1

На рейсовых пассажирских кораблях экскурсоводы не предусмотрены. Зато среди пассажиров всегда найдется экскурсовод-любитель. Сидевший впереди нас господин провозгласил во всеуслышание:

— Оркус — это пародия на нормальную планету. Вы спрoсите почему, — обратился он к пожилой соседке справа. Та ничего не ответила — общительный попутчик донимал ее всю дорогу. — Ну вот, например, как мы представляем себе поверхность Фаона или пусть даже Земли? Если забыть про то, что, в целом, форма любой планеты близка к шарообразной — тут, надо признать, Оркус вполне традиционен, мы мыслим поверхность планеты как нечто плоское, и лишь местами выпуклое, то есть гористое. Можно сказать, что в этом виноваты океаны — они, по определению, плоские и занимают большую часть поверхности как на Земле, так и на Фаоне. Но даже на тех планетах, где океанов нет, например, на Марсе или на Хармасе, зрительно, картина та же самая: сначала равнина или плоскогорье, а уж затем горы, горные массивы, хребты и тому подобное, — после слов «и тому подобно» пожилой пассажирке пришлось пригнуть голову, чтобы дать ему изобразить руками то, на что слов у него не хватило. — Также можно сказать, что виновато наше мировосприятие: воображая себе какой-нибудь пейзаж, мы скорее представим себе равнину с возвышенностями, чем равнину с ямами и канавами. Так вот, в двух словах, поверхность Оркуса — это именно равнина с ямами и канавами, а, так же с каньонами, провалами, расщелинами, но не с горами. Причудливая игра света и тени заставляет нас думать, что провалы совсем не глубоки, или, что они — всего лишь заболоченные впадины или озера. Но на самом деле, глубина многих впадин превышает десяток километров. Самое загадочное явление на Оркусе — это «воронки» — впадины, края которых образуют правильную окружность диаметром до десяти километров. Воронки, постепенно сужаясь, уходят вглубь планеты на пятнадцать — двадцать километров. Чем уже горловина, тем глубже воронка. Один исследователь как-то раз заметил, что если бы на Оркусе жили человекоподобные племена, то они бы покланялись не солнцу и звездам, а воронкам. И весь технический прогресс у оркусовских племен был бы направлен на освоение движения вниз, а не в даль или вверх. Сканирование показывает, что многие воронки между собою соединены, но убедиться в этом воочию пока никто не решился.

К радости всех пассажиров словоохотливый господин замолчал.

— Вы забыли про поле Оркуса, — ни с того ни сего, напомнила ему Татьяна. Пожилая пассажирка злобно посмотрела на нее и что-то пробурчала. Экскурсовод-любитель деловито сообщил:

— Ну про то, как странно действует на наш разум поле Оркуса, всем уже давно известно. И все слышали, будто бы ложные воспоминания побеждены с помощью пилюль. Однако жители, по-прежнему, покидают планету. В тех местах, где плотность населения достаточно высока, многие научились обходиться без пилюль — и впрямь, какая разница, помнишь ли ты соседа которого вообще никогда не было или, наоборот, забыл того, кто только что жил с тобою рядом. Когда людей вокруг много, за всеми все равно не уследишь. Главное, чтобы вещи не пропадали, не правда ли?

Чрезвычайно довольный своей шуткой, он расхохотался. Татьяна улыбнулась. Корабль несся по низкой околооркусовской орбите, ожидая разрешения на посадку. Моя спутница прильнула к иллюминатору.

— Смотри, — сказала Татьяна показывая вниз, — видишь, те четыре воронки — они друг рядом с другом, а там, дальше — еще четыре. Знаешь… они похожи на следы когтей огромного космического дракона, который хотел стащить планету с ее орбиты.

— Я думаю, у него ничего не вышло, — авторитетно заявил я.

— С чего ты взял, что не вышло?

— Обрати внимание на вон то море — прямо между двумя четверками воронок. Как ты полагаешь, откуда оно взялось?

— Вечно ты все опошлишь! — возмутилась Татьяна.

По кораблю объявили, что разрешение на посадку получено.

Пока я узнавал, где можно арендовать флаер, Татьяна ходила выяснять отношения с транспортной компанией — при выдаче багажа ей подсунули чужой рюкзак. Я предлагал сначала проверить, что в нем лежит, а то, может, стоит оставить его себе. По крайней мере внешний вид у чужого рюкзака был подороже, чем у Татьяниного. Подруга велела перестать молоть чепуху и заняться делом. Я узнал про аренду и возвращался к багажному блоку (там меня должна была ждать Татьяна со своим рюкзаком), когда выросший словно из-под земли мужчина вежливо поинтересовался:

— Господин Ильинский, если не ошибаюсь?

— Да, а в чем дело?

— Замечательно, я так вас себе и представлял! — обрадовался незнакомец ни чуть не смущаясь такой явной непоследовательности. Я высказался вполне в духе Берха:

— Если вы меня себе только ПРЕДСТАВЛЯЛИ, то как, таком случае, вы меня узнали?

— Исключительно исходя из того, что мое ПРЕДСТАВЛЕНИЕ о чем или о ком либо всегда оказывается верным, — вывернулся незнакомец.

Его ответ меня позабавил и я уточнил:

— Прямо так и всегда?

— Сдаюсь-сдаюсь, — замахал он руками и, наконец, назвал себя:

— Доктор Абметов, Симеон Абметов, если угодно…

Из дверей грузового терминала вышла недовольная Татьяна. Рюкзак, на этот раз, свой собственный, она волочила за собой по полу. Не думаю, что он был слишком тяжелым, но нужно же ей как-то меня устыдить! Я извинился перед Абметовым и поспешил ей навстречу. Стоило мне к ней подойти, как она буквально одним пальцем подхватила рюкзак и водрузила мне плечо. Я шлепнул ее легонечко по заду, но так чтобы никто не заметил.

Подошел Абметов.

— Вы нас не представите? — попросил он меня. Что за манеры, подумал я, однако выполнил его просьбу незамедлительно:

— Татьяна, это доктор Абметов, доктор, это — Татьяна.

Кажется, я все правильно сделал — сначала представляют мужчину даме, потом, даму — мужчине. Не помню, как правильно. Татьяна изобразила книксен и сказала, что ей очень приятно.

— Можно просто Семен, — фамильярно предложил Абметов и поцеловал Татьяне руку.

— Хорошо, только не называйте меня Таней или Танюсей, — Татьяну веселили его старомодные манеры. Но, надо признать, в его исполнении они выглядели очень натурально. И наряд его был вполне подобающим — из-за полурасстегнутого ворота куртки выбивался белый воротничок рубашки и черный галстук-бабочка. Вообще-то, Татьяна всегда питала слабость к элегантным ученым мужам возрастом за сорок. А Абметов был, без сомнения, лучшим образцом этой породы мужчин — сухой, подтянутый, ростом слегка выше меня. Подозрительно черные волосы он, вероятно, подкрашивал под цвет глаз; небольшая бородка сошла бы и за профессорскую и за мефистофелевскую — это кому как нравится. Что и говорить — Йохан ему и в подметки не годился.

— Где вы планируете остановиться? — важно осведомился он.

— Где мы планируем остановиться? — тем же тоном спросил я Татьяну.

— А где остановились вы? — в свою очередь, спросила Татьяна у Абметова. Я подумал, чтo он, интересно, теперь спросит у меня. Но он ответил предельно просто:

— В Оркус-Отеле. Я только что проводил своих коллег и тут встретил вас.

Врет, подумал я.

— Ежели там приличное обслуживание, то мы, пожалуй, последуем вашему примеру, правда, дорогой? — продолжала придуриваться Татьяна.

— Вне всяких сомнений, дорогая, — серьезно произнес я.

Татьяна едва не прыснула со смеху. Абметов принял все за чистую монету.

— Обслуживание там превосходное, даже по Земным меркам, — заверил он нас и предложил подвезти. Я отказался, сославшись на то, что арендовать флаер мне нужно в любом случае, а в космопорте это обойдется дешевле. Абметов настаивать не стал, пообещал найти нас в отеле и, на всякий случай, назвал номер своих апартаментов. Засим, раскланялся. Мы с Татьяной отправились в «Бюро по найму средств передвижения» — именно так оно себя рекомендовало.

— Нет, ну какой мужчина! — воскликнула Татьяна, развалившись в кресле легкого трехместного флаера. И пихнула меня локтем в бок. Флаер мотнуло в сторону.

— Ты поосторожней, я же еще не включил автопилот, — огрызнулся я. Татьяна насупилась и до самого отеля не проронила ни слова.

Когда я последний раз был на Оркусе, Оркус-Отель находился еще только в проекте. Уже начинало темнеть и, подлетая, мы увидели разлапистую, слепящую мешанину из желтых окон, изумрудных пальм и бассейнов с неестественно синей водой. Отель поднимался террасами, и в сгустившихся сумерках, даже обилие огней не позволяло угадать — корпуса выросли среди джунглей или джунгли проросли сквозь гостиничные корпуса. Что же касается пальм и бассейнов, то их было, буквально, выше крыши. Перед тем как сесть на посадочную площадку (она походила на огромную протянутую ладонь), флаер завис над одним из бассейнов. Татьяна посмотрела вниз, убедилась, что под нами никого нет, затем молча потянулась к рычагу амплефаера и толкнула его от себя. Флаеру было решительно все равно, а мне — тем более. «Никто тебя не слушается», — прокомментировал я. Флаер благополучно приземлился в центре посадочной ладони. По эскалатору мы спустились в вестибюль.

— Какой номер у Абметова? — спросила у меня Татьяна, когда мы стали регистрироваться у портье.

— Четыреста двенадцатый, сектор "Б", а зачем тебе? — удивился я.

Ее мгновенный ответ вызвал у меня еще большее недоумение:

— Тогда возьми двести пятьдесят четвертый в том же секторе.

— Почему именно двести пятьдесят четвертый?

— Чтобы сумма номеров была ровно шестьсот шестьдесят шесть.

Даже я не смог бы так быстро вычесть из одного трехзначного числа другое.

— А тебе зачем? — спросил я.

— Будет о чем с ним поговорить, неужели непонятно? Отличная тема для светской беседы — у Абметова вид змея-искусителя.

— Угу, на пенсии…

— Посмотрим, что из тебя выйдет, когда окажешься на пенсии.

— При моей работе до пенсии не доживают, — мрачно парировал я.

Нас зарегистрировали, и мы поднялись на второй этаж. Из-за Татьяниной нумерологии, я теперь не смогу любоваться видом из окна. Впрочем, я не за этим сюда приехал.

Татьяна прошла в номер первой, я же немного задержался в дверях — проверял, во-первых, можно ли открыть дверь не имея ключа, а во-вторых, можно ли ее закрыть так, чтобы нельзя было открыть даже ключом. Похоже, и то и другое было вполне реально.

Дама в изысканном вечернем туалете вышла из лифтового холла; быстро взглянув на меня, прошла мимо и стала отпирать дверь соседнего, двести пятьдесят третьего номера. На голове у дамы красовалась белая шелковая панама с тонкой полупрозрачной вуалью того же цвета и материала. Такие вуали, вернее, вуалетки, вошли на Оркусе в моду, когда отпала необходимость носить на голове москитные сетки. Это мне потом Татьяна объяснила, но я ей не слишком поверил — зачем вообще нужно было таскать москитные сетки, когда есть масса других способов отпугнуть назойливых насекомых.

Я насколько мог вежливо улыбнулся и собрался пройти в свой номер, но у дамы что-то там никак получалось с замком — она несколько раз вставляла ключ, дергала что есть силы за ручку, но дверь не поддавалась.

— Помочь? — спросил я.

Дама испуганно посмотрела на меня, решая, стоит ли принять помощь от незнакомого человека. Решила, что стоит:

— Если вас не затруднит… Что-то с дверью случилось.

Мне почему-то пришло в голову, что про замок и про дверь она нарочно выдумала. Просто ей было одиноко — если это так называется. Я взял у нее ключ, попробовал отпереть дверь, но ничего не вышло. Из дверей двести пятьдесят четвертого показалась Татьянина голова:

— Федр, ну где ты? …И дверь нараспашку оставил…, здрассте, — это она увидела соседку, — Федр, можешь не проверять — наш ключ к соседнему номеру не подойдет…, — Татьяна хмыкнула и вернулась в номер.

— Да она у вас с характером, — сказала дама насмешливо и кивнула в ту сторону, где только что была Татьянина голова, — стойте, вы не той стороной вставляете, надо вот так, — она отобрала ключ и сунула мне в руки дорогую женскую сумочку, — подержите.

Это был хороший ход — с ее сумочкой я уже не мог никуда уйти.

С виду соседке было примерно столько же сколько и Абметову, довольно высокого роста; то, что просвечивало сквозь вуаль не было ни приятным, ни неприятным. Иными словами, это был не тот случай, когда принято говорить о «следах былой красоты». Для доктора Абметова она бы была прекрасной парой, а то, не нравится мне, как он зыркает на Татьяну своими черными-пречерными глазами.

Замок по-прежнему не поддавался.

— Надо вызвать портье, — предложил я.

— Знаете, после этого коктейля, у меня что-то не то с координацией… вы пробовали коктейль «ОНО» — «Отпуск На Оркусе»? — пропустив мое предложение мимо ушей, спросила она с игривой улыбкой. — Здесь нужна твердая мужская рука, попробуйте-ка еще раз, — и вернула ключ мне.

— Я, признаться, всегда считал, что «ОНО» — это именно оно — чудовище-гоморкус. В честь него и назвали коктейль.

Странно, но теперь замок открылся легко.

— Вот что значит твердая мужская рука! — восхитилась она, — а то в этом отеле одно старичье.

— Да что вы, тут сущий пустяк…— пробормотал я.

— Вы в отпуске или по делам?

— Мы путешествуем.

От дальнейших расспросов меня спасла Татьяна.

— Федр, ты скоро? — послышалось из моего номера. Нужно было возвращаться.

Не скрывая разочарования, соседка благосклонно позволила мне уйти:

— Ну что ж, раз вас ждут, то… — и она со вздохом забрала у меня сумочку.

— Да, пожалуй, я пойду, — согласился я и тоже вздохнул (мол, сами видите, — я себе не принадлежу).

 

2

Позавтракать мы с Татьяной решили в ресторане. Абметов был вездесущ. Не думаю, чтоб он специально караулил нас в лифте, но оказался он именно там.

— Доброе утро! Вы тоже завтракать? Если позволите, то я вас приглашаю, — любезно предложил Абметов.

Мы, разумеется, позволили.

Лифт набился битком — не мы одни решили в этот день позавтракать. На всякий случай я втиснулся между Татьяной и Абметовым. На первом (точнее, нулевом) этаже толпа вынесла нас в вестибюль, и на какое-то время я упустил их из виду. Между тем, я едва не сшиб нашу вчерашнюю соседку — она собиралась ехать наверх. Стоявший позади нее худощавый смазливый блондин приготовился подхватить ее под руку. К счастью, соседка устояла. Лицо ее, как и вчера, прикрывала короткая вуалетка, но, завидев меня, она вежливо приподняла ее край:

— Доброе утро, — сказала она и сразу же опустила вуалетку.

— Доброе… надеюсь, проблем с ключом у вас больше не будет — в противном случае, я готов вам помочь, — галантно предложил я ей свои услуги.

— Думаю, на этот раз все обойдется, — скромно ответила соседка и, одарив меня томным, фиалковым взором, направилась к освободившемуся лифту. Я высмотрел в толпе Татьяну и Абметова. Та излагала ему свою инфернальную новость:

— Нами управляет какой-то злой рок: во-первых, мы вас повсюду встречаем, но это еще куда ни шло. Гораздо подозрительней, что сумма номеров наших с вами апартаментов сколько, вы думаете? Шестьсот шестьдесят шесть!

Абметов расхохотался:

— У нас на Земле это сочли бы добрым предзнаменованием!

— Кто ж у вас там теперь у власти в таком случае? — Татьяна сделала страшные глаза.

— Ах, не спрашивайте — скука царствует над нами… — отмахнулся он. Фраза звучала немного пафосно, если это только не цитата. — Пусть хоть тринадцать раз по шестьсот шестьдесят шесть, лишь бы что-нибудь произошло!

— Неужели все так плохо? — удивился я.

— Уж поверьте мне — все именно так и обстоит. Taedium vitae, скука жизни, как говорили древние. Кто потемпераментней — улетают на поиски загадок и разгадок. А домоседы придумывают загадки, не сходя с места, — сказав это, он внимательно посмотрел на меня. «Как ты думаешь, я на что нибудь намекаю или нет?» — спрашивал его взгляд. Я его мысленно послал. Видимо, он это понял, потому что сразу же повернулся к Татьяне:

— Что будете заказывать? — этот вопрос был задан обычным способом, то есть, вслух.

Дело в том, что нам все-таки удалось найти свободный столик — отель кишмя кишел туристами, в основном — с Земли.

— Хочу местной экзотики, — заявила Татьяна.

— И я хочу, — согласился я с ней.

Не прошло и пятнадцати минут, как весь столик был заставлен чем-то сине-зелено-буро-малиновым (без крапинок). Пряным ароматом мне обожгло веки, поэтому я запомнил запах, а не названия блюд. Абметов сказал, что он сыт Оркусом по горло и заказал хруммелей, которых на Оркусе готовить абсолютно не умеют.

— Вак вы во вуки вуда виевали? — с набитым ртом спросила Татьяна.

— Да нет, не от скуки я сюда приехал, — Абметов каким-то чудом понял вопрос, — Феодор вам уже рассказал, чем я занимаюсь?

Он — Симеoн, я теперь — Феодoр — неплохо, подумал я.

— Да, рассказал, то есть, показал… письмо ваше показал. Вы работаете в Архиве Истории Науки?

— Вот-вот, все верно.

— Но какая же на Оркусе наука и, тем более, ее история? Вся история — на Земле. Тут народ развлекается — климат отличный, а если антиоркусовские пилюли не принимать, то вообще — красота.

— Как вы сказали? Антиоркусовские? Хм, смешно…— Абметова название искренне позабавило, — нет, дело, разумеется не в них. Кстати, вы случайно не знаете, как они действуют?

Татьяна не знала, и отвечать пришлось мне:

— Я знаю, но лишь приблизительно. С вами когда-нибудь случалось так, что в некоторый момент вам начинает казаться, будто то, что вы делаете или говорите или слышите, вы уже делали, говорили или, соответственно, слышали?

— Дежа-вю, — подсказала Татьяна.

— Да, пожалуй, было, — подумав немного, ответил Абметов, — так, что оркусовская болезнь — это дежа-вю?

— Не совсем, это я так, для аналогии… Теперь представьте, что вам когда-то уже снилось нечто похожее на ваши нынешние реальные действия, и, хотя вы о самом сне уже забыли, мозг по-прежнему хранит его обрывки. И эти обрывки могут проявлять себя как ложные воспоминания. Идем дальше… Как образуются сны, точно никто не знает, но поле Оркуса сами сны не создает, оно создает, если можно так выразиться, обрывки не существовавших снов. Оно создает их из того хаоса воспоминаний, что наполняет самые дальние закоулки нашей памяти. В каком-то смысле Оркус упорядочивает хаос, так же как обычное магнитное поле упорядочивает кучу железных опилок. Вновь созданные воспоминания не имеют ни какого отношения к тем реальным событиям, что послужили источником материала, то есть, того самого хаоса. Пусть например, вы когда-то видели человека с носом, как вот этот… Татьяна, как называется этот фрукт?

— Это овощ, «оркусец обыкновенный», — ответила Татьяна, заглянув предварительно в меню.

— Хорошо, окусец так оркусец… И пусть однажды вы встретили другого человека, ну, скажем,… с зелеными волосами, — я решил больше не использовать оркусовские блюда для сравнений. Татьяна толкнула меня под локоть и кивком головы указала на сидящего за соседним столиком молодого человека. У того были волосы ярко-салатового цвета. Мы все улыбнулись, и я продолжил:

— Так вот… Поле Оркуса может породить в вашей памяти одного человека, у которого и нос, как оркусец, и волосы, как у того типа за соседним столиком. Плюс еще что-нибудь… Вы поняли?

— Более-менее… Так что, антиоркусовские пилюли — это какой-то ингибитор или вроде того? — предположил Абметов.

— Нет, не думаю. Фармакодинамика другая… Действие пилюль направлено против самого поля, своего рода — его нейтрализация. Фармакологи уверяют, что на нормальную память они не действуют.

— Здорово! — обрадовалась Татьяна, — теперь понятно, что имел в виду Сократ, когда говорил «знание — это воспоминание». В самом деле, знание — это текст, текст состоит из символов, символов в нашей голове хоть отбавляй, надо только их правильно упорядочить — вот тебе и знание. Таинственная сила превращает хаос символов в текст, но, правда, непонятно как. На Оркусе Сократ побывать не мог… хотя, кто его знает.

— Когда-нибудь ты дошутишься! — мне не нравится, когда Татьяна пытается острить не по делу. Но Абметов тоже был настроен не слишком серьезно:

— Я-то думал, что жизнь порождает сны, а выходит — все наоборот — сны определяют жизнь…

— Все определяет все — это напрочь известный факт, — вторила ему Татьяна.

— Скрупулезно подмечено, — согласился он, — но тут возникает интересная проблема. Вот вы говорите, что знание — это превращение хаоса символов в текст. То есть какой-то гений берет и упорядочивает значки. Получается доказательство некой теоремы. Возникает законный вопрос: существовал ли это текст до того, как тот гений превратил в него кучу беспорядочных символов. Ведь закон всемирного тяготения существовал до того, как Ньютон его открыл. Может быть и с доказательством теоремы тоже самое…

Заданная тема оказалась слишком трудной для дружеской беседы за завтраком.

— Думаю, не тоже самое… — это все, что смогла ответить Татьяна.

Мы сосредоточились на еде. А я подумал, как ловко он увел разговор от своей собственной персоны к общеоркусовским проблемам. Но — не тут-то было — Татьяна вспомнила, с чего началась беседа:

— Я догадалась! С помощью поля Оркуса вы хотите обрести какие-то новые знания, или, на худой конец, вспомнить старые — в Архиве Истории Науки, должно быть, много пробелов поднакопилось.

Абметов молча улыбнулся. Неужели, думаю, он заранее не придумал какой-нибудь уважительной причины. Письмо, опубликованное в «Секторе Фаониссимо» , за уважительную причину сойти никак не могло.

— Насколько я знаю, вы, Татьяна, в конечном итоге, хотите доказать, что когда-то, в далекие времена, жители Фаона, Оркуса и других, подобных им планет, посещали Землю…

Не знаю, с чего он взял, что Татьяна занимается именно этим. Она возразила:

— Для начала, надо доказать, что они, то есть инопланетяне-сапиенсы и в самом деле населяли эти планеты.

— Я немного не с того конца начал, ну да ладно… — согласился Абметов. — Теперь, предположим, что вы и впрямь нашли следы неземных разумных существ, и более того, эти следы ведут от недавно открытых планет к Земле и обратно. Вы бы этому обрадовались?

— Пожалуй да… — неуверенно ответила Татьяна.

— А зря! Вдумайтесь только: если все так и обстоит, если сапиенсы в доисторические времена посетили Землю, то всю историю земной цивилизации придется переписывать заново. И то знание, что до сих пор называлось ненаучным и не принималось всерьез, будет выглядеть совсем в другом свете. Знание, полученное, как откровение, как внезапное озарение, окажется, на самом деле, информацией, оставленной пришельцами. Эта информация перерабатывалась и интерпретировалась первобытным человеческим умом, пока не приобрела форму предания, мистерии или герметического учения. Чем больше мы изучаем мир, тем больше накапливается вопросов. И у нас уже не хватает ни сил, ни времени искать ответы везде, где только возможно. Нам приходится искать наугад. А если не угадаем? Может, те сапиенсы, что посещали Землю тысячелетия назад уже пытались намекнуть человечеству, где искать ответы? Не следует ли, в таком случае, более бережно относиться ко всему, что когда-либо породил человеческий ум?

— Да кто ж спорит, — согласилась Татьяна, — то есть, вы, в вашем архиве хотите собрать и сохранить все, что навыдумывало человечества вне зависимости от происхождения и степени научности. Но я с другим вашим тезисом не согласна. Я против того, чтобы все валить в одну кучу. Не все одинаково ценно. Вот, например, как по вашему, сколько времени надо учиться, чтобы понять, что думает современная физика по поводу устройства мира?

— Лет десять-пятнадцать, — ответил Абметов. Татьяна посмотрела на меня, но я лишь пожал плечами, — мол, откуда мне знать.

— Хорошо, пусть — десять. Но это ведь очень долго! Не многие готовы все бросить и сидеть десять лет за учебниками. Тогда возникает некто, и этот некто говорит: «Не хотите десять — не надо. Вот вам наука, которой можно овладеть лет за пять. Местами будет непонятно, но вы уж поверьте на слово, — там все верно.» Пойдем дальше. Пять лет — это тоже срок. Нельзя ли побыстрее? Отчего же, конечно можно! Очередной нeкто берется вам все растолковать за год. Но взамен, вы должны ему верить на слово еще больше, чем тому, кто укладывается в пять лет. Иначе говоря — верить в откровение. И так далее — спрос рождает предложение. Пророки и ясновидцы плодятся, как шнырьки в сытный год. Для мореплавания нужна была настоящая наука и, хочешь не хочешь, а изучай астрономию, математику, физику и бог знает, что еще. А сидишь дома — тут и откровением обойтись можно. В общем, все от лени — и хорошее и плохое.

— Я и не ожидал, что ты такая материалистка, — искренне удивился я. Абметов пояснил:

— Татьяна говорит, что природа выдумала некоторый механизм, который позволяет человеку «допридумывать» то, чего он не может получить извне. Такая точка зрения позволяет смело отмахиваться от любого эзотерического знания — мол, это что-то вроде рефлекса, ответной реакции на недостаток знания научного. И плевать, что человечество большую часть своей истории жило именно откровением, а не наукой.

Татьяна отозвалась не менее эмоционально:

— Так ведь зло берет — сиди тут, изучай, мучайся, а приходит очередной проныра с очередным откровением и у него на все готов ответ. А ты, со своими поисками, никому не нужен!

Грустную она обрисовала картину. Абметову захотелось помириться:

— Кто знает, кто знает… Я вас прекрасно понимаю. Но все вами сказанное относится к более поздней эпохе — когда наука ушла далеко от практической жизни и стала непонятной для простых обывателей. Более того, учений, желавших называться научными, становилось все больше и больше. Теория относительности проникла в теорию познания — люди решили, что научная истина — вещь весьма относительная, а потому всяк имеет право на свою науку. И тут стало происходить то, о чем вы говорили — науки стали печься как пирожки — каждому на его вкус. Теперь, когда люди расселились по разным планетам, это особенно актуально.

«Не на Франкенберга ли с его гомоидами он намекает», — мелькнуло у меня в голове. Абметов продолжал вещать:

— Про проныру с готовым ответом — тоже правильно. Хуже всего, если этот ваш проныра окажется инопланетянином, и тогда вся наука пойдет прахом — вся антропоцентричная наука, я имею в виду. В определенном смысле, вы сами роете себе могилу. С вашими убеждениями, я бы бросил искать сапиенсов — не к добру это. В конечном итоге, что мы, люди, хотим знать? Мы хотим знать, как устроен мир и какое место мы занимаем в этом мире. Но что мы подразумеваем под устройством мира? Некий текст, написанный на человеческом языке и отвечающий на все вопросы, заданные, опять-таки, на человеческом языке. Неявно, мы подразумеваем, что наш язык, наше мышление исчерпывает собою всю Вселенную. Любая наука — антропоцентрична. Любая наука подразумевает, что Вселенная целиком и полностью содержится внутри нас. Это очень сильное допущение. Стоит только предположить, что существует кто-то мыслящий не как мы, то сама познаваемость мира автоматически ставится под сомнение. Научная познаваемость, конечно же, а не интуитивная…

Абметов поймал-таки на вилку кусок недоеденного хруммеля и отправил себе в рот — хруммель послужил предлогом для того, чтобы не заканчивать мысль.

Еле слышным попискиванием комлог известил меня о приходе сообщения из Отдела. Возникшая по вине Абметова пауза была как нельзя кстати. Получив разрешение ненадолго отлучиться, я вышел в вестибюль, нашел свободное кресло в самом дальнем углу и включил комлог.

Яна торопливо докладывала о своих изысканиях. Сведений об Абметове в Канале еще меньше, чем о Франкенберге. Архив Истории Науки в природе существует, но ни где он находится, ни списка его сотрудников Яне разыскать не удалось. Имя Симеона Абметова всплыло дважды. Во-первых, Абметов упоминался как участник научной конференции по фундаментальной антропологии. Та конференция проходила на Земле, двадцать пять лет тому назад. Примечательно, что одним из докладчиков на конференции был профессор Франкенберг.

Во-вторых, Яна раскопала старую — тридцатилетней давности — статью, за подписью «С. Абметов» — в то время он еще не был «доктором». Статью я привожу частично — только в качестве иллюстрации к тому научно-историческому направлению, что выбрал для себя молодой Абметов. Отрывок является, по сути, пересказом значительно более старой концепции, выдвинутой в самом начале двадцать первого века неким Дэвидом М. Гиптфилом. Вот этот отрывок:

Всем хорошо известно, с какими трудностями пришлось столкнуться египтологам, пытавшимся современным языком передать представление древних египтян о пространстве и времени. Основная проблема заключалась как раз в том, что у египтян не было отдельного слова, которое бы могло означать понятие, близкое по значению к нашему понятию «пространство», и, аналогично, для понятия «время» у них также не было специального слова. Но, зато, вместо привычных нам «пространства» и «времени» у египтян были «нехех» и «джет». Вот тут мнения ученых и расходятся. Многие так и переводят эти слова, как, сответственно, «время» и «пространство». Этих горе-переводчиков смутило то, что в «Книге Мертвых» «нехех» и «джет», в совокупности, означают «все сущее». Ближе всех к истинному смыслу этих таинственных слов подошел крупнейший египтолог двадцатого столетия, профессор Хайдельбергского университета, Ян Ассман. Он справедливо заметил, что «нехех» можно интерпретировать как «изменчивость», то есть это «время», движение которого суть изменения, происходящие в природе. Что же тогда такое «джет»? Ассман интерпретирует это слово как «завершенность», или, точнее, как «продолжение того, что уже завершилось», или как «результат завершения». Итак, что мы имеем. «Нехех» и «джет» вместе означают «все сущее» или, что на наш взгляд, более правильно, «когда-либо сущее». Так ведь это, ничто иное, как ставшее теперь классическим четырехмерное «пространство-время» или «пространство событий»!

Мы установили, чтo «нехех» и «джет» означают в совокупности, но что же они означают по отдельности? Подойдем с другой стороны. Как в двадцатом веке представляли себе пространство событий? Критики теории относительности знают ответ: пространство событий делилось на две области — область событий абсолютно удаленных во времени и область событий абсолютно удаленных в пространстве. Называли эти две области соответственно времениподобной и пространственноподобной. Формально, первая характеризуется тем, что для любого события из этой области существует система отсчета, в которой это событие происходит в том же месте, что и начало исходной системы отсчета, но, разумеется, в другое время. Напротив, для любого события из пространственноподобной области существует система отсчета, в которой это событие происходит одновременно с началом исходной системы отсчета. Но все это лишь формальные определения. В чем же их суть? А суть в том, что абсолютно удаленные в пространстве события хотя и происходят где-то рядом, но недоступны для нашего влияния, более того, мы их не видим, хотя наша интуиция подсказывает, что там, «по ту сторону добра и зла» находятся и живут своей жизнью результаты некоего становления. То есть пространственноподобные события суть «джет». Но в отличие от своих далеких потомков, древний египтянин считал, что именно такие события и решают судьбу мира. Если б боги жили где-нибудь в туманности Андромеды, то нам бы оставалось лишь предполагать, чем там они сейчас занимаются, ведь с Земли галактику мы видим такой, какой она была полтора миллиона лет назад. Иначе говоря, мы не поспеваем за тем, что там происходит. Не случайно именно с концепцией «джет» связывают образ бога Осириса. Его, также, часто называют «сеф», то есть «вчерашний день» — мы знаем его таким, каким он был вчера.

С событиями из времениподобной области ситуация другая и она куда проще. Это события «нашего» мира: рождение и смерть, восход и заход Солнца-Ра, вечный круговорот — все суть «нехех».

В целом, статья была посвящена тому, чтобы уже с позиций современной науки пересмотреть точку зрения Гиптфила на древнеегипетскую мифологию.

Когда я вернулся, Абметов с Татьяной ворковали как два голубка.

— О чем речь ведете? — поинтересовался я.

— О Боге, который покинул мир, — ответила Татьяна и стыдливо потупила глазки.

— То есть вы воспользовались моим отсутствием, чтобы поговорить наконец о делах серьезных… — я осекся. Моим собеседникам было не до шуток. Абметов недовольно поморщился.

— Это действительно серьезный вопрос. Я бы не стал так иронизировать, — сказал он.

Мне пришлось извиниться.

— Да, все это очень серьезно… — задумчиво повторил Абметов, — у разных народов, раз за разом повторяется одна и та же легенда о Боге, оставившем наш, посюсторонний мир. Как объяснить исчезнувших невесть куда сапиенсов? Куда они делись? Нырнули в Канал и там утонули? Но мы в нем не тонем — мы по нему плаваем, но плаваем-то мы лишь вдоль одного берега — вдоль того, что ближе к нам, людям. И как перебраться на другой — мы не знаем. Где тот Харон, что перевезет нас через Канал, и сколько он возьмет с нас за перевоз?.

— С мертвых он брал обол, — подсказала Татьяна.

— Вот именно. Живым перевоз обходился дороже… — опять полунамеком, тихо и с трагическим оттенком, произнес Абметов.

Принесли кофе. Разговор о покинувшем нас Боге мы не возобновляли. После кофе Абметов вспомнил про какой-то важный разговор или важный звонок, который ему просто позарез нужно сделать, причем, немедля и из своего номера. Десять раз извинившись, он церемонно раскланялся, поцеловал Татьяне руку и заявил, что никогда раньше не встречал такой умной и очаровательной женщины. Пообещав напоследок, что за ужином мы непременно встретимся снова и уж тогда вдоволь поговорим обо всем на свете, он удалился. Он так обставил свой уход, что я все ждал, не разразится ли зал аплодисментами, но завтракающие постояльцы не обратили на Абметова ровно никакого внимания — все были заняты исключительно едой. Татьяна сказала, что после такого плотного завтрака не мешало бы немного прогуляться. Идея мне пришлась по душе и мы пошли к выходу.

К вестибюлю отеля примыкали две застекленные галереи. В них расположились десятка три магазинов и магазинчиков, торговавших местными сувенирами и всем, что только можно выдать за такие сувениры. Вместе с соединявшим их переходом, галереи образовывали букву "П". Поскольку ни Татьяне, ни другим энтузиастам-археологам настоящих внеземных артефактов найти не удалось, торговцы выкручивались, как могли, — каждый в меру своего воображения и своей предприимчивости. Салоны, дорожащие репутацией, выставляли только «настоящие» сувениры, то есть такие, про которые нельзя сходу сказать, что изготовлены они не раньше, чем в прошлом году. К «настоящим» сувенирам относились, прежде всего, отшлифованные камни самых причудливых раскрасок и форм — от прозрачных, как хрусталь, отполированных линз, до остроконечных звезд, словно наполненных жидким пламенем, и черных (почему-то именно черных!) «бутылок Кляйна». На одном из камней, фактурой и формой напоминавшем глиняный черепок, при известной фантазии, можно было различить знаки загадочного внеземного языка. После камней, вторыми по популярности, шли геометрически правильные кусочки металла, якобы, доселе неизвестного и, следовательно, выплавленного, сами догадайтесь, кем… Впрочем, респектабельные продавцы прямо не настаивали на «сапиенском» происхождении своих товаров, но и не опровергали этого.

Галерея тянулась метров на сто. В самом ее конце находились совсем небольшие лавчонки, чьи хозяева … ну разве что сами себя не выдавали за гоморкусов, то есть, за мифических коренных обитателей планеты Оркус. В одну из таких лавочек мы зашли. Вокруг царил таинственный полумрак, на лиловом бархате были выставлены экспонаты, подсвеченные, для еще большей таинственности, желтовато-пепельным светом. У тех, кто создавал эти сувениры, перед глазами все время маячили только памятники древних земных цивилизаций, поэтому и сами сувениры больше походили на творения рук земных аборигенов. Татьяна сказала, что до сего дня ей и в голову не приходило, что когда-то давно Оркус заселяли шумеры, кельты и индейцы племени квакиутль, — о пребывании на Оркусе последних, свидетельствовали выставленные на продажу, изогнутые медные пластинки с двумя характерными перпендикулярными ребрами. Татьяну все это страшно забавляло. Чрезмерно назойливому продавцу, она сказала, что народную гоморкусовскую чурингу она может подделать гораздо лучше него. Продавец, не моргнув и глазом, предложил Татьяне взаимовыгодное сотрудничество, а о том, чтоб обидеться — даже и не подумал.

Пока Татьяна обсуждала с продавцом детали будущего сотрудничества, мое внимание привлекла небольшая, сантиметра четыре от вершины до вершины, трехгранная рогатая пирамидка из тяжелого серого металла. Я назвал ее рогатой, потому что к трем ее граням прилепились продолговатые наросты, вроде лопастей, и если взглянуть на пирамидку со стороны вершины, то выглядела она точно так же, как трехкрылый треугольник. Заметив мой интерес, продавец подскочил ко мне и стал нашептывать на ухо, что мол, пирамидка эта — вещь абсолютно уникальная, принес ее некий человек, с ног до головы закутанный в темный плащ так, что даже лица не разглядеть, и говорил тот человек хриплым голосом, явно измененным. Денег незнакомец за пирамидку не попросил, лишь сказал перед тем как уйти, что мол, когда будете передавать пирамидку из рук в руки, произнесите такие слова: «Милостью небес мы существуем».

— Что он сказал?! — у меня отвисла челюсть.

Продавец повторил. На Татьяну рассказанная продавцом история произвела эффект обратный тому, которого он добивался.

— Нужна тебе эта ушастая пирамидка. Потом будешь мучиться — почему, дескать, у нее три уха. Четыре было — одно оторвали! Да тебе здесь про любую вещь скажут, что принесло ее неизвестное существо с пятью глазами и щупальцами вместо носа. Естественно, существо пожелало остаться неизвестным. И скажи спасибо, что тебе не Апокалипсис процитировали.

Услышав Татьянину тираду, продавец всерьез оскорбился. Он выхватил пирамидку из моих рук и заявил, что не продаст нам ее ни за что.

— А почему вы ее продаете, если она вам бесплатно досталась? — не унималась Татьяна.

— А плата за аренду? А энергия? За все надо платить. И есть мне тоже надо, хотя бы время от времени, — огрызнулся продавец.

Я принялся убеждать его продать мне рогатую пирамидку. Продавец долго ломался, но я выдвинул абсолютно неопровержимый аргумент: мол, раз он уже передал мне слова незнакомца, то теперь мне известна ее тайна и, что для него же будет безопаснее избавиться поскорее от такого сомнительного товара. В конце концов он уступил. Ту немыслимую сумму, что мне пришлось заплатить за пирамидку, я намеревался внести в служебные расходы. Татьяна только пожала плечами.

Мы вернулись в отель, чтобы передохнуть, а, заодно, — принять душ — от здешней духоты не спасали никакие кондиционеры.

 

3

— Я этого не потерплю, так и знайте! — услышали мы возмущенный женский возглас, когда вышли из лифта на втором этаже. У дверей нашего номера столпилось несколько человек. Угрозы в адрес отеля перемежались невнятными извинениями. Подойдя ближе, мы обнаружили, что это возмущалась соседка из двести пятьдесят третьего номера, а наш номер тут ни причем. Теперь она была без вуалетки, но в темных очках. Тонкие губы выговаривали слова хлестко и точно. Управляющий отелем сносил словесные пощечины со стойкостью опытного бойца, ведь в таком большом отеле каждый день кто-нибудь да скандалит.

— Я сегодня же съезжаю! Нет, подумать только, я здесь всего два дня, а ко мне в номер уже успели забраться!

— Погодите, не волнуйтесь вы так, — успокаивал ее управляющий, — возможно, он просто ошибся номером. В любом отеле такое может произойти — не только в нашем.

— Но дверь была заперта — он открыл ее своим ключом. Как, позвольте спросить, такое может быть?

— А вы уверены, что заперли дверь? — спросил управляющий. Со его стороны, сказать такое было непростительной ошибкой. Постоялица с сарказмом заметила:

— Что вы хотите этим сказать — что я лгу, или что я сама себя не помню?

Предложенный выбор поставил управляющего в тупик. Дама язвительно продолжала:

— Мало того, что меня в вашем отеле чуть не убили, вы меня еще и оскорбляете. Я полагаю, мне следует вызвать полицию.

— Постойте-постойте, зачем нам полиция? — опомнился управляющий, — у вас ведь ничего не взяли. Расскажите все начальнику нашей службы безопасности, и он примет все необходимые меры, — управляющий старался избежать скандала во что бы то ни стало.

Вперед вышел молодой, спортивного вида мужчина с напомаженными, гладко зачесанными волосами, бликовавшими пуще чем лысина управляющего.

— Сэм Бруц, начальник службы безопасности. Я целиком в вашем распоряжении.

Потерпевшая уже истратила весь свой гнев на управляющего и отнеслась к Бруцу, на удивление, благосклонно:

— Найдите его, а то он не оставит меня в покое. Я уверена — мерзавец снова ко мне заберется.

— Вы успели его разглядеть?

— Ну разумеется! Я же видела его собственными глазами.

— Где он находился?

— То есть как, где? В моем номере, конечно!

Бруц поправился:

— Я спрашиваю, где именно — в спальне, в гостиной или еще где-нибудь?

— Да, он был в спальне — шарил по вещам.

— А где в это время находились вы?

— В душе. То есть сначала я была в душе и поэтому не заметила, как он вошел, но когда я выходила из ванной комнаты, он уже был в спальне, и до него было, ну вот как до вас… — она ткнула в меня пальцем, — так это были вы!

Вот так номер, думаю.

— Я все утро был в ресторане и, как это не смешно звучит, завтракал. К тому же, у меня есть свидетели, — поспешил я предоставить алиби.

— Да? Очень жаль, — соседка была разочарована.

— А где вы были потом? — спросил меня Бруц.

— Потом мы вместе с…

— Со мной! — подсказала Татьяна.

— Да, вместе с моей подругой прогулялись по галерее, где торгуют сувенирами, — с Татьяниной помощью я соорудил себе железно алиби. Бруцу моих слов показалось недостаточно:

— Вы что-нибудь купили? — настаивал он.

Я предъявил крылатую пирамидку и описал ту лавочку, где мы ее купили.

— Спросите у торговца, мы у него долго проторчали, — вставила Татьяна.

Бруц временно от нас отстал.

— Стало быть, нападавший был молодым мужчиной, ростом чуть выше среднего? — обратился он к потерпевшей.

— Ну да, я это уже говорила, да вы все не слушаете!

При мне она ничего подобного не говорила.

— Какое у него было лицо? — снова спросил Бруц.

— Как какое? Мужское, разумеется!

— Это понятно, — Бруц мобилизовал все свое терпение, — как он был одет, какие глаза, волосы, вы помните?

— Одет он был примерно как и вы, — она снова ткнула в меня пальцем, —остальное… шторы в спальне я задернула еще с вечера — сами понимаете — второй этаж. Свет — погашен. Он что-то сунул мне в лицо, затем — треск, удар…и я, наверное, упала, потом… — соседка задумалась, ей очень не хотелось признавать, что толком она ничего не помнит.

Чуть ниже ее правого уха я заметил знакомый красноватый след — по всей вероятности туда пришелся удар шокера. Перехватив мой взгляд, она прикрыла шею рукой. Подними нападавший свое оружие немного выше, и ей бы не пришлось с нами разговаривать.

— Так что же случилось потом? — поинтересовался Бруц.

— Потом он, вероятно, убежал, но я его узнаю, непременно узнаю, если увижу, конечно.

— Хм, так же, как меня, — сказал я вполголоса, но Бурц меня прекрасно слышал и понимающе кивнул.

— Ты выходил в туалет, — прошептала Татьяна мне на ухо.

— Откуда ты знаешь, что в туалет. Ты что следила? — шепнул я ей в ответ.

— Вот и я о том же — не знаю куда ты ходил… Вчера с дверью соседкиной возился, а сегодня ее грабят — подозрительно!

— Тихо ты, — я приложил палец к ее губам, — не шипи так громко. И вообще, пошли в номер, нечего тут стоять.

Мы незаметно удалились.

— Так о чем вы беседовали с Абметовым, пока меня не было? — полюбопытствовал я уже в номере.

— Ха, все тебе расскажи… — Татьяна решила немного пококетничать, — мы говорили о природе любви.

Я состроил такую физиономию, что Татьяна была вынуждена пояснить:

— Заметь — не о любви, а о природе любви. Разницу улавливаешь?

— Улавливаю, но смутно. При мне вы только и делали вид, что вас исключительно высоконаучные темы интересуют, но стоило мне отлучиться, как Абметов тут же забывает про науку и давай толковать про любовь. Нечего сказать, прыткий малый! Давай-ка поконкретней, чего он там тебе наговорил?

— Да не нервничай ты так! Сюжетец он изложил сугубо философский. По мнению Абметова, Господь Бог придумал двуполых существ, дабы у них — у двуполых существ — появилась возможность потренироваться в любви. То есть, самоцелью являлось не размножение, а подготовка почвы к возникновению альтруистической любви — любви к истине, например, или к красоте. Но для начала, следовало изобрести любовь попроще. К примеру, любовь к кому-то живому, но отличному от себя. Для этого изобрели двуполое размножение. Согласись, ну какая любовь может быть у амеб?

— Исключительно альтруистическая, — ответил я.

— Да с какой стати! Им бы пожрать, да поспать — вот и все интересы. Нет альтруистическая любовь сама по себе возникнуть не может. Поэтому, Господь Бог решил так: пускай живые твари научатся любить друг друга, ну хотя бы для размножения — все лучше, чем никак. Так возникла любовь, пардон, сексуальная. Поднабравшись опыта в половой любви, живая тварь на этом не остановилась. Да она уже и не могла остановиться — камень покатился — любить что-то, что вне тебя, стремиться к тому, что вне тебя, пусть даже недостижимому, так понравилось, что живая тварь начала искать себе все новые и новые объекты для любви. Дело дошло до того, что все объекты попросту кончились, и пришлось живой твари их придумывать. Ну а как только тварь стала подключать свое воображение — к тому времени тварь стала уже совсем разумной — тут и до альтруистической любви недалеко. Как тебе такой сюжетец?

— Что-то мне подсказывает, что без конкретных примеров Абметов обойтись никак не мог. Например, он мог сказать так. Вы, Татьяна, говорит Абметов, такая прекрасная женщина (дама, девушка, барышня), что могли бы стать музой для кого-то получше него (то есть — меня), ну а тем несчастным, кто не заслужил твоего расположения, остается только подключать, как ты выразилась, воображение и заниматься альтруистической любовью… Я ничего не напутал?

— Фу, что ты несешь? Абметов до такой пошлости не опустится. Про тебя он вообще ни слова не сказал.

— А про тебя? — поймал я ее на слове.

— Ну, он позволил себе выразить некоторое восхищение…— она запнулась.

— Чем? — мне стало еще любопытнее.

— Не чем, а кем… мною естественно!

— И…?

— И он сказал, что мои рыжие волосы и голубые глаза — это земное небо наоборот.

— Чего наоборот?

— Что ты разчевокался? Неужели непонятно! На Земле солнце рыжее, а небо — голубое. А он сказал, что глядя на меня теперь сомневается, не ошибся ли Создатель и не лучше ли было сделать наоборот — солнце голубым, а небо — рыжим.

— У нас на Фаоне солнце тоже рыжее, а небо, если погода хорошая, то голубое.

— Тем более непонятно, как ты сам до такого не додумался. Да где тебе… — Татьяна махнула рукой.

Я вспомнил, какие комплименты я расточал в адрес Лоры Дейч и мне стало стыдно.

— Я исправлюсь…

— Все обещаешь, да обещаешь, — Татьяна давала понять, что лимит доверия ко мне у нее исчерпан.

— На Оркус обещал взять — и взял, — оправдывался я, — ты скажи лучше, чего это Абметова на комплименты потянуло?

— От скуки, вероятно… — Татьяна нашла для Абметова оправдание.

— Кстати, ты вовсе не рыжая. Это Шлаффер рыжий, а у тебя волосы… ну золотистые, что ли…

— Тьфу, пошлятина какая! Еще скажи, что я — блондинка. Да, а кто такой Шлаффер?

— Так, тип один…

Ладно, думаю, пора сменить пластинку. Альтруистическая любовь в исполнении Абметова может подождать. А вот история с неудавшимся ограблением госпожи из соседнего номера показалась мне более чем странной. Брать у нее, судя по всему, нечего. И почему грабитель не проверил, есть ли кто-нибудь в номере или нет…

Мне стало не по себе. Страх, оставивший меня еще на Фаоне, вернулся вновь. Маленьким комочком он возник где-то внизу живота, начал подниматься и, миновав солнечное сплетение, замер. Движимый нехорошим предчувствием, я связался с Оркус-Отелем, но не чрез интерком, а через внешнюю сеть. Долго никто не подходил, затем, юный девичий голос спросил, что мне, собственно, надо.

— Извините, это четыреста тринадцатый?

— Смотрите куда нажимаете — это четыреста двенадцатый, — схамила девица и отключилась. Теперь все стало на свои места. Слегка успокаивало только то, что дьявольское число теперь связывает Абметова не с нами, а с нашей соседкой из двести пятьдесят третьего. Татьяна, выслушав мое объяснение, все поняла по своему:

— Вот, я же говорила, ты даже номер не в состоянии запомнить…

— Ты не поняла, тот тип собирался обыскать наш номер, а не соседний, — растолковал я ей.

Татьяна прикрыла ладонью рот и молча опустилась на краешек кровати.

— Кто, кроме Абметова, мог знать про твои нумерологические изыскания?

— Никто… Хотя, постой, мы как раз выходили из лифта, когда я сказала ему про шестьсот шестьдесят шесть. С нами еще человек десять выходило… Может, кто-то из них слышал.

— Теперь остается только гадать.

Я не помнил, чтобы в лифте находился кто-нибудь, похожий на меня. Если соседку вырубили цефалошокером, то нечего из ее рассказа нельзя принимать всерьез. Чтобы хоть как-то прийти в себя, я принял холодный душ. Татьяна последовала моему примеру.

Лежа на кровати я не спеша обдумывал происшествие с соседкой. В дверь позвонили. Я подумал, что это пришел вездесущий Абметов, но ошибся — в номер вошел начальник службы безопасности Бруц.

— Чем обязаны? — спросил я.

— Я вынужден задать вам несколько вопросов в связи с нападением на госпожу Бланцетти, — заявил он сухо и официально.

— А кто такая госпожа Бланцетти? — снова спросил я, впрочем, понимая, что речь идет о соседке.

— Постоялица из двести пятьдесят третьего номера.

— С ней все в порядке? — поинтересовалась Татьяна. После душа наряд на ней был довольно легкомысленный, и Бруц никак не мог сосредоточиться.

— И да и нет, — уклончиво ответил он, —Ее здоровье вне опасности, но вот память… Очевидно, ее поразили цефалошокером или подобным ему оружием.

— Понятно, но нас-то это как касается?

— Мы проверили ваше алиби и считайте, что его у вас нет — господин Абметов был вынужден признать, что во время завтрака вы выходили. На дверях ее номера есть только ваши следы и следы самой госпожи Бланцетти. Выводы делайте сами…

— Ну и что? — возмутился я, — вам же сказали, что вчера я помог ей открыть дверь.

— И заодно просканировали замок, — предположил Бруц.

— Вранье, — ответил я.

— Чушь собачья, — поддержала меня Татьяна.

— Не знаю, не знаю, — вздохнул Бруц, глядя в разрез Татьяниного платья.

— Если не знаете, то тогда оставьте нас в покое, — взвилась Татьяна. Разрез на платье еще больше расширился и Бруц забыл, за чем пришел. Он спросил:

— С какой целью вы приехали на Оркус?

— Ограбить первого попавшегося соседа по номеру, — огрызнулся я.

— Ну почему же первого попавшегося, — деликатно возразил Бруц, — вы же специально попросили этот номер.

Крыть мне было нечем. Рассказывать про сумму номеров было бы глупо, тем более, что она оказалась вовсе не той, что требовалась.

— Для нас число двести пятьдесят четыре — счастливое, — нашлась Татьяна, — и попробуйте, докажите, что это не так.

А что тут доказывать, думаю я, оно и вправду оказалось несчастливым. Хотя, нет, все же счастливым — ведь ворвались не к нам, а к соседям. Ход мысли у Бруца был примерно такой же, как у меня:

— Ваш друг попал в скверную историю, — сказал он Татьяне, — а это, согласитесь, уже — несчастие.

Когда убили Перка, я попал в число подозреваемых. История повторяется, но теперь как фарс: я ограбил какую-то Бланцетти. Мне надоело спорить с Бруцом, и я ударил тяжелой артиллерией:

— Дайте мне номер местного полицейского участка, — велел я тоном, не терпящим возражений.

— А не рано ли вызывать полицию, — растерялся Бруц, — прежде всего мы хотим избежать скандала. Как и вы, я полагаю.

— Делайте, что вам велели, — еще более грозно приказал я, — а не то скандал вам обеспечен. Например, вашим клиентам будет очень интересно узнать о том, что вы прослушиваете их разговоры.

Бруц напрягся — видимо, я попал в точку. После того как он выдал мне и номер полиции и имя местного начальника, я связался с одним из руководителей Оркуса — с тем, с кем мне довелось сотрудничать во время расследования двухгодичной давности. Я вкратце обрисовал ему ситуацию, назвал имя полицейского чина, который, по моему мнению, мог бы эту ситуацию исправить. Мой собеседник, в свою очередь, позвонил кому-то из полицейских боссов, последний — еще кому-то и так далее, пока цепочка не дошла до самого Бруца. Наверное, ему здорово влетело, потому что он напрягся еще больше. Заикающимся голосом он долго извинялся, сказал, что всегда к нашим услугам, после чего, неловко пятясь, удалился. Никакой дополнительно помощи я у оркусовского руководства не просил — сказал, что я здесь на отдыхе, а не на задании. А Бруц и так все прекрасно понял и будет теперь у меня на посылках, если, конечно, потребуется.

— С чего ты взял, что они нас прослушивают? — спросила Татьяна, после того как за Бруцом захлопнулась дверь.

— Слишком быстро они вышли на Абметова. Бруц узнал, что я звонил в четыреста двенадцатый номер. Само по себе это еще ни о чем не говорит — исходящие звонки могут фиксироваться, чтобы потом вставить их в счет. Девице из того номера я сказал, что звоню в четыреста тринадцатый — и Бруц это слышал, потому и нашел Абметова так быстро. За одно мы теперь точно знаем, что Абметов живет именно в четыреста тринадцатом.

— А не проще ли у него самого спросить?

— Не стоит. Пускай думает, что мы не догадались…

— Так ты подозреваешь Абметова?

— Никто не знает, сколько времени эта Бланцетти пролежала без сознания, следовательно и время нападения точно установить невозможно. Выйдя из ресторана Абметов мог прямиком отправиться к ней. Или у него был сообщник, что, кстати, вполне реально. Да и вообще, я теперь всех подозреваю, — заявил я, но тут же поправился, — кроме тебя — ты из ресторана не отлучалась, а после ресторана все время была со мной.

— Ах так, только поэтому! — возмутилась Татьяна и запустила в меня подушкой. Я не стал уворачиваться и подушка попала в цель. А Татьяна даже не посмотрела, куда попала — она вдруг о чем-то задумалась.

— Хочешь еще одного подозреваемого? — неожиданно спросила она.

— Выкладывай, — потребовал я.

— Сегодня утром, перед завтраком, я видела Йохана…

— Шутишь?

— Нет, я думаю, это был он, — уверенности в ее голосе не было, — я сначала не хотела тебе говорить — ведь это мог быть и не он. И еще, я боялась, что ты подумаешь… впрочем, не важно.

— Давай, давай, договаривай, — строго потребовал я.

— Я боялась, что ты подумаешь будто про симпозиум по археологии мы с Марго нарочно придумали, чтобы ты взял меня на Оркус.

Я рассмеялся:

— Да я бы вас в секунду вычислил! Забыла, где я работаю?

— Лучше бы я о твоей работе вообще не знала, — сказал она в ответ, — из-за этой истории с Бланцетти я и решила рассказать тебе про Йохана — так, мало ли что…

— И правильно сделала, — похвалил я ее, — он тебя видел?

Татьяна троекратно ответила «нет», но, на всякий случай, я ей не поверил. Народ настойчиво тянулся на Оркус: Шлаффер, Абметов, мы с Татьяной, а теперь еще и Йохан, которого вообще непонятно куда приткнуть. Собирается целая научная конференция, но не по планетарной археологии, а по фаонским гомоидам, и не на Земле, а на Оркусе. Не удивлюсь, если и Лесли Джонс бродит где-то рядом. Что же касается нападения на Бланцетти, я все больше и больше склонялся к мысли, что истинной целью преступника было вовсе не похищение чего-либо. Никаких ценностей я с собою не прихватил. Единственным, что могло бы заинтересовать преступников, была трехкрылая пирамидка, но приобрел я ее только этим утром. Скорее всего, нападавший хотел не украсть, а, наоборот, установить какое-либо устройство — подслушивающее или подсматривающее. Но кого, кроме меня, он собирался подслушивать? Сам с собою я пока еще на служебные темы не разговариваю, с Татьяной — тоже. Остается Абметов. Подслушать нас, когда мы находимся где-нибудь в общественном месте — пара пустяков. Поэтому Абметов не стал говорить в ресторане о делах. Следовательно, он подозревает, что за нами могут следить. Автоматически снимается подозрение с самого Абметова, но только если все вышесказанное — верно.

Поразмыслив таким образом, я позвонил Бруцу и велел ему, как только появятся реальные подозреваемые, не предпринимать никаких дальнейших шагов, не поставив меня в известность. Так ему и сказал: сначала сообщить мне, а уже потом — управляющему и всем остальным, включая подозреваемых. Бруц обещал все исполнить точь-в-точь.

 

4

Снова звонок в дверь.

— Ну кто на этот раз, — проворчала Татьяна и пошла открывать. Кого-кого, а Абметова мы никак не ожидали. Он был здорово смущен и прямо с порога залепетал:

— Я пришел просить прощения. Феодор, вы знаете, я вынужден был сказать Бруцу, что вы выходили тогда, за завтраком. Пожалуйста, не поймите меня превратно, но у меня не было другого выхода — рано или поздно он все равно бы узнал… Вы не сердитесь?

— Да ладно, дело житейское, на вашем месте я поступил бы так же. Ничего страшного, правда, Татьяна?

— Правда что? Что ты поступил бы так же? Это, безусловно, правда, — согласилась Татьяна, но не с тем, о чем я ее спрашивал.

Абметов все еще стоял на пороге, сконфуженно переминаясь с ноги на ногу. Не было другого выхода, как в очередной раз принять извинения и предложить ему сесть. Он так и сделал. Я подумал, что теперь, после того как он прощен, по всем правилам бытовой психологии, он должен проявить живейшее участие в моей судьбе и, заодно предложить свою помощь. Так оно и произошло:

— Я думаю, Бруц вам порядком надоел. Невыносимый тип — абсолютно невыносимый. Я ваш должник, поэтому располагайте мной как вам заблагорассудится, — любезно предложил он, — кстати, я живу в четыреста тринадцатом номере, так что дьявольское число нас больше не связывает…

— В самом деле, какая жалость! — Татьяна разыграла удивление лучше, чем Абметов — раскаяние.

— В таком случае, вам следует получше присмотреться к нашей соседке, госпоже Бланцетти. Теперь дьявольское число связывает вас с ней, — заметил я.

— Увы, это так — с грустью согласился Абметов и вдруг шутливо добавил: — Но я на нее не нападал!

— Охотно верим, — согласилась Татьяна, — к чему это вам!

— Не к чему… но кому-то она понадобилась… или что-то из ее вещей. Странно, я думал, что таким способом уже давно никого не грабят, — наморщив лоб бормотал Абметов, — хотя, постойте, может тот тип вовсе не был грабителем, а как раз наоборот… Я имею в виду — он хотел что-то подложить ей. Что она из себя представляет? Вы с ней знакомы?

Трудно разобрать, пришла ли эта мысль ему в голову только сейчас или он явился к нам специально, чтобы ее высказать. Я пересказал вчерашнюю историю с ключом.

— Поначалу она не заметила, что Федр не один, вот и решила подцепить симпатичного молодого человека, — безапелляционно заявила Татьяна.

Абметов сказал, что у Бланцетти нет никаких шансов, по той простой причине, о которой «вы сами, Татьяна, несомненно, догадываетесь» — так он объяснил и… покраснел.

Пока преступник не установил в наш номер ничего подслушивающего, мне следовало, не теряя ни минуты, поговорить с Абметовым о том, ради чего, собственно, я прилетел на Оркус.

— Господин Абметов, в своем письме вы проявили большую осведомленность… даже слишком большую осведомленность о моих научных интересах. Так не пора ли нам поговорить об этом?

— Ну зачем же так официально, — насупился Абметов, — просто Семен, или вы все еще на меня сердитесь?.. — Абметов проводил глазами Татьяну — она вышла из комнаты, тактично оставив нас одних.

— Сержусь я на вас, или нет — значения не имеет, — отрезал я.

— Как знаете… Я надеюсь, что встреча со мной не является единственной причиной вашего приезда — иначе, может статься, что вы потратили время впустую.

— Ближе к делу, — Абметова приходилось подгонять. Он еще больше возмутился:

— Зря вы так давите. Я думаю, вам этот разговор нужен еще больше чем мне, — заявил он.

Я понял в чем дело: никто из нас не хотел подступать к теме создания гомоидов прежде, чем станет ясно, чтo именно известно другому. Ситуация становилась патовой.

— Хорошо, я сам угадаю. Вы прочитали опубликованное в «Секторе Фаониссимо» письмо некоего Джона Смита, в котором тот утверждает, что будто бы созданы некие человекоподобные существа, назовем их гомоидами, и вы прилетели на Оркус, чтобы разыскать этого Смита и поговорить с ним лично. Я прав?

— А разве вы не за этим сюда прибыли? Ах, простите, я забыл, что сам вас сюда вызвал…

— Не ерничайте — я же перестал, — попросил я вполне миролюбиво.

— Ладно, больше не буду, — согласился он, — скажите, только серьезно, сами-то вы верите в этих, как вы их назвали, гомоидов?

— Я верю только фактам.

Мое неудачное заявление очень повеселило Абметова:

— Я читал ваши статьи… не похоже, чтобы вы верили фактам. Скорее уж — слухам…

— Покупай на слухах, продавай на новостях — кажется так говорят у вас на Земле?

— Да, что-то в этом роде, — он рассмеялся, — в конце концов, слухи — это те же факты, только непроверенные. Но на вопрос вы не ответили.

— Не очень-то я в них верю, но проверить никогда не мешает — в этом и заключается моя работа. А вы верите в гомоидов?

— Буду с вами откровенен. Я тоже в них не верю.

Теперь настал мой черед рассмеяться:

— Забавная ситуация сложилась: два скептика прилетели за тридевять земель только для того, чтобы сообщить друг другу о том, что оба они не верят какому-то Джону Смиту. Абсурдно, не правда ли?

— Согласен. Поэтому возьмем в качестве основной гипотезы, что оба мы не то чтоб слишком верим, но и окончательно не отвергаем… Идет? — с улыбкой предложил Абметов

— Идет! В таком случае, мы должны подозревать, что у гипотетических гомоидов есть гипотетический создатель. Какие у вас версии на этот счет?

— А у вас?

— Вы меня пригласили, а не я вас, поэтому, вам первому и отвечать.

— Логично, — признал Абметов, — но вот, что любопытно: вы заинтересовались работами по моделированию человеческого разума раньше, чем появилось письмо Джона Смита. Только не спрашивайте меня, откуда я это узнал.

— Не буду, хотя стоило бы спросить. Объяснение тому простое: я журналист, и мое дело интересоваться всякой такой ерундой.

— Не такая уж и ерунда, — возразил Абметов, — очень даже не ерунда. Многие, на этой, как вы сказали, ерунде, сломали голову…

— Кто например? — быстро спросил я, — уж не Франакеберг ли, с которым вы встречались двадцать пять лет назад на конференции по фундаментальной антропологии?

Конечно, не стоило мне раньше времени хвастать своею осведомленностью, но в тот момент я не видел другого способа его разговорить. Абметов воспринял вопрос неожиданно хладнокровно:

— Хм, вам многое известно, — усмехнулся он, — давно это было, я и забыл уже.

— Франкенберг там выступал? Или вы не помните?

— Отчего же, помню… Да, он выступал.

— И о чем он говорил?

— Вам так это важно? Нет, мы лучше вот как сделаем: я вам расскажу все что знаю о Франкенберге, а вы, взамен, расскажете мне о Джоне Смите, — предложил Абметов.

Отличная сделка, подумал я и решительно согласился:

— По рукам!

— И еще одна маленькая просьба: поскольку это не интервью, то не надо меня записывать.

Просьба была не такой уж и маленькой, но я ее выполнил.

— Отлично, — обрадовался Абметов, не подозревая как подло я собираюсь его надуть с Джоном Смитом. — Речь на той конференции шла о множественности моделей рефлексирующего разума. Вы с ними знакомы? Ну хотя бы в общих чертах?

— С одной моделью, пожалуй знаком… Именно что в общих чертах, — неуверенно ответил я, силясь припомнить то, что наговорил мне Стас.

— Очевидно, вы говорите о модели человеческого мышления — модель Лефевра. Тогда вы, должно быть, помните, что Лефевр основывает свою модель на ряде аксиом и постулатов. Изменив одну или несколько аксиом, мы получаем другую модель и, даже, много моделей. Ситуация, как в геометрии. Отказавшись или изменив некоторые из аксиом Эвклида, мы получаем новую геометрию, которая описывает совсем другие природные процессы. Первоначальную, «человеческую» модель рефлексирущего разума в научной литературе называют «стабильной».

— Могу предположить, что все остальные называются «нестабильными», — догадался я.

— Да, вы абсолютно правы, — согласился Абметов, — сама идея множественности сомнению не подвергалась, но вот ее практическое воплощение… Франкенбергу тогда здорово досталось от оппонентов.

— В чем заключались их возражения?

— В том, что все модели, отличные от человеческой, действительно нестабильны.

— То есть, что — они описываю нестабильную личность? — я старался переводить абметовскую терминологию на человеческий язык, — иными словами, если бы подобную модель удалось реализовать, то в результате получился бы психически ненормальный субъект, — добавил я, вспомнив, что говорил Типс о Джоне Брауне.

Абметов едва сдержал улыбку — он понял, что имеет дело с дилетантом.

— Ненормальным кого угодно назвать можно. Психически нормального человека представить себе труднее, чем ненормального. Поэтому, я бы воздержался от подобных оценок.

— Тогда поясните, что вы имеете в виду под «нестабильностью».

— В классической бинарной модели мыслящему субъекту предлагается сделать выбор между двумя сценариями поведения. Что именно он выберет — мы не знаем, но мы можем говорить, с какой вероятностью он выберет тот или иной сценарий. Вероятность — это просто число — ничего больше. Число, являющееся решением некого уравнения. У того уравнения, что описывает человеческое мышление, решение одно единственное. Теперь, представьте себе, что у уравнения оказалось не одно решение, а два. Если бы личность, чье мышление соответствует такому уравнению, существовала — она долго бы не прожила. Тем более, не может существовать общество, состоящее из таких личностей.

— Под обществом вы подразумеваете в виду внеземную цивилизацию?

— Ее самую. Вопрос стоял именно так: могут ли существовать цивилизации разумных существ с иной, отличной от человеческой, формой мышления.

— Ну ладно, уравнения уравнениями — оставим их пока в стороне… Кстати, а что будет, если у того уравнения вовсе нет решений?

— Такие модели даже Франкенберг в расчет не принимал, — развел руками Абметов, — пришлось бы конструировать субъекта из антивещества.

Честно говоря, этого замечания я не понял — наверное, это все же была шутка. Я спросил:

— Почему вы сказали, что личность, соответствующая нестабильной модели, долго бы не прожила?

Оговорка Абметова меня поразила. Умирающий гомоид из пещер Южного Мыса, самоубийца Джон Браун — в один миг они вновь встали перед моими глазами.

— Да это я так, фигурально выразился.

Я настаивал:

— Ну а все таки… Представьте на минуту, что удалось создать существо, мыслящее не так, как мы, но в чем-то похожего на нас — гомоида, одним словом. Что бы оно из себя представляло? Только, прошу вас, без уравнений, пожалуйста…

— Наиболее близкий аналог нестабильности, это, так называемый, синдром раздвоения личности у человека. Точнее говоря, такой синдром — это защитная, компенсирующая реакция человеческого организма на воздействие окружающей среды. Или наоборот, на отсутствие привычного нам воздействия. Например, если вас или меня надолго изолировать от общества — в сурдокамере или еще где-нибудь — то рано или поздно, вы начнете говорить сам с собой, у вас могут появиться галлюцинации — вам будет казаться, что рядом есть кто-то еще. В случае же выдуманного вами искусственного существа-гомоида, никакого внешнего воздействия и не нужно — существо будет само на себя воздействовать, пока его сознание не распадется на две отдельные личности — по одной на каждое решение уравнения. Или же сработает механизм самооторжения…

— Иначе говоря, существо покончит жизнь самоубийством — вы это имели в виду, когда говорили, что нестабильная личность не смогла бы жить?

— Да, примерно это я и имел в виду.

— Но почему?

— На этот вопрос не так просто ответить. То есть ответить-то просто, но вам, вероятно, будет трудно понять…

Прежде чем перестать понимать, я подвел промежуточный итог:

— Хорошо, пока остановимся. Итак, согласно теории, гомоиды страдали бы раздвоением личности. Но это еще не доказывает невозможность их создания — ну страдали бы и страдали… Люди же живут как-то… Кроме как проблем с раздвоением личности, что еще можно ожидать от гомоидов? Иначе говоря, какие еще возражения в адрес Франкенберга звучали на той конференции?

— Да, безусловно, возражений было хоть отбавляй. Но чтобы изложить их мне придется немного углубиться в теорию. Без, уравнений, знаете ли, никак… Вы готовы?

— Ничего, потерплю, — без энтузиазма пообещал я ему.

— Отлично. В таком случае зададимся вопросом: кого мы вообще считаем мыслящим или разумным существом?

— Я бы сказал, себе подобных. По индукции, понимаете? Во-первых, я считаю разумным себя. Вы мыслите и ведете себя более-менее так же как я, следовательно, по всей вероятности, вы тоже — разумный. Если вы назовете кого-то разумным, я поверю вам на слово — и разумных существ разом станет больше. Ну и так далее…

Абметов улыбнулся:

— А что если я считаю свою собаку разумным существом?

В комнату неожиданно вошла Татьяна — что-то ей срочно понадобилось. Она слышала вопрос Абметова и поспешила его успокоить:

— Если вы только про одну собаку так думаете, то вам не о чем беспокоиться — со всяким бывает…

— Вот-вот, — поддакнул я, — главное, чтобы ваша собака всех остальных собак не считала разумными. И потом, если вы считаете собаку разумным существом, то, тем самым, вы даете мне повод усомниться в вашей собственной разумности.

Не знаю, что уж там Татьяна подумала, но посмотрела она на нас, как на двух идиотов:

— Ну и проблемки вы тут решаете…, — она пожала плечами и вернулась в спальню.

Абметов принялся разъяснять:

— Для науки такой метод не подходит — метод простого перечисления или индукции. Требуется более общее определение, хотя, согласен, предпочитая общность, мы жертвуем точностью. В общечеловеческом смысле, разумен тот, кто способен посмотреть на себя со стороны. Внутри себя мы имеем не только образ внешнего, по отношению к нам самим, мира, но и образ самих себя. Наше внутреннее "Я" смотрит на нас со стороны. Можно задаться вопросом, а способно ли внутреннее "Я" посмотреть на себя со стороны? По всей вероятности, способно, но для этого нужно еще одно "Я". Это уже будет третье "Я". Ограничимся пока тремя "Я". Таким образом, первое "Я" взаимодействует со вторым, второе — с третьим. Во всех существующих моделях, взаимодействие одного "Я" с другим описывается системой уравнений, не будем уточнять каких — сейчас это не важно. Важно, что система уравнений для обоих пар "Я" должна быть одной и той же. В противном случае, мыслящее существо не сможет правильно оценивать самого себя.

— Но я встречал добрую сотню людей, которые неправильно оценивали себя, и что с того?

— Это всего лишь ваше субъективное мнение. Мыслящее существо должно само иметь возможность всякий раз убеждаться, что оно имеет о себе правильное представление. Уясняете, в чем разница? Не вы должны оценивать насколько другой человек адекватен, а, в первую очередь, он должен правильно оценивать свое мнение о самом себе. Природа так и задумала, чтобы человек не нуждался во внешнем наблюдателе или, выражаясь вашим языком, «оценщике». Безусловно, природный механизм тонок, и, если он разлаживается, то человек перестает давать себе отчет в своих действиях. Но это — исключение, а не правило. В большинстве случаев люди способны анализировать свои ошибки, потому что понимают, что они, то есть ошибки — это их собственные ошибки. Такой анализ возможен, поскольку есть связь, есть единство между поведением модели человека внутри себя и реальным поведением человека. Мозг сопоставляет внутреннюю картину и внешнюю — это и есть рефлексия.

Абметов даже вскочил — так он разволновался.

— Успокойтесь, доктор, мне все ясно, — заверил я его, — вы меня убедили, системы уравнений должны быть одинаковы и точка. А у Франкенберга они выходили неодинаковыми?

— Неодинаковыми, — подтвердил он и посмотрел мне в глаза. Он старался определить, понял ли я его объяснение или только притворяюсь. Я же почти не притворялся.

— Хорошо, а чем эта неодинаковость чревата? Два решения уравнения вместо одного — это что-то вроде раздвоения личности. А как интерпретировать неодинаковость уравнений?

— Синдром дереализации вас устраивает?

Я присвистнул. Меня даже раздвоение личности не устраивало.

— Ничего себе — раздвоенная личность и каждая — шизофреник. Это же не лечится!

— Вы правы — не лечится, — кивнул он.

— И вы утверждаете, что у нестабильного сознания присутствуют оба синдрома сразу — и раздвоение личности и дереализация?

Абметов замялся.

— Нет, не обязательно оба. Что-нибудь одно — это точно.

— Уже легче, — обрадовался я.

Абметов снова уселся в кресло, положил руки на колени, точно древнеегипетское изваяние, и поджал губы. Так он ждал новых каверзных вопросов. Я сказал:

— Смотрите, вот мы только что доказали, что не только какие-то там выдуманные гомоиды, но и вполне обычные люди могут вести себя так, как предсказывает нестабильная модель — и дереализация, и раздвоение личности встречаются и у людей. Правда, мы таких людей считаем больными, но мы же не считаем, что они перестали быть мыслящими существами! Почему же тогда антропологи убеждены, что теория Франкенберга не может быть воплощена в жизнь. Почему его оппоненты говорили, что нестабильные модели нереализуемы практически?

Абметов ответил не сразу.

— Понимаете ли в чем дело… Вести себя так, как предсказано нестабильной моделью — это не тоже самое, что реализовать такую модель. Психические отклонения у людей — это всего лишь отклонения, а не общее правило. У двух разных болезней могут быть одинаковые внешние симптомы, но лечить-то их нужно по-разному. Поэтому, ваша аналогия с человеком не совсем удачна. Теперь, о том, что говорили оппоненты. Знаете, природа во— первых, требует простоты. А во-вторых — долговременности или, иначе говоря, стабильности. Простота может быть принесена в жертву стабильности. Очевидный пример тому — человек. Стабильная модель рефлексирующего разума и проще нестабильных моделей, и она УЖЕ более-менее успешно реализована в человеке. Заметьте, никто не говорит, что эта модель полностью человека исчерпывает. Я, так же, согласен с тем, что человек несовершенен, как впрочем, и весь наш мир. Если допустить существование иерархии мыслящих существ и если предположить, что человек занимает лишь некоторую ступень в этой иерархии, причем, не самую высокую, то из этого еще не следует, что те, кто стоят выше, на нас совсем не похожи. В том смысле, что следующая ступень не обязательно должна отвергать предыдущую. К чему природе испытывать остальные модели, если даже при поверхностном рассмотрении они никуда не годны…

— Вы все про природу да про природу, — перебил я Абметова, — речь-то идет об искусственных существах, о гомоидах!

— Нельзя создать то, что не предусмотрено самой природой, — отрезал он, — вам нравится квадрат больше чем эллипс — ради бога, но планеты летать по квадрату вы не заставите. Так и тут — слепить Голема из глины всякий сможет, но чтоб вдохнут в него жизнь — одной пентаграммой не обойдешься!

— Какой такой пентаграммой? — спросил я и подумал, только бы он про Адама Кадмона не вспомнил.

— "Шем ха фораш", что означает «истинное имя Бога». Так в свое время оживляли големов-гомоидов.

Что-то уж больно он разнервничался. Я продолжал его донимать:

— Очень кстати вы вспомнили о Големе. Помниться за завтраком вы рассказывали прелюбопытную теорию, о том как легенды превращаются в быль. Так вот вам еще один пример: Франкенберг воплотил в жизнь легенду о Големе.

— За големов и биороботы сойдут, — огрызнулся Абметов, — вы либо и впрямь не понимаете, либо не хотите понять: все что ни делает человек, все несет печать его, человеческого, способа мышления. Чтобы создать субъекта мыслящего по-другому нужно быть, по меньшей мере, Господом Богом. Мало того, нужно весь существующий мир переделать так, чтобы само существование этого субъекта стало возможным. Как в примере с планетами — чтобы заставить одну единственную планету летать по квадрату, необходимо всю Вселенную перестроить по новым законам.

Ну вот, думаю, и Господа Бога приплел.

— Вы хотите сказать, что существование гомоидов противоречит законам физики. И каким же, позвольте спросить?

— Второму началу термодинамики, если угодно! — выпалил он не задумываясь. Опять врет, подумал я.

Из-за двери в спальню выглянула испуганная Татьяна.

— Вы еще не подрались? Может вас обедом покормить, а то вы друг друга сожрете скоро.

— Не думаю, что это своевременная идея, — сухо заметил Абметов. Он вдруг превратился в этакого обиженного педанта.

— Закажем в номер, — отозвался я.

Не вовремя Татьяна вмешалась — мне почти удалось вывести его из себя. Хорошо испытанный на Шефе способ общения — сначала довести собеседника до белого каления, а потом внимательно выслушать все, что он на самом деле о тебе и об всем на свете думает — результата не дал. Татьяна заказала обед и включила телевизор. Уходить она больше не собиралась.

— Продолжайте, продолжайте, я не слушаю, — сказала она, глядя в экран. Реклама «Глобального Страхового Общества» прорывалась и здесь: «Если вы застрахованы у нашего конкурента, то мы застрахуем вас от его банкротства», — обещали с экрана.

Абметов вспомнил о сделке:

— Теперь ваша очередь рассказывать. Кто такой этот ваш Джон Смит?

Ни слова ни говоря я протянул ему выдуманный мною самим адрес.

— И это все? — возмутился Абметов, — по этому адресу человека найти невозможно.

Я пожал плечами:

— Это все что у меня есть, — и это была чистая правда. Абметов, однако, не поверил:

— Вы сами-то пробовали связаться с ним по этому адресу.

— Бесполезно, — уклончиво ответил я.

Абметов задумался.

— Знаете что, — выдал он минуты через три, — сдается мне, никакого Джона Смита нет и в помине.

Если бы, сказав это, он посмотрел мне в глаза, то, безусловно, прочитал бы в них утвердительный ответ, поскольку, чтобы врать систематически мне необходимо вдохновение, а вдохновения в ту минуту у меня как раз и не было. К счастью, Абметов смотрел не на меня, а куда-то в пол. Пока он кончиком ботинка приглаживал ворсинки на ковре, у меня возникла одна идея.

— Вот, взгляните, — я протянул ему крылатую пирамидку.

— Что это? — удивился Абметов и осторожно, двумя пальцами взял у меня пирамидку.

— Да я, собственно, у вас хотел спросить. Пирамидка какая-то…

— А, трисптерос показываешь! — воскликнула Татьяна не оборачиваясь. Она все-таки подслушивала.

— Не знаю, никогда не видел ничего подобного, — равнодушно ответил Абметов, — откуда она у вас?

— Купил в сувенирной лавке, внизу, рядом с вестибюлем, — ответил я не совсем точно.

— Я не заметил там никаких сувенирных лавок, — возразил Абметов.

— Я не точно выразился, я имел в виду застекленную галерею, что примыкает к вестибюлю гостиницы. Там магазинчики всякие, лавочки… Торгуют всяким таким барахлом, — пояснил я.

— Мне кажется, это должно быть что-то древнеегипетское, — сказала Татьяна, продолжая смотреть в экран.

— Возможно-возможно, — не очень уверенно произнес Абметов, — но — не берусь судить.

Он без особого интереса рассматривал загадочный сувенир и вернул мне его как-то слишком поспешно.

— Здесь много всякой ерунды продается, — пожал он плечами, — надо же как-то подогревать интерес у публики. Вот и выдумывают мифические артефакты мифических сапиенсов.

— Это верно, — согласилась Татьяна, — где ж наш заказ-то — через десять минут обещали прислать, — вспомнила она об обеде.

Абметов тоже как будто о чем-то вспомнил, несколько раз взглянул на часы и начал прощаться:

— К сожалению, не могу составить вам компанию — уже поздно, а мне надо еще кое-что успеть, — пробормотал он. Убедить его в том, что дела могут подождать нам не удалось, и он ушел.

— Куда это он так сорвался? — спросила Татьяна, — это его дело как-то связано с вашим разговором?

— Не знаю, — для меня поведение Абметова тоже было непонятным, — а что ты там ляпнула про трис… птерос? — я не был уверен, что правильно повторил небрежно брошенное Татьяной слово.

— Ну да, «трисптерос» — означает «трехкрылый». Раз мы решили, что все артефакты имеют земное происхождение, то и название должно быть каким-нибудь земным. Я и придумала — «трисптерос». Тебе не нравится?

Я сказал, что очень даже нравится. Татьяна взяла пирамидку и принялась ее разглядывать.

— Думаешь, мы что-то пропустили? — спросил я.

— Посмотри на нижнюю грань — на ту, которая без крыла, — и она повернула пирамидку так, чтобы я мог разглядеть.

— Видишь, тут посередине такое круглое пятнышко, — она ткнула ногтем в середину основания пирамидки.

Я пригляделся. Татьяна была права — в центре свободной грани темнело едва заметное пятно величиною с косточку от вишни. На ощупь, пятно было гладким, в то время как остальная поверхность пирамидки — слегка шершавой.

— Что если на месте пятна находилось четвертое крыло, но его отломали, — предположил я.

— Вряд ли, — возразила она, — След облома должен быть более светлым и более шершавым. Смотри, каждое из трех крыльев направлено вдоль средней линии соответствующей грани, причем, направление одно и тоже — от вершины к основанию. Четвертое крыло нарушило бы симметрию, следовательно его там никогда и не было, — заключила Татьяна. Она была очень довольна своею безупречной логикой и принялась развивать мысль: — Нам этот след как бы намекает, что на его месте должно быть еще одно крыло. Таким образом мастер, изготовивший пирамидку, передает нам свое послание… — она остановилась, увидев, что я едва сдерживаю смех. — Не понимаю, что в этом смешного?

— Татьяна, ты тысячу раз права — у тех, кто изготавливает все эти сувениры очень плохо с воображением.

— Я согласна, но при чем тут пирамидка?

— Потом расскажу.

— Опять потом? — возмутилась она.

— Опять… — подтвердил я, — а сейчас мне срочно нужно побеседовать с торговцем. Погоди, я мигом…

 

5

До которого часа работают сувенирные лавки я не знал, но оставалась некоторая надежда на то, что они все еще открыты. В вестибюле толпились приезжих, но в самой галереи не было ни души. Свет в витринах погасили и их стекла из прозрачных обратились в зеркальные. Теперь все магазины выглядели на одно лицо. Та лавочка, где мы с Татьяной приобрели пирамидку, располагалась в самом конце галереи — там, где галерея сворачивала налево, чтобы, посредством недлинного перехода, соединиться с параллельной галереей. Я прошел до конца первой галереи и остановился перед двумя зеркальными дверьми. Я размышлял, которая из них мне нужна, что, впрочем, было уже не так важно, поскольку на обеих дверях висела табличка «закрыто», а свет — и там, и там — полностью погашен. Внезапно мое отражение в одной из дверей как будто раздвоилось — рядом с моим лицом показалось еще одно. Я резко обернулся, но позади меня никого не было. Не исключено, что оригинал второго отражения находился в переходе, соединяющем параллельные галереи, и, пока я оборачивался, он успел свернуть налево — во вторую галерею. Я бросился в переход, пробежал до второй галереи, свернул в нее, но и там никого не оказалось — вторая галерея была такой же пустой, как и первая. Я обозвал себя идиотом. Разумеется, неизвестное лицо находилось внутри сувенирной лавки — ведь зеркальное стекло двери становится прозрачным, если предметы за ним освещены. Тот, кто проник в лавку, невзначай осветил свое лицо фонарем и, поэтому, я его заметил. Вернулся назад — к двери, заглянул во внутрь, но, кроме собственного отражения, я ничего не видел. Дернул дверь изо всех сил. Удивительно, но она поддалась. Прошел внутрь. Это была та самая сувенирная лавка, где мне продали пирамидку. Сквозь зеркальную витрину сюда проникало достаточно света, чтобы разглядеть помещение и чтобы не споткнуться о распластавшееся возле прилавка тело. В нем я узнал продавца, всучившего мне пирамидку.

Убедившись, что я уже ничем не могу ему помочь, я прошел вглубь помещения — до задней двери, что вела непосредственно на улицу. Честно говоря, я не ожидал, что такая дверь имеется, иначе бы поспешил к ней с самого начала. Но теперь время было упущено — тот, кого я видел, — был уже далеко. Мне совсем не улыбалось оказаться замешанным в убийстве, да еще, вдобавок, не у себя на Фаоне, и я вернулся в отель, но уже через улицу. Так, по крайней мере вдвое меньше людей смогут заявить, что видели меня у входа в галерею.

Когда я вошел в номер, Татьяна дожевывала свою порцию — обед привезли через минуту после моего ухода.

— Что случилось, объясни, — нетерпеливо потребовала она.

Я рассказал. Татьяна представляла себе отпуск на Оркусе несколько иначе, поэтому известие о смерти торговца пирамидками расстроило ее больше, чем меня.

— И что теперь будет? — вопрос прозвучал так, будто следующей жертвой должна стать она или, в лучшем случае, я.

Я пожал плечами, поскольку ответить мне было нечего — события проносились не давая мне даже опомниться. Я зашел в ванную и посмотрел в зеркало. Попытался вспомнить лицо в зеркальной двери. Мужчина точно не был Абметовым — его бороду я бы заметил. Может она у него накладная? Нет, то лицо было помоложе… Но — не моим — если, конечно, Ларсон не приложил тут руку.

Засигналил интерком. Звонившим оказался Бруц.

— Полагаю, вам будет интересно узнать, — начал он неторопливо, — только что обнаружен труп мужчины. Убитый — владелец сувенирной лавки — одной из тех, где вы сегодня побывали.

Я, как мог, изобразил удивление:

— Что за чертовщина! Вы думаете это как-то связано с нападением на госпожу Бланцетти?

— Мы сейчас опрашиваем свидетелей на случай, если они кого-нибудь видели. К вам можно подняться?

Раньше он не спрашивал разрешения.

— Да, заходите, — ответил я и посмотрел на заставленный тарелками стол, — минут через десять, если не трудно.

Бруц ответил, что ему не трудно зайти и через час.

— Быстро принимайся за мою порцию и за абметовскую, — велел я Татьяне.

— Я не справлюсь, — искренне ответила она.

— В таком случае, поднимайся к Абметову и, если он в номере, скажи ему, что до…, — я посмотрел на часы, — до девяти часов он был у нас и с аппетитом отобедал, или отужинал — это уже на его выбор.

— Ты что тут раскомандовался? — совсем не кстати возмутилась Татьяна, — зачем к нему идти, когда можно позвонить.

Тут она была права. Я набрал номер Абметова, а когда он ответил, тут же повесил трубку.

— Все нормально — он у себя. Иди скорее, а то Бруц сейчас уже будет здесь, — поторопил я Татьяну. Спорить с ней мне было некогда.

До нее, наконец, дошло, чего именно я добиваюсь. Она помчалась к Абметову, а я стал в спешке поедать две порции сразу. Вернулась она через пять минут и с обнадеживающим известием, что, мол, Абметов все понял и скажет все как нужно. Тут явился Бруц. Мы пригласили его к столу, но он отказался.

— Что-нибудь уже известно? — спросил я.

— Пока ничего особенного. Кое-кто из свидетелей видел, как в половине девятого в галерею прошел мужчина… примерно ваших лет, — добавил Бруц и подозрительно посмотрел на меня, — полиция сейчас его разыскивает.

— Как он выглядел? — снова спросил я.

— Описание схоже с описанием того типа, что напал на Бланцетти, — как ловко Бруц дал понять, что подозреваемый похож на меня!

Я беззаботно ответил:

— Я вас понял — я прекрасно помню, какое описание дала госпожа Бланцетти, но я весь вечер находился в номере.

— Заметьте, я вас об этом не спрашивал, — вкрадчиво произнес Бруц, — но раз уж вы сами завели речь об алиби, то скажите, кто, кроме вашей подруги, может это подтвердить, — и он указал на третий столовый прибор.

— Доктор Абметов вас устраивает?

— Хм, так я и думал, — ответил Бруц, не поясняя, почему он так думал.

— Вы, очевидно, будете составлять список подходящих под описание постояльцев? — предположил я. Бруц кивнул.

— Вы позволите мне на него взглянуть?

— А вам-то зачем? — удивился он.

— Чтобы убедиться в том, что и кроме меня есть кого подозревать…

— Ну, зачем же вы так…, — расстроился он, — никто вас не подозревает. Кстати, полиции я о вас ничего не сказал.

А вот за это большое спасибо, подумал я.

— Как он был убит?

— Похоже, опять цефалошокер, — коротко ответил Бруц.

Возникла неловкая пауза.

— У вас все? — полюбопытствовала Татьяна.

— Пожалуй, что все, — нерешительно ответил Бруц и отступил к дверям. —Да, чуть не забыл, — сказал он, стоя уже в дверях, — просто так… на будущее, учтите — Абметов — левша, — и он указал на третий столовый прибор, — до встречи!

Он ушел, оставив нас сидеть с разинутыми ртами. Давненько я так не прокалывался. Зато я теперь знаю другую, не менее важную вещь, — у Абметова нет алиби на время с восьми до девяти часов, — иначе, с чего это ему так быстро соглашаться на мое предложение. Был и другой вариант: Абметов встречался с кем-то, кого он предпочел бы не афишировать.

 

6

Первым, кто заявился к нам с утра был Абметов. Он пребывал в крайнем возбуждении:

— Вы уже слыхали новость?! — воскликнул он. В его глазах мелькнула догадка, — а, я кажется понимаю…Так вот для чего Татьяна попросила меня составить вам компанию не до восьми, а до девяти! Но, мой друг, — его тон внезапно стал развязным, — как вы-то в это дело вляпались? Неужели госпожа Бланцетти снова утверждает, что видела вас недалеко от места преступления? Впрочем, я догадываюсь — вы купили крылатую пирамидку именно у того, убитого, торговца. Но ведь этого абсолютно недостаточно для того, чтобы вас подозревать! Так в чем же тогда дело?

— Дело в том, что я видел убийцу.

Он еще больше растерялся:

— Вы хотите сказать, что оказались на месте преступления в тот самый момент, когда… Но как вас угораздило? Или нет, не надо, не говорите — меня это не касается. Но я всецело на вашей стороне. Если нужно, я кому угодно скажу, что мы все время были вместе… В смысле, в то время, когда произошло убийство.

— А вас самих с восьми до девяти никто не видел? — спросил я.

— Никто, кто мог бы опровергнуть наше с вами алиби, — уверенно ответил Абметов, — но расскажите же, как выглядел убийца? И как все произошло?

— Как все произошло я сказать не могу, поскольку видел очень мало, — признался я, — мужчина, скорее худой, чем полный — вот, пожалуй и все. Человек, если это действительно человек, — добавил я понизив голос, — мог быть тем, кто напал на Бланцетти. Большего я, к сожалению, сказать не могу.

Взгляд у Абметова потускнел — без сомнения, он обратил внимание на мою оговорку.

— Так вы считаете, что… ОНИ где-то рядом, — он сделал упор на слове «они», — но почему? Почему вы думаете, что убийство торговца — их рук дело?

Связь: пирамидка — крылатый треугольник — Номура была известна только мне, и с Абметовым я делиться не собирался. Татьяна, в недоумении слушавшая наш диалог, наконец не выдержала:

— Да объясните же наконец, кто это ОНИ и кого это ИХ! Я же имею право знать!

— Имеешь, имеешь, но — не все сразу, — сказал я ей, — подожди нас в спальне, — и я вытолкал ее за дверь. Отправить бы ее первым же рейсом обратно на Фаон, но, при ее упрямстве, отправлять пришлось бы багажом.

— Мы теперь оба связаны с этим делом, вы должны мне доверять, — настаивал Абметов, окончательно перейдя на шепот.

— Прошу вас, не настаивайте, — убеждал я его, — для вас же безопаснее ничего о них не знать. Тем более, что вы в гомоидов не верите.

— Поверю, если мне будут предоставлены доказательства, — возразил он.

— Считайте, что труп торговца и есть то самое доказательство!

— Ладно, как вам будет угодно… — сказал он обиженно и добавил: — Хотя, право, странно — я помогаю вам, как могу, а вы относитесь ко мне с таким недоверием.

В этом он был прав — доверять ему у меня не было никаких оснований. Но я стал убеждать его в обратном:

— Напротив, я вам доверяю. В противном случае я бы не стал вам говорить о связи между убийством торговца и гомоидами. А гомоидов, судя по всему, вы знаете лучше меня…

Абметов в знак протеста замахал руками. Я поправился:

— Теоретически, конечно, только теоретически. Поэтому мне необходима ваша помощь. Если считать, что убийца — гомоид, то какие у него могли быть мотивы, как вы думаете?

Абметов пожал плечами:

— Вы же сами их обозвали психами. А какие мотивы у психа? Никаких. Тяга к насилию может быть запрограммирована в самой модели.

Тут я припомнил кое-что из того, что говорил мне Стас.

— Вы говорите о той вероятности, с которой нестабильная модель выбирает зло? Эта вероятность может быть не такой, как у людей?

— Безусловно. Вы знаете, что такое сублимационное число?

Это я знал:

— Золотое сечение!

— Для модели Лефевра сублимационное число действительно равно золотому сечению, то есть, приблизительно, шестидесяти двум процентам — или ноль целых, шестьдесят две сотых — если мерить в долях от единицы. Я спросил, понимаете ли вы смысл этого числа?

— Грубо говоря, сублимационное число равно той вероятности, с которой мы выбираем добро. Я где-то слышал, что те, кому добро и зло одинаково безразличны, любят все квадратное, — попробовал я сострить.

— Ну разве что грубо говоря… — моя шутка его не тронула, — в какой-то мере это число, действительно, выражает нашу способность различать добро и зло, наше, пусть и не абсолютное, предпочтение первого — второму. Но я бы сказал иначе: сублимационное число показывает, насколько человек тянется к добру, предпочитая его в тех ситуациях, когда лично человеку безразлично, что выбрать — добро или зло. У нестабильных моделей с одним решением уравнения сублимационное число может оказаться совсем иным, чем у нас с вами. Если решения два, то одно или оба числа могут отличаться от золотого сечения.

— Другими словами, есть модели злые, а есть — добрые. У «злых» моделей сублимационное число меньше человеческого, у «добрых» — больше. Отчего природа не создала человека с сублимационным числом равным единице и или, хотя бы, близким к единице?

— Есть одна сложность. Чем ближе сублимационное число к одной второй, тем легче мыслящий организм приспосабливается к окружающей среде. Организм более гибок, более податлив, он в большей степени расположен к, так называемому, естественному отбору. С другой стороны, чем ближе сублимационное число к нулю или единице — то есть — к крайним точкам, тем целеустремленнее мыслящий организм. Франкенберг выдвинул интересную гипотезу. Он считал, что, если сообщество мыслящих существ достигло той стадии, когда борьба за существование престает быть главной заботой такого сообщества, то близость сублимационного числа к единице может ускорить процесс интеллектуального и нравственного развития. Мое возражение этой гипотезе чисто терминологическое — слова «нравственный» или «интеллектуальный» придумал человек с вполне определенным, раз и навсегда, фиксированным сублимационным числом — ноль целых, шестьдесят две сотых. Субъект с другим сублимационным числом должен оперировать совсем другими категориями. Природа не предусмотрела способа менять число в процессе эволюции — это факт. Она выбрала, в буквальном смысле этого слова, «золотую середину» — за что ей и спасибо! — поблагодарил он, напоследок, природу.

Общие рассуждения о сублимационных числах мне мало что давали. Я спросил:

— Применительно к нашему делу, какую роль мог бы сыграть синдром раздвоения личности?

— Вполне обычную: если у вас будет подозреваемый, и, если в момент допроса он будет другой личностью, нежели та, что совершила преступление, то никой детектор лжи вам не поможет. Перед вами будет абсолютно невиновный субъект.

Я возразил:

— Может как раз наоборот, «невиновная» личность донесет на «виновную», например, чтобы окончательно снять с себя подозрения.

— Такое иногда происходит, но для этого необходимо, чтобы «невиновная» личность знала о том, что свершила «виновная». Тогда она, то есть «невиновная» личность, может оказаться заинтересованной в том, чтобы остановить «виновную». Но не забывайте, если вы правы относительно гомоидов, то мы имеем дело не с людьми, а … непонятно с кем. И все наши «людские» рассуждения могут оказаться ошибочными.

— В этом я с вами согласен — все может обернуться не так, как мы предполагаем, — на этом избитом трюизме я прервал беседу, потому что появился Бруц.

Застав Абметова у меня, он почему-то обрадовался.

— А, и господин Абметов здесь, отлично, отлично. Я вас все утро разыскиваю, — он довольно потирал руки, — как спалось после вчерашнего? — это он уже мне.

— Спасибо, нормально, — ответил я.

— И зачем же, позвольте спросить, вы меня разыскиваете? — недовольным голосом спросил Абметов.

Вместо ответа Бруц ехидно так посмотрел на нас и, подмигнув мне, сказал:

— Понимаю, понимаю, беседуете значит…, — и обращаясь теперь уже к Абметову, — вы не оставите нас одних, господин доктор.

Бесцеремонность Бруца несколько шокировала Абметова, однако он безропотно подчинился. Поведение начальника службы безопасности со вчерашнего дня претерпело некоторое изменение. Бруц решил, что теперь он с нами заодно и поэтому сможет из всей ситуации извлечь для себя какую-нибудь выгоду. Едва Абметов вышел, он заверил меня:

— Как я и обещал, полиции, я не сказал ни слова. А где госпожа Татьяна?

— Здесь я, здесь. Где ж мне еще быть! — Татьяна вышла в гостиную. Как я и предполагал, Татьяна все это время подслушивала за дверью.

— Доброе утро, как спалось?

— Вашими молитвами, — огрызнулась Татьяна, — кого еще убили?

— Больше, к счастью, никого. Я зашел, чтобы вместе с вашим… эээ… другом, составить план, который помог бы нам поймать убийцу.

Не иначе, как назначили вознагражденье.

— Даже так! — Татьяна не поверила своим ушам.

— Именно, именно так, — еще раз заверил ее Бруц.

Интересно, сколько, подумал я. Спросил:

— Причину смерти установили?

— Как я и сказал вчера — в него разрядили цефалошокер. Следует заключить, что госпоже Бланцетти еще повезло.

— Из лавки было что-нибудь украдено?

— Не похоже… Но, как вы понимаете, точно установить это невозможно. Лавку обыскивали, вернее, ее начали обыскивать, но кто-то спугнул преступников. Либо они нашли, что искали и не стали обыскивать дальше.

— И что вы теперь намерены делать?

— Признаться, я хотел сперва выслушать вас, — с легким сарказмом ответил Бруц.

— Ну мой-то план прост: составить список всех одиноких молодых мужчин, проживающих в вашем отеле. Надеюсь, их будет не так много…

— Вот в этом вы ошибаетесь, — перебил он меня, — в отеле проживает около двух тысяч человек, что, согласитесь, немало. А сейчас здесь полно студентов на каникулах. Многие из них любят путешествовать в одиночку. Паломники, опять же…

— Какие еще паломники? — спросили мы с Татьяной хором.

— Извините, это наш местный жаргон. Так мы называем тех, кто приезжает на Оркус специально, чтобы испытать воздействие его поля.

— А для чего им это? — поинтересовалась Татьяна. Бруц не слишком уверенно ответил:

— Эти люди, то есть паломники, считают, что ложные воспоминания — это язык, на котором с нами общаются прежние жители Оркуса, гоморкусы, то есть. По мнению паломников, гоморкусы конструируют свои сообщения из того, чем наполнены наши головы. Если вдуматься, то это самый простой способ для передачи сообщений — как бы без посредника — прямо сразу в голову…

— Какая чушь! — возмутилась Татьяна, — ну и что гоморкусы им насообщали?

— Паломники не любят об этом распространяться. И вообще, они люди замкнутые — варятся в своих воспоминаниях. В отеле их полным полно. Кстати, вы никогда не сможете отличить паломника от обыкновенного туриста.

— Хорошо, проверяйте всех — и студентов, и паломников.

— Но таких людей десятки, если не сотни, — возразил Бруц.

— В отеле установлены телекамеры? — спросил я.

— Только в вестибюле — там где проходят регистрацию.

— Прекрасно! В таком случае, у нас есть изображения всех подозреваемых — ведь день и время прибытия каждого постояльца вы фиксируете.

— Фиксировать то фиксируем, но, как я уже сказал, подозреваемых может быть очень много. К тому же, убийца не обязательно постоялец отеля — чего, кстати, я всячески желаю.

— Нам нужно с чего-то начинать. Все записи, возможно, и не понадобятся. Первым делом проверьте тех, кто въехал в отель в течение последней недели, потом посмотрим. И вот еще что… Вы, наверное, сумеете это сделать. Попробуйте установить, не остановился ли в каком-либо оркусовском отеле некий Фил Шлаффер. И тоже самое касательно Лесли Джонса, если, конечно, получится, — попросил я.

— Ладно, как скажете, — нехотя согласился Бруц.

— Тогда это пока все, — сказал я важно — будто он был моим подчиненным. Бруц так не считал:

— Все-таки вы чего-то не договариваете…

— Вам это только кажется, — убежденно ответил я, — а теперь, извините, нас ждут дела.

— О да, я понимаю, — усмехнулся Бруц, — конечно, конечно, не смею вас больше отвлекать своими пустяками, — он театрально раскланялся и вышел из номера.

— Фигляр! — обругала его Татьяна, — чего, спрашивается, он тут паясничает.

— Он умнее чем мы думаем, вот и старается нам это доказать, — заключил я.

 

7

До самого обеда мы из номера никуда не выходили. За обедом Абметов (мы его специально пригласили) вел себя подозрительно непринужденно, много шутил и даже сказал пару тостов за скорейшую поимку гомоидов, но говорил он о них весьма иносказательно. Мы с Татьяной морщились, скрипели зубами и едва сдерживались, чтобы ему не нагрубить. Суп из хобота молодого птероркуса окончательно испортил мне и настроение и аппетит.

— Бедный птероркус, — вздохнула Татьяна, помешивая ложкой тонко нарезанные колечки. В ответ Абметов принялся перечислять достоинства Земной кухни. Он дошел до сравнительного анализа птероркуса и курицы, когда я не выдержал и сказал ему:

— Вы вчера так и не доказали, что нестабильные сапиенсы должны сами себя уничтожать. Если они кого и уничтожают, то только людей.

Абметов поперхнулся виртуальной куриной грудкой в земляничном соусе, способ приготовления которого он как раз описывал.

— Ой, мама, — тихо воскликнула Татьяна и отодвинула тарелку с супом.

— Как я вас понимаю, — сказал Абметов, посмотрев на Татьяну. Затем ответил мне: — Что ж, постараюсь объяснить попонятнее. Вы конечно же слышали, как в том или ином случае, люди говорят о себе: «Во мне боролось два человека». Человек обуреваем одновременно многими страстями, часто — противоположными, поэтому формальная логика, подразумевающая закон исключения третьего, не приспособлена для описания сознания — даже человеческого, не говоря уж о нестабильном сознании. Конечно, когда речь идет о людях, мы говорим о «борьбе двух личностей в одной» лишь в переносном смысле, поскольку одно из амбивалентных чувств подавляется другим.

— Все это общие слова. Я вас не о том спросил, — напомнил я ему, боясь, что после паузы, он снова вспомнит о курице.

— Я как раз подхожу к нашей теме. В киберпсихологии, синдром раздвоения личности называют горизонтальной нестабильностью, дереализацию — вертикальной. В сочетании, они приводят к тому, что сознание субъекта полностью распадается на противоборствующие подсознания. Внутри нестабильного сознания ведется настоящая борьба не на жизнь, а насмерть. И тут уже напрашивается другая аналогия. Когда-то давно, в хирургии использовали пересадку тканей от одного человека к другому. Если нужной совместимости вдруг не оказывалось, то организм-хозяин начинал отторгать пересаженные ткани. Организм боролся с чужеродным телом, не зная, что такая борьба приведет и к его собственной гибели. Похожая вещь происходит внутри нестабильного сознания. Части сознания воюют друг с другом не ведая, что исход сражения — гибель организма-носителя сознания. Поэтому-то я и сказал с самого начала, что нестабильная личность обречена на самоуничтожение.

Абметов замолчал. Пока он говорил Татьяна напряженно теребила салфетку.

— Пожалуй, я поднимусь в номер, — вяло сказала она.

— Вам плохо? — спросил он.

— Вы так скачете с куриц на отторжение органов и сознаний, что мне лучше оставить вас вдвоем, — едко ответила Татьяна и вышла из ресторана. Делового разговора у нас с доктором так и не получилось. Быстро попрощавшись, я вышел вслед за ней.

Через два часа после обеда я вновь встретился с Бруцем. Новостей от полиции не было никаких, зато он сказал, что за полдня успел составить список подозреваемых из числа постояльцев отеля. Отдать список мне на руки он не захотел, и мы пошли к нему в контору. Расположена она была где-то под вестибюлем, на минус первом этаже. Прежде чем в попасть в контору, мы довольно долго плутали по коридорам, миновали кухню ресторана, несколько складских помещений, технический центр и еще какое-то мрачное помещение, назначение которого осталось для меня загадкой.

— Ну вы и забрались! — оценил я степень конспирации службы безопасности Оркус-Отеля.

— А вы что хотели? Ведь нам приходится контролировать не только то, что происходит наверху, — Бруц поднял указательный палец, — но и технические службы. Нечасто, но иногда опасность исходит и оттуда, — улыбнулся он.

— То есть вы оберегаете постояльцев не только друг от друга, но и от себя, — предположил я.

— Можно сказать и так, — не стал спорить Бруц, — я начну с того, что оказалось проще всего. Ваш Фил Шлаффер в настоящий момент проживает в нашем отеле.

— Что?! — изумился я, — и давно?

— Недавно. Он въехал в отель только вчера днем.

— Какой у него номер?

— Восемьсот пятидесятый. А почему он вас так интересует?

— Рад бы сказать, да не могу, — признался я, — а Лесли Джонс, вы его разыскали?

— Вы слишком много хотите, — проворчал Бруц, — нет, его я пока не нашел.

— Тогда взгляните в список постояльцев еще разок и посмотрите, нет ли там такого Йохана.

Бруц посмотрел на меня с нескрываемой досадой и полез в компьютер. Йохан среди постояльцев отеля не значился.

— Ну и черт с ним, — сказал я, — давайте займемся списком подозреваемых.

Бруц открыл список.

— Вот смотрите…

Список оказался не таким большим, как мы предполагали накануне — всего пятнадцать человек.

— Это только те, кто въехал начиная с первого сентября, — пояснил Бруц, когда я сказал ему, что пятнадцать человек — это ерунда.

Под описание более-менее подходило четверо.

— Ну-с, с кого начнем? — спросил Бруц после того, как я закончил просматривать список и соответствующие видеозаписи. Последние мало чем помогли — входящие в вестибюль постояльцы были видны только в профиль, поскольку единственная камера находилась у боковой стены в самом конце вестибюля и оттуда пыталась ухватить все помещение разом.

— Скажите, а нас с Татьяной камера записала?

— Конечно. Хотите взглянуть?

— Да. Хочу посмотреть получились ли мы похожими на себя.

Бруц отыскал запись. На ней было видно, как мы с Татьяной подошли к портье, и как она объясняет мне, какой именно номер ей нужен. Вдалеке маячила женщина в панаме с вуалеткой.

— Неужели Бланцетти? — удивился я.

— Она самая, — подтвердил Бруц, — она зарегистрировалась сразу после вас.

Я чуть не задохнулся от возмущения:

— Так какого черта, вы обвинили меня в том, что я специально выбрал номер по соседству с Бланцетти?! — заорал я на детектива.

— На всякий случай, — спокойно ответил он, — мне было интересно, почему вы взяли именно двести пятьдесят четвертый.

— Ладно, проехали… — я остыл на редкость быстро, — давайте сюда ваших подозреваемых.

— Они ваши, а не мои, — парировал Бруц, — кто вам больше нравится?

— Вот этот, — я ткнул пальцем в молодого красавчика-блондина с бледным, немного женственным лицом. Я не случайно его выбрал. На следующий день после прилета на Оркус, когда, выходя из лифта, я чуть не сшиб Бланцетти, именно он стоял у нее за спиной. Он тогда еще выставил вперед руки, чтобы подхватить ее, если она вдруг вздумает упасть. И у него была возможность подслушать Татьянины нумерологические выкладки. Я его хорошо запомнил, хотя доверяться собственной памяти, находясь на Оркусе, — дело весьма рискованное, что бы там ни говорили про антиоркусовские пилюли. И, наконец, по формальным признакам, молодой человек вполне мог сойти за гомоида.

— Себастьян Дидо. Написано, что прибыл с Земли, но мы такие вещи не проверяем, — пояснил Бруц.

Ничего, проверим, думал я. Только вот появление Шлаффера несколько портило картину. Человек либо скрывается, либо — нет. Зачем ему вздумалось переезжать в тот же отель, где поселился я? Я сказал:

— Хорошо бы узнать планы Шлаффера и Дидо. Возможно, они заказали какие-нибудь экскурсии или билеты в другой район Оркуса. Если они арендовали флаер, то не мешало бы просмотреть карту маршрутов.

— Вы слишком многого хотите! — остановил меня Бруц, — насчет экскурсий я, пожалуй, узнаю, но в их флаерах я не полезу, да и вам не советую. Это дело полиции, я такими вещами не занимаюсь. Если у вас есть по-настоящему серьезный повод их подозревать, то почему бы вам не навести на них полицию?

— Вы правы, пусть полиция пусть занимается своими делами, а мы займемся своими, — предложение подключить полицию звучало, по меньшей мере, глупо. Лично мне хватало и Виттенгера. — Узнайте про Шлаффера и Джонса, что сможете, а все остальное я беру на себя.

После долгих уговоров, Бруц согласился дать мне список всех пятнадцати вместе с их изображениями.

— Не перенапрягитесь, — мрачно посоветовал Бруц, — мой помощник укажет вам дорогу назад.

Это было очень любезно с его стороны, поскольку дорогу я не запомнил.

В этот день я решил никуда из отеля не отлучаться — на случай, если Бруцу удастся разузнать что-нибудь интересное о Дидо и Шлаффере. Я отправил Яне список пятнадцати подозреваемых с просьбой проверить каждого досконально. Теоретически, я мог бы справиться и сам, но Отдел располагал значительно большими техническими возможностями, да и времени на подобную рутину у меня не было. Покончив с инструкциями для Яны, я направился к Филу Шлафферу. Звонить ему не стал — мне хотелось сделать ему приятный сюрприз. В номере Шлаффера не оказалось. Я успокоил себя тем, что устроить Шлафферу сюрприз — не самоцель, вышел на террасу восьмого этажа и позвонил ему на комлог. Как ни странно, Шлаффер ответил сразу, но только в аудиорежиме.

— Привет, узнаете? — спросил я его, предварительно выключив изображение. Тот меня узнал:

— А, господин Ильинский, вы откуда? Неужели тоже…

Его голос заглушила музыка и мне показалось, что в ушах у меня двоится — музыка доносилась и из комлога и откуда-то снизу. Я подошел к краю террасы, посмотрел вниз. Веселая танцевальная мелодия лилась со стороны большого открытого ресторана на террасе первого этажа, рядом с бассейном. Где-то среди пестрой толпы отдыхающих прятался мой собеседник.

— Сейчас я к вам спущусь, только никуда не убегайте, а то не люблю я бегать в такой духоте, — стараясь перекричать музыку, посоветовал я ему.

— Ну что вы! — воскликнул Шлаффер, — я сам терпеть не могу здешнего климата. Спускайтесь, я вас жду, — радушно пригласил он.

Найти ресторан оказалось не так-то просто. Со стороны вестибюля музыки слышно не было, и мне пришлось долго объяснять дежурившему на входе швейцару, какой именно ресторан и бассейн мне нужны. И то и другое находилось на южной стороне отеля, в то время как главный вход (где находился я) — на западной. Из двух возможных маршрутов — сквозь здание и по улице — вокруг него, я, почему-то выбрал, последний. Улицы, в полном смысле этого слова, здесь не было — площадка перед входом плавно переходила в джунгли. Те, в свою очередь, подходили вплотную к зданию отеля как раз между южным и западным секторами. Проходя через джунгли, узкая бетонная дорожка вела от одного сектора к другому.

Двести метров джунглей я преодолел бегом. Дыхание тропического леса действует на меня как слезоточивый газ, поэтому я подходил к ресторану весь в слезах, с тяжелой отдышкой и поминутно чихая. Шлаффер заметил меня первым и вежливо приподнялся, дав мне разглядеть его в толпе. За двухместным столиком он сидел один. Я уселся напротив него.

— Аллергия? — сочувственно спросил Шлаффер.

— Нет, просто, я ненавижу Оркус до слез, — сквозь кашель отозвался я. Над террасой гулял легкий ветерок и он понемногу приводил меня в чувство.

— Могу порекомендовать вам одно очень хорошее средство, — предложил он.

— Мне помогает только скафандр, — сказал я, чем тут же вызвал еще больший прилив сочувствия:

— Здесь есть хорошие врачи, они персонально подберут вам необходимые антиаллергены.

— Так и сделаю, — согласился я.

— Вы не любите Оркус, но, тем не менее, приехали сюда. Я позволю себе сделать вывод: вы здесь находитесь по делам, — вкрадчиво произнес Шлаффер.

Несмотря на недельное пребывание на планете-куроте, заведующий доминантными структурами нисколько не загорел. Хуже того, Шлаффер похудел и осунулся. Однако одет он был как завзятый отпускник — белые шорты, цветастая рубашка навыпуск. Рядом на столе лежала большая белая панама — попроще чем у Бланцетти и, разумеется, без вуалетки.

— Вашему умению мыслить логически можно только позавидовать. Вы, насколько я слышал, здесь в командировке?

Шлаффер парировал:

— Хм, выходит, уши для вас то же, что для меня — логика.

— Уши дешевле в эксплуатации…

— …но и изнашиваются скорее, — уточнил он.

И мы оба засмеялись — каждый над своею шуткой.

— Вы один здесь сидите? — спросил я.

— Как видите, — с грустью ответил он и мечтательно посмотрел на трех изящных юных созданий в открытых, почти невидимых, купальниках. Вожделенные создания плескались в бассейне и не обращали на бедного одинокого Шлаффера ровно никакого внимания — именно так я понял его тяжелый вздох.

— Какие здесь неряшливые официанты, — заметил я, — взяли и усадили вас за грязный столик, — и я провел пальцем по округлому мокрому следу — такому, какие обычно оставляют стаканы. Но подходящего стакана на столе не было.

Шлаффер на секунду напрягся, потом выдохнул:

— Вот-вот, все против меня!

— Джона Смита ищите? — резко спросил я.

— Какого Смита? — испуганно переспросил он.

Страх на его лице был столь естественен и неподделен, что я никак не мог вообразить заведующего доминантными структурами в роли серийного убийцы. Шлаффер не тянул даже на сообщника.

— Ну и бог с ним, — добродушно сказал я, — тогда вот вам другой вопрос. Когда я бежал к вам через джунгли, я чуть не наступил на такую тонкую змейку — она переползала через дорожку. Змейка была завязана странным узлом… Вы ведь биолог и должны знать, кто ее так завязал?

Про змейку я не выдумывал — я едва сумел через нее перескочить. Не знаю, какого вопроса ожидал Шлаффер, но теперь он вздохнул с облегчением.

— Я не специалист по змеям, тем более оркусовским, но вы, вероятно, говорите о местном узелковом удавчике. Для людей он абсолютно безопасен, но вот шнырька задушил бы в два счета.

— Чем задушил, узлом?

— Конечно — а чем же еще? Удавчики завязываются в узел во время охоты и то, что вы его увидели завязанным — это большая удача. Обычные удавы душат жертву обвиваясь кольцами вокруг шеи, поэтому все то время, что удав душит жертву, он вынужден преодолевать ее сопротивление — ведь жертва стремится вырваться. А оркусовский удавчик завязывается в такой узел, который изнутри невозможно ни растянуть, ни развязать. Иначе говоря, у узла нет обратного хода. И удавчик, поймав жертву, может затягивать смертельную петлю так долго, как это ему необходимо: подтянет — передохнет, снова подтянет — снова передохнет. Очень эффективная тактика, знаете ли…

— А как он потом развязывается? — удивился я.

— Когда жертва погибает, ее мышцы расслабляются, соответственно, удавчик тоже полностью расслабляет мышцы и узел повисает более-менее свободно, поэтому его можно без труда развязать.

— Но мне рассказывали, будто удавчик может развязаться только после того, как высосет из жертвы все соки, и она похудеет.

— Это не более чем легенда, — заверил меня Шлаффер, — или вы на что-то намекаете?

— Ничуть, — возразил я, — а зачем вам Смит? — спросил я без паузы.

— А вам он зачем? — огрызнулся тот.

— Шлаффер, вы странный како-то сегодня — то трясетесь, как лист на ветру, то грубите… Что с вами? Что вас тревожит, скажите мне и мы вместе придумаем как вам помочь, — ласково посоветовал я ему.

Мои увещевания не возымели никакого действия.

— Вы сами все прекрасно понимаете, — заявил Шлаффер, — и сколько бы вы не пытались меня запугать, у вас ничего не выйдет. Вы подлый шантажист — вот вы кто! — прошипел он.

«Вот это новость!» — подумал я и постарался сообразить — хорошо это для меня или плохо — то, что Шлаффер считает меня шантажистом. Понять бы, чем я его так зацепил.

Запищал комлог — Бруц спешил с докладом.

— Ладно, потом договорим, — сказал я Шлафферу и добавил, — десяти тысяч с меня хватит.

Я похлопал его по плечу — мол, иди собирай деньги, и пересел за другой столик, чтобы поговорить с Бруцем без помех. Шлаффера как ветром сдуло. Детектив сообщил, что на завтра Дидо запланировал экскурсию к Большой Воронке. Прогулочный флаер отправится от отеля к воронке ровно в десять утра. Я попросил Бруца найти мне пару свободных мест. Бруц поинтересовался:

— Одно для вас — это понятно, а для кого второе — для вашей спутницы?

— Нет, на этот раз спутница будет сидеть дома. Закажите место для Бланцетти.

— Я понимаю, вы хотите их свести — преступника и жертву, как в кино, — усмехнулся Бруц, — а Бланцетти согласится?

— Надеюсь, что да. Кино — не кино, но либо она его вспомнит, либо Дидо чем-нибудь себя выдаст. Или, скажем, она сделает вид, что вспомнила и попробует его… пошантажировать, что ли… — обвинения Шлаффера навели меня на эту мысль.

— Рискованная затея, — усомнился Бруц, — но если Бланцетти не будет против, то попробуйте. С местами во флаере проблем не будет.

Переговорив с Бруцем, я послал задание для Яны: либо найти, либо придумать, чем могли бы себя скомпрометировать Шлаффер и Симонян. По дороге к своему номеру, я постучал в дверь Бланцетти, но там никто не откликнулся.

Татьяна сидела перед телевизором. На экране мелькали шикарные пляжи океанского побережья, и Татьяна, с каменным лицом, смотрела на загорелых курортников, резвящихся в газированном молоке — так на оркусовских пляжах выглядит океанский прибой.

— Ты неудачно выбрала программу, — сказал я ей.

— А ты — профессию, — ответила Татьяна.

— Сходила бы в бассейн окунулась…

— Уже сходила, и уже окунулась.

— Не помогло?

— Отстань.

Я отстал. Затем, позвонил через интерком в номер Бланцетти и оставил ей сообщение с просьбой связаться со мной, как можно скорее.

— Зачем она тебе понадобилась? — спросила Татьяна. Я честно ответил:

— По делу.

Татьяна фыркнула и снова уставилась в экран. Я включил гостиничный компьютер и до одиннадцати вечера просматривал местные и секторные новости. Попутно, используя свои каналы, я пытался установить местонахождение Лесли Джонса, но — безуспешно. В одиннадцать я позвонил Абметову и изложил ему план действий. В содействии Абметова особой нужды не было, но все же лучше держать доктора в поле зрения. Абметов одобрил план и согласился составить мне компанию. На вопрос, поедет ли с нами Татьяна, я ответил «нет». Абметов ответил, что ему жаль, а Татьяна сказала «гы-гы, я так и знала». Мелькнула мысль, а не взять ли с собой Шлаффера — до полного, что называется, комплекта, но Шлаффер на звонки не отвечал, да, к тому же, без Йохана и Джонса полного комплекта все равно не получится.

Через двадцать минут после беседы с Абметовым позвонила Бланцетти. Испросив разрешения зайти к ней по очень важному делу я встал и, под испепеляющим взглядом Татьяны, направился к дверям.

— Сегодня ждать? — спросила она.

Ничего не ответив, я вышел в коридор и постучал в соседний, двести пятьдесят третий номер. Меня тут же впустили.

— Извините, я ужасно обгорела на солнце и теперь вот мажу себя всякими спасительными средствами, — сказала мне Бланцетти. Лицо у нее было густо намазано каким-то белым кремом. — Располагайтесь.

Она вернулась к зеркалу на туалетном столике в спальне. Слава богу, не попросила растереть ей спину.

— Почему вы сняли номер по соседству с нами? — спросил я.

— А почему вы думаете, что это не была просто случайность, — возразила она продолжая растирать крем.

— Если хотите, можно уточнить у портье.

— Хорошо, вы меня поймали, — улыбнулась она. В сочетании с кремом улыбка у нее получилась так себе. —Я путешествую в одиночестве и мне хотелось, чтобы поблизости был настоящий мужчина! — слишком откровенно призналась Бланцетти. Приятно, черт побери, когда о тебе так говорят, подумал я.

— Но вы же видели, что я не один.

— Конечно видела. Но я не подразумевала ничего такого, что могло бы вызвать гнев вашей подруги. Вы, мужчины, все понимаете, только в одном, вполне определенном, смысле, — обиняками и несколько многословно, она свела на нет свой же комплимент. — Это и есть ваше срочное дело? — поинтересовалась она.

— Нет, это так — к слову. На самом деле, я пришел поговорить о вчерашнем нападении.

— Нападении? — переспросила она, — но я уже рассказала все что знаю.

— Хорошо, если так… Скажите, вы свободны завтра в первой половине дня?

— Это зависит от того, что вы собираетесь предложить мне взамен, — ответила она. Кокетство или ирония — недоумевал я. И сказал, что, к сожалению, ничего предложить ей не могу. Но Бланцетти была противоположного мнения: «Как, встретиться лицом к лицу с убийцей?! Это же здорово!», —воскликнула она. Мы досконально обговорили все детали: что она должна говорить в том или ином случае, как ей себя вести, если ситуация выйдет из под контроля, ну и тому подобные вещи. Кое-что мы даже прорепетировали.

Когда я вернулся в свой номер Татьяна уже спала — или делала вид.

 

8

Пока мы завтракали, Татьяна беспрестанно канючила, напрашиваясь на поездку к Большой Воронке.

— Мне страшно оставаться тут одной, — сказала она, после того, как я в очередной раз отказал.

— Я тебе бластер оставлю, хочешь, — предложил я.

— Зачем он мне? — удивилась она.

— Для храбрости.

— Для храбрости у меня есть только ты! — видя, что мольбами она ничего добьется, Татьяна перешла на грубую лесть.

Признав ее безусловную правоту, я твердо отказал и теперь уже окончательно.

— Ну и ладно, — неожиданно успокоилась Татьяна и включила телевизор.

По пути к посадочной площадке, я зашел в гостиничный медпункт. В персонально подобранные антиаллергены верилось с трудом, поэтому, вопреки совету Шлаффера, я собирался поглотить все, чем располагала оркусовская медицина. И если бы не врач, то мне бы это вполне удалось. Врач остановил меня на шестой таблетке, сделал инъекцию и велел носить с собой специальную маску-респиратор.

Полтора десятка экскурсантов топтались на северной посадочной площадке. Я планировал познакомиться с Себастьяном Дидо как бы случайно и даже придумал несколько способов, как это сделать, не вызвав подозрений. Но когда я поднялся на площадку, Абметов и Дидо были уже там и уже о чем-то спорили. Абметов представил меня как своего давнего знакомого, и мы с Дидо пожали друг другу руки. Пожатие у него оказалось вялым, да и сам Дидо выглядел флегматичным студентом-отличником. «Паломник» — шепнул мне на ухо Абметов и повернулся к Дидо.

— Так вы говорите оркусознание… хм… и у кого, позвольте спросить, об этом можно прочитать?

— У профессора Воробейского, — Дидо с трудом выговорил фамилию.

— Ха, да с такой фамилией я бы и под анекдотом не подписался! — высокомерно воскликнул Абметов. Можно подумать, у самого фамилия — ну по крайней мере — Орловский. Дидо оскорбился и замолчал. Поэтому я так и не узнал, о чем они спорили.

Бланцетти пришла в числе последних. Для прогулки по джунглям она выбрала бежевый комбинезон из тонкой плотной ткани, панама была подобрана в тон комбинезону; вуалетка отсутствовала, поскольку она не сочеталась с ярко-розовыми солнцезащитными очками. По плану, я с Бланцетти незнаком, но ничто не мешало нам познакомиться по дороге. Места во флаере заранее не распределили, и все уселись кто куда хотел. Абметову место тоже нашлось. Он и Дидо сели прямо передо мной. Бланцетти — справа, в другом ряду. В пять минут одиннадцатого мы взлетели.

Я впервые увидел Оркус-Отель с высоты птичьего полета и при свете дня. Архитекторы так и задумали — рассматривать отель следовало не с земли, а сверху. Взлетно-посадочные ладони оказались не протянутыми как за подаянием, а поднятыми в приветственном жесте: коренной гоморкус, голову которого изображал отель, делал ручкой (точнее — ручками) кому-то в небесах. Из-за избытка пальм гоморкус выглядел порядком заросшим и нецивилизованным. Два больших симметрично расположенных бассейна служили гоморкусу глазами. Россыпь бассейнов размерами поменьше изображала, должно быть, слезы умиления.

Флаер пересек узкую полоску джунглей, что отделяла Оркус-Отель от океанского побережья, повернул на запад и около получаса летел над бескрайними песчаными пляжами — теми самыми, куда так влекло Татьяну. Затем мы повернули на юг — в глубь континента. Флаер проглатывал километры сотня за сотней; поднимавшаяся над влажными джунглями сизая дымка испарений обтекала корпус как океанская волна, давая ощущение скорости, хотя, на самом деле, флаер летел не слишком быстро, дабы пассажиры могли хорошенько рассмотреть пока еще не захламленные человеком, знаменитые оркусовские джунгли.

Воронка возникла прямо под нами так неожиданно, что на мгновение мне показалось, будто разверзлась чья-то пасть и флаер вот-вот в нее затянет — для этого хозяину пасти достаточно было лишь легонечко вдохнуть. Флаер шел вниз по спирали, мы опустились примерно на два километра ниже края воронки и на полтора километра ниже уровня океана. Из чрева воронки поднимался горячий смог и дальнейший спуск ничего бы нового не дал — видимость и так была уже нулевой. Мы вынырнули — сначала из смога, потом — из воронки и пошли на посадку.

Посадочную площадку «Большая Воронка» построили в полукилометре от воронки. Первым, кого я увидел выходя из флаера была Татьяна — рот до ушей и еще машет мне руками, будто я только ее и ждал. И сразу стало понятно, что держали в голове архитекторы Оркус-Отеля, когда проектировали посадочные ладони. «Супруга — всюду за ним следит», — услышал я за спиной приглушенный голос Абметова — так он объяснил Дидо внезапное появление Татьяны. Пока я устраивал ей выговор, Абметов познакомился с Бланцетти (я ее предупредил, что тот в курсе операции) и подвел ее к Дидо. Дидо пожал ей руку, но более никак не отреагировал. Кроме нашего флаера, возле воронки стояло с десяток похожих прогулочных судов. Еще два флаера сели сразу после нас, и толпы туристов заполонили всю посадочную площадку. Я боялся, как бы не потерять Дидо в этой суматохе. Наконец, толпа кое-как сорганизовалась и длинной вереницей двинулась к смотровой площадке.

Природа позаботилась о том, чтобы подойти к краю воронки и заглянуть в нее (а это — мечта любого, кто прилетает на Оркусе) было невозможно. До странности беззвучная, непролазная оркусовская сельва (по научному — orcuselvas) делала невидимыми крутые склоны и не давала подойти к манящей бездне ближе, чем на двести-триста метров. Для любителей острых ощущений соорудили специальную смотровую площадку, своего рода неширокий помост длиною с полкилометра. Он начинался сразу за посадочной площадкой, проходил над зарослями, а затем, двухсотметровой стрелой, нависал над самой пропастью.

Когда толпа схлынула, я заметил, что Дидо, Абметов и Бланцетти стоят все на том же месте — рядом с флаером. Абметов оживленно жестикулировал, показывая то в сторону смотровой площадки, то в сторону джунглей. Нахохлившийся Дидо мотал головой из стороны в сторону, видимо, от чего-то отказываясь. Мы с Татьяной подошли.

— Чего не поделили? — спросила Татьяна.

Абметов ответил, что, мол, вот — смотрите сами — Дидо наотрез отказывается идти вместе со всеми на смотровую площадку.

— Детские забавы, — сквозь зубы процедил Дидо.

— Он хочет отыскать проход прямо к воронке, — пояснил Абметов.

— Зачем вам туда понадобилось? — спросила Татьяна у Дидо. Ее непосредственность меня когда-нибудь доконает. Дидо вспылил:

— Я уже говорил господину Абметову, не заставляйте меня повторять. И вам меня не отговорить!

Видимо, Абметов порядком его достал, если он так резко отреагировал на вполне безобидный вопрос. Я посмотрел на Абметова. Тот развел руками и будто оправдываясь, забормотал:

— Я его отговаривал. Подумать только — голос вселенной из преисподней. Себастьян считает, что поле Оркуса претерпевает в воронках определенные физические изменения, концентрируется особым образом и воспоминания приобретают смысл — как сообщения или послания.

У Абметова был вид врача, который сделал все возможное для спасения пациента и теперь умывает руки.

— Так со смотровой площадки вам же будет удобнее, — сказал я Себастьяну.

— Там слишком много людей, а мне нужна тишина.

— Хорошо, делайте как знаете, но я буду следовать за вами (Дидо дернулся, желая возразить), успокойтесь — мешать вам я не буду.

Стоило мне сказать это, как и все остальные тут же вызвались нас с Дидо сопровождать.

— Черт с вами, — сказал Дидо, — но только больше не приставайте с глупыми расспросами, — он повернулся и зашагал к воронке. Сделав шагов десять он, словно передумав, притормозил и украдкой оглянулся на Бланцетти. Заметив, что мы смотрим на него во все глаза, он зашагал дальше. Я посмотрел на Бланцетти, та в ответ отрицательно покачала головой.

Так мы и двигались — Дидо шел впереди, следом — мы с Абметовым, затем — Татьяна и Бланцетти. Поначалу идти было легко. По обе стороны от посадочной площадки оркусельву расчистили, когда строили помост, а новый лес еще не успел вырасти. Абметов возмущался по поводу трансцендентного оркусознания, но я его не слушал. Постепенно, мы углублялись в джунгли.

 

9

Склон воронки становился все круче. Под ноги я смотрел чаще чем по сторонам, поэтому, то и дело, терял из виду и Дидо, и всех остальных. В какой-то момент мне все это надоело, и я сказал, что если Дидо желает свернуть себе шею, то пусть делает это самостоятельно и без нашего участия. Если он и вправду — убийца, то туда ему и дорога. Абметов и Бланцетти меня поддержали, Татьяна, как всегда, воспротивилась. В ответ, я применил грубую силу. Дидо, не вняв нашим предостережениям, стал спускаться дальше. Абметов с Бланцетти сказали, что пойдут прогуляются вдоль границы расчищенного участка. Татьяна сопроводила удалявшуюся парочку ехидным взглядом, затем уселась на лысом холмике в двадцати шагах выше меня — по ее словам, оттуда открывался изумительный вид на Большую Воронку.

По поводу Дидо меня начали одолевать сомнения. С Бланцетти мы договорились так: если она узнает в нем своего обидчика, то, предупредив об этом меня, она должна сказать Дидо, что она его узнала и что подозревает его в убийстве торговца. Если же она его не узнает, то сказать все это ему она должна только по моему знаку. Был уже час дня, Бланцетти Дидо не узнала, знака я не подавал. Я нашел местечко посуше, убедился, что за мною никто, кроме Татьяны, не наблюдает и включил комлог. В запасе было еще три наиболее вероятных кандидата на роль гомоида-убийцы и одиннадцать менее вероятных. Один из трех, по имени Юджин Шварц, прибыл в отель за день до нашего прибытия. Но дело не в имени или фамилии. И не во внешности — она была ни чуть не подозрительней, чем у Дидо, особенно, учитывая, что на снимке Шварц был виден только в профиль.

Я обозвал себя идиотом, — нет, я был дважды идиот, поскольку еще два дня назад у меня на руках были все необходимые факты. Когда Бланцетти расспрашивали о нападении, она проговорилась, сказав, что живет в отеле уже два дня. В день нашего с ней знакомства, я не видел у нее никакого багажа — лишь дамская сумочка и ничего больше. А ведь мелькнула же мысль, когда проницательный Бруц заметил, как мы неловко разыграли алиби с Абметовым.

Я спросил Татьяну, куда делись Абметов с Бланцетти.

— По-моему, они пошли вниз по склону, — и Татьяна махнула рукой в сторону зарослей, немного дальше того места, где спускался Дидо.

— Сиди здесь, — приказал я ей, а сам бросился вниз по склону.

Я ошибался, думая, что оружие я всегда успею достать, и что пока в нем нет необходимости — лучше иметь руки свободными. Оркус — это не холодный Фаон и громоздкий бластер под легкой одеждой не спрячешь, поэтому я носил его в небольшом рюкзачке за спиной. Хватаясь руками за ветви, я сначала бежал, точнее — спрыгивал с кочки на кочку, а потом просто ехал на заднице по скользкой глинистой почве, обнажившейся после схода селевого оползня. Когда я доехал таким образом до узкой топкой площадки у самого края воронки, оружие доставать было поздно. Действие антиаллергенов подходило к концу, глаза начинали слезиться и, даже будь оружие в моих руках, я бы не смог попасть в цель и с двух шагов. Я еле разглядел Абметова — он был смертельно бледен, брюки и рубашка вымазаны грязью. Он попытался предупредить меня, издав какой-то нечленораздельный, хриплый звук.

— Стойте смирно и не дергайтесь, — раздался справа знакомый и одновременно незнакомый голос.

На моих глазах с Бланцетти происходила странная метаморфоза: сначала полетел в сторону парик, затем, быстрым движением она сорвала с лица полупрозрачную маску. Темно-синие глаза вдруг стали бесцветными и холодными. В руке она (или теперь уже — он) сжимала бластер, наподобие того, что лежал у меня в рюкзаке. Еще секунда, и Бланцетти окончательно превратилась в Шварца — гомоида, которого я назвал Блондином. От тяжелых испарений резь в глазах стала невыносимой, я тер их без устали и, наверное, походил на человека, который, завидев впервые гомоида, не верит свои глазам.

— Черт, я должен был сообразить… — вырвалось у меня.

— Вы правы, еще немного и эта дура выдала бы меня с головой, — усмехнулся гомоид.

— Кто вы, наконец, и что вам нужно? — взвизгнул фальцетом Абметов.

— Кто я — вы знаете. Поэтому вы оба сейчас умрете. Вопрос ровно один — с кого из вас начать! — небрежно бросил ему гомоид.

— Послушайте, Шварц…

— Не называйте меня так. Мое настоящее имя — Антрес, — прервал меня гомоид.

Странно, но я не чувствовал ни ненависти, ни страха — только безграничное удивление, будто оружие держало в руках не мыслящее существо, а компьютер, у которого внезапно отрасли конечности.

— Хорошо, Антрес так Антрес. Убить нас вы всегда успеете, но скажите, черт побери, зачем, зачем вы это делаете?! — мой голос сорвался на крик, — зачем вы уничтожаете всех направо и налево? В чем провинился ваш создатель, профессор Франкенберг? А Перк и его жена — чем они-то вам не угодили? А безобидный торговец?

— Ну, ну, — ухмыльнулся Шварц-Антрес, — не надо все валить в одну кучу. Торговца я не убивал, да и убийство Перка — не моя работа, хотя, если бы жена не выкинула его из окна, то мне самому пришлось бы сделать что-нибудь подобное. Кстати, а с чего вы взяли, что она попросту не покончила с собой?

Вопрос гомоида подарил мне еще одну минуту жизни. Я ответил:

— На экране ее компьютера остался текст «Я никого не убивала». Его написала Бланцетти, которой вы стали сразу после убийства Эммы Перк. Ей не хотелось отвечать за ваши преступления, она как бы отводила обвинения от себя и одновременно намекала на вас — свою вторую половину, свое второе "Я". Она помешала вам убить и ребенка — вы бы разделались и с ним, как с возможным свидетелем. Потом, все сочли бы, что помешавшаяся Эмма Перк убила сначала мужа, затем сына, и после этого ей уж ничего не оставалось, как покончить с собой.

— Да, все так и было, — согласился он, — Бланцетти все время норовила помешать мне исполнить мой замысел. Но я ее одолел, так же как и всех остальных и в первую очередь — Франкенберга!

— Не обольщайтесь, — перебил я его, — Франкенберг сам позволил вам себя убить — и я тому свидетель. Он сказал мне: «Всякий творец мечтает о том, чтобы его творения его пережили.» До меня тогда не дошло, что слова его надо понимать буквально: Франкенберг дает себя убить своему же детищу. Он знал, что и вы недолго проживете.

— Это мы еще посмотрим, — осклабился гомоид, — но раз уж у нас зашла речь о творцах и творениях, то, говорите, откуда вы узнали о проекте «Гномы»? Ведь все материалы о нашем происхождении я уничтожил.

— Считайте, что я узнал о гномах от Перка.

— Ну да, на Перка теперь можно все свалить… После того, как я разделаюсь с вами, надо будет еще раз просмотреть накопители. Но это — потом. Живые свидетели гораздо опаснее всяких там накопителей. А через несколько секунд я останусь единственным живым свидетелем и, одновременно, единственным удачным творением гениального Франкенберга. Не бойтесь, это не будет больно… — с этими словами он нацелил бластер на Абметова.

Гомоид сам предоставил мне возможность действовать.

— Подожди, — сказал я уже спокойнее, — ты ошибаешься, кроме тебя остался еще один гомоид.

— Вранье! — ответил он, но бластер опустил, — четвертый гомоид?! Не может быть!

— Может! Франкенберг создал четырех гомоидов — он сам мне так сказал.

— Он прав? — спросил гомоид у Абметова.

А ему-то откуда знать, подумал я. Абметов сообразил, что ему стоит подтвердить мои слова.

— Да, вас четверо, — дрожащим голосом ответил он. Гомоид не поверил:

— А доказательства у вас есть?

— Есть, — ответил я, стараясь из всех сил сохранить твердость в голосе, — доказательства у меня есть, но сначала ответьте, ради чего вы убиваете?!

— Вы либо глупы, либо делаете вид, что не понимаете: пока живы те, кто знает, кто я такой, покоя мне не будет. На что я могу надеяться, если даже наш создатель нас предал.

— Предал?! — поразился я, — но кому?

Теперь настал черед удивиться гомоиду:

— Так вы не знаете? Ах, ну да, вы ведь думаете, что это я убил торговца…

Выстрела я не слышал — просто правая нога гомоида вдруг разделилась на две части — все, что ниже колена осталось на земле, а гомоид продолжал стоять с изумлением наблюдая, как кровь хлещет из обрубка. Словно вспомнив о нас, он снова поднял бластер, но второй выстрел, более точный, чем первый, рассек ему грудь. Гомоид покачнулся и посмотрел мне в глаза. Внутри все оборвалось — с неимоверной тоской на меня смотрела Бланцетти — это был ее взгляд, и бледно-зеленый цвет глаз не смог бы меня обмануть. Шварц заставил ее страдать вместо себя. Силясь обрести равновесие, она оперлась на рассеченное колено; я замер в оцепенении, а когда бросился, чтобы поддержать ее, то место, где она стояла, уже опустело. Мы не видели, как она падала, и не слышали крика. Всполошенные падением тела, пять или шесть птероркусов кружили какое-то время над жерлом воронки, но вскоре успокоились и они.

— Бруц, кто вас учил так стрелять? — спросил я, когда начальник службы безопасности Оркус-Отеля сумел-таки выбраться из кустов.

— Честно говоря, я ожидал что-нибудь вроде «спасибо» или «какое счастье, что вы появились так вовремя», — спокойно ответил Бруц. Мою неблагодарность с лихвой восполнил Абметов. Говорить он был не в силах и, поэтому просто повис на шее у Бруца.

— Ладно, ладно, — успокаивал он Абметова, — все позади. Вы не ранены?

Абметов был цел и невредим, но, зато, в глубоком шоке.

— Кого это я ухлопал? — спросил Бруц у меня.

— Бланцетти, — коротко ответил я. Бруц поднял брови; я пояснил: — Некое лицо выдавало себя то за Бланцетти, то за Шварца — он, кстати, есть в списке пятнадцати подозреваемых. Но торговца сувенирами убил не он. И не она, если угодно.

Бруц выслушал, но ничего не понял. На принятие решения у него ушло не более полминуты:

— Надо отсюда уходить, — сказал он и вызвал флаер.

Через минуту подлетел флаер, мы кое-как загрузились и полетели к тому лысому холмику, где я оставил Татьяну.

— Дидо взяли? — спросил ее Бруц.

— Полиция все еще гоняется за ним по джунглям, — деловито ответила Татьяна. По всей вероятности, о том, что происходит, она была осведомлена гораздо лучше меня.

— Ну и черт с ними, Дидо — не наша забота, — ответил Бруц, — возвращаемся в отель.

— Стойте, — спохватилась Татьяна, — а Бланцетти? Куда вы ее дели?

Мы переглянулись — нужного ответа у нас не было.

— С ней все в порядке, — заверил ее Бруц.

 

10

Оказавшись у себя в номере, я почувствовал некоторое облегчение. Татьяна хлопотала над Абметовым, который, по-прежнему, был несколько не в себе от пережитого.

— Где вы так его укатали? — показывая на бледного Абметова, спросила Татьяна.

— Чуть было не сорвался в пропасть, — объяснил я ей.

Татьяна редко когда верит мне на слово.

— Это правда, господин Бруц? —спросила она.

Бруца осенило:

— А ведь и в самом деле, какая незадача вышла! Господин Абметов и госпожа Бланцетти, позабыв о всякой осторожности, спускались к Большой Воронке. Внезапно, Бланцетти потеряла равновесие, упала и стала сползать к самом обрыву. Господин Абметов бросился ей на помощь, но не только не помог — он сам едва избежал смерти. Господин Ильинский прибыл на место слишком поздно. Не говоря уже обо мне — меня там и вовсе, можно сказать, не было. Я все правильно излагаю?

— Нет, — возразил я, — все было не так. Бланцетти мы в глаза не видели с тех пор, как Дидо полез вниз по склону. Потом, мы с доктором прогулялись к краю воронки, он, и в самом деле, чуть не свалился в пропасть, но я его спас. Где была в то время Бланцетти, и где она сейчас — мы не имеем ни малейшего понятия.

— Не забывайте, там осталась ее нога, — простонал Абметов.

Теперь нехорошо стало Татьяне.

— Перестаньте меня пугать! Какая еще нога? Бланцетти оторвало ногу? А если она сорвалась в воронку, то почему вы не вызвали спасателей? Что тут происходит, в конце-то концов?!

Я стал ее успокаивать в том духе, что, мол, только злые дяди и тети пострадали, а за них и переживать нечего. А если она успокоится и даст нам время обмозговать все, как следует, то я непременно обо всем ей расскажу. Но — чуть позже.

— Ты уже в третий раз говоришь «позже», — сосчитала Татьяна.

— Ногу я скинул в воронку, — спокойно сказал Бруц, дождавшись пока я закончу увещевать Татьяну, — а следы крови смоет первый же тропический ливень. Но в любом случае — я ничего не видел и даже близко к тому месту не подходил. Хватит с вас того, что я вас спас.

— Кстати, как вы-то там очутились? — спросил я его.

— По чистой случайности. Знаете, сегодня утром я случайно зашел в номер Дидо вместе с горничной и обнаружил там несколько вещиц из той самой сувенирной лавки. Естественно, я вызвал полицию. Мы устроили облаву у Большой Воронки. Я нашел вас, а полиция, я надеюсь, нашла Дидо…

Было не совсем ясно, что из рассказа Бруца правда, а что — ложь.

— Теперь ваша очередь рассказывать, господа. Кем был тот тип, которого я подстрелил? Начните вы, господин Ильинский, — попросил он меня. Я изумился:

— Помилуйте, вы — подстрелили?! Да вас там и рядом-то не было. О чем, собственно, вы говорите?

— Да ладно вам… я же серьезно спрашиваю, — скривил физиономию Бруц.

— А я серьезно отвечаю. Один из постояльцев отеля выдавал себя то за мужчину по фамилии Шварц, то за женщину по фамилии Бланцетти. Очевидно, он решил, что мы его разоблачили и поэтому попытался нас с господином Абметовым убить. Вы нас спасли. За это можете просить у меня что угодно, кроме информации. Большего я вам сказать не могу, вы уж извините великодушно…

Бруц нехотя извинил.

— Хорошо, на сегодня с вас, пожалуй, хватит. Не покидайте отель не предупредив меня. А я пойду заявлю об исчезновении Бланцетти, — сказал он и ушел.

— Я все еще не верю, что это были они… — тихо прошептал Абметов.

— Что вам еще нужно, чтоб вы поверили? Хотите вы этого или нет, но Бланцетти была гомоидом.

— Когда вы догадались? — спросил он.

— Когда вы с Бланцетти пропали из виду — хотя, сказать по правде, уже давно располагал всем необходимым…

— Чем именно?

— Помните, я рассказывал вам про историю с ключом — как я помог Бланцетти открыть ее номер. Это произошло в день нашего с Татьяной приезда. Я еще тогда подумал, почему ее ключ сначала не подошел, но потом вдруг отпер замок без труда. Дело в том, что Бланцетти сперва дала мне ключ от другого номера, а я даже не взглянул на брелок! Ключ она перепутала случайно — я помню, как она тогда смутилась. Но она быстро нашлась и сумела незаметно для меня подменить ключи. Спрашивается, откуда у нее два ключа? После того, как вы рассказали мне о раздвоении личности у гомоидов, я просто обязан был догадаться…

— Вы слишком буквально понимаете синдром раздвоения личности, — перебил меня Абметов, — из него вовсе не следует, что человек с раздвоением личности обязан снимать два гостиничных номера.

— Мы имеем дело не с человеком, — возразил я, — вы сами сто раз мне об этом говорили. С другой стороны, мне нужно на чем-то основывать свои доводы, и я беру в качестве основы то, что нам известно о человеческой психике. На следующий день, то есть восьмого сентября, на Бланцетти нападают. Казалось бы, все выглядит вполне правдоподобно. Преступник слышал Татьянины россказни про сумму наших с вами номеров, и, зная, что вы остановились в четыреста тринадцатом, путем несложных вычислений пришел к выводу, что мы с Татьяной остановились в двести пятьдесят третьем — там где, в действительности, поселилась Бланцетти. Пока мы с вами завтракаем в ресторане, преступник решает обыскать наш номер. Перепутав номера, он вламывается к Бланцетти. Против нее он вынужден применить цефалошокер. Все сходится. Но вот, что мне тогда показалось странным. Когда Бланцетти беседовала с Бруцем, она все время прикрывала рукой то место на шее, куда был нанесен удар. На шее, чуть ниже правого уха, у нее было заметно небольшое покраснение. Опять-таки, нет ничего удивительного в том, что женщина хочет скрыть не очень приятные на вид следы. Я сейчас уже не могу точно вспомнить, что ж я тогда подумал, но вот эта согнутая в локте правая рука… понимаете… если нанести удар шокером самому себе, то след останется именно там…

— Это почему же? — Абметов потребовал уточнений.

— Да просто потому, что если ударить выше, то можно и не очнуться, а если ниже — то там одежда и следов не будет видно, а Бланцетти хотела, чтобы мы видели эти следы. Иначе бы ей прошлось, для правдоподобия, идти к врачу на осмотр, снимать платье и так далее… Неизвестно, чем бы это кончилось для нее. Врач мог бы что-нибудь заподозрить. А так, все видят, что удар действительно был, и что он не слишком опасен, следовательно, нет нужды вызывать врача. Если бы преступник, как это рассказывала сама Бланцетти, ткнул шокером не глядя, то он попал бы куда-нибудь в лицо, но никак не под ухо.

— Но зачем ей понадобилась эта инсценировка? — спросил Абметов.

— Теперь трудно сказать вполне определенно… Возможно, она хотела тем самым привлечь внимание, намекнуть нам, что ее двойник действительно существует, что он опасен и нужно принимать какие-то меры. И на меня она указала, я думаю, не случайно — она хотела привлечь именно мое внимание, заставить меня вмешаться. Не зря же она сняла номер, соседний с нашим! Есть и другой вариант: она хотела покончить с собой — другого способа остановить двойника она не видела. Вспомните, что вы мне говорили о поведении людей, страдающих синдромом раздвоения личности. Когда сознание распадается на две отдельные личности, то одна из них, как правило более сильная и агрессивная, другая — более мягкая и податливая. То есть, в точности, как если бы у уравнения, определяющего сублимационное число, было два решения — одно ближе к нулю, другое — ближе к единице. Меньшее решение — показатель агрессивности, оно соответствует Шварцу. Большее решение соответствует альтруистическому складу натуры — такой натуры, как у Бланцетти. Еще вы говорили, что более мягкая, «добрая» личность может и не знать о существовании второй, агрессивной. Я думаю, до прибытия на Оркус, Бланцетти не имела точного представления о своем «втором Я» — о Шварце, хотя некоторые подозрения у нее должны были возникнуть и раньше. До этого момента она лишь стремилась отделить, отдалить от себя свою вторую, «злую» натуру. Для этого она сняла два номера, для этого изменила до неузнаваемости внешность, но Оркус есть Оркус. Поле планеты заставило ее вспомнить все, что натворил двойник, более того, она стала предвидеть его дальнейшие шаги настолько, насколько сам Шварц их мог предвидеть. И ей, во что бы то ни стало, нужно было его остановить. Давая нам намек на существование двойника, она хотела, чтобы мы ему помешали. Но убивать его она не хотела, поскольку смерть двойника — это и ее смерть тоже. Поэтому я не верю, что инсценировка нападения была попыткой самоубийства. И еще, ей, как и ее двойнику, нужно сохранить в тайне свою истинную, нечеловеческую природу. Следовательно, даже если бы она решилась на самоубийство, то совершила бы его так, чтобы тело не нашли. Не для того ли она повела вас к воронке?

Абметов задумался.

— То, что вы говорите похоже на правду. Теперь я понимаю, почему она сказала, что ей нужно побыть одной. Я не хотел оставлять ее одну и последовал за ней, вниз к воронке.

— О чем еще вы говорили?

— Да мы и не говорили практически… Дорога была ужасной, и нам было не до разговоров. К тому же, она очень спешила. У самого обрыва она начала превращаться в Шварца.

— Понятно, она боялась, как бы двойник ее не опередил, но он ее все-таки опередил.

— Да, вероятно, так оно и было.

Абметов вынуждал меня оправдываться. Я сказал:

— Понимаете, я никак не мог заподозрить Бланцетти из-за ее возраста. Ведь по нашим расчетам, гомоидам не больше двадцати, в крайнем случае, двадцати пяти лет. Да и кто заподозрит, интеллигентную, спокойную, немолодую женщину… Ее вообще ни в чем нельзя заподозрить, не говоря уж о том, что она — гомоид. А тут еще Татьянина нумерология вынудила меня заняться дедуктивными выкладками, и я не стал присматриваться к самой Бланцетти.

— А Шварца вы раньше когда-нибудь видели? — спросил Абметов как бы невзначай.

Ответить мне было сложно. Я не хотел говорить Абметову о снимках в кабинете Франкенберга. Когда Бланцетти превратилась в Шварца-Антреса, я был уверен, что передо мной — Блондин. Но в этом деле, доверять глазам стоило лишь в последнюю очередь. Гомоиды с маниакальным упорством предпочитали умереть, нежели дать себя хотя бы разглядеть. Антрес был одним из трех — это точно (Пятнистого или Джона Брауна следует навсегда исключить). Лицо в зеркальных дверях сувенирной лавки могло принадлежать Антресу, а могло и не принадлежать…

Я сказал:

— Живьем — нет, не видел.

Сейчас спросит, где я его видел «не живьем», подумал я. Но он спросил:

— Как вы объясняете то, что разделение личности у гомоида произошло на мужчину и женщину?

— Они андрогины, — коротко ответил я и тут же об этом пожалел, ведь о том, что гомоиды — андрогины, я знал от Франкенберга.

— Вот как! Почему вы так решили? — заинтересовался Абметов.

— Потому что разделение произошло на мужчину и женщину, — не побоявшись тавтологии, выкрутился я.

— Не убедительно, — возразил Абметов, — у людей разнополое раздвоение тоже встречается.

— Ну раз даже у людей такое бывает, то почему вы вообще об этом спросили?

Абметов замялся и неуверенно ответил:

— Так, из чистого из любопытства.

— А мне любопытна другая вещь: гомоид перед смертью сказал, что не убивал торговца. Мне показалось — он даже хотел назвать имя убийцы, но Бруц ему помешал.

— Бруц считает, что убийца — Дидо, — напомнил Абметов.

— Да, но откуда гомоид мог знать, что Дидо убил торговца?

— Следовательно, их всех что-то связывает, — предположил мой собеседник.

— Не исключено, — нехотя согласился я, — но, черт побери, почему до меня раньше-то все это не дошло! Разгадка была на поверхности, но пришла в голову, когда уже ничего нельзя было изменить…

В тот момент, укоряя себя, я ждал, что кто-нибудь меня утешит. И дождался-таки:

— Не ной, ты вовремя догадался, — подала голос Татьяна, сидевшая до сих пор молчком — боялась, что ее, как это уже бывало раньше, отправят в спальню, — Бруц разыскивал не вас, доктор, и не Бланцетти, а тебя. Если бы ты не оказался рядом с ними, то там бы не оказалось и Бруца. И на дне Большой Воронки лежали бы вы, доктор, а не…, как вы его там назвали, …гомоид, — заключила она.

— Что верно, то верно, — согласился Абметов, — я жив благодаря вам… И Бруцу. Но вы не находите, что ваше объяснение чересчур механистичны, математичны, если угодно. По вашему выходит, что гомоиды как будто запрограммированы и ведут себя в точности согласно модели.

— Творения профессора Франкенберга не совершенны. Согласитесь, что чем несовершеннее человек, тем больше его поведение напоминает программу — оно более предсказуемо, что ли… Должно быть, с гомоидами тоже самое… — я ответил лишь для того, чтобы показать, что у меня на все готов ответ. Сам же я, честно говоря, ни в чем таком не был уверен.

— Кстати, вы мне не сказали, что Франкенберг погиб, и о своей беседе с ним вы тоже умолчали, — Абметов вплотную подошел к тому, что знать ему не полагалось. Спасая нам жизни, я был вынужден сказать гомоиду, а, заодно, и Абметову о своей встрече с Франкенбергом. И я дал понять, что большего он от меня не дождется:

— Ну раз я тогда умолчал, то вы, наверное, понимаете…

— Да, да, конечно, — Абметов настаивать не стал. Он поднялся, собираясь уходить:

— Я, пожалуй, пойду к себе… Что-то голова разболелась от всех этих приключений… Спасибо вам еще раз… — и он откланялся.

— О чем задумался? — спросила Татьяна.

Шел двенадцатый час ночи. Я, только что, закончил составлять отчет для Шефа. И я ответил ей так, словно теперь Татьяна мне не только подруга, но и коллега:

— У меня не выходит из головы то, как Шварц, удивился, когда я спросил его, кому Франкенберг его предал. И почему он солгал?

— Кто солгал?

— Абметов. Он сказал, что Бланцетти сама направилась к Большой Воронке.

— А что в этом такого? — удивилась Татьяна.

— Абметов подхватил мою мысль о том, что Бланцетти собиралась совершить самоубийство бросившись в Воронку. Но если гомоиды убивают себя так, как рассказывал Абметов, то концы с концами не сходятся. Абметов говорил, что нестабильное сознание совершает не самоубийство, а убийство — убийство своей второй половины. Следовательно, убивает та часть сознания, которая более агрессивна, чье число сублимации ближе к нулю. То есть убивать, неважно — себя или совсем другое существо, должен был Шварц, а не Бланцетти.

Думаю было так: Бланцетти превратилась в Шварца раньше, чем говорит Абметов. Шварц потащил его к краю Воронки, отсюда грязь на одежде Абметова. Что же между ними произошло… Позвони Абметову в номер, узнай там ли он, — выдавил я из себя.

Татьяна бросилась звонить. Я же связался с Бруцем:

— Если Абметов попытается покинуть отель, ни в коем случае на дайте ему это сделать! — закричал я ему.

— Ха, — из комлога раздался идиотский смешок Бруца, — позднова-то вы спохватились — уехал ваш Абметов. А зачем он вам?

— Хочу уточнить у него, с кем он был в вечер убийства.

— А разве не с вами? — с издевкой ответил Бруц.

— Какого черта, вам же не хуже моего известно, что в момент убийства Абметова со мной не было!

— Да, извините, забыл. А вот теперь вспомнил: некий господин Шлаффер сказал, что с восьми до девяти вечера они с Абметовым обсуждали всевозможные научные темы, и он даже готов эти темы перечислить. Полиция допрашивает тех, кто хочет покинуть отель. Она допросила Абметова, тот сослался на Шлаффера, а Шлаффера — на него. Поэтому полиция разрешила Абметову уехать. Так что, все чисто.

— А где сейчас Шлаффер? — спросил я. На его издевательский тон мне было плевать.

— Он уехал сегодня утром, — обрадовал меня Бруц.

— Почему я узнаю обо всем об этом только сейчас! — возмутился я.

— Об алиби Абметова я узнал от полиции лишь два часа назад, а следить за Шлаффером вы меня не просили, — сказал Бруц и холодно добавил: — Вы, господин Ильинский, все время даете указания, но информацией делиться не хотите, а это очень не по-товарищески…

Я выключил связь. Татьяна слушала мой диалог с Бруцем от начала до конца.

— Этот твой Абметов сущий дьявол, — сказал я ей.

— Я с самого начала это говорила, — ответила она. Думаю, в душе она прекрасно понимала, насколько ее замечание неуместно.

— Собирайся, мы возвращаемся, — скомандовал я.