1

Сегодня у нас первое сентября по синхронизированному времени. Впрочем, раз по синхронизированному, то не только у нас, но и у всех. Зато вот воскресенье только у нас. Прошло три недели с того дня, когда мне было поручено дело о пропавших локусах. Я ничего не путаю, три недели — это по фаонскому календарю, а по синхронизированному времени прошло восемнадцать земных дней, ведь сутки на Фаоне короче земных, а синхронизированное время отсчитывают в стандартных земных днях. Два (фаонских) дня назад меня выписали из госпиталя. Татьяна, похоже, всерьез восприняла наказ Шефа поставить меня на ноги как можно скорее. Татьяна плохо знает Шефа, или, лучше сказать, совсем его не знает. Но меня-то ему не провести. Ведь ясно как днем, что ему хотелось бы видеть меня в постели больным (или, скажем иначе, — не видеть меня вовсе) как можно дольше — по крайней мере, до тех пор, пока все не утихнет. И еще, ему бы очень не хотелось, чтобы я попался на глаза кому-нибудь из начальства. Не знаю как он это определяет, но я так и не научился различать — на глазах я у начальства или в каком другом месте. Может быть от того, что само это начальство никогда мне на глаза не попадалось. Шефу здорово влетело за Номуру. Меня же высший гнев не коснулся по причине моей болезни. О дальнейшей судьбе расследования мне ничего известно, но по слухам, которыми меня исправно снабжает Яна, полиция пришла к выводу, что Эмма Перк сначала убила мужа, потом — себя. На нее же свалили вину и за исчезнувшие с накопителей локусы. Никакого мотива у нее не нашли, но, тем не менее, дело закрыли. Про Франкенберга никто вообще не вспоминал. Дело было сшито настолько ловко, что я ясно почувствовал руку Шефа, ведь он один имел выход одновременно и на Отдел Информационной Безопасности, заваривший всю эту кашу, и на Виттенгера, который расследовал и убийство Перка и самоубийство его жены. Поведению Шефа можно дать много объяснений. Мне хотелось бы верить, что Шеф продолжит расследование, но теперь уже в одиночку и без помех. Для этого необходимо было закрыть дело, и он это сделал. Но непонятно вот что: как ему удалось убедить Виттенгера забыть про тот звонок Перка профессору Франкенбергу? И куда приткнуть взрыв профессорской башни? Впрочем, я думаю, все скоро все станет на свои места. Скоро — потому что я всерьез надеюсь на скорое выздоровление, что бы там Шеф с Татьяной не замышляли.

Память потихоньку восстановилась, но об этом я пока никому не говорю. Даже Татьяне. Глупое, однако, выражение: «память восстановилась». Как будто есть какой-то способ проверить, правильно ли заполнились ее пустоты… И на ум сразу приходит Оркус.

Те, кому не довелось побывать на Оркусе, не много потеряли. Я был там однажды — года два с половиной тому назад — расследовал одно дело. Странное было дело: исчезали люди — переселенцы, я имею в виду. Их и тогда на Оркусе не так много было, а после тех случаев, стало еще меньше. Поначалу переселенцы думали, что планета не принимает их, борется с ними каким-то непостижимым образом. Старались вести себя осторожнее. Выставляли охрану, придумали хитроумную сигнализацию, но — все безрезультатно. Люди по-прежнему исчезали. Тогда Отдел и послал меня на Оркус, выяснить, в чем там дело. Ситуация выглядела бредовой. Переселенцы пропадали абсолютно бесследно — следов не оставалось никаких, и лишь со слов соседей можно было понять, что вот буквально день назад на этом самом месте стоял дом, жила семья, занималась чем-то там своим. Аппаратура ничем не помогла, ведь невозможно знать заранее, кто исчезнет следующим, а приставить к каждому жителю по сканеру и сенсору физически невозможно. Однажды я сам стал свидетелем исчезновения одной семьи. И лишь по счастливой случайности то место, где она жила, попало в поле зрения моей портативной камеры. Когда я просмотрел запись, я подумал, что с головою у меня что-то не в порядке. Никакой семьи, никакого дома не было и в помине. Я имею в виду, не после, а до исчезновения. В конце концов, выяснилось, что от долгого пребывания на Оркусе у людей в голове происходят определенные сдвиги — я даже не знаю, с чем это можно сравнить. В общем, массовая шизофрения — люди вдруг начинают воображать, что кто-то из их знакомых исчез, но до исчезновения, этих знакомых не было ни фактически, ни в чье-либо воображении. Просто в какой-то момент вы начинаете «помнить» людей, которых никогда не существовало. Вот такая история с этим Оркусом. Виновата во всем оказалась бифуркация пси-поля. Бифуркация же происходила из-за двух естественных спутников Оркуса. Бифуркацию побороли, но, все равно, люди на Оркус больше не едут. Разве что в отпуск — на недельку — другую. Меня туда не тянуло даже в отпуск.

После «Дела Оркуса», я для себя решил, что всем хорошо знакомый феномен «ложного воспоминания», то есть, когда нам кажется, что переживаемое событие уже с нами происходило, на самом деле, не что иное, как воспоминание о снах. Событие действительно происходило, но — во сне (если, конечно, тут уместно слово «действительно»). Я это к тому веду, что память возвращалась ко мне, как из сновидений. Думаю, здесь виновата не болезнь, а те лекарства, что мне давали поначалу. Разумеется, мне их давали для моего же блага, а как же иначе?

Диалог с «туристом» (если он был) я вспомнил слово в слово. Но говорил-то в основном я, а не он. Что же ему показалось странным в моих словах? Все вокруг меня говорят загадками. Когда я спросил Франкенберга, почему тот хочет остаться, хотя его дом вот-вот будет уничтожен, он сказал, что уже ответил на мой вопрос. И я до сих пор не понимаю, что он хотел этим сказать. Гомоид прервал меня, когда я говорил ему о портретах, увиденных мною в доме Франкенберга. Нет, стоп, я сказал ему о ЧЕТЫРЕХ портретах. Не это ли его удивило? А сколько тогда их должно быть? Пять? Десять? Нет, если бы портретов было десять, то чего удивительного в том, что профессор показал мне только четыре. Следовательно — их меньше. Вернее, гомоид думал, что портретов должно быть меньше. Кого-то из созданных Франкенбергом существ он не знает. Шесть лет «турист» не покидал окрестностей пещер и шесть лет назад Перк берет на работу Лесли Джонса, который, по словам Лоры Дейч, непонятно откуда взялся. Портрета Джонса не было среди тех четырех, но и «туриста» я бы никогда не узнал, даже имея под рукой все четыре снимка. Выходит, что беседа с гомоидом не проясняет, а еще больше запутывает все дело… Или мне и вправду нужно немного подлечиться.

Татьяна всерьез так думает и точно так же, всерьез, пытается меня лечить. Тянучек с кофеиновой шипучкой теперь мне не видать как своих ушей, зато непроваренные хруммели скоро из ушей полезут. Поэтому за едой я думаю о парадоксальной роли ушей в нашей жизни.

Режим — постельный, посещения — запрещены, доступ в Канал — строго ограничен. Большую часть времени Татьяна проводит дома — обрабатывает собранные на Сапфо материалы. Из-за меня ей пришлось вернуться с Сапфо раньше своих коллег. Время от времени она отлучается к себе в Университет, а возвратившись, рассказывает мне какие правила постельного режима я нарушил в ее отсутствие. Однако, вечером, забравшись ко мне под одеяло, вкрадчиво так мурчит: «Ты сегодня значительно лучше выглядишь» или «Меня сегодня долго не было, ты не соскучился?» ну и все в таком же духе. И вот что любопытно, на утро я чувствую себя бодрее — постельный режим мне все-таки помогает.

 

2

Второе сентября следует отныне считать праздничным днем — Татьяна официально согласилась на смягчение режима. «Долой непроваренные хруммели!» — закричал я. «Будешь есть как миленький», — спокойно ответила Татьяна. По случаю неожиданного праздника было решено пригласить в гости Татьяниных друзей и коллег. Я бы пригласил еще и Берха, но тот сейчас далеко и вернется, видимо, не скоро. Сбор назначили на семь часов, но я уговорил Стаса прийти пораньше — пока Татьяна будет у себя на кафедре. Я уже несколько раз ему намекал, а не пора ли ему рассказать мне про Лефевра, но он то ссылался на занятость, то просто отшучивался. Потом мы решили, что удобнее все обсудить при личной встрече, а сегодняшняя вечеринка была как нельзя кстати.

— Где тебя так угораздило? — поинтересовался Стас первым делом. Татьяна давно уже всем пожаловалась, какой неожиданно опасной оказалась работа у простого сотрудника простого научно-популярного издания.

— Засмотрелся на звезды, — ответил я и повел его в комнату.

Стаса следовало именно «вести», и даже эта предосторожность не всегда спасала хрупкие и ценные экспонаты, расставленные Татьяной по всем углам. Двухметрового роста, Стас, еще и постоянно жестикулировал, когда говорил, а в таких тесных квартирках, как наша, подобное поведение строго противопоказано. Про те статьи, что я послал ему на экспертизу, он начал говорить еще в прихожей, да так эмоционально, что я мысленно распрощался с висевшей на стене древней окаменелостью. На этот раз, окаменелости повезло. Я вспомнил, что Стас тоже недавно покалечился.

— Как твоя нога? — спросил я.

— Отлично! — сказал Стас и стал демонстративно приседать на одной ноге. Я не помню, которая из двух была у него сломана, но непохоже, чтобы та, на которой он довольно бойко приседал. Грохнулась ваза, переделанная из черепа оркусодонта.

— Принес? — спросил я, подбирая отвалившиеся от вазы зубы.

— Как сказал, — заговорщитски шепча ответил Стас и выставил на стол две банки этиловой настойки. Мне уже давно хотелось слезть с диеты, а с нами двоими Татьяне не справиться. Мы выпили. Стас обозвал настойку гадостью, отхлебнул еще и сунул мне в руки какой-то текст.

— Прочитай, может тебе этого хватит.

Текст оказался не длинным:

«У меня есть мысль и я ее думаю» — заявляет Герой У. из одного известного комикса. Эта фраза не так проста, как могло бы показаться на первый взгляд. В самом деле, пусть нeкто, к примеру, все тот же Герой У. думает о неком Предмете Х. Герой У. — существо рефлексирующее, поэтому, хочет он того или нет, но объектом его размышлений становится не только Предмет Х., но и сама мысль о Предмете Х. Такие размышления, в свою очередь, также не остаются без внимания, и размышления порождают себе подобных. В результате, каждая следующая мысль думает о предыдущей и этой цепочке несть конца. Особенно это заметно у тех, кто немотивированно раздваивает свое сознание. У таких субъектов четные мысли отличаются большей иронией, в то время как нечетные подернуты легкой грустью с примесью тоски, плавно переходящей в уныние.

Если Предмет Х. неодушевлен, то все мысли о нем видны отчетливо т.к. по мере удаления от Предмета Х. не блекнут от пессимизма. Напротив, если Предмет Х. одушевлен, то он шевелится, отчего и мысли о нем сбиваются и, в результате, путаются. Начиная с некоторого номера (психологи называют его индексом рефлекторного резонанса), мысли Героя У. уже перестают иметь какое-либо отношение к Предмету Х., а обращены непосредственно на себя, отчего Герой У. впадает в депрессию, и взор его туманится.

У каждого мыслящего субъекта свой индекс рефлекторного резонанса. В среднем, у детей до пяти лет он равен 2.6, у замужних женщин — 2.5, у ведущих научных сотрудников и хоккеистов — 4.3, у актеров — 0.9.

Подобный эффект размножения через отражение знаком нам с детства. Два зеркала, поставленные друг напротив друга, отражаются друг в друге необозримое количество раз и, тем самым, достаточно хорошо иллюстрируют процесс человеческого мышления. Последние исследования, проведенные в Стэнфордском университете, подтвердили наихудшие ожидания — оказалось, что в опыте с двумя зеркалами каждое последующее отражение смещено относительно предыдущего на одну и ту же величину, прямо пропорциональную расстоянию между зеркалами. Это означает, что цепочка отражений, начавшись в одном из зеркал, образует дугу огромного радиуса и заканчивается во втором зеркале. Поэтому число отражений, хоть и огромно, но — конечно, и тот, кто имеет ум, сочтет число отражений без труда, ибо число это — человеческое.

— Ты что издеваешься? — спросил я, закончив читать.

— Если не нравится, могу еще кое-что рассказать.

— Начинай…

И Стас начал рассказывать.

— Так вот, для затравки, несколько слов о предыстории проблемы. На самом деле, предысторий две, а не одна. Во-первых, сколько человечество существует, столько оно пытается понять, чем таким, оно, то есть человечество отличается от тех существ, которых принято называть неразумными. Проще говоря — чем отличается человеческий разум от животного…

— А я думал с этим уже давно все ясно, — перебил я Стаса. У меня не было времени слушать всем давно известные вещи.

— Не перебивай, дай досказать… Во-вторых, всем очень интересно, что у нас может быть общего с разумными представителями иных миров, и есть ли на свете какой-либо принцип или закон, по которому действует любой разум, и земной, и внеземной — не важно. Что касается первого вопроса, то ответ искали, и, в конце концов нашли, в области, скорее морально-этической, чем физиологической. Только человеку свойственно осознавать разницу между «добром» и «злом» и, при этом, не в контексте какой-либо личной выгоды. То есть, понимать, что «добро» — это не всегда «польза», а «зло» — далеко не тоже самое, что «вред». Кроме того, некоторые считали, что человек наделен свободой воли — он может осуществлять свободный выбор между добром и злом, между белым и черным, между тем, встать ли ему пораньше, чтобы идти на работу или, наоборот, поваляться в постели…

Стас потянулся к банке с настойкой. Я выхватил ее у него из-под носа.

— Давай, ближе к делу. Татьяна скоро придет.

— Хорошо, ближе так ближе. Ученые решили, что и внеземной разум должен функционировать более-менее также как человеческий, то есть, различать добро и зло, и иметь свободу воли, или свободу выбора — что тоже самое. Следующее важное отличие человеческого разума — это способность к так называемой рефлексии. Иначе говоря, способность создавать внутри себя образ или модель себя самого и, как бы смотреть на себя со стороны. Мы, люди, можем обдумывать свой следующий поступок, моделируя в своем воображении его последствия. И мы способны представить себе не только предмет наших размышлений, но и себя, размышляющего об этом предмете. На этом метафизика кончается и начинается математика.

— Может, как нибудь без нее? — жалостливо попросил я.

— Зачем тогда ты просил меня все это читать, — возмутился Стас, — ну да ладно… Я постараюсь попроще. В конце двадцатого века от рождества Христова, Лефевр предложил простую математическую модель — модель рефлексирующего разума. Сразу скажу, что простой она была только в конце двадцатого века. Сейчас все обстоит гораздо хуже… В смысле, для тебя — хуже, если ты хочешь понять, как эта модель работает. Так вот, в основе модели лежат несколько аксиом и постулатов. Например, для простоты, предположили, что мыслящий субъект принимает решение, основываясь на трех вещах…

— Какое решение? В смысле, решение чего, какой задачи?

— Ну, предположим, надо тебе решить, идти сегодня на работу или не идти. Или, нет, надо придумать что-то более животрепещущее…Это должен быть выбор между добром и злом…Вот: выпить тебе еще этиловой настойки или нет?

— Выпить!

— Э, нет. Не так быстро. Надо решать согласно теории. А теория говорит нам, что первое, на чем основано твое решение, это то, куда толкает тебя окружающий мир. При этом мы считаем выпивку безусловным злом, а трезвость, соответственно, добром.

— Миру плевать…

— Нет, не плевать. На подсознательном уровне он заставляет тебя выпить, чтобы, к примеру, снять напряжение или еще чего.

— Хорошо, мир — за!

— Пойдем дальше. Второе, что ты принимаешь в расчет, это твое личное предположение о том, чего желает от тебя мир.

— С миром, мы, вроде, уже покончили…

— То было на подсознательном уровне. А на сознательном — мир — против. Вот Татьяна же против?

— Против, но она — еще не весь мир, — возразил я.

— Не худшая его часть зато… Не важно… Итак, ты думаешь, что мир против выпивки, хотя на самом деле, он — за. И — хватит об этом. Перейдем, лучше, к третьему фактору…

— А сколько их всего?

— Я же сказал — три… И не перебивай. Третий фактор — это твоя внутренняя интенция, иначе говоря, твое НАМЕРЕНИЕ выбрать то или иное решение. Если оно совпадет с твоим решением, то тебя назвали бы «реалистом»

— А я реалист?

— Сейчас увидим. Так какова будет твоя интенция?

— Выпить!

— Вот заладил… — Стас заглянул в приготовленную заранее шпаргалку, —Ладно, выходит ты и в самом деле «реалист», — согласно модели — окончательное решение — «за».

— Ну ладно, пусть так. А если, скажем, миру, как это и есть на самом деле, все равно, то какой будет ответ?

— Пятьдесят на пятьдесят.

— Хм, а если Татьяне тоже безразлично, пьем мы тут или нет?

— То три против четырех, что ты выпьешь.

— Ааа, то есть, ответ — это вероятность того или иного решения.

— Угу, так точно.

— И что, как-нибудь экспериментально эту теорию можно подтвердить?

— Можно.

— И как?

— Ты слышал про «эффект золотого сечения» в экспериментальной психологии?

— Про то, что всем нравятся женщины, у которых некоторые пропорции близки к золотому сечению — слышал. Так ты хочешь сказать, что твоя теория может объяснить сей странный феномен?

— Отчасти — да. Можно провести такой простой эксперимент: собрать кучу народа и попросить их оценить своих знакомых по принципу сильный-слабый, или, скажем смелый-трусливый. И окажется, что, в среднем, люди выбирают положительное качество с частотою, близкой к золотому сечению — то есть, с вероятностью шестьдесят два процента. Это число как бы сублимирует наше представление о добре и зле. И это же число получается, как решение уравнения, предложенного Лефевром. Из его уравнения следует, что люди тянуться к добру с вероятностью шестьдесят два процента.

— Да, теперь я что-то такое припоминаю. Где-то я уже об этом слышал…— я вспомнил, как Франкенберг говорил, будто бы он «изменил сублимационное число», — а при чем тут свобода воли?

— Она тоже предусмотрена моделью. И потом, ведь модель не предсказывает твой поступок, а дает лишь вероятность того или иного решения. Каким оно будет — твое решение — зависит от тебя.

— Ладно, положим, уяснил, —сказал я не очень уверенно. — Выходит, алгоритм такой: берем мое изначальное намерение или, как ты говоришь, интенцию, смешиваем с влиянием среды и с тем, что я думаю про это влияние и получаем окончательное решение. Мне только про интенцию не понятно — она ведь тоже зависит и от окружающего мира, не важно, сознаю я эту зависимость, или нет. Моя интенция — штука не более понятная, чем то, что ты называешь окончательным решением. Как тут быть?

— Ты, можно сказать, зришь в корень. Процедуру поиска окончательного решения надо повторять много раз, на каждом шаге беря в качестве интенции предыдущее решение. Такой последовательный поиск и есть наша рефлексия, то есть общение с самим собою, с образом себя внутри себя. В модели, поиск осуществляется путем решения системы уравнений. В двадцатом веке уравнение было одно — простенькое квадратное, теперь же решают систему интегральных континуальных уравнений, но это уже такие дебри…

— В дебри мне не надо, — поспешил я его заверить, — мне надо суть уловить. А ее я представляю себе следующим образом: существует некая модель, согласно которой функционирует наш разум. Начали ее создавать в двадцатом земном веке, и с тех пор значительно продвинулись. Но принцип работы все тот же — берется какое-то количество входных данных, решается система уравнений, а ее решение — это вероятность того, что субъект, в конечном итоге, примет то или иное решение. Я ничего не напутал?

— Ты схватываешь на лету! — похвалил меня Стас и приложился к банке с настойкой.

Я решил, что пора поставить точку.

— В таком случае, спасибо за исчерпывающее объяснение. Впрочем, когда учитель говорит, что ученик все понял, то это может означать, что учителю просто надоело объяснять… Не понимаю только, если вся эта теория так хорошо известна, то почему профессор Фра…— я едва не проболтался. Пока я лихорадочно соображал, как мне выкрутиться, Стас удивленно переспросил:

— Что за профессор Фра?

— Да так, знакомый один… Не важно…

— Какой знакомый? — раздалось из прихожей. За болтовней я не услышал, как вернулась Татьяна. Так или иначе, но ее приход дал повод сойти со скользкой темы.

— Как ты тихо вошла, а Стас уже пришел, мы тут беседуем без тебя, — проговорил я скороговоркой, знаками показывая Стасу, чтоб тот спрятал банки. Он так и не придумал, куда их деть, поэтому, войдя в комнату, Татьяна застала его стоящим в глубоком раздумье, с банками в руках. Пойманный с поличным, он страшно смутился и взглядом стал искать поддержки у меня. Но я уже твердо решил всю вину свалить на него, и помощи от меня ему ждать не следовало.

— Стас, как тебе не стыдно! Я же просила! — накинулась на него Татьяна, — ну ни в чем нельзя на тебя положиться!

— Я… я больше не буду, — пообещал Стас.

— Не буду… уже приняли, значит, — продолжала она возмущаться. Я стал ее успокаивать:

— Да ладно тебе, мы ведь так только, за встречу, за скорое выздоровление.

— А ты… а ты марш готовить еду для гостей, они вот-вот придут, — наказание для меня оказалось не столь суровым, как я ожидал. Из ее слов следовало, что Стас на гостя не тянул.

Кроме него мы ожидали еще троих. Первой пришла лучшая Татьянина подруга Маргарита (для друзей — Марго). Они вместе учились на историческом. Про Марго всем известно, что она жуткая спорщица и болтушка, но вот касательно ее личной жизни, а в особенности, касательно роли Стаса в этой самой личной жизни, известно мало. Следом за Маргаритой пришла парочка Татьяниных коллег — Йохан и Ванда.

Ванда — очаровательное маленькое существо с огромными, удивленно смотрящими на мир, голубыми глазами. В этом мире, наибольшего восхищения достоин, разумеется, Йохан, поэтому Ванда смотрит ему в рот, даже когда тот ест. О характере их взаимоотношений я мог лишь догадываться, но там тоже, видно, не так все просто, поскольку весь вечер Йохан то пододвигался к Ванде на то минимально расстояние, когда пора начинать есть из одной тарелки, то, наоборот, отодвигался, едва не садясь Стасу на колени — все трое ютились на коротком диванчике. Вновь прибывшие, как и Стас, пришли не с пустыми руками, и Татьяна постепенно смирилась с изобилием напитков на столе.

Йохан — из нас самый старший, в его волосах уже появилась седина, но ее было ровно столько, сколько требуется, чтобы женщины считали ее признаком зрелости, но не старости. Держался он солидно — так, как и подобает вести себя руководителю исследовательской группы, куда входили все, кроме меня. Таким образом, я оказался в подавляющем меньшинстве, но это меня только радовало, поскольку привлекать к себе внимание мне никак не хотелось. К тому же, все понимающая Татьяна в корне пресекала любую попытку гостей заставить меня рассказать о моих приключениях, или, лучше сказать, злоключениях, так что, вопреки ожиданиям, мне не пришлось по этому поводу напрягаться. Татьяна и гости болтали, главным образом, об экспедиции на Сапфо. Экспедиция прошла не слишком удачно, поскольку никаких следов фаонских сапиенсов они не обнаружили.

— Словно чисто-чисто за собой убрали, — эмоционально рассказывала Ванда, — знаете, такое ведь часто с нами бывает, когда знаешь, что кто-то чужой был в твоем доме, но никаких следов нет. И непонятно, откуда это чувство…, интуиция, что ли — не знаю, как назвать… Я читала, что когда люди впервые высадились на Фаоне, на Оркусе, и на других землеподобных планетах, то они испытали тоже самое ощущение — будто вот только что кто-то здесь был, но исчез бесследно прямо перед прибытием землян. Просто мистика какая-то!

— Мистика тут не причем, существуют методы, как отличить природные явления от следов деятельности разумных существ, — возразил Йохан.

— Ага, как раз до вашего прихода, я рассказывал Федру про один из таких методов, — про тот, что основан на модели рефлексирующего сознания.

Я так и думал, что Стас не удержится — ведь я же просил его не трепаться. Я пнул его под столом ногой; Стас замолчал, но ненадолго.

— Вы собираетесь писать об этом в своем журнале? — спросил Йохан настолько серьезно, что я понял: можно отвечать что угодно — он, все равно, читать станет.

— Пока не знаю, посмотрим…

— А что за моделирование такое, расскажите, — Марго почуяла, что, наконец, есть о чем поспорить. Стас, который уже потренировался на мне, начал довольно складно объяснять, но Марго его остановила:

— А, точно-точно, это мы на прикладной психологии приходили, помнишь, Тань?

Татьяна не помнила. Марго это не обескуражило:

— Я лично считаю, что всякое такое моделирование — это пифагорейство в чистом виде — «числа правят миром», фу, скучно и бесполезно. А бесполезно, потому что мыслим-то мы на языке, а язык наш совсем никудышный — к примеру, на нем нельзя толком объяснить, что мы считаем истинным, а что — ложным. Имея под рукой только такой убогонький язык, как ты сможешь описать принципы мышления, то есть принципы самого этого языка?

— А на каком языке, позволь спросить, ты только что изъяснялась? — нашелся Стас, — если никакое суждение о мышлении не может быть истинным, то и твое в том числе.

— Твоей теории от этого не легче, — отбила мяч Марго и злорадно хихикнула: — Человек никогда не сможет понять самого себя, как нельзя деревяшку перепилить такой же деревяшкой.

— От чего же, можно, — Йохан пришел на помощь Стасу, — только они обе при этом сотрутся. Обе — и одновременно. Боюсь, именно, две трущиеся друг о друга деревяшки и моделируют процесс познания. Познание как способ самоуничтожения.

Выходит, он вовсе не собирался заступаться за Стаса.

— Вот уж угораздило нарваться на двух агностиков, — возмутился последний, — от трения, между прочим, еще и огонь бывает…

— И Йохан о том же, — Марго не дала ему закончить мысль, — смерть в огне, чего ж хорошего?

Стасу теперь отбивался от двоих:

— Нет, вы не поняли, огонь здесь символизирует плоды познания. А они есть!

— Ну и какие же, перечисли, — не унималась Марго. Исключительно из чувства противоречия.

У Стаса дыхание перехватило от возмущения. И, как неопытный игрок, ударил сразу козырем:

— Канал, например. Или он тебя не устраивает?

— Фу, тоже мне, удивил. При чем тут познание-то? Канал — это, можно сказать, подарок судьбы. Пространственная неоднородность, волею случая возникшая недалеко от солнечной системы. Тау-лептонные мембраны, дескать, слиплись. Как насмешка. Эй, люди, хотели попутешествовать, пожалуйста, извольте, но далеко не уходите, — не положено. По сравнению с размерами нашей галактики, не говоря уже об обозримой части Вселенной, твой Канал — что песчинка, нет, молекула, в Южном Океане. Тоже мне, квутцат ха дерех нашел!

Марго было не остановить. Выручил, как всегда, Йохан:

— Погоди, не гони так. Канал, разумеется, не подарок. То есть в прямом смысле — не подарок. Подарки раздают намеренно и добровольно. Мне он напоминает, скорее, результат чьей-то беспечности. А мы его присвоили как трофей, хотя вряд ли он предначен именно нам. Канал — это такая щелочка в неплотно прикрытой двери. Настолько узкая, что и подглядеть-то толком в нее нельзя, она лишь указывает, что дверь именно тут. Как будто те, кого мы ищем, вышли через эту дверь, но закрыть за собою, как следует — не удосужились. Мы мечемся от планеты к планете, застаем чисто убранные помещения — и только. Странно все это, определенно странно…

Он замолчал.

Ванда услышала несколько незнакомых понятий, потому спросила:

— Йохан, а что такое «квутцат»… ну и так далее?

Прежде чем объяснить, Йохан исполнил свой всегдашний ритуал. Он медленно и задумчиво взял в левую руку плод фанго (это фаонский аналог манго, но для ритуала подходит и он), в правую — нож, и стал не спеша чистить фрукт. Со стороны можно было подумать, Ванда именно это попросила его сделать, однако Йохан так собирает мысли воедино. Пауза получилась восхитительной. Марго обвела всех ехидным взглядом и тихо хихикнула. Когда нож срезал сантиметров семь-восемь кожуры (если бы Марго не хихикнула, то хватило бы и пяти), Йохан заговорил:

— Более-менее точно «квутцат ха дерех» означает «короткий путь». Теперь, представь себе, что ты живешь на сфере и…

— Мы и так живем на сфере. Чем Фаон не сфера? — встряла Марго.

Стас на нее рыкнул. «Больше не буду» — прошептала она. Йохан подождал пока они меж собой разберутся и продолжил:

— Хорошо, Фаон так Фаон. Предположим, далее, что от одной точки к другой можно передвигаться только по экватору, проходящему через эти две точки. Пусть, эти точки находятся близко друг от друга, близко — в нашем обычном понимании. Тогда у тебя есть в распоряжении две дуги экватора — малая и большая. Любую из них ты можешь выбрать в качестве маршрута. Идя по большой дуге ты совершаешь практически кругосветное путешествие, и такой путь долог — он значительно дольше, чем если двигаться по малой дуге, но и длинный путь приводит к цели — ко второй точке, я имею в виду. В том мире, где мы живем, происходит нечто подобное: куда бы мы не двигались, какую бы цель себе не выбирали, мы все время идем по большой, длинной дуге, поскольку короткий путь закрыт для непосвященных. Мы не рискуем заблудиться, но времени на дорогу тратим гораздо больше, чем могли бы… Для наглядности, можно считать, что каждая точка пространства — это маленькая сфера и каждую такую сферу мы проходим так быстро, что нет возможности разобрать — по короткому пути мы ее преодолеваем или по длинному. Но из мгновений складываются годы и, будь мы в силах сделать каждое мгновение в десять раз короче, то в итоге, годы бы превратились в месяцы. Возможно, Канал и есть тот загадочный квутцат ха дерех…

Стас терпеливо дождался, пока Йохан не кончит говорить, и вернулся к прежней теме:

— Да вы выпендриваетесь тут, а на самом деле думаете так же, как и я. Просто вы расстроились, что не нашли ничего на Сапфо, а теперь обобщаете!

— А ты завидуешь нам, поскольку не смог поехать, — получил он в ответ от Марго.

Так, думаю, примирения не вышло, спорщики перешли на личности, пора это дело пресечь.

— Господа, хватит спорить, хруммели остывают, — говорю я, — Татьяна так старалась, готовила.

Самый лучший способ остановить слишком уж разгорячившихся спорщиков, это задеть кого-нибудь третьего. Татьяна меня так и поняла, поэтому смолчала. Все дружно зачавкали непроваренными хруммелями. Первым справился с ними Стас.

— Нормально, есть можно, — сказал он, но видя, что Татьяне такого заключения не достаточно, добавил: — Даже вкусно! А ты Йохан не прав по поводу короткого пути. Твой аналог с дугами на сфере не проходит, поскольку нарушается аддитивность по времени.

Все уже успели забыть про короткий путь, но Стас все время пока ел, проводил в уме необходимые вычисления. Йохан проглотил-таки последний кусок, запил чистой водой, прокашлялся и вынес Стасу приговор:

— Ты, Стас, аллегорий не понимаешь!

Покончив со Стасом, он вслух продолжил мысль, начало которой мы не слышали:

— …Нет, конечно, никогда невозможно точно определить, мыслящий субъект перед вами или нет. Это даже с людьми не всегда понятно. Вот ты, Татьяна, если встретишь неизвестное существо, как определишь, мыслящее оно или нет?

— Предложу ему любимых федоровых тянучек. Если не возьмет — то мыслящее, — ответила Татьяна не задумываясь.

Я же за словом в карман не полез:

— То-то ты никого найти не можешь — тянучки раздаешь, а они их берут, ты и идешь дальше — мол, немыслящее существо опять попалось. Так всех в немыслящие и записала. В несознательные, то есть.

Татьяна замахнулась на меня вилкой:

— Сейчас ты у меня снова бессознательным станешь!

Йохан опять проявил себя хозяином положения — ловким движением он выхватил вилку из ее руки. Как-то уж слишком легко, и я бы даже сказал, по интимному нежно, разжал он ее пальчики. Меня это несколько напрягло. Ванду, кажется, — тоже. Йохан же, как ни в чем не бывало, говорит:

— Татьяна сейчас занята другой проблемой — она хочет раскрыть тайну открытия Фаона.

— Что за тайна? — спрашиваю.

— Да ну вас всех, — отмахнулась Татьяна, — опять издеваться начнете.

Мы хором поклялись, что не начнем, а я даже извинился за свое прежнее, абсолютно необдуманное, высказывание. Стас, как и я, не был в курсе «тайны открытия Фаона» и упросил-таки Татьяну о ней рассказать.

— Я бы назвала это не тайной, а недопониманием. В школе мы все проходили, что Фаон был открыт двести пятьдесят лет назад экспедицией Рампо, но я недавно и совсем по другому поводу просмотрела их бортовые записи и обнаружила, что Рампо вовсе не считал себя первооткрывателем Фаона.

— Как так, не понял, — я действительно не понял.

— Из записей следует, что когда они высаживались на Фаоне, они думали, будто планета уже была открыта до них, но кем открыта — не упомянули. Меня это немного удивило, и я стала просматривать бортовые журналы других экспедиций на Фаон. В записях было все что угодно, кроме одного: никто не заявлял, что именно он первым ступил на поверхность планеты.

— Вот, я же говорила, — Ванда впервые за последние полчаса напомнила о себе, — мистика, кругом мистика, да и только. Когда несколько экспедиций спорят меж собой, кто из них первооткрыватель — это понятно. Но чтобы все отказывались — такого попросту не бывает!

Я поинтересовался:

— А в хронологическом порядке все эти экспедиции нельзя выстроить?

Марго посмотрела на меня «поверх очков», хотя очки уже давно никто не носит.

— Какая хронология, Федр! Тогда еще не было синхронизированного времени!

Не следует мне встревать в научные споры. Стас сделал рискованное предположение:

— Может, они там напортачили чего? Сделали что-нибудь не совсем приличное, что-нибудь недостойное гордого звания посланцев человечества, вот и открещиваются теперь.

Но Татьяна возразила:

— Да нет, они не открещиваются — их ведь никто ни в чем не обвиняет…

— Значит, заранее решили себя подстраховать, но, как видно, все и так сошло с рук — потомки ничего подозрительного не заметили, — Стас не хотел так просто отказываться от своей идеи.

— А у них не могло случиться какого-нибудь психического расстройства — как у тех, кто высадился на Оркусе? — спросила Марго.

— В случае Оркуса, влияние исходит от самой планеты, вернее от ее поля, искаженного двумя ее спутниками. Если бы все дело было в поле Фаона, то не только участники первых экспедиций, но и все остальные, и мы в том числе, почувствовали бы что-то неладное, — у Татьяны на все был готов ответ, — да бросьте вы! Все эти простые варианты я давно перебрала. Перебрала и отвергла.

После такой отповеди у всех сразу пропало желание выдвигать новые гипотезы. Воцарилось молчание. Стас ненавидит, когда все молчат, ему от этого делается неловко. — Да ладно тебе, — сказал он, — нам ведь тоже интересно. Не хочешь говорить об этом — не надо. Я вам сейчас сон расскажу. По поводу него, я принимаю любые гипотезы, кроме обидных.

Мы пообещали, что его сну никаких обидных объяснений мы специально придумывать не будем. Если, конечно, Стас сам не даст нам повода. Стаса такое обещание вполне устроило: —Не дождетесь… Так вот, слушайте. Все дело происходило в загородном коттедже, где-то на Земле. Комната, где я находился, была большой и светлой. За окном — лес средней полосы, или, нет, все же ближе к тропикам. Что меня поразило, так это тамошние насекомые. И дело не в том, что в комнате их было слишком много. Как раз по началу их было лишь чуть больше, чем обычно. Странным выглядело другое — их поведение и размеры. Два комара-типулита, оба величиной с воробья, боролись друг с другом на лету. Затем в углу на потолке я увидел, как гигантский кузнечик (или это была саранча — но все равно гигантская) пожирает такого же огромного — сантиметров двадцать между кончиками лапок — паука. Комнату заполнили бабочки, не яркие — светло зеленые и желтые — но тоже большие. Они назойливо мельтешили перед глазами, их крылья касались лица — жутко противное ощущение. На стенах проступили следы от их экскрементов. Потеки шли от потолка до пола и как-то странно фосфоресцировали. Свет, до того момента яркий как при свете дня, стал меркнуть. И тут я увидел самое странное существо из всех, что видел раньше.

Сначала, я подумал, что это летучая мышь-альбинос. Только у этой мыши было не два крыла, как полагается, а три. Третье крыло располагалось чуть сзади и волочилось по полу. Я пригляделся. Существо оказалось вовсе не мышью. У него было тело маленького человека, но по пропорциям — взрослого. Человечек был ярко розового цвета и абсолютно гол. Ростом — сантиметров двадцать пять — тридцать. На меня таращилась злобная мордочка с огромной челюстью и тупыми коричневыми зубами, но все равно — человечьими, как и все прочее. Странно, но мне не было страшно. Я схватил его за край третьего крыла — мне казалось, что так он меня не достанет. Этот мини-бэтман попытался удрать, взмахи его крыльев были настолько мощны, что он сумел оторвать меня от пола, но не больше чем на несколько десятков сантиметров. То третье крыло, за которое я его схватил, начало вытягиваться пока не превратилось в длинный белый шлейф, наподобие нитяной сетки. Я продолжал сжимать его в руках. Сил у существа было достаточно, чтобы передвигаться вместе со мною огромными скачками — он то поднимал меня на полметра, то опускал. Мне это даже понравилось, и я стал помогать ему, изо всех сил отталкиваясь ногами от земли. Скачки увеличились, но полностью взлететь мы не смогли. В какой-то момент он, то ли вырвался, то ли исчез… Не помню. Я вышел во двор и там были вы, то есть ты, Йохан, Татьяна, Ванда, на счет тебя, Марго — точно не помню…

— Ну вот, все интересное, как всегда, без меня, — вставила Марго. Мы зашипели на нее, чтоб не перебивала.

— Ладно, была ты там, как же можно без тебя, — миролюбиво согласился Стас. — Но, собственно, это уже конец. Выйдя из дома, я рассказал вам про того бэтмана, но, зная, что вы мне не поверите, представил все как некую странную галлюцинацию. А вы, в свою очередь, стали гадать, отчего она могла произойти, но так нечего и не придумали…

Стас закончил рассказывать. Никто не решался говорить первым — мы помнили о данном Стасу обещании. Ванда не нашла ничего умнее, как спросить:

— А почему у него было три крыла?

— Не знаю. Может, крыло и с самого начала было шлейфом… Да, нет, вроде, — крылом, — теперь уже трудно вспомнить.

— Три крыла — это странно, — задумчиво произнесла Татьяна, как будто что-то вспоминая.

— Вот-вот, — согласился Йохан, — даже три ноги — не совсем удобно, а три крыла — и подавно.

Татьяна вспомнила, что хотела:

— Федр, помнишь, ты спрашивал меня про …, как его там, бикадал триподу, про трехного? Три ноги — три крыла — забавно, не находишь?

Я не находил ничего забавного. Ну сколько можно объяснять: на людях спрашивай меня, только если знаешь, что я отвечу. А не знаешь — отведи в сторонку, шепни на ухо, — я и скажу, может быть. А еще лучше, дождись, пока все разойдутся. Но не мог же я ответить, что встретил «трехного» в Институте Антропоморфологии, перед тем как поговорить с Перком, которого, сразу после нашей с ним беседы, убили.

— Трехногий мне приснился, как и Стасу, — ответил я.

Естественно, Стас подумал, что я над ним издеваюсь:

— Начинается! Вы же обещали!

Йохан решил блеснуть эрудицией:

— Тебе Трискелион приснился, — сказал он мне, — знак такой, три ноги из одного места. У древних греков этот знак означал победу и прогресс.

— А три крыла что-нибудь значат? — спросила его Ванда.

Меня как током ударило. Вот умница, думаю. О знаке на груди Номуры я уже давно подумал, но, даже пользуясь таким случаем, спросить о трех крыльях не рискнул. Ответ Йохана меня разочаровал:

— Ни разу не встречал…Не знаю. Человек— летучая мышь встречается довольно часто. Это мог быть, например, Камазоц, Повелитель Мышей у индейцев Центральной Америки, но того голова была мышиная, а ты, Стас, говоришь, видел человечью?

Стас обрадовался, что о нем снова вспомнили:

— Да, голова была человечья. Челюсти и зубы — большие, то есть, больше, чем у людей, но по форме — все равно человечьи.

— А уши?

— Уши? Обычные уши. Уши как уши. Как у Марго, например.

Марго фыркнула, но смолчала. Йохан шутливо заключил:

— Ну если как у Марго, тогда точно не Камазоц. У того уши огромные — больше чем сама голова. Я почему вспомнил про Америку — твой сон, возможно, запоздалая реакция на ту экспедицию в Перу. Помнишь, мы хотели сравнивать образцы, найденные на Оркусе, с изображениями на камнях из Ики.

— Помню, помню. Я тоже так подумал. Насекомые тогда нас достали — на Фаоне их значительно меньше.

— Вы все неправильно интерпретируете, — возразила вновь осмелевшая Марго, — на самом деле, тот мыш, — это частица твоего внутреннего "Я" и, удерживая его, ты отстаиваешь целостность своей души… Ну скажи, ведь я права? — обратилась она за поддержкой к Татьяне.

— Не думаю. Почему именно мыш?

— Да это я так, для определенности его мышем назвала… Человечек с крыльями — испокон веку так представляли себе душу.

— Ее как только не представляли! Твою, например, я представляю себе в виде…

— Все, все, молчу. Больше — не слова, — Марго не захотела, чтобы Стас рассказал всем, как он представляет себе ее душу.

В начале одиннадцатого, все, наконец, решили, что таинственных историй на сегодня уже достаточно — надо что-нибудь оставить и на другой раз. Встав из-за стола, Стас захватил несколько грязных тарелок, чтобы отнести их на кухню (по случаю прихода гостей, Татьяна не стала выставлять одноразовые). Все, за исключением Марго, последовали его примеру. Тогда Стас, обращаясь к ней, сказал вполголоса: «Поднявшись с постели, сгладь отпечатки тела». Марго покраснела до корней волос, а Стас, как ни в чем ни бывало, пояснил:

— Это Пифагор сказал — тот, которого ты не любишь.

— Отчего же, люблю, — тихо ответила Марго и взялась за тарелки.

Татьяна со Стасом оседлали нейросимулятор и о чем-то оживленно спорили. Ванда с Марго сплетничали на кухне. Мы с Йоханом остались наедине. Я подумал, что раз Ванда уже спрашивала про три крыла, а я сказал, что мне приснился трехногий, то не будет ничего страшного, если я спрошу его про треугольник. Потом скажу, что треугольник приснился Татьяне.

— Йохан, ты случайно не встречал такой знак: треугольник с тремя крыльями и с человеческим глазом посередине? — про глаз я добавил для конспирации.

— Далась вам эта цифра три…— усмехнулся он, — треугольник с человеческим глазом — знак достаточно распространенный. Типичная оккультная символика, я бы сказал — «Всевидящее око» или вроде того. Про крылья сказать ничего не могу. А ты уверен, что именно крылья, а не, скажем, листья?

— Точно! — спохватился я, — там были листья! А они что значат?

— Три листа клевера вплетенные в треугольник — это раннехристианский символ. По преданию, с помощью трехлистного клевера святой Патрик объяснял язычникам-ирланцам триединство божественных сущностей… Продолжать? — спросил он, видя, что я его не слушаю. Хоть клевер и не растет на Фаоне, но я способен отличить крылья от листьев.

— Спасибо, я все понял, — поблагодарил я его, — теперь я знаю где про это можно найти в литературе.

— Всегда пожалуйста., — ответил Йохан и пошел на кухню.

Гости разошлись в половине двенадцатого. Стас все норовил остаться «еще на полчасика», но мы его выпроводили вслед за Марго.

Остаток вечера мы с Татьяной провели в напряженном молчании. Она продолжала на меня дуться неизвестно за что. Когда мы уже погасили свет, я решил, что последнее слово должно остаться за мной.

— Вот, пришлось опять из-за тебя врать. Зачем ты вспомнила про бикадала? — спросил я безо всякого предисловия, словно мы до этого не молчали, а только и делали, что обсуждали трехногого.

— Больно нужен мне твой безногий… А он что, как-то связан с твоим заданием?

— Напрямую, — я снова покривил душой, но уж больно мне хотелось вызвать у Татьяны угрызения совести.

— Извини, не знала. Сказал бы…

— А почему ты его безногим обозвала? У него их целых три — больше чем у нас.

— Не знаю. У животных их обычно четыре, вот и сказала — безногий.

Ее ответ меня заинтересовал.

— А у кого четыре крыла?

— У кого, у кого… у бабочек.

— А бабочки у кого? — настаивал я.

— Федррр, отстань… у японцев… спи давай, — пробубнила она еле слышно — гости ее утомили, и она уже засыпала.

Занятно, ведь Номура — японец. Точнее, его предки когда-то ими были. Мистика, как говорит Ванда. Напоследок, я подумал, что если сегодня ночью мне приснится кто-нибудь трехногий, трехкрылый и с повадками Марго, то, пожалуй, придется сменить работу.

 

3

С утра я просмотрел новости. О моем деле там ни словом не обмолвились. «Спасение — предусмотрительным!», — пророчествовало Глобальное Страховое Общество в промежутках между новостийными блоками. Ну как тут возразишь!

Разбирая почту, наткнулся на дело того самоубийцы, чье тело потом пропало из патологоанатомической лаборатории. Виттенгер решил, что раз дело о смерти Эммы Перк закрыто, то почему бы и не выполнить мою давнишнюю просьбу.

Когда я взглянул на снимок жертвы, я понял, почему врач рекомендовал мне по крайней мере месяц избегать любых потрясений. Сердце учащенно забилось, затылок сдавила тупая боль. Я сполз с кресла на пол — почему-то мне казалось, что чем ниже я буду находиться, тем скорее пройдет дурнота. Я сел, прислонившись спиной к столу, потом лег. Потолок то надвигался на меня, то отодвигался. Татьяна, с утра, уехала в Университет, и ждать помощи мне было не от кого. К счастью, ничья помощь и не понадобилась: волны еще раз прошли по потолку и все успокоилось. Затих и тот шторм, что бушевал в моей голове. Я снова сел в кресло.

Если бы не две родинки под подбородком, то вряд ли бы я его узнал так быстро. Я продолжал вглядываться в снимок. Казалось, словно два разных изображения слились вместе. Одно из них, в течение минуты, я разглядывал в кабинете профессора Франкенберга. Другое изображение принадлежало существу из пещер Южного Мыса. Я с трудом взял себя в руки и стал сопоставлять изображение жертвы и собственные воспоминания, какими бы смутными они не были. Узкие скулы, тонкий нос, глубокие темные глазницы — все это скорее относилось к «туристу». Но у «туриста» было лицо ожившего мертвеца, а это… стоп. Голова совсем не работает — я же смотрю на снимок, сделанный уже после смерти. Разницу можно было бы сформулировать так: у «туриста» — лицо ожившего мертвеца, а на снимке — лицо умершего… чуть не сказал «живца»…— нет, — человека, умершего буквально только что. К делу о самоубийстве прилагался единственный прижизненный снимок — с личной карточки жертвы. Нет сомнений — я видел этого человека на экране профессорского компьютера. Странно, теперь я назвал гомоида человеком. Но у него вполне человеческое имя — Джек Браун! Сведения о нем были крайне скудны. Жил один, работал… ого!… техником в Институте Антропоморфологии. Опять Институт! Однако, кроме названия места работы, в материалах дела не содержалось ничего такого, что указывало бы на связь Джека Брауна с Перком. СОБ пришла к выводу, что документы Брауна подделаны, хотя, довольно искусно. В патологоанатомическую лабораторию тело привезли поздно вечером, а уже ночью оно было выкрадено, поэтому среди материалов дела не было результатов вскрытия.

Я связался с Виттенгером. Он сидел у себя в департаменте; говорить со мной из офиса ему не хотелось. Я сразу это понял и потому был предельно лаконичен.

— Привет, что-то давно тебя не слышно, — вяло поздоровался он.

— Привет-привет, дела были кое-какие… Спасибо за сообщение, ну, за то, последнее…

— Я понял, продолжай… — поторопил он меня.

— Только в нем кое-чего не хватает.

— И чего же?

— У последнего пациента отсутствует история болезни.

— Ее нет, — кратко ответил Виттенгер.

Это и так ясно. Я спросил:

— Снимки тела успели сделать?

— Да.

— В обычном или расширенном диапазоне?

— Расширенном…

— Пришли.

— А тебе зачем?.. Стоп, не надо, не объясняй. Потом, при встрече… А босс в курсе?

Он сказал «босс», а не «твой босс» или «твой шеф», — словно у нас с ним один босс на двоих. Видимо, они с Шефом здорово сблизились, пока я был вне игры.

— В курсе, — соврал я не моргнув глазом.

— Хорошо, пришлю, — пообещал он.

— Спасибо. Тогда — до встречи.

— Не за что. Пока.

Вот так история! Что только ни делают гомоиды, чтобы их не обнаружили — даже трупы воруют!

Через полчаса пришли снимки. Длинное, худое, истощенное тело. Что-то не срослось у господина профессора — сверхчеловеки оказались слабоваты. Но никаких намеков ни на трехкрылый треугольник, ни на какой-либо другой опознавательный знак. Затея с самого начала выглядела безнадежной. Очевидно, Номура не из их компании.

Снимок Джека Брауна подтвердил опасения, зародившиеся в тот момент, когда я впервые увидел гомоида воочию. Отныне, мне не следует надеяться на то, что два оставшихся гомоида будут походить на профессорские снимки. Вероятно, они делались давно — лет пять, может, десять назад и с тех пор гомоиды сильно изменились. Говорить о сходстве можно лишь по некоторым формальным признакам: строение черепа, цвет и разрез глаз. Номура не подходил ни по одному параметру. Мне очень хотелось, чтобы круг лиц, причастных к «делу гномов», ограничивался самими гномами и сотрудниками Института. Номура не был сотрудником Института — он был нашим сотрудником. И он — не гном. Тогда, кто он? Шефу не понравилась бы такая постановка вопроса.

Джонс — другое дело. Он — и сотрудник Института и, если хорошенько загримировать, мог сойти за гнома. Формально, Джонса можно принять и за Блондина, и за Младшего, если бы не цвет глаз, но ведь его нетрудно изменить. Снимок Джонса находился у меня под рукой, но мне необходимо было увидеть Джонса «живьем». Я набрал его код. Комлог Джонса вежливо сообщил, что хозяин для меня недосягаем, но если мне так будет угодно, то комлог передаст ему мое сообщение. Отсутствие Джонса можно объяснить чем угодно, но я решил уточнить у Виттенгера, разрешил ли он и Джонсу и остальным, кто допрашивался в связи с убийством Перка, покидать Фаон.

— Что еще? — недовольно буркнул Виттенгер. Он сидел все в том же кабинете, за спиной у него сновали люди.

— Я по поводу Джонса, вы случайно не знаете, не покидал ли он Фаон?

— Покидал.

— Вы ему разрешили? Ведь во время следствия…

— Следствие завершено, — грубо прервал меня Виттенгер.

— Куда он направился?

— В отпуск, — полицейский сообщил мне не совсем то, о чем я его спрашивал.

— А про остальных вы что-нибудь знаете?

— Остальные, это кто? — попросил он уточнить.

— Симонян, Шлаффер и Дейч.

— Шлаффер в командировке, двое других — здесь.

Несмотря на его недовольство я продолжал спрашивать:

— И куда у него командировка?

— На Оркус, — ответил Виттенгер.

— И по чьему распоряжению?

— Симоняна, насколько мне известно.

— Это вам Шлаффер так сказал?

— Да… А что, я должен был проверить? — подозрительно спросил Виттенгер. Ничего предосудительного в командировке на Оркус я не видел и потому ответил:

— Да нет, я так, на всякий случай спросил.

— Тогда это все? — Виттенгер был как на иголках.

— Все! — громко ответил я, и мы расстались не прощаясь.

Шлаффер меня не особенно интересовал, но поспешный отъезд Джонса меня встревожил. Нет никаких гарантий, что он действительно уехал и действительно в отпуск. Нет даже гарантий, что он жив… Я позвонил в Отдел и попросил Яну выяснить, когда и в каком направлении отбыли и Джонс, и Шлаффер. Если они улетали через космопорт, чтобы затем воспользоваться Терминалом Фаона, и если они путешествовали под собственными именами, то начальное направление их маршрутов выяснить несложно. Через сорок минут Яна перезвонила и сказала, что у Шлаффера на двадцать пятое августа был заказан транзит до Оркуса и он его использовал. Следы Джонса ведут к ТК-Хармас (т.е. к терминалу планеты Хармас) и там теряются. Джонс покинул Фаон двумя днями позже Шлаффера.

Итак Джонс исчез, а Симонян посылает Шлаффера на Оркус. Точнее, наоборот — сначала уезжает Шлаффер, затем Джонс. Но из этого еще ничего не следует. Я вернулся к материалам по делу Джона Брауна. Виттенгер клялся, что это было стопроцентное самоубийство. Способ тот же, что и у Эммы Перк — разряд цефалошокера. Ясно виден красноватый след чуть ниже правого уха. Шокер был зажат в руке; кисть удалось разжать с большим трудом. Браун разрядил шокер стоя на мосту через одну из неглубоких речек, что впадают в наше озеро. Вероятно, он думал, что течение вынесет его тело в озеро, и там его уже никто не найдет. Так бы оно и произошло, если бы не случайный свидетель. Он увидел, как Браун перелез через перила моста и секунду спустя бросился в воду. С того места, откуда свидетель видел Брауна, рассмотреть шокер было невозможно, к тому же — дело происходило поздно вечером. Свидетель тут же сообщил о случившемся в Службу Общественной Безопасности. Те прибыли на место трагедии спустя пятнадцать минут, и еще через полчаса тело удалось извлечь из воды. Затем тело отвезли в патологоанатомическую лабораторию, откуда, той же ночью, оно и исчезло. Экспертам не удалось взять пробы для анализа ДНК, а теперь такой анализ мне бы очень пригодился. На шокере следов никаких не нашли, поскольку Браун был в перчатках, что вполне нормально в это время года. Место жительства, которое он указал при приеме на работу в Институт Антропоморфологии оказалось вымышленным, а предъявленные документы — фальшивыми. Самого Брауна удалось опознать только со слов одного из его коллег — тот случайно увидел снимок Брауна в новостях. Полиция опросила всех, кто знал Брауна по работе, но так ничего и не добилась — Браун был замкнут, дружбы ни с кем не водил, о себе не рассказывал. Работа он выполнял самую, что ни на есть, черную — на институтском очистном коллекторе, и Брауном никто особенно не интересовался. Виттенгер допросил всех, кто работал рядом с Брауном. Техник по фамилии Типс назвал его слабоумным, точнее «недоумком». Остальные не высказывались так прямо, но из их слов следовало, что они тоже считали Джека Брауна умственно не совсем нормальным.

Вызвавший полицию свидетель никаких подозрений не вызывал, и, не исчезни тело, дело обязательно бы закрыли. С этого момента в деле царил полный мрак. Тела умерших на Фаоне сроду не похищали. Как потом шутили патологоанатомы, замок лаборатории мог бы открыть даже покойник. Но тело Брауна похитил не покойник — кто-то очень не хотел, чтобы полиция провела вскрытие. А она бы обязательно это сделала — как и полный анализ ДНК. Таким образом, цель похитителя абсолютно ясна. Он не мог допустить, чтобы эксперты выяснили, что Браун — не человек. Следовательно, либо смерть Брауна самое настоящее самоубийство, либо похититель не является одновременно и убийцей — иначе, он бы выбрал для убийства более подходящее место. С другой стороны, зачем убивать Брауна, если не из-за того, что он — гомоид. И заставить тело исчезнуть, для убийцы не менее важно, чем совершить само убийство. Вывод: смерть Джона Брауна — определенно суицид, что Виттенгер и утверждал с самого начала. Причины, заставившие Брауна свести счеты с жизнью, ясны не более, чем все остальное в деле Института Антропоморфологии.

Я так увлекся изучением дела Джона Брауна, что об остальной почте вспомнил лишь к обеду. А зря, потому что пришло одно прелюбопытное письмецо от некоего доктора Абметова:

Уважаемый господин Ильинский!

Мне приятно осознавать, что и на далеком Фаоне проявляют интерес к истории развития науки о человеческом разуме. К сожалению, на Земле совсем не знакомы с Вашим журналом «Сектор Фаониссимо», но, я надеюсь, что это досадное недоразумение вскоре будет исправлено.

В ответ на Ваш запрос, мы высылаем Вам ряд работ, которые, без сомнения, вас заинтересуют. Более того, я с удовольствием встречусь с Вами лично, если только Вы найдете возможным посетить Оркус в период с 4-ого по 12-е сентября по Синхронизированному Времени.

Буду рад засвидетельствовать Вам свое почтение,

директор Архива Истории Науки,

доктор Абметов.

К письму прилагались несколько научных статей, часть из которых я уже видел, а Стас, — тот даже читал. Ну вот, еще один доктор, подумал я (до сих пор мне вполне хватало докторов из Института). Тому, что мой запрос касательно Лефевра попал в Архив Истории Науки я не удивился — в недрах Канала и не такое происходит. Но в сочетании с опубликованным в «Секторе Фаониссимо» письмом озабоченного читателя, послание Абметова выглядело несколько подозрительно. Придуманный мною Джон Смит живет на Оркусе. Доктор Абметов едет на Оркус — и Шлаффер отправляется туда же. Сегодня уже третье сентября по синхронизированному времени и решать, ехать на Оркус или нет, нужно срочно. Но не переговорив с Шефом ехать я не мог.

 

4

Когда я дома, я мало придаю значения своему самочувствию. Другое дело, когда вылезаешь за пределы своей берлоги. Пусть всего лишь для того, чтобы доехать до Отдела. Почти две недели я просидел в четырех стенах, и расслабленное состояние стало входить в привычку. Так было до того момента, пока я не открыл дверь флаера и не нагнулся, чтобы влезть вовнутрь. Я почувствовал, как чей-то взгляд словно вонзился мне между лопаток. Обернулся — никого — только выстроившиеся точно по разметке разноцветные флаеры. Я насчитал восемь. На первый взгляд — пустые. Я с трудом подавил в себе желание пройтись вдоль них и заглянуть в кабины — не надо давать волю нервам. Дальше, за стоянкой, была только серо-голубая пустота — сразу за флаерами крыша термитника обрывалась, а прозрачное, двухметровое ограждение не мешало мне лишний раз убедиться, что в это время года любоваться на Фаоне нечем.

Я не спеша сел в кресло, захлопнул дверь и только после этого снова огляделся вокруг. Все тихо. Конечно, в переносном смысле — на противоположном конце крыши термитника, то и дело, садились и взлетали флаеры — ничего подозрительного, все как всегда. Но чувство, что опасность где-то рядом, не проходило, наоборот — оно только усиливалось. За три года работы на Отдел мне не раз приходилось быть не только преследователем, но и преследуемым. И нервотрепки тут никак не избежать. Но меня беспокоило другое: на этот раз напряжение рождалось не в голове, оно не давило на сердце, как это бывает при сильном волнении. Оно возникло где-то в животе, ближе к солнечному сплетению, и предательской тошнотою ползло все выше и выше.

Страх. Без сомнения — это был он. Блуждание по лабиринту и смерть Номуры не прошли для меня бесследно. И стоило лишь подумать о своем страхе как о неком отдельном, но живущем внутри меня, существе, как страх начал проникать в легкие — стало трудно дышать. Сердце бешено заколотилось. Положив руки на рычаги управления я ощутил, как вспотели ладони. Я вызвал в автопилоте адрес Отдела и стал вспоминать, чему меня учили на курсах аутотренинга.

Шеф встретил меня радушно. Поздравил с возвращением к нормальной жизни, даже пожал руку. Что он там крутил из проволочки, я не видел — загораживал стол.

— Я смотрю, дело Перка само собой уладилось, — спросил я его после ответных приветствий.

— Не само собой, а просто уладилось. Еще лучше сказать — благополучно разрешилось, — поправил он меня.

— А как быть с Номурой?

Вопрос был для Шефа болезненным. Он поморщился:

— С Номурой вышло не очень удачно. Для всех — он погиб при исполнении служебного долга.

Я возразил:

— Номура умер не своею смертью — в него стреляли. Это — раз. Гомоид из пещеры мне тоже не померещился — я его виде и даже записал, но не моя вина, что записи исчезли. Это — два. Кстати, пустой комлог — тоже доказательство, что в пещере был кто-то еще. Плюс, то сообщение, что мы с Номурой получили перед тем, как спуститься в пещеру: «Твое освобождение уже близко». И, наконец, самое главное — Джон Браун. Вы о нем ничего не знаете, но я дам вам почитать материалы его дела.

Я передал Шефу присланные Виттенгером материалы и пересказал свои соображения на сей счет. Содержание и сам факт моей беседы с гомоидом я решил держать про запас — как и знак на груди Номуры. Шеф и так поверил в гномов. Сидевший во мне страх подсказывал, что большего мне пока не нужно. Все, кто общался или мог общаться с гомоидами на этом свете не задерживались. Роль Номуры была самым темным пятном во всем расследовании.

Шеф мельком взглянул на дело Брауна.

— Так ты говоришь, что именно его снимок ты видел в кабинете Франкенберга?

— Да, я в этом абсолютно уверен.

— Ну а тот пещерный гомоид, он тоже был на снимке?

Шеф задал трудный вопрос.

— Видимо, гомоиды сильно меняются с возрастом, — предположил я, — какая-то неизвестная болезнь или вроде того…

— Иначе говоря, ты его не узнал, — Шеф догадался, почему я мямлю.

— Не узнал, — повторил я вслед за ним, — но с нас достаточно и Брауна — его-то я точно узнал! Франкенберг говорил о четырех созданных им существах. И я видел четыре портрета. На одном был Браун. На другом — гомоид из пещеры. Вероятно, он и убил Номуру. Но и ему недолго осталось жить — у него вид был, как у утопленника. Остаются еще два. Где их искать, я пока не знаю.

Шеф упорно стоял на своем:

— Номура мог стрелять в кого угодно, хоть в вапролоков. Выстрелы вызвали обвал. Он погиб, ты — выжил, такое случается на нашей работе.

Я напомнил ему про сообщение, пришедшее на комлог флаера перед тем, как мы вошли в пещеры.

— Удалось вычислить источник?

— Да мы и не вычисляли…

— А зря! — воскликнул я.

— Здесь я решаю, что зря , а что не зря! — взревел Шеф.

Я был готов растерзать его собственными руками — оружие у нас на входе отбирают. В некрологе написали бы: «Погиб при выполнении служебного долга». И это было бы сущей правдой. Если Номура сам вызвал обвал, то Шеф, своим упрямством, сам довел меня до помешательства. Наверное, Шеф понял, что находится на волосок от гибели, поскольку быстро поправился:

— Ладно, мне нужно подумать. У самого-то какие планы? По моему, тебе следует отдохнуть недельку-две, слетай на Землю…

— …на Оркус, — выпалил я.

— На Оркус? Ты же его терпеть не можешь.

Я рассказал ему про письмо Абметова.

— Думаешь, клюнули на твою авантюру с письмом в редакцию? — он удовлетворенно потирал руками. Пришлось его слегка разочаровать — я сказал, что Абметов мог попросту наткнуться на мой запрос по Лефевру.

— Черт, ну и времена настали, ничего нельзя скрыть! Стоит заказать пару носков, как на следующий же день тебе присылают рекламу нового крема для ног! — Шеф внезапно разоткровенничался. Замечу, что фразу произнес начальник Отдела Оперативных Расследований. Что же тогда должны думать простые смертные? Вероятно, они должны думать, что скрыть можно все что угодно.

— Полностью с вами согласен, — поддакнул я и поспешил уточнить: — Ну так как насчет Оркуса?

— Давай работай, — Шеф обошелся без подробных инструкций, — помощники нужны?

Один помощник у меня уже был, но недолго.

— Нет, — ответил я.

— Ну, как знаешь… давай, поосторожней там, — и он постучал пальцем себе по лбу.

Выйдя от Шефа, я зашел на минутку к Ларсону. Будучи нашим штатным экспертом-биологом он, казалось, и ночевал в лаборатории. Стоило мне переступить порог, как Ларсон подскочил ко мне с каким-то инструментом в руке и попытался сунуть его мне в ухо. Я вырвался, но вышло это у меня несколько неосторожно — Ласон чуть не повалился на стойку с препаратами.

— Ты что такой бешенный? От Шефа нагоняй получил, что ли? — он здорово испугался. Ларсон привык, что мы, с некоторых пор, стали довольно спокойно относиться к его эксцентричным выходкам. Да, именно так: сначала мы привыкли к его выходкам, а потом, он привык к нашему спокойствию. Его последней хохмой был аппарат для записи снов. Что такой аппарат вот-вот должны построить, всем известно, благодаря «Сектору Фаониссимо». На самом деле, высокотехнологичная компания «Нейроника Стокса» еще год назад обещала создать видеозаписывающее устройство для снов — сновизор.

И вот, Ларсон во всеуслышание объявляет, что он, дескать, такой аппарат построил вперед всех. В любом другом учреждении его бы подняли на смех. Но не в нашем — у нас все серьезно. В качестве испытуемого Ларсон выбрал Берха. Сказал, что Берх из нас самый впечатлительный, и что однажды Берх хотел рассказать ему свой сон, но так и не смог его толком вспомнить. Берха обвесили с ног до головы проводами, дали снотворного. Первые три часа Берх спал довольно беспокойно — ворочался, кряхтел, даже стонал время от времени. Видно, сны были бурными. Потом внезапно затих и проспал, как убитый, еще два часа. Лишь много позже выяснилось, что Ларсон ввел ему еще одну дозу снотворного — специально, чтобы Берх начисто забыл все свои сновидения. После пробуждения испытуемого Ларсон показал всем нам очень интересную видеозапись. Мужчины пребывали в восторге, дамы — в тихом замешательстве и не все досидели до конца просмотра. Я думаю, не стоит пояснять, что именно показал нам Ларсон. Как только он умудрился все это смонтировать? Берх его чуть не придушил, но потом отошел. Самое смешное, что Берх, поначалу, и сам поверил в то, что изготовленный Ларсоном фильм — его сон. Но репутацию Ларсон испортил себе навсегда. Особенно — среди дам.

— А ты чего? — вскипел я, — это у тебя что, устройство для записи слуховых галлюцинаций?

— Нет, для чтения мыслей через среднее ухо, — ответил Ларсон. Он потирал ушибленный локоть.

— Ладно, извини.

— От лабиринтов все никак не отойдешь? — спросил он.

— Да вроде отошел. Скажи, тебе, конечно же, приходилось обследовать сотрудников на предмет… как бы это сказать… ну, скажем, заболеваний профессионального характера?

— Например?

— Например, связанных с нарушением психики.

— Хм, даже не знаю, как тебе ответить. Врачебная тайна — сам должен понимать.

— Не нужны мне твои тайны! Своих по горло хватает. Я же не по именам спрашиваю… Так «да» или «нет»?

— Ну случалось… Ты говори прямо — не стесняйся. И не бойся — Шефу не скажу.

Этого-то я как раз и не боялся — при всех своих недостатках, Ларсон болтуном не был. В определенном смысле, конечно.

— Скажи, ты можешь мотивированное чувство преследования отличить от немотивированного?

— У себя или у другого?

— У другого.

Ларсон мгновенно посерьезнел, прошелся несколько раз по кабинету. Беременность страхом… — тихо пробормотал он и с опаской посмотрел на меня, раздумывая, услышал ли я диагноз. Затем предложил:

— Можно, конечно, сделать анализы, но ты ведь не о том спрашиваешь. Тебе нужно, чтобы я определил, следит ли за тобой кто-нибудь, или это тебе только кажется.

От Ларсона трудно что-либо скрыть, и я ответил, что он угадал верно.

— А традиционными способами пробовал проверять? Пусть кто-нибудь за тобой походит, посмотрит. Потом проанализируете картинку… — посоветовал он.

— Пробовал, разумеется, но — все чисто, — мне нужен был совет врача, а не следователя. И не Ларсону объяснять мне, что такое двойная слежка.

— Давай попробуем гипноз.

После случая с Берхом, о гипнозе он мог бы и не заикаться. Я отказался.

— Тогда, я вряд ли смогу помочь. Но анализы все же стоит сделать. Камеру слежения носишь?

— Нет, а что?

— Поноси — спокойней будет.

— Пожалуй, так и поступим… — со вздохом согласился я.

Я сходил к себе в кабинет, забрал камеру и вернулся к Ларсону. Он помог мне установить камеру так, чтобы она брала панораму градусов в сто позади меня. Раз Ларсон сказал, что так будет спокойнее, то почему бы не попробовать.

— Так что насчет гипноза? — спросил Ларсон после того, как мы закончили с камерой.

— Спасибо, но — в другой раз.

— Ладно, не за что, — пожал плечами Ларсон.

— Вот именно, — ляпнул я не задумываясь.

— Тебе нужно сменить обстановку, — посоветовал он на прощание.

У меня не было возможности пустить кого-либо по собственному следу. Доверить такое я бы смог только Берху… Ноги сами несли меня домой, но я понимал, что сейчас они слушают не меня. Назло себе я решил немного погулять по лесу. Сотня гектар, засаженная скромными деревцами разных пород — местными и адаптированными — вот и весь наш лес. Плодородный слой почвы на Фаоне чрезвычайно тонок, а зимой, вдобавок, еще и промерзает, поэтому деревья тут растут только самые неприхотливые. Высокая трава, кустарник, карликовые, в полтора метра ростом, деревья — таков обычный фаонский пейзаж. Почву для искусственного леса завозили специально, зато и деревья выросли, по Фаонским меркам, просто гигантские — метра на три с половиной, а то, и на все четыре. Но до парка возле Института Антропоморфологии нашему лесу еще расти и расти.

Принято говорить, что времен года на Фаоне всего два: одно — сухое, другое — холодное. Названия даны от противного — сухое, потому что не влажное, а холодное… хотел бы я посмотреть на того, кто назовет его теплым. При этом, в холодный период влаги не больше, чем в сухой, а последний лишь немногим теплее первого. Но никто не запрещает пользоваться и обычными, земными названиями: зима, лето, весна, осень… И теперь, в начале сентября по синхронизированному времени, так уж совпало, что зима втихомолку вытесняла осень, и даже днем стали случаться заморозки.

Натянув капюшон, как пещерный гомоид, то бишь гном, я пересек стоянку флаеров, прошел вдоль опушки до прямой, как стрела, главной аллеи. По ней можно дойти до самого озера, что я и сделал. Главная аллея, в отличие от остальных дорожек, присыпана мелким оранжевым гравием. Другие дорожки попросту протоптали любители утреннего и вечернего бега. Шел пятый час вечера и вечерние бегуны еще не появились. Гравий кое-где поистерся и выступила земля — утрамбованная, жесткая, она приобрела бледно оранжевый оттенок. С наступлением холодов в трещинках на земле появился лед. Интересно, откуда берется лед, если воды там никогда не было? А воды в трещинах я отродясь не видел.

Свернув с аллеи, я принялся бродить не разбирая дороги. Я то шел, нарочно громко хрустя сухими ветками, то резко останавливался и прислушивался — не хрустит ли кто вслед за мной. Но осторожный преследователь (если он был) внимательно следил куда ступить и ничем себя не выдал. Я вернулся на главную аллею и пошел по направлению к зданию Редакции. Осенью и весной, незадолго перед закатом, есть такой момент, когда солнце, уже совсем было скрывшееся за верхушками деревьев, внезапно появляется в западном конце аллеи, чтобы ненадолго осветить целиком всю аллею (ее оранжевый цвет тут как нельзя кстати) и увидеть свое отражение в зеркальных стеклах. Я все еще шел в сторону здания, как вдруг увидел перед собою свою собственную тень — и без того длинная, она была бы еще длинней, если бы не серый портал Редакции. Я обернулся, чтобы проводить глазами заходящее солнце, постоял так несколько минут и, когда солнце окончательно спряталось за деревьями, я почувствовал, как неожиданно хмуро и неуютно стало вокруг. Вдалеке от меня, ближе к противоположному концу аллеи я заметил несколько фигур — появились первые вечерние бегуны. Но одна фигура стояла неподвижно. Разглядеть мне удалось немногое: стоявший был скорее мужчиной (или, в крайнем случае, гомоидом), но не женщиной; он стоял лицом ко мне. Трудно сказать, был ли он там все то время, что я наблюдал за солнцем или появился из леса, лишь когда исчезли длинные тени, способные, как круги на воде, выдать мне его местонахождение. Мы стояли и смотрели друг на друга, а моя камера смотрела в прямо противоположном направлении. Я развернулся и неторопливым шагом направился к восточной опушке леса. Чтобы было легче вертеть головой, я снял капюшон. Бегуны меня догоняли; мне стоило больших усилий не оборачиваться, через минуту они меня обогнали — мужчина и женщина в спортивных костюмах — по-моему, наши сотрудники, но из другого отдела. В конце аллеи я обернулся — все чисто, никого нет. Дошел до стоянки флаеров, отыскал свой, забрался в него и велел везти меня домой.

Лишь когда входная дверь захлопнулась у меня за спиной, я перевел дух.

— Ужинать будешь? — спросила Татьяна.

Есть мне хотелось меньше всего. Я ответил, что поем попозже.

— Как знаешь, — ответила Татьяна. — Смотри, а то остынет, — добавила она, потом спросила: — Что, с Шефом поругался?

Наверное, до сего дня я отказывался от ужина только после перепалок с Шефом.

— Нет, не поругался, все нормально. Ты извини, мне нужно немного поработать… — сказал я. Татьяна, ничего не ответив, ушла в другую комнату.

Запись визора пришлось просматривать в замедленном режиме — картинка так тряслась, что при обычной скорости ничего кроме мешанины из деревьев, дорожек, окон Редакции и облаков, рассмотреть было невозможно. Никто меня не преследовал. Наконец, я добрался и до захода солнца. Когда оно только появилось в главное аллее, сама аллея была пуста. Затем, я разворачиваюсь, чтобы полюбоваться закатом, и камера, скользнув по деревьям, упирается в здание. Опять ничего интересного. Я снова разворачиваюсь. Появляются бегуны. Точно, так и есть: мужчина и девушка работают в Отделе Стратегического Планирования — предсказаниями занимаются, в общем. Их имен я либо не знаю, либо не помню. Неподвижного незнакомца из-за них не видно. Вот коллеги меня обгоняют, и стала видна маленькая фигурка в противоположном конце аллеи. Фигурка двигалась к озеру и поэтому видна была со спины. Я остановил кадр и начал увеличивать изображение. Оно вышло довольно смазанным. Несомненно, это мужчина — средний рост, темно-русые волосы, черная куртка с откинутым капюшоном, похожая на мою, — это все, что я разглядел.

Позвонил Яне.

— Все работаешь? — удивился я.

— Угу, а ты, все болеешь? — точно также спросила она меня.

— Нет — уже нет, сегодня вот с Шефом довелось пообщаться…

— А почему ко мне не заглянул? — обиженно поинтересовалась Яна.

Она была права — надо было заглянуть к ней в «шкаф» — так мы прозвали Янин кабинет. Мало того, что размером он — с душевую кабину, так туда еще и аппаратуры всякой битком набили. Поэтому работать экспертом по информационным системам у нас в Отделе могла бы только миниатюрная женщина — такая, как Яна. Мы подозревали, что Шеф взял ее на работу исключительно исходя из ее габаритов — все остальные претенденты и претендентки были покрупнее.

— Виноват — исправлюсь, — ответил я и попросил: — Яна, взгляни пожалуйста на ту запись, что я сейчас тебе перешлю. На ней есть один тип — он появляется сразу после тех двоих из Стратегического Планирования, про которых ты говорила, что они не только вместе бегают по вечерам, но и…

— Поняла, поняла… — Яна догадалась, о ком я говорю, — хорошо, присылай скорее, а то я уже домой собралась.

— Кто тебя там ждет? — полез я не в свое дело, о чем мне тут же напомнили:

— Не твое дело!

— Согласен, все, высылаю… — ответил я и отправил ей видеозапись.

Не прошло и десяти минут, как Яна снова появилась на моем экране.

— Что, уже? — не поверил я.

— Фед, ты давно у врача был? — настороженно спросила Яна, в голосе — ни тени иронии.

— Ты о чем? — я мысленно готовил себя к худшему, но Янин ответ стал для меня полнейшей неожиданностью:

— О чем я?! Ну ты даешь… дожился — себя уже не узнаешь!

— Бред! Не может быть! — воскликнул я. Татьяна выглянула из соседней комнаты: — Где бред?.

— Нигде! — прорычал я, — это я не тебе, — сказал я изумленной Яне, — не может такого быть!

— Почему? Тебя кто-то снял… — Яна быстро нашла наиболее очевидное объяснение.

— Так это же я сам снимал!

— Как это? — не поверила Яна.

— Как — как, визор на затылке у меня был — вот как! — психанул я.

— Погоди, успокойся. Всему этому должно быть какое-то разумное объяснение, — судя по ее голосу, как раз разумного-то объяснения у нее и не было.

— Может отражение? — предположил я. Яна взглянула мимо меня — на другой экран.

— Нет, не отражение. Ты извини, конечно, я давно хотела тебе сказать, но как-то не решалась… У тебя на куртке сзади, с правой стороны, небольшое пятно — как и на изображении.

— Голограмма? — выдвинул я чуть более фантастичную версию. Следующей своей версии я испугался — гномы умеют превращаться в кого угодно — в Номуру, Джонса, меня и, не дай бог, в Шефа!

— Голограммы следов на гравии не оставляют, — возразила Яна, внимательно взглянув на запись.

— Ладно, — сказал я, после минуты напряженных размышлений, — кажется, я понял в чем дело.

— И в чем же?

— Как нибудь потом… Спасибо, увидимся, — я быстро распрощался с заинтригованной до крайности Яной.

За ужином я рассказал Татьяне о намечающейся поездке на Оркус.

— Я поеду с тобой, — заявила мне она, еще, как следует, не дослушав, — давно пора взять отпуск. Мне, в отличие от тебя, Оркус нравится — и по работе и вообще…

— Ты не понимаешь, я же не просто так туда еду, а по делу.

— Да ты все время — по делу, можем мы хоть раз в жизни куда-нибудь вместе съездить. И потом, какие там у тебя дела? Этого Абметова повидать? Ну повидаешь — я ж мешать не буду. И не волнуйся, мне тоже будет о чем с ним поговорить.

— Это о чем же?

— А ты о чем?

— Тебе это еще рано знать.

— Ах так! Ладненько — будь по-твоему. Кстати, Йохан меня звал на симпозиум по планетарной археологии, и не на какой-нибудь дурацкий Оркус, а на Землю. Еще не поздно согласиться. Я-то думала, ты после болезни возьмешь отпуск, слетаем куда-нибудь вместе…

Мне стало совестно и я решил взять тайм-аут.

— Ну хорошо, я подумаю. А что, Йохан без тебя никак не может?

— Может — он сегодня днем улетел. И сказал, чтобы я его догоняла.

— А когда симпозиум?

— Через две недели.

— Чего же он тогда тебя не дождался?

— Он и не должен был дожидаться. Йохан — в оргкомитете, и ему положено там быть раньше остальных. Знаешь, ты как хочешь, но я начинаю собирать вещи! — заявила она.

Татьяна не на шутку обиделась. Она наморщила нос и приготовилась хныкать. Когда она хнычет, то становится похожей на маленького грустного ежика — и ей об этом хорошо известно.

— Ладно, ежик, не плач, — я погладил ее по голове и поцеловал в покрасневший носик, — придумаем что-нибудь, я обещаю.

Нужно было ее как-то отвлечь.

— Ты вчера мне про японских бабочек начала рассказывать, да уснула. Расскажи мне о них, ну пожалуйста, — попросил я ее.

— Что-то я не помню такого… ты меня ни с кем не путаешь? Когда это я тебе про бабочек рассказывала?

— Ты уже засыпала; и когда я спросил, у кого бывают бабочки, ты пробормотала что-то там про японцев.

— А, ну да… На самом деле, бабочки у кого угодно бывают.

— Давай, для начала, остановимся на японцах.

— Ну хорошо, японцы так японцы. Ничего особенного я тебе рассказать не могу, помню только, что бабочка у них — это символ легкомыслия, брака и семейного счастья…

— Отличный набор, — восхитился я, — и главное — очень последовательный.

— Нет, стоп, я кажется перепутала — это у китайцев — легкомыслие, а у японцев — любовь и брак. Или нет…, — она задумалась, — наверное так: одна бабочка — это ветреность и легкомыслие, а пара — это брак, семья и все такое. Давай сейчас глянем…

И она полезла в библиотеку.

— Ты что ищешь? — спросил я.

— Японские трехстишия, хокку, там про бабочек непременно должно быть… Во смотри, Кобаяси Исса написал…

Я посмотрел:

— Ясно? — спросила Татьяна.

— А что тут непонятного? Стой, вот на этот дай взглянуть, — я не дал ей закрыть страницу.

Подписано: Тамака Таники.

— Хм, любопытная идея, — похвалил я, имея в виду связь со злополучным трехкрылым треугольником. Бескрылое легкомыслие — звучит не слишком осмысленно и непохоже, чтобы знак на груди у Номуры означал именно это.

— Бабочки и пыль — возрождение и смерть, вечные темы, — последовало объяснение для тупых. Я продолжал рассматривать текст, как вдруг вместо него появилась довольная Марго — компьютер решил, что Марго для нас важнее.

— Вы чего так уставились? — удивилась она.

— На твоем месте только что были стихи, — с укоризной в голосе объяснила Татьяна.

— На каком таком, моем месте? Ааа, на экране что ли? Ну извините… Не поздновато ли для стихов? — и она хихикнула.

— Для стихов никогда не поздно, — отрезал я.

— Про что хоть стихи?

— Про бабочек, — ответили мы хором.

— Ну вы даете… почитайте и мне, что ли, — попросила она.

Татьяна уполовинила Марго — так, чтобы стал виден текст.

— Марго, ты не возражаешь, если мы тебе правое ухо подрежем? — прокомментировал я Татьянины действия.

— Режьте, оно все равно великовато — не то что левое, — разрешила она. Татьяна зачитала ей про бескрылую бабочку.

— Тоскливые стихи вы читаете… — пошмыгав носом отозвалась Марго, — и зачем кошке такой трофей.

Никакой тайны из бабочек у меня не получилось, и я спросил ее напрямик:

— Марго, расскажи нам какую-нибудь историю про трехкрылую бабочку. Только не спрашивай, зачем.

Марго задумалась минуты на две, а потом выдала:

— Я где-то читала, но уже не помню где… Была такая история, произошла она давным-давно и, к тому же, на Земле. Одна путешественница гуляла где-то в тропиках — на Амазонке, по-моему. Сорвала она как-то раз цветок орхидеи и стала обрывать с него лепестки…

— А это еще зачем? — удивился я.

— Тогда так гадали, чет-нечет, понимаешь? У них цветы были вместо генератора случайных чисел. Ей нужно было выбрать, куда идти дальше, заблудилась она, одним словом. Так вот, на цветке сидела золотая бабочка и лепестки были тоже, золотые. Путешественница оборвала бабочке крыло — перепутала с лепестком. Бабочка оказалась очень мстительной. Когда путешественница, измученная долгой дорогой, уснула, бабочка подлетела к ней и убила… Вот такая трагическая история, — подвела итог Марго.

— Ты все напутала, — возразила Татьяна, — у Эверса немного иначе… Та путешественница коллекционировала бабочек и, найдя золотую бабочку, проткнула ее иглой. А дальше было примерно так, как ты сказала.

— Ну не знаю, — странно, но Марго не хотелось спорить, — вы просили, я рассказала… Я, собственно, по другому поводу звоню. Ты на симпозиум едешь?

— А тебя почему это волнует? — поинтересовался я у Марго. Она призналась:

— Так я тоже хочу, а туда только одно свободное приглашение осталось. Ну так ты едешь? — снова спросила она.

Татьяна вопросительно посмотрела на меня. Делать было нечего, и я согласился взять Татьяну на Оркус.

— Никуда она не едет, — ответил я за Татьяну.

— Ну и чудненько! — обрадовалась корыстная Марго, — тогда — пока!

Марго пропала. Татьяна поспешила чмокнуть меня в щеку. После столь трогательной благодарности, я уже не имел права передумать.

 

5

Всю ночь я проворочался, изобретая для Ларсона самую страшную месть на свете. Впечатление от вчерашнего розыгрыша не рассеялось и к утру. Но как отомстить Ларсону, я так и не придумал.

В этот день мне почти удалось добраться до Отдела. У самых дверей Отдела я притормозил и подумал, а за каким чертом я сюда приехал — Шефа на рабочем месте не было, от шутника Ларсона меня тошнило, Яна наверняка начнет приставать по поводу галлюцинирующего визора. Я вышел на улицу. За ночь и земля и деревья покрылись тонким слоем инея. Тень от здания мешала фаонскому солнцу растопить иней прямо с утра. И пока земля и деревья из седых не превратились в мокрых, я решил повторить свой вчерашний маршрут, а заодно, еще раз продумать, что сказать Ларсону. Или сделать.

Рабочий день начался полчаса назад и те сотрудники, что предпочитали утреннюю пробежку вечерней, уже покинули лес. Я снова был один, но вот что странно: ларсоновский розыгрыш так меня встряхнул, что за все время прогулки я ни разу не вспомнил о своих вчерашних страхах. Или, лучше сказать, страх ни разу не вспомнил обо мне, хотя я о нем как раз вспомнил, но только под конец прогулки — когда шел к стоянке; и я удивился, почему это он не появляется. На Ларсона я больше не обижался, но в Отдел так и не пошел. Вместо этого я с полчаса покружил над городом, затем полетел к Институту Антропоморфологии.

Я поджидал Типса у заднего выхода корпуса "D". Флаер припарковать здесь было негде, пришлось коротать время сидя на бетонной скамье напротив выхода. Через десять минут я пожалел, что с утра не надел куртку с обогревом. Техники из службы энергоснабжения и регенерации дежурили посменно. Их утренняя смена заканчивалась, когда у всех остальных сотрудников Института наступало время обеденного перерыва. Долговязый, угрюмый Типс появился в компании сослуживцев. Я окликнул его:

— Типс, можно вас на пару слов.

Он покосился на коллег.

— Мы тебя подождем, — сказал один из них.

— Лучше не стоит, — каменным голосом посоветовал я.

— Я тебя предупреждал, что они от тебя не отстанут, — напомнил Типсу его коллега. Остальные техники, включая Типса, посмотрели на него с какой-то странной укоризной. Наверное, он них был признанным занудой. — Ладно, держись, — ободрил зануда.

Поочередно оглядываясь, они пошли вдоль корпуса Института по направлению к стоянке.

— Ну что вам еще?! — спросил Типс недовольно, — меня уже три раза вызывали. Не знаю я ничего про этого Брауна.

— Два, — поправил я его, — два раза вызывали.

В «Деле Брауна» я нашел только две записи беседы с Типсом. Он вскинул подбородок и пропыхтел:

— Ну два, и что с того?

— Вы куда шли? К стоянке флаеров? — спросил я, с трудом вынося его грубоватый тон.

— Вообще-то мне к «трубе», — ответил он уже мягче.

— В таком случае, я вас довезу, куда скажете, — пообещал я ему, — но прежде мы немного побеседуем. Когда вы познакомились с Брауном?

— Полтора года назад — может, чуть больше. Об этом у вас все записано. Со мной беседовал этот, как его… майор, по-моему…

— Виттенгер, — подсказал я.

— Да, он самый, — подтвердил Типс, — он уже не ведет это дело?

— Виттенгер занимается убийствами. Браун не его клиент. Итак, вы познакомились полтора года назад. И с тех пор вы работали в одно смене?

— По-разному — то в одной, то попеременно…

Он, по-видимому, хотел напомнить, что об этом он тоже уже говорил Виттенгеру, но промолчал. Я снова спросил:

— Почему вы назвали Брауна недоумком?

— Так вот вы про что… Что, я прямо так и сказал?

— Все записано, — подтвердил я. Если до этого он только пыхтел, то теперь, точно, вскипел:

— Да пусть хоть трижды записано — я же вам не врач! Я говорю, что думаю. Будь я психиатром, может и обязан был бы объяснять почему да зачем. Но котелок у Брауна плохо варил, это факт!

— Вот о фактах мне и расскажите.

Типс нахмурился.

— Забывал он все. Витал где-то в облаках. Случалось, десять раз ему повторишь, что мол, к примеру, завтра септофлотатор надо поставить на профилактику, а придешь утром — опять все забито. А он глядит тебе в глаза, радостный такой, будто так и надо! Или возьмите хоть барионную центрифугу…

— Не надо брать центрифугу, — предостерег его я, — итак, Браун страдал забывчивостью, вы это хотели сказать?

Типс расстроился, что я не дал ему дорассказать про центрифугу.

— Не забывчивость это была. Я сам иной раз забуду у протомайзера турбулятор отключить. А Браун… Как будто не ему объясняешь, понимаете? То человек, как человек, то словно в упор тебя не видит, как автомат какой-то или как во сне. И взгляд другой. Я все твержу ему: ты подумай сперва, прежде чем что-то сделать, а он кивает — да, мол, понял, подумаю, а барионную центрифугу заклинило, как в прошлый раз…

Они что, все здесь такие, размышлял я.

— Вам куда? — спросил я его. За милой болтовней, мы дошли до стоянки Флаеров.

— Как куда? — переспросил он, — а, домой, в смысле… в Восточный Пригород.

Я отвез его, потом направился к своему термитнику. Дома меня ждала записка от Татьяны: ей нечего надеть, и перед поездкой она непременно должна обновить свой гардероб, поэтому жди ее только к вечеру.