Летние месяцы наступления 1942 года в России были самыми яркими в антисоветской войне.

Юг! Его яркие фрукты, его почти тропическая растительность, его африканское солнце, его сверкающие большие реки!

Каждый верил, что в конце этой невероятной гонки находилась победа! Советы даже не приняли вызова, они бежали. Ускоренным маршем сотни тысяч людей бросились их преследовать.

Утром 8 июля наш легион обошел Славянск и дошел в восточной части города до парка, где гигантские платаны затеняли большие развалившиеся дома, когда-то пышные, величественные, бывшие императорские дворцы, в салонах которых лежали в кубометрах сухого навоза убитые большевиками кони.

На юго-востоке от Славянска мы дошли до Донца, и немецкие саперы работали, налаживая понтоны и канаты.

На следующее утро мы взобрались на гребни правого берега реки, откуда русские могли бы пересечь нашу переправу. Их укрепления были выбиты в меловых горах, их белизна слепила глаза. Позиции были хорошо оборудованы и доминировали над всеми подступами, окруженные сетью колючей проволоки.

Русские даже не убрали их, они даже не взорвали ни одно укрытие. Они исчезли в полной тайне. К вечеру мы спустились на берег Донца. Но следовало соблюдать очередность, поэтому мы ждали два дня и две ночи. Сначала прошли брошенные вперед обозы с боеприпасами и снаряжением для бронетанковых частей.

Паром сделали из полдюжины резиновых лодок, на них положили доски. Канаты протянули с одного берега на другой и лодки тянули руками. Это было забавно видеть. Испугавшись, лошади или мулы регулярно падали между двух лодок. Бедные животные бросали на нас очумелые взгляды, и надо было рубить канаты. Лошади, брошенные на милость течения, плыли к берегу, доплывали первыми и фыркали с победным взглядом!

С другой стороны Донца высадка была сильно затруднена из-за песчаной скалы. Машины на вершину тащили тракторы.

Мы расстелили наши плащ-палатки на травку, философски ждали своей очереди и ловили серебристых рыбин, которые неосторожно бросались на мух.

Однако по истечении двух дней мы начали волноваться, потому что нашей дивизии удалось выйти на главную дорогу на многие километры выше по течению Донца. Теперь она двигалась почти бегом. Я отправился готовить место для лагеря на другой берег за семь километров от парома. Я был в ужасе. След дороги совершенно исчез. Сотни танков, грузовиков и повозок перелопатили огненный песок до полуметра, а то и до метра глубиной. Танк, на который я взобрался, затратил много часов, чтобы пересечь это короткое расстояние, останавливаясь, освобождаясь от песка и снова двигаясь вперед. Песок был чрезвычайно мелким. Даже пешим ходом ноги уходили в него до колен. Мы тащили тяжело нагруженные повозки и много маленьких железных тележек с очень низкими колесами, посаженными на ящики с пулеметами и боеприпасами.

Я наметил место расквартирования и подождал начала деревни у дорожной развилки. Я оставался там пятьдесят один час, мертвый от недосыпания. В конце концов я подумал, что батальон заблудился или пошел в другом направлении. Через пятьдесят один час показались первые тележки. Потребовалось более двух дней и двух ночей, чтобы протащить колеса по песку, перенося на руках все боеприпасы ящик за ящиком, километр за километром.

Наконец мы достигли главной дороги. Мы преодолели двадцать километров в фантасмагорическом облаке пыли, пробираясь между тысячами грузовиков, бензовозов, понтонов, всякого рода повозок. Когда, скользкие от пота и изможденные, мы сделали в полдень остановку, — как оказалось, только для того чтобы узнать, что опаздываем на три дня!

В шесть часов вечера мы опять тронулись в путь.

* * *

В течение двух недель мы словно бы охотились за дивизией.

Мы шли ночью по бугристой степи белого цвета, под луной. Мы проходили через речушки со взорванными мостами, по сторонам которых стояли развороченные избы. Нам надо было выжать на марше километры меловых долин, намокших от гроз, где лошади и люди танцевали изнурительные вальсы.

Затем мы опять попали в пески. Главная дорога часто была блокирована. Нам надо было идти напрямик по едва обозначенным следам, предназначенным только для высоко посаженных повозок, очень легких, которыми пользовались русские крестьяне.

Мы не входили в душные, наполненные мухами избы. Мы спали вдоль заборов или на маленьких террасах с глинобитным полом, свернувшись калачиком под одеялом.

Вскоре нам пришлось идти все ночи подряд, останавливаясь только в середине дня, так как солнце жарило до плюс сорока пяти. Мы располагались где-нибудь под деревом у входа в усадьбы, надев накомарники, засунув руки в карманы, в окружении пищащих цыплят.

* * *

Мы проходили через длинные рабочие поселения, мрачные, с их бараками-казармами, с их партийными домами, усыпанными бумагами и расколотыми бюстами хозяев режима.

По своей излюбленной тактике большевики разрушили или демонтировали все промышленные установки. И, что нас особенно удивляло, разорители разрушили все заранее. Рельсы железнодорожных путей были все взорваны через каждые восемь-девять метров. По всей видимости, советы предприняли этот колоссальный разгром задолго до наступления немцев на Воронеж.

Самыми впечатляющими разрушениями были поджоги запасов угля. Огромные склады кускового угля и сами терриконы высотой в тридцать-сорок метров целыми днями горели темно-красным огнем с глубокими сине-черными отливами. Эти холмы под солнцем пылали невыносимым зноем.

Их невозможно было обойти, так как все обходные пути были заминированы врагом: многочисленные разорванные конные повозки, ужасные трупы лошадей, серые и зеленые, кишащие червями, указывали на то, что малейшая неосторожность могла стоить жизни. Наши кони, будучи по грудь в песке, спотыкались, дергались в стороны, взбрыкивали. Некоторые, бесполезно поколачиваемые возницами, подыхали прямо стоя, с дымящейся щетиной и обезумевшим взглядом.

Напрасно мы потели кровью и водой, едва спали или совсем не спали, пересекали степь под луной, вихрем проходили через огненные промышленные районы, меловые реки и броды! Мы покрыли сотни километров, покинули Украину и вошли в большую излучину Дона как раз напротив Сталинграда. Наша дивизия егерей скакала быстрее нас! Теперь мы опаздывали на пять переходов.

Мы получили одновременно два сообщения: во-первых, дивизия отклонялась на юго-запад, чтобы участвовать в завершающем наступлении на Ростов; во-вторых, если мы в ближайшее время не догоним ее, то главный штаб попросят освободиться от нас как от мертвого балласта!

Мы дорожили этой дивизией, потому что она была знаменита, и нам хотелось славы. Мы сумасшедшей рысью снова достигли Донца, но уже величественного Донца, почти у впадения в Дон близ Каменки. Нам оставалось еще семьдесят километров, чтобы догнать 97-ю дивизию. Мы преодолели их в один этап.

Но в этот же день Ростов пал. Егеря получили приказ немедленно выдвигаться вверх по течению Дона. У нас едва хватило времени перевести дух. И опять мы в пути, в лапах огненной степи.

 

Форсирование Дона

Триумфальный марш армий Рейха к Сталинграду и Кавказу проходил ценой нечеловеческих усилий, но с пылким, как небо, оптимизмом.

Эти земли между Донцом и Доном представляли взору такие прелести, что с самой зари наши души пели перед зеленым и оранжевым восходом. Мы преодолевали тридцать — тридцать пять километров пешком в течение ночи. Эти переходы были изматывающими, так как мы продвигались в сыпучих песках или по извилистым дорогам в две-три колонны, которые всегда могли перепутаться. Наше продвижение было хронометрировано, как чемпионат по велосипедному спорту. Но темнота не могла помешать тысячам людей встречаться на узких, поспешно наведенных мостах. Мы проваливались в дыры, повозки переворачивались. Иногда грузовик или танк задевал лошадь, и она взбрыкивала, испуская пронзительное ржание.

Но заря отплачивала нам за все сполна. К половине второго ночи бледно-зеленые сполохи, хрупкие, как шелк, рождались на востоке. Они поднимались в небо, охватывая его, расцветали, становясь сказочно огромными чудесной легкости скатертями, покрывалами зеленого и розового цветов.

Мы присутствовали при фантастическом пробуждении полей подсолнухов. Эти гигантские ромашки высотой в два метра имели лепестки с палец длиной и коричневую сердцевину, набитую многими тысячами семян. Одно поле простиралось на целые километры; миллионы голов подсолнухов поднимались и поворачивались к восходящему солнцу, следуя его ходу, как бы впитывая его силу. Мы чувствовали, как наши тела охватывала какая-то стихийная энергия, связывавшая землю, небо и гигантскую растительность. Небо было сплошным золотым полем. Земля была тоже сплошным золотым полем. Во всем чувствовалась жизнь, сила, блеск, величие. С расстегнутыми воротами, вбирая эти запахи земли, мы обращали к солнцу песни нашей молодости, наполненные мечтами!

Иногда огромные площади чертополоха сменяли поля подсолнухов: безбрежные поля чертополоха, не такого маленького и смешного, что пачкает и колется у нас, но чертополоха с огромными пальмовыми веерами, высотой со степных лошадей, с коронами из розовых или розово-синих цветов, что миллионами простирались до неба.

Через подсолнухи, чертополох и кукурузу, прямую и сильную, словно копья, мы прибыли к девяти утра к одной деревне, что давно уже маячила перед взорами и где наши разбитые солнцем пехотинцы повеселели.

Донские станицы были богатыми. Избы, более ладные, чем в Донбассе, состояли из трех-четырех комнат с бедной мебелью, но эта убогость порой скрашивалась прекрасно сделанными буфетами для посуды, старинными ларями и сундуками.

На каждом подворье были куры, скот, большой запас хлеба, украденного в колхозе, чье деспотическое здание правления в окружении сеноворошилок, запашек, веялок и сеялок возвышалось в каждом селении. Крестьяне отомстили режиму, опустошив хлева и амбары. Поросята из государственных свинарников, выпущенные на свободу, бегали, резвясь, туда-сюда, радуясь этим непредвиденным каникулам; повсюду гоготали гуси, пищали индюшата.

Местные жители принимали нас с явной радостью. Часто мы первыми входили на хутора. Эти славные люди сразу же бежали к своим припасам, доставали из укромных углов иконы, снова вешали их на свои стены с чувством и слезами.

Самым большим удовольствием для них было получить портрет Гитлера. Часто они вешали его рядом с иконами или же ставили его между фотографиями своих сыновей, одетых в советскую военную форму с красной звездой на пилотке.

Эти фотобратания казались им совершенно естественными. Они очень любили своих сыновей и любили Гитлера, который освободил их деревню, поэтому они ставили их вместе.

* * *

Были отданы строгие приказы, чтобы войска были приветливы с населением. В 1941 году немцы считали, что каждый русский — большевик. Опыт, однако, показал им, что мужики, если они были ограблены и придавлены Советами, не были заражены их пропагандой.

Это были самые мирные земные люди, приветливые, сговорчивые, желавшие только лишь трудиться, жить с семьей и помогать. В конце концов на высшем уровне четко обозначили различия между крестьянскими массами Европейской России, такими простыми и наивными, и большевистской и чекистской мафией Москвы. Малейшее злоупотребление тотчас подавлялось: старики и старухи были друзьями солдат.

Не нужно было спрашивать у крестьян чего-либо, они сами вели нас к куриным гнездам, в изобилии делились с нами кукурузными лепешками, картошкой и жирными гусями. У них был сочный мед с сильным и диким ароматом огромных цветов соседней степи. Словно иволги-лакомки, мы часами кормились в вишневых садах, где изобиловала сочная черешня, кислая вишня и черемша.

Мы спали всего по несколько часов. Солнце восполняло в нас потраченные силы. Старуха приносила нам в большом горшке свежее, как родниковая вода, молоко. Она подводила нас к порогу своих богатств: квадратному отверстию в десяти метрах от избы. Она поднимала люк, мы через отверстие спускались по лесенке в подвал, где царил чудесный холод, сохранявший все портящееся так же хорошо, как и холодильник.

Кухонная печь располагалась рядом с дверью, чтобы изба с маленькими закрытыми окнами и с низкой крышей сохраняла немного свежего воздуха. На свежем воздухе в тени тополей или акаций мы вкушали наш сытый быт, ободряемые крестьянкой, по несколько раз возвращавшейся к нам с нагруженными руками и помогавшей потрошить и поджаривать птицу.

Наши солдаты после изнурительных ночных маршей быстро восстанавливали свои силы. Они были ни при чем, люди страны Гермесов. Им удавалось поглощать и переваривать неслыханное количество пищи. Я знал таких, которые по прибытии регулярно съедали на завтрак килограмм нежного сала. Я видел двоих, которые за три дня проглотили выводок из двадцати одной курицы от зоба до гузки. Многим удавалось в промежутках проглотить целого гуся в девять часов утра! Один из наших молодых офицеров однажды на моих глазах наполнил зоб тремя десятками яиц.

Они смачивали этих заморенных червячков кружкой молока, потом засыпали, сытые, с открытым воротом, как на картинах старой Фландрии.

К сумеркам, прежде чем уйти, эти наши вертела съедали много картофеля, редиса и зелени. Крестьяне сопровождали нас до околицы станицы, равно впечатленные как нашим аппетитом, так и нашей приветливостью.

Во время всего наступления у нас не было ни одного неприятного инцидента. Нас принимали по-семейному. Не зная, как попрощаться с нами, эти славные люди часто благословляли нас. Охраняемые благословениями этих чистых сердец, мы, счастливые, отправлялись в путь среди огромных полей подсолнухов.

* * *

Постоянно находясь на марше, мы иногда нагоняли какое-нибудь отступавшее подразделение. Стычки были короткими.

Продвижение должно было осуществляться в таком ритме, что после каждой такой стычки было физически невозможно похоронить останки убитых врагов.

Таким образом, наш путь был отмечен лежащими ужасными трупами. При пятидесятиградусной жаре тела убитых перед нами налетами «Юнкерсов» разлагались и за три дня превращались в жижу, затем их мумифицировало солнце. Убитые лошади издавали ужасный запах, надо было затыкать ноздри за сто метров. Животы их представляли собой чудовищные шары, реки зеленоватых червей сновали взад-вперед. Убитые большевики были чернее негров.

Тысячи, десятки тысяч советских солдат сдавались. Они больше не могли. По правде говоря, мы вели наступление больше ногами, чем винтовками. Многие из наших легкораненых оставались в дороге. Это почти не имело значения. Они догонят нас позже. Советских солдат мы подбирали. Они тысячами сидели, обсасывая свои голые и кровоточащие пальцы ног.

В большинстве своем это были азиаты. У них были большие добродушные головы каннибалов, радостные от того, что их не съели в свою очередь. Они постоянно повторяли какие-то слова, останавливая свой монолог только затем, чтобы запихнуть в рот свои распухшие пальцы.

У нас не было времени, чтобы охранять или конвоировать этот караван-сарай. Мы выбирали двух наиболее шустрых парней из колонны и давали им винтовку. Их назначали охранниками своих товарищей. Они сразу же надували грудь. Мы указывали им название города в ста или двухстах километрах на западе. Воодушевленно балагуря, наши охранники отправлялись в путь. Проблемы больше не было. Они сами отправлялись в Германию!

Мы приближались к месту форсирования Дона. Мы должны были перейти реку двумя днями ранее, но пути подхода на расстоянии двух километров были настолько завалены грудами техники и советских трупов, перемолотых авиацией, что переход через эти препятствия экипажами дивизии был нереален. Много дней мы шли на восток и однажды ночью подошли к легендарной реке.

К двум часам ночи мы дошли до холма на правом берегу, на котором возвышались два величественных кургана. Как раз в тот момент над серо-зеленой водной гладью вставала заря.

Привстав на стременах, я во все глаза впитывал эту грандиозную картину. Дорога была усеяна сотнями советских грузовиков американского производства, разорванных конских повозок, бесчисленным военным имуществом. Но я видел только Дон — необъятный, укутанный прибрежной листвой, гладкой, освещенной золотыми, оранжевыми, розовыми и серебряными сполохами неба…

Дон, как и все большие реки Юга России, имел крутой правый берег, тогда как левый был плоским, почти на уровне воды. Когда красные отступили на эту равнину, им было невозможно сопротивляться снизу, на другом берегу. Таким образом, левый берег Дона был в нашей власти.

Напрасно русская авиация бросала бомбы на красно-зеленую балку, по которой мы спускались.

Между развалинами изб поблескивали коричневые лозы первых виноградников. Наш генерал разделся и прежде, чем кто-либо, пересек Дон с автоматом на спине. Мост из переправочных лодок был наведен быстро, и мы прошли по нему.

Теперь мы приближались к стране калмыков. Одинокий верблюд кричал рядом с дорогой, смешной, с любопытным и мокрым носом, с потертой, как кожа старого кресла, шкурой. Мы взяли его с собой. Он уже пахнул Азией, к которой мы приближались.

 

Кубань

В первую неделю августа 1942 года армии Рейха катились от Дона к Кавказу.

Светило ослепительное солнце. Деревни на многие километры были отмечены гигантскими серыми факелами; можно было подумать, что вся местность была в огне. Но это были всего лишь столпы пыли, поднятые волнами танков.

У нас были совершенно серо-черные лица, на них необычно светились белки глаз и воспаленные розовые губы. Бесполезно было противиться этому окрасу, поскольку пыль поднималась на многие метры над нашими головами. Из облаков, как в комических фильмах, возникали мотоциклисты с совершенно перекрашенными лицами и приносили новые карты. Новые карты были нужны каждый день, настолько быстрым было наше продвижение. По мере нашего наступления их печатали в специальных машинах, находившихся среди колонн.

Приказы были выверены до мельчайших деталей. Каждому подразделению была поставлена своя задача, какие деревни пройти, где найти места отдыха. Тысячи населенных пунктов были захвачены, и нигде не было ни одного очага сопротивления в наших тылах. Мы всего лишь пересекали поселение, но прочесывание совершалось методично, и ничто не было забыто или упущено.

Наши потери были незначительны. Тысячи красных солдат, которых мы обгоняли, были измотаны, пробежав тысячу километров и проглотив столько килограммов пыли. За стакан воды они охотно сдали бы Сталина, Калинина, Молотова и десяток других господ такого же высокого ранга.

В самом деле, самой серьезной проблемой была проблема воды. Мы проходили десять, двадцать километров, не находя ни литра питьевой воды. Зеленые пруды загнивали на солнце. Наши люди ложились на живот, чтобы лакать эту вонючую грязь. Нам приходилось грубо оттаскивать пьющих. Лошади шли, низко свесив дрожащие языки.

Только в одной нашей колонне было более двадцати тысяч человек. Каждые два-три лье дорога пересекала деревню, где был колодец для нужд местных жителей и скота из нескольких десятков дворов. Головная часть колонны опустошала колодец. Вскоре уже люди спорили из-за «питьевой» грязи. Позади них тысячи пехотинцев и сотни лошадей находили вычерпанные и абсолютно сухие колодцы.

То тут, то там ветряные мельницы в изобилии всасывали воду. Но каждый должен был ждать своей очереди часов пять, а то и восемь-десять, с распухшим языком в глотке. Животные употребляли неимоверное количество жидкости. Мой конь один вылакал, не прерываясь, пять больших ведер воды, то есть сорок литров! Люди наполнялись водой как бурдюки, обливали шею, руки и спину, сожженные солнцем.

Это не помогало. Лучше всего было пить чуть-чуть и довольствоваться случаем потрясти там и сям какой-нибудь вишневый сад. Поиск воды занимал у нас больше времени, чем километры пути.

* * *

Однажды ночью мы прибыли к Манычу, рядом с границей Калмыкии. Эта река проходит через красивые озера на полпути от Азовского до Каспийского морей.

Наша дорога проходила по гребню большой плотины, сдерживавшей воды одного из этих озер. Красные заминировали плотину динамитом и взорвали ее.

Водная масса выливалась через брешь шириной около двадцати метров, через нее немецкие саперы бросили деревянный мост, предназначенный для пехоты и лошадей. Тяжелые экипажи перевозили на другой берег небольшим пароходом.

Нам потребовалось ждать много часов перед этой плотиной, ожидая своей очереди. Озеро было усеяно колонией потрясающих ромашек, усеявших кувшинки. Советские самолеты старались разрушить наш импровизированный мост, но их бомбы только зажигали соседние избы, которые в ночи вздымали вверх красные и оранжевые снопы огня, добавлявшие патетики в эту поэзию цветущего озера и звездной ночи.

В два часа ночи мы любовались восходом. Зеленое небо отражалось в округе, безбрежно затопленной вырывавшейся водопадом водой. Эта вода была цвета вымытой зари, бледно-зеленой свежести, пересекаемая легкими золотыми, почти полупрозрачными проблесками.

Кто бы мог перед этой феерией вспоминать об усталости ночного марша, о давящей дневной жаре? Колонны двигались с песней безупречным строем. Офицеры, подавая пример, шли пешком впереди. За ними ординарцы вели коней. Лошади служили только для обеспечения связи, что часто было суровым испытанием. Чтобы добраться до командного пункта дивизии, я однажды одним махом преодолел сто километров на загнанном коне среди огненной степи.

Но обычные переходы совершались пешим строем, когда офицеры и солдаты по-братски соединялись в усталости, как и в бою.

Комаров становилось все больше и больше. Вечером они кружились звенящими облачками вокруг малейшего огонька.

Другие бестии бросались на определенную категорию наших солдат: страшные лобковые вши, которые впивались в низ живота. Они «инкрустировались» в эти нежные места, как дротики, воткнутые в землю. Был виден только зад этих ненасытных кровососов, толстый, с булавочную головку, и совершенно черный.

Несчастные, терпевшие эту напасть, подвергались настоящим мучениям.

Им приходилось, кроме всего прочего, терпеть шутки всей колонны, всякий раз, когда они на пределе терпения останавливались на обочине, чтобы попытаться у всех на виду вытащить этих наглых насекомых!

7 августа 1942 года мы подошли к Кубани. Оставалось преодолеть двадцать километров. Мы шли быстро, как ветер, и в час дня правый берег развернул перед нашими глазами свои отвесные скалы посреди совершенно плоской местности. Зеленая вода реки виднелась во всей прелести вдоль кудрявого леса.

Советская артиллерия попыталась было оказать сопротивление, но ненадолго.

Мы находились в середине Кавказа! Последняя большая равнина перед горными ледниками блестела в зное королевского лета!

В три часа ночи мы опять тронулись вперед, вверх по течению Кубани, чтобы достичь Армавира. Мы продвигались по карнизам, падающим отвесно вниз с высоты двести метров в зеленую реку. Тысячами мы вытягивались вдоль края этих скал, подталкиваемые сотнями и сотнями крупных коричневых коров, которых гнали славяне-погонщики с суровыми загорелыми лицами.

Так мы топтались часов тридцать, прежде чем ступить на мост, наведенный саперами через бурную реку. Река бурлила, бросая брызги перед любым препятствием.

Маленькое селение находилось на той стороне реки. Мы нашли там только укрывшуюся в погребе с продовольствием семнадцатилетнюю девушку. Она решила охранять родительский дом. Рядом с ней, должно быть, упала граната и отрезала ей осколками одну грудь. Она лежала с горящими глазами, в страшной лихорадке. Ее оторванная грудь уже почернела. Мы сделали невозможное, чтобы оказать ей помощь. Слезы текли по ее щекам, красным от жара. Бедная малышка, она так хотела жить… Но, глядя на ее разорванную грудь, мы знали, что она скоро умрет…

Умереть, когда над благоухающей степью струится божественно чистое небо, без единой морщинки, голубое до бесконечности, в серебряных и золотых проблесках…

 

Майкоп

Долина Кубани — это рай России. Сельскохозяйственные угодья в десять тысяч гектаров простираются под солнечным зноем безбрежными кукурузными полями. Миллионы растений высотой в два метра тянут ввысь ровные ряды своих стволов, завернутых в блестящие мембраны, скрипучих, как будто они под электрическими разрядами.

В тени этих лесов золоченых палок зрели зеленые арбузы, здоровенные, в обхват руки. Мы резали их своими ножами и с наслаждением пили свежий сок. Плоть этих арбузов была испещрена зелеными, красными, оранжевыми полосами, похожими по цвету на степные зори. Мы шли, уткнув головы в огромные ломти этих чудесных фруктов.

Солнце жарило неимоверно прозрачное небо. Оно наполняло нас своей мощью и своей поэзией. Мы были причастны сказочному обмену сил, природной жары и свежести, цветов и красок, поднимавшихся от земли и спускавшихся с неба. Все было новое, суровое и грандиозное: кукурузные стволы, как копья, как фонтаны, горящее и металлическое облако; золотая земля, огненное небо, радуга разрезанных открытых арбузов!

Потоки воды также рождали невыразимое очарование. Мы дошли до реки Лабы, бурно сбегавшей со склонов Эльбруса. Мы еще не достигли линии гор, но они уже посылали нам как первый подарок свои большие зеленые и ледяные знаки, блестевшие на миллионах красных и рыжих голышей.

Чего стоили бесконечные ожидания перед тем, как перейти потоки по импровизированным мостам. Мы бросались в бурлящие волны непреодолимой силы. Нас несло между отполированных валунов, поток обдавал нас миллионами изумрудных брызг. Нашим телам нравились укусы кристальных вод. Они увлекали, оживляли нас, очищали наши члены, бодрили кровь! После, как дикие кони, мы бежали под солнцем.

Ах! Жизнь, какая прелесть! Мы бросались на ее свет, в ее тепло, в ее сверкание, в ее незапятнанные краски, как будто погружались в первые дни мироздания, когда низкие и продажные души еще не омрачили никакую стихию и никакой порыв и устремление!

* * *

Отступление советских войск было таким поспешным, что у нас почти не было пленных. Степь была пустой, оставленной торжествующему лету и нашему маршу победителей.

Однажды в полдень мы подошли к железнодорожному пути на Майкоп. На протяжении двадцати километров стояли брошенные русскими сотни эшелонов, вагон к вагону на двух путях. «Юнкерсы» безвозвратно перерезали сообщение, сделав невозможным продвижение поездов ни назад, ни вперед, и составы сгрудились в этом мешке.

В тысячах этих вагонов, в которых Советы безуспешно пытались вывезти свои богатства, скопилась масса самых невероятных грузов. Это были не только авиамоторы, отдельные запчасти, недоделанные танки, машины, всякого рода горючее и сырье. Бесконечно тянулись ряды цистерн, рыжие от огня или маслянистые от тысяч литров горючего, разлитого на путях.

Но в общем эта фантастическая добыча была в целости, за исключением пробоин, брешей, сделанных «Юнкерсами» там и сям. Красные не успели даже поджечь эти вагоны.

Каждый дивизион, дойдя до железнодорожного пути, сразу приклеивал этикетки, подтверждавшие его права собственности на это имущество.

Вагоны со спиртом были объектом особого внимания! Мы нашли даже бочки с икрой.

Сидя на насыпи, мы намазали каждый по полкило икры на хлеб! Водка была призвана облегчить переваривание: мы захватили тридцать тысяч бутылок, красиво сделанных, как маленькие штофы для минеральной воды.

Но не было времени задерживаться на пиру в Капуе. Приказ был как можно раньше дойти до гор. Нам снова оставляли несколько часов для сна прямо на земле, а в три-четыре часа утра нас будили окрестные петухи, заинтригованные в высшей степени всем происходившим.

Мы достигли первых совершенно отвесных холмов, где повозки неслись вниз на лошадиные зады. Мы отправились в дорогу «по холодку», в час ночи. На заре нам почудилось, что мы грезили. На юге тонкая темно-синяя сеть украшала небо. Это был Кавказ!

До горных хребтов было еще километров пятьдесят, но их вершины четко вырисовывались в небе. Нас охватила щемящая радость! Они были там, эти пики, которые в течение многих недель жили в нашем воображении.

Мы ускорили шаг по густому песку.

Колонны немецких танков возвращались в нашем направлении: они закончили работу, загнав врага в леса. Теперь была наша очередь — пехоты — завершить дело. В девять утра мы вступили в длинные прямые улицы, похожие друг на друга: Майкоп!

Наши танки прочесали город так, что русские не успели взорвать мост, застывший в чудесном прыжке над глубокой долиной. В глубине ее шумела и бурлила зеленого цвета река Белая. Дома по-кавалерийски оседлали вершину горы. Мы быстро прошли на другой берег, чтобы немедленно занять гору, доминировавшую над районом. Оттуда мы бы расстроили любое возможное сопротивление поверженного врага.

* * *

Склон был отвесным и сильно заросшим лесом. Наконец-то мы вновь видели деревья! Мы установили свои пулеметы на гребнях без боя. На южной стороне перед нашим взором развернулась грандиозная панорама потоков, маленьких водопадов и синих гор, цвета сливы. Цепь Кавказа гирляндой проходила по горизонту.

Лес вокруг нас был густой. Много советских солдат еще скрывалось там в ожидании возможности сдаться.

Случай представился в игривом духе Рабле. Один из наших унтер-офицеров прошмыгнул под тенистую крону, чтобы оправиться в стороне от нескромных взглядов. С листом бумаги в руке он трудился, делал свое дело, любуясь растительностью. Грозным он не был, имея в качестве вооружения только лист старой газеты. Это был как раз момент, которого ждали русские. Листва дрогнула: наш товарищ увидел, как к нему подходит длинная цепь советских солдат с поднятыми руками с тем, чтобы сдаться на лучших условиях. Нашему унтеру ничего не оставалось, как спешно поправить униформу, престиж которой мог быть серьезно скомпрометирован! Через несколько минут он подошел к нам, сдерживая смех, сопровождаемый целым караваном мужиков, серьезных, как римский папа, несмотря на комичность их сдачи в плен.

Вот так мы и взяли в плен последних русских в дубовой роще под Майкопом. Это было не очень поэтично, но таким образом лес был очищен одновременно с опорожнением унтера, сначала немного сконфуженного, но вскоре гордого, как Артабан, своим подвигом-приключением!

Между тем, наши основные силы взяли Майкоп. Каждый верил, что война закончилась. Все было сметено. Мы должны были преодолеть Кавказский хребет. Поступили приказы для дивизии. Цель — Адлер, затем Сухум, недалеко от азиатской Турции. Мы заключали пари: на Рождество — Тифлис, весной — Вавилон!

Мы окажемся на берегах священных рек Тигра и Евфрата, соединившись с африканским корпусом генерала Роммеля, который двигался от Суэца.

Война закончится в колыбели мира!

15 августа командование распорядилось дать нам, чтобы отпраздновать, какого-то похожего на вино напитка из расчета четыре литра на брата. Мы в полном доверии к питью выпили много, вмертвую. Это была сливовица, ужасно забористая. Наши глотки сразу ввели нас в состояние неслыханной эйфории, наша попойка длилась до утра.

Тогда, немного покачиваясь, 97-я дивизия егерей и легион «Валлония» тронулись в путь 16 августа 1942 года. На нас смотрели горы Кавказа, сначала темно-синие, затем бело-розовые, очень высоко в небе… Сухум, его побережье и его пальмы! Тифлис и его дома, прилепившиеся к скалам Транскавказской дороги! Лунообразные озера Азербайджана! Великий спуск по кристаллическим пескам к Персидскому заливу! Наши глаза сверкали, когда мы думали о предстоящей эпопее!

Мы подошли к большой зеленой реке, что вырывалась из взорванного моста. Один солдат начал верхом пробираться по его настилу. Раздался выстрел с дерева на той стороне, и солдат упал в поток. Второй солдат попытался тоже, затем третий. Они тоже упали в реку. Горы были еще в двадцати километрах, но Кавказ уже бросал нам свое предупреждение.

Мы промчались к югу на тысячу пятьдесят километров. Нам казалось, что мы одержали полную победу. Но три трупа, плывущих в потоке, вдруг показали нам, что, может быть, война на Юге не закончилась, а началась.

 

Мышеловка

По сведениям Верховного командования, войска, брошенные на штурм Кавказа, не должны были встретить много препятствий. Каждая дивизия получила фантастический район действий. 97-я дивизия егерей, к которой мы были формально причислены, должна была пересечь вместе с двумя полками пехоты и нашим легионом огромную территорию, в два раза больше Бельгии! Однако горы, которые нам нужно было преодолеть, возвышались до трех тысяч двухсот метров! И дубравы были глубиной в двести километров.

Один из двух полков немедленно устремился на запад в направлении Туапсе. Другой, полк Отто, к которому мы были присоединены, бросился через лесные чащи, чтобы сначала достигнуть Адлера на Черном море. Дивизионный генерал довольно смело ввязался в дело между двумя этими стрелами, все более и более отделявшимися друг от друга. У него была лишь рота главного штаба, где больше было специалистов по писчим приборам и промокашкам, чем по пулеметам и гранатам.

Батальоны сменяли друг друга. Во время падения Майкопа мы были впереди, а теперь должны были сбить арьергард в первые дни горного похода.

У нас было несколько стычек с большевиками, отступавшими до городских границ. Тут же к нам прибежали крестьяне и предупредили. Разборка была короткой.

18 августа нам нужно было взять штурмом одну деревню, которая была расположена в пятистах метрах над нашей и где забаррикадировались вражеские части, обойденные полком Отто. Две из наших рот скрытно поднялись вверх и вступили в рукопашный бой. Русские сопротивлялись мало и оставили все свое вооружение.

Все шло хорошо, полк Отто с невероятной отвагой за три дня пробил проход в чаще на сто пятьдесят километров через лес, овраги и скалы. Известия были превосходными. Передовые части находились в трех километрах от дороги, что спускалась к Черному морю. Это было чудо.

Страхи первых дней рассеялись. Приходил наш черед встать впереди. Через неделю мы будем на пороге Грузии!

В тот же вечер все изменилось. Наш полк действительно очень глубоко вошел в горы и приближался к цели. Но за этими частями, растянувшимися на десятки километров, советские части отрезали все пути подхода!

Укрывшись в тени сливовых рощ, русские пропустили две тысячи солдат, а затем затянули силок. Они ждали добычу во всех оврагах. Полк попытался перегруппироваться, но попадал то на одного ловца, то на другого. Ему грозила самая большая опасность.

В центре рота главного штаба, сгруппировавшаяся вокруг генерала Руппа и продвигавшаяся самостоятельно на расстоянии многих десятков километров от двух пехотных полков, тоже была отрезана.

Генерал уже много часов был в окружении в станице Ширванской. Пожилые смотрители казармы, секретари, ветеринары, каптенармусы дрались как могли. Но подходы к станице были уже в руках большевиков.

Дорога, соединявшая Ширванскую с тылом, была в руках красных, мощно укрепившихся на ней в месте самого возвышенного перекрестка.

Нас срочно вызвали радиограммой, приказывавшей нашему легиону в ту же ночь преодолеть двадцать километров горной местности, броситься на врага, вытащить его из засады и соединиться с дивизионным КП в Ширванской.

Ночь была темной, как саван мертвеца. Ни одной звездочки. Через час марша продолжать идти стало невозможно. Один из наших людей уже сломал поясницу, много лошадей упало в пропасть глубиной многие сотни метров.

* * *

С двух часов ночи мы тронулись. Заря выгуливала белые и фиолетовые облака над горами. Мы прошли вдоль живописных ущелий, затем вступили в лес гигантских дубов. Поперек дороги виднелись свежевырубленные деревья. Повсюду шнырял враг. Мы продвигались, не убирая палец со спускового крючка.

Мы задыхались от жары. В небе громыхала гроза. К десяти часам утра на голом склоне противоположной горы мы заметили белые хаты станицы Прусской — последний этап перед встречей с врагом.

И тогда с небес хлынул ливень, словно молниеносная река, как одна сплошная масса. В один миг мы промокли до нитки, как будто нас бросили в реку. Когда мы добрались до первых изб, глинистая грязь толщиной в пятнадцать сантиметров сделала невозможным всякое продвижение колонны.

* * *

Тем не менее надо было идти вперед. К нам пешим ходом добрались два немецких офицера. Их машина, как и многие, еще до грозы попала на позиции русских, откуда они смогли вырваться только после яростной рукопашной.

Дождь перестал, долины курились мощными клубами, кружившими на дне, затем медленно поднимавшимися к хребтам, где солнце то тут, то там золотило вымытую траву.

Мы прошли еще два километра, поднимая сапогами огромные комья грязи. Затем надо было спрятаться, так как мы достигли места напротив горы, занимаемой Советами. Мы видели, как дорога поднималась, поворачивала, углублялась в лес. Вся вершина заросла лесом. Дубняк спускался на юго-восток и поднимался до вершины впечатляющей горы.

Наш командир дал боевой приказ трем колоннам, которые должны были обрушиться на врага, о котором мы знали очень мало, разве что то, что там было два батальона пехоты, один кавалерийский эскадрон, что была артиллерия, самоходная пушка и истребители танков. Враг был абсолютно бесшумен, видимо, думая, что, не зная ситуации, мы тоже попадем в ловушку.

Когда он увидел, как разворачиваются в боевой порядок наши роты, он понял наши намерения.

* * *

Мы смогли преодолеть еще склон без помех. Ни один выстрел не нарушил странного покоя долин. Только наверху горы горели две автомашины.

Мы попытались подняться до чащи. Там мы хотя бы на время были бы в укрытии.

Я полз к этому холму по кустарнику, опираясь на левый локоть, с пистолетом в правой руке. Позади, в двадцати метрах, меня ждали люди.

Я добрался до вершины холма: на расстоянии одного прыжка от меня по-пластунски передвигался русский офицер, точно так же, как я! Мы выстрелили в одну секунду. Его пуля просвистела у меня над ухом. Моя пуля достала неудачника-противника прямо в середину лица. Бой за Прусскую начался.

 

Прусская

Перекресток между Прусской и Ширванской, штурмом овладеть которым нам надо было днем 19 августа 1942 года, на подходе был испещрен слегка заросшими леском овражками.

Мы бросились в направлении основных сил врага, спустились по склону, каждый раз падая на землю, когда местность имела какую-нибудь складку или была укрыта чем-либо.

Напротив нас склон шел вверх почти голый. Как только русские увидели, что мы достигли дна долины, на них нашло дьявольское вдохновение! Они овладели грузовиками с немецкими боеприпасами, открыли огонь и бросились на нас. Мастодонты преодолели склон с сумасшедшей скоростью, в то время как ящики с боеприпасами разлетались во все стороны. Уткнув нос в землю, мы были окружены градом тысяч осколков.

Лобовая атака, казалось, будет смертельной. Тогда я взял троих добровольцев, специально подготовленных к суровым стычкам. В то время как роты с грехом пополам продвигались вперед, я проскользнул по правому флангу, добрался до кустов, затем до леса, и мне удалось проползти до передовых позиций русских. Три моих парня следовали за мной в десяти метрах. Я хотел обойти врага. Я как раз вышел им точно в спину и увидел сквозь ветви советский лагерь.

В этот момент наши люди карабкались по склону и атаковали русских. Момент был подходящий. Я прыгнул в тыл большевикам и зигзагами преодолел местность, поливая врага пулеметными очередями, со страшным криком. Мои товарищи с таким же шумом сделали то же самое.

Это была безумная паника. Русские, думая, что окружены, сначала опешили, затем в суматохе устремились в развал на юго-западном направлении. Они совершенно обезумели. Вчетвером нам удалось выбить их из их укреплений: все их грузовики стали нашими, прекрасные «Форды» с ключом на зажигании, выстроенные в каре! Также мы овладели батареей пушек, выстроенных в линию, и десятком пулеметов! Оружие, боеприпасы, материальная часть, каски, наполненные фруктами — ни в чем не было недостатка! Наших очередей и криков, внезапно разразившихся за спиной, оказалось достаточно, чтобы многие сотни русских поверили в катастрофу и откатились на другую сторону склона!

С воем бросились мы по их следам, опустошая все наши боеприпасы, все наши магазины. Немного погодя одна из наших рот, прибывшая позже, соединилась с нами на этом перекрестке.

Но надо было не упускать силы русских, откатывавшихся через лес. Мы получили приказ преследовать их и уничтожить.

Вначале они довольно серьезно сопротивлялись и даже убили одного из наших лучших товарищей, молодого доктора филологии, получившего пять пуль в грудь навылет. Но наш порыв был непреодолимым. Бросив гранату, мы овладели последней противотанковой пушкой, которую русские пытались утащить в лес по грязевой колее. Мы достигли дна долины, настоящих экваториальных джунглей, затопленных водой утренней грозы, разрезанных отвесными щелями высотой в десять — пятнадцать метров, прямыми, как деревья.

Нам пришлось скользить на каблуках, подняться на крутой склон, цепляясь за пни и корни. Вся пышная растительность исторгала стойкие испарения и запахи. Сотни пчел, чьи ульи были разорены боем, в ярости кружились в воздухе. Я израсходовал весь боезапас и для рукопашной имел лишь свой пистолет и десятка два патронов. Мы перебегали от дерева к дереву, атакуя врага из-под торчащих корней и глины. Мы оттеснили основную часть его сил на другую сторону горы, совершенно открытую, рассеченную широкой илистой полосой дороги. В суматохе русские устремились туда.

Между тем, немецкая артиллерия, которая должна была поддерживать нас, достигла завоеванного перекрестка. Как раз напротив этой голой дороги она только что поставила свои пушки. Русская кавалерия не могла сопротивляться на этой пересеченной местности. Русские пытались спасти коней, скользя и падая на эту грязную, вертикальную, как столб, стену.

О более четкой мишени можно было только мечтать. Немецкие снаряды обрушились на нее, разрывая отступающую живую силу и падавших лошадей. Большевики убегали во всех направлениях, обложенные сотнями разрывов.

Наши мортиры тоже включились в дело. Советская колонна была практически полностью уничтожена. Но много русских, которых мы обогнали, остались в чаще и в мрачных лужах долины. Мы промчались слишком далеко, охваченные азартом преследования. Почти расстреляв боезапас, но видя уничтоженных, сломленных, отступавших беглецов, мы решили вернуться на исходные позиции.

Но мы находились в самой гуще джунглей. Мы бросились на врага, не особенно обращая внимание на направление атаки. Едва прошли мы сотню метров назад, как автоматная очередь отрезала нам дорогу: в кустах были большевики! Мы постоянно натыкались на них. Они стреляли, думая, что их преследуют. Наши солдаты каждый раз рассеивались в густых зарослях и увязали в рыхлой мокрой земле.

Одежда у меня превратилась в рубище. От моих кавалерийских брюк, рассеченных пополам от промежности, остались лишь два измазанных грязью лоскута. Впрочем, это был единственный элемент юмора в данной ситуации.

Поскольку сгущались сумерки, мы уже ничего не различали в темноте. Преодолевать расселины с вертикальными стенами было ужасным предприятием. Мы почувствовали момент, когда среди запутанных чащоб погрузились в ночь среди засад русских.

Мы должны были быть в двух километрах от основных сил батальона. Я собрал все и всех, что у нас осталось, и, рискуя навлечь на нас рассеянных по лесу врагов, своим громовым голосом зычно бросил призывный клич через лес, полный тьмы и воды. Мы прислушались, тая тревогу. Мы услышали голоса, которые едва отвечали, далекие, едва различимые. Мы бросились к ним.

Русские были не в лучшем положении, чем мы. Они тоже потеряли своих. Время от времени мы останавливались, чтобы переходить и снова кричать. Нам отвечали уже более ясно. Направление было правильным. От расселины к расселине, от горки к горке мы приближались к своим. Нас окликнули, это был наш патруль. Мы оказались спасены.

Мы соединились со своими в темноте. Враг больше не пытался оказывать ни малейшего сопротивления. Несомненно, рассеянные в лесу части отступали по илистой долине на юго-запад, пытаясь разыскать свои части, потрепанные нашей атакой. Шагая в грязной воде, мы продвигались на юг. В час ночи наша головная колонна беспрепятственно вошла в Ширванскую.

На следующий день мы хоронили убитых. В их могилы мы воткнули золотые головы подсолнухов, цветы величия и славы.

Грязь была такой, что никто не мог больше двигаться иначе, как на коне. В течение двух дней я продвигался на моей лошади почти голый, пока пытались очистить и залатать мою униформу, разорванную в рукопашной. Наши солдаты стояли на посту босые, погруженные в воду на двадцать сантиметров. Ни один мотоцикл не мог ездить в этом районе.

20 августа после обеда солнце круто припекло. Сумрак разлил чудные фиолетовые и золотые сполохи. Хорошая погода означала бой. Новые бои были близки.

 

Джержаков

Наш поход через Кавказ продолжился рано утром 31 августа 1942 года. По маленькому мосту, наведенному саперами, мы пересекли бурную реку. Затем мы углубились в лес. Через несколько километров подъема мы увидели опушку и хаты. Советские солдаты отступили без единого выстрела. Деревня называлась Папоротники, в небо тянулись прекрасные виноградные лозы, яблони и сливы.

Нам надлежало продолжить продвижение на дюжину километров до деревни Джержаков. В Папоротниках радиограмма обрисовала положение нашему командиру. Мы оставили нашу самоходку и тяжелое вооружение на опушке и осторожно продвигались через гигантский дубняк и кусты.

С высоты одного холма справа мы увидели через просеку длинную деревню, занятую русскими. Мы прошли по просеке, усеянной злаками и сорняками. По нашим картам Джержаков не должен был быть далеко. Мы сошли с дороги и прошли по компасу через лес минут двадцать.

Вскоре мы услышали крик петуха. Деревня Джержаков была рядом.

Послали на разведку патруль, который, проскользнув под деревьями между больших бурых скал, дошел до опушки. В распаде между гор Джержаков блестел на широком холме. Деревня была довольно вытянутая, но целиком утопавшая в кукурузе, ее поля высотой в два-три метра доходили до изб. Виднелось белое здание школы. Совсем внизу на выходе из нашего леса находилось правление колхоза.

Наши патрули не теряли из виду ни малейшей детали. В двадцати метрах перед ними трое русских возились вокруг кухни на колесах. Они шумно смеялись, делали всякие смешные кульбиты, совершенно не подозревая, что их ждет. Наши люди доползли до изгороди, скрытно приблизились и внезапно приставили пистолет к носу поваров!

Ни один из трех не осмелился ни крикнуть, ни пошевелиться. Наш патруль сразу же подтолкнул их до дубняка и привел их без единого выстрела.

У одного из русских был список солдат для вечернего супа: триста четыре человека. Точнее информированным быть нельзя. Мы также узнали, что у врага есть противотанковая пушка и артиллерия.

Мы заканчивали допрос с пристрастием трех сталинских поваров, когда в тридцати метрах от нас прогремели выстрелы. Русские вернули нам долг вежливости.

На самом деле один из их людей пошел посмотреть шампуры и нашел кухню оставленной. Была дана тревога. Русские тихо пошли по нашим следам до опушки леса, чтобы застать нас врасплох. Как раз вовремя их заметил один из наших унтеров и разрядил свой автомат. Его изрешетили советские пули. С простреленными легкими, с потоком крови изо рта он все-таки продолжал стрелять. У нас было возникла паника, но героизм этого унтера позволил перестроиться в боевой порядок нашим людям. Раненый рухнул лишь тогда, когда мы бросились через него в рукопашную.

Обе роты, которые должны были штурмовать деревню, были немедленно брошены в бой. Поскольку нас обнаружили, надо было быстро завершить дело.

Будучи офицером по особым поручениям, я должен был в основном давать святую команду «Огонь!» там, где было жарко, или там, где люди колебались.

Одна часть наших солдат должна была атаковать деревню со стороны правления колхоза, тогда как другая обходным маневром должна была захватить Джержаков с высот. Наши люди боялись. Для многих новобранцев это было крещение огнем. Было видно, что они колебались выйти из-за прикрытия скал и деревьев.

Шестеро наиболее решительных солдат, вооруженные автоматами, достигли угла колхозного амбара. С автоматом в руке я бросился к ним. За несколько минут, чередуя наш огонь, мы продвинулись на сто метров вглубь деревни.

К несчастью, наш миномет не покрывал врага как надо. Красные укрепились в одной избе и держали под огнем всю улицу.

В то время как наши товарищи стреляли по этому месту, я прыгнул в кукурузу и обошел дом с западной стороны. Подскочив к боковому окну избы, я полностью выбил его ударом автомата. Моя очередь посреди комнаты произвела ошеломляющий эффект. Я обрушился на уцелевших, и они сдались. Одна женщина, бывшая с русскими, в истерике каталась по полу.

Стоя стреляя из автомата, я бросился на улицу преследовать советских солдат. Вскоре вокруг меня была целая группа пленных. Не зная, что с ними делать, я раздал каждому из них по листу одной брюссельской газеты, прозаически приготовленной для других нужд, а не для духовных дел.

«Документ! Документ!» — кричал я каждому из пленных. Эти толстомордые ослы верили в магию документа. С поднятыми руками, размахивая своей бумагой, они все бежали в направлении нашего тыла, где сначала очень удивились, увидев столько монгольских читателей бельгийской прессы, но потом поняли, что это дело рук изобретательных валлонцев.

Главное в рукопашной схватке — бежать сломя голову. Я пробежал до конца деревни, давая короткие очереди в окна. Я остановился только в конце села, в то время как мои шесть парней выбивали большевиков, укрывавшихся в избах и конюшнях. Другие в большом количестве сами выходили из полей кукурузы.

У меня была хорошая огневая позиция. Через двадцать минут вся валлонская рота смогла перебраться ко мне. Наши ребята, спустившись с высот, также смогли присоединиться к нам.

Мы смогли не только собрать бесконечную цепь пленных, но также отвоевать пушки и противотанковые ружья русских в отличном состоянии с большим количеством боеприпасов.

В бодром настроении мы осмотрели колхоз. Походные кухни красных с совершенно готовым чудесным супом и с огромным котлом пшенной каши по-прежнему находились здесь. Был брошен фургон с сотнями больших ломтей хлеба. Мы вернули поваров к их печам и поварешкам. Они были рады вновь приступить к своей работе. Никогда еще они не делали свое поварское дело в подобных обстоятельствах! То большевики, то внезапно военнопленные, то прислуга валлонцев! И все это менее чем за час! Их суп даже не успел выкипеть! Их зубы грызунов блестели от удовольствия на их широких шафранного цвета лицах. Как жизнь порой забавна!

* * *

Мы радовались. Деревня была взята быстро, весело, с максимальным успехом.

Мы вкусили супа и пшенки, приправленных запахом наших подвигов. Мы сами были удивлены, что все прошло так быстро и хорошо.

Слишком быстро! И слишком хорошо! Потому что начали мяукать пули. Сначала немного, потом сотнями.

Мы не успели упасть на землю, укрыться за стволами деревьев среди опрокинутых котелков. Что произошло? Мы ошеломленно смотрели друг на друга.

Сгущались сумерки. Большие черные орлы, раскинув крылья, кружились и кричали над долиной. Теперь огонь вели по всей линии леса по кукурузным полям Джержакова.

 

Кровавое ущелье

Оказаться с наступлением темноты с двумя сотнями солдат на дне ущелья, чувствовать себя зажатыми со всех сторон высокими кавказскими горами, темными и фиолетовыми на востоке и красно-золотыми на западе, но такими же бесчеловечными и предательскими, быть под обстрелом тысячи спрятавшихся в кустах врагов — все это не воодушевляло нас тогда, в восемь часов вечера, 22 августа 1942 года.

К счастью, с момента взятия Джержакова мы сделали солидные укрепления на окраине кукурузных полей. Они отважно приняли на себя первый удар.

Мы быстро организовали оборону. Но враг был силен. Нас обстреливали с выгодных доминирующих высоток. Мы быстренько подкатили нашу пушку «Пак» и в упор пальнули по русским, толпой вышедшим из леса в пятидесяти метрах от нас. Наши снаряды рвались, как огненные пузыри ярко-красного цвета. Орудия, захваченные нами у врага, также были развернуты для стрельбы. Под этим железным потопом масса русских остановилась. В течение пяти часов шли постоянные рукопашные схватки. Только один из наших постов был смят, и наши товарищи убиты. Все остальные сопротивлялись.

Наконец, к полуночи вражеский огонь стих и затем прекратился. Мы послали дозоры в лес. Наши люди увидели много трупов. Но враг отступил, исчез.

В час ночи разразилась новая потасовка. На этот раз на севере, за колхозом, в лесу, под прикрытием которого мы подошли к Джержакову. Ожесточенный бой разразился там, вероятнее всего, на подступах к разбитой лесной дороге, идущей из Папоротников.

Мы пережили смертельную тревогу. Остаток легиона получил приказ воссоединиться с нами. Вот эта часть, без всякого сомнения, и вела бой.

Связные подскочили к нам, вытаращив глаза. Их колонна внезапно получила в спину удар сотен русских, попытавшихся отрезать длинную цепь гужевых повозок. Стрельба шла с дистанции метр. Но в целом наши люди держались стойко.

Мы бросили в сторону этой заварухи все, что имели под рукой. К трем часам бой закончился, наши люди и фургоны прибыли длинной кавалькадой.

Это был бы сюжет о самых невероятных подвигах. Раненые были самые словоохотливые. Ворочаясь на покрасневшей от крови соломе, они добавляли тысячи пикантных деталей к рассказам о боях части. Но никто не понимал, что произошло, откуда пришли русские, почему они так странно бросились поперек нашего строя.

Потребовался допрос пленных, чтобы прояснить ситуацию. Они входили в состав усиленного полка, находившегося в отступлении. Джержаков был обозначен как место дислокации своих. В сумерки без особых хлопот они подошли к деревне. В течение пяти часов они безрезультатно пытались пробиться. У них были тяжелые потери, их командный пункт полка был взорван прямым попаданием нашего миномета. В конце концов, ввиду невозможности прорыва, они попытались обойти деревню с севера. Пренебрегая опасностью, они врезались как раз в середину нашей колонны с подкреплением и багажом.

Сначала они представляли для нас большую опасность, но ярость наших людей преградила им путь. Не зная нашей задачи, разбросанные и измотанные, они отступили во второй раз в большом беспорядке.

Весь остаток ночи мы слушали, как какая-то колонна громыхала в южном направлении. Это были остатки советского полка, удалявшегося со своими конскими повозками по лесным дорогам.

На рассвете мы отправились освобождать те наши повозки, лошади которых были убиты. Зрелище было дикое. Два русских офицера, упавшие на наших лошадей, сраженные дюжиной пуль, держали свои автоматы, зажатые в пожелтевших руках.

Мы похоронили наших убитых у школы. Сбитая почва была покрыта обычными ослепительными подсолнухами.

Ни один выстрел не нарушил больше тишины долины. Было воскресенье. Горный пейзаж был величественным. Мы провели день, наслаждаясь солнцем и красками дня. Таинственный сумрак длинными красными отблесками с золотым и фиолетовым отливом, пересеченными розовыми облаками, медленно развернулся над гребнями, тогда как в глубине ущелья мы погрузились в бархатно-синие вечерние тени.

* * *

Ночь была длинной.

Было, может быть, полчетвертого утра. Никто не услышал ни одной хрустнувшей ветки. Тем не менее, скользя на своих легких сандалиях из свиной кожи, сотни большевиков подошли близко к кукурузным полям. Ужасный вопль вырвал нас из полусна: «Ура! Победа!» — кричали два советских батальона, бросаясь на наши посты.

Сотни лающих врагов бежали по кукурузе, добираясь до хат. Ужасная свалка, которую полосами освещали автоматные очереди, бросила друг на друга нападавших и наших солдат. Даже в конюшнях сражались автоматами. Сраженные лошади падали на своих окровавленных проводников.

Ах, какой ужасный час! Когда же молочная заря встанет и поможет разобраться в этой свалке? Не накроет ли нас волна до этого?

Не переставая стрелять, мы следили за этими проклятыми гребнями. Наконец они осветились, бросив бледные отсветы в долину. Враги были повсюду. Но ни один важный пункт не был занят. Даже на границе леса наши посты яростно сопротивлялись.

Силы красных пытались окружить немецкие части. Углубившиеся в кавказские леса, они состояли из ударных батальонов, сформированных из фанатичных большевиков, откатившихся от Донбасса на Кавказ и усиленных сотнями головорезов, уголовников и штрафников. За ними шла волна полудиких людей, собранных советскими властями в Азербайджане и Киргизии. Два этих батальона, атаковавшие в конце ночи, должны были размолотить нас. Но им удалось всего лишь отвоевать несколько хат. Оттуда им нужно было карабкаться метров пятьдесят, если они хотели взять горный карниз, на котором мы были. Наши пулеметы сметали каждую их атаку.

Третий советский батальон к полудню закрепился на другом склоне на востоке в дубравах, полностью доминировавших над деревней и нашими позициями. У этого батальона было очень своеобразное вооружение: только минометы! Минометы размером не больше женского зонтика. Но эти минометы были настоящей катастрофой для тех, кто был отдан на их милость.

В понедельник в течение всего дня русские атаковали нас много раз. Мы с большим трудом сопротивлялись им. Десятки наших солдат оставили нас, их отвезли в медсанчасть. Мы были окружены трупами наших товарищей, изуродованными ужасными разрывными пулями Советов, сносившими полголовы или полностью ее разрывавшими.

Мы были почти полностью окружены. У нас не оставалось больше ничего, кроме правления, амбаров колхоза и одного прохода, по которому мы могли в короткие моменты затишья отослать в тыл раненых.

Красные овладели нижней частью деревни. Они занимали все леса, выходившие к нам с юга, востока и запада.

Чтобы окончательно смять нас, им оставалось лишь занять колхоз и проход с севера. В пять вечера они многими сотнями бросились на колхозные постройки в сорока метрах от нашего карниза.

Мы как обезумевшие опустошали магазины наших автоматов. Но мы не смогли помешать русским, как смерч влетавшим в здание колхоза. Наступал вечер. Если бы колхоз заняли русские, то ночью штрафники и орды киргизов завершили бы окружение.

Любой ценой надо было выбить их до наступления темноты.

Мы подтащили две пушки «Пак» к самому краю карниза и, несмотря на град пуль и мин русских, открыли почти вертикальную, отвесную стрельбу прямо по крышам колхоза. Десять, двадцать, пятьдесят снарядов улетели, снеся кровлю, вздымая огромные столбы пыли и огня.

Красные убегали, бросаясь в кукурузу, к лесу. Колхоз снова был в наших руках. Наши люди вновь устроились там среди несуразной груды трупов большевиков, изуродованных коней и рухнувших стропил.

 

Сто двадцать шесть часов

Наше сражение за Джержаков длилось сто двадцать шесть часов, сто двадцать шесть часов, в течение которых почти не прекращались рукопашные бои, прерываемые лишь на несколько часов, когда ночь подвешивала над горами необычно оранжевую луну. Ее рыжий свет оживлял небо феерической жизнью. Облака были исполнены грацией цветов и мягкостью радостных занавесей.

Этот свет плавал между вершин и едва доходил до нашего откоса, скрытого в глубине долины. Мы использовали это короткое затишье, чтобы вырыть могилы в меловом, белом как известь, грунте. Мы положили туда окоченевшие тела десятков наших товарищей, скрестив им руки, как на надгробных памятниках в старых соборах.

У нас сжималось сердце, когда мы лопатами бросали землю, которая накрывала сначала ноги, затем грудь, затем исчезало лицо. Мы работали быстро. Ведь каждый из этих убитых был чей-то брат, чей-то старый спутник, товарищ по страданию, славе и вере.

Остаток ночи мы косили кукурузу, что простиралась между нашими позициями и лесом. Тяжелые стебли поднимались на полметра выше головы стоящего человека. Благодаря этому русские могли незаметно подобраться к нам и в любой момент застать нас врасплох. Мы ползали в темноте, вооружившись серпами и косами. За несколько ночей мы метр за метром расчистили весь участок.

Это была неприятная работа, потому что русские тоже гуляли там. Порой все окрестности оглашались звуками выстрелов от стычек с ними. Но с четырех часов утра надо было укрываться в маленьких бункерах. Первые зеленые проблески скользили между горами и гладили головы подсолнухов на новых могилах прошедшей ночи. В этот час обычно уже начиналась заваруха.

* * *

Сопротивление под Джержаковом становилось все более ожесточенным. Мы были ужасно сдавлены врагом, без малейшей возможности отхода. Нам пришлось принять решительные меры, чтобы освободиться от этих объятий. Мы решили дать главный бой на юго-западном направлении, внизу, там, где враг был наиболее агрессивен. Колхоз по-прежнему находился в зоне его атаки. Каждую ночь мы имели риск быть смятыми и уничтоженными на нашем холме.

Контратаковать русских, бросаясь на них сверху, означало тогда согласиться с потерей половины батальона. И результат был бы невелик, учитывая, что в ста метрах от хат, в конце кукурузного поля текла речка, за которой поднимался лес. Никоим образом мы не перешли бы реку и, главное, не смогли бы очистить этот холм фронтальной атакой.

Мы обратились к нашим добровольцам, отличавшимся сочетанием хитрости лисы с храбростью льва. Мы, командир легиона и я, представили очень дерзкое решение: просочиться через северный проход, глубоко вклиниться на запад через лес, чтобы выйти в тыл к русским, атаковать их и отбросить на наши позиции под Джержаковом.

Невозможные атаки всегда успешны, поскольку никто не думает о самозащите и самосохранении. Парни из Молодежной (Юнкерской) роты спустились в ущелье. Они прошли наискосок под деревьями. Прошло два часа, когда мы ждали их атаки.

Она не удалась. К полудню наши бойцы появились удрученные: местность была сильно пересеченной; советские дозоры шныряли в лесу. Офицер считал наш план неосуществимым и по своему праву дал приказ свернуть вылазку.

И тем не менее надо было обязательно провести эту операцию.

Враг наседал все больше и больше. Если мы не нанесем решительный удар по нему, его нанесет по нам он. Надо было выбирать: сделать попытку или потерять все. Я опять поговорил с добровольцами, и в полном составе мы снова отправили людей в рейд. Тот офицер, убедившись в необходимости эффективного удара, принял командование. Я поговорил с ними вполголоса перед выступлением на дне прохода.

Глаза этих ребят блестели воодушевленным светом. Некоторые из них только утром получили Железные кресты и горели желанием воздать им честь. Они выступили. Некоторое время, совсем немного, мы видели их в бинокль.

Опять прошло два часа. Было пять часов вечера. Красные с целью во второй раз овладеть колхозом бросились в атаку со своим обычным боевым кличем.

Другой крик, пронзительный, крик более тонкий, ответил им. Едва красные показались, как наши молодые ребята, ждавшие момента, затаившись у них за спиной, бросились в атаку! Они бросились в воду как настоящие львы!

Большевики поняли, что окружены. Большинство, не зная, что делать, побежали прямо на наши пулеметы или бросились на землю у изгородей. Многие сдались, настоящие гиганты с раскосыми глазами, похожие на горилл, их крошили прикладами наши пацаны с девичьей нежной кожей.

Увы! Половина из этих солдат-детей были убиты на выходе из чащи или при переходе реки. Их щуплые тела плавали под водопадами. Мы победили, но ценой этой победы была самая чистая, самая свежая кровь.

Каждый из наших юных героев стоил больше, чем куча мохнатых пленных с желтыми и плоскими головами, с жесткой щетиной, которые дрожали, сидя на корточках в подвале школы.

Но этот жестокий контраст точно устанавливал значение и значимость дуэли: или Европа, утонченная как результат двадцати веков цивилизации, или эти азиатские орды, дикие, звероподобные, с гримасами из-под своих красных советских звезд. Наши юные добровольцы сделали свой выбор: они погибли так же геройски, как и старые воины, за тот идеал, что сиял в их глазах.

* * *

Красные, обескровленные этой операцией, откатились в лес к западу и юго-западу. Они больше не осмеливались вступать в рукопашную в этом секторе, усеянном трупами их соплеменников.

Несколько мерзких свиней бродили перед советскими позициями, бесцеремонно пожирая тлетворные тела, быстро разлагавшиеся под солнцем. Русские с завистью смотрели на этих поросят-некрофагов, возившихся в двадцати метрах от них в зеленых кишках их собратьев. Было видно, что они горели желанием привлечь к себе этих отвратительных тварей. Наконец им удалось схватить одного. Мы услышали их радостный крик. Советский каннибализм практиковался посредством этого животного.

* * *

Мы получили все недостающие сведения о расположении этих тонких ценителей поросятины. Один из наших санитаров, некто Броэ, попал в плен, пытаясь вытащить одного из наших раненых, упавшего на берегу реки. Красные отвели его от поста к посту. Он выучил раньше русский язык, как и многие из наших солдат. Как и они, он был ловкий малый. Балагур, он болтал и болтал. Наконец, его провели в тыл. Он успел установить позиции врага и его численность. Темнота наступила во время марша. Дорога шла вдоль глубокой расщелины. Наш санитар прыгнул и покатился в пропасть. Напрасно красные стреляли, вышеназванный Броэ убежал!

Он плутал десять раз. При первых лучах зари мы увидели голову, которая вынырнула из болота в пятидесяти метрах перед нами. Это был наш парень! Он подполз к нам, весь в грязи, позеленевший, как нигерийский гиппопотам. С этого момента русские получили атаку на западе, наша пушка обстреляла их позиции в лесу.

Оставались дубовые рощи, расположенные над нами на юго-востоке, откуда советский батальон сильно обстреливал нас из минометов. Мы должны были укрываться от рассвета до ночи в наших окопах в меловом грунте или возле хат. Наш командир, попытавшись сделать небольшую разведку, получил три минометных осколка.

Надо было обязательно очистить эти высоты, свергнуть оттуда этих дьяволов, как говорили в отряде. Одна из наших рот отлично реализовала это, отбросив русский батальон со всем его вооружением.

Но мы дорого заплатили за эту контратаку. Гранатой был убит национальный руководитель рексистской молодежи и судья Джон Хагманс, бывший студент-коммунист Брюссельского университета, обратившийся в нашу веру и ставший глашатаем величия наших старых Нидерландов и эпическим проводником, страстно любимым новым поколением.

* * *

Джержаков был освобожден лишь частично. Каждый день наши вылазки и рейды оттесняли врага. Но едва наши солдаты подходили к хатам, как огонь возобновлялся в ста метрах позади них. Они едва успевали укрываться в блиндажах. Противник отступал, затем возвращался, как какой-то аккордеон смерти. Советские снайперы засели на деревьях, похожие на ягуаров. Иногда мы вычисляли их, тщательно прицеливались: тело падало на землю, ломая ветки.

Но большинство этих снайперов-древолазов были неуловимы. Одной дюжиной они тормозили любое наше выдвижение. Невозможно было сделать и десяти шагов на полуоткрытой местности. Джержаков был окружен этими стрелками, необыкновенно ловкими и очень ценившими свои пули.

* * *

Однако это неприятное обстоятельство не могло изменить главного: Джержаков был спасен, русским не удалось отбить этот проход, необходимый для их контратак.

Мы были единственными, кто сохранил выдвинутую в юго-западные кавказские леса позицию. В остальных местах повсюду было отступление. Джержаков остался как таран, вбитый в советские боевые порядки. Именно здесь в октябре было предпринято последнее наступление на Западном Кавказе.

Наша дивизия скатывалась к югу. Мы участвовали в этом продвижении после того, как нас укрепили частями дивизии СС «Викинг». В конце августа в один солнечный день мы оставили могилы наших убитых и отдельными отрядами осторожно двинулись через дубравы на запад, где еще бродил враг. Наша группа наткнулась на длинную цепь советских солдат. Их было больше, чем нас. Они прошли по гребню в нескольких метрах над нашими головами, не догадываясь о нашем присутствии в кустах.

Через два часа марша мы дошли до маленькой деревни, что протянулась золотистым пятном между двух больших синих гор: это была станица Кубано-Армянская, большой населенный пункт на расчищенной в кавказских джунглях и удобренной в царские времена перегноем земле одним племенем беглых армян. На бревнах перед хатами неподвижно сидели похожие на странного вида призраков мальцы со сливового цвета лицами, с маленькими головами беспокойных филинов.

 

Армения

Сентябрь 1942 года был месяцем затишья для дивизий, сражавшихся на Западном Кавказе. Немецкое наступление во второй половине августа провалилось из-за недостаточного количества войск, требовавшихся для того, чтобы открыть проход и обеспечить необходимый контроль завоеванных зон в лесах, это было наступление в пустоте. Но этот легкий марш закончился. Враг терпеливо подождал, когда мы пройдем тысячу двести километров и завязнем в джунглях, чтобы нанести ответный удар. Когда мы были зажаты в горных теснинах и ущельях, отрезанные от наших тылов километрами мрачных лесов, вот тогда и началась жестокая, дерзкая, часто невидимая и всегда смертоносная партизанская война.

Надо было отступать во многих местах. Затем надо было ждать подхода подкрепления, без которого невозможно было двигаться вперед.

Вот мы и ждали. Армянская станица Кубано-Армянская была захвачена одной из наших рот в тот же день, когда мы штурмом взяли Джержаков. Враг не оказал сопротивления, позволив оттеснить себя за опушку. Фронт стабилизировался на границе леса.

Мы никогда не видели подобной деревни. Избы не были приклеены к земле, как в степи. Они держались на мощных сваях из-за боязни диких зверей, что, выходя из леса зимой, бродили и разбойничали в долине. На высоте этих свайных построек армяне были в безопасности. Хлева были на высоте пяти метров. К домашним животным меры предосторожности были большими, чем к женщинам и детям.

С большим трудом скот поднимали в эти хлева, где он проводил снежные месяцы в спокойствии, тогда как у подножия выли орды голодных волков.

* * *

Жители в точности сохранили нравы народностей Малой Азии. Женщины были с черными как уголь большими глазами, вытянутыми как миндаль, как это можно видеть на керамических изделиях острова Крит. Они жили среди миллионов мух, часами вращая пальцами ног тонкостенную вытянутую бочку, полную молока и подвешенную на веревке к потолку. После полудня такого действия они вытаскивали из сосуда полудикое масло. Это было молоко буйволиц, медлительных спутниц огромных черных быков, чьи шеи висели до земли, как змеи боа.

В деревне выращивали все ту же кукурузу, блестящие початки которой крестьянки сушили на земле, прежде чем освободить их от мягкой лиственно-волокнистой оболочки.

Пейзаж был еще более впечатляющим, чем в Джержакове. Когда мы спускались с дозорного рейда на исходе дня, мы вынуждены были останавливаться раз двадцать, настолько великолепие неба и гор поражало нас.

Горы вставали ярусами, у каждой был свой цвет, переходящий от золотого и красного и от красного к пурпурному и фиолетовому. Большие громады скал против света были уже черными, но какой-то мягкой черноты, похожей на бархат.

Кубано-Армянская в глубине долины погружалась в синеватый полумрак. Белые шлейфы нескольких вечерних огней еще плавали над трубами.

Мы спускались медленно, не переставая смотреть на ослепительные цвета, что обрамляли скалы и деревню, которую окутывала синяя тень.

Чтобы дойти до КП 97-й дивизии, надо было преодолеть километров пятнадцать по вершинам гор. Я ехал на невысоком русском коне, который цеплялся, как горный козел, за самые узкие выступы. Глубокие пропасти впечатляли. И в конце — завершающая панорама: гигантский провал, обставленный скалами в тысячу метров высотой. В самой глубине светился квадрат желтого цвета. Вот там и была деревня.

Чтобы добраться туда, надо было идти час. Конь впечатывал свои копыта в скалы, как крюки. Потом мы подходили к бледно-зеленому потоку, бурному и ледяной свежести.

* * *

Вскоре связь стала невозможной. Красные, видя, что наш напор спал, перешли от обороны в наступление, но не бросив против нас целые батальоны, как в Джержакове, а просачиваясь малыми группами через дикие леса, где вековые дубы, сломанные ураганом, переплетали свои почерневшие стволы, где темные заросли были готовы для засад.

Наши дозоры с трудом передвигались в этом густом лесу, секреты которого не были нанесены на карты.

К счастью, местное население было настроено крайне антибольшевистски. Некоторые из наших армянских крестьян уходили на пятнадцать-двадцать километров от станицы: через два дня они вновь возвращались, ведя нам длинную цепь солдат Красной армии. Ненависть, которую испытывали эти крестьяне к советскому режиму, изумляла нас: бедные, даже несчастные, жалкие, они должны были бы соблазниться большевизмом. Они же, напротив, были в ужасе от него и рисковали своей жизнью каждый день, чтобы помочь нам бороться с ним. Один старый, совсем седой крестьянин, осужденный красными на много лет принудительных работ, проявлял к нам особо фанатичную преданность: обутый в легкие сандалии из свиной кожи, он пролезал везде, повсюду сопровождая наши дозоры.

Многие из наших армянских проводников попали в руки большевиков и были уничтожены. Но боевой дух деревни не упал.

* * *

Но это могло предотвратить ухудшение нашего положения, становившегося все более шатким. Враг был нигде и повсюду. Мы совершали многодневные разведывательные рейды. Мы глубоко проникали в сектор расположения врага, не замечая ни одного убегающего силуэта. Но на следующий день на подходах к нашей станице очередь из «Паши» косила многих людей.

В конце концов мы были полностью окружены невидимыми врагами, которые, как кабаны, забирались в логовища и жили, питаясь дикими яблоками и грабежами.

Связь с дивизией была теперь только по радио. Сообщение с тылом требовало регулярных экспедиций, на которые всякий раз отряжали половину батальона.

Нам предстояло на собственной шкуре узнать, что такое партизанская война на азиатский манер.

 

В дозоре

Численность солдат мало значила в войне западней и засад, развязанной в глубине кавказских лесов. За несколько секунд трое ловцов, спрятавшись в лесных зарослях, расстреливали целый дозор. Сразу после нападения они скрывались, чтобы на следующий день поставить новую ловушку в другом месте.

Снабжение должно было идти нам от станицы Ширванской за двенадцать километров от наших позиций в Кубано-Армянской. Два раза в неделю несколько повозок, запряженных волами, двигались от деревни Папоротники, затем через густой дубняк еще пять-шесть километров. Дорога была узкой, заросшей. Она проходила через зажатую в скалах речку, деревянный мост через нее был разрушен. Обоз спускался до каменистого русла потока и следовал по нему сотню метров, чтобы опять углубиться в рощи величественных дубов и заросли кустарников.

Однажды русские, которые были в засаде, подпустили быков до двух метров от своих кустов. Очереди свалили наших людей, убили животных. Только двое из наших солдат смогли броситься в чащу, остальная часть сопровождения была убита без малейшей возможности сопротивляться.

С того момента нам пришлось посылать два раза в неделю половину наших людей навстречу обозу в Папоротники. С двух сторон наши люди методично прочесывали лес.

Мы ждали в тревоге. Конвой должен был, как обычно, прибыть к шести часам вечера. Мы не отрывали глаз от лесной просеки, через которую выходила лесная дорога.

Вдруг раздалась пальба: автоматные очереди, разрывы гранат прокатились до конца долины. Мы видели, как выскочила одна повозка, затем другие галопом скатились с горы. К санчасти привезли запыхавшихся раненых.

С завтрашнего дня надо было опять идти в дозор к Папоротникам. Отказаться от этой дороги значило капитулировать. Люди уже ненавидели эту чащу леса. Тогда я встал во главе солдат, обеспечивавших связь. Я шел впереди на двадцать метров, чтобы избежать ловушки для всех. С облегчением вздохнули мы, когда, наконец, дошли до яблоневых и сливовых садов Папоротников, границы изобилия и спокойствия.

* * *

Даже в нескольких десятках метров от наших изб большевики часами, как кошки, выжидали свою добычу. Мы могли отдыхать только одетыми, с автоматами у тела. Курильщики, какими бы заядлыми они ни были, не спешили пробираться к плантациям армянского табака.

Однажды днем один из наших поваров захотел вырыть несколько картофелин на поле у леса. В ельнике залегли красные. Выстрел, и он упал с простреленной ногой. Мы слышали крики несчастного раненого. С двумя бойцами я бросился на выручку. Эти палачи тащили его через корни и каменистую почву. Когда я почти догнал их, они, должно быть, бросили его. Но когда я склонился над нашим несчастным товарищем, он посмотрел на меня своими красивыми глазами, полными слез: у него во рту булькал поток окровавленных пузырей. Советский патруль, прежде чем бросить его, проткнул ему грудь дюжиной ножевых ударов. Он агонизировал. Его раны дрожали и открывались, как живые.

Полчаса он сопротивлялся смерти. Нам пришлось накрыть ему лицо противопожарной маской, поскольку мухи кружились вокруг его окровавленного рта. Последний раз вздрогнула кровавая пена, он что-то сказал детским голосом, каким обычно говорят умирающие.

Мы похоронили его, как и других, на вершине пригорка. Это маленькое кладбище мы обнесли здоровыми кольями, чтобы защитить от диких зверей. Но кто были больше звери: лесные животные или большевики, которые, отказываясь от открытого боя, затаивались, как убийцы, чтобы выследить своих жертв?

* * *

Заканчивалась подготовка нового наступления немцев.

Каждый день незадолго до рассвета сразу по тройкам прилетали советские самолеты для разведки. Их появление никогда не длилось больше нескольких минут: иногда мы сбивали один или два, и они огненными зигзагами падали вниз, в то время как парашютисты зависали над лесом.

Однажды утром в начале октября десятки «Юнкерсов» прошли над нашими головами и спикировали на Джержаков. Они возвращались с часовым интервалом. С громом содрогались горы. Осеннее наступление началось.

В конце дня 8 октября 1942 года мы выступили тоже. В последний раз мы увидели в глубине долины станицу Кубано-Армянскую, в синеве первых теней приближающегося вечера. Там, между здоровых черноватых кольев частокола, вокруг которого будущей зимой будут крутиться голодные морды и нервные лапы волков, остались наши павшие. Зеленые горы то там, то здесь вздымали красные и коричневые сполохи, осенние флаги, поблескивавшие в золотистых огоньках сумерек.

Потом настала ночь. Мы тихо продвигались до утра под кровом величественных дубов в обрамлении серебристых танцующих огоньков миллионов звезд.

 

Джунгли и горы

Октябрьское наступление 1942 года на Кавказском фронте заставило себя ждать. Началось оно в нездоровой атмосфере. Верховное командование в августе месяце приняло решение атаковать этот массив на двух флангах: с юго-востока по реке Терек в направлении бакинской нефти и на юго-западе на нашем участке в направлении Батума и турецкой границы.

Битва на Тереке была жестокой, но не принесла ощутимых результатов. Бронетанковые дивизии Рейха были остановлены под Грозным. В октябре они больше не продвинулись вперед.

Наше наступление на Адлер также провалилось. Октябрьское наступление не имело цели достигнуть Грузии и Транскавказской магистрали, оно было нацелено на Туапсе, на Черное море и контроль над нефтепроводом к нему, к этому порту. Этот нефтепровод был толщиной не более тела ребенка, и вот за эту черную трубу нам предстояло биться неделями.

Единственными неподожженными нефтяными скважинами, завоеванными Рейхом, были скважины Майкопа. Вообще, нефтяные месторождения были расположены в Нефтегорске, между Майкопом и Туапсе. Красные заминировали сооружения. Нефть продолжала вытекать, густым потоком охватывая все ручьи, покрывая коричневым камыш и травы. Немцы бросились восстанавливать нефтедобычу своим организаторским гением. Это были очень богатые пласты. Они как раз подходили для нужд авиации. Когда мы прибыли утром 9 октября в Нефтегорск, мы были до глубины души поражены, видя, что за полтора месяца сделали немецкие инженеры. Просторные, с иголочки кирпичные сооружения были полностью закончены.

Но надо было дополнить эту работу, захватив нефтепровод до Туапсе, с тем чтобы миллионы литров ценной жидкости смогли регулярно вливаться в танкеры на Черном море. Это было делом солдат. Осеннее наступление должно было бы стать операцией как военного, так и экономического значения. Это был не первый и, несомненно, не последний раз, когда тысячи солдат погибнут за одно нефтяное месторождение.

* * *

Большая дорога и железнодорожный путь от Майкопа до Туапсе находились под мощной защитой красных, они так же хорошо, как и мы, понимали важность этого нефтепровода. На заслоны Советов в начале октября 1942 года были брошены бронетанковые части Рейха, но они не смогли их преодолеть. Тогда Верховное командование бросило отборные дивизии, к которым относились и мы, в одну очень умно задуманную операцию: через поросшие лесом горы, что возвышались на тысячу метров и более и были без всяких дорог, десятки тысяч пехотинцев, подтянувшиеся с востока и юга, прорубят просеку топорами; они постепенно обойдут врага сзади и соединятся у него за спиной, на дороге в Туапсе, в двадцати, затем в сорока и пятидесяти километрах за Нефтегорском.

Наша дивизия егерей, специализировавшаяся на горных операциях, увлекла нас за собой. Мы оставили нефтяной бассейн под проливным дождем. После двух часов марша в грязевой топи мы подошли к большим горам, опять позолоченным солнцем.

Фантастически заросшие леса состояли из величественных дубов, которые никто никогда не вырубал, и миллионов диких яблонь, распространявших чудесный кисловатый запах.

Мы пробрались к вершинам. У красных был там большой лагерь, еще усеянный трупами. Через просветы мы видели внушительную панораму дубовых лесов, по-прежнему зеленых, усеянных, как мухами, золотой листвой диких яблонь, побежденных осенью.

Мы пошли по склонам. Лошади скользили копытами десять-пятнадцать метров. Мы держались за корни. Расположились на отдых в палатках на маленьком хуторе со смешным названием Травалера. Более сотни солдат погибли в атаке за эти несколько затерянных хижин. Это был последний хутор. После него лес поднимался на многие десятки километров, дикий, как джунгли Конго.

Прежде всего армия воевала топорами, пилами и заступами. Передовые отряды выслеживали и километр за километром теснили врага. За ними сотни саперов прямо в горах пробивали дорогу, мощенную из всего, что было среди самых трудных препятствий и помех. Это было невероятно. Эта дорога была вымощена десятками тысяч кругляка и прицеплена к карнизам над головокружительными пропастями. Самые мощные гусеницы могли использовать этот путь на многие километры вплоть до вершин. Через каждые двести-триста метров террасы делали изгиб, чтобы обеспечить разъезды.

По мере продвижения применение машин оказалось затруднено, и от него отказались. Все, включая питье, навьючили на спину людей. Цепи носильщиков сновали день и ночь.

Наша дивизия привезла с собой огромное количество ослов, прекрасных вьючных животных. Сами мы сохранили нескольких лошадей. Но наверху не было никакого горного пастбища. У нас не было больше ни охапки фуража, ни единого зернышка овса. Не в состоянии обеспечивать животных едой, поводыри кормили их ветками берез. Топоры непрерывно стучали по стволам. Сотнями падали прекрасные деревья, только лишь для того чтобы у них обрубили сучья и ветки. Животные жадно поглощали эти связки зеленого хвороста. Но их бока вваливались с каждым днем все больше.

В то время как саперы пробивали эту дорогу к Туапсе, тысячи егерей и погонщиков ослов ждали в самодельных шалашах.

Рождались настоящие лесные города. У каждого немца в сердце живет горная хижина. Некоторые из этих маленьких строений были настоящими шедеврами изящества, комфорта и прочности. Каждое имело свое имя. Самую жалкую тоже крестили с юмором.

Осень была прекрасна. Мы принимали пищу перед своими лесными хижинами среди наскальных растений. Мы также соорудили деревянные столы и скамейки. Одно лишь солнце пересекало листву. Напрасно вражеские самолеты искали наши месторасположения. Вечером мы видели вдалеке, в глубине долин, полыхавшие огни вокзалов железнодорожной ветки Майкоп — Туапсе. Поезда светились в огне на пятнадцать километров! В бинокль мы без труда различали черные каркасы и ярко-красные квадраты каждого купе. Наши «Юнкерсы» делали невыносимой жизнь силам СССР.

На краю леса передовые группы и саперы добрались наконец до лесной дороги, через три километра соединявшейся со знаменитой большой дорогой к Черному морю. Красные отчаянно сопротивлялись, самые высокие высоты были взяты лишь после жестоких рукопашных схваток: на порыжевшей земле лежало много наполовину обуглившихся от лесного огня трупов.

Вся наша дивизия всколыхнулась для первого удара. Мы прошли по импровизированной тропе, проложенной гением. На каждом повороте юмористические указатели, очень талантливо нарисованные, обозначали опасности, впрочем, очевидные и без них. Ослы, нагруженные ящиками с боеприпасами или кухонными котелками, скатывались по склону, катились в адскую кутерьму и разбивались о скалы в ста метрах внизу от наших сапог.

Мы вышли к долине и к дороге дровосеков. Она шла прямо, как линейка, между двух скалистых холмов. Уже неделю красные поливали огнем этот проход. Немецкие дозоры, попытавшиеся пробраться к вражеским позициям, были уничтожены.

Каждый день «Штуки» громили русские укрепления. В тот день эта дробилка была настолько сильной, что мы смогли достичь вражеских траншей, превращенных в ужасную мясорубку.

Вечером с одним из наших офицеров мы дошли до скопища остатков трупов, собранных за неделю. Они были в состоянии чудовищного разложения. Одна цепь русских, сраженная очередью, особенно впечатлила меня. Они сложились друг на друга, как карточный домик. В своих разложившихся, сгнивших пальцах каждый держал еще свою винтовку.

В шесть часов утра я захотел сфотографировать эту мрачную картину.

В момент, когда я смотрел в глазок аппарата, мне показалось, что одно из тел слегка пошевелилось. Определенно, тысячи отвратительных желтых червей копошились на нем. Я захотел все же убедиться в своих подозрениях. Труп, показавшийся мне ожившим, был с закрытым капюшоном лицом. Я подошел с пистолетом в руке и резко сбросил капюшон. Два обезумевших от ужаса глаза взглянули на меня.

Это был большевистский проводник. Он уснул в этом гнилье накануне, и черви покрыли его. При нем было завещание, в котором он сообщал, что, будучи евреем, он был готов на все, чтобы отомстить за евреев.

Страсть людская безгранична…

* * *

«Юнкерсы» сильно, невообразимо разбили место соединения лесной и большой дороги к морю. Сотни трупов советских солдат заполняли все окопы и пулеметные гнезда. Некоторые из них сжимали еще в почерневших руках медицинские бинты, раскрученные слишком поздно. Один офицер, раненный в ногу, только успел спустить брюки и упал убитый в своем пулеметном гнезде головой вперед. Его бледный зад, по которому ползали сотни кишащих гусениц, белел на поверхности земли.

Троим молодым немецким дозорным удалось в начале операции, то есть дней на двенадцать раньше, пробраться до скалистых берегов речки между русскими укреплениями. Их тела лежали на камнях, с широко раскрытыми глазами и нежными рыжеватыми бородками на лицах. Высохшие ребра уже проткнули зеленые гимнастерки.

Мы дошли до пресловутой дороги на Туапсе. Деревня на перекрестке представляла собой только череду огромных воронок. Под линией железной дороги каждый маленький туннель, предназначенный для стока горной воды, был превращен русскими в узкую больничную палату. Раненые, брошенные уже два дня назад в этих ледяных коридорах, все погибли на носилках без медицинской помощи.

До плотины текла красивая речка. Я попытался искупаться, но быстро выпрыгнул из воды: в воде плавали разлагавшиеся полузатонувшие трупы, с каждым взмахом руки я наталкивался на какой-нибудь из них.

Мы провели ночь, уснув прямо на земле среди вони этих останков, которые лучше, чем какие-либо клятвы и молитвы, показывали нам бренность наших человеческих тел…

 

Ураганы и пропасти

То, что мы овладели в августе 1942 года протяженным участком дороги из Майкопа до Туапсе, было важной победой. Оставалось преодолеть каких-то двадцать километров и достигнуть большого нефтяного порта-терминала на Черном море. Мы приближались к цели.

Нам дали лишь одну ночь на передышку. Со следующего дня мы вновь покинули большую дорогу, чтобы начать вторую операцию по обхвату врага по лесам. Мы прошли несколько километров по дну долины до диких дубовых зарослей. Дождь лил потоком. Почва, усеянная гниющими телами, стала ужасно вязкой.

У нас не было никакого снаряжения, как у альпийских частей: ни коротких курток, ни толстых подкованных башмаков. Наши длинные шинели тащились по грязи. Мы часто падали на скользкой земле. Продвижение для нас в этих мокрых перепутанных джунглях было настоящим мучением. Люди падали в расщелины.

Добравшись до вершины одной горы, мы увидели тот самый нефтепровод. Он проходил по средней высоте с одной стороны ущелья на другую. Напротив, на гребне гор, закрепились русские. Их линии окопов были на высотах, над нами. В то время как одна часть наших людей продвигалась по изгибу ущелья, я устроился верхом с автоматом на толстой черной трубе и продвигался вперед мелкими толчками. В пятидесяти метрах подо мной разверзлась пропасть. Я благополучно достиг противоположного склона, и за мной целая кавалерия добровольцев, обрадовавшихся такому виду верховой езды!

* * *

С наступлением вечера мы смогли уже добраться до вершин занятых врагом гор, на них также обрушились немецкие егеря. Русские были расстреляны на месте в своих узких окопах.

Мы едва успели установить палатки на этом гребне, как разразилась первая большая осенняя гроза. Палатки представляли собой маленькие брезентовые треугольники, натянутые в середине колом, и они служили индивидуальным плащом для взвода. Чтобы поставить палатку, достаточно было приладить четыре таких брезентовых куска и зафиксировать их на колышке, покрыв пространство два на два метра. Но эти четыре куска укрывали четверых, так что вчетвером надо было влезть на этот клочок, да еще с имуществом. Дополнительная сложность была в том, что днем ее надо было складывать, чтобы каждый мог накрыться своим собственным плащом, составлявшим часть такой палатки.

У нас не было ни соломы, ни сухих листьев, на которые можно было бы лечь, ничего, кроме мокрой земли. Всю ночь выл лес; мы были как раз на вершине горы. Потоки дождя, града и снега в любой момент могли снести наши хрупкие укрытия. Вода протекала через дырки в брезенте, износившемся за полтора года, и подтекала к лицу. В этой буре слышались крики людей, чьи палатки сносило. Промокшие до костей, они суетились, бранясь.

* * *

В конце полдня на горе было окружено много советских солдат. Их послали на нас ночью. Они образовали жалкое стадо вокруг нашего бивака. Большей частью это были худенькие пареньки из Краснодара, около шестнадцати лет, насильно направленные в Туапсе, где они расквартировались на четыре дня как раз, чтобы научиться пользоваться винтовкой. Ноги у них были разбиты толстыми армейскими башмаками. Большинство бросили их и продолжили путь босиком по грязи. Не имея ни малейшей хижины, где бы можно было пристроиться, они сгрудились под ливнем, промокшие, подавленные и сломленные.

С утра с поразительным равнодушием славян они начали переворачивать во все стороны трупы своих соотечественников, убитых поблизости. Через час тела были абсолютно голые. Пленные натянули на себя не только гимнастерки и рубахи мертвых, но и носки и даже кальсоны. Когда колонна пленных отхлынула назад, она оставила нас в компании длинных рядов совершенно белых тел, поливаемых потоками дождя.

* * *

Буря длилась три дня. Снег и дождь смешались и валились с небес снопами. Мы попытались развести огонь в наших маленьких палатках, но дрова были скверными. Получался лишь едкий дым, дравший нам глаза и горло. И день, и ночь без передышки ревела буря, переворачивая палатки и проникая сквозь униформу. У многих солдат не было плащ-палаток, и им приходилось забиваться во всякие дыры, прижавшись друг к другу.

В первый день мы смогли добраться до вершин холмов на наших последних лошадях. Отстеганные дождем, они бросали на нас отчаянные взгляды. В последнее утро, приоткрыв тент, я увидел их на согнутых передних ногах, валившимися от изнурения и страдания…

Трупы русских были более мертвенно-бледными, чем когда-либо: низ животов начинал цвести нежной свежей зеленью. Постоянное присутствие этих совершенно голых мертвецов вокруг в конце концов взбесило нас: мы пинками сталкивали их с карнизов гор одного за другим; они падали плашмя на пятьсот метров вниз, в грязь и воду пропастей…

* * *

Наш изнурительный подъем, дни и ночи страданий на гребнях, сметаемых ураганом, не принесли нам абсолютно ничего. Мы получили приказ вернуться на дорогу в Туапсе, чтобы достичь лесов на юге по другому пути. Одуревшие от усталости, мы опять пересекли нефтепровод и расположились лагерем в обратную сторону в долине.

Большая дорога к морю была усеяна обуглившимися упряжками русских. Повсюду дохлые лошади были раздавлены бронетехникой и немецкими пушками: от них оставались только лужи, где плавали их шкуры.

Артиллерия работала мощно. Советские самолеты пикировали на нас, довольно неудачно бросая свои бомбы. Достаточно сильная река с названием Пшишь текла слева от нас между высоких серых и рыжих скал. Мы прошли через них на лодочках, прицепленных к плотикам, которые привезли нас ко входу в железнодорожный туннель в сторону Туапсе.

Этот туннель был с километр длинной. Красные не только взорвали мост, что пересекал реку у начала горы, они устроили в туннеле феноменальную чехарду. Целые поезда были брошены одни на другие, по меньшей мере с сотню машин были свалены в кучу в этом мрачном туннеле.

Пехота только с крайней осторожностью могла проскользнуть в этой куче. Надо было продвигаться в полной темноте с четверть часа, упираясь правой рукой в скалу. Затем надо было вскарабкаться под двумя вагонами, чтобы достичь другого края туннеля и продолжить такое же передвижение во тьме, держась левой рукой за мокрую скалу. Каждый кричал, чтобы сообщить соседям о своем присутствии. После получаса продвижения мы заметили бледный свет. Красные заминировали и взорвали выход из туннеля, открыв огромный кратер, по нему мы карабкались, как в дантовском коридоре.

Весь же наш конный обоз должен был взобраться на вершину и затем снова спуститься по дороге, в спешке прорубленной саперами по лесистым грязевым склонам. Коням потребовался целый день, чтобы осуществить это, по крайней мере тем, кто не сдох в грязи или не свалился в пропасть.

На выходе из туннеля мы опять занялись эквилибристикой на остатках второго моста через Пшишь, затем мы вступили на железнодорожный путь. Ночью мы месили дикую грязь.

Но мы благословили ее в конце концов, так как враг обстреливал нас, но беспрестанно летевшие снаряды с глухим шумом шлепались в ил и не разрывались.

На следующий день нам надо было пересечь долину. Большой железнодорожный мост на Туапсе висел в пустоте. Деревня, которую мы должны были пройти до дубовых рощ на юго-западе, методично обстреливалась артиллерией красных. Вокруг нас избы взлетали на десять метров вверх. Любая попытка пройти была бы безумием.

Надо было дождаться вечера. Через болотистые низины, начиненные трупами, мы дошли до подножия огромной горы, тоже ужасно липкой от грязи. В полночь мы попытались совершить восхождение, отягощенные нашим снаряжением и оружием — легким и тяжелым.

* * *

Сторона горы, по которой мы поднимались, была крутой. Она поднималась на девятьсот метров. Почва была скользкой, как гуталин. Мы соскальзывали вниз на наших стоптанных башмаках, не подбитых гвоздями. В темноте у нас не было никакой путеводной нити, кроме телефонного кабеля, который раскручивал наш проводник. В любой момент мы могли наскочить на русских. Малейшее отклонение проводника, и вся колонна была бы обречена. Наши молодые солдаты были полумертвые от усталости. Самым сильным из нас пришлось нагрузиться оружием самых слабых, чтобы облегчить им подъем. Я нес один пулемет на шее, другой на плече. Малейшая брань какого-нибудь обозленного солдата могла погубить нас всех.

Последние сотни метров стоили нам неописуемых усилий. Многие рухнули, не в силах карабкаться более. Они цеплялись за стволы деревьев, чтобы не свалиться в бездну. Мокрый, влажный сумрак был таким густым, что невозможно было различить ни пни, ни скалы, ни тела измученных людей.

Было четыре часа ночи, когда мы достигли гребня горы, спешно устроили пулеметные гнезда на главных карнизах. Первые лучи дня пробивались вяло и тускло. Мы с тревогой смотрели на деревья, раскачиваемые ветром над серыми безднами.

 

Индюк

Прошли дни, вернулось солнце. Если кавказские гребни были неудобными насестами для солдат, то природа, напротив, с таким величием разместилась на этих горах, что она утешала нас в наших страданиях.

Осень бросала сказочные шкуры диких зверей на склоны; эти рыжие и красные прелести спускались на километры до белых вод, бурливших по линиям среди зеленых скал. В пять часов утра свет достигал вершин перевалов, но густой и молочный туман еще сжимал извилистые долины. На этой белой скатерти как острова вставали рыжие и золотые горы. Целый час мы были в феерическом сне. Из глубин озерного тумана возникали новые островки, невысокие горы, ранее поглощенные влагой.

С рассветом началась артиллерийская дуэль. Немцы и русские упорно обстреливали друг друга. Между батареями находилась наша гора, на вершине ее, как гнезда журавлей, были наши боевые позиции.

Советские пехотинцы и мы проводили ночью скрытные вылазки. Днем и те и другие не шевелились. Вот тогда нашему отдыху мешали артиллеристы. Длинный вой снарядов, иногда в сумасшедшем ритме, оглушал нас в течение многих часов. Эти снаряды, откуда бы они ни летели, брили нашу гору как раз над нашими головами. Мы слышали, как они свистят прямо по верхушкам деревьев, с которых часто падали ветки.

Мы были отданы на милость ленивому или слишком рассеянному снаряду. Опасность не замедлила сказаться. Один из наших постов был накрыт.

Другой снаряд, 120-мм, с особенной фантазией шлепнулся в восьмидесяти сантиметрах от меня. Смерч огня поднял меня в воздух. Когда я пришел в себя, то находился среди обломков: все было срезано, выбрито на двадцать метров вокруг. Правая сторона моей каски была полностью вырвана и смята на уровне уха, фляжка была искорежена, как раскрывшийся цветок, автомат, лежащий рядом, был раздроблен.

Все думали, что я превратился в пыль. Но у меня всего-навсего был осколок в правом предплечье, пробита барабанная перепонка и внутреннее повреждение желудка. Я был ранен пять раз за четыре года войны на Восточном фронте и каждый раз вот таким незначительным образом.

* * *

Через несколько дней немецкие войска были готовы к последнему броску. Мы просочились больше к югу, но по-прежнему по тому же горному хребту. Напротив нас возвышалась впечатляющая громада горы Индюк высотой в тысячу триста метров, перед ней была великолепная дубовая роща, сжатая, как будто подлесок, где то там, то сям виднелись серые пики нескольких скал. Оттуда, как говорили нам пленные, было видно море. Когда эта гора будет взята, останется лишь спуститься к береговым пальмам голубого побережья Туапсе.

Примерно в тысяче метров внизу от наших пулеметов между горой Индюк и нашей текла река Пшишь. Наш участок был разделен надвое очень труднодоступной пропастью во многие сотни метров глубиной: в глубине этого ущелья по гигантским скалам скакал водопад. Наши позиции поднимались вверх с другой стороны, проходили по гребню на многие километры, затем отвесно спадали к главной реке. Мы занимали там выдвинутый вперед пост в глубине долины в нескольких метрах от бурной воды.

По плану боя немецкие егеря должны начать атаку Индюка с крайней южной точки нашего участка. Сначала они пройдут с тыла и атакуют советские передовые позиции на другой стороне Пшиши ниже скал. Мы, устроившиеся на орлиных гнездах, должны будем только наблюдать за врагом и ждать новых приказов.

Мы не упустили ни одной детали последней великой битвы за Кавказ.

С восходом спектакль начали «Юнкерсы». Они пикировали к желтевшему морю долины, работая с неслыханной виртуозностью, взмывая вверх из глубины только тогда, когда вот-вот должны были разбиться, врезавшись в лес.

Мы видели нескольких бежавших к скалистым гребням советских солдат. Но «Юнкерсы» не видели больше, чем мы. Дубняк был настоящей крышей, невозможно было знать, где находились блиндажи русских. «Юнкерсы» старались больше посеять ужас, чем разбомбить что-либо.

Затем немецкие егеря бросились через чащу. Мы слышали шум рукопашных схваток. Мы с безупречной точностью следили за продвижением наших братьев по оружию, так как из леса регулярно взлетали ракеты атакующих. Это было очень волнующе. Бросок был быстрым. Ракеты долетели до нашей высоты, поднялись выше.

Через два часа ракеты показались из листвы почти на вершине Индюка. Мы с трепетом подумали, что первые егеря достигли вершины. Мы вспоминали крик из «Анабасиса». Они тоже кричали, как десять тысяч античных героев, воспетых Ксенофонтом.

Увы, они не крикнули. Выше ракеты больше не показывались, очереди и залпы автоматов и пулеметов становились реже. «Юнкерсы» уже не пикировали между двух гор. Немецкая артиллерия подолгу молчала.

Нерешительность, неясность продлились долго. Несколько зеленых ракет выбросили свои цветки и россыпи, но намного ниже. Очереди еще потрескивали, но это был конец. Роты егерей не смогли победить огромный лес. По мере продвижения они истрепались и рассыпались, лесное препятствие поглотило их.

Атака провалилась. Вечером в фиолетовых отсветах сумерек гора Индюк показалась нам как никогда еще более дикой и надменной. Она окончательно преградила нам путь.

* * *

Осень просвистела на горах, раскрыла их, усыпав землю миллионами сухих и легких листьев. Мы смотрели на умирающий лес. Наши маленькие позиции были настоящими балконами над долиной.

Под ними на сотни метров спускался страшно крутой склон. Ночью русские патрулировали его. Мы протянули железную проволоку, вдоль которой звякали пустые консервные банки. При касании проходящих они сталкивались, и мы стреляли.

На следующий день мы замечали несколько смуглых тел под нашими побрякушками.

Немецкие егеря, которых мы сменяли, вырыли себе маленькие укрытия на одного человека на метр под землей, чтобы по очереди отдыхать в них. Пришла наша очередь воспользоваться этим. Мы сползали в отверстия, в эти дыры, как раз имевшие размер человеческого тела; в глубине надо было свернуться калачом и ползти по углублению размером не больше гроба.

Но этих щелей было слишком мало. Нам приходилось протискиваться вдвоем, придавив друг друга, носом в землю. Мы чувствовали себя ужасно, как заживо погребенные. Нам надо было привыкнуть, чтобы лежать вытянувшись, как поспешно похороненные мертвецы. Те, кого это действительно угнетало, предпочитали завернуться в одеяло под деревьями, несмотря на туман и летящие осколки снарядов.

* * *

Однажды ночью погода изменилась. Подул северный ветер. Буря разметала верхушки высоких дубов, ураганом пронеслась над нами, залив наши укрытия-могилы, в которые по корням сочилась вода.

Мы попытались вычерпывать воду котелками, но вынуждены были признать свое бессилие. Склон из-за дождя и ветра потерял всю свою листву. Пшишь поднялась, водоворотом прокатилась по долине, опрокинула деревянные мосты, отрезав за нашей спиной всякую возможность снабжения продовольствием и боеприпасами.

 

Последние

Сильные осенние бури, только лишь накрыв горы Кавказа, сразу положили конец всяким попыткам наступательных действий.

Там, где должны были быть боевые действия, надо было пробираться в грязи.

Русские у подножия нашей горы, как и мы, сопротивлялись непогоде в залитых водой окопах. Мы слышали их вой по ночам.

Каждый солдат возился в темноте, напрасно пытаясь вычерпать свою щель черпаком. От одной линии окопов до другой происходил настоящий международный конкурс ругательств. Немцы кричали: «Сакрамент!», русские орали: «Сатана!»

Большевикам приходилось легче, так как их спасала зима, из-за которой силы Рейха были скованы тогда, когда оставалось покрыть всего несколько километров до гор и лесов, чтобы достигнуть Черного моря, Туапсе. Эта остановка за три лье до победы приводила их в отчаяние.

Однако ничего нельзя было сделать другого, как стабилизировать фронт на развороченных хребтах, где мы напряженно бились три месяца.

* * *

Самой острой была проблема размещения. Все старые щели были залиты грязной водой. У нас не было ни заступов, ни пил, ни какого-нибудь саперного оборудования. Дозорные группы пошли в ближайшую деревню, чтобы вытащить гвозди, поискать топоры…

В нескольких метрах от гребня горы наши пехотинцы выкопали лопатками нечто вроде фундамента для хижин, вырубая дренажные канавы для стока воды.

Нам удалось вбить колья, протянуть над ними ряды стволов деревьев, мы их покрыли метровым слоем земли. Эта импровизированная крыша амортизировала осколки, но вода просачивалась через брусья. Внутри этих отшельнических хижин мы воткнули на полметра высоты колья и закрепили на них голые ветки, что служило нам кроватью. Всю ночь вода протекала к нам в укрытие, поднимаясь к утру до двадцати-тридцати сантиметров. Мы воспользовались этим, чтобы топить наших вшей. Мы постоянно горстями собирали их под гимнастерками и в промежностях, бросая их в воду, журчащую под ветками.

В течение двух месяцев мы не меняли белье. Паразиты донимали нас невероятно. Однажды утром я разделся на ветру и убил семьсот вшей за один раз!

Наша шерстяная одежда была просто нашпигована ими, они, как кукурузные зерна, были спрессованы в ней. Их можно было удалить только подвесив свитер над огнем, и тогда было видно, как сотни огромных беловатых вшей ползли к верхней части одежды.

Мы стряхивали их на горячий брезент: они потрескивали и разлетались как петарды в разные стороны. После этого брезент весь блестел от их расплавленного жира.

Разлившаяся Пшишь превратилась в настоящую реку, за одну ночь достигнув подножия нашей горы, и превратила долину в грязный залив, где, толкаемые течением, плавали раздувшиеся трупы большевиков.

Наши кухни были заблокированы у подножия отвесных склонов, их залила вода. На следующий день были видны лишь металлические трубы и головы нескольких лошадей, то тут, то там еще сопротивлявшихся течению. Им удалось спастись от воды, но они подохли от голода на отрогах горного хребта.

Эта отвратительная падаль стала вскоре нашей основной пищей.

От наших снабженческих баз не оставалось больше ничего, поскольку мосты, наведенные саперами, были снесены, как соломинки, потоком, достигавшим двух-трех метров глубины. Целую неделю мы питались, отрезая ножом куски от сдохших кобыл. Мы рубили, как могли, эту отвратительную плоть и проглатывали ее сырой и без соли.

Мы сберегли несколько мисок муки и замесили на дождевой воде несколько блинов. Малейшая стрельба представляла опасность для нашего участка. Гребень был совершенно голым, листва слетела с деревьев. Русские выслеживали нас. Малейший хвост дыма над горой в то же мгновение стоил нам тридцати-сорока гранат. В наших хижинах дым делал жизнь невозможной, наши глаза сильно слезились, и надо было сразу же гасить огонь.

Изнуренные от голода, промокшие насквозь, прозябающие в наших залитых водой отвратительных берлогах, скоро мы стали жертвами всякого рода болезней. Эпидемия желтухи охватила весь наш сектор: каждое утро вереницы солдат в сильном ознобе с измученными галлюцинациями желтыми лицами вылезали из своих нор. Как только был наведен временный мост, их эвакуировали группами, вызывавшими страх своим видом. За несколько недель с кавказских хребтов было спущено двенадцать тысяч больных желтухой.

Каждый из нас находился под угрозой заболеть желтухой, пневмонией, десятком других хворей. Личный состав таял на глазах. Мы быстро потеряли половину наших солдат.

* * *

И тем не менее надо было выполнять свой долг и нести это несчастливое бремя до конца, проводить нескончаемые часы, наблюдая за противником, косить из винтовки или из пулемета русских, просачивавшихся совсем близко от наших постов или между постов на расстоянии пятьдесят метров или даже сто метров друг от друга.

Каждую ночь наши патрули спускались к лисьим норам русских. Это было изнурительное ремесло, однако нашим солдатам нравились эти рискованные вылазки.

Один из наших патрулей, обнаруженный на заре русскими и посеченный их огнем, вернулся без своего командира по имени Дюбуа. Его убили около речки Пшишь. Точнее, его считали убитым. Ночью среди отвесных скал, отделявших нас от противника, мы услышали крики о помощи на французском языке. Волонтеры спустились в ущелье и привели командира патруля.

По правде говоря, он был почти мертвый. С пробитым очередью плечом он смог прийти в сознание через много времени после боя. Подняться на хребет белым днем было невозможно, но он не захотел упустить шанс исключительным образом выполнить полученный приказ — установить позиции русских. Он перебрался через реку, проскользнул между двух блиндажей, провел несколько часов, изучая план всего неприятельского сектора.

Он все выполнил очень хорошо. Обнаружив телефонную линию русского КП, он ценой больших усилий, поскольку мог действовать только одной рукой, перерезал кабель своим ножом.

Недоумевающие красные послали разведку. Нашему Дюбуа, преследуемому ими, пришлось снова броситься в воду, под яростным огнем получить несколько пуль, одна из которых, разрывная, пробила в его ноге дыру размером с грейпфрут. Он прополз до лесной чащи, с грехом пополам сделал себе жгут, ночью прополз к нашим скалам до девятисот метров высоты, с энергией человека, чья жизнь поставлена на карту.

Нам притащили его почти безжизненного. Санитарам пришлось снова спустить его по другому склону горы, по грязи, ночью. Прежде чем хирург дал ему наркоз, он попросил бумагу и карандаш: двадцать минут перед немецким полковником, командовавшим сектором, он рисовал план советских позиций, потягивая понемногу коньяк всякий раз, когда был на грани потери сознания. Только когда все было сделано, он лег на операционный стол.

Как и все другие, это был обыкновенный унтер-офицер, но наши ребята имели веру, они знали, за что отдавали жизнь…

* * *

Только этот идеал мог еще поддерживать силы наших товарищей, доведенных до состояния скелетов. На нашей ледяной горе мы жили в атмосфере безумия. Многие сотни русских трупов с ужасными гримасами разлагались в нескольких метрах от нас.

Однажды октябрьской ночью русские захотели отбить хребет. В одиннадцать часов вечера они взобрались на вершины гор, думая, что никто их не услышал. Но каждый пулеметчик был на своем месте.

Как только большевики оказались в нескольких метрах, был открыт шквальный огонь. Советский батальон был разбит в клочья. Своим огнем мы застали этих красных врасплох, когда они были в конце подъема и пальцами цеплялись за корни деревьев. Они погибли, зацепившись за эти корни. Некоторые скатились и разбились об острые камни внизу, другие еще смогли преодолеть несколько метров и были убиты на плато. Но самые страшные трупы были те, что лежали с перекошенными лицами у нас под носом, все цепляясь за дубовые пни.

Невозможно было добраться до этих мертвецов, не подвергаясь риску быть обстрелянными пулеметами и минометами противника, следившего с другой стороны за каждым нашим движением, поэтому на протяжении многих недель нам пришлось видеть перед собой разлагающиеся трупы. В конце концов их головы оторвались и одна за другой скатились к скалам. Остались только плечи, фосфоресцирующие белые позвонки, налегавшие друг на друга, как негритянские колье.

* * *

В половине четвертого тени клеились к горам, в четыре часа темнота была полной. Надо было залезать в черные полные воды норы и среди бесчисленных паразитов ложиться на подстилки из веток. С одиннадцати вечера мы уже больше не могли. Дрожа от холода, мы часами ждали, когда бледные лучи солнца пересекут влажный заревой туман.

Враг становился все более и более дерзким. В Марокко и в Алжире только что высадились американцы. До этого театрального трюка большевики не верили янки. Завоевание Северной Африки все изменило.

До этого сдавалось в плен много солдат. Часто, впрочем, доходя до нас, бедняги в ночи подрывались на наших минах; те, кто уцелел, обезумев, снова бежали к своим позициям, где их тут же расстреливали. Со следующего дня после высадки десанта в Рабате и Алжире русские больше не приходили, снова обретя уверенность.

Нам приходилось непрерывно быть начеку, наши солдаты сменялись через каждые два часа. Эти смены были ужасны. Мы падали в старые укрытия, полные воды, люди полностью исчезали там. Их вытаскивали промокшими до костей. Некоторые начинали плакать, как дети.

Но больше, чем залитые водой окопы, нас приводили в ужас проклятые трупы русских, разжижавшиеся между нашими постами. Продвигаясь на ощупь в темноте, мы натыкались на эти зловонные кучи, на полную ступню погружаясь в чей-то вязкий желеобразный живот. Тогда мы впадали в отчаяние, не зная, как очиститься от этой отвратительной человеческой жижи, приклеивавшейся к нашей коже и доводившей нас до рвоты.

Мы были на исходе. На исходе!

На исходе физических сил.

На исходе морального духа.

Мы еще сопротивлялись только потому, что на карту была поставлена наша честь солдата. Будучи добровольцами, мы хотели остаться ими до окончательного исхода, до последнего удара наших изможденных сердец…

* * *

Мы больше ни на что не надеялись. Однажды утром, читая приказы, мы своими помутившимися глазами увидели параграф, определявший час и условия нашей смены. До нас долго доходило, о чем шла речь. И тем не менее это было так. Легион «Валлония» отступал, получая три недели отпуска в своей стране. Затем его должны были усилить многими тысячами новых бельгийских добровольцев.

Мы опять спустились по длинному грязевому склону, по которому мы с таким трудом карабкались октябрьской ночью. Во что превратились несчастные мои однополчане, в тот вечер взбиравшиеся, страдавшие, карабкавшиеся в тишине на вершину горы? От нашего легиона, основательно потрепанного с первой зимы в Донбассе, полностью переукомплектованного в июне 1942 года перед большим наступлением на юге, когда мы ступили на маленький деревянный мостик на реке Пшишь, оставалось всего сто восемьдесят семь человек.

Мы еще долго поворачивали взгляд на хребет, где претерпели столько страданий. На самом верху виднелись золотистые вершины нескольких деревьев, не побежденных зимней вьюгой: подобно им, наш идеал, гордый и светлый, оставался водруженным там, во враждебном небе.