В конце марта 1945 года фронт на Одере был смят окончательно. В этот момент дивизии в Померании переформировывались между Штеттином и Пазевальком, под водным прикрытием Одера, катившего свою мощную массу, уже взволнованную весенними водами, между двух резко остановившихся армий.

Мы с растущим волнением слушали радио: пала Рейнская область, форсирован Рейн, занят Рурский бассейн, американские танки поднимались в направлении Касселя.

У нас в Ганновере было еще много валлонских солдат: новобранцы на обучении, выздоравливавшие раненые. Кроме этого, семьсот солдат из нашего артиллерийского полка и двести человек из саперного батальона в инструкторско-учебном лагере под Прагой, по всей видимости, тронулись в путь, направляясь к нам.

Я хотел быстро собрать всех. Я оставил своих людей и направился к нашей ганноверской базе, найдя этот район в относительном спокойствии. Прибытие союзников казалось населению лишь дальней перспективой, и об этом неприлично было говорить. Крейсляйтер Шпринге спокойно готовил свою свадьбу, назначенную на субботу, 31 марта. Но 29 марта американские танки совершили бросок на сто десять километров. Вечером они находились километрах в сорока от Везера. Еще бросок, и они будут утюжить мостовые Ганновера.

В Гронау, промышленном городе, где находилась еще наша казарма сборного пункта, оказалось невозможным эвакуировать наших раненых. Я взял на себя ответственность немедленно демобилизовать всех выздоровевших.

Оттуда я помчался к югу к населенному пункту Хольцминден: по приказу из комендатуры Ганновера там выставили на позиции, вооружив их фаустпатронами, двести молодых валлонских новобранцев. Эти мальчики пошли бороться с большевизмом, а не для того, чтобы их бросили навстречу американцам и англичанам.

Только после целого дня споров и пререканий было принято решение об их отступлении. Я смог погрузить их на поезд, подошедший в последнюю минуту на вокзал Гранау, привезший моих двести саперов и семьсот артиллеристов, и сразу же отправил полный состав в Штеттин.

Уже слышен был лай союзнических танков, пытавшихся форсировать Везер. Не следовало больше рассчитывать на то, что Рейх будет сопротивляться на Западном фронте. Между американцами и Берлином была полная пустыня, ничто больше не вставало на пути янки. Автострады были пусты.

Зато Восточный фронт сопротивлялся до последней крайности. Верховное немецкое командование решило биться там с яростной решимостью.

Я поспешил навстречу своим солдатам близ Штеттина. Одер блестел на солнце, как большая спящая змея. На линии фронта было спокойно. Фермы были покинуты, всякая живность бегала среди красивого чернозема полей. Воздух был свеж, мягок, пронизан пением птиц. Агония приближалась во влажном запахе астр, примул и лютиков.

 

Берлин, 20 апреля

Танки союзников заняли Баварию в начале апреля 1945 года. С другой стороны они достигли Эльбы, поднялись к Бремену и Гамбургу.

Но напротив нас Красная армия не двигалась. Битва в Померании дорого обошлась Советам. Им пришлось оголить фронт у Кюстрина во время контрнаступления немцев в феврале 1945 года, на юге Штаргарда. В течение пяти недель они вели тяжелые бои, чтобы зажать нас и занять правый берег Одера вокруг Альтдамма. Теперь они зализывали свои раны и приводили в порядок боевую технику.

Штеттин был оборудован как автономный плацдарм из восемнадцати батальонов. Третий германский корпус, к которому относились мы, получил в качестве зоны боевых действий район Пенкум. Участок, который мы должны были защищать, как всегда был невероятно протяженным.

Химеры не были изжиты. В середине апреля 1945 года, за три недели до капитуляции, генерал Штайнер сообщил мне о полной реорганизации моей дивизии: мне должны были дать подкрепление из одного пехотного полка, взятого из немецких частей. Таким образом, моя дивизия должна была быть укомплектована по максимуму.

Кроме того, было решено в ближайшее время создать армейский корпус с дивизией «Шарлемань» (Франция), и меня назначали главнокомандующим.

Я был настроен скептически, я придерживался реальных фактов. С уцелевшими в Померании бойцами, с моими саперами без понтонов, артиллеристами без пушек я имел ровно столько, чтобы сформировать один серьезный пехотный полк. Я предоставил эту заботу майору Хеллебауту.

Остаток моей дивизии я включил во второй полк, полк сборный, составленный из больных, хромых и старых легионеров, которых невозможно было использовать на передовой.

На одно время эта часть приняла даже сотню соотечественников, работавших на заводах Рейха, которых одел в полевую форму и послал нам один полоумный партийный функционер, не спросив даже их мнения.

Мы были легионом волонтеров, добровольцев. Я бы ни за какую цену не хотел бы послать в бой, ни даже поставить под ружье в униформе добрых славных парней, не разделявших наших идей и не пришедших к нам по доброй воле. Я произнес им небольшую речь и сказал, что они свободны, дал им паек на три дня и несколько сигарет. Один из моих офицеров привел их в тыл, снабдив документами о демобилизации.

Немного позднее я решил эвакуировать больных и легкораненых. Сопротивление Рейха подходило, образно говоря, к последним метрам веревки. Лучше было спасти и вовремя отдалить от советской бездны тех, кто только обременит нас в последних боях. Это не было прописано в уставах, но я обошелся без этого, подписав на марше кучу приказов. Таким образом, две сотни нестроевых пошли по дороге на Росток, старый порт на Балтийском море.

Потихоньку, но всеми средствами я освобождался от мертвых грузов, стараясь ограничить размеры финальной бойни.

Я дрожал при мысли о том, что ожидало добрую тысячу уцелевших бойцов дивизии, остававшихся со мной готовыми к бою на правом берегу Одера. Мы были на крайнем выступе Восточного фронта и могли за два дня отчаянных боев быть смяты или окружены Советами.

С другой стороны, за нашей спиной все быстрее продвигались американцы и англичане. Немецкое командование нашего сектора рассматривало их продвижение довольно доброжелательно, находя его даже слишком медленным! Иллюзии по-прежнему удивляли, многие немецкие генералы с трогательным добродушием воображали, что англо-американцы с часу на час вступят в войну против СССР! По прибытии союзников к Одеру все, мол, уладится чудесным образом, без сомнения!

Во всяком случае, Верховное командование не принимало никаких мер по обороне от них. Генерал Штайнер говорил даже о том, чтобы поставить в наших тылах лицом на запад большие щиты с доброжелательными надписями.

Я не был так спокоен, как немецкие офицеры. Воспользовавшись временным затишьем на нашем участке, я отправился в Берлин, чтобы расспросить министра иностранных дел фон Риббентропа и чтобы он через нейтральную страну или через Красный Крест уточнил участь, уготованную англо-американцами для наших волонтеров в случае, если мы попадем к ним в руки.

Через неделю на свой КП я получил официальный ответ. Он был ясным: в случае захвата в плен англичанами или американцами наши солдаты будут рассматриваться как военнопленные. Так должно было быть и в отношении власовцев и всех европейских волонтеров на Восточном фронте.

Это было естественно, правильно. Эта новость ободрила наших парней, поэтому в день краха некоторые из них по доброй воле доверились законности военного командования англо-американцев. Увы, к ним отнеслись не как к солдатам. Эти герои русского фронта, некоторые из которых были один или несколько раз ранены, были отданы ужасной политической полиции Бельгии, брошены в концлагеря, в застенки, преданы поруганию, как обыкновенные международные преступники. Сотни из них были приговорены чрезвычайными судами, отличавшимися бесноватым формализмом, к смерти, многие тысячи — к десяткам лет тюрьмы.

Они были великолепными солдатами, они были только солдатами. Почти у всех были боевые награды, завоеванные в славе и боли. Они сражались с достоинством, чисто, честно, за чистый идеал, с полным бескорыстием. Выдача союзниками этих героев политическим мучителям и извращенцам с моральной точки зрения была низостью, с военной — предательством.

* * *

Накануне последнего наступления Советов наш легион получил двойную задачу. Наш первый батальон из шестисот пятидесяти солдат, временно выведенный из моего подчинения, был выдвинут на шесть километров к западу от остатков моста через автостраду близ Одера. Он занимал одну деревню. В случае необходимости он придет на помощь второму полку немецкой полиции, занимавшему высоты на левом берегу.

Мне было поручено командование второй линией обороны в пятнадцати километрах к западу от Одера. Эта линия на четыре лье проходила над широкой болотистой низменностью.

Чтобы занять эту линию, я располагал всего-навсего моим вторым пехотным батальоном и одним полком фламандских волонтеров, отделенным от дивизии и переданным под мое командование.

* * *

К середине апреля русские перешли в последнее наступление. Наш северный сектор от Штеттина до Гогенцоллерна еще несколько дней оставался в странном затишье, но Саксония была захвачена, и разрыв перед Берлином сокращался.

На армейских картах у генерала Штайнера я видел устремленные к столице Рейха советские стрелы. Если заслон прорвут — а он был практически прорван — то как помешать тысячам советских танков войти в Берлин?

Вечером 19 апреля генерал Штайнер показал мне масштабы трагедии: танки красных почти дошли до Ринга, знаменитой окружной автострады Берлина.

Некоторое количество наших парней были с поручениями в Берлине. Даже накануне окружения они с необычайным хладнокровием еще публиковали нашу ежедневную газету на французском языке L’Avenir («Будущее»).

Я прыгнул в машину, чтобы оповестить их о серьезной опасности. Берлин был в полутора часах езды от моего КП. В девять часов вечера, проезжая вдоль жалких колонн беженцев, бежавших по всем направлениям, я въехал в старую прусскую метрополию.

Отель «Адлон» еще работал, несмотря на бомбежки и снаряды, падавшие теперь посреди улицы. В блестяще освещенном ресторане официанты в смокингах, метрдотели в костюмах-тройках торжественно и невозмутимо продолжали обслуживание, подавая куски изысканных фирменных блюд на больших серебряных подносах былых пышных времен. Все оставалось размеренным, изысканным, без нервного слова, без малейшего признака спешки. Несомненно, что завтра или послезавтра здание будет в огне или же приземистые монголы появятся в позолоченном холле. Но бонтон оставался бонтоном.

Это было красиво. Костюмы, самообладание, чувство дисциплины немецкого народа, вплоть до самых незначительных деталей и до последней минуты, останутся благородным человеческим воспоминанием для всех тех, кто жил в последние дни Третьего рейха.

В этом Берлине невозможно было отыскать ни малейшего признака паники. Однако кто еще мог сомневаться в исходе битвы? Оборонительные укрепления пригородов были смехотворными. Пехотные части — минимального численного состава. Танков было минимальное количество.

Вот напротив Кюстрина были построены настоящие укрепления, но они были взломаны и путь свободен. Всю ночь я колесил по городу, доехал даже до Потсдама. Ни одного следа мародерства, ни одного крика паники. Старики и ребята из гитлерюгенда ждали врага с фаустпатронами в руках, серьезные, как великие рыцари Тевтонского ордена.

Утром исчезло электричество и перестал работать телефон. Сотни самолетов противника летели над крышами, рисуя многочисленные белые полосы. Снаряды падали со всех сторон. Тысячи советских пушек вели сумасшедшую стрельбу, в пригородах грохотали танки.

Я собрал своих товарищей в дорогу. В час дня я покинул «Адлон». Один из моих немецких друзей, высокорослый инвалид, получивший в 1941 году под Москвой двадцать одну пулю в тело, вышел проститься со мной под обстрелом.

Он был в сопровождении очаровательных берлинок, нагруженных поэтической жатвой весны. Сотнями фиолетовых анютиных глазок с золотыми сердечками и красных тюльпанов украсили они весь капот моей машины. Они улыбались, простые и мужественные девушки.

Рейх рушился, Берлин тоже. Самые худшие унижения ждали каждую из них, но тонкие, красивые и страстные они еще несли цветы…

Только ценой больших усилий добрался я до старой дороги от Пренцлау до Штеттина. Автострада была уже отрезана Советами. Танки противника долбили сурово. Смешение тысяч повозок и тележек беженцев было неописуемо, они были обречены. Русские наступали.

Когда я подъехал к Брюссову, где находился мой КП, я увидел поднимавшиеся в небо на ширину в тридцать километров огромные, сказочные снопы дыма. Это получил финальный удар последний нетронутый участок Восточного фронта.

Как раз напротив наших болот русские выдвинулись по песчаному левому берегу Одера.

 

Прощай, Одер…

20 апреля, в день рождения Гитлера, в шесть часов утра советская артиллерия открыла неслыханную пальбу по немецким позициям, защищавшим развалины старого моста через автостраду на юге Штеттина.

В течение трех дней мы отмечали необычное оживление на правом берегу Одера: русские обустроились на одном островке вокруг первой арки разрушенного моста. С помощью огромных бочек, понтонов, старых грузовых шаланд и землечерпалок они доставили туда тяжелую технику. Очевидно, готовилась атака.

Части, занятые в обороне этого особо опасного участка, состояли исключительно из полицейских. Более тысячи русских орудий внезапно обрушили свой огонь на деревню и дюны, где окопались эти доблестные вояки. Они не смогли сдержать мощные советские части, которые, сразу же развивая первый успех, позволили прорваться многим ударным батальонам на ту сторону реки на шлюпках.

Поскольку было нехорошим тоном сообщать о неудачах, командир полицейских предпочел как можно дольше молчать об этом разгроме своих частей.

В результате, когда дивизия, к которой он был приписан, получила известие о трагедии, большевики находились уже далеко на западе от реки, и их десант значительно вырос.

Разгром случился раньше семи часов утра: только в два часа дня оповестили батальон, полученный дивизией из резерва. В три часа его бросили в контратаку.

До 20 апреля, изучая местность, я и мои офицеры пришли к выводу, что в случае потери левого берега Одера наша контратака будет обречена, если ее не начать как можно быстрее.

Действительно, с холмов левого берега Одера территория спускалась к западу широкими вязкими ландами без складок местности, без естественных препятствий. Идти через эти места перед врагом на возвышенностях означало бы обречь себя на истребление.

Однако 20 апреля 1945 года в три часа дня много тысяч русских обосновались на левом берегу, прошли зону песков и дошли до холмистой местности на шесть километров к западу.

По тактике действий этот валлонский батальон больше не подчинялся моей дивизии. В отличие от меня, некоторые горячие головы, имевшие другие мнения в отношении того, чтобы беречь солдат, отдали жестокий приказ идти в наступление белым днем на целые километры через эти голые поля и отбить левый берег Одера.

Наши бравые парни без единого возражения или отчаяния, с их обычным чувством долга и верности подчинились. До последнего дня все увидят, что их клятва не была пустым словом.

Надо было хотя бы подкрепить и облегчить эту контратаку серьезной поддержкой артиллерии. Но чем стрелять? Какими боеприпасами?

Уже в Штаргарде два месяца назад мы могли расходовать только шесть-десять снарядов в день на каждую пушку. В этой последней битве на Одере приказы, только что нами полученные, были еще более драконовскими: стрельба была ограничена одним выстрелом на один ствол в день! Один снаряд! Один-единственный!

Примерно такими же ограничения были и для тяжелых минометов: два выстрела в день! Для легких минометов — один выстрел в день!

В общем — нуль!

У русских напротив нас были тысячи пушек и неограниченное количество боеприпасов. Фронт был абсолютно потоплен советской стрельбой. Нам оставалось противопоставить только безжизненное тяжелое вооружение. Нашему батальону пришлось воевать только с помощью личного оружия. Только в начале операции полдюжины танков поддержали наш подъем, и то очень осторожно и издалека. И то русские были потрепаны: три километра были отвоеваны врукопашную менее чем за час.

Но наши потери были уже очень большими. Наш батальон подходил к дюнам Одера. Бой длился до ночи. Красные успели вырыть пулеметные гнезда на каждом холме, их артиллерия в лоб расстреливала наших товарищей.

Я прибежал на малый КП батальона, исключительно чтобы ободрить наших ребят, поскольку, увы, они были отделены от нашей части. В течение вечера я увидел более сотни раненых. Много офицеров погибло. Несмотря на это, атака продолжалась с такой же яростью.

Одной из наших рот удалось достичь деревни, доминировавшей над Одером: наши солдаты смогли вскарабкаться на песчаные холмы в двухстах метрах от воды.

Все-таки они дошли до реки, фанатично исполнив приказ! Но что могли сделать эти несчастные одни на этом берегу? Надо бы было сразу подтянуть за их спиной многие тысячи людей и, особенно важно, артиллерией и авиацией подавить вражеские батареи, а также новые советские части, беспрерывно высаживающиеся на берег.

По песчаным дорогам с тыла подтягивались несколько литовских рот, но что значили эти крохотные подкрепления? К тому же их бомбила советская авиация: все перекрестки были в огне. От каждой деревни в сумрак вздымались серые и красные факелы. Градом сыпались пули, негде даже было укрыть раненых.

Каждая улица была изрыта воронками, каждый дом за шесть-семь километров от поля боя был изрешечен осколками.

* * *

Ночью русские в огромном количестве высадились на берег и выгрузили из шлюпок много артиллерии и техники. Форсирование реки было практически свободно от препятствий: наша артиллерия без боеприпасов и авиация без горючего больше не могли ничему препятствовать.

Когда встало солнце, советские танки, как крокодилы, были на нашем берегу, осторожные, не пытаясь пока двигаться вперед, но образуя перед разрушенным мостом автострады мощный заслон.

За время ночных боев рота, оседлавшая несколько высот у Одера, потеряла четыре пятых личного состава. Каждый квадратный метр песка был накрыт снарядом или миной.

И тем не менее приказы были неумолимыми. Надо было еще контратаковать! Это было какое-то извращение, аберрация! Для успеха такого предприятия больше, чем когда-либо, требовалась мощная поддержка артиллерии, танков, «Юнкерсов» и полудюжины ударных батальонов.

Но мы не собирались ослушаться приказов после четырех лет их выполнения, в каждой атаке неся ужасные потери. Капитан Тиссен, незабвенный Тиссен из Черкасской эпопеи, один из наших изумительных специалистов в рукопашных, получил три пули и рухнул на груду трупов советских солдат. Лейтенант Регибо, семь раз раненный на Восточном фронте, был посечен многими минными осколками, все его тело было в крови. Лейтенант Альберт Верпортен, молодой писатель, полный живого юмора, лежал на земле с раскроенным лбом и двумя оторванными руками.

В течение этого ужасного дня 21 апреля 1945 года шесть раз валлонцы получали приказ атаковать левый берег Одера. И шесть раз они снова бросались в пекло.

Ничто не скажет лучше об их героизме, чем ужасные цифры: из шестисот пятидесяти валлонцев, сражавшихся накануне в рукопашных боях среди этих дюн, к вечеру 21 апреля оставались невредимыми только тридцать пять человек.

Шестьсот пятнадцать остальных солдат, то есть девяносто четыре процента батальона, были убиты или ранены за дело, которое все тогда уже считали проигранным. Но они верили в бессмертие своего идеала, они пожелали оставаться верными до конца, до конца выполнить приказ, если потребуется, ценой смерти, на земле, которая даже не была их землей…

Я провел день, приводя в порядок вторую линию обороны шириной в двадцать километров, что мне предстояло держать на востоке от Брюссова. Но вскоре этот участок почти опустел: от меня роту за ротой взяли всех ребят из фламандского полка, чтобы в свою очередь бросить их к Одеру на трупы наших валлонских солдат.

Таким образом, оборона на второй линии становилась иллюзией. У меня был всего один батальон боеспособных валлонских волонтеров, чтобы защищать двадцать километров территории от противника, потоками высаживающегося на берег Одера.

Русские саперы навели мост через Одер: сотни танков и пушек, целые дивизии прошли по нему, как ураган. В нескольких километрах выше по течению Советы оборудовали два других плацдарма, еще шире, чем у автострады.

Кто теперь мог остановить этот катаклизм? Немецкое командование по-прежнему было категорично: зацепиться! Надо было пожертвовать всем, что оставалось, спасти положение, которое еще можно было спасти.

Но на нас накатывались десятки тысяч русских! Вся местность пылала вокруг нас! Мы непоколебимо стояли на наших позициях под Брюссовом 22, 23, 24 и 25 апреля, поскольку таков был приказ.

Советская авиация полновластно царила в небе. Самолеты со звездами, пронзая пепельный воздух, с ревом ныряли на нас, громили стены, двери, перекрытия. Наш КП постоянно решетили пули.

25 апреля все крыло здания вспыхнуло, затем вспыхнул центр поселка Брюссов. Ревел домашний скот. На земле корчились женщины, пробитые зажигательными пулями, с пожелтевшими руками и ногтями как шпоры петухов. Каждые четверть часа пальба возобновлялась.

В пять часов вечера прибыла мотоэстафета: армейский корпус отказывался от дальнейшего использования оборонительного рубежа под Брюссовом, далеко обойденного противником по обоим флангам. Мы должны были отступить на новые рубежи на северо-западе от города Пренцлау.

Я сразу же приказал своим людям трогаться в путь. Но жизнь была невыносимой. Последним авианалетом пробило три колеса моей машины, я на скорую руку отремонтировал ее. Вокруг меня во все стороны с диким визгом носились свиньи, вылетевшие из горящего свинарника.

Русские сновали повсюду, как полевые мыши. Открылись хляби небесные. Удастся ли нам избежать гибели в потопе?

 

На Любек

Пренцлау был старый город с кирпичными церквями, похожими на замки, но с кружевными и освещенными узкими арками. Когда мы проходили через него 25 апреля 1945 года, там тоже только что началась настоящая агония. В течение многих дней советская авиация бомбила улицы. Рухнувшие дома затрудняли продвижение. Обезумевшими стадами уходили гражданские люди — беженцы.

Три тысячи офицеров бельгийской армии только что вышли из оккупационного лагеря в Пренцлау, куда они были интернированы после капитуляции 28 мая 1940 года. По дороге они пыхтели и обливались потом. Пунцовые генералы с фуражками набекрень вытирали пот, сидя на насыпи или, похожие на раскрасневшихся сиделок, как няни, толкали впереди себя детские коляски, куда они сложили свое барахло. С их стороны нельзя было ожидать особенной спортивности, физической подготовки. Русские бы быстро догнали их.

Мы должны были занять позиции в нескольких километрах к северо-западу от Пренцлау. Я оборудовал свой КП в замке Хольцендорф, кишевшем стадами стонущих беженцев. Большинство из них были эвакуированы из Рейнской области на восток. Теперь большевики теснили их к западу, откуда они пришли!

Столько переживаний вконец измотали их. Многие женщины со страхом озирались вокруг. Одна из них тревожно тащила за собой трех блондинистых детишек, прицепившихся к ее юбке. Она ждала четвертого ребенка и в этой неслыханной толчее несла впереди себя торчком огромный живот. Вечером она, обезумев, легла на спину, рыдала, икала и отказывалась от любой помощи.

На рассвете советские самолеты прогнали ее, растерянную, смятенную, в поток обезумевших от ужаса людей, бесконечно разливавшийся к северу и к западу.

С этого времени фламандские и валлонские волонтеры смешались в завершающих боях. На следующий день я попытался добраться до немецкого штаба, к которому тактически мы были приписаны, как одни, так и другие. Я нашел его далеко на западе, в ветхом кирпичном замке, спрятанном в лесу.

Как и следовало ожидать, приказ был один: держаться! Это было все, что я узнал нового. Я вернулся на мой КП в Хольцендорфе через огненный Пренцлау. В золоченый мрак неба поднимались столбы дыма, огромные светло-серые столбы.

В девять часов вечера шум боя на юго-востоке стал особенно сильным. Наши стекла дрожали. Советские танки лаяли на подступах к Пренцлау. Город едва мог оказать какое-то сопротивление. Он выдержал не более часа.

Утром наши наблюдатели доложили мне, что вражеские танки были очень далеко на юго-западе, за много километров от нашего рубежа. Мне обещали автобус с радиоприемником и передатчиком, но его не было. Я ничего не знал о решениях Верховного командования. В конце концов в одиннадцать часов утра один немецкий мотоциклист передал мне приказ отступать, датированный предыдущим днем, двадцатью ноль-ноль часами! Эстафета прошла через боевые порядки русских и пропала. Теперь она прибыла с пятнадцатичасовым опозданием! Нас просто-напросто обошли ночью. Теперь было непросто выбраться из этого осиного гнезда.

Наши ребята лишний раз проявили героизм, сражаясь с восхода солнца. Чтобы освободиться от противника, они совершали отчаянные контратаки.

Один из наших молодых офицеров в одиночку бросился с автоматом в дом, превращенный Советами в бункер. Он устроил там кровавый переполох и полностью потерял одну руку.

Красные вместо того, чтобы всей силой обрушиться на это сопротивление, отвернули в сторону и прошли глубоко по флангам, открытым как небо.

Отход на запад больше не был возможен: русские были в десяти километрах на западе от Пренцлау. Мы пошли в северном направлении, казавшемся наиболее безопасным. Города уже оборудовали противотанковые укрепления. Тем хуже для тех несчастных, кто, как и мы, сражался в арьергарде. Нам пришлось с трудом преодолевать эти препятствия, заграждения, а также тянуть через них связь посреди воющих танков противника, преследовавших нас.

* * *

Немецкое командование, которому мы были тактически подчинены в эти дни, в приказе об отступлении указало мне, что оно перенесло свой КП на край леса в десяти километрах к западу от Пренцлау. Я прибыл туда в три часа дня после бесконечных плутаний и приключений.

Естественно, в указанном месте никого больше не было, кроме советских танков, двигавшихся по краю леса! Проколесив по пашне и откосам, мотор моей машины готов был взорваться от перегрева. Вот уже неделю мы больше не получали ни капли бензина. Я передвигался только за счет того, что опустошал свой запас яблочного спирта, собранного в округе, и заливал это крайне бедное топливо, от которого задыхался мотор.

Замаскировавшись в кустах, мы были вынуждены подождать с четверть часа, пока я ремонтировал ремень маховика вентилятора, а мотор охлаждался.

Русские танки стремительно приближались. Малыми проселочными дорогами мы смогли добраться до развилки под Скарпином. Там пятьсот французских волонтеров с красивыми сине-бело-красными шевронами находились на позициях в очень боевом настроении, хотя им предстояло выступить с винтовками против волны танков СССР.

Штаб, который я искал, должен был быть поблизости. Ночью с большим трудом я добрался до него. Там меня ждали новые приказы об отступлении! На этот раз нам следовало одним броском преодолеть пятьдесят километров до северной части линии Нойштрелиц — Нойбранденбург.

Я знал, что мои люди измучены. Но надо было собрать все силы:

— Север! Север! Север! Избежать Советов!

Моим офицерам связи не надо было повторять дважды.

Горстки беженцев-женщин прицепились к нам. Что делать? Ничего больше не мешало им попасть в руки большевиков. Их ребятишки валились с ног от усталости. Они умирали от голода и жажды. Молодые мамы, такие красивые в своем отчаянии, знали, что их ждет…

* * *

Это было 28 апреля 1945 года. На дорогах царил настоящий огромный балаган. Тысячи политических узников в своих белых с синими полосками робах вкраплялись в толчею грузовиков, повозок, сотен тысяч женщин и детей, колонн солдат самых разных родов войск.

Наши два последних пехотных батальона продвигались с трудом, но все же протискивались через эту гигантскую неразбериху. В восемь часов вечера позади нас в безумное небо вознеслись коралловые снопы горевшего и взлетавшего на воздух города Нойштрелица. За четыре года нам казалось, что мы видели самые большие катастрофы, но Нойштрелиц в ту ночь побил все рекорды. Для последнего фейерверка войны на затраты не скупились. Апокалипсические взрывы раздавались среди шума, похожего на конец света.

Мы прошли по молу, вдававшемуся в маленькое серое озеро, пересекаемое яркими отсветами феерии. Была видна чья-то заброшенная лодка. Из мрака шел запах пены, незабудок и свежей листвы. Это был чудесный уголок, созданный для того, чтобы там вполголоса читать стихи какой-нибудь обитательнице замка с шелковыми волосами. Но тогда в небо взлетал пылающий мир, осыпаясь головокружительными водопадами, сотрясавшими этот весенний вечер. Утром здесь будут русские.

Прибыл приказ о том, что мы должны были отойти еще больше на северо-запад, пройдя за один раз дополнительно шестьдесят километров. Усталость умерщвляла наши конечности, но опасность давала энергию, необходимую для последнего усилия. Мы встряхивали наши старые шинели, пробитые осколками. На юго-востоке все небо горело еще более красным светом…

На следующий же день нам следовало добраться до города Варена на земле Мекленбург, преодолеть большие озера этого региона и временно остановиться в секторе Тоттинер Хютте.

Ночью много беженцев было убито и лежало по обеим сторонам шоссе. Десятки тысяч женщин, детей, несчастных стариков, завернутых в одеяла, лежали, сжавшись, друг на друге в тумане под елями. Три ряда машин теснились плотно, за рулем часто были французские пленные, очень преданные, очевидно, живущие одной семьей с немецким семейством, погруженным в повозки.

Мои солдаты были в хорошей форме и, не теряя времени, проворно пробирались между машинами, застрявшими в пробках. Они не теряли доброго настроения.

Я посоветовал им ускорить шаг. У меня не было ни малейшей иллюзии. В «Фольксвагене» у меня между колен был маленький радиоприемник, работавший от батареек. Передачи из Англии любезно сообщали мне о ситуации. Однако вот уже два дня английский фронт в Германии снова перетряхнуло. Томми перешли Эльбу на юго-востоке от Гамбурга. Они стремились к Любеку, в этом не было никакого сомнения. Если они первыми захватят этот балтийский порт, Советы задушат нас в кольце.

Надо было любой ценой, сомкнув ряды, вовремя прибыть в Любек. Потом посмотрим. Мы не должны были опускать руки и, наподобие покорных животных, упасть вдоль дорог и ждать исполнения закона победителя без всяких условий.

От Любека мы могли бы двинуться дальше на север. Я подбодрял своих людей как мог, но мы были еще далеко от Балтики, а события развивались быстро и торопили.

Утром 30 апреля 1945 года в восемь часов утра я узнал по Радио-Лондон поразительную новость: видимо, состоялись какие-то переговоры в окрестностях Любека.

Командир дивизии «Фландрия» прибыл ко мне. Вот уже два дня как мы безуспешно пытались установить связь с армейским корпусом. Отступление шло в таком ритме и в таких дорожных пробках, что в первый раз с начала войны, несмотря на все хладнокровие Верховного командования, связь была отрезана, ее невозможно было установить. Было абсолютно невозможно узнать, что надлежало делать нашим дивизиям, ни даже где находился штаб армейского корпуса. Радиомашины исчезли.

Ни одна эстафета не могла больше преодолеть этот потоп повозок и беженцев. Мы полностью были предоставлены своей судьбе. Фашистская Италия только что рухнула. Отвратительно садистски убили Муссолини, его труп в Милане был подвешен за ноги, как животное.

Я тщательно расставил свои батареи, чтобы максимально прикрыть своих солдат в опасности. Прежде чем покинуть Берлин 20 апреля, я добыл тысячу удостоверений иностранных рабочих, на самый худой случай. Пришло время воспользоваться всем, чем можно, не стесняясь. Утром 30 апреля я конфиденциально раздал эти удостоверения командирам моих подразделений. Таким образом, в момент завершающих боев, если некоторые роты окажутся отрезанными, те из наших людей, кто не захочет сдаваться, смогут с помощью этих фальшивых удостоверений выдать себя за иностранных рабочих, насильно вывезенных в Германию, и добраться к своему дому в Бельгии или в Рейхе.

В течение ста часов наши волонтеры шли день и ночь, нигде я не давал им отдыха. Необходимо было не останавливаться перед препятствиями, не терять головы, но, напротив, цепляться за любую возможность выжить, попытаться пробиться в Данию, затем в Норвегию, где, может быть, борьба продолжится, попытать все, везде, чтобы избежать мрачного краха в безвестности поражения.

Нельзя было больше и думать, что какое-либо чудо могло остановить советский натиск, не существовало больше никакого боевого рубежа, никакого сопротивления. Тащиться по дороге означало самоубийство.

Для командиров моих полков и батальонов я составил приказы об отступлении к Любеку: они должны были использовать все средства транспорта, погрузить солдат на каждую повозку. Я поставил валлонских жандармов на все перекрестки, чтобы направлять наших солдат от пункта к пункту, подгонять отстающих, дабы избежать любых осложнений.

Во что бы то ни стало я решил увидеть Гиммлера, добиться от него ясных, четких приказов для моей дивизии и для дивизии «Фландрия», напомнить ему о десятках тысяч добровольцев, отважных среди отважных. Помнил ли он их еще в спорах о Любеке? Собирались ли сбросить их в бездну?

Пока была возможность спасти моих ребят, я хотел ее использовать, и через проселочные дороги, обгоняя все, что было впереди, бросился к Любеку и к Гиммлеру.

Дорога на Любек давала точную картину положения 30 апреля 1945 года. До Шверина разливалась широкая и бурлящая река гражданских беженцев и военных, текущая с востока.

В Шверине все сливалось. Только замок герцогов единственный сохранил свою черепичную крышу, чистоту камней, видевших, как проходили люди и века. Остальная часть города тонула в переплетавшихся потоках, катившихся с востока на запад.

Вот именно там неминуемость конца света в Германии стала для нас ослепительной реальностью. Человеческий поток, спускаясь с Варена, спасался от советских танков. Другой людской поток выливался от Эльбы, убегая от англичан. Обе линии наступления союзников сближались все больше, как две закрывающиеся дверные створки.

Близость англичан обозначалась в небе. Начиная со Шверина над всеми дорогами с сумасшедшей яростью патрулировали эскадрильи «Типфлигеров». Британские самолеты пикировали на колонны, откуда тотчас вздымались десять-пятнадцать снопов густого дыма. Горели резервуары с горючим, горели покрышки колес, горел багаж беженцев.

На пятьсот, на тысячу метров был один сплошной густой, почти непроницаемый пожар, пересекаемый взрывами. Из разнесенных повозок вываливались пожитки женщин-беженцев. Нескончаемые колонны были брошены на произвол судьбы. Моя машина и автомобиль начальника штаба с огромным трудом продвигались через это скопище обломков и пожаров.

Каждые пять минут нам приходилось бросаться в кювет, и над нашими головами трещали очереди английских самолетов.

Самым трагичным зрелищем были раненые. Госпитали в спешке эвакуировались из этого района, но не было ни одной санитарной машины. По дорогам шли сотни несчастных парней с руками и грудью в гипсе, с забинтованными головами, многие шли на костылях. Они вот так должны были тоже идти к Балтийскому морю, пешком среди горящих машин и в страшной толчее.

Я проехал кое-как свои километры и добрался наконец во второй половине дня до Любека, в штаб к адмиралу Деницу.

Один из ближайших его помощников отвел меня в угол комнаты и сказал вполголоса — это было 30 апреля 1945 года в семнадцать тридцать вечера — доверительную новость, заледенившую мне кровь:

— Будьте внимательны: завтра сообщат о смерти фюрера!

Гитлер действительно был мертв? Или пытались выиграть время, прежде чем обнародовать эту ужасную новость? Или готовили что-то другое?

Во всяком случае, до исторического заявления адмирала Деница «Битва за Берлин» новость о смерти Гитлера мне была сказана на ухо в самом штабе адмирала. Я еще больше убедился в приближении развязки, когда пришел в отделы штаба войск СС на севере Любека на берегу залива, заливаемого дождем.

Но никто точно не знал, где находится рейхсфюрер СС. Мне могли только указать на карте замок, где должен был находиться его КП. Чтобы добраться туда, надо было сначала вернуться в Любек, затем проехать километров сорок по дороге на восток вдоль балтийского берега в направлении Висмара.

Мне пришлось с неимоверным трудом пробираться через тысячи грузовиков, двигавшихся к северо-западу. В любой момент они могли раздавить нас.

В два часа утра, когда мы прибыли в район Кладова, я был поражен удивительным явлением. Длинные белые лучи прожектора освещали соседний берег и небо. Это должно было быть летное поле Гиммлера. Но если была такая иллюминация, значит, противник терпел ее.

Я представил, как Гиммлер летит в этот час в темном небе. Он действительно летел там. Замок, где располагался его КП, был почти пуст, когда я наконец вошел в него, долго поплутав в окрестном лесу.

Это было мрачное сооружение в псевдоготическом стиле 1900 года, настоящая декорация для детективного фильма. Едва освещенные узкие коридоры и лестницы имели траурный вид.

Флаги гильдий свисали сверху, как в мрачной часовне. В трапезном зале современные картины представляли все категории трапезничающих в виде карикатур, на манер Пикассо. Вдоль зубчатых стен из красного кирпича и под осинами парка несли службу полицейские с продолговатыми пепельными головами.

В глубинах этого замка я нашел всего лишь начальника спецпоезда Гиммлера, услужливого доброго малого, с лицом, испещренным сотнями серых точек, как будто оно служило полигоном для колонии мух.

Он провел меня в кабинет одного полковника с усталыми и бесцветными глазами. Я поздоровался с ним его обычным приветствием «Хайль Гитлер!» Никакого «Хайль Гитлер!» я не услышал в ответ. Я нашел это странным и осторожно спросил об этом. Каждый опрошенный показался мне в сильном затруднении. По всей очевидности, тема Гитлера стала запретной темой для разговоров в этих пещерообразных казематах.

Никто не смог мне сказать, когда вернется Гиммлер. Он улетел на самолете.

Утром он вновь появился подобно порыву ветра, но остался лишь на несколько минут. У нас даже не было времени увидеть его. Когда мы дошли до лестницы, он уже убыл, бледный, небритый. Мы увидели только три автомобиля, подпрыгивавших на песчаной дороге.

Но все же Гиммлер успел подписать приказ об отступлении дивизии «Валлония» и дивизии «Фландрия» в сторону Бад-Зегеберга, населенного пункта в земле Шлезвиг-Голштиния на северо-западе от Любека, таким, каким я его приготовил ночью.

Он заявил, что хотел бы видеть меня. Я должен был найти место, где поселиться и ждать его возвращения. Я сразу же посадил моего начальника штаба с официальным приказом в одну из наших двух машин и направил его навстречу валлонцам и фламандцам по дороге на Шверин.

Одновременно я послал моего второго офицера по поручениям в Бад-Зегеберг с другой машиной для того, чтобы подготовить подходящее место для наших изнуренных солдат. Кроме того, этот офицер должен был проинформировать о приказах Гиммлера посты фельджандармерии и комендатуру Любека.

Оставшись один, я устроился в домике кузнеца у дороги на Висмар, взял стул и сел у порога двери, как делал это у своих родителей вечером в моем родном городе, когда был маленьким.

Грузовики проходили сотнями. Английские самолеты как никогда контролировали небо над дорогами. Очереди трещали на востоке, севере и западе над нескончаемыми полосами красно-серых костров.

Мой ум витал в грезах. Глаза блуждали в пустоте, как будто мир, в котором я так интенсивно жил, уже потерял свое дыхание и растворялся в грустных дымах.

Балтийское море было в получасе отсюда в конце пашен, где пробивалась апрельская озимь.

С наступлением темноты я сел на здоровый коричневый камень. Розовел вечер. Ничего не было слышно из неслыханного шума дорог. Только время от времени какой-нибудь немецкий самолет шел вдоль берега моря, почти по гребням волн, чтобы оставаться невидимым. Может, и мои мечты умрут, как это бледное небо, охватывавшее ночь?

Я встал, прошел в дом и лег, не снимая форму и снаряжение, рядом с неподвижным кузнецом.

В два часа ночи дверь сотряс сильный стук. Я побежал открывать.

Свеча освещала скромную комнату большими отсветами. Один молодой немецкий полковник, посланный Гиммлером, стоял прямо передо мной с осунувшимся лицом. Я понял без слов и встал по стойке смирно.

— Фюрер мертв, — пробормотал он.

Мы оба помолчали, кузнец тоже молчал.

Потом две слезы, слезы чистого сердца, проскользнули по его старческим морщинистым щекам…

 

Маленте

Немецкий полковник, сообщивший мне о смерти Гитлера, добавил, что Гиммлер этой же ночью уедет из этого района и остановится на севере Любека в направлении Киля в Маленте. Это болезненного звучания имя отдавало какой-то вялой лихорадкой. Гиммлер будет ждать меня там днем, 2 мая, в три часа.

Остаток ночи я провел, думая о Гитлере. Я не знал о том, что сказал тогда в своем заявлении Дениц. Никакого сомнения в смерти Гитлера у меня не было.

Я снова видел его, такого простого, с чувствительным сердцем, грохочущим от гения и мощи. Его народ любил его и шел за ним до конца. Ни одно колебание, ни одно сомнение не зародилось во время всей войны в восхитительной верности немецких народных масс этому человеку, чьи бескорыстие, честность, чувство германского величия нации они знали.

Это был почти уникальный факт в мировой истории: разбитый, подверженный самым ужасным мукам, которые только может вынести нация, этот народ не допустил никакого ропота против руководителя, направлявшего и державшего его на этом ужасном пути.

В каждом доме, в каждой повозке беженцев на дорогах, я был уверен в этом, в этот час плакали или молились. Но никто, я не сомневался в этом, не произносил слова упрека. Никто не жаловался. Это его жалели.

Он исчез в апофеозе поверженных богов, среди грохота конца света, казалось, исходившего из хоров Вагнера. Уйти так уже означало с нечеловеческой силой воскреснуть в воображении народов, это означало вписаться в эпоху, что не угаснет больше.

Но что будет завтра? Каким будет первый день этой пустоты? С уходом фюрера Берлин был обречен. Юг Рейха стоял на коленях, север был сметен гигантским приливом.

Армии больше не сражались, не то чтобы не хватало храбрости или дисциплины, но потому, что не было больше ни линии фронта, ни танков, ни боеприпасов, ни связи. Дороги представляли собой километры страданий, голода и крови. Уход Гитлера означал конец борьбы в Германии.

В пять часов утра моя машина остановилась перед вывеской кузницы. Там в Бад-Зегеберге мой второй офицер-порученец уже услышал по радио сообщение о смерти фюрера. Он сразу понял, что скоро все рухнет. Он развернул машину и опять, через ночь и море отступления, бросился, чтобы попытаться спасти меня. Через восемь часов неимоверных усилий ему удалось покрыть сорок километров.

Я немедленно отправился в путь. Тысячи грузовиков загромождали дороги. По мере того как мы приближались к Любеку, продвижение стало почти невозможным. Но танки союзников как бешеные толкали нас в спину.

В десяти километрах от Любека дорога пересекала лес перед тем, как подойти к городу. Там было все фантастически перемешано. Огромные бело-голубые колонны шведского Красного Креста пытались проехать к востоку, чтобы спасти политзаключенных, которые, освободившись, двигались от Варена и Шверина, чтобы тоже избежать войск СССР.

Поскольку хотели проехать все, проехать больше не мог никто. Я пошел на крайние меры и двинул мой «Фольксваген» на трамвайную линию, идущую поблизости. Вот так, как эквилибристы, мы преодолели последние километры с грехом пополам, по рельсам и шпалам.

* * *

Любек был залит солнцем. Гордый ганзейский городок относительно мало пострадал от бомбардировок. Он еще вздымал в небо, в блестящий воздух свои благородные дома из старого кирпича и готические здания славных веков, когда моряки дальнего плавания Тевтонской ганзы бороздили воды Балтики и Северного моря.

На каждом перекрестке мои фельджандармы ожидали валлонцев и фламандцев, чтобы направить их в сторону Бад-Зегеберга. В казарме в Любеке я нашел их первую партию. Как только основная часть войск дойдет до нас, мы сформируем в Бад-Зегеберге солидное каре на все случаи, потому что я принял твердое решение: или судьба антибольшевистских добровольцев будет четко решена в момент заключения мира, или, составляя иностранный легион, мы не будем вовлечены в переговоры немецкой стороной. Мы будем сражаться, как одержимые, сколько будет нужно, пока нам не будет гарантирована почетная и гуманная капитуляция. Чтобы способствовать такому развитию ситуации, я был готов сдаться бельгийской полиции как создатель легиона, но при условии, что моя жизнь, отданная как дань ненависти, будет платой за спасение моих однополчан по Восточному фронту. В противном случае наша борьба продолжится, как до, так и после перемирия.

Мои солдаты — это были не только цифры в списках. Наш форт Шаброль сопротивлялся бы с доблестью.

Увы, через несколько часов мои планы были разрушены невиданным ураганом. Будучи упорным, я попытаюсь еще реализовать их в Копенгагене и даже в Осло, но тайфун, что сметал всех нас, дул с нарастающей силой.

Я остался в казарме в Любеке до обеда. Я отправил в путь первый отряд офицеров и солдат в Бад-Зегеберг, куда прибыл и сам в конце дня, до моего свидания с Гиммлером. Затем я отправился в Маленте.

Местность, слегка холмистая, была свежа и гармонична: сосновые рощи, березняки, широкие темно-зеленые пастбища, голубые и черные озера с виллами и отелями. Сначала я проехал через маленький и красивый городок Ойтин. С большим трудом нашел я КП Гиммлера за одним лесом, на ферме в стороне от Маленте.

Гиммлера там не было. Новости были особенно катастрофическими: англичане захватили Шверин и отрезали армию, шедшую от Мекленбурга.

Атмосфера в доме была мрачной. В нем бродили и шептались сутулые высшие полицейские чины. С сокрушенным видом они объяснили мне, что Гиммлер уехал неизвестно куда и вернется неизвестно когда, если вообще вернется.

Я опять сел в свою машину. Тем хуже! Я выкручусь один со своими солдатами! И я снова отправился в южном направлении по дороге на Любек и Бад-Зегеберг.

Было четыре часа дня. Едва выйдя из рощ, окружавших Маленте, и выбравшись на шоссе на Ойтин, я увидел размер препятствий, ожидавших меня. Каждый километр дороги с оргиастической яростью простреливался британской авиацией.

На откосах, на порогах домов лежали, безрезультатно ожидая помощи, несчастные женщины или девочки с посеченными ногами или ранениями голеней от ужасных зажигательных пуль.

Когда от Ойтина я выбрался на дорогу к Любеку, мне явилось зрелище как у Данте. Сотни повозок беженцев, сотни санитарных грузовиков пылали огнем. Шоссе представляло собой одну сплошную полосу огня. Все водители грузовиков лежали в кюветах или носились по полям.

Можно было узнать план дорог района, всего лишь только посмотрев на небо: разъяренные как орланы, самолеты выстраивались сразу по шесть, пикировали, стреляли, делали широкий разворот и возобновляли свою адскую работу.

И все же я хотел проехать через это. Я пробирался до того, как «Типфлигеры» начинали пикировать. Тогда я бросал свой «Фольксваген» между двух горящих грузовиков. Это было лучшее место. В вихре пламени и дыма машина была более или менее замаскирована. Когда заканчивался обстрел, я снова прыгал в машину и проезжал пятьсот метров, пока не начиналась новая атака.

Один водитель-немец, рядом с которым я рухнул возле одной изгороди, сказал мне, что в Любеке находятся англичане. Я не поверил. Утром немецкие войска еще были в Гамбурге. Нет, это были враки, это было невозможно.

Мы добрались до развилки дороги на Бад-Зегеберг. Там обстрел был ужасным. Со стороны боковой дороги, как и дороги на Любек, как безумные носились солдаты. Я подошел к одному майору, опрашивавшему их: у всех поблизости пылали грузовики. Но все сообщали одни и те же новости: Любек был сдан в четыре часа дня без единого выстрела. В госпиталях города было более двадцати тысяч раненых. Мосты были отрезаны. Английские танки двигались по дороге прямо на нас.

А Бад-Зегеберг? Это был последний смертельный удар: Бад-Зегеберг тоже пал. Я вскрикнул: «Невозможно!» И тем не менее это было так. Гамбург был объявлен открытым городом, и в то же утро через него прошли британские танки, прорвавшиеся без боя на сто километров на север.

Самолеты уничтожали все перед ними. Бад-Зегеберг был занят во второй половине дня. Я был обескуражен, подавлен, убит. В полдень я был еще с моими товарищами, избежавшими клещей под Мекленбургом, и за несколько часов невероятный шторм, циклон вырвал их от меня. Я не смог ни спасти их, ни быть с ними в эти ужасные часы. У меня не было больше никого, кроме одного солдата и двух офицеров. Все было разбито. Внезапно, словно колокольня, рухнувшая на прохожих, свалилась на меня эта катастрофа. Ничего не оставалось делать, кроме как попытаться самим избежать надвигавшегося тайфуна.

Несмотря ни на что, я надеялся найти в Дании часть моих ребят. Двести наших парней были вовремя отправлены в Росток. Оттуда они определенно смогли уйти морем. Другие, не успевшие вовремя добраться до Любека, тоже, должно быть, дошли до побережья. Мои парни были мастерами выходить из любого положения. Где никто не проходил, они проходили всегда.

Но сам я был в четырехстах километрах от Копенгагена. Моя машина была на исходе сил. У меня оставалось только тридцать литров картофельного самогона, а дорога была сплошным костром.

Пока оставалась надежда, я хотел надеяться и бороться. Я опять взял направление на север. При каждом пике самолетов я опасался за свою машину, уже прошитую несколькими пулями, не задевшими основных частей.

Сотни горящих грузовиков загромождали весь путь. Министр Шпеер, чья машина тоже застряла в потоке, пытался сам освободить путь. Он был в окружении членов штаба организации Тодта, одетых в ослепительные униформы фисташкового и зеленовато-желтого цветов. Эти карнавально одетые ребята смешно смотрелись среди всеобщего хаоса.

Мне удалось вырваться на моем маленьком вездеходе в поля и проехать несколько километров через пашни. Вдруг я увидел, как с боковой дороги возникла длинная черная машина. За рулем сидел энергичного вида очень бледный человек в кожаном шлеме.

Я узнал его. Это был Гиммлер. Я, обезумев, бросился следом.

 

Киль-Копенгаген

Я не смог «приклеиться» к мощной машине Гиммлера, но я вычислил направление: он направлялся в Маленте.

Моя колымага произвела сенсацию, въехав во двор виллы рейхсфюрера СС как раз в тот момент, когда вся рота полиции садилась в машины.

Гиммлер давал распоряжения двум генералам СС. Я узнал в одном из них одного очень хорошего друга, знаменитого профессора Гебхардта — королевского врача при дворе короля Бельгии Леопольда III. Я подошел. Гиммлер одарил меня знаками искренней дружбы.

Его хладнокровие впечатляло. Все было потеряно, особенно для него. Но он был удивительно спокоен. Я спросил у него, что он намерен делать… Он сдержал свое слово. И эта немецкая земля держит в себе его тело, где-то вдоль дороги в сторону Лунебурга.

Он посоветовал мне немедленно выехать в Копенгаген, чтобы собрать там моих солдат. Немецкий губернатор Дании, доктор Бест, был рядом с ним. Он дал ему все распоряжения на этот счет.

Его маленькие живые глаза поблескивали в полусвете сумрака. Он, всегда такой сдержанный и сухой в своих чувствах, с силой сжал мне руки:

— Прощайте, дорогой друг!

Он бросил короткие распоряжения и сел за руль. И вдруг, в момент, когда трогался с места, он опустил стекло и отчеканил свои последние слова:

— Прощайте.

Его машина отъехала. Полтора десятка больших машин бросились за его автомобилем в северном направлении. Моя скромная машина попыталась следовать за этим мощным ревом моторов, но скоро выдохлась и осталась одна едва тащиться на картофельном спирте через кромешную тьму ночи.

* * *

Час спустя я нашел всю колонну. Она полностью загораживала дорогу, пробитую сотней воронок, и двигалась к югу. В четырех километрах перед нами над Килем проплывал огромный воздушный флот.

Гиммлер направил машины на маленькую боковую дорогу. Бомбы каскадом летели на порт. После небольшой остановки колонна снова тронулась. Но уже подходила новая волна бомбардировщиков. Мы были на подъезде к городу. Пришлось оставить машины на шоссе и броситься в ближайшие сады.

Две секретарши Гиммлера, одна — высокая девушка, брюнетка, костлявая, с длинными ногами, и другая — маленькая веснушчатая полненькая блондинка, протискивались среди генералов и полицейских. Несчастные девочки, должно быть, потеряли туфли в болоте. Гиммлер строго призывал всех к порядку, приказал всем сесть по машинам, которые снова тронулись к югу в поисках какого-нибудь укрытия. Они больше не вернулись. Таким образом, я расстался с Гиммлером навсегда.

* * *

Разгром Киля продолжался много часов. Бомбы падали сотнями, очень близко от нас. Земля дрожала, как будто она посылала волны. Гигантские сполохи освещали небо. Наконец, мы смогли протиснуться через груды обломков, сорванных трамвайных проводов и толпу, выходившую из убежищ в погребальной тишине.

Мы проехали мост Киля. Мой маленький автомобиль осторожно проезжал в холодной ночи. Потом мотор начал чихать, сбиваться. Машина слишком много видела, слишком много проработала. В конце концов она остановилась, по-настоящему мертвая, с расплавленными шатунами.

Должно было быть около трех часов ночи. Союзники, вероятно, двигались в этот час по всем дорогам. Мы вот-вот могли погибнуть, глупо погибнуть, побежденные банальной поломкой мотора. Мы заблудились в ночи, не имея карты этого района. Мы находились на одной пустынной дороге.

К счастью, на рассвете проехала одна машина. Мы сели верхом на крылья. Мой бедный автомобиль остался на дороге, печальный, проигравший войну и ждавший англичан…

Утром мы прибыли в Фленсбург, где один генерал дал мне другую машину. В час дня мы выехали на датское шоссе, проходившее среди заливных лугов жирного чернозема, в конце которых вырисовывались рощицы деревьев, мельницы, белые фермы с маленькими голубыми, зелеными и ярко-красными ставнями.

* * *

В Дании тоже чувствовалось, что все было кончено. Отступавшим германским частям было строго запрещено пересекать германско-датскую границу. Мы на целый час были блокированы пограничниками. Потребовался звонок лично маршала Кейтеля, чтобы погранцы решили пропустить нас дальше.

Впереди нас вереница автобусов шведского Красного Креста перевозила сотни политзаключенных, освобожденных из немецких концлагерей. В каждом населенном пункте собирались огромные толпы, чтобы приветствовать их.

Мой маленький автомобиль СС в хвосте кортежа определенно не пользовался таким бурным успехом! Мужчины показывали нам кулаки, женщины показывали другие свои части, впрочем, недурственные, неприлично задирая юбки сзади!

Мы одни были в униформе, невольно смешавшись с этими демонстрациями, непрерывно обновлявшимися. Невозможно было обогнать вереницу, поэтому нам пришлось проехать травянистый Ютланд, по чудесному мосту Фредериция переехать маленькую речку Бельт и затем пересечь весь остров Фюн до порта Ниборг.

Город Ниборг был уже теоретически на осадном положении. Немецкие войска стояли за густыми завесами колючей проволоки, словно сами захотели быть интернированными.

Теперь нам предстояло пересечь Большой Бельт на борту какого-нибудь судна. Атмосфера была ужасно напряженной. Многочисленные немецкие суда, нагруженные тысячами беженцев Рейха, стояли на якорях в порту, но не рисковали выгрузить свой люд.

Начали грузить паром грузовиками шведского Красного Креста. Освобожденных узников приветствовали криками, осыпали цветами. Толпа пела гимны. Мы ждали, что нас с минуты на минуту сбросят в Большой Бельт.

Ожидание длилось четыре часа. Наконец начался траверс. Злоба персонала была на пределе. На остров Зеландию мы высадились поздней ночью.

Местность кишела партизанами. Нам предстояло покрыть еще сто километров, чтобы добраться до Копенгагена. Было два часа ночи, когда мы прошли заграждения из колючей проволоки, защищавшие подход к немецким зданиям на Большой площади.

Мои расчеты оказались точными. Уже целая группа валлонских солдат, прибывших морем, находилась в Копенгагене. Мы радостно бросились в объятия.

Мы достигли договоренности с генералом Панке, командующим войсками СС в Дании, что наши люди по мере их прибытия будут переправлены в Норвегию, где мы переформируемся и будем готовиться к дальнейшим событиям.

Там находился последний антибольшевистский фронт. Триста тысяч немецких солдат, собранных там, были хорошо вооружены и накормлены. Они могли долго защищаться. Их сдача будет последней и, без сомнения, на лучших условиях.

Я определил все детали переброски моих людей. Было договорено, что отправление валлонцев в направлении Осло начнется прямо на следующий день.

Эти планы успокоили нас. Солнце было теплым. Мы, облокотившись на подоконники, смотрели в окна. Большая площадь Копенгагена кипела оживлением. Это был базарный день. Публику веселили клоуны и жонглеры. Мы смотрели на этот спектакль радостными глазами туристов.

* * *

Генерал СС предоставил мне жилье в своем деревенском домике Хаус Викинг на выезде из города у моря. Дом был свободен, я мог бы там немного отдохнуть. На следующее утро самолет доставит меня в Осло.

День был чудесный. Вилла была выстроена с совершенным вкусом. Море мирно простиралось вдаль, синее и серое, испещренное крохотными волнами, прямо в конце лужайки.

Вечером нам подали обильный ужин. Несмотря на войну, Дания жила хорошо: сладости, масло, сметана, яйца, сыры, сало, свинина, — всего было в изобилии.

Но я был на стороже. Мой телефон связи был рядом со мной. Было примерно половина восьмого вечера: мне показалось, что из передачи немецкого радио я понял, что говорилось о капитуляции Дании! Я побежал от радио к радио и наконец услышал эту роковую фразу о капитуляции. Я попытался позвонить в отделы СС, но в аппарате услышал только бредовый вой толпы, бравшей приступом здание. Звонили во все колокола города. Напрасно мы пытались бежать. Мышеловка захлопнулась.

 

Партизаны и англичане

Это было вечером в пятницу, 4 мая 1945 года. С двумя офицерами-порученцами и шофером мы подвели своеобразный итог: сдача армий группы «Север» Рейха и Дании была фактом, мы были одни на окраине Копенгагена, в абсолютно незнакомом квартале; мы занимали виллу генерала СС, что определенно не могло улучшить наше положение!

Самый молодой из моих офицеров нервно щебетал:

— Завтра, — повторял он, — будет слишком поздно. Надо найти решение немедленно. Я сейчас же отправлюсь в немецкий штаб!

Он увел шофера, положив на колени автомат. Через четверть часа он бросился в центре города в бредовый омут восстания, уличных смут, где мятежники хватали отдельных солдат, не успевших вовремя определиться. Офицер, шофер и машина потонули в этой темной, мрачной трагедии.

В одиннадцать вечера исход становился все более и более простым: нас оставалось только двое, у нас больше не было автомобиля, у нас не было никакого адреса.

* * *

Скрипнул ключ. Дверь открылась. Вошел человек.

Это был гражданский немец, долечивавшийся в Копенгагене. Мы не знали этого, но он жил на одной вилле с нами. Этот парень пошел к морю с обеда, чтобы прогуляться. Теперь он возвращался, чтобы спать. Война была закончена? Это было не его дело. Он не был солдатом, поэтому он философски ждал дальнейших событий.

Он разделся, надел пижамные штаны бледно-зеленого цвета и с коричневым, как у мальтийца, бюстом набросился на остатки закуски.

Мы вернули его к реальности. Наше положение все же показалось ему чуть сложнее, чем его.

— Не знаете ли вы кого-нибудь, кто живет поблизости? — спросили мы его.

Он медленно прожевал яйцо в майонезе и, немного подождав, ответил:

— Да, немецкий наместник Дании живет в пяти минутах отсюда.

Мы не заставили его повторять это дважды. Мой последний офицер-порученец надел гражданскую одежду и тотчас отправился к доктору Бесту.

Тот, обезумев на своей кухне, рвал на себе волосы от отчаяния среди девятнадцати чемоданов. Он не видел больше никакой возможности выбраться из этого муравейника — Копенгагена.

— Я попробую все, — сказал он. — Если это еще возможно, через час один морской офицер придет за вами и попытается взять вас на борт.

Мы прождали всю ночь, растянувшись в вестибюле. Никто не пришел.

Утром на вершинах всех мачт всех соседних вилл развевались красно-белые флаги. В море перед нашей террасой в пятистах метрах патрулировал катер. По бульвару проехали грузовики с вооруженными солдатами в касках. Каждый показывал рукой на виллу Хаус Викинг. Видимо, нам недолго предстояло ждать их нападения.

* * *

Слуги пошли на разведку. Город был в сильном волнении. Немцы были расстреляны толпой. Многие тысячи партизан были хозяевами улицы. Немецкие дома в центре Копенгагена были окружены разъяренной толпой.

И тем не менее мы почти завидовали нашим окруженным там товарищам. Они по крайней мере были вместе, могли собраться в кулак до прибытия британских войск, а нас двоих с часу на час могли разорвать на части.

Из города доносился шум яростного боя. Стреляли из автоматов, даже из пушек. Это была какая-то шумная капитуляция!

Мы спрашивали себя, когда и как мы сгинем. Вдруг прекрасный голубой лимузин с датскими номерами остановился перед дверью. Оттуда выбежал человек:

— Переоденьтесь в гражданское и быстро прыгайте в мою машину!

За несколько секунд мы натянули гражданскую одежду поверх мундиров.

— Попробуем пересечь город, — сказал наш шофер, двухметровый джентльмен, одетый с совершенным шиком.

— А если нас атакуют?

— Тогда ничего не поделаешь. Надо оставить здесь все свое оружие, даже ваши пистолеты. Войска Дании капитулировали. Мы должны уважать слово Рейха.

Мы опустошили карманы. Машина рванула по проспекту.

* * *

Наш водитель был офицер в штатском. Доктор Бест, верный долгу, приказал ему сделать все, чтобы нас спасти. Он рисковал. Немецкие корабли еще занимали часть порта в Копенгагене. Мы попытаемся добраться до них, но для этого надо было пересечь весь город.

Едва выехав на бульвары, мы столкнулись с первыми препятствиями. От перекрестка к перекрестку шесть партизан с выставленными вперед автоматами преграждали путь.

Наш гид делал тогда вид, что останавливается, затем он делал часовым приветственный знак старого друга. Те думали, что они имеют дело с другим таким же партизаном: пользуясь эффектом неожиданности, наш немецкий офицер давил на газ.

Так мы проехали с полдюжины постов. Но чем дальше мы продвигались к центру, тем более загромождался проезд. Весь Копенгаген был на улицах. Автомобиль продвигался с большим трудом. Нас как-то странно все рассматривали.

Мы сворачивали на разные маленькие улочки и наконец выбрались на бульвар в пятидесяти метрах от рычащей толпы, берущей штурмом одно здание. Нескольких в штатском тащили по земле. Группы партизан занимали шоссе.

У нас была всего одна секунда, чтобы свернуть в перпендикулярную аллею. Когда машина въехала туда, отступать было уже поздно: мы въехали прямо во двор казармы, занятой партизанами, установившими там сторожевые пулеметы.

Наш водитель невозмутимо влетел, затем в немыслимом вираже объехал противотанковый бетонный барьер и мастерски выехал из ловушки.

Мы проехали вблизи толпы и на полном газу помчались по соседним улицам.

* * *

Наш шофер прекрасно знал Копенгаген. Боковыми улицами ему удалось добраться к порту. Каждую минуту мы видели толпы, осаждавшие здания. Наполовину оглушенных людей заталкивали в грузовики. Каждый раз нам приходилось делать крутые виражи, чтобы не попасть в середину толпы.

Чтобы добраться до порта, надо было проехать через вокзал. Как нам не застрять при попытке проехать по длинному проходу через железнодорожные пути?

Вот тогда еще раз моя звезда улыбнулась мне.

Как раз только что раздалась сильнейшая пальба. Датские коммунисты попытались овладеть портовым складом горючего в нескольких сотнях метров от нас. Немцы яростно ответили из всех бортовых орудий. Суматоха была страшная.

Штатские, террористы, часовые, все убегали, бросаясь в дома. Одна секунда от Бога! Наша машина стрелой пролетела тридцать-сорок метров по проходу, сделала большой вираж, бросившись вниз, и остановилась перед шлагбаумом: мы были спасены, мы были у входа в порт!

* * *

Но даже и там датские партизаны с револьверами в руках, немецкие обезоруженные солдаты смешались одни с другими.

Я незаметно показал одному морскому офицеру свой орден, держа его спрятанным в ладони. Он с невинным видом посадил меня и моего офицера-порученца в катер, который отвез нас к флагманскому кораблю командующего восемнадцатью минными тральщиками.

Зрелище копенгагенского рейда было впечатляющим. Напротив этого обезумевшего города в голубой бухте стоял целый немецкий флот, состоявший из прекрасных боевых единиц, таких, например, как «Принц Ойген». Флаги военно-морского флота по-прежнему гордо развевались на мачтах.

Двадцать тысяч человек были на борту. Но эти великолепные корабли сегодня вечером или завтра утром будут добычей союзников.

Я избежал террористов, чтобы теперь быть схваченным англичанами.

Командующий минными тральщиками был решительным человеком.

— Наши армии в Норвегии не капитулировали, — повторял он. — Может быть, есть еще шанс добраться туда!

Но, проконсультировавшись, адмирал ответил, что любая мысль об отплытии в Норвегию должна быть оставлена.

* * *

Город искрился на солнце. В три часа дня командир показал мне радиограмму: скоро с воздуха должна была высадиться дивизия англичан.

Через четыре часа британский самолет пролетел над нашими мачтами, сделал разворот и приземлился на наших глазах на аэродроме Копенгагена.

В пять часов вечера небо наполнилось мощным ревом: безупречным строем подлетали сотни тяжелых транспортных самолетов англичан. Они садились на аэродроме в нескольких километрах от нас.

В шесть часов вечера из чрева самолетов выезжали мотоциклы и грузовики. Томми устремлялись в город, их приветствовала возбужденная толпа. С минуты на минуту мы должны были увидеть их на пирсе.

У моего командира горели глаза. Он по-братски взял меня за плечи:

— Нет, нет, — закричал он. — Никто не скажет, что Германия бросила вас!

Он крикнул одного молодого командира минного тральщика.

— Вы пробьете проход, — сказал он ему. — Я хочу, чтобы вы прибыли в Осло с Дегреллем!

Подошел красивый военный корабль, серый, как вода, тонкий и узкий, как гончая собака. Я надел мое широкое овчинное пальто и прошел на борт. Перед носом у англичан, постреливавших и громыхавших по мостовым набережных, в половине седьмого вечера мы отдали швартовы и на полной скорости пошли в направлении шведского берега, затем прямо на север.

 

Осло, 7 мая 1945 года

Стоя на носу военного корабля, на котором я в последний момент вырвался из Копенгагена, в грубом запахе моря я обрел удивительное успокоение.

Вечерние тени умирали на шведском берегу. Совсем рядом был пляж. Я смотрел на выбеленные стены домов, длинные розовые трубы на крышах, на темневшие вдали холмы. Со стороны датского берега вырисовывались более романтичные, чем когда-либо, зеленоватые крыши Хельсингера.

Море напоминало широкую реку. Мне не терпелось оставить эту водную горловину, добраться до Каттегата, увидеть, как растворятся краски враждебного вражеского неба.

Наступил вечер, английские самолеты не достали нас. Дул озорной северный ветер. Облокотившись локтями на борт, я мечтал, глядя, как под светом миллионов звезд от кормы бурунились свежие снопы морской воды. Море дрожало, искрилось до бесконечности. Его звуки успокаивали меня.

Наш корабль шел быстро. Если мы хотели избежать массированной атаки с воздуха, то надо было дойти до норвежских фьордов рано утром.

Никому на борту не было разрешено спать, поскольку в любой момент мы могли нарваться на мину. Но море было широкое, места в нем хватало и для мин, и для нас. Мы не встретили ни одну.

В течение ночи мы слышали над мачтами шум авиации союзников. Моряки объяснили нам, что на море авиация донимала их так же, как и на сухопутных дорогах.

Ночь была великолепной и светлой. Английские самолеты каждый раз спускались очень низко, почти до самой воды. Мы воздерживались от какой-либо реакции. Они, должно быть, спрашивали себя, что мы там делали в Каттегате, тогда как война в Дании закончилась. Они не настаивали на преследовании.

В восемь часов утра мы увидели коричневые и черные скалы Норвегии. Мы входили в ослепительный фьорд Осло. Ни одной лодки, ни одной шхуны на горизонте. Вода была гладкая как металл, ледяной голубизны, в которой переливались серебряные блестки.

По берегу деревянные виллы, выкрашенные в синий, в коричневый, в белый и в зеленый цвета, наполовину утопали в елях. Я думал о флоте Рейха, что высаживал войска таким же светлым утром в апреле 1940 года. Черноватые скалы были великолепны. Они глубоко спускались в фьорд, с блеском опрокидывались в блестящую воду.

Наш маленький серый корабль шел впереди два часа. Залитые солнцем берега все более и более сближались. Вдали вырисовывались крыши, башни церквей, доки, элеваторы.

Это был Осло.

Было десять часов утра. Нам ответил звук сирены. Мы пришвартовались рядом с двумя красивыми «карманными» подводными лодками, размерами чуть более гоночной яхты, желто-зеленого цвета, как сухие листья табака.

Город Осло инкрустирован в глубине самых сияющих бухт Европы. Он еще дремлет.

Воскресенье. Проезжают редкие трамваи. Мы позвонили по телефону. За нами пришла машина и увезла нас в горы, что идут вдоль фьорда Осло на юго-запад. Погода была чудесная.

Тысячи девушек с прекрасными телами, завернутые в легкие пижамы ласковых цветов, крутили педали велосипедов вдоль дороги, среди скал и черных елей.

Все эти лесные нимфы направлялись к травянистым склонам. Вода сверкала темно-синим отливом, бурлила вокруг огромных камней, отдыхала в спокойных блестящих бухтах. Два раза мы спрашивали дорогу. Путницы, рассматривая нас, говорили «нет» кивком головы. Несмотря на солнце, блеск весны, кокетливые красные и синие шорты и светлые шевелюры волос, война и ее враждебность были на первом месте…

Мы прибыли на вершину одной горы в замок наследного принца Олафа, где я должен был встретиться с немецким гауляйтером Норвегии, доктором Тербовеном. Тот сразу же меня принял, с замкнутым, ничего не выражавшим лицом и маленькими моргающими глазками, как у Гиммлера.

Я объяснил ему свой план. Я хотел бы немедленно отправиться на Северный фронт Норвегии. Пока будет длиться война с большевиками, мы хотели отметить в боях участие нашего легиона. Другие валлонцы без промедления примкнут к нам.

Доктор Тербовен должно быть получил очень обескураживающие новости. Он качал головой. Он сказал мне о Швеции и Японии. Я подумал о Нарвике и о северном мысе.

Он приказал принести старого французского коньяка и предложил мне приличные сэндвичи. С террасы замка открывался вид на залив — огромную незабываемую симфонию темно-голубых, белых, коричневых и зеленых тонов. Почему же ярость терзает сердца людей, когда земля так прекрасна?

Доктор Тербовен забронировал мне квартиру в Осло. Он будет держать меня в курсе событий. Я опять спустился в сияющую долину. Страна была чудесной, но я больше не представлял, как я отсюда выберусь.

Я принял ванну, установил радиоприемник в комнате: союзники напирали. Я был усталый и проспал всю ночь.

На следующий день, когда я проснулся, — это было 7 мая 1945 года, я услышал крики солдат по Радио-Лондон. Они уже били в барабаны — капитуляция Рейха была решенным делом, вопросом нескольких часов, может быть, нескольких минут!

Премьер-министр Квислинг, которого я еще не знал, пригласил меня к себе в Королевский дворец. Я пошел туда к одиннадцати часам тридцати минутам, побродив по улицам города. Дворец впечатлял. На почетной лестнице из белого мрамора лежали два больших ковра. Королевская мебель также была великолепна. Перед дворцом на огромном жеребце зеленой бронзы восседал классический монарх.

Квислинг, казалось, был подавлен. С полчаса мы поговорили о том о сем. Тербовен попросил меня успокоить его. Это снимало большинство вопросов.

Создавалось впечатление, что что-то грызло его изнутри. Лицо было распухшим, глаза бегали, пальцы барабанили по столу. Человек чувствовал себя пропавшим.

Я был его последним посетителем. Во второй половине дня он отправился на шведскую границу, откуда был отправлен обратно, ночью вернулся в Осло, не зная больше, в какой фьорд броситься.

* * *

Бургундское в стекле не было испорчено событиями. Я выпил его за обедом целую восхитительную бутылку, но радио помешало мне насладиться им в полной мере: в два часа дня оно сообщило заявление нового министра иностранных дел Рейха.

В подобных обстоятельствах я отгадал каждый абзац речи этого господина, не услышав ни одного слова!

Капитуляция войск вне Рейха была полной: в Богемии, в Литве, на Крите, во французских портах Атлантики. Триста тысяч солдат в Норвегии сдавались, как все другие.

Почему Германия должна еще бороться, жертвовать немецкие жизни, когда последние метры ее земли были завоеваны противником от Шлезвига до Судетской области?

С войсками Рейха в Скандинавии обойдутся корректно. Их обещали репатриировать и освободить. Немецкие части на Крите тоже получали воинские почести: они вернутся в свои земли с оружием на английских кораблях.

Но для нас, последних иностранных добровольцев, все выглядело как катастрофа, как бездна.

Весь день я просидел у окна. Зачем грустить? Я сделал все что мог. Я держался до конца, упорно, не теряя присутствия духа. Теперь же не было больше средств подняться: Северный полюс тоже капитулировал.

На улицах собиралась толпа, еще более внушительная, чем в Копенгагене. Девушки размахивали флагами. Немецкие солдаты еще свободно передвигались, никто из норвежцев их не задевал. Стычки, смертные приговоры и самоубийства начнутся только с приходом партизан, которые спустятся с окрестных гор на следующий день.

Я ждал новостей от доктора Тербовена. В шесть часов вечера он вызвал меня во дворец князя Олафа.

* * *

Я снова повторил чудесную прогулку вдоль фьорда, вновь увидел ослепительную панораму города.

Доктор Тербовен принял меня вместе со своим другом генералом Редисом. Они были совершенно спокойны, и тем не менее на следующий день утром их найдут обоих мертвыми с револьверами в заледеневших руках, не пожелавших, ни тот, ни другой, передавать Норвегию победителям.

Мы еще раз взглянули на потрясающий пейзаж. Метрдотель в смокинге подал нам напитки так, как если бы мы были на пикнике невинным весенним днем.

И тогда доктор Тербовен сказал мне серьезно:

— Я попросил Швецию дать вам убежище. Они отказали. Какая-нибудь подводная лодка могла бы доставить вас в Японию, но капитуляция объявлена полная: субмарины не могут больше выйти в море. Здесь внизу, на аэродроме, есть еще один частный самолет. Это машина министра Шпеера. Хотите попробовать свой шанс этой ночью и вылететь в Испанию?

Мы произвели некоторые расчеты. От Осло до Пиренеев по прямой было две тысячи сто пятьдесят километров. Теоретически самолет мог преодолеть две тысячи сто километров. На большой высоте, чтобы экономить горючее, была возможность добраться туда.

У меня не было выбора. Я согласился.

Вот уже две недели каждый день я ставил на карту мою жизнь. Поставлю в последний раз.

* * *

Я вернулся опять в Осло, кишевший народом. Отель был совершенно пустым, все двери открыты настежь. Персонал весь исчез.

Надо было ждать, мы не могли вылететь до наступления ночи. Тогда бы все превратилось в рискованную авантюру. Мне надо было тайно пробраться на взлетную площадку. Теоретически, экипаж вел свой «Хенкель» министра Шпеера в Тронхейм. Сам начальник аэродрома не знал реального курса двухмоторного самолета и о присутствии двух тайных пассажиров.

В одиннадцать вечера великолепный пилот с густыми волосами и широкими, как ласты, руками, с золотым немецким крестом на груди подогнал к отелю маленький автомобиль. Я сел в него вместе с моим последним офицером.

Повсюду на улицах были толпы. Я по-прежнему был в униформе ваффен СС, и на шее у меня была лента с Риттеркройцем и Дубовыми листьями. Десятки тысяч высоких светловолосых парней и стройных девушек загораживали улицы, но они с улыбкой отходили в стороны, чтобы пропустить машину.

За городом Осло не было никакого противотанкового заслона. Наш пилот довез нас в темноте прямо под крылья самолета незамеченными.

Три помощника пилота заняли свои места. Через минуту мы были в небе.

 

Жизнь!

Моим первым чувством, когда мой самолет покинул землю Норвегии, было облегчение. Взлетая в воздух, мы отрезали последние швартовы неуверенности.

Теперь все было ясно: как только аппарат приземлится, то или нам повезет, или мы немедленно погибнем. Кости были брошены на стол: жизнь или смерть! Нам предстояло узнать, что из двух, с определенностью, окончательно. Не надо было больше взвешивать, думать, комбинировать.

Наступала полночь. Война была по-настоящему закончена со времени передачи немецкого радио в четырнадцать ноль-ноль. И все же капитуляция официально вступит в силу на следующий день, 8 мая 1945 года. Таким образом, мы находились между войной и миром, как и между землей и небом.

Некоторое время мы пролетали над Скагерраком. С этого момента среди бури нас поведут только компас и чудесное мастерство летчиков; естественно, мы не могли вести самолет по радиомаяку, у нас даже не было с собой карты Европы. Немецкий начальник аэродрома в Осло передал нашим летчикам замечательную карту… Норвегии, поскольку они летели… в Тронхейм! И они не стали настаивать.

У одного из них была миниатюрная карманная карта Франции. Она по-королевски указывала на три водных пути: Сена, Луара, Рона.

Мы поднялись на четыре тысячи метров, чтобы экономить горючее, но буря, свирепствовавшая на этой высоте, быстро заставила нас лететь ниже.

* * *

Очевидно, что одинокий самолет, летевший без всякой охраны через две тысячи километров территории, раз двадцать подвергался риску быть сбитым.

По моему мнению, наш единственный шанс к спасению заключался в грандиозном празднике, отмечавшемся, без сомнения, в лагере союзников с обеда. На всех западных аэродромах победители определенно находились в процессе принятия рек шампанского и виски.

Тысячи английских и американских летчиков-истребителей, отныне освобожденных от ночных боев, находились все или на краю или же на дне опьянения в час, когда наш «Хенкель» пересекал их бывшие зоны безопасности и наблюдения. Это была действительно уникальная ночь из всех возможных, чтобы попытать счастья.

И потом, кто бы мог представить, что какой-либо одинокий самолет со свастикой на фюзеляже по-прежнему еще так отважно пролетит над Голландией, Бельгией и целой Францией, тогда как война закончена?

На самом деле мы воспользовались еще одной уловкой, сначала взяв курс прямо на Англию, затем на Европейский континент, как будто мы шли с британского берега.

Я смотрел на пробегавшую подо мной чернеющую землю. В темной массе ночи проезжали машины со всеми зажженными фарами. Блестели малые города, похожие на горящие коробки спичек. Повсюду, должно быть, пели и пили…

Было примерно час ночи, когда я заметил тревожное явление: сильный свет зажегся позади нас и шарил по небу. Мое сердце заколотилось сильнее…

* * *

Несмотря на все земные празднования, нас обнаружили. Теперь огни горели на нашей высоте, другие загорались далеко впереди нас. С аэродромов взметнулись огромные квадраты света. Взлетные полосы сверкали как белые простыни. Наш самолет шел на предельной скорости, чтобы избежать этих проклятых огней.

Но все время загорались другие прожекторы, протягивая вверх свои лапы, чтобы схватить нас. Блики света плясали вокруг наших крыльев. Начало потрескивать радио. Союзнические аэродромные службы запрашивали нас. Мы ничего не отвечали и летели быстрее.

Подо мной находилась Бельгия. Там был Антверпен, сверкавший среди первой ночи мира. Я думал о наших реках, дорогах, о всех этих городках, где я выступал, о долинах, холмах, об этих старых домах, которые так любил! Весь этот народ был там, под моим темным самолетом, этот народ, который я хотел возвеличить, облагородить, привести к пути величия.

Слева от себя я увидел огни Брюсселя, большое черное пятно Суаньского леса, где был мой дорогой дом.

Ах, какое несчастье быть побежденным и видеть, как рушится твоя мечта! Я сжимал челюсти, чтобы не плакать. Вот так, среди ночи и ветров, преследуемый горькой судьбой, прощался я с небом моей Родины.

Теперь мы пролетели Лилль. По-прежнему нас дергали аэродромные прожекторы. Но, чем более продвигались мы к югу, тем больше была надежда избежать смерти. Мы приближались к Парижу, над которым наш «Хенкель» пролетел на очень низкой высоте. Я рассматривал улицы, площади, серебристые как голуби.

Мы еще жили! Мы пролетали над Босом, Луарой, Вандом. Вскоре мы подлетели к Атлантике.

Однако летчики с беспокойством переглядывались. Определенно, мы меньше рисковали быть сбитыми зенитками союзников или ночным истребителем. Кончалось горючее.

Ночь была ужасно темной. Я с тревогой всматривался в землю. Светящиеся стрелки показывали пять утра. Призрачный свет рассеял тень. Я сразу же узнал его! Это было устье Жиронды. Мы были на правильном курсе, мы шли вдоль моря. Мы очень слабо различали линию пляжа, волны. На востоке едва дрожала линия горизонта.

Горючего становилось все меньше. В голубоватом свете панели управления я всматривался в напряженные лица пилотов. Самолет, сбавляя скорость, снижался.

Мы прошли напротив Аркашона. Когда-то я жил там среди пахучих сосен. Порт был освещен словно 14 июля. Мы издалека наблюдали за ландами, продырявленными пятном Бискаросского пролива.

«Хенкель» начал часто чихать. Один из летчиков принес нам спасательные жилеты. Горючее подошло к нулю, с минуты на минуту мы могли упасть в море.

* * *

С напряжением, жегшим мне нервы, я изучал возможную линию Пиренеев. Медленно высвечивался день. Должны были виднеться вершины гор, но мы их не видели.

Моторы самолета все более и более сбивались с ритма. На юго-востоке небо обвела голубоватая полукруглая линия: там была горная цепь Пиренеев! Дотянем ли мы до испанского побережья?

Из-за бури мы прошли около двух тысяч трехсот километров. Нам пришлось бросить аппарат на левое крыло, затем на правое, чтобы пролить в моторы последние литры горючего из баков.

Я хорошо знал район Биариц и Сен-Жан-де-Люз. Я различил слабо белеющий изгиб Пиренеев в устье Бидассоа.

Но самолет не хотел лететь, почти касаясь воды. Нам предстояло погибнуть в двадцати километрах от иберийского берега. Пришлось пустить красные сигнальные ракеты: два военных катера направились к нам со стороны французского берега.

Какая трагедия! И это тогда, когда вдали мигал испанский маяк!

Странно и необычно было видеть под собой хребты волновых барашков и совсем близкое плещущее море, готовое поглотить тебя! Но мы пока не падали. Берег приближался, подгоняя нам навстречу свои скалы, черно-зеленые камни, едва выступавшие из мрака.

Внезапно летчик поставил самолет в вертикаль, почти полностью перевернул его, ужасно взревели моторы, собрав последние капли горючего, затем аппарат бросился поверх скалистого склона, с ужасным шумом срезая несколько красных крыш.

Мы не успели ничего подумать. Как молния мелькнула песчаная лента. Со скоростью двести пятьдесят километров в час «Хенкель» скользнул брюхом. Я увидел, как взорвался правый мотор, сверкнувший огненным шаром. Аппарат перевернулся и рухнул в море среди волн.

Вода хлынула в раздавленную кабину и наполовину приподняла нас. У меня было пять переломов. На пляже Сан-Себастьяна гражданские полицейские в двуколках бегали туда-сюда между виллами и отелями.

Испанцы, голые, как жители Таити, вплавь устремились к нашему упавшему самолету. Они подняли меня на одно крыло на мотор, затем на спасательную лодку. Причалил спасательный медицинский катер. На этот раз война была действительно закончена.

Я жил. Бог спас меня.

Даже сами ранения мои были благословением. Мне предстояло провести в госпитале несколько месяцев, но я сохранил силу и веру.

Я не испытал горечи бесполезно попасть в руки моих врагов. Я оставался свидетелем действий моих солдат. Я смогу отмыть их от грязи со стороны их противников, бесчувственных к героизму. Я смогу сказать, чем была их невероятная скачка через Донбасс и Дон, Кавказ и Черкассы, Эстонию, Штаргард и Одер.

Однажды имена наших павших будут повторять с гордостью. Наш народ, слушая эти славные рассказы, почувствует бодрость в крови, и он узнает и признает своих сыновей.

Без сомнения, мы были побеждены материально. Мы были рассеяны и подвергались преследованиям во всех уголках Европы, но мы можем смотреть в будущее с высоко поднятой головой. Заслуги людей взвешивает история. Мы провели нашу молодость над мирскими мерзостями ко всеобщей жертве. Мы сражались за Европу, ее веру, ее культуру. Мы были до конца искренни в этой жертве. Рано или поздно Европа и мир должны будут признать справедливость нашего дела и чистоту нашей самоотдачи, потому что ненависть умирает, умирает, задавленная собственной глупостью и собственной низостью.

Но величие, слава — вечны! А мы жили в величии!

Военный госпиталь Сан-Себастьян (Испания),

август — декабрь 1945 года.