Глава сорок седьмая
У Александра Дмитриевича Егорова, бывшего президента «Американо-Русской Акционерии», бывшего богатого и уважаемого человека, сейчас не имелось ничего от того уважения и богатства. Пятнадцать векселей «Банка Пирпонта Моргана», если их какому американскому финансисту показать, тут же станут пропуском к подножию виселицы. О воровстве тех векселей висели объявления по всем городам и перекресткам Америки... Серебряных монет, к которым и главный прокурор этой паскудной страны придраться не сможет, осталось пять штук. Сто долларов. Конечно, имелось и золото... Да что это золото! Пробуй продай его здесь, на берегу океана, в сотне километров от Нью-Йорка, в махоньком городишке с ирландским названием Бэдфорд.
* * *
Сюда они прискакали за двое суток, верный компаньон О'Вейзи знал, куда мчаться для последнего рывка от погибели...
Здесь проживали китобои, здесь в добротной гавани стояли китобойные шхуны, и воняло здесь такой китовой тухлятиной от жиротопных заводиков, что хоть езжай в Бостон и сдавайся первому попавшемуся полисмену. Ни банка, ни меняльной конторы в городке из трёх десятков домов не имелось. Но имелся салун, а салун в Америке и храм, и банк, и торговая палата. О'Вейзи поделил один брусок золота индийским томагавком на ровные куски жёлтого металла и пошли они с Егоровым по раннему вечеру в городской салун... Там, между тремя стопками дрянного виски приобрели себе шхуну с командой, десять бочек вонючего китового жира (было куда золото прятать), а отплытие назначили, как положено, на раннее утро.
Ранним утром и отплыли.
* * *
Через тридцать два дня китобойная шхуна «Альбатрос», «порт при писки Бэдфорд, Америка», двумя лоцманскими лодками была подведена к первому причалу порта Санкт-Петербург. Китобойная шхуна с американским флагом встала рядом с трёхмачтовым корветом, на корме которого вяло болтался английский вымпел. Над столицей Российской империи низко висело декабрьское небо, воздух был пропитан терпкой морской влагой. Над портовыми строениями торчали трубы и уныло пускали в серое небо серые дымы.
Грохнул выстрел адмиралтейской полуденной пушки.
Из здания таможни, стоящей как раз напротив первого причала, повалили люди. Впереди них шёл огромный русский военный с генеральскими эполетами. Его придерживал под руку и что-то весёлое толковал хорошо одетый штатский человек с бритым лицом. Оба подвернули к английскому корвету. С борта корвета подали на пирс крашеные сходни.
Матросы китобойной шхуны с грохотом обрушили на берег широкую доску. Она служила сходнями. Егоров, собравшийся первым ступить на родной берег по толстой доске, нечаянно глянул на людей у английского парусника. До них было шагов сорок.
Егоров глянул на людей и тут же убрал ногу со сходной доски. Содрал с головы шляпу и той шляпой как бы прикрыл лицо.
— Боишься ступить на родную землю? — хмыкнул сзади Егорова уже успевший выпить О'Вейзи.
— Боюсь, — совсем серьёзно ответил Егоров. — И тебе советую... бояться. Вон, глянь на того франта, что кривляется рядом с русским генералом. Видишь?
— Вижу... Вроде... не англичанин, а прётся на английский корабль. Главный таможенник этой земли?
— Это американский мистер Халлер, как бы правая рука моего бывшего тестя Зильбермана... Страшный человек...
— Вот... Приплыли и попали... — О'Вейзи протянул Егорову початую бутылку. — Выпей напоследок. На, бери, выпей...
На английском корабле матросы уже начали разрифлять паруса, загрохотал кабестан, вытаскивая из воды правый якорь. Большой портовый барк принял с английского корвета буксирный канат и выправил свой широкий парус под ветер, готовясь тянуть корвет из Финского залива в Балтийское море.
Барон Халлер последний раз приподнял шляпу перед русским генералом, звучно произнёс по-русски на всю пристань: «До встречи через пару недель, генерал! Ищите меня через министерство финансов, через господина Гурьева»!
И взбежал по сходням на борт английского корабля. Сходни утянулись за ним на палубу, корвет отошёл от причала и стал покрываться парусами.
Русский генерал со своей свитой последний раз махнул рукой в корму английского парусника, повернулся и пошёл к коляске, запряжённой четвернёй белых коней. Коляска дожидалась генерала возле трёхэтажного здания балтийской портовой таможни.
— А ведь я этого генерала знаю! — выдохнул Егоров. — Ей-богу, я его знаю!
И заорал на всю пристань:
— Савва! Савва! Господин Прокудин! Обожди!
Генерал Савва Прокопьевич Прокудин недовольно обернулся.
Ему навстречу торопливо бежал огромный бородатый мужик. И хоть был он в иноземной одежде, а выглядел совсем русским.
— Савва, это я! — заорал мужик и расшеперил руки — обниматься. С боков генерала Прокудина тут же прикрыли два человека с обнажёнными саблями. Свитская стража.
— Да я это, Савва. Я! Сашка Егоров! Не узнал?
Генерал Прокудин Савва Прокопьевич, год назад назначенный государем Александром Павловичем заведовать таможнями всего балтийского побережья, вдруг подался назад. И тоже заорал:
— Сашка! Ты ли это? Ты что, и правда был в Америке?
— Только оттуда причалил. Вон мой корабль...
Савве Прокудину некто в сером сюртуке внезапно нечто шепнул на ухо.
Генерал Прокудин немедля сделал два шага назад:
— Так ты же, господин Егоров, помер. Более десяти лет назад! Помер, помер, не спорь со мной! Народ так говорит. Иди... иди отсюда!.. Эй, люди! Подать мою коляску!
Уже не глядя даже по сторонам, не глядя и на Сашку Егорова, генерал Прокудин в сопровождении конного конвоя унёсся с территории порта в мягкой рессорной коляске с белой четвёркой лошадей в упряжке. Большие чины так и ездят.
А тот, некто в сером чиновном сюртуке, тот подошёл вплотную к Егорову и мрачно сообщил:
— Твой корабль, груз, люди — все задержаны до выявления улик, или же до полного документарного доказательства отсутствия таковых улик. Стража!
Шесть солдат с ружьями тут же выросли возле сходной доски китобойной шхуны с американским флагом.
Егоров не стал выслушивать бормотание чиновного обалдуя. Повернулся к О'Вейзи, стоявшему на борту шхуны, впереди американской команды. Заорал по-английски:
— Вася! Пусть команда выкатывает на причал все бочки с китовым жиром. Ты выноси сюда наш сундук... с оружием и прочими припасами. Серебро не забудь, под моим матрасом оно...
Чиновник в сером стал хватать Егорова за рукав, в обиде за иноземную речь. Егоров от него отмахнулся и серого человека солдаты едва удержали от падения в воду.
— Шкипер! — продолжал орать Егоров. — Всё! Я приплыл! А корабль теперь твой. Это есть мой окончательный расчёт! Согласен?
— Согласен! — проорал ирландский шкипер из-за спины О'Вейзи.
— Тогда отчаливай побыстрее. Ты со мной плыл по карго-фрахту! Тебя арестовать не имеют права! Давай! Плыви назад, в Америку!
* * *
Когда под неуёмный голос серого чиновника американские матросы скатывали на пирс пятивёдерные бочки с китовым жиром, О'Вейзи толкался возле Егорова. От злости ирландец пинал сундук, в котором явно брякало военное железо. Егоров достал из кармана две серебряные монеты по двадцать долларов. Побренчал ими перед носом серого человека:
— Кричи грузчиков, пусть катят бочки... куда их катить. Монета тебе, монета грузчикам.
— Бочки закатят в цейхгауз для арестованных грузов, — быстро сообщил чиновник. — Только грузчиков сейчас не сыскать...
— Пусть закатят, — настаивал Егоров.
Чиновник соображал в цене американских монет. Они очутились у него в кармане, а десяти грузчикам он выдал по пять копеек медью. Бочки покатили в унылое строение, рядом с которым косо стояла сторожевая будка с часовым. О'Вейзи тащил за ними сундук с оружием и второй сундук, поменьше, с выпивкой.
— Чего ты ждёшь? — вдруг крикнул Егоров американскому шкиперу. — Отчаливай!
— Я О'Вейзи жду! — отозвался американец. — Пусть поторопится на судно! Поплывём домой!
— У меня здесь дом! — издалека проорал возвращающийся О'Вейзи. — Здесь дом!
Он подбежал на край причала, сорвал с бревна причальный канат и зашвырнул его на шхуну.
Американцы забегали по палубе, паруса трещали, в залив ворвался ветер с Балтики. Американская китобойная шхуна кое-как развернулась без лоцманского баркаса и, хлопая парусами, потянулась на запад.
Солдаты с примкнутыми штыками окружили двоих подозрительных людей, приплывших 16 ноября 1816 года в самый центр столицы Российской империи. Повели к выходу из порта.
Серый чиновник шагал сбоку.
— Императором нынче — кто? — спросил чинушу Егоров.
— Императором изволит быть Александр Павлович, дай ему Бог здоровья и долголетия. А вам, злыдни, с нонешнего дня пребывать на гауптвахте балтийского порта.
— Мы этому весьма радуемся, — сказал Егоров, и чиновник отстал наконец с разговорами.
Глава сорок восьмая
Егоров посмотрел в пыльное окно. Ворота в порт распахнулись перед двумя странными повозками, запряжёнными парами лошадей. В каждой повозке сидели по два крепких, безбородых, штатских человека, но с выправкой военной — сидели прямо. Экипажи подвернули к зданию гауптвахты. Внизу, в коридоре, лязгнул запор, заскрипела массивная дверь.
Голос фельдфебеля рявкнул:
— Не велено!
Там что-то тихо забурчали мужские голоса.
Фельдфебель тут же туго прохрипел:
— Прошу пройти за мной на второй этаж. Камера нумер три!
— Вот, — сказал Егоров, услышав номер камеры, где они помещались с О'Вейзи. — Вот и кончилось наше весёлое житьё. А наши планы не удались. Ежели что будет не так, ты сразу говори, что я тебя в Америке в услужение себе нанял. Слуги, по нашим законам, за хозяев не ответчики. Потащат меня в Петропавловскую крепость, так ты хоть вырви у них бочки с китовым жиром. Да уматывай с первым же попутным кораблём хоть бы и в Испанию. Оттуда до Америки ближе...
О'Вейзи не успел в ответ даже грубое слово подобрать, как возле двери затопали, лязгнул запор. В камеру вошли два бритых серьёзных человека.
Тот, что постарше, сказал серым голосом:
— Граждане иноземцы, Егоров и О'Вейзи! Соберите все бумаги, к вам отношение имеющие, и следуйте немедля за мной!
— Это куда же нам следовать в Христово воскресеньице? — удивился Егоров. — Нельзя ли узнать, гражданин хороший?
— Отчего же нельзя? Вполне можно. Его превосходительство генерал Александр Христофорович Бенкендорф вас к себе требует. Обоих. На основе секретного доноса о вашем прибытии в столицу Российской империи.
— А вот это — мой слуга, О'Вейзи. Американский гражданин. Ему за вами следовать необязательно, — вскинулся тут Егоров.
— Вы тоже, Александр Егоров, сын Дмитриев, американский гражданин. Вот потому вам, американским гражданам, сидящим во временном заключении, обоим требуется предстать перед его превосходительством. Со всеми бумагами. Объяснить надобно его превосходительству господину Бенкендорфу, зачем вы сюда пожаловали. Не купцы, не дипломаты... Выходит так, что шпионы. Поехали, некогда тут... кочевряжиться! Будьте любезны, пройдите на выход!
Пришлось идти. На выход.
* * *
Его превосходительство генерал-майор Александр Христофорович Бенкендорф, герой Отечественной войны с французами, кавалер золотой сабли с бриллиантами, несколько обижался на его императорское величество, на государя Александра Павловича. По годам его, Бенкендорфа, и по его подвигам, военным и гражданским, быть бы ему уже генерал-аншефом от кавалерии, командовать корпусом или даже всей Южной армией, а он так и остался в 1815 году, после Венского конгресса, сидеть в Санкт-Петербурге, и в чинах не рос. Его, Бенкендорфа, погодок, Алексей Петрович Ермолов, вон, уже всем Кавказом командует. И за свои кавказские победы всей военной кастой России почитается как великий герой.
А он, Бенкендорф, хоть и потомок больших европейских родов, так и остаётся в тени государя...
Официально, по дворцовой росписи, Александр Христофорович числился дежурным адъютантом его величества, но при дворе и при его величестве бывал мало.
Он по великой дружбе и по своей великой привязанности к государю тайно исполнял должность, какой до этого, 1816 года, и не знали в государстве Российском... На эту должность его направил сам Александр Павлович. Он её и придумал... И, надо полагать, придумал давно, сразу же после похорон своего убиенного придворной толпой батюшки императора Павла Первого... А воплотил только сейчас эту должность, впрочем, не дав ей пока даже названия. Но тайные права и обязанности по той секретной должности определил... устно.
Хотя... в той же Европе нынешняя должность Александра Христофоровича Бенкендорфа считалась бы... да и до сих пор считается... даже повыше статусом, чем статус министра внутренних дел...
Правда, занимает его тайное государственное заведение всего лишь малый дворец на Поварской улице, в нём всего три этажа и пятнадцать комнат, но...
Но все петербуржцы стараются мимо сего малого дворца не ходить, а деяния внутри его оценивают не ниже, чем деяния главы Приказа Тайных дел Степана Ивановича Шешковского, бывшего при Екатерине Великой грозой всех неправедных людишек...
Вроде того людишки, что сидит сейчас пред ним и уныло смотрит в окно. То есть пытается смотреть в окно, ведь окно занавешено толстыми голубыми шторами.
Ибо, если с другой стороны посмотреть, то государь Александр Павлович тайно, никак не письменно, а исключительно словесно, доверил своему бывшему флигель-адъютанту Александру Бенкендорфу свою личную безопасность. А безопасность государя — есть безопасность всего государства Российского...
— Давайте, милейший Михаил Михайлович, — пройдём по протоколу ваших ответов ещё раз, — бархатным голосом предложил Бенкендорф.
Михаил Черкутинский отвернул голову от голубой шторы на окне и замученно посмотрел мимо глаз этого... полицая, этого мучителя всех либеральных людей империи. Да какое он имеет право допрашивать его, друга и советника государя Российской империи!
А вот имеет.
— Давайте, — тихо проговорил Черкутинский.
Иезуиты учили его при таких вот коллизиях не сопротивляться мучителям, а как бы им во всём поддаваться. Кроме главного. Не называть фамилий своих учителей. Любые другие фамилии называть можно, хоть бы и фамилии государя и всех присных его. Но фамилии учителей назвать — значит смертью кончить. Рано или поздно.
— Вот вы здесь показали, Михаил Михайлович, что не знаете такого французского купца именем Фаре де Симон. Точно не знаете?
— Купцов я знаю. Многих и по именам. А больше по кличкам их. Кличку назовите, я, может быть, и вспомню имя такого... Фаре. Это его кличка?
— Хорошо. Не знаете, значит, отставим эту фамилию... Пойдём далее. Днями был в столице нашей империи некий барон Халлер. Он ездит по миру на фрахтованных кораблях, имеет паспорт гражданина Бельгии. Но в Бельгии по указанному в его паспорте адресу находится синагога. Никакого жилья при том молельном доме нет. Не скажете ли мне, где в действительности проживает сей господин?
— Не знаю, я с ним не знаком.
Бенкендорф хорошо отточенным грифелем австрийского производства сделал пометку на листе протокола.
Михаил Михайлович Черкутинский потянулся в неудобном кресле. Сидит он здесь с шести часов утра, а скоро станет бить уже девять часов на колокольне Большого Собора. А этот господин, которому в России ни большого звания не удалось получить, ни значительных наград, пытается играть в полицейского следователя. Пусть поиграет...
Михаил Михайлович Черкутинский не удержался, зевнул.
Бенкендорф постарался в этот момент подсунуть ему вопрос:
— А не знает ли дражайший господин Черкутинский, зачем подполковник гвардии его императорского величества князь Трубецкой вдруг удалился в своё имение, там плотно закрылся и пишет... представляете себе, в самодержавном государстве! пишет... Конституцию! Да такую конституцию, какую имеют штаты страны Америка, теперь соединённые вместе? А ведь американскую конституцию писал первый американский президент! Это значит... это значит, что князь наш российский, князь Трубецкой — метит в самые президенты? В президенты России? Или как это понимать?
Тайная информация о деяниях князя Трубецкого, ставшая известной этому палачу свободы, ударила в голову Черкутинского похлеще, чем ударяет апоплексический удар.
Черкутинский попытался закрыть рот. Рот не захлапывался, челюсть дрожала, по краю рта потекла слюна. Правая рука не слушалась, лезла мимо кармана сюртука, в коем лежал платок.
Не дожидаясь ответа, Бенкендорф задал очередной вопрос убийственного содержания:
— А не знаете ли вы, что майор Зеленский, ваш земляк, кстати, по польским нашим владениям, неоднократно и в общественных местах призывал солдат и офицеров при естественной смене властвующего императора, будущего нового российского императора не допустить к трону империи, а вместе со всей его семьёй во благовременье убить, а подполковника гвардии князя Трубецкого назначить президентом? Демократической республики Россия...
Михаил Михайлович лязгнул челюстью, потянулся к графину с водой. Бенкендорф сам налил ему воды в хрустальный бокал, бокал подвинул под трясущиеся руки статс-секретаря начальника департамента внешних сношений Министерства иностранных дел Российской империи.
Пока допрашиваемый глотал воду, опять последовал вопрос:
— А почто это личный ваш лакей каждого тридцатого числа каждого месяца носит в меняльную лавку, заведённую как раз купцом Фаре де Симоном, по одной тысяче рублей ассигнациями? И меняет их ровно на одну тысячу рублей серебром? Что есть неправедное и воровское дело. Поскольку постановлением Министерства финансов нашей империи ныне курс серебряной монеты к бумажному рублю ассигнацией составляет 25 копеек. Мало того, ваш слуга, ваше превосходительство господин Черкутинский, носит в меняльную контору Фаре де Симона фальшивые ассигнации. Где изволите их брать?
— Не знаю, — просипел допрашиваемый.
— Странно. Ваш слуга за год таскает в подозрительную меняльную лавку четыре ваших министерских оклада жалованья. И то ещё странно, дражайший похититель сердца государя нашего Александра Павловича, что вы не знаете, откуда берутся у вашего личного слуги полностью фальшивые российские ассигнации... Ведь странно же, а?
— Странно — прошептал Михаил Михайлович Черкутинский, — и страшно...
— Вам страшно? Извините, Бога ради... Конвой!
Двери в кабинет Бенкендорфа распахнулись, вошли два субъекта в штатском.
— Проводите господина Черкутинского до его экипажа. Соблюдите с ним особую вежливость, он любимец нашего государя...
Черкутинский встал с кресла, чувствуя во рту горькую слюну, а в коленках полную расслабленность. По знаку начальника оба штатских подхватили его под руки и вывели в коридор.
Двери в кабинет мягко закрылись.
Александр Христофорович почувствовал восхитительное наполнение своей души великолепно выполненной работой. Сегодня вечером, на очередном тайном докладе государю, он подаст ему всего одну маленькую, узкую бумажку с одной строкой чернилами: «М. М. Черкутинский замешан в деле тайных офицерских обществ. Полагаю, его надо немедленно удалить из столицы. Бенкендорф».
Та бумага неделю назад, как уже заготовлена.
Бенкендорф приоткрыл край голубой шторы. Глянул вниз, на улицу. Его сотрудники кое-как усадили в личный экипаж чиновника влиятельнейшего Министерства иностранных дел империи. Кучер оглянулся. Черкутинский вяло махнул, коляска тронулась.
Между Бенкендорфом и государем уже был разговор, что Черкутинского надобно назначить в Сибирь, губернатором Томского края... безвылазно.
А личного слугу Черкутинского и того менялу, Фаре де Симона, его люди час назад задержали и поместили пока в тайный подвал под особняком. Там, тремя этажами ниже. Хорошо... А вот то плохо, что барона Халлера никак нельзя было задержать. При лёгком касании к нему сотрудников тайного отделения барон Халлер тут же вынул бумагу, что он есть «особый посол по торговым делам страны САСШ». И его охраняет дипломатическая неприкосновенность. Убежал вчера в Англию «неприкосновенный посол...». Жаль. Его бы потрясти, стало бы ясно, кто и в каких количествах снабжает финансами, хоть и фальшивыми, тайное офицерское движение в России. Эх, нет здесь, в России, хоть маленького крючочка, чтобы того господина и барона зацепить. А зацепивши, выпотрошить его, как повар утку... Люди Бенкендорфа это действо потрошения разумеют.
Вот из-за таких халлеров, Черкутинских да готовых к бунту офицеров и сидит в тиши, без наград и званий Александр Христофорович Бенкендорф. Светское общество его стесняется, на балы его не приглашают, а столичный поэт Пушкин Александр Сергеевич, дворцовый камер-юнкер, на него злую эпиграмму изволил написать... Что же, скоро, в общем потоке обвиняемых и камер-юнкера Пушкина допросим...
Уже задёргивая край шторы, Александр Христофорович заметил, что к крыльцу его тайного заведения подъехала повозка с его людьми и, видать, с теми американцами, что вчера приплыли в Санкт-Петербург, и вчера же были отмечены его тайным соглядатаем как «люди, не заслуживающие особого доверия». На этот счёт соглядатай, как положено, написал донесение лично ему, Бенкендорфу. Что означало не только полный допрос тех людей, но и заключение их под стражу. До полного выяснения их личностей и намерений.
Александр Христофорыч в каком-то даже азарте подошёл к двери своего кабинета, открыл её и выкрикнул грозно, на весь коридор:
— Американцев — заводи!
Глава сорок девятая
Перед обедом государь Александр Павлович принимал в личном кабинете министра финансов империи — Гурьева Дмитрия Александровича.
После войны с Наполеоном и тут же случившейся русско-турецкой войны состояние финансов Российской империи болталось как лист на ветру. Положение империи можно было спасти ещё в 1813 году, когда Россия крепко встала солдатским сапогом на всю Европу.
Дмитрий Александрович тщетно ещё до провозглашения Наполеона императором призывал императора Александра Павловича делать в Европе огромные денежные займы, дабы крепко стоять на полях намечавшейся большой европейской войны. Тогда, в период скользкого Тильзитского мира, государь Александр Павлович Гурьева не послушал, да и порушил крепость финансовой системы империи. Теперь вот Дмитрию Александровичу Гурьеву приходится не только изыскивать способы наполнить казну империи, опустошённую за десятилетие войн, но и поднять разорённое теми войнами хозяйство. Утверждая при этом, что Россия быстро оправится от нашествия «двунадесяти языков» и за двадцать лет рассчитается со всеми европейскими долговыми обязательствами.
Император Александр Павлович, воспитанный своей бабкой Екатериной Второй, от неё же и заразился страхом деяния: «займ, занимать». Европейских денег тогда не заняли.
Дмитрия Александровича Гурьева император Александр Павлович принимал обычно раз в неделю, по пятницам, дабы после его посещения иметь два дня отдыха. Другого толкового финансиста на денежное дело в России теперь уже было и не сыскать. Лезли в министры разные сановные люди сразу после 1813 года, когда велись расчёты с поставщиками на армию. Следовало выплатить 420 миллионов полновесных серебряных или золотых монет. Ассигнации поставщиками не принимались. Интенданты тогда обзавелись домами, рысаками и загородными именьями, записанными на родню...
Выплатили долги поставщикам...
Крестьяне же после французского нашествия стали поставлять хлеба на треть меньше обычного объёма. Наполовину уменьшилось производство льна, различной кожи, а всяких материй вообще не стало в продаже. Уж совсем простого, солдатского сукна вообще не производилось... Россия, бывшая до нашествия Наполеона великой торговой державой, теперь стала в очередь тех, кто покупает. Всё покупает, даже шерсть и железо, пуговицы и сапоги. Лапти только Россия не покупает... Эк, матушку-Рассею как подкосило, а!
— Извольте меня дотошно выслушать, государь, — начал говорить министр, отведавши чая, заваренного лично супругой императора. — Следует немедля, не дожидаясь полной уборки урожая на землях империи, особым указом ввести подушный денежный налог с крестьян государственных, монастырских и барских. Ровный налог, одинаковый подушный налог с каждого производящего человека... А оброк, душащий сельского человека, отменить. Людям много выгоднее самим платить за себя деньгами, а не товаром и работой на чужих полях.
— Налог, налог... — пропыхтел государь. — Не хватало мне... то есть империи... не хватало только нового Стеньки Разина или Емельки Пугачёва, — отмахнулся от этой идеи Александр Павлович. — Говорите лучше ваш тайный план.
— Потом я свой тайный план озвучу. А пока скажу, что подушного налога избежать никак нельзя. Введя этот налог, мы немедленно можем вывести из оборота всем надоевшие ассигнации и ввести в употребление казначейские билеты. Гарантированные не подписью министра финансов, а государством! Всем имуществом нашего богатейшего государства!
— Я, что ли, стану подписывать те казначейские билеты? — удивился государь. — Так я против. Не стану брать на себя такой неподъёмный труд подписанта. Увольте. Пейте чай и пойдём послушаем итальянского скрипача, коего на неделю пригласила во дворец моя супруга.
— Ваше императорское величество, у нас остаётся не так много времени для благого действия. Если скрипач не подождёт, то империя — упадёт. Рухнет наша империя как раз через неделю. И со скрипачом вам тогда нечем будет рассчитаться!
Александр Павлович встал, заходил по кабинету. Отмахнул «убираться вон» ливрейному слуге от супруги. Супруга звала своего «Алекса» на скрипача... Вспотел государь. А думать — не думалось.
— Ладно, — сказал государь, — войско моё ещё в полевых лагерях, под ружьём двести тысяч обстрелянных солдат, офицеры две тяжёлых войны отломали... Если где почнут бунтовать крестьяне, так мы... им...
покажем, в чём сила государства! Давайте мне проект указа о подушном налоге. Подпишу.
Дмитрий Александрович положил на чайный стол заранее заготовленный проект долгожданного для России указа.
Александр Павлович встал и переложил плотную бумагу на свой рабочий стол.
— Второе дело такое, — начал весьма подобревшим голосом министр финансов. — Надобно до минимума уменьшить таможенные сборы с иноземных товаров производственного свойства.
— Ну вот... — изумился государь император. — Этого мне только не хватало! С таможни, почитай, кормимся, всю армию кормим, весь чиновный люд, а тут вы подлазите: «снижай пошлины»! У армии, знаете ли, штыки есть. Они их быстро поворачивают...
— А вы, ваше величество, гляньте на список тех товаров, что везут к нам в Россию из разных стран. Вот вам список. Проглядите на досуге. Все товары — потребительского свойства. Вино, пиво, дамские принадлежности, драгоценные камни, тонкое полотно, толстое полотно, материи разного свойства и окраса. Ни одной пилы, ни одного топора, гвоздя, рубанка, молота или плуга в том списке нет! Эта торговая интервенция специально рассчитана, чтобы содрать с нас последний грош! Обескровить страну!
Александр Павлович косо проглядел список иноземных товаров на двадцати листах.
— Везут же к нам то, что мы сами производить не можем! — стал государь защищать иноземных купцов. — Не можем! Ибо у нас нет заводов для производства такого количества разной продукции! А чтобы ставить заводы, у купцов и промышленников нет денег! Даже ружья, порох и пули закупаем в Англии! Нет денег у промышленников. И у меня нет денег. И у государства...
— Вот вам проект указа на отмену таможенной пошлины на иноземные промышленные товары, — настырно протянул государю очередную бумагу министр финансов Гурьев. — Заводы, наши промышленные заводы, будут подниматься по моему третьему плану. А пока нам надо одной рукой у крестьянина взять подушную подать, а другой рукой дать ему хороший добротный плуг. Или добрую косу, или топор с пилой. Понятно? Можно такие инструменты и в рассрочку крестьянам продать. Года на три. Под государеву гарантию. В этом смысле у вас понятие есть?
Опять скрипнула дверь в кабинет. Государю махала рукой сама его дражайшая супруга. Он отмахнулся. Супруга сделала злое лицо и громко прихлопнула дверь. Из-за двери чуть погодя полились плаксивые звуки скрипки...
А до Александра Павловича стала доходить положительная цель финансовой модели, предложенной министром Гурьевым. Он шагнул и положил на свой рабочий стол вторую бумагу, годную к немедленному подписанию.
— А теперь будет для вас маленькая тайна, — улыбнулся наконец обычно суровый Дмитрий Александрович. — О том, как у народа разных сословий взять деньги добровольно. То есть народ отдаст нам деньги добровольно.
— Такого не бывало на Руси со времён Рюрика! — возмутился государь. — Добровольно деньги отдают только при карточной игре. Или отдают гадалке. Или в кабаке...
— А мы, государь, под вашим патронатом создадим такие условия, когда народ станет деньги отдавать государству добровольно, и даже получать за это... тоже деньги! Не водку, не гадальное враньё, не счастливый карточный случай будут получать люди, а чистейшие деньги. Как бы плату за доверие к ним государства нашего...
— Ты, Дмитрий Александрович, никак суёшь мне проект обычной ссудной лавки? Пошто так?
— Ваше величество! Мне даже в страшном сне никогда не привидится предложить вам воровской приём ростовщиков. Я предлагаю вам открыть на всей территории империи сберегательные кассы...
Государь резко покинул кресло, зашагал по кабинету:
— Зачем? Зачем мне лишнее ярмо государству на шею вешать?
— Это не ярмо, ваше императорское величество, это, если хотите, государственная кормушка для простых людей, для крестьян, для купцов, для заводчиков...
— А в Европе такие сберегательные... учреждения есть?
— Есть. Но там их организуют либо городские магистраты, либо люди одного слоя общества. И в том и в другом случае эти кассы обслуживают только узкий круг людей и служат только для их обогащения. Простой народ в Европе копит деньги в горшках или в иной посуде. Зарывая деньги в землю. Тем самым наносит урон...
— ...наносит урон своему государству, — подхватил Александр Павлович. — Докажите, Дмитрий Александрович.
— А и доказывать нечего. Польша теперь наша провинция, так там я велел собрать статистические данные по денежному обороту этой страны. Данные собрали. Просто оглушительные цифры я получил... Вот, перед приходом в Польшу Наполеона Буонапарта в Польше имело ежегодное хождение в серебре и на наши деньги восемь миллионов рублей. После владычества Наполеона, в 1814 году, там ежегодно ходило только 3 миллиона рублей. В прошлом году откуда-то появился ещё миллион рублей... Вынули из кубышек? Нет, вытащили из России. Хотя сами теперь как бы Россия. Но воруют деньги поляки в наших краях, своих закопанных денег не трогают. Главное тут что? Не вынули поляки из кубышек наличные деньги своего, немецкого да французского чекана. Те деньги так и лежат в земле. Хоть и не приносят процента, но сохраняются... А поляки просто нагло закидали меня и вас, государь, петициями о выделении им денежных средств. А выделить им средства, значит, совершенно ослабить Россию...
— Но и не выделить средства никак нельзя! — возмутился Александр Павлович. — Польша тогда станет от нас отрываться! Бенкендорф мне еженедельно докладывает о тайных польских обществах, собирающих народ на восстание против России! Диссидентами называются! Нет, полякам деньги выдать надо.
— Выдать надо, согласен, но в казне таких денег нет!
— Денег нет... — угрюмо согласился государь, — а от ассигнаций подлые поляки отказываются. Требуют серебро!
— Так вот, ваше величество, будь у нас сберегательные кассы, мы бы из этих касс взяли наличные деньги и полякам выдали. Не из государевой казны, заметьте, а из народной казны...
Государь Александр Павлович надолго задумался, стоя у портрета своей венценосной бабки, императрицы Екатерины Второй. Она бы не одобрила игру с народом в деньги... Да и обедать давно пора, супруга вон требует к столу.
— Хорошо, оставьте мне свой проект этих сберегательных заведений, я подумаю. Дело это долгое, муторное... народ заманить отдавать копеечки и рубли... Хмм...
— Вы только сделайте одобрение, государь, а уж моё ведомство найдёт, как приманить народ в сберегательные кассы... тут, главное дело, чтобы меценат нашёлся. Уверенный и здравый человек. Сделал бы первый вклад. А потом по нему получил процент. Газеты наши тогда так протрубят, что от народа не отобьёшься.
— Ну, ну, разогнались... Мецената ему. Я своей личной казной меценатствовать не стану. Кладите проект на мой рабочий стол... Отобедать с нами, полагаю, вам некогда?
Дмитрий Александрович Гурьев помотал головой, откланялся и вышел в прихожую. Принял от лакея свою форменную треуголку, надевать не стал, а так и вышел к своему экипажу, помахивая треуголкой и повторяя как песню «меценат, меценат...».
Глава пятидесятая
— Мне ваши сказки уже надоели, мистер Егорофф! — пробурчал Александр Христофорыч Бенкендорф. — Второй час сидим, и кроме ваших имён, я ничего толкового не услышал.
— Нет, ваше превосходительство, вы услышали и про моё прежнее состояние прав, и про моё нынешнее состояние...
— Не нужно со мной спорить! Показав мне бумагу... вот она... что вы являетесь почётным гражданином города Невьйорка, будем считать, что вы показали мне свой паспорт. Не более того. Этот же... американский... или чей он господин, он мне ничего не показал. — Бенкендорф ткнул пальцем в хмурого О'Вейзи. — Может, он из Африки приехал... Если вы, господин Егоров, служили при нашей государыне Екатерине Алексеевне в тайной экспедиции, то обязаны знать роль бумаг, конкретных имён и явных фактов, каковые мне требуются для доказательства этого служения.
О'Вейзи сидел на стуле поодаль от стола. Со вздохом хотел сесть поудобнее. Привстал, снова сел. Стул под ним затрещал и рассыпался.
О'Вейзи собрал обломки и под изумлённым взором Бенкендорфа свалил обломки в угол кабинета, а себе взял новый стул из тех, что стояли рядком повдоль стены. Поставил стул рядом с Егоровым и осторожно сел. Стул выдержал огромного ирландца.
— Струмилин! — в ярости проорал Александр Христофорович. — Поди сюда!
В кабинет из-за плотной, тяжёлой шторы, что висела слева от стола Бенкендорфа, вышел сухонький, но ещё энергичный старичок. Там, видимо, имелась потайная дверь в другое помещение.
— Чего изволите, ваше превосходительство?
— Вот этого, который ломает мне тут стулья, отконвоируй пока в подвал... скамейки там гнуть...
О'Вейзи немедленно поднялся со стула. На такую дисциплину Бенкендорф поощрительно крякнул.
— А подождите выполнять приказание, господин Струмилин, — тотчас поднялся со своего стула и Егоров. — Вы ведь служили помощником по управлению делами у подполковника Булыгина, начальника транспортного отдела её величества тайной экспедиции. Вас звать — Николай Ермилович. Вы тогда были поручиком, как и я. Представляться не стану, сами вспомните меня, особого курьера экспедиции Александра Дмитриевича Егорова.
Струмилин осоловело переводил взгляд с Егорова на своего начальника.
— Ну-ну, — кивнул своему подчинённому Бенкендорф, — попробуй, Струмилин, узнай этого человека. Двадцать лет прошло. Так можно и лешего за медведя признать.
— Разрешите, ваше превосходительство, я схожу в архив. Там среди дел господина Шешковского мне встречалось и дело моего бывшего сослуживца Егорова Александра Дмитриевича.
— Иди! — велел удивлённый Бенкендорф. — А я пока... пока современными делами займусь. Ты садись, — приказал он О'Вейзи. — Не стану тебя пока гнать в подвал. Ведёшь ты себя тихо... Только стулья больше не ломай, стулья — инвентарь казённый.
О'Вейзи тихо сел на край своего нового стула.
Его превосходительство, будучи в назревающем злобствовании, поскольку приблизилось время обеда, а подследственные ему попались вроде как иноземцы и, может быть, иноземцы не простые... решил просто занять время... Выполнить до обеда свой урок, а дальше — дело себя покажет... Да, кажись, иноземцы не простые, а с большим влиянием в столице империи, или при больших деньгах. Что тоже есть большая сила против его Службы. Бенкендорф задумал просто накидать этому Егорову разных вопросов, какие в голову придут. А потом придёт и время обеда... а иноземцев, по закону, накормят рыбным варевом в подвале тайного департамента... И все будут довольны...
Надо было работать много, умело и результативно, ибо, как догадывался Бенкендорф, позади него, за спиной, упрямо маячил вечный его вражина генерал от инфантерии Аракчеев. И нынешнего места, что занимал Бенкендорф, Аракчеев желал исступлённо. Посему Бенкендорфу и приходилось тянуть служебную лямку не как бурлаку, вполнатяга, а как вятскому битюгу под жгучими вожжами кучера. Надо было работать, делать то, что пока никто в империи делать не умел. А то ведь Аракчеев... стул под ним подломит... солдафон бешенный!
— Да-с! А сообщите-ка мне, дражайший господин Егоров, — не встречалось ли вам имя... — тут взгляд Бенкендорфа упал на пачку допросных листов Черкутинского, — не попадалось ли вам там, в Америках, имя такого барона Халлера?
— Попадалось, ваше превосходительство. Мало того, вчера я лично видел момент его отплытия на английском корвете от первого причала Балтийского порта. Барона Халлера изволил провожать в Англию... или ещё куда... генерал Савва Прокудин... Тоже мой бывший сослуживец...
Тут Бенкендорф поднял палец, призывая Егорова помолчать, дабы занести его слова на новый допросный лист.
Слова записал. И после этого стал нечаянно улыбаться при последующем разговоре. Ибо у него нашёлся крючок на барона Халлера! Вот он, сидит тут, большой крючок, крепкий!
— Продолжим. А кто таков этот барон Халлер? И что он делает в пределах нашего государства? Можете ответить?
— Проживание он имеет в Америке, в городе Новый Йорк. Состоит на службе у... воров и бандитов, у разных там американских заговорщиков, основной план которых как минимум отрезать от России Сибирь.
— Как отрезать? Откуда знаете?
— А так отрезать. Восстанием сибирского народа и с американской военной помощью. А откуда это знаю? Как не знать. Ведь я, будучи председателем «Американо-Русской Акционерии» изволил проживать в доме одного из заговорщиков по фамилии Зильберман. Он являлся мне тестем...
Бенкендорф хлопнул ладонью по столу:
— Так что же вы мне здесь два часа сказывали сказочки про работу грузчиком в американском порту, про своё кандальное прошлое в Америке? Про ваше огромное желание накопить там золота, купить корабль и вернуться в Россию? Почему не говорили мне про барона Халлера?
— А потому не говорил, ваше превосходительство, что вы и не спрашивали... Да и потом, на мне, каюсь, висит дело о дезертирстве со службы, что есть не иначе как измена Родине. Хоть я не дезертировал и той измены не совершал, но доказать такого факта не могу...
В кабинете тихо появился Струмилин с потрёпанной серой папкой в руках. Подошёл к столу своего начальника, развернул перед его глазами папку, переложил листы:
— Дело вот его... поручика Егорова Александра Дмитриевича... было господином тайным советником Шешковским сведено с делом семьи воров и бандитов Малозёмовых. Старший Малозёмов, Семён Провыч, служил аж камердинером в доме последнего фаворита императрицы Ека...
— Дальше давай, минувшее время не трогай так грубо! – рявкнул Бенкендорф.
— Слушаюсь, ваше превосходительство! Семён Провыч Малозёмов, стало быть, погиб в подвале Шешковского на дыбе, но показания дал. Его же племянник, Серафим Малозёмов, который вот его... Егорова обещался публично убить, он...
— Стой! Так ты что, Струмилин, признал своего сослуживца, Егорова?
— А как не признать? Наше дело — служба особая, памятная. Признал я Александра Дмитриевича... И вот тут, в деле конкретное признание есть.
— Читай!
— «...серафим Малозёмов покрал из возка особой экспедиции подарок нашей императрицы кайзеру Вильгельму — огромный изумруд. И деньги все покрал, что были переправляемы по линии тайной экспедиции нашему посольству в Берлин. Нападение было совершено в сотне вёрст от Санкт-Петербурга, охранное сопровождение тайной экспедиции возглавлял ротмистр Савва Прокудин...». Далее идут показания Прокудина... Показания о том, что в городе Великий Новгород он, ротмистр Прокудин, Серафима Малозёмова повязал, украденные деньги у вора отобрал. А вот великого размера и великой цены изумруд — не сумел отобрать. Тот изумруд везли в Берлин как подарок нашей императрицы Екатерины Алексеевны кайзеру Вильгельму... Не довезли... А вор Малозёмов стараниями местного корчмаря ушёл из-под стражи и уплыл в неизвестном направлении...
— Разрешите мне сказать, — поднялся Егоров. — Я знаю судьбу этого изумруда. Я в 1805 году застрелил воровскую сволочь, Серафима Малозёмова, в порту города Нового Йорка. За что пять лет кайлал камень в американском каторжном лагере.
— Вот оно как бывает? — удивлённо протянул Бенкендорф. — А ещё что вы натворили в чужом государстве, имеющем с Россией особые договорные отношения?
— А то натворил, что нечаянно изничтожил при выстреле в вора Малозёмова тот драгоценный изумруд. За что теперь сильно каюсь и дал себе крепчайший обет, что подобный изумруд верну в государственную казну!
— Эва! — удивился Господин Бенкендорф. — Как же вам такой редкий изумруд отыскать? И где? Тот, разбитый вами драгоценный камень, пришёл к нам из Индии через Турцию! Что, в Индию намереваетесь ехать, господин американец? Или как?
— А понадобится, так и в Индию поеду! — твёрдо поглядел в глаза Бенкендорфа американский гражданин Егоров. — Но, полагаю, что так далеко мне ехать не придётся. На Урале такой камень найду. И ценностью тот камень будет раза в три дороже мною угробленного камня... Прошу понять, господин Бенкендорф, что я изничтожил в пыль тот турецкий камень исключительно при самообороне. Иначе бы здесь, перед вами не стоял. А служил бы удобрением воровастой американской земле. Разрешите мне сесть?
Бенкендорф махнул рукой — «сесть можно».
Старый чиновник Струмилин поднял голову от ветхих бумаг, тихо сказал его превосходительству:
— По существу только что полученных от господина Егорова сведений, я должен сказать, что нашего отдела это американское событие не касается. Поскольку официальных запросов по личности Егорова Александра Дмитриевича к нам из Америки не поступало... А я продолжу... Так... Относительно же невиновности поручика Егорова... 28 декабря 1793 года, согласно вот этому маршрутному распоряжению, — Стурмилин показал Бенкендорфу ещё один документ из старой папки, — Егоров выехал из Санкт-Петербурга с тайным поручением императрицы Екатерины Второй доставить на остров Валаам особого государственного преступника...
— Петра Андреевича Словцова! — встрял Егоров.
— Да, имя правильное. Егоров преступника доставил на Валаам. А потом...
— А потом я, запуганный Серафимом Малозёмовым, не возвращаясь в столицу империи, сбежал в Америку, через Сибирь, — заторопился говорить Егоров. — Молодой был, дурной характером... Но бежал по законному праву, так как перед той экспедицией на Север я подал рапорт об увольнении со службы по семейным обстоятельствам на имя своего начальника, подполковника Булыгина. Число подачи рапорта помню — 27 декабря 1793 года.
— А подполковник Булыгин подписал сей рапорт только январём 1794 года. — Струмилин вынул из дела и показал Бенкендорфу лист отставного рапорта Егорова. — Подписал через день после разбоя на тракте Санкт-Петербург — Великий Новгород. Когда ворами была изъята из государевой почты денежная казна, ну и тот клятый изумруд. А случилось сие воровское действо, когда, надо полагать, Егоров с преступником находился уже на середине пути к Валааму. Так что выдвинутое против Егорова обвинение в воровстве и полной государственной измене дезавуируется. Здесь в деле есть оправдательные для господина Егорова показания и подполковника Бусыгина, и показания самого Петра Андреевича Словцова, ныне действительного статского советника, государственного инспектора по делам Урала и Сибири...
— Эх ты! Как зря! — отчего-то разозлился Александр Христофорович Бенкендорф. — Но с другой стороны, мне весьма импонирует, что вы, господин Егоров, знаете лично барона Халлера и его деяния. Мы об этом позже подробно поговорим...
— В любой время, господин Бенкендорф, я согласен говорить об этом человеке. Хоть на плахе.
— Ну, не шутите так, — рассмеялся Александр Христофорыч, — до плахи у нас с вами далеко. Да и не видать её...
— Николай Ермилович, — обратился Егоров к бывшему своему сослуживцу Струмилину, — а подскажи-ка ты мне, где нынче изволит проживать господин Словцов?
— Господин Словцов изволит ныне проживать в Екатеринбурге.
— Хватит! Разговорились тут! — крикнул Бенкендорф. — Ты, Струмилин, ступай обедать. И распорядись там, в кухмистерской, подать нам сюда чая, да мяса отварного, да... ну сам знаешь, чего нам троим подать к обеду. Время дорого!
Струмилин поклонился, чуть искоса подмигнул Егорову и исчез из кабинета.
Глава пятьдесят первая
После обеда, весьма простого, без супа и вина, Бенкендорф вызвал писаря, и тот умелой рукой быстро записал показания Егорова относительно того, какой механизм создал в столице Российской империи глава местных иезуитов Фаре де Симон. Простой механизм — в виде конторы по снабжению бедных армейских и гвардейских офицеров денежными средствами. Отдельно было записано сообщение Егорова о собрании купцов в сибирском городе Иркутске. И о том, как на том собрании купцы собирались отделить Сибирь от Америки.
— А дату отделения Сибири купцы назначили? — спросил Бенкендорф.
— Того уже не знаю, — ответил Егоров. — Я уже плыл в сторону Америки.
Бенкендорф махнул рукой писцу — уходить, но тот не ушёл, пока не получил на исписанных бумагах личной подписи Егорова. И настоял, чтобы дату Егоров поставил. Егоров за ту тщательность писца похвалил и выдал ему на ладонь американский доллар малой монеткой.
Бенкендорф поморщился, но своего писца публично не обругал.
За писцом скрипнула дверь, Бенкендорф отвалился от стола, встал с кресла, прошёлся вдоль зашторенных окон. Слегка отодвинул штору. На столичный город надвинулся вечер.
Что-то такое, интересное обдумывал. Обдумал. Повернулся к Егорову:
— Я сейчас велю удалить на короткое время вашего... э-э-э...
— Компаньона, ваше превосходительство. Только я в любом случае буду против такого удаления. Пока я считаюсь американским гражданином, а О'Вейзи в российских пределах считается моим слугой, такого удаления делать не следует. По американским законам. А, кроме того, я малость догадываюсь, что вы такого тайного хотите от меня вызнать. Так мой компаньон то тайное и подтвердить может. Лично подписью...
— Эк оно как вы повернули! — опять беспричинно заулыбался его превосходительство, начальник тайного департамента империи. — Голова у вас не песком набита, а думать умеет. И думает в верном направлении... Идите ко мне в службу работать. А? Оклад жалованья пока положу — тысячу рублей в год. А потом, потихоньку, сами понимаете...
— Нет, — твёрдо ответил Егоров. — Служить к вам не пойду. Ибо, повторюсь, крепкий обет дал — вернуть России этот клятый камень изумруд. А вот как верну камень, тогда и буду думать — куда мне на службу проситься. На этом сойдёмся?
— Сойдёмся, — согласился Бенкендорф. — Но тогда, в виде компенсации за отказ на моё почётное предложение о службе, будьте любезны, свой рукой напишите мне вот на этом листе бумаги, кто таков есть этот барон Халлер, в каких местах Америки, да при каких обстоятельствах вы с ним встречались, о чём говорили. И, прошу особо упомянуть, что крикнул этот барон Халлер начальнику всей балтийской таможни, господину Прокудину, прощаясь с ним у трапа английского корвета. Согласны?
— Бумагу дайте...
Бенкендорф тотчас пододвинул Егорову чистый лист датской бумаги и хорошо очиненное лебединое перо.
— Пишите там, сверху, справа: «Господину Бенкендорфу, начальнику тайного департамента канцелярии Его Императорского Величества...»
— Я напишу, напишу. Только вот, чтобы мой компаньон господин О'Вейзи не скучал, прикажите подать ему стакан русской водки. И закусить. Он водку ещё и не пробовал... как следует...
Бенкендорф сделал на лице выражение негодования, но тут же поправился и весёлым голосом крикнул:
— Струмилин!
Появившемуся Струмилину его превосходительство велел подать в кабинет водки, вина побольше, а к вину заморских фруктов.
— А к водке пусть несут медвежий окорок моего личного копчения!
* * *
Бенкендорф прочитал написанное Егоровым и заскрипел ключами железного шкафа. Очень важная бумага спряталась в тёмной глубине вместительного ящика. Туда, в темноту его превосходительство весьма криво усмехнулся.
— Присутственное время кончилось, — сказал Бенкендорф, вернувшись к столу — а мне вот надо ещё решить, что же с вами делать. Один из вас при документе, вроде как при паспорте. А вот другой, согласно нашим законам, беспаспортный бродяга. Тебя, Егоров, я могу сейчас отпустить, иди, куда хочешь, если деньги есть. А твоего слугу...
— Компаньона, — поправил Егоров.
— ...его я должен посадить в полицейский участок. До полного разрешения наших вопросов. А вопрос разрешится так, что за государев счёт мы отправим его обратно в Америку. Или туда, куда он нам назовёт.
О'Вейзи зачастил в ответ на те слова Бенкендорфа ирландскими оскорблениями отменного качества.
— Да погоди ты, Вася. — Егоров снизу вверх посмотрел на ходящего возле окон Бенкендорфа. Понял свою добродушную промашку, свою торопыжность в тайном деле, но ведь промаха не вернуть. Сегодня — не вернуть. А завтра — это будет другой разговор, и другие будут люди. — Ваше превосходительство, вина в измене с меня снята, стало быть, я могу себя представлять как потомственный дворянин?
— Никак нет. Вина ваша снята... но пока условно, это я подтверждаю. Но отец ваш умер, имение ваше, полагаю, было выморочено, если не имелось других наследников. Вы из списка дворянского сословия исключены. И вернуть вас в тот список может только наш государь император. Таким образом, вы, значит, пока не дворянин. Ни по какому праву. Ни по уголовному Уложению, ни по административному праву. По нашему законодательству, вам, господин Егоров, следует начать в столице империи судебный процесс.
— Зачем? — удивился Егоров. — Надо просто опубликовать о снятии моей вины в газете, а о возврате имения или приобретении нового имения я и сам позабочусь. Верните мне дворянское право, а моё состояние будет моей заботой.
— Мы не вправе использовать документы Тайной канцелярии Её Императорского Величества Екатерины Второй ни для суда, ни для газет! Судитесь сами, как получится. И не забывайте, что вы, кроме всего прочего, числитесь теперь за моим тайным департаментом, поскольку знаете некие тайны, направленные против существующего в России государя и государственного строя! Поэтому, повторюсь, выехать из Санкт-Петербурга я вам пока не позволяю!
О'Вейзи аж присвистнул.
Бенкендорф подошёл к столу и взялся за колокольчик.
— Свистунов в моём отделении не терпят! Ступайте в подвал!
— Обождите звонить, — попросил Егоров. — У меня последний вопрос.
— Давайте с вашим вопросом завтра с утра разберёмся.
— Полагаю, ваше превосходительство, что вы потом можете пожалеть, что не выслушали меня тотчас.
— М... да. Угрожать мне — все угрожают. Однако... Ладно, прошу вас, вопрошайте.
— Мой компаньон может попросить аудиенцию у государя, дабы тоже получить российское гражданство и права дворянина?
— Чисто гипотетически — то да. Но не завтра и не через месяц. Этакое дело у нас рассматривается годами. А по закону, максимум через месяц, ваш компаньон будет репатриирован из России... Без всякой аудиенции...
— Хорошо. Ладно... Через месяц? Хмм... А каков у меня должен быть имущественный ценз, скажем, как у гражданина другой страны, чтобы я получил у государя дворянский статус и российский паспорт?
Бенкендорф с интересом взглянул на Егорова. Пролистнул протоколы беседы с ним. Нашёл то место, где Егоров упоминает сибирского купца Провоторова, якобы доставившего в Америку пятьдесят пудов золота, в том числе и как оплату американцам за будущую военную защиту Сибири, отделившейся от России... А не отколупнул ли себе малость золота от тех гипотетических пудов жёлтого металла этот почётный гражданин города Невьйорка? Вряд ли. Тут явные враки. Ибо столько золота, аж пятьдесят пудов, в Сибири за десять лет не добыто... Может и его надо бы сунуть в кутузку? Для порядка? И прознания про его наличные средства?
— Пятьдесят тысяч рублей — таков имущественный ценз на получение российского паспорта и... для возвращения дворянского звания. Исключительно серебром, — быстро уточнил Бенкендорф.
Он отчего-то назвал свой оклад жалованья за десять лет.
— А мой компаньон, О'Вейзи, какой ценз должен объявить, дабы получить и российское гражданство, и дворянство, и паспорт?
— Тоже пятьдесят тысяч рублей, — ответил Бенкендорф и позвонил в золочёный колокольчик.
Двери в кабинет распахнулись, два рослых и безбородых сотрудника тайной канцелярии государя Александра Павловича вошли и застыли, ожидая указаний.
— Хорошо, что зашли, — похвалил сотрудников Егоров. — Мне сейчас потребуется нож, который я вижу на столе. Без вашего присутствия господин Бенкендорф весьма бы сильно заволновался. Когда я возьму нож.
Бенкендорф не успел что-то проорать своим людям, как Егоров взял со стола нож для разрезания бумаги, полоснул им подклад своего сюртука и вынул наружу пятнадцать векселей американского «Банка Пирпонта Моргана». Вернул на место нож и рядом с ним положил стопку векселей:
— Здесь векселя самого крупного в Америке банка. На сумму сто пятьдесят тысяч американских долларов. Векселя обеспечены золотом. На наши рубли в этих векселях значится сумма в триста тысяч рублей серебром... А я думаю, что больше...
Александр Христофорович Бенкендорф осторожно взял один вексель. Красочно разрисованная бумага, с тремя нешутейными круглыми орлёными печатями свидетельствовала, что гражданин Америки Александр Егорофф получил этот вексель в обмен на свои личные акции «Американо-Русской Акционерии».
Не подкопаешься. Хотя...
— Получить подтверждение законности векселей, предъявленных вами, Александр Дмитриевич, можно будет только завтра, — совершенно ласковым голосом сообщил Бенкендорф. — В Министерстве финансов империи. И завтра же, при положительном решении их законности, данные векселя можно будет обменять на российские деньги.
— И совершить прочие дела, ведущие к нашему устроению в качестве граждан Российской империи. Так?
— Завтра, господа. Завтра.
Егоров сунул векселя во внутренний карман, подмигнул О'Вейзи. Добродушно улыбнулся в растерянное лицо Бенкендорфа:
— А сейчас прикажите доставить нас в приличный отель... э-э-э... в гостиницу или как здесь называется место, где останавливаются люди с приличным финансовым положением?
— Мои люди доставят вас в особняк графа Хитрово. Он сдаёт свой весьма богатый флигель как раз иноземным купцам и дипломатам. Берёт недорого — сто рублей в день...
— Пятьдесят долларов в день? — впервые подал свой оглушительный голос О'Вейзи. — Вы не ошиблись, господин администратор?
— Не ошибся, — весело отозвался на должность «администратор» господин Бенкендорф. — Цены у нас не американские, а русские цены. Нормальные... У вас будет два кучера, двадцать лошадей, карета и две коляски, пять лакеев и два повара...
— Баня у него есть? — вмешался Егоров.
— Три бани есть.
— Поехали, мой компаньон! — Егоров хлопнул О'Вейзи по плечу. — Давненько мы не парились в русской бане!
Глава пятьдесят вторая
Дмитрий Александрович Гурьев, министр финансов Российской империи, поутру находился в раздражённом состоянии. Государь, неделю назад обещавший подписать проекты указов насчёт выправления финансового состояния империи, тех указов не подписал. Государь обещал всегда много, а вот делал... делал — мало. И долго. А в такой огромной империи каждый час на учёте. Не токмо, что каждый день. Империя требует денег, денег и денег.
А вот нету их, этих денег. Ибо государь думать изволит... где деньги взять!.. Некоторые люди при той долгой думе государя императора договорились даже до того, чтобы всех крестьян от дворянской зависимости — освободить. Пусть, мол, уцепят себе свободу за деньги! Тогда и государство оживёт...
Дмитрий Александрович про такие разговоры предпочитал молчать. Не встревать. Некогда ему. А сейчас, поутру, как обычно, заказал себе через личного министерского лакея крепкого чая, достал из стола редкую даже в столице сладость — американский сахар — и стал ожидать прибытия людей с пачкой американских векселей. О тех людях его информировал как раз Бенкендорф. И весьма принципиально просил проверить подлинность финансовых документов, выписанных на «JP Morgan Bank»...
* * *
Чего скрывать, для министра финансов векселя банка Моргана были просто сказочной удачей. Ибо чуть более недели назад в Санкт-Петербурге изволил пребывать некто барон Халлер, предъявивший Министерству финансов империи счета за поставку английских ружей и патронов русской армии, недавно действовавшей против турок. Наглый барон только ухмылялся, когда главный интендант его величества генерал-аншеф граф Шувалов, присутствовавший при той беседе, совсем свирепо и громко сообщил Халлеру, что русские солдаты прокляли английские ружья. И что англы сподличали: туркам поставили свои дальнобойные ружья, стрелявшие на полторы версты, а русским поставили старый хлам, стрелявший всего на половину версты. Турки из-за эдакой подлости просто целыми ротами расстреливали русских солдат.
Барон Халлер слушал армейского интенданта, ухмылялся и снова совал под руку Дмитрия Александровича счета на общую сумму шестьдесят тысяч английских фунтов стерлингов.
— Или платите в американских долларах, господин министр, — ухмылялся толстыми губами барон Халлер. — Это будет — сто пятьдесят тысяч долларов. Или платите рублями. Ну, ладно, я согласен получить и серебряными рублями... Каков нынче курс валют в Европе на сегодняшний день, полагаю, вы, господин министр, знаете!
Интендант, граф Шувалов, не выдержал баронской иноземной наглости, выругался русским окопным матом, подписал счета и вышел из кабинета министра, яростно хлопнув дверью.
И министр Гурьев немедля бы подписал счета и приказал бы выправить чек для предъявления его в государственное казнохранилище, дабы заплатить наглому барону ассигнациями. Но клятый барон настаивал исключительно на расчёте наличными деньгами! А не имелось в казне серебра! И сейчас не имеется! Есть золото. Но золото личным указом его императорского величества было запрещено использовать в виде платёжного средства. На этом тоже настоял, кстати, Дмитрий Александрович Гурьев...
Барон Халлер оставил министру свои счета и обещал вернуться из Англии через пару недель. Значит, не сегодня, так завтра будет здесь... И опять потребует денег! Которых в империи нет! В прямом обороте нет...
У частных лиц деньги есть. И немалые. Но нынче, после войны, у частных лиц нельзя было занять такую огромную сумму. Дворянство, будто в предчувствии некоего скорого государственного катаклизма, божилось, что ни денег, ни драгоценностей после нашествия клятого Наполеона у них не осталось!
А предстояло отдать Англии, через явное посредничество наглого барона Халлера, более двух миллионов русских рублей серебром! Вроде вот... помелькали долларами... И то хлеб... Отдадим и долларами...
* * *
— Врут наши дворяне, что денег у них нет! — буркнул вслух, сам себе Дмитрий Александрович. — Если не у них, тогда где деньги империи?
— Господа Егоров и О'Вейзи! — доложил личный лакей, широко раскрывая двери в кабинет министра.
О'Вейзи чутка побрил свои чёрные роскошные бакенбарды, а Егоров — подстриг свою купеческую бороду до размеров салонного завсегдатая. Так посоветовал им русский парикмахер.
Уселись к столу в специально приготовленные кресла.
Егоров выложил перед министром пачку векселей. Но его высокопревосходительство даже не изволил к ним притронуться. Сказал только:
— Господа! Сейчас, с минуты на минуту, ко мне должен прибыть старшина иноземных купцов, английский негоциант сэр Сидней Чемберлен. Он не только установит подлинность ваших векселей, но и готов обналичить их, с некоторым профитом в свою пользу. Это, господа, не грабёж, это так положено!
— Мы это понимаем и принимаем, — быстро ответил Егоров. — Это законно.
Двери в кабинет опять распахнулись.
— Сэр Сидней Чемберлен! — доложил лакей.
Сэр Сидней Чемберлен уселся сбоку стола, лицом к Егорову и О'Вейзи. Без спроса закурил длинную и толстую сигару кубинской скрутки, затянулся, выпустил дым и спросил:
— Векселя Пирпонта Моргана за что вами получены, господа?
Из его рта выходил весьма спотыкающийся русский язык.
— У меня имелись акции «Американо-Русской Акционерии», — глядя прямо в глаза английского купца, медленно проговорил Егоров. — Я их реализовал в городе Нью-Йорке английскому покупателю. Имя его я разглашать не имею права. И количество проданных акций тоже. Таковы условия моей американской сделки. И, должен добавить, что, судя по делам в Америке, эта «Американо-Русская Акционерия» каждую свою акцию продаёт вдвое дороже... Векселя, конечно, не дорожают, но крепчают. Обмана в них нет.
Министр Гурьев передал Сиднею Чемберлену пачку векселей. Тот пересчитал их, вынул увеличительное стекло, поёрзал стеклом над печатями.
— Хорошо. Правильно. Условия сделки есть тайна. И сейчас я тоже скажу тайну. Цена... Я покупаю эти векселя за английские золотые гинеи. Минус пять процентов от общей суммы.
— Хорошо, — ответил Егоров, — я согласен.
— Я не возражаю, — улыбнулся Егорову министр.
— Извольте тогда, господин министр, сделать вашу запись на каждом векселе и сделать рядом с записью вашу печать и подпись. И сделайте звонок вашему лакею, господин министр. Пусть зайдёт сюда. И скажите ему передать моим людям возле моего экипажа — куда им отвезти моё золото, как плату за векселя...
Министр позвонил и велел вошедшему лакею передать слугам сэра Чемберлена, чтобы английское золото никуда не возили, а несли бы ему в кабинет.
* * *
Дмитрий Александрович Гурьев был весьма доволен. В его кабинете лежали без малого в полутора сотнях холщовых мешочков почти сто пятьдесят тысяч золотых гиней! Можно было отдать наглому барону Халлеру сто двадцать мешочков с золотом, то есть сто двадцать тысяч гиней за негодные английские ружья. Те же шестьдесят тысяч фунтов стерлингов... Фу-ты, в гроб бы эту Англию! Непонятные деньги, непонятный курс... стерлинги, гинеи, соверены, шиллинги... Нарочно так сотворено, чтобы обманывать и воровать. Точно — для воровства так сотворено с деньгами. Вот в России есть рубли и есть копейки на размен того рубля. И всё! И всем понятно, чем копейка отличается от рубля. А тут... голову сломаешь... Да, а что же останется владельцу векселей? Господину Егорову? Ему остаётся только двадцать две с половиной тысячи золотых английских монет. Это, конечно, много... и это, само собой — мало. Если знать первоначальную сумму, какую он принёс в этот кабинет. И какую ему нужно отдать.
Дмитрий Александрович изначально решил, что расчёт с хапугой Халлером — первейшее дело. А русский Егоров пока подождёт. Или согласится на другой способ расчёта. В общем, русский в обиде не останется, но сто двадцать тысяч этих золотых гиней — не получит. Ни сейчас, ни через год. Потом, как-нибудь и получит... Государево дело важнее личного... Но все же как бы да без обиды выплатить русскому остальные деньги?
Глава пятьдесят третья
Дмитрий Александрович Гурьев начал говорить заранее заготовленную фразу:
— Господин Егоров! Поздравляю вас с весьма приличной сделкой! Но, как вы могли уже заметить, в нашем государстве в ходу только серебро. Я пока не смогу вам выдать взамен этого золота невероятно огромную сумму в серебряной русской монете. Тем паче, что не стану навязывать вам ассигнации. Не изволите ли вы...
— Позвольте мне вас перебить, господин министр, — Егоров встал из кресла, поклонился и снова сел. — У нас есть существенная проблема, которая, полагаю, может быть разрешена исключительно с вашей помощью. Мы нуждаемся в поддержке сильного и влиятельного человека, дабы получить российское гражданство и дворянство. Господин Бенкендорф неделю назад изволил нам в приватной беседе намекнуть, что это, нами желаемое, можно получить исключительно на аудиенции государя императора. И, понятное дело, не за красивые глаза. А за деяния, способствующие величию Российской империи. Золото способствует величию Российской империи?
— Душа моя! — чуть не в голос крикнул Дмитрий Александрович. — Завтра... или послезавтра сюда, в этот кабинет, войдёт один из самых поганых людей этого мира... мира финансов... поправлю я себя... войдёт барон Халлер!
Министр быстро перекрестился на икону Николая Угодника, висевшую в красном углу, над киотом с горящей лампадой. Продолжил говорить свою речь тихо:
— И этот наглец и вор с некрещёным именем, барон Халлер, будет требовать с меня, то бишь с Российской империи, как раз сто двадцать тысяч золотых гиней! Сто двадцать вон таких мешочков с золотыми монетами! А я скажу честно, что в казне таких денег нет. И не ведаю, когда будут. Ведь две войны мы отломали, господин Егоров! Две войны! Государство наше истерзано и находится в несчастной бедности!
— Барон Халлер? — удивился Егоров. — Этот вор требует у России деньги?
О'Вейзи крепко саданул ему в бок. Егоров встал и скупо и расчётливо сказал министру финансов Российской империи:
— Ваше высокопревосходительство! Уважаемый господин министр. Ежели государь наш... государь наш, Александр Павлович, император Великой Российской империи, посчитает за великое добро наш поступок, поймёт наш патриотизм и наградит нас дворянским званием и российским гражданством, то мы согласны, дабы вы, ваше превосходительство, отдали этому пройдохе, барону Халлеру, сто двадцать мешков из этой кучи...
— Господин Егоров, вы несколько тронулись умом в этой своей Америке! — внезапно громко и зло заговорил Дмитрий Александрович. — Высшая ставка в нашем стольном граде, ставка за возврат дворянского звания и за российский паспорт, — от силы пятьдесят тысяч рублей на человека! Деньги за такое деяние поступают исключительно в казну на графу «прочих доходов»...
— Берите все деньги! — заупрямился Егоров. — Все сто двадцать мешков! Нам хватит и оставшегося английского золота...
— Может, вашего компаньона... врачу надобно показать? — тихо спросил Гурьев у молчащего О'Вейзи.
Тот отмахнул рукой:
— Здоров, как бизон прерий!
Дмитрий Александрович задумался, постукивая пальцами по столу. Ситуация, конечно, складывалась прямо сказочная. При таком, ну просто упрямом содействии этого бывшего американца Егорова, можно бы... О! Точно! Будет с чем подойти к государю! И будет повод срочно представить императору этих вот людей как достойных и российского гражданства, и дворянского звания... А деньги... те деньги, что сначала уйдут в оплату счетов барона Халлера, за минусом ста тысяч рублей за наделение гражданством и дворянством, те деньги можно оформить как долг Министерства финансов Егорову! И ту долговую министерскую запись можно оформить как вклад Егорова... и его компаньона, конечно, в сберегательную кассу... Бог мой! Вот и нашлись деньги «мецената» Егорова на первое обзаведение для обустройства сберегательных касс... Уже появились деньги! Вон, в углу лежат...
Его высокопревосходительство господин министр против своей воли сделал умилительную гримасу на своём лице.
— Я не могу тотчас, вот так, с ходу, сообщить вам, господа, положительное решение моего государя. Оно будет завтра. Это я вам обещаю! Положительное решение нашего государя императора по вашей просьбе я обещаю. И свою протекцию — тоже обещаю!
Егоров и О'Вейзи тотчас собрались уходить. Но министр помановал рукою, мол, пока сидите.
— Тут есть ещё одна загвоздка с этим золотом, господа. Его у нас в России невозможно... ну нет пока таких финансовых механизмов! Да... Невозможно... Невозможно у нас золото в иностранной монете использовать в качестве регулярного платёжного средства. Каждый день и каждый час.
— Это мы уже поняли, господин министр, — встрял Егоров. — Мы платим нынче всем подряд американской серебряной монетой и лихо переплачиваем... И те монеты у нас скоро кончатся. Через неделю. И нам придётся вести расчёт... даже с нашими слугами, вон тем, английским золотом... в мешках...
— А всё потому, господа, — возвысил голос Гурьев, — что в России нет банковской системы. Государственной банковской системы. Я бьюсь за её внедрение, но сейчас, после таких потрясений... создать хотя бы сберегательные кассы... это сложно... Народ должен верить Банку. Ибо Банк создаётся исключительно на доверии, господа... Но наш народ долго надо приучать к вере в банковскую систему. Ибо российские люди, от татарина до финна, верят только в то, что видят и могут пощупать...
— А что вы нам желаете предложить? Как нам поменять это английское золото на ходячую российскую монету, господин министр?
— Мы вычтем, в российских рублях, сколько вам денег будет причитаться... скажем, через пару лет, после того как я... суну на днях эти сто двадцать мешков подлому барону Халлеру. То есть сто тысяч рублей вычту, каковые пойдут на ваше обретение гражданства и дворянских привилегий. Это будет примерно так: двадцать мешков золотых гиней вы затратите на свои законные требования о предоставлении гражданства и дворянства... А потом через пару лет оставшиеся сто мешков английского золота будет числиться у вас на личных счётах в главной сберегательной кассе империи. С тех счетов вы потом сможете брать любые потребные вам суммы. Согласны, господа? Согласны на «потом»? Согласны повременить?
Егоров разом ухватил предложенную министром идею — стать меценатом нового в России сберегательного дела. Это можно, это хорошо... поработает на личную аудиенцию у государя императора...
— А жить нам на что? — спросил по-английски О'Вейзи, понявший только, что расчёта по векселям у них не будет. Сейчас — не будет. А может, и потом — не будет... Деньги, это такая зараза, что они вечно пропадают. И оказываются в чужих карманах.
Егоров не успел ответить своему компаньону. Ответил сам Гурьев, говоривший на четырёх европейских языках и даже на языке клятых турок:
— Ежели, господа, вы точно делаете сейчас взнос в благосостояние нашей империи... временно выделяете этим подлым англам сто двадцать мешков с гинеями, то... то остальная ваша доля в золотых монетах — двадцать две с половиной тысячи английских гиней. Двадцать два с половиной мешочка. Эту вашу долю вы можете получить хоть сейчас. В русском серебре это будет... это будет...
Дмитрий Александрович вдруг позвонил в серебряный колокольчик. У появившегося в дверях лакея спросил:
— Фёдор! В одной английской гинее сколько будет русских рублей серебром?
Лакей Фёдор нагнул голову, что-то прошептал про себя, и тут же выдал:
— Так что, ваше превосходительство, будет восемнадцать рублей чекана Александра Павловича.
— А если тех гиней двадцать две с половиной тысячи?
— Тогда рублей станется, ваше превосходительство... рублей станется... четыреста пять тысяч.
— Поди сюда, подай мне вон тот мешок! — попросил лакея Егоров. — Сдери печать, расшей мешок и возьми себе столько монет, сколько рука твоя ухватит! Заслужил!
Гурьев кивнул лакею — исполнять. Тот исполнил просьбу бородатого посетителя министра, сунул руку в мешок, пошебуршился там, вынул кулак и разжал ладонь.
— Двенадцать монет!
Министр вышел из-за стола, поправил мундир:
— Ступай, голубчик, теперь, вели подать к подъезду мою коляску. Мы сейчас малую часть мешков заберём и поедем с господами в Опекунский Совет. А ты здесь запри крепко дверь. И сторожи остальное богатство империи!
* * *
В Опекунском Совете его казначей, Фрол Иванович Тартаринов, попинал двадцать два мешка с золотыми монетами.
Сказал:
— Я вам, господа хорошие, могу пока разменять часть вашего золота... ну, скажем, на сто тысяч рублей серебряной мелочью. Медь возьмёте? Тогда на сто десять тысяч рублей. И то через неделю приходите. Пересчитать надо серебро и медь. У нас ведь в Опекунском Совете разные деньги собраны, начиная от чекана Петра Великого. Разный вес, разный чекан... Из других государств денег много. Через неделю приходите...
— А что же нам делать-то, Фрол Иванович? — озаботился Дмитрий Александрович Гурьев. — Как людям помочь? Они ведь нашему государству великое благодеяние оказали. Может, к Церкви обратиться?
— Ваше превосходительство господин министр! Церковь наша лет через десять, может и обратит это золото в серебро. А более, думаю, в медь. Лет через десять. Или через двадцать.
— Нам, господа, требуется вот что, — вступил в разговор Егоров. — Нам надобно... если завтра на аудиенции государь нам не откажет, нам надобно дом купить. Особняк средней руки. Без своего дома русские не живут... Может, остальным золотом мы заплатим за дом. А?
Казначей Фрол Иванович тут же оживился:
— Это другое дело! У нас, в Опекунском Совете, числится пять заложенных разным людом особняков. Есть и вымороченные дворянские усадьбы. Нам их содержание обходится в копеечку. И мы с радостью от них избавляемся... по сходной цене. Поедем, если желаете, прямо сейчас и глянем. И тогда сделаем полный расчёт. Вам достанется приличный дом, а нам останутся ваши деньги. Всем будет хорошо.
Тут, не выдержав заковыристой русской истории с деньгами, вмешался в разговор О'Вейзи:
— А как же с той сотней тысяч рублей быть? Они нам нужны! Жить же надо на что-то...
— Не понимаешь, иноземец? — хохотнул казначей Опекунского Совета Фрол Иванович. — Повторяю, что эти деньги, сто тысяч рублей серебром, вы через неделю получите! Говорю — пересчитать надо английское золото в русское серебро. И останется ещё вашего золота на триста тысяч рублей! На эти триста тысяч рублей наш Опекунский Совет вам такой особняк предложит, отказаться не сможете! Поехали на погляд того особняка!
* * *
Свершилось... 26 декабря 1816 года, в праздник Рождества, на Большом царском приёме государь император Александр Павлович, по обычаю, представил высшему свету России нового дворянина Марка О'Вейзи, вписанного в урядную книгу как служащего по штатскому поприщу. Егоров же Александр Дмитриевич был представлен как «дворянин, восстановленный в правах, после весьма давнего ложного навета». Ему был восстановлен и воинский чин поручика, после чего тут же последовало увольнение поручика Егорова в запас.
Дворянин Егоров о дворянской усадьбе перед государем не хлопотал, но в зале Большого приёма, в некоторых местах шептались, что отставной поручик Егоров на днях вступил в права владения пригородной усадьбой герцога Лифляндского. Известного в столице мота и картёжника, не оставившего наследников и наследства, и по концу своей короткой жизни заложившего свою усадьбу в Опекунский Совет. Деньги за усадьбу, данные ему Советом, лифляндский мот проиграл за три вечера и пустил себе пулю в голову...
Тем же днём, ближе к вечеру, генерал-полицмейстер Санкт-Петербурга торжественно выдал паспорта российских граждан дворянам, так быстро обласканным государем императором.
Дворяне Егоров и О'Вейзи расщедрились на роскошный бал в особняке генерал-полицмейстера. После того бала петербуржцы месяц с завистью говорили, что обошёлся он в десять тысяч рублей и оплачен был не серебром, а золотом.
* * *
В числе приглашённых гостей на бал к генерал-полицмейстеру Санкт-Петербурга числился и барон Халлер. Но на бал он не явился. Генерал-полицмейстер малость знал этого господина и тотчас озаботился — не случилась ли с ним какая беда? Про беду с иноземцем мог знать среди присутствующих только его превосходительство Александр Христофорович Бенкендорф.
— Да нет с ним никакой беды, — отмахнулся Александр Христофорович от озабоченного хозяина бала, — барон Халлер... вывихнул ногу во время плавания от берегов Англии к нашим берегам. Изволит сейчас у себя в каюте принимать врача.
— Однако по городу ходят слухи, — не успокоился генерал-полицмейстер столицы, — что господин барон должен был получить огромную сумму денег за поставки английского вооружения на нашу армию. Я потому и обеспокоен... Не приведи Господь, ограбят барона...
— Он сам кого хочешь ограбит белым днём и не поморщится... — пробурчал Бенкендорф.
Генерал-полицмейстер имел глуховатость на оба уха.
— Ась? — переспросил он.
— Деньги за оружие вместо Халлера получил господин английский посол, — на всю залу проорал взбешённый Бенкендорф. — Вон он, имеет беседу с нашим министром финансов господином Гурьевым. Извольте справиться у посла или у нашего министра по поводу отсутствия этого... барона...
Генерал-полицмейстер поклонился его превосходительству господину Бенкендорфу и отправился ругаться с музыкантами. В оркестре отчаянно фальшивила вторая скрипка... Эту фальшивость главный полицейский столицы на удивление слышал отчётливо.
* * *
Барон Халлер третьи сутки лежал на лавке в грязном подвале особняка без вывески. Сюда его приволокли двое дуболомов, махом ухватив за воротами порта особого американского посланника. Дали пару тычков, заткнули рот и сунули себе под ноги в большую карету. И вот привезли.
Кормили в подвале отменно. Давали даже водку, половину французского литра. Мясо чистое, суп рыбный, капустный или куриный... Только ел господин Халлер без аппетита. Он знал, что ждать освобождения ему придётся до скончания живота государя императора этой сволочной страны — до кончины Александра Павловича Романова. И выпустят его из подвала после восстания... или во время оного... Да, выпустят офицеры свободной и демократической России... Свободной от Сибири, конечно. Сибирь, она уже будет жить отдельно. В Сибири у господина Халлера намечен к его личному владению целый край, Красноярский край. Никому он его не отдаст!
* * *
А дворяне Егоров и О'Вейзи по поручению министра финансов господина Гурьева по осени 1817 года выехали на Урал, «для деяний, способствующих к процветанию Российской империи».
Глава пятьдесят четвёртая
Золото в брусках, десять пудов жёлтого металла, компаньоны закопали в глухом углу своей новой усадьбы. Пять брусков прихватили с собой на Урал. Мало ли что там... Прихватили с собой американские ружья, пули, порох, ножи... Всё своё оружие. На этом хмуро настоял О'Вейзи.
Ещё О'Вейзи, через слуг в своей новой усадьбе, прикупил шесть солдатских медных канистр, облужённых серебром. Каждая канистра вмещала по десять французских литров жидкости. Вместо какой-то «жидкости» О'Вейзи, опять же через слуг, залил туда шестьдесят литров русской монастырской водки. Она глотку не драла, как ирландский самогон, но была до отчаяния крепкой. От стакана той водки О'Вейзи начинал петь. Сам не понимал — почему, но пел... русский ирландец.
* * *
К середине ноября попали в такую грязь, подъезжая к городу Екатеринбургу, что О'Вейзи и ругаться перестал. Тут ещё наступила ростепель, не прекращались снегопады, лошади шли туго. Добро было, что ехали частным обозом. Не торопились. Вятские возчики, по окрику Егорова, искали тогда, в самую метель, среди старых горных увалов добрую поляну, поворачивали туда, распрягали лошадей и устраивали два костра. Один костёр под клеёнчатым навесом для господ, а второй — для себя. Пили и ели возчики то, что господа пили и ели.
Хорррошо ехали!
* * *
А в управе города Екатеринбурга компаньонам сообщил городской голова, что статский советник Словцов Пётр Андреевич изволил письменным повелением из Санкт-Петербурга выехать для ревизии с Урала в Сибирь, в город Иркутск.
— Далековато, — с большим сожалением сказал Егоров. — А долго ли нам его ждать назад?
— Да никак не долго! — обнадёжил городской голова Тыштякин. — Годика полтора у нас поживёте, вот и дождётесь.
— Эк его! Ну, ладно. Мы тоже не с пустой заботой к вам приехали. Вот повеление министра финансов империи — оказать нам содействие в исследовании рудных и прочих богатств Урала.
Егоров протянул тучному чиновнику министерскую бумагу, на которой явно, синей чернилой в верхнем углу была наискось прописана резолюция государя императора: «Быть по сему».
Городской голова аж перекрестился:
— Так вы не изволите учинять у нас ревизию?
— Никак нет, Иван Корнеич, — Егоров вспомнил имя и отчество чиновного человека, — вот, я сопровождаю известного иноземного специалиста по горным разработкам, господина О'Вейзи. Наш государь, с полного согласия министра финансов Дмитрия Александровича Гурьева, доверил ему обследовать Урал...
Иван Корнеич Тыштякин было засомневался:
— Так ведь... это что? Зачем? Весь Урал у нас давно исследован, все месторождения отданы в принадлежность купцам и промышленникам... Не чаю я, что вы обнаружите на Урале медь, али там — железо всякое... Может, всё же с ревизией сюда прибыли? Так не томите меня, старика. Правда, конечно, ваша ревизия нам не во зло будет, а во благо...
— Да мы по своим делам приехали, а министерские дела — нам просто в подмогу! — вспылил Егоров. — А теперь бы нам пообедать да получить от вас карты Северного Урала...
— Ну, пообедать, это я сейчас распоряжусь. Тут у нас трактир есть, пельмени в нём подают изумительные! А водка сброжена на чистейшей родниковой воде и настояна на черемше! Можно весь винный погреб у трактирщика выпить и не упасть! А вот карту Северного Урала... Карту я вам, господа, не найду. Нету такой оказии.
— Ладно! — согласился Егоров. — Едем пока в трактир. Про карту у нас будет особый разговор.
* * *
В трактире городка Екатеринбурга важным гостям из столицы тут же был отведён «тихий зал», добротная пристройка за кухней, где помещался стол на двадцать гостей, буфет для хранения наливок и настоек, пять клеток с канарейками, и где нельзя было курить. Этим залом, как чинные завсегдатаи, пользовались обычно люди старой веры. Кержаки, по уральскому говору. В этот день и в этот час они не собирались, поэтому трактирщик Вонгузов и велел половым накрыть гостям из столицы в «тихом зале».
Пельмени огромный ирландец ел первый раз в жизни. И когда после полтораста штук запросил ещё тарелку «сей вкуснятины», Егоров предложил ему малость потерпеть:
— Ты ведь лопнешь, Марк О'Вейзи! Потерпи! Надобно, чтобы пельмени в твоём желудке малость утолкались.
Тогда трактирщик Вонгузов пригласил иноземца спуститься в подвал и выпить там прямо из бочки уральской сладкой наливки на ежевике.
О'Вейзи согласился выпить наливки. И отправился за трактирщиком в глубокий подвал.
Трактирщик Вонгузов имел весьма тесные отношения с людьми древлянской веры. Ибо он в этом городке и вокруг него возглавлял тихое сообщество кержаков.
После второго кувшина терпкой наливки, выпитого иноземцем, Вонгузов уже знал доподлинно, зачем приехали из столицы империи эти здоровенные мужики, совсем не чиновного склада. И даже вроде не военной выправки. Им надо попасть на самый Северный Урал, так сообщил под сильным хмелем иноземец. И добавил:
— Мой компаньон говорит, что нам надобно попасть в... это место... я по-русски совсем забыл... попасть в... сеттлемент... Черкутинтаул... Да, туда надо попасть... нам... попасть.
После чего О'Вейзи присел на скамеечку возле бочки и заснул.
Для особого случая, каковой вот и состоялся, в ежевичную наливку кержаки добавляли корень травы агалака и сухую кровь марала. Стакан той наливки мог развязать язык даже медведю. И медведь бы тогда сразу рассказал русским языком, где у него спрятана берлога.
* * *
Трактирщика Вонгузова весьма растревожили добытые сведения. Распорядившись своим людям поднять пьяного иноземца из подвала и уложить его в сенях, на холодке, но под пологом, Вонгузов послал своего младшего сына вызвать в трактир известного на всём Урале «хожалого мужика» Ерофея Сирина...
Ему одному кержаки доверяли выпивать драконова зелья, сиречь — водки, а при особой нужде доверяли даже покурить.
А как такому не доверить притвориться обычным человеком? Половину староверов Урала, кроме Урала Северного, Ерофей Сирин обеспечил довольным состоянием. Власть хорошо платила искальщикам медной руды, и золота, и железа. Находил всё это Ерофей Сирин, а объявляли о находке его единоверцы. По особому списку протопопа Урала Паисия. Он один решал — кому надо именно сейчас получать государев платёж за якобы находку нужной государству руды, а кто и подождёт. Молодожёны получали первыми, а потом те, кто ребёнка породил. Старики получали в последнюю очередь. Но ведь была, при таком распоряжении очереди протопопом Паисием полная справедливость. И потому проживали на Урале все люди древлянской веры в полном согласии и довольствии.
* * *
В «тихую залу» Ерофей Сирин заглянул как бы в поисках городского головы Тыштякина. В городском собрании, оказывается, из-за отсутствия Тыштякина устроил разнос и шумство молодой племянник хозяина Невьянских заводов. Требовалось молодого родственника весьма большого уральского человека ласково уважить...
«Уважить» требовалось совсем чужого человека, специально нанятого кержаками...
Тыштякин, не ведая, что его обманом выводят из-за стола, с полным расстройством души покинул «тихую залу» трактира, а Ерофей Сирин остался, по приглашению Егорова: «посидеть, выпить, да поговорить». Про «хожалого мужика» Сирина Егорову подсказал трактирщик.
Ерофей опрокинул сразу половину стакана водки, опустошил тарелку пельменей, утёрся вышитым полотенцем и, глядя своими голубыми глазами в карие глаза столичного обалдуя, совершенно трезвым голосом сообщил:
— Ну, знаю я дорогу в сельцо Черкутинтаул. А тебе туда пошто надобно, господин хороший?
— Все прикидываются знающими ради стакана водки, — осадил Егоров весьма бородатого, на старый лад, мужика. — Если ты бывалый мужик, то назови мне гору, что стоит в десяти верстах от села Черкутинтаул. К северу.
Ерофей покрутил в руке пустой стакан. Ему попался непростой промышленник. Не хватун и не ухорез.
— Окрест села Черкутинтаул золота нет. И серебра нет, — сообщил тогда Ерофей Сирин, — зачем тебе в такую даль катить?
— Там и железа нет, — скучно потянулся на скамейке Егоров, — и меди нет. Так как называется гора возле Черкутинтаула?
— Да, ничего там нет. А ты, промышленник, или кто ты есть, ты соображаешь, что это значит в наших краях — катить в зиму за тысячу вёрст?
— Знаю, что могу и копыта откинуть. Назови мне гору или выпей на дорожку. И гуляй из заведения.
Ерофей Сирин с толком налил себе в стакан водки на две трети до полноты, приподнял стакан до уровня глаз, через водку подмигнул Егорову и выпил.
Егоров дёрнул за шнурок, в общей зале трактира, над головой Вонгузова, тренькнул колокольчик.
В «тихой зале» тут же появился разбитной парень, половой.
— Чаю мне покрепче завари, — велел трактирному слуге Егоров, — да липового меду подай. Да подушку мне. Я чаю выпью и посплю здесь.
Половой махнул полотенцем и убежал за чаем.
— Ты ещё здесь, Сирин? — удивился Егоров. — Так я на тебя чаю не заказывал.
— Ты, господин хороший, в наших краях не бывал. Неучён ты правильному разговору... я вот...
— Иди, иди...
— Правильный разговор здесь начинают так: «Триста рублей дам, отведи меня в село Черкутинтаул...»
Егоров вдруг рявкнул прямо через закрытую дверь:
— Два стакана чаю!
— Да... — продолжил свой разговор Ерофей Сирин, — а ведь идти туда надо обозом. А при обозе должны состоять только наши, уральские мужики. Дорога туда тяжкая... твоих возчиков туда пускать нельзя... Погибель твоим возчикам станется, ибо они уральской зимы не знают, про убойный лёт инородческой стрелы не ведают... про горных и подгорных проживальцев не слыхали...
Егоров отмахнулся от намёков про нечисть. Где её нет? Она везде.
— Значит, выходит, что и твоим возчикам надо платить? Сколько?
— А по сто рублей на человека. Будет при обозе двенадцать человек возчиков, считая меня. Съестные припасы для людей — твои, для коней — тоже твои. Вот и считай...
— А как называется гора?
— А никак не называется, господин хороший. Та гора, про которую ты мне плешь проедаешь, она есть запретное место народа «ханты». На ту гору пойдёшь — с неё и не скатишься. Там косточки твои вечно белеть будут.
— Триста рублей тебе, одиннадцать сотен рублей возчикам, припасов надобно рублей на триста...
— Съестных припасов надобно рублей на полтораста. Для людей. А на триста рублей — припасов для конского поголовья. Они зимой овёс потребляют... А вот припасов огненного боя — тебе надо рублей на двести. Мы свои ружейные припасы возьмём... За это не беспокойся...
— Наверное, не возьмёте, — усомнился Егоров, — не зная гору — не верю я вору.
Сильное оскорбление действительно опытного, «хожалого мужика» должно было покончить с пустым разговором. Егоров свой характер ему обозначил, и своим характером показал, что он начальник в будущем походе. А Ерофей Сирин на попятную не идёт. Значит, либо название горы не ведает, либо в те места русским людям, и правда, поход заказан инородческим правом... Но Егорова об этом инородческом праве предупредил бы Пётр Андреевич Словцов в то далёкое время, когда поручик Егоров привёз его к монастырю на острове Валаам... Где и открыл ему Словцов название уральской горы возле села Черкутинтаул и богатство той горы открыл... Значит, темнит что-то «хожалый мужик» Сирин.
Половой тихо открыл дверь в залу, осторожно поставил на стол серебряный поднос с двумя фаянсовыми чашками, заварной чайник и пиалу с мёдом.
— Рассчитай меня сразу, — велел половому Егоров, — я здесь спать передумал. Мне здесь надоедают, темнят... разные люди. Буди моего компаньона, мы поедем...
Половой умчался к хозяину за расчётной записью.
— «Эх да купец, как тряхнёт серебром: "Нет, так не надо! Другую найдём"!» — пропел Егоров прямо в лицо Ерофея Сирина. — Иди, мужик, иди. Я по осенним дням милостыню не подаю.
Он налил себе чаю, хлебнул взвара китайской травы без мёда, просто так.
— Гора называется Пештака, — сказал Сирин, прикрыв глаза рукой. И перекрестился двоеперстно.
Егоров тотчас отставил чашку с чаем в сторону:
— Врёшь!
Сирин выбрал себе из широкого блюда жирный кусок малосольной красной рыбы, налил малость водки в стакан:
— Тот, кто тебе про ту гору сказал, он тебе название перевёл на наш язык?
— А зачем переводить? Сказано по-русски, только древним языком: Пештака, это «Шахта, куда жертвы отправляют священным ножом».
— Верно говоришь, городской господин.
— Верно-то верно. А у неё другое название есть. Вот его я от тебя и жду, Ерофей.
Ерофей теперь спокойно выпил водки, куснул ломоть нельмы, поднял глаза на Егорова:
— Скиртха Тау. Дождался?
— Правильно. Скиртха Тау. Дождался, спасибо. Только не пойму — зачем ты мне два часа голову морочил?
— А я тебя изучал. Какой ты есть. Изучал — с кем мне на смертное дело идти, на мёртвую гору лезть.
— Как это — на мёртвую гору? Гора завсегда живая же сущность. Даже твоя древлянская религия о том говорит.
— Внутри той горы живут такие существа, коим название у обских народов, у ханти да манси, — «скиртхи». Они людей ловят и едят.
— Сказки это... — очень неуверенным голосом отозвался Егоров.
Ерофей Сирин поднялся из-за стола:
— Давай, готовься. Припасы, оружие, деньги... через три дня, во вторник выступаем.
— А это...
— А своих возчиков отправляй обратно. Домой, на Вятку, с конями и повозками. Здесь, на Урале свой ход требуется. И свои кони, и свои телеги, свои боевые припасы... особого свойства. Всё своё. Подумал малость и добавил:
— И свои люди.
Глава пятьдесят пятая
Лошади встали. Примучились. Обоз Егорова, что шёл на север Уральских гор, состоял из двадцати подвод, их тянули в очередь сорок лошадей. А по глубокому снегу тянуть и лошадям тяжко... Но привычные оказались лошади. Встали сами. Значит, будет только малый передых.
Егоров откинул с себя медвежью полость, вывалился из саней в снег, потоптал ногами. Ноги закололо. Да, дорога на Северный Урал оказалась почти гибельной...
Егоров потрогал лоб спящего О'Вейзи. Лоб ещё был горяч. Ирландец хорошо перенёс рану, полученную в туннеле Ман Пу Пу Нор. Теперь вот вроде выздоравливал.
* * *
Из Екатеринбурга они тогда, месяц назад, вышли по накатанной дороге на Пермь, и до Перми шли весело и ходко. А вот за Пермью Ерофей Сирин к двум последним, хорошо увязанным особым саням, что всегда шли при сменном возчике, велел привязать по три верхушки тотчас срубленных елей. И обоз завернул к горам, завернул на бездорожье. Видать, Ерофей Сирин вёл обоз по известным ему ориентирам. Так прошли три дня и три ночи, заметая елями пройденный путь и разрыхлённый санями снег.
А на четвёртый день Ерофей Сирин да второй бородатый мужик, его помощник, Сёма Гвоздилин, сели верхами на запасных коней и стали подниматься на тёмные предгорья Урала. Там они отыскали лощину, по которой обоз, под самый солнечный полдень, незаметно вошёл в чёрный туннель.
И тут же обоз встал.
— Ружья приготовьте, — сказал Сирин Егорову. — Все ваши пять ружей и пистоли тоже. Но стрелять станете, когда я об этом крикну.
— В кого будем стрелять? — спросил О'Вейзи, притирая кремень к шепталу своего ружья.
— Знал бы — в кого, так бы и сказал, — вполне серьёзно ответил Сирин.
Он о чём-то накоротке поговорил со своими мужиками. Те тихо гремели старыми ружьями, ещё фитильного способа затравки пороха. Вдоль обоза протянулся запах горелого льна, пропитанного конопляным маслом. Это обозники зажгли фитили.
Егоров подтолкнул О'Вейзи, и они вышли вперёд обоза во тьму туннеля. Шагов на пять вышли, когда сзади шёпотом, но очень зло прошелестел окрик Сирина:
— Назад, городские!
Впереди, так почуял Егоров, почуял всем телом, не носом или ухом, всей кожей вдруг почуял, что шагах в десяти от него шевельнулось нечто, большое, огромное, и оно гулко фыркнуло.
Надо бы тотчас выполнить приказ опытного мужика Сирина, сдать назад, да вот этот ирландец О'Вейзи дёрнул плечом и сделал ещё один шаг вперёд. Дурак же, а!
Егоров попытался толкнуть О'Вейзи, чтобы тот упал, но его самого уже повалил на камни Сирин, а впереди, из темноты, прожужжало нечто. Прожужжало и впилось прямо под ключицу ирландцу. Тот икнул горлом и рухнул как столб.
— Стрелять! — теперь во весь голос проорал Сирин.
Во тьму туннеля полетели свинцовые пули. И Егоров выстрелил лёжа из своего ружья. А потом подтянул к себе упавшее ружьё О'Вейзи, опять выстрелил.
Пули, на удивление, попадали не в камень, а как бы в болотную жижу. Чмокали пули.
Там, в глубокой темноте нечто ворочалось, даже сопело, но удалялось. Незнамо, как далеко удалилось то, сопящее, но явно остановилось и совсем притихло.
— Худо дело, — проскрипел Сирин, ни к кому не обращаясь, но точно донося смысл только до Егорова.
Обозные мужики перестали стрелять. Крестились двоеперстно и что-то бормотали голос в голос. Молились, наверное.
Сёма Гвоздилин ширкнул кремнем, подпалил факел. Наклонился над неподвижным телом О'Вейзи.
— Кровь есть? — спросил Сирин.
— Много, — ответил Сёма. Он ухватился за воротник шубейки О'Вейзи и поволок его поближе к саням обоза.
Приволок.
Егоров отбросил ружьё в сани и наклонился над компаньоном. Си рин поднёс свой факел поближе к неподвижному телу.
— Понял, городской, что ежели я командую, то ты те команды исполняй? Кричал я тебе — назад! Почему не исполнил?
— Поздно понял, — признался Егоров, теребя тело О'Вейзи, пытаясь расстегнуть шубейку на своём друге.
Его рука наткнулась на нечто металлическое, торчащее из-под шеи раненого. Или убитого. И правая ладонь тотчас залипла от крови. Огромный ирландец не дышал.
Там, впереди, внезапно шевельнулось так, что с потолка туннеля посыпались мелкие камни, на обоз осела едкая пыль.
— Ты там подожди... сссобака! — крикнул на то резкое шевеление Сирин. Оттолкнул Егорова, быстро размотал петли, застёгивающие полы у шубейки, стянул ту шубейку с неподвижного О'Вейзи, скомкал её, сшитую из бараньих шкур, в комок, и тот окровавленный комок кинул в темноту, на звуки шевеления и сопения.
Через малое время там нечто довольно уркнуло, потом раздался гулкий треск ломаемого камня, и Егорову почудилось, что урчащее, а значит — живое, потекло шуршащей змеёй в сторону от прямого туннеля, поползло видать, в другой туннель, идущий теперь повдоль горного хребта.
— Тело не тронь! — опять зло вскричал Сирин, толкая Егорова. — На вот тебе, полюбуйся. Или на память возьми... — Сирин протянул Егорову металлический... или, вроде, костяной треугольник, с необычайно острыми краями. Бритва бывает тупее...
— Мужики, всё! Кончилось приношение крови! — проорал своим людям Сирин. — Берите иноземного мужика, тащите на его сани!
Неподвижного О'Вейзи мужики уволокли в середину обоза.
Егоров шагнул было вослед мужикам, но Сёма Гвоздилин грубо велел ему:
— Твоего компаньона наши мужики сейчас обиходят, как надо. А ты сиди пока тут. В своих санях. Выпей водки. Накройся полостью, а то замёрзнешь...
И верно, холод аж пробирал до ног, хотя ноги были обуты в унты, в крепчайшую обувь уральских инородцев. Теплее валенок унты. И много крепче. И мех в них — волчий.
Егоров налил себе кружку водки, махом выпил, куснул солёного сала. А водка толком не пошла. Встала в кишках и отдачи в голову не давала.
Подумалось ещё, а как же тут, в голимом камне, хоронить ему своего друга? А вот если сейчас дать команду поворачивать назад, выйти из клятого туннеля? А там, под Солнцем, завалить тело О'Вейзи огромными камнями, а потом гнать в Екатеринбург. А оттуда гнать в столицу... там пропить всё спрятанное золото... И что? Это будет жизнь?
Егоров вдруг почуял, что водка пошла делать своё кружальное дело, в брюхе потеплело, голова сразу распарилась, и в ней затолкались разные дурацкие мысли... «А ещё бы выпить»!
Егоров хотел сунуть странный треугольник, убивший О'Вейзи в карман своей шубейки, да тут же порезал им толстую кожу кармана.
Выбрасывать такую редкую вещь не хотелось, поэтому она хорошо легла в деревянный футляр для пистолетов.
— Теперь, Александр Дмитрии, ты у нас первым никогда не поедешь, — сказал появившийся из тьмы, с позадков обоза, Ерофей Сирин. — Твоё место будет посередине.
Мимо передних саней Егорова теперь точно — пошли задние сани обоза, лошади дико всхрапывали, но шли ходко. Егоров ухватил Сирина за рукав:
— А где моего друга хоронить будем?
— А зачем хоронить? — удивился Сирин. — Хоронить его не надо. Этот змей с ногами, что в него махнул лапой, уже старый, износившийся. И коготь его совсем стёрся. Сам же видел. Яда в нём мало. Или совсем нет. Спит теперь твой друг... Дня три поспит и очухается. Но, пошла! Пошла, родимая!
Лошадь Егорова сдвинула тяжёлые сани, шагнула в серёдку обоза и пошла во тьму, вслед за другими санями. Лошадям тяжко было тащить сани не по снегу, а по камню. Хоть и по очень гладкому камню. И копыта животных скользили, не упирались.
— Какой змей? — кричал Егоров убежавшему вперёд Сирину. — Что ты несёшь? Какой змей?
— Таковский змей, — сказал с задних саней голос Сёмы Гвоздилина. — Уральский змей. Большой... Он этот туннель себе прорыл. Да вот, старый стал. Человека убить не может, так хоть крови ему человеческой лизнуть... Этакий скот, ети его... Даже барана или, скажем, оленя, ему нынче не надо. Ему в старые годы человека отдавали, чтобы этот туннель пройти... Давно это было... Спи, давай, барин, скоро мы на ту сторону попадём... В Драконову низину. А там совсем худо станет. Нонче пока игра была. Со змеем. А вот скоро будет полная война. Ты её похотел, и нас в неё втянул... Спи давай...
* * *
Вышли в низину. Обоз пошёл медленно. Окрест высились горы, старые, но ещё крепкие. И люди, и лошади очутились, выйдя из туннеля, как бы в огромной миске с высоченными краями. Отсюда в сторону не шагнёшь. Или иди вперёд, или поворачивай. От же попали, эть его... Урал-батюшка!
Егоров кожаной рукавицей сильно потёр лоб. Голова сначала была как бы пустым гулким котлом, а теперь стала наливаться густой жижей... Или это погода так бесится? Егоров вывалился из саней и пошёл к хвосту обоза мелким шагом. Крупно не шагалось, и ноги подрагивали... «Да что это со мной?»
В этих горах, пожалуй, чёрт приснится. Или, хуже того, Зильберман, тестюшка мой... Пойти надо бы проведать О'Вейзи. Ведь приснилось, что его огромный змей как бы ранил... Или не приснилось?
Егоров подошёл к тем саням, что шли позади него. К саням О'Вейзи. Компаньон, на удивление, спал. Даже похрапывал. Ну, отлегло от сердца. Ладно, потом можно его разбудить. Егоров скрипнул по снегу унтами, готовясь шагнуть прочь.
О'Вейзи внезапно широко открыл глаза, шепнул:
— Саша! Если ты живой, так не отходи от меня! Защити!
— Ты чего это? — обеспокоился Егоров. — Перепил, что ли? Чертей зелёных по шубейке гоняешь?
Но О'Вейзи вцепился в рукав егоровского кожуха так крепко, что и не оторвать.
— Не уходи! Ведь сейчас он снова на меня кинется! Не уходи!
Егоров потоптался в снегу, ворочая головой. Что-то его удивило.
При внезапно вставшем обозе мужики не ходили быстрыми шагами, не таскали лошадям торбы с овсом. И лошади того овса не просили... Спали лошади! И обозники спали... Спали посреди солнечного дня! Да что это такое?
И ноги Егорова вдруг просто прилипли к земле. Не шагнуть. Голова стала внутри такой, будто туда, в голову, налили густой белой краски.
И всё кругом вот тоже белеет. Деревья совсем побелели. Лошади уральские, до того коричневые, — побелели. Горы и те побелели. И совершенно белый, как будто вот сейчас утонет в той белизне, О'Вейзи прошептал угасающим голосом:
— Всё, Саша! Не успел ты. Вон он идёт. Да не один...
Егоров, по своей очень давней привычке сунувший в петли, под мышки, два военных, крепко заряженных американских пистоля, с хрустом шеи, но стал поворачивать голову туда, куда глядели угасающие глаза О'Вейзи.
От белых гор, по каменной белизне, к белому обозу тихо спускались два тёмных, одетых в шерсть человека... Нет, не человека... Два медведя? И не медведя... Те зимой не ходят... на двух ногах...
А те, шерстистые — вот они, уже подошли почти на десять шагов к стоящему столбом Егорову. В его залитой густой белой краской голове, вдруг забулькали, как пузыри, некие чужие, грубые слова... Даже не слова, там, в егоровской голове забулькали, а будто картинки нарисовались... Главная картинка была такая — Егорова ломают пополам. Ломают пополам, эти шерстистые, правда без хруста костей и позвоночника, но ломают и растаскивают на две части. Ноги отдельно, тулово с головой — отдельно.
А кровь, смотри-ка ты, кровь из обломков тела Егорова льётся совсем красная! На всё белое льётся совсем красная кровь... Это что-то не такое. Не такое! Не может такого быть!
Может, Егоров и не орал: «А-а-а-а»?
Но точно было, что выстрелил он сразу из двух пистолей в этих... коричневых. Прямо им в широкие, шерстяные тулова и выстрелил...
— А-а-а! — теперь заорал Егоров, отступая от коричневых шерстяных чудовищ в два человека ростом. И орал потому, что пистоли выстрелили, а больше стрелять было не из чего. А шерстяные эти, они пошатнулись, но всё равно шли и тянули к Егорову свои лапищи.
То ли выстрелы так сработали, то ли егоровский крик, только лошади первыми очнулись от сна или смерти, и кинулись нестись вверх, к еловой чаще, куда и направлял обоз Ерофей Сирин.
А Егоров упал в сани, прямо на О'Вейзи, тот под ним ворочался и свирепо ругался вполне как живой ирландец, а из саней палили уральские ружья, гулко ухая в прогале между горных холмов. Палили в тёмные тени на белом снегу...
Тени пропали...
* * *
Как умаянные в усмерть кони поднялись на эту сопку, Егоров не понимал. Да и не спрашивал. Отходил от злого видения... или чего это было там, с двумя огромными шерстистыми людьми?
Сёма Гвоздилин направил двоих обозных мужиков в дозор, помогая им залезть на толстенные сучья елей. Еловый бор, растущий на сопке, будто нарочно застил всю видимость на низину, лежащую внизу.
Но и то хорошо, что снизу на сопке среди густого леса обоз не видать.
— Вы что там, внизу, заснули-то? — обозлённым голосом проорал Егоров подошедшему Ерофею Сирину. — И кони заснули. Это зачем? Да и кто это были? Эти шерстистые, оба. Кто это были?
— Это, Александр Дмитрии, я полагаю, демоны были, — тихо ответил Сирин. Поморщился, оглянулся на своих бородатых обозников, копающих из-под снега сухой лапник для костра. — Демоны. И весь мой тебе на это сказ. Пока мои люди не видят, налей мне, пожалуйста, тишком кружку водки.
О'Вейзи, не удивлённый такой просьбой от старовера, тут же подал Сирину уже полную кружку водки. Для себя, видать, наливал. Сирин присел к саням, с хлюпаньем выглотал водку, закусил краюхой солёного хлеба. Утёрся. Потом медленно, с облегчением души, перекрестился двоеперстным уставом...
Глава пятьдесят шестая
— Спасибо тебе, Егоров. Кланяюсь, — Сирин поклонился древним уставом. — Ты нас от подлой смерти спас. Когда очнулся от смертного Белого сна, заорал и выстрелил. А не очнись ты, мы бы все... гикнулись. Так пропали, что и костей не найти. Как этот наш поход закончится, так тебе, Александр Дмитрия, вся наша община старой веры устроит суточное благодарственное моление.
— Да зачем мне моление? Ты скажи толком — куда мы попали? То внутри горы кто-то, будто большой змей, вьётся, то меня пополам разодрать какие-то лешие шли...
— Демоны, — поправил Егорова Сирин.
— Какая разница. Убивать ведь шли!
— Про «убивать» — не скажу. Не знаю, убивают ли они. Но то, что в Нижний мир они тащат всякую животину, хошь бы и людей и лошадей, про то наши старики точно говорили. А кто в Нижний мир попадает, тот уже на Божий свет не возвращается... Ладно. Пошли к злой горе. Пошли к Скиртха Тау... Нароооод! Пошли!
* * *
Тогда, возле острова Валаам, когда Пётр Андреевич Словцов рассказывал поручику Егорову про богатства Северного Урала, он ничего плохого про эту гору не говорил... Вроде... Ан нет. Сказал, что в большой древности эту гору племена и народности арийцев, уходящих с быстро замерзающего Севера на тёплый Юг, в Индию, называли жестоко: Пеш Та Ка.
«Там есть шахта, куда людей, записанных в жертву, убивают священным ножом».
Вроде так говорил тогда, двадцать лет назад, Словцов. И про некий народ «скиртха» он вроде тоже говорил... Но считал тот народ сказочным, выдуманным.
Ну, Егоров, ты попал в переделку. И людей за собой притащил.
А гора под встающим Солнцем не светлела, а наоборот, темнела...
— Вот тебе и гора твоя, Скиртха Тау, — рядом с Егоровым остановился Ерофей Сирин. — До неё всего одна верста ходу. Мы основной обоз оставим здесь, при двух людях, а сами пойдём вон туда. Видишь, перед горой холмик, поросший редким лесом?
— Подозрительный тот холмик. Очень ровный. Как инородческий похоронный курган.
— Это и есть курган. Там кто-то из наших древних предков упокоен. По сказаниям людей нашей древлянской веры, там упокоен князь Бишна... Люди просят, Александр Дмитриевич, чтобы ты им сказал — за каким таким... лешим мы на эту смертную гору идём? А?
— Там, внутри горы, спрятаны богатства тех древних людей, что до Великого Потопа здесь жили. За теми богатствами мы идём... Не хочешь — не ходи. И людям своим скажи, пусть не ходят. Мне-то из всех богатств этой горы надобен большой изумруд. И всё, можно поворачивать...
— Поворачивать не выйдет, Александр Дмитрия. Назади нас уже ждут те, шерстистые, как ты их обозвал. И обязательно поймают и не выпустят. А идти вперёд, то бишь, в село Черкутинтаул, так путь туда только один — через эту гору.
— Дак, ведь на неё нам не подняться?
— А никуда нам здесь не подняться... Оглянись, присмотрись, видишь, что кругом одни отвесные скалы. Потому и надо идти нам сквозь эту горушку, Скиртха Тау. А те люди... или нелюди, что внутри её живут, нас пропускать не станут.
— Это что же выходит? Я вас завёл на погибель? Ведь ты знал про эту гору, Ерофей? Знал... Так зачем со мной пошёл? И людей своих повёл? Зачем?
— А мы — уральские. Нам надобно знать нашу землю.
Ерофей Сирин оглянулся на своих людей, стоявших молча, в ожидании решения двоих командиров похода.
Ерофей распорядился:
— Панята Шикин! Гузей Оралов! Останетесь здесь! С обозом! Глядеть в оба глаза. Стеречь добро и лошадей!
Самые молодые из обозников оставались на страже обоза. Обычай такой...
Когда Егоров последним поднялся на курган, то с большим удивлением высмотрел, что обозники вытащили на свет из расшпиленных возов.
Пушки!
Две пушки древней работы мужики уверенно укладывали на новотёсаные станки. Жерла пушек глядели точно в середину тёмной горы Скиртха Тау. Конечно, пушки особой мощью не хвастались, всего по четыре фунта весило ядро к этим пушкам. Но сила в них имелась подходящая.
— Ты, Александр Дмитриевич, ведь этих пушек у нас не видел, так? — спросил Сирин.
— Откуда бы я их видел, — с понятием отозвался Егоров. — Пушка она есть принадлежность государева войска. У вас пушек быть не может. Не вижу я у вас пушек...
— Не думай чего воровского, Александр Дмитрии, эти пушки нами взяты у поножовщиков Емельки Пугачёва, — рассмеялся Сёма Гвоздилин. — Деды наши, если правду говорить, эти пушки у башкирцев отобрали. Те собирались ими наше село громить. Вот, не погромили...
Тут на самой середине горы Скиртха Тау вдруг оглушительно треснуло. Огромный плоский камень полетел вниз, открывая в горе большое квадратное отверстие. Оттуда в сторону обозников что-то злое заорал тонкий, совершенно детский голос.
На тот голос тут же отозвался непонятными словами Сёма Гвоздилин.
* * *
К вечеру орание прекратилось. Последним проорал Сёма Гвоздилин. Проорал на том непонятном языке, какого никто не знал.
— Чего ты им на прощание крикнул? — спросил Егоров, укладывая рубленый лапник возле большого костра, горевшего в нодья.
— А пожелал тем скиртха спокойной ночи, — ответил Сёма Гвоздилин. — Умаялись, поди, орать одно и то же.
Сирин ещё в обед пояснил Егорову, что именно из дыры в горе орут скиртхи. Они орут, чтобы «люди убирались, а то будет людям плохо». А им в ответ «люди» орали (Гвоздилин орал), что они на курган пришли исполнить древний обычай тризны по усопшему предку. Исполнят обычай и через три солнца (через три дня) отсюда уйдут.
Но скиртхи опять орали те же слова про «уйти». Замучили людей своим ором подгорные каменные жители...
На ужин сварили обычный в этих местах жирный шулюм.
— Я не устал, от безделья даже спать не желаю, — объявил Егоров. — Я до рассвета подежурю. Потом подниму мужиков и тебя, Ерофей.
— Ладно, годится, — согласился Ерофей Сирин. — Но вот ты бы, как военный человек, хоть и бывший... ты бы представил себя на месте этих, людей горы. Что бы сделал?
Егоров поглядел во тьму, которая уже скрывала и саму гору, и отверстие в ней.
— У них не одно отверстие должно быть, — уверенно ответил Егоров. — Должны быть ходы и в подошве горы. Могут ночью и напасть.
— Вот. Поэтому и я с тобой стану дежурить. Ружей у нас на двоих, стало быть, десять штук, да твои два пистоля есть. Где что не так шевельнётся, будем стрелять. И той стрельбой от нападающих отобьёмся, и своих людей ото сна поднимем.
— Гоже. Давай я стану следить за горой по правую руку, а ты — по левую руку, — Егоров перетащил вправо от костра охапку лапника, перетащил четыре своих ружья, затеплил на ложах длинные фитили, лёг на колючие ветки ели и уставился во тьму.
* * *
Взошла серпастая луна, и тут же её прикрыло тёмное облако. В сторону обозного лагеря потянуло сладким запахом.
Внизу, в пятидесяти шагах у подножья кургана, где утихли на ночь лошади, послышалось слабое звяканье сбруи.
Егоров подставил ладонь ко рту, чтобы звук шёл в сторону Сирина, громко прошептал:
— Ерофей! Кто у нас при конях?
— Парас Топорник, — чуть погодя отозвался Сирин. Голос у него звучал совершенно сонно. — Мужик верный...
А внизу, у лошадей позвякивать не перестало.
— Ерофей! — опять приставив ладонь ко рту, шепнул Егоров. — Я туда, вниз сбегаю и тотчас вернусь. Что-то лошадей тревожит. Вдруг твой Парас уснул?
— Давай делай, — вроде шепнул в ответ Сирин. И Егоров, пригнувшись, начал скользить по склону кургана, в ту сторону, где ночевали лошади.
Услышав скольжение и дыхание человека, лошади притихли. Не звенели.
— Парас! Парас! — позвал Егоров, боясь, что в темноте ему прилетит камнем по затылку. Это я, Егоров. Иду проверить. Ты где?
А уже очутился Егоров чуть не у самых конских ног. Парас не отозвался. Егоров тут же достал оба пистоля, с металлическим стуком взвёл курки.
Из-под ног лошадей на него вдруг глянули большие, совершенно белесые глаза. В тех глазах не виднелось зрачка, но они подрагивали внутренним светом. Рядом с этими зрачками засветилась ещё одна пара глаз.
Где-то в стороне, как бы сбоку от кургана, прохрипел человек.
«Параса потащили»! Егоров нажал на курки обеих пистолей, во тьме ослепительно пыхнуло и гукнуло. Обе пары белесых глаз мигом потухли. Сзади Егорова, стоящего на коленях, тонко хрустнул снег. На шею ему набросили не верёвку, нет, набросили металлическую цепь. Да только цепь не горло стянула, а воротник толстой шубейки. Егоров моментально поднялся в рост, провернулся вокруг себя. В стороны полетели живые существа, будто робёнки, выше пояса Егорову точно не будут. Он махом вытащил из ножен длинный нож и кинулся за теми робёнками, но уже рядом место схватки озарили выстрелами три уральских ружья.
— Ну, чего у нас плохого? — крикнул Сирин, кого-то выцеливая в темноте, в стороне от кургана.
— Эти малохольные, видимо, Параса утащили.
— Параса мы вытащим, не боись. Ты сам-то цел?
— Куда я денусь? Я цел.
Сирин выстрелил. Там, впереди, куда улетела пуля, длинно, заячьим криком, отозвался тот, кого смертно достал свинец.
Глава пятьдесят седьмая
— Одноразовые у них двери? — спросил Егоров, когда от середины горы Скиртха Тау опять отвалился плоский камень и упал вниз. Второй камень упал, и снова открылась пещера.
— А что? Камней у них много, работы нет. Вот и строгают двери, — ответил Ерофей Сирин. Повернулся к жующему хлеб с салом Сёме Гвоздилину:
— Хватит завтраком себя насыщать! Ори давай! Там наш Парас тоже жрать хочет!
Гвоздилин прожевал кусок, подумал, подобрал слова и заорал. Среди чуждых слов часто слышалось: «Парас! Парас!»
Из дыры пещеры долго не откликались.
Потом в дыре пещеры появился связанный-перевязанный Парас. Из-за его широченной спины иногда выглядывала и тут же пряталась маленькая голова, почти лысая.
Обозные мужики заорали снизу:
— Парас! Прыгай! Прыгай, Парас, поймаем!
— Чего это они? — взбесился Егоров. — Как это — «прыгай»! Убьётся же мужик!
— А что ещё кричать? Плакать, что ли? — огрызнулся Сирин. — Сёма, чего эти подгорные злыдни просят?
— Плохо дело, Ерофей, — отозвался Сёма Гвоздилин, выслушав ор сверху. — Не хотят они выкупа. Никакого. Я даже ружьё предлагал за Параса... ружьё бы я своё отдал, только, конечно, поломанное... Не хотят ружьё. Лошадь предлагал, водки предлагал, овса три мешка! Три мешка овса предлагал! Не хотят ничего.
— Спроси — золота им не надо? Много золота дам!
Гвоздилин недоверчиво глянул на Егорова, но про золото проорал.
Сверху, там, в пещере, раздался как бы даже смех. Вроде так вот: «Кри, кри, кри». Посмеялись скиртхи, крикнули ответ.
— Нет, — сообщил Егорову Гвоздилин, — золота им не надо. Они сами поменяют золото, вес на вес, ещё на двух наших мужиков. Или на трёх. Сколько мужиков им дадим, столько золота получим!
Егоров от бешенства саданул в сторону пещеры сразу из двух своих пистолей.
Оттуда опять донеслось: «Кри, кри, кри»!
Смеялись пещерные злыдни.
— А чего они хотят? — спросил Егоров. — Чего Параса нашего томят?
— Желают показать нам Параса живого, а потом показать его череп и косточки! — выкрикнул в лицо Егорову Сёма Гвоздилин. — Вот так! Сожрать хотят нашего Параса!
— Весело живём... — Егоров походил вокруг древних тёсаных камней, что стояли на верху кургана. Меж камней в сторону горы высовывались жерла двух пушек. — Один, значит, нам выход — убивать... Вот что, Ерофей, тут дело военное, так уж ты разреши мне покомандовать.
Не дожидаясь согласия Сирина, Егоров подозвал к себе пару обозных мужиков:
— Вот, ребята, вам два мои пистоля. Вот к ним заряды. Теперь возьмите топоры, ножи, чего малость перекусить. Выверните свои шубейки наизнанку, выверните шапки мехом наружу. И в таком виде крадитесь к самой горе. Ищите, сколько можете, щель там какую... Или дыру. Нам нужен ход под эту клятую гору. Каждый подозрительный камень отваливайте. Если придётся убивать кого, так вы по Божьей воле убьёте... так, Сирин?
— Так, так. Идите, паря, только тихо. Ночью нашего Параса, точно, затащили наверх по нижнему входу. Ищите тот вход.
— А мы сейчас от вашего разведочного действа этих демонов отвлечём! Сирин, пушки к делу готовы?
— Да ты что, Александр Дмитрии! Как же можно стрелять пушками в пещеру. Скиртхи нашим Парасом и прикроются!
— А я не велю стрелять прямо в пещеру! — жёстко ответил Егоров. — Отметьте мишень на ладонь ниже пещеры, и садите туда каменные ядра. Чугунных ядер мало, так что бейте камнями о камень!
* * *
Пушки били в гору на сажень ниже пещеры. Били вяло, так, для раздражения горных жителей. Каменные ядра при ударе разлетались на десятки осколков, осколки вжикали по уступам горы, наводя некое томление на уши. Да и порох взрывался в каморах пушек с нужным грохотом.
Скиртхи при первом же выстреле утащили связанного Параса вглубь горы.
Два назначенных в разведку обозника, вывернув наизнанку свои шубы и шапки, стали похожи на недавних шерстистых демонов. Они скатились с кургана, и пропали в снежных увалах. С ними договорились так — найдут подземный ход, немедля пролают собакой. Собака не должна вызвать подозрительность скиртха, они ведали, что люди без собак не ходят.
Через пару часов вялого пушечного боя, скиртха что-то, наверное, сообразили про тайные замыслы людей. Параса утянули внутрь горы, а на его место медленно выкатили огромный валун. Валун загородил собой почти половину пещерного зева.
* * *
Солнце закатилось за дальний хребет. Валун, что перегораживал вход в пещеру, так и не двинулся больше. И тот, вроде жрец, давно уже не орал.
Отправленная навстречу разведчикам пара обозных мужиков приволокла на курган только Митю Резвого. Он-то и умел лаять собакой. Митя находился в беспамятстве, у него из плеча, пробитого прямо сквозь шубу, торчал оконечник стального копья.
— А второго, Курю Сабитова, мёртвого, мы там, в снегу пока прикопали. Тяжко было двоих волочь...
— Это ладно... Ерофей Сирин сыпанул снега на лицо Мити Резвого. Тот не шевельнулся. Егоров решительно отодвинул Сирина, присел над Митей и влил ему водки в запёкшийся от боли рот.
Теперь Митя шевельнулся, даже открыл глаза, закашлял:
— Нашли мы... начальник... ход у горы под... землю. Как... ты велел. Там вход явный... камень квадратом. Эти... злые... и кинулись изнутри на нас с Курей, когда мы камень тронули... Он легко ходит... тот камень. Плесни мне ещё зелья...
Егоров тут же выполнил просьбу умирающего и осторожно влил ему в рот пару глотков водки.
— ...Курю Сабитова они убили сразу. Я выстрелить хотел, пистоль осечку дал... в снегу запал испачкал... я виноват... Я твой пистоль, начальник... успел вбить в гранитную щель... Те гады не видели... А ты увидишь рано поутру, по солнцу. Рукоять пистоля медная, заблестит... Я собакой залаял, и меня... копьём...
Митя Резвый вздохнул пару раз, выдохнул, выгнулся телом и затих.
* * *
Поутру, до восхода солнца успели закатать под камни двоих погибших. Экспедиция Егорова начала пахнуть большой кровью. За кровь оплату бы стребовать надо. Русский закон такой есть.
О'Вейзи изумил всех, даже Егорова, когда вынул из-за пазухи полушубка подзорную трубу.
— У шкипера тогда поменял, когда ты в порту с серым чиновником лаялся, — пояснил ирландец Егорову. Но тот сообразил, что подзорную трубу О'Вейзи мог запросто и украсть на американском корабле.
Ирландец улёгся в снег между пушками, просунул наружу свою трубу и стал ею водить понизу горы.
— Вон! Вон там торчит твой пистоль, Саша! — радостно прошипел О'Вейзи.
Егоров посмотрел в трубу, потом по очереди глянули все остальные мужики.
В расщелине камня, точно, торчала рукоять пистоля, имевшая по концу медную узорчатую накладку.
Ерофей Сирин вдруг обыденно сказал:
— А вот тут мы и пропадём, мужики.
— Ты это чего? Зачем? — рявкнул Сёма Гвоздилин.
— А ты на нижнюю дверь глянул? Глянул. А про лошадей наших сообразил? Мы туда, под гору, на карачках входить станем. А лошади наши как? Ползком? А сани с припасами? Если мы без коней и саней сквозь эту гору на карачках и пройдём, то к селу Черкутинтаул, куда сорок вёрст тащиться без дороги, мы пешком не дотащимся. Подохнем.
— Всегда есть выход, — Егоров попытался успокоить раздражённых мужиков, — мы его пока не знаем, но выход обязательно есть.
— Пока я вижу только вход! — проорал Сёма Гвоздилин. — Тесный, тёмный и не наш вход. Выхода я пока не вижу!
Общее раздражение повисло над лагерем уральцев.
Егоров почуял, что и у него в сердце пыхнуло бешенство. Людей потеряли, это да, это дело скорбное. Так ведь людей потеряли, ибо не ведал Егоров всех тайн Урала! И не он вёл обозников к этой горе. Не встал бы ему на пути Ефим Сирин, так тот клятый камень изумруд, обетованный душой Егорова казне государевой во искупление всех его молодых проступков, можно было бы и купить... хоть в Индии!
— Надо было нам, Марк О'Вейзи, и правда, идти в Индию, — выдавил из себя душевную горечь Егоров. — Людей бы чужих мы тогда не потеряли. Сами бы сдохли, так ведь сами бы и виноваты были...
— Зря ты на себя нашу вину вешаешь, — с большой угрозой в голосе сказал Сирин. — Ты, Егор Дмитрии, не туда думаешь. Просто так — не туда! И я, и вот эти мои сородичи, мы все мечтали попасть сюда, на эту, северную сторону Урала. Дак как мы могли сюда попасть? На палочке верхом? На медном пятаке приплыть? Без больших затрат сюда не попасть, сам испытал, и сам ты потратился! Я не знаю, может, ты лично для себя тут чего прибыльного ищешь, а мы здесь ищем добра для общества нашего. Для детей и внуков наших...
Обозники стояли вокруг них, снявши шапки. Здорово подмораживало, шёл уже месяц декабрь по греческому счёту. Закруглялся счётом месяц декабрь. Все молчали. Сейчас вот, сейчас, как раз время помириться, приобняться, молитву прочесть во здравие русского братства...
Глава пятьдесят восьмая
О'Вейзи надел свою волчью шапку, проверил пистолеты в кобурах широкого пояса и пошёл спускаться в низину, в сторону основного лагеря.
— Эх, покрестимся, братия, кто как научен... — начал было говорить Сёма Гвоздилин.
Но тут, в той стороне, где встал основной обоз и куда только что пошёл О'Вейзи, вдруг донеслись ужасающие крики. Лошади там ржали страшно. Взвизгнул и надорвался в том взвизге человеческий голос.
— Шерстистые напали на наш лагерь, — очень медленно, холодно и совсем спокойно произнёс Егоров. — Лагеря больше там нет. Пушки повернуть в ту сторону! Лошадей, что внизу кургана, загнать сюда!
От того, дальнего лагеря к людям донёсся радостный вой нечеловеческого тона и смысла.
Вой приближался совсем быстро.
* * *
Стрелять было совершенно бесполезно. То ли ядра и пули не брали этих шерстистых, то ли сквозь них пролетали, только они приближались, жутко воя. Шли они цепочкой, злыдней двадцать шли так, прямо по вчерашним, ещё хорошо видимым следам О'Вейзи. Ирландца же было не видать. Пропал ирландец О'Вейзи... Нет, не мог он пропасть, не та у него порода...
За шерстистыми, в сотне шагов, волоклись лошади без саней. Лошади испуганно фыркали.
Опять негаданно позади Егорова появился О'Вейзи.
— Только спустился с кургана, — вот те нате! Псеглавцы! — громко заговорил он. — Я тогда стороной, стороной, и к вам выкатился по краю кургана.
— Кто это? Как ты назвал? — спросил Егоров, между мучительной мыслью «а что делать»?
— Псеглавцы это, Саша. Глянь в трубу, увидишь.
Подзорная труба вертелась в руках у Ерофея Сирина. Он протянул трубу Егорову, вяло подтвердил слова ирландца:
— Псеглавцы. Точно. Изверги древних людей…
Егоров подстроил трубу под свой глаз. При солнечном свете он явно увидел, что морды у всех шерстистых — собачьи! А передний скот с пёсьей головой тащит в левой лапе верхнюю половину туловища ихнего обозного парня. Поднимет тулово ко рту, оближет с него кровь и рогочет...
Сёма Гвоздилин, что, отвернувшись от всех, наблюдал за горой Скритха Тау, проговорил:
— Скиртхи исчезли из пещеры. Сейчас вывалятся с-под низу горы и вместе с этими возьмут нас в клещи. Помолиться бы нам теперь, а?
Егоров промолчал, да и все люди промолчали. Некогда молиться.
От горы, там, с позадков кургана, явственно донеслись детские голоса. Точно сказал Сёма Гвоздилин, — скиртхи осознали свою поживу, вышли из горы.
Каюк.
Тут под ногами Егорова слегка задрожало. Задрожали и горы, часто, но мелко встряхнулись, с них полетели камни.
Между псеглавцами и подножием кургана осталось шагов пятьдесят. Может, больше. Но и шерстистые разом встали, когда землю затрясло.
Вот между ними и курганом медленно, будто в воронку на воде, посыпался снег. Появилась огромная дыра. Такая дыра, что сейчас вот лошадь с санями туда попадёт, — целой и останется. Если глубина той дыры не до самого ада.
Из той дары понесло такой вонью, что даже псеглавцы подались назад... Покачнулся весь курган. Люди на нём хватались друг за друга, чтобы удержаться. Скиртхи сзади кургана орали уже не весёлыми, а плачущими голосами. В дыре заскребло так, что уши заложило. Потом там моргнуло.
Лязгнуло костяным лязгом.
«Ты, Александр Дмитрия, возле горы Скиртха Тау увидишь курган, так на тот курган не входи! — явственно услышал Егоров голос Петра Андреевича Словцова в своей гудящей голове. — Его стережёт ползучий гад...».
— Ты живой, Марк О'Вейзи? — шепнул в сторону Егоров. — Если ещё штаны не обделал, тащи сюда три бруска... китового жира!
— Штаны... — пробормотал О'Вейзи, удаляясь к саням на верху кургана. — Штаны тебе мои... весь я... inthe Shit, весь!
— А чего? — крикнул вослед ему Егоров. — Знал бы про такое... не поехал бы со мной?
Ответа не услышал.
В огромной дыре опять заворочалось, хыкнуло. Снег вокруг дыры начал таять. И на кургане стало мокреть.
Скользя по мокрому снегу, к Егорову молча скатился О'Вейзи, протянул ему три бруска золота. Золото тускло отразило яркий солнечный свет.
— Эка ты! — подал хриплый голос Ерофей Сирин. — Где ты его покупаешь, а?
Егоров примерился и кинул наобум в дыру брусок золота поболе килограмма весом и зачем-то пригнулся.
Правильно пригнулся.
Брусок, будто надкушенный огромным зубом, прилетел бы ему по голове. Теперь он упал сзади Егорова, но при этом попал в брюхо ирландца.
— Не требуется гаду золота! — хмыкнул Егоров.
Те псеглавцы увидели, как золото полетело в дыру и как оттуда вылетело назад. Радостно завопили, шагнули кучей вперёд.
Из дыры на них дыхнуло гадостью, шерстистые попадали.
— Ты, Гвоздилин... иди, наверху там выбери самого старого коня, — задохнувшись посреди своих слов, прошипел Сирин. — Упряжь с него сдери, веди сюда при одной узде...
— Ага...
Шерститые лежали, не вставали. Они вроде бы молились. Ритм слышался в их подвываниях.
Гвоздилин провёл коня мимо людей, заскользил к дыре.
Встала мерзкая тишина.
За пять шагов до дыры конь взбрыкнул, но Гвоздилин ударил его плёткой промеж задних ног, конь скользнул подковами на камнях, вылезших из-под тающего снега, и с протестным ржанием ухнул в дыру.
Курган опять жутко тряхнуло. Там, в дыре, послышалось благостное шипение, потом хрустнули кости, и конь замолк ржать.
Ещё похрустело.
Люди не шевелились и псеглавцы не шевелились. Только лошади обозников, которых шерстистые волокли за собой, вдруг почуяли некую себе слабину и побежали назад, туда, к еловой роще, к своим саням и своему костру, хоть и потухшему.
* * *
Когда Сёма Гвоздилин, знаток старинных сказок, приволок сверху пять вожжей и стал вязать ими людей, да и сам привязался к ремню Егорова, а потом оба конца вязки обмотал за крепкий курганный камень, Егоров даже не шевельнулся. Он только зыркнул глазом на скиртхей, подвывающих наверху, в своей пещере. Их вой аж звенел, когда там, в дыре, раздавалось равномерное бульканье. Не совсем бульканье, но как-то так это звучало.
И когда это так зазвучало снова, Егорова махом и так душевно и сладко потянуло пойти и упасть в дыру, что он задёргался в вожжевой вязке. О'Вейзи тут же огрел своего компаньона кулаком по лбу. Стало получше. Егоров упал на колени и стал совать себе в рот грязные куски снега. Совал и смотрел, как шерстистые идут в ряд к дыре и падают в неё. Когда первый упал, то из дыры вылетел наверх обезображенный кусок человеческого тела. Его псеглавец тащил с собой.
— Это был Панята Шикин, — тихо пробурчал Сирин. — Свадьба у него должна была быть следующей осенью.
Ерофей Сирин говорил и корчился, его тоже самоходно тащило в ту жуткую дыру. Вожжи не пускали.
Но вот последний псеглавец с мучительным воем упал вниз.
Там, внизу пошумело, поскребло, и вдруг курган опять дрогнул, как бы приподнялся, и опал.
— Сейчас за нами придёт, — сказал в пустоту гор О'Вейзи, морщась и потирая крепко ушибленный золотом живот.
Сёма Гвоздилин начал развязывать вожжи, откреплять людей друг от друга, буркнул:
— За нами не придёт. Он к горе поехал. Пополз, к горе, значит сытый...
Гора Скиртха Тау явственно шатнулась. Где-то в глубине горы ломался камень, грохотало так, что лошади на кургане стали лягаться меж собой от того ужаса. Хрипело и лязгало под горой долго.
Потом все звуки удалились. Там, видать, уже за горой, ещё раз треснули камни, стали падать, греметь, потом стало тихо.
Сёма Гвоздилин прокашлялся, кивнул одному из обозных, оспенному Ивану Калачу, и они вдвоём заторопились идти к основному лагерю. Там никто не бегал, не кричал, значит, и Гузей Оралов пропал в жутких лапах псеглавцев.
Егоров походя подопнул одну пушку. То, что будет впереди, он теперь знал, а может, только догадывался.
Но пушки теперь не понадобятся, да и ружья можно смазать салом, в шабольё, укрыть от ржавчины.
Егоров подошёл к главному курганному камню и только теперь, когда от дикой тряски с поверхности камня слетела тысячелетняя пыль и грязь, он вдруг сообразил, что это стоит вытесанный из гранита огромный крылатый змей, вытянув клыкастую морду на восход Солнца.
От же, екера мара!
А в пещере скиртхов и не виднелось. Там, на самом краю пещеры сидел, свесив ноги вниз Парас Топорник. Если ему прыгать вниз, то высоковато будет, саженей тридцать.
— Ты чего хочешь, Парас? — испугался Егоров. — Не вздумай прыгнуть!
— Прыгнуть я не хочу, господин Егоров, — учтиво ответил Парас. — Я жрать хочу! Много!
Глава пятьдесят девятая
— Парас, а Парас!
— Аиньки, начальник! Чего?
— Может эти... скиртхи, — спросил Егоров, — там где-то попрятались и могут нас прибить камнями. А?
— Говорю — первым убежал вниз ихний шаман. Такой толстый с квадратной головой. А за ним все эти лысенькие побежали. Внутрь горы побежали. Я слышал, как они там после... этого... огромного... вонючего ползуна камнями запирались. Нету там теперь никого. Иди, если хочешь, мои слова проверь.
— Да, я пойду по своим делам. Сейчас вот соберусь и пойду.
— Нет, начальник. Завтра мы все по твоим делам пойдём, ибо тебе одному там не справиться будет. Верь моему слову... А эти... скиртхи, они, дураки, видать заложили камнями туннель... ну, дорогу, этому, ползущему, с большими зубами. Он как дал по их загородке, так всё и повалилось. И теперь там сквозь всю гору такая дыра, что хоть на тройке кати под горой, да с песнями! На ту сторону горы. Помехи катить нету...
Сказал так и захрапел... устал мужик, намаялся.
Сёма Гвоздилин привёл к подножью кургана тот обоз, из тридцати саней, что был оставлен в одной версте от горы Скиртха Тау. Пустой привёл обоз. Мешки из-под овса порезаны, раздёрганы, зерна, конечно, нет. Лопаты, кирки, молоты, топоры, весь инструмент поломан. Лошади при каждом резком звуке начинают дрожать кожей, приседают на круп.
* * *
Три дня правили инструмент, пока Егоров, О'Вейзи да Панас Топорник, справив смоляные факелы, шастали внутри горы.
— Вон тот поворот будет, начальник, в него пойдём, — сказал Панас, на четвёртый день, после того, как три дня исканий внутри горы, на пяти этажах горного убежища скиртхов, ничего путного не дали. Камни, камни, дурные запахи и снова простые камни...
— Может, не так обмолвился тебе Пётр Андреевич Словцов, — сказал накануне за ужином Ерофей Сирин. — Может, он сказку какую припомнил, да её тебе и поведал?
— Нет. Не мог мне Словцов сказку сказать, — отмахнулся Егоров. — Он ясно понимал, что если там, под горой есть богатство, то одному мне его не проглотить. Если там дорогие камни, так я тотчас же устрою в Екатеринбурге целый завод, чтобы эти камни гранить и тесать. Народ пристрою к делу. Жить-то на Урале надо? И безбедно жить...
— Надо жить, — быстро ответил Сирин. — Но сначала бы нам надо выйти из этой горной ловушки. Да побыстрее. Вдруг этот... ползун подземный... опять за жертвой вылезет. Откупаться некем будет, кроме самих себя...
— Дай нам ещё пару дней, а сам налаживай обоз. Лишние сани оставь здесь, до села Черкутинтаул пойдём налегке.
— А вдруг ты дорогих камней добудешь столько, что и обоза не хватит, чтобы их вывезти, а?
— Мне людей надо вывезти. Камни, они и подождать могут...
* * *
И тут, как в сказке, право слово, ирландец О'Вейзи, с утра крепко и тайком выпивший, решил уже в пещерных ходах малость водки добавить. Холодно было ирландцу на Урале. Отстал от своих, завернул в узкую расщелину, стал доставать флягу и прислонил факел к стене. Стена внезапно пыхнула ярчайшим красным цветом. Красные прожилки горели в горной породе как языки пламени.
О'Вейзи, конечно, поступил мудро. Сначала глотнул как следует из фляжки, прочистил горло и заорал.
Его долго искали среди щелей, но вот, нашли.
— Это камень рубин, — тут же определил Парас Топороник. — У меня дед уральские камни хорошо знал. Меня тесать камни учил. Да только я пошёл по литейному делу, не по каменному.
Егоров погладил шероховатые прожилки рубина. Хороший камень!
— А мне надо бы, Парас, камень изумруд.
— Знаю такой камень. Он зелёного цвета. За ним надо идти ещё ниже. В яму.
Спустились и в яму. То была огромная пещера и находилась она уже пониже уровня земли. При свете трёх факелов правая стена ямы зазеленела, как молодая трава под Солнцем.
Егоров рубанул киркой по куску зелёного камня, тот отвалился и рассыпался на мелкие брызги.
— Ну что ты, начальник, делаешь? — стал возмущаться Парас. — Не умеешь дорогой камень брать, так и не берись!
Егоров рассмеялся на это замечание, достал свой пистоль, понял его кверху и нажал на спуск. Бабахнуло гулко.
Немного погодя, чуть ли не за стеной пещеры, тупо отозвался ответный выстрел.
* * *
На дорогу к селу Черкутинтаул вышли из горы через две недели. Вышли отощавшие донельзя. Судя по зарубкам, которые делал на оглобле своих саней Ерофей Сирин, в наружном мире шёл уже месяц январь. Январь 1818 года. Вернее, тот месяц уже кончался.
В селе купили новых лошадей, новые сани, набили мешки сухарями и вяленым мясом... На восьми санях везли сорок мешков дорогого камня, добытого в горе Скиртха Тау. Людей в добычном отряде осталось восемь из тех двенадцати, что пошли в поход с Егоровым.
— Это, Александр Дмитрии, нормальные людские потери в таком сумасбродном походе, — пытался утишить душевную муку Егорова Ерофей Сирин. — Наши вон, сорок человек, два года назад ходили за золотом на речку Майчанку. Это возле горы Пыргин Тау. Никто назад не вернулся. Как раз перед твоим появлением в Екатеринбурге в город пришли два охотника из племени манси. Принесли нам ломаное ружьё и две шапки. Наших людей было то ружьё и те шапки. Кости наших людей манси завалили камнями. То, что от них осталось. Манси — народ верный в деле охоты. И в деле заботы. Да...
Они с Егоровым рубили еловый лапник для прокорма лошадей. Лошади за милую душу теперь хрумкали лапником, а люди варили себе по половине горсти овса. Дорога на Средний Урал среди старых гор петляла так, что за день, если считать по прямой, то проходили версты три. Но проходили.
— А что с людьми-то случилось? С теми, кто за золотом ходил?
— Манси сказали, что люди перепутали дорогу, попали под край плато Ман Пу Пу Нор, а там, в длинном проходе, вдохнули яд великанов.
— Чей яд?
— Великанов. Там в давние времена великаны прорубали туннель под Уральскими горами. Ну и все померли... потом. После выполнения своей работы. Боги, так шаманы манси говорят, смертью наказали великанов. Они, те великаны, будто на том плато высекли из камня свои огромные фигуры. На память потомкам... Ну, а чтобы тем потомкам заказать туда, на плато ходить, боги посеяли яд вокруг того места.
— Как это — посеяли яд? Разве яд сеют, Ерофей?
— Так говорят люди, и я так за ними повторяю... Хватит, нарубили полно уже. До последней стоянки лапника лошадям хватит...
Глава шестидесятая
На последней стоянке перед поворотом на Екатеринбург мало ели, мало спали. Даже лошади бродили, как очумелые — чуяли других людей, чуяли большой тракт к большому городу.
Сирин понянчил в руках тот брусок золота, что куснул подгорный зверь. Спросил:
— Может, Александр Дмитрии, тебе ещё чего надобно такого, что нигде нет, кроме как на Урале? Мы подмогу тотчас тебе выставим.
— Нужен мне, Ерофей такой мастер, который мог бы камень изумруд большой величины красиво огранить... Ну, и разные там камни тоже... привести в божеский вид. У меня остался с собой последний брусок золота, так я им и рассчитаюсь. Есть у тебя такой мастер по камню?
— Есть и не один, — тут же отозвался Ерофей, — камнерезов у нас хватает. Они тебе так камни потешут, государю не стыдно станет показать!
— Запрягай! — крикнул Егоров. — Поехали! Работа ждёт! На завтрашней стоянке велю мыться, чиститься и принимать божеский вид! В город же едем! В Екатеринбург!
* * *
В город Екатеринбург въезжали поздним утром, по Невьянскому тракту. Остановились у пятого по правую руку большого дома. Егоров прихватил с собой все восемь кожаных мешков с драгоценными камнями, каждый мешок вмещал не меньше ведра. Ерофей Сирин постучал в калитку. Малость погодя им открыли.
Здесь жил самый большой мастер Урала, полный знаток камнерезного дела.
Пока ждали окончания переговоров камнерезного мастера с Егоровым и Сириным, обозники заметили, что почти в центре города толкутся люди, слышатся свирепые воинские команды.
Мимо обоза проезжал верхом здешний землемер, торопился на волочильный завод, мерить новую дамбу. Там ставили большую мельницу, волочить проволоку мелкой толщины.
— Чего там шумят, Микита? — спросил землемера Сёма Гвоздилин.
— А вот, гонят в Сибирь новую партию бунтовщиков. Говорят, собирались Сибирь от Рассей отрезать и американам продать. Не вышло-с! Пусть таперика в нашей Сибири охолонят свои дурьи башки! — Землемер Микита зло сплюнул. — Ты понимаешь, заморские злыдни готовили бунт и зазывали на бунт офицеров и солдат! Ну, лешаки окаянные, чего не придумают, всё супротив нас! Вот и вышла им вечная каторга! Похлебают теперь вдосталь пустых щей в каторжанских робах! Нно! Пошла, серая!
* * *
Наконец Егоров с Сириным попрощались с мастером у ворот его дома, как полагается, сели на телеги, тронулись далее в город, к трактиру Вонгузова.
Навстречу им, на телегах, под солдатскими штыками, ехали три десятка людей, замотанных в дерюжные покрывала. С утра, хоть бы и в начале июня, ещё подмерзало, да и ветер дул холодный, северный.
От тех телег доносился железный кандальный звон.
С первой телеги вдруг соскочил лысоватый кандальник, вытянул руку навстречу Егорову и заорал, пропуская букву «Р»:
— Офицер! Офицер! Вот этого хватайте, хватайте! Он вор! Он Егоров! Он получал в Америке деньги и платил их русским офицерам! За всё платил он! А я не виноват! Не виноват я!
Егоров с тихим бешенством увидел, что орёт на всю улицу — барон Халлер!
— Придержи пока обоз! — велел Сирину Александр Дмитрии и спрыгнул с телеги.
Конвойный офицер уже торопился скакать к нему, когда каторжный тележный поезд обогнала богатая коляска, в которой сидели Вонгузов и... Словцов Пётр Андреевич!
— Вас встречаем, господин Егоров! — проорал Вонгузов. — Меня ещё вчерась предупредили, что вы подходите к городу. — А ты чего мне тут грязь конём топчешь? — рявкнул Вонгузов на конвойного офицера. — Разуй глаза свои татарские! Государева ревизора встречаем!
Офицер тотчас погнал шашкой барона Халлера на его тележное место. Тот продолжал орать, тогда случившийся рядом конвойный казак перетянул его нагайкой.
Барон Халлер заплакал, упав на жёсткие доски каторжной телеги.
— Ну, господин поручик Егоров, вот мы и свиделись, — Словцов Пётр Андреевич раскинул руки и пошёл навстречу Егорову. — Откуда едешь, милый человек?
Егоров тоже раскинул руки и пошёл к Словцову:
— А оттуда еду, куда вы меня посылали, Петр Андреевич!
Глава шестьдесят первая
Теперь, когда в казне появились хотя малые, но деньги, император Александр Павлович весьма благоприятно выслушивал доклады Дмитрия Александровича Гурьева. В этот раз доклад был посвящен уничтожению такого зла, как ассигнации.
— Хорошо, — наконец ответил государь. — Готовьте Указ. Тотчас подпишу. На начало следующего года готовьте Указ, полагаю, прямо с первого января. Отмену ассигнаций и введение в оборот государственных казначейских билетов. У вас всё?
— Последнее хорошее дело, ваше величество. С первого сентября в Санкт-Петербурге нужно торжественно открыть две первых, народных, сберегательных кассы. Вам будет преподнесена сберегательная книжка за номером один.
— А вот тут вы, Дмитрий Александрович, малость перегибаете. Не надо меня совать везде первым. Пусть я буду хоть бы и пятым. Поставьте вперёд человека, который рискнёт вложить в ваши сберегательные заведения приличную сумму денег. Найдётся такой человек?
— Такой человек уже есть, государь. Прошу под мою протекцию принять его завтра первым, на большом государевом приёме!
— Кто таков? Поясните его особенность...
* * *
Зал большого царского приёма блистал нарядами и весёлыми лицами. Александр Христофорович Бенкендорф, который, по слухам высшего света, скоро будет возведён в главные командиры нового, но не военного ведомства, стоял со своею супругою в одиночестве, хоть и совсем близко от подножия царского трона.
Император Александр Павлович вышел из боковой двери с супругою. В зале приёмов стихло. Император занял высокий имперский трон, супруга его заняла трон пониже, но по правую руку от государя.
Камердинер стукнул жезлом по специальной стальной пластине на полу. Громко объявил:
— Уральский промышленник, потомственный дворянин, отставной офицер Тайной канцелярии Её Императорского Величества Екатерины Алексеевны, Александр Дмитриевич Егоров, Высочайшим соизволением Великого Государя нашего, Александра Павловича, в присутствии всего высшего сословия Российской Империи желает исполнить обет, данный перед лицом Господа нашего Иисуса Христа и во славу Императрицы Екатерины Великой!
Государь Александр Павлович поднялся на троне, своим золотым скипетром сделал знак, что он велит исполнить объявленное камердинером.
Четверо ливрейных служителей тут же принесли и поставили перед троном низкий, но весьма широкий стол.
К этому столу уже шагал в новеньком вицмундире поручика Тайной канцелярии Её Величества уральский промышленник и потомственный дворянин Егоров Александр Дмитриевич.
— Отказался идти ко мне на тайную службу! — шепнул супруге Александр Христофорович Бенкендорф. — Я тебе про него рассказывал. Умный человек. И весьма богатый...
За Егоровым шёл в богатейшем штатском мундире недавно открытого благотворительного общества поощрения наук и практических занятий Марк О'Вейзи. За ирландцем шагали одетые купцами уральские мужики, ходившие с Егоровым в тяжкий поход. А уж за уральцами в две линии тянулись дворцовые лакеи, неся на вытянутых руках золотые подносы, заваленные уральскими драгоценными камнями. Тех подносов было двадцать, и скоро весь широченный стол перед троном государя императора оказался просто завален каменно-золотой роскошью.
Мужчины в зале стали хлопать в ладоши, а дамы восторженно взвизгивать.
Поручик Егоров поклонился государю малым поклоном, повернулся к ирландцу. О'Вейзи тут же передал ему мешок, сшитый из собольих шкур. Два огромных придворных лакея, с двух сторон держа за края тяжеленный серебряный поднос уральского литья, подвели его под соболиный мешок.
Егоров осторожно, в полнейшей тишине, выкатил на серебро ярко пыхнувший на солнце огромный зелёный изумруд!
Император помимо воли поднялся на троне.
Дамы со вскриками «Ах!» падали в обморок, на руки мужей и ближайших мужчин.
— Во исполнение обета, данного мною, я нижайше прошу, великий государь, принять сие уральское богатство под свою державную руку, дабы пополнить казну Российской империи этим творением твоих уральских подданных!
* * *
Сара Зильберман, недавно вернувшая себе эту фамилию, стоявшая среди иноземных послов в Российской империи, вздрогнула и пошла повдоль стены к выходу из приёмной залы.
Она, одетая в мужскую фрачную пару, торопливо кусая усатую губу, оттопыренную на грубом лице, спускалась по правой дворцовой лестнице к парадному выходу, как её вдруг, сверху и снизу лестницы, окружили четверо крепких мужчин в штатском.
Пятый мужчина сообщил ей на великолепном английском языке:
— Мадам! Ваш корабль через час покидает гавань Санкт-Петербурга! Извольте сесть в карету и отбыть в порт.
Сара Зильберман открыла рот, чтобы крикнуть, что она — мужчина и будет жаловаться! Глянула вверх, искала — кому крикнуть. Наверху лестницы стоял господин Джордж Миффлин Даллас, посол Северо-Американских Соединённых Штатов в Российской империи... Он сочувственно пожал плечами, помахал Саре рукой и скрылся.
— Поехали, ...твою мать, — зло крякнул старший из службистов Бенкендорфа. — Насмотрелась тут, баба клятая, хватит... Больше у нас не появишься...
* * *
Когда весёлый О'Вейзи привёз на Урал из Лондона секретные чертежи блюминговой печи и двух мастеров, знающих секрет плавки платины, у его жены, Насти Гвоздилиной, как раз родился сын.
— А ты чего медлишь? — орал ирландец в «тихом зале» трактира Вонгузова. — Давно пора себе жену сыскать и о наследниках подумать!
И бил Егорова по плечу.
Егоров сидел, подперевши голову левой рукой, а правой рукой болтал в водочном графине огранённые зелёные камни. Вроде как бы пел:
— Коварный изумруд, ох ты, коварный изумруд...
— Вот! Заскучал ты! — хохотнул О'Вейзи. — Зачем тебе скучать? Женись, брат! Весело тебе станет!
— Зелёный изумруд, коварный изумруд, зелёный...
— Да что ты заладил тут... «зелёный, коварный»? Давай быстро думай, кого любишь, и свадьбу гулять станем!
— За меня государь император уже подумал, — сообщил компаньону Егоров. — Жениться я буду на княгине Белозёрской. Ей семнадцать лет, за ней дают в приданое два московских особняка и двадцать тысяч крестьянских душ. Три миллиона рублей серебром... Свадьба через месяц в столице империи.
О'Вейзи на это сообщение промахнулся мимо рта, когда подносил стакан с водкой:
— Как так?
— Россия, брат.