ГЛАВА ПЕРВАЯ

Часа в четыре пополуночи, когда ещё московские петухи горла не драли, во дворе Михаила Степановича Шуйского, со вчерашнего дня — воеводы большого полка, началась сумятица. Конюхи выкатили из сараев три возка, крытых чёрной кожей, да из другого сарая две колымаги немецкой работы, видом как глубокое перевёрнутое корыто, именем фургон. Фургоны те были крыты драным отрепьем.

Шуйский глянул в просвет облаков. Луч восходящего солнца сверкнул по чистому небу, да поцеловал золотые кресты колокольни Сретенского монастыря. Главный колокол будто этого и ждал, ударил. Длинный, тягучий низкий звук накрыл спящий город.

— Всё! — заорал Шуйский. — Дали знак! Выводи!

Из малого потюремного домика в углу огромного подворья, гридни вывели на крыльцо купца из Пизы. Тот зевал, не прикрывая рта. Шуйский отвернулся, он смотрел, как его люди, взявшись по четыре, несут в полотняных носилках три бочки. Носилки тяжёлые: понятно, что в бочках не вода питьевая. Бочки с золотом. Их закатили в первый возок.

На крыльцо вышли и Зуда Пальцев, обрезанный новгородец, и тот, молчун, немец ли, сканд ли. Гридни затолкали обоих в первую колымагу.

— Большую бочку давай, кати! — распорядился Шуйский. — Ту, что воняет? — уточнил гридень.

— Ту! Да поживее! Время не терпит.

Выкатили широченную немецкую бочку, в каких немцы хранят зерно. От бочки несло запахом мочи, гнили и навоза. Её загрузили во вторую колымагу. Шуйский, взяв Мойшу из Пизы под локоток, повёл садиться рядом с воняющей бочкой. Купец вырвался, непонятно выругался и полез в первый кожаный возок, поближе к своему золоту.

— Как ваша милость пожелает, — сказал Шуйский и запрыгнул на кучерское место первого возка. Оглянулся. Щёлкнул длинным бичом да и заорал кучерской клич: — Эй! Бер-р-р-регись! Разбойнички! Гр-р-р-рабят!

Поезд из трёх повозок и двух колымаг вылетел через задние ворота Шуйского поместья, завернул влево и пошёл в сторону Можайского шляха.

* * *

Десять вёрст от Москвы отмахали быстро. Кони шли ровно — сытые кони, из шуйской конюшни.

А вот через десять вёрст приключилась остановка. По краям дороги вдруг появились широченные канавы, заполненные водой и уже заросшие склизкой травкой. А впереди, поперёк дороги, виднелся вал из лубяных коробов, видать, наполненных землёй. Позади вала прыгали в малиновых кафтанах молодшие стрельцы из шуйского полка. У некоторых в руках дымились фузеи.

Через вал перескочил стрелецкий сотник Колька Смыгин, его отец считался самым богатым стрельцом на Москве.

— Куда прёшь? — заорал Колька, бросая косые взгляды на своего бывшего полковника: мол, правильно ору?

Купец из Пизы немедленно вылез из переднего возка, протянул сотнику большую бумагу:

— Вот, господин стрелец, грамота вашего государя на беспошлинный, безостановочный мой проезд из Московии в польские земли. Так что вели раскидать короба, да мы поедем. Торопимся очень! Торговое дело!

Колька Смыгин снова коротко глянул на «кучера» Шуйского, хмыкнул и ответил купцу с беспричинно обидным лаем:

— В сие время, купец, проезд разрешается токмо что при бумаге с красной печатью! А у тебя, вишь, печать синяя! Заворачивай!

— Как же так? Это как же? — Мойша из Пизы даже толкнул кучера, Мишку Шуйского. — Ты что мне говорил?

— В той стороне уже вовсю идёт война, купец! — громко сказал Колька Смыгин. — Туда со вчерашнего вечера можно ехать только военным людям да войсковым обозам. А ты, сволочь, заворачивай! Кому приказано!

От лубяного вала пять фузей саданули картечью поверх лошадей. Лошади забесились. Шуйский завернул свою чёрную повозку влево, прямо в канаву. За ним тронулись другие повозки.

Здоровенные лошади с храпом преодолели глинистую преграду и вырвались на степную равнину. Колымаги же, запряжённые парно, застряли в грязи широких канав. Стрельцы захохотали. Потом от них кто-то переусердствовал, дал выстрел прямо над колымагами. Кони испугались, дёрнулись и вынесли наконец колымаги из канавы.

Пизанский купец кинулся к Шуйскому:

— Обмануть надумал, да? Сейчас как сыпну тебе в лицо мумийного порошка, всё лицо слезет!

Шуйский отмахнулся от пустой угрозы. Радагор при великом государе испробовал ту заразу на собаке. Собака выпила молока с порошком и попросила ещё. Её даже не пронесло. Обманка, дурно пахнувшая, а не лекарский порошок!

— Садись внутрь быстрее, — шепнул купцу Шуйский. — А то стрельцы ещё передумают. Молодые, горячие, крови ищут и денег!

Купец шмыгнул в повозку, лошади тронулись.

Через три версты купец из Пизы высунулся из повозки и потребовал остановки:

— А почему обратно в Москву едем?

— В Москву не едем, — стал объяснять Шуйский. — Едем теперь мимо Москвы, на город Тулу. Не доезжая Тулы, повернём в польскую сторону, там старая дорога есть...

— А там — опять стрелецкая засада! Обвести меня хочешь, кучер? Останавливай обоз и давай сюда новгородца!

Зуда Пальцев, испуганный, с глазами полными слёз, точно подтвердил купцу, что если сейчас поехать вброд через реку Пахру, то и выйдет путь на Тулу.

— Нас уже ищут, — вполне серьёзно добавил Шуйский. — Скоро вокруг Москвы не протолкнёшься от вооружённых наймитов Ивана Третьего... Думай быстро, купец! Едем или не едем?

Мойша из Пизы забрался в повозку, тронулись, поехали. Лошади пошли ровным, скорым ходом. Зуду Пальцева два гридня просто забросили на ходу в колымагу, он ударился о второго пленника и захлюпал носом.

Зуда давно торговал, на Москве бывал и вокруг Москвы ходил. Торговал с короба шведскими иголками да всякой мелкой всячиной вроде медных напёрстков, колечек со стёклышками и цветных лент польской работы. И он точно знал, что после брода через Пахру на город Тулу надо поворачивать вправо. А если повернуть налево, то попадёшь в самое страшное на Москве место — Болото!

Кони прошли пахринский брод и повернули налево. Зуда Пальцев в голос зарыдал.

* * *

Иван Васильевич в то раннее утро молился. Молился один в Успенском соборе, аж с полуночи. То каялся, то, воззарившись на свирепый лик Спаса Нерукотворного, обвинял Бога в делах грешных:

— А сына моего, первенца, пошто дозволил отравить Еленке молдаванской? Этакий бы государь вырос для Руси! И телом был здоров, и разумом не обижен! И Божественные поучения исполнял со тщанием... А жену мою первую, Марью Борисовну, кто извёл? Небось Господь ты наш безгрешный, думаешь, она от родин скончалась? Эва! Все так думают, вся Москва и всё порубежье. Только я тебе скажу истину, уморили её злым питьём бесовские латинские лекари. У меня о том и бумаги есть. Храню в тайне, умирать стану, приду сюда в собор, встану перед тобой, а позади поставлю потомков тех бояр, кто лекаря того, Симеху, подговорил мою Марьюшку опоить смертным отваром. Ты меня знаешь, я человек свирепых кровей, не постесняюсь тут вас всех... топором в храме!

Настоятель Успенского собора, спрятавшись под парчовым покровом алтаря (не успел из храма в придел укрыться), исходил мочой и потом. Он никогда не видел своего государя таким грозным. И грозным на кого? На Бога! Страх так и гнал из настоятеля разную жидкость: чуялось, что вот-вот через поры кожи закапает и кровь...

— А Еленку молдаванскую, думаешь, это я благословил на брак со своим сыночком Иванушкой?.. Я ведь по лику её сразу увидал, что змея она и больше никто. Мои послы, что в Бессарабию ходили на предмет сватовства, потом, под дыбой сознались, что отец её, Дмитрий, король молдавский, только так, по подсказке католиков подлых, обещал мне помогать против крымских татар и против турок. Православным уставом крестился. Твоим уставом! А сам, вишь ты, после замужества доченьки своей велел моим полкам отойти от его границ подальше, чтобы на него не обиделись татары и поляки... Продал меня мой сват... Ничего, я до него ещё доберусь! Не я доберусь, тако внуки мои до его страны дотянутся!

Молчание надолго повисло под высокими сводами огромного Успенского храма. Настоятель, пока великий государь пил из чаши вино да гулко кашлял, сумел-таки из-под алтаря на четвереньках перебраться за царские ворота. А там в ночную вазу успел слить нижнюю жидкость. Потом он снял обмоченные сапоги, переменил шерстяные носки и сам упал на колени перед малой алтарной иконой Вознесённого...

— Угробил я много народа, — говорил государь прямо в лик Богочеловека. — А вот что же ты, Спаситель, не можешь свою веру соединить, да разом дать одну веру всем народам? Одну веру! Не можешь? Вот ведь как деется: сегодня я на Болоте троих посажу в воду, а завтра двинусь на Калугу, там у меня уже военный стан раскинут. И будет нынешним летом война! Лихо будет всем народам от Нарвы до Крыма. Ибо одни верят в мать твою, блаженную девственницу, а мы верим в тебя. Вот так и сойдутся завтра в кровавой резне не люди, нет... Мать твоя пойдёт против тебя, Господь ты наш всеблагий... Нет, нет, раз это мы войной наступаем, значит, это ты, Господь всеблагий, завтра пойдёшь супротив своей матери-девственницы... Выдумают же евангелисты... Девственница, а родила... тебя, грешного...

Иван Васильевич допил вино из огромного кубка, что-то свирепое хотел добавить, да тут к нему неслышно, в одних носках подошёл настоятель Успенского собора:

— Гонец к тебе, великий государь! На Болоте тебя уже ждут...

* * *

Три рейтарских сотни закованных в кирасы немецких солдат, да три сотни стрельцов кремлёвской стражи, взяли на берегу в квадрат то пространство, где встал великий государь со своим наследником и Соправителем, великим московским князем Василием Ивановичем. Великая княгиня Софья Византийская сидела в открытом возке, подальше от воняющего Болота, при особой охране.

Река Москва делала в этом месте загиб, который по весне заполнялся водой. Потом вода сходила в низины, а в Болоте вода так и гнила до середины лета. Очень удобное место каждый год творила Природа для древнего, свирепого способа казни.

Заранее уже, с прошлого дня, на Болоте сколотили широкие мостки, чтобы все любопытствующие могли видеть Государево правосудие. А от мостков подручные ката Томилы теперь тянули на середину большой вонючей лужи три плота. Бегали по плотам, шестами мерили глубину Болота.

На той стороне Москвы-реки воинской охраны не имелось, но там иногда проезжали сквозь огромную толпу любопытных конные воины Эрги Малая. Тогда замоскворецкая толпа и не дышала — ждала казни тихо и прикаянно.

Бешбалда тихо говорил мужикам:

— А за то и казнят, его, Схарию, что ведь этот гад пять стран прежде обгадил. Придёт, обернётся давним жителем и начинает всякие поносные речи говорить. Мол, вы не так живёте, не так молитесь да не тому богу... А народы-то везде одинаковые. Что мы, что, скажем, литвины. Им бы от весны до весны прожить. Ну, они и слушают этого Схарию. А он им соловьём заливается, что будет, мол, у вас впереди светлое будущее...

Здоровенный мужик, лодочник с московского перевоза, церковный староста Бутырского прихода, тихо спросил:

— Светлое будущее, это как понять? Как Царствие Небесное?

— Какое там Царствие? Только светлое будущее. Так ведь мы каждое утро встаём и нас всех ждёт светлое будущее целого солнечного дня, ибо солнце светит и трава нас радует, и река течёт и кущи зеленеют... Ведь так?

— Да, оно так, — подтвердил лодочник. — Ещё радость благая, если внуки возле тебя курлычут и здоровье есть, и амбар полный...

— Амбар твой полный, это, брат, только твоего ума да дело рук твоих дело! Будешь трудиться, амбар всегда тебя порадует!

— А чего он ещё творил, этот жид? — спросили Бешбалду из толпы.

— А ещё что? Собирал возле себя тех, кто в вере слаб или обижен чем, и тихо так, ласково, как паук паутинкой нежной, опутывал слабоверных. Да не тонкой ниточкой, а серебряной. И в такие долги людей вгонял, что после расчёта с ним те люди брали суму и шли просить подаяние. Или топились, или вешались...

— Да ну-у-у-у?! — не поверил кто-то в толпе.

— А вот сейчас ты все его преступления услышишь, — усмехнулся Бешбалда. — Сейчас государевы бирючи прокричат...

— Ты это чего, а? — накинулись сзади на неверящего. — У Бешбалды племянник стал воеводой большого полка, а ты ему не веришь? — послышались вскрики и тумаки.

И тут же над рекой раздался разбойный посвист, рейтары мигом раздвинулись, образуя коридор. В тот коридор ворвались все в пене лошади из конюшни Шуйского, тёмно-коричневые, донской породы. Они тащили за собой три чёрных возка и две немецких колымаги.

Шуйский осадил передний возок, скинул надоевший ему кучерской азям и пошёл кланяться великим государям. Под кучерской рванью на нём оказался надет шитый золотом боярский кафтан с выпушками из бобровых шкур по низу, да на плечах сидел бобровый воротник, а малиновая шапка была оторочена сибирскими белым соболем. Бо-о-о-о-гато!

— Боярин Шуйский, Михайло Степанович, воевода большого полка Великим государям всея Руси Ивану Васильевиче да Василию Ивановичу челом бьёт! — во всю мощь горла, на всю реку прокричал первый московский бирюч.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Колокола на Москве отбили шесть часов пополуночи. Утро настало. Четыре бирюча с лужёными глотками, разошлись по краям помоста и стали в очередь читать судебную грамоту.

— Жид Схария, известный в городах Пскове, Великом Новгороде, Торжке, Вышнем Волочке и на Москве как купец Новгородский Захар Иванкович, опутал долгами многих честных людей, собирал их тайно и вёл с ними богопротивные беседы, доказывая, что те люди долгами обросли потому, что верят в Господа нашего! А переняли бы веру католическую, по иному жить стали и долгов бы не Имели!

Второй бирюч притопнул ногой, начал читать далее:

— Тридцать самых родовитых бояр да ближних людей тех бояр, тот Схария постоянно снабжал деньгами польского да чешского чекана. Одному великому боярину Патрикееву платил по семь тысяч рублей в год!

Толпа на этом берегу ахнула:

— За что?

— ...семь тысяч рублей в год на избегание Православных обрядов и приучение к тому своих людей! Да ещё более двухсот бояр из древних родов к той противоправной смуте приручил деньгами. Бояре те здесь перечислены поимённо... Читать имена? — Бирюч повернулся к великому государю, чтобы спросить.

— Не надобно, — отмахнулся великий государь. — Народ мой и так всё знает! Давай далее!

— Да в ту же смуту втянул жид Схария московского митрополита Зосиму! — заорал громогласный глашатай. — И восемьсот монахов, перечисленных здесь поимённо... народ их тоже знает. И стала расползаться по Руси зараза, именуемая «ересь жидовствующая»! А та зараза была пущена, дабы свергнуть с престола государя нашего, великого князя Московского Ивана Васильевич Третьего, и весь род его!

Народ завыл яростно.

Выступил вперёд третий бирюч, заорал:

— И пошло проклятое поветрие от того учения, что распространял по Руси Великой жид Схария. Отец дрался с сыном, ибо они оказывались разной веры! Родные сёстры рвали друг у друга волосы и наряды, ибо каждая считала, что сестра её верует неправедно! Бывало и такое, что мать своего младенца, крещённого по уставу православной церкви, бросала в горящую печь, ибо после крещения принимала его за дьявольское отродье!

По обеим сторонам реки народ вдруг замолчал. Потом стали слышны всхлипы, бабы завыли в полный голос. Бирюч читал то, о чём люди знали, да молчали, боясь то ли гнева Господня, то ли жидовского верования Схарии про то, что ни рая ни ада нет, и после смерти, окромя могилы, никуда не попадёшь.

— Великий государь Василий Иванович! — с поклоном обратился к Соправителю боярин Шуйский. — Поезжай, Христа ради, встань рядом с матерью. Мало ли чего...

Боярин Шуйский, получив под управление большой полк, предал своих молодших стрельцов под державную руку Соправителя. Молодшие стрельцы, по знаку Шуйского, взяли коня Василия Ивановича в полный квадрат и так, торжественно, прошагали с фузеями через плечо сто шагов до повозочного поезда Софьи Византийской.

Сам Шуйский под широченным рукавом боярского кафтана передал Ивану Васильевичу серебряный стакан с чачей. На левом виске государя билась вена. Бесился великий государь.

— Это — да, это надо. — Иван Васильевич разом опрокинул стакан крепчайшей чачи, занюхал рукавом.

Четвёртый бирюч уже орал:

— А на Великом Новгороде злейший преступник совершил самое злое деяние! Обратил псковичей и новгородцев в свою веру, и те пошли на нас войной. Брат на брата пошёл войной! А ближайшей помощницей жиду Схарии в том кровавом и злобном деле была Марфа Борецкая, вдова посадника.

Из толпы рейтар вытолкнули к помосту совсем спившуюся бабу, одетую в драные обноски некогда дорогого наряда. Московский люд опять зло взвыл. Он ещё помнил, как два года назад эта Марфа, верхом на коне, неслась по улицам к выезду на Псковский шлях и молотила кнутом налево и направо, калеча баб и детей...

Сзади на своём сером ахалтекинце придвинулся к великому государю Книжник Радагор:

— Прости, великий государь, но Марфу надо бы оставить вживе... Ей недолго уже осталось... Пусть в земной жизни ещё помыкается, а жизни небесной ей и так не видать.

Иван Васильевич поднял правую руку. Бирюч споткнулся на слове и замолчал.

— Кричи! — велел Книжнику великий государь.

— Марфу-посадницу, в знак самого жестокого наказания, Великий государь всея Руси и великий князь Московский Иван Васильевич, велит земной жизни не лишать, а водворить обратно на проживание в усадьбу бывшего воеводы Патрикеева, казнённого за преступления против нашей церкви и государя! — проорал Книжник не тише бирюча.

— А-а-а-а-а! — заорали бабы по обеим берегам Москвы-реки. — Помучаешься ещё, сука драная!

Стрельцы в тёмно-синих кафтанах кинули обмороченную Марфу на телегу и вывезли за рейтарский охранный квадрат.

Иван Васильевич снял свою великокняжескую шапку, тяжёлую от золота и дорогих камней, отёр рукавом пот со лба. С утра непривычно припекало солнце. Михайло Степанович Шуйский поддёрнул узду, его конь встал совсем рядом с государевым битюгом. Воевода большого полка протянул в своём широченном рукаве ещё один стакан чачи. Государь махом опростал стакан, занюхал опять рукавом и сказал:

— Хорош! Будя! Да поедем отсель!

— Бирюч пусть покончит с приговором, — шепнул сзади Книжник Радагор.

Бирюч орал:

— За вышеуказанные преступления, за потворство врагам нашей церкви и за посев жидовской ереси в наших пределах, жида Схарию казнить древним обычаем! Жида Мойшу из Пизы за попытку лишить жизни нашего великого государя, путём отравления, казнить древним обычаем. Новгородского купца Зуду Пальцева, тайно перешедшего в жидовскую веру и служившего послухом врагам нашим, казнить древним обычаем.

Гридни Шуйского между тем уже столкнули с колымаги на землю широкую бочку. Кат Томила поднял свой знаменитый хлыст, примерился и:ударил. От удара крепкой кожи, с вплетёнными в неё проволоками и железными шариками, бочка громко треснула, помедлила и развалилась на доски. На земле осталась лежать куча вонючего тряпья.

Шуйский махнул ближнему рейтару. Тот, отвернувши нос, ткнул в кучу боевой пикой. Тряпьё разлетелось в стороны, и на свет перед народом показался жид Схария. Подручные ката Томилы тотчас ухватили его и поволокли на плоты. Одни перетянули руки преступника сзади знаменитой московской вязкой. Другие тут же связали Схарии ноги, прикрутили к ним огромный камень в дерюжном мешке.

— Слово! — заорали москвичи. — Последнее слово! Пусть скажет!

— Говори! — рыкнул Иван Васильевич.

Схария глянул на Болото, на толпы москвичей, не перекрестился ни католическим, ни русским обрядом. И молитву не прочитал и мольбы не проорал. Ухмыльнулся прямо в страшную рожу ката Томилы, произнёс:

— У меня золото и бриллианты. А вы мне тут... завидуйте!

Кат Томила вдруг зарычал, аки лев, схватил Схарию за плечи, поставил на край плота и поддал ему ногой. Тело плюхнулось в густую жижу. С того берега грозно выкрикнул Бешбалда:

— Пошто так? Ведь не выплывет!

Схария выплыл. Над водой показалась его голова, он отплёвывался, дёргался, крутил шеей.

Сажание в воду по старому русскому обычаю считалось такой же щадящей казнью, как и сажание на кол. И медленно сползая по смазанному свиным салом колу, и стоя по горло в воде, полной пиявок, казнимый мог прожить ещё сутки, а то и поболее. Мог и с родными поговорить, высказать последнюю волю, раздать завещание. Мог и выпить, если приспичит. Палаческий расчёт был в том, чтобы из воды торчала токмо голова казнимого — когда руки и ноги крепко связаны, долго не простоишь: пиявки кровь отсосут, и всё — утоп. Сам утоп, никто тебе на башку не давил. Хорошее, доброе общественное наказание!

Между тем гридни выволокли из чёрной повозки Мойшу из Пизы. Тот веретеном вертелся, старался выскользнуть. Когда не получилось, начал орать:

— Царь, а царь! А твой Мишка Шуйский вор! За три бочонка золота тебя продал! Хотел с тем золотом уйти в Польшу и оттуда тебя воевать!

— Царём обозвал, молодец! — похвалил купца великий государь. — А и правда, Шуйский, три бочонка с золотом где?

А гридни Шуйского, одетые в азямы родовых цветов великого боярина уже тащили на носилках три бочонка с золотом и поставили те носилки под ноги коня великого государя.

— Один бочонок откатите под коня великого боярина Шуйского! — велел гридням государь.

Бочонок с золотом откатили Шуйскому.

Иван Васильевич глянул на солнце, солнце стояло высоко. Отмахнул рукой. Мойшу из Пизы связали как положено и столкнули в Болото в трёх шагах от Схарии. Он тоже вынырнул и, отплевавшись зелёной тиной, снова принялся орать, теперь уже откровенные непотребства.

Кат Томила глянул на государя, шевельнул своим страшным кнутом. Иван Васильевич помотал палачу пальцем:

— Пусть орёт. Давай дальше.

Выволокли Зуду Пальцева. Он откровенно плакал.

— Парень с дуру мимо жизни пошёл, — повернулся к великому государю боярин Шуйский. — Разреши, я тут сам...

Государь кивнул. Народ уже начал расходиться от Болота, интересного осталось мало.

Пока кат волок перевязанного Зуду Пальцева к помосту, подъехал и Шуйский. Голова несчастного русского иудея оказалась на уровне конских стремян. Шуйский наклонился к парню, размазывавшему сопли по щекам.

— Стыдно тебе? — спросил боярин Шуйский.

— Стыдно, — сознался Зуда Пальцев. — Мне бы сейчас бежать куда подалее, я бы святую жизнь начал...

— Не начнёшь, — уверенно ответил Шуйский. — С такой душой лучше сразу уйти куда надо. — Он махнул правой рукой, в ней сверкнула сабля, и голова Зуды Пальцева грохнулась на помост.

Один из подручных ката Томилы пинком столкнул голову в болотистую жижу, другие два поволокли безголовое тело по плотам и бросили его между Схарией и Мойшей.

По знаку великого государя рейтары начали расширять квадрат возле Болота, вытесняя москвичей: всё, можно идти по домам.

Гридни Шуйского в это время вытащили скукожившегося немца или дана, что-то лопочущего на своём языке.

— А этого... этого отпускайте, — велел Иван Васильевич. — Пусть едет в город Рим, к ихнему папе, и пусть там всё, что видел, расскажет без утайки. Про дела жидовские и про их конец весёлый... Радагор, переведи да обеспечь... — Великий государь тронул своего битюга.

Матёрый огромный конь, балуясь от долгого стояния, так толкнул головой коня Шуйского, что тот едва устоял на ногах. Кони заржали и затеяли драться.

— Этого ещё тут не хватало! — Иван Васильевич перетянул своего битюга плёткой, за одним махом попал и по спине боярина Шуйского и, кусая губы в бешенстве, тяжело поскакал за коляской Софьи Византийской.

Берега Болота уже опустели, только посередине гнилой лужи торчали две живые головы, отчаянно ругавшие друг друга.

Радагор подозвал бессловесного немчина, сунул ему узду коня, за которым на привязи шёл запасной конь, потом вложил в дрожащие руки свёрнутые охранные грамоты, кошель с мелкими деньгами и на датском языке объяснил, куда ему надлежит ехать. Немчин всё кивал и кивал головой.

— Не вздумай свернуть к себе домой! — крикнул на прощание Радагор. — У нас болот много, везде тебя найдём и в воду посадим.

Немчин пришпорил дарёного коня.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Боярин Данило Щеня, получивший высокое назначение — передовой полк, в начале греческого месяца июня встал в двух переходах от города Белгорода. Четыреста стрельцов при двадцати пушках — оно, конечно, сила большая, но великий государь не дал Щене конного дворянского ополчения. А без конницы артиллерия в степи, что комар на лбу — прихлопнут разом! Не собралась ещё сборная армия воевать.

Со дня на день, так предупреждали воеводу Щеню доводчики из Польской земли, пойдёт за Дон огромная сила, две с половиной тысячи драгун и улан пана Гандамира. Ибо те казаки, что подписали договорной лист с Радагором за печатью великого государя, на ту печать плюнули. Вот так: «Тьфу!» И отправились со своими родственниками, татарами да калмыками, грабить прикаспийские города. Сомнут теперь поляки русский передовой полк и на пушки не глянут!

Данило Щеня велел стрельцам огородиться телегами, во все стороны расставить пушки и глядеть в оба. Посередине куреня ему поставили шатёр, и он до вечера лежал в шатре, мучаясь разными мыслями. Ведь передовой полк он на то и передовой, чтобы его первым и сбили.

К вечеру за шатровым пологом послышался грубый голос, видать, там ругался человек, много куривший вредной травы никоцианы.

— Воеводу мне подавай! — орал голос. — Воеводу бачить желаю!

Данило Щеня скатился с походной перины, крикнул наружу: — Хай войдёт!

В шатёр ввалился сам себя шире, будто немецкая пивная бочка, явный казак немалых чинов:

— Пан воевода! Будь по здорову! Я казачий полковник Секач! Дай мене тэбя обняти! — Данилу обхватили две огромные руки и сжали так, что не выдохнуть.

Данило всё же выдохнул:

— Царскую водку пьёшь?

Объятия полковника тут же рассупонились, он оставил Данилу стоять у входа в шатёр, в три шага оказавшись у походного стола, сам определился с водочной бутылью и налил себе полковша царской водки монастырской выделки. Данило запоздало крикнул гридням, чтобы несли в шатёр чего поесть. А на походе чего поесть? Так, свиные копчёные окорока, рыба вяленая, стерлядь да пироги ржаные с курицей.

Данило только плеснул себе в маленький походный серебряный стаканчик, как у шатра кто-то резво остановил упряжную лошадь, быстро прочёл молитву. Гридень подсунулся под полог, доложил:

— Отец Паисий к тебе, воевода. Настоятель Белгородского монастыря.

Святой отец, не тоньше казацкого полковника, вошедши благословил «вкушающих пищу» и тут же получил в руки серебряный стаканчик с водкой. Повертел его в руках, сомневаться не стал, отставил стаканчик в сторону и плеснул себе водки в большой ковш.

Выпил, крякнул, поискал глазами чего постного.

Данила Щеня тут совсем развеселился:

— Мы на походе, святой отец, по законам матери нашей церкви, постного не держим. Только мясное тебе угощение!

Гридень занёс в шатёр пяток куриц, жаренных на вертеле. Отец Паисий перекрестил куриц, разломил одну и утешился, поедая куски белого мяса. Прожевал, сказал напористо:

— Что же это деется, а, воевода? Тебя второй день город ждёт, а ты, будто набедокуривший малец, в степи спрятался. Немедля выступай к городу Белгороду!

— Обожди, святой отец, не путай государеву диспозицию. Лучше скажи нам — кавалерия пана Гандамира за Дон отошла?

— После обеда отошла вся! Весёлые пошли, задиристые!

— Ну, тогда и нам пора! Сейчас мы примем ещё по единой чаре за победу русского оружия и пойдём в степь! — сипло рыкнул казачий полковник.

Воеводу Щеню разобрал смех. Священник тянет его в город, а казачий полковник неизвестного куреня — прямо в степь!

— Давай командуй мигом! — Полковник опорожнил ещё полковша, утёр усы. — Вели, чтобы половина твоего войска с тобою во главе шла под Белгород, прямо ночью. По ночи прохладно будет идти, да и батюшка тебя проводит по нужным дорогам. А вторую половину своего войска доверь своему самому сметливому сотнику, он пойдёт со мной. При десяти пушках пойдём, как весной договаривались!

— Карагачев! — крикнул через полог шатра Данило Щеня. — Подымай своих стрельцов. И пушкарей подымай. Негаданная работа у нас образовалась!

* * *

Почти две тысячи лёгких улан пана Гандамира да почти восемь сотен тяжёлых драгун, одетых в медные кирасы на груди, да в медных же касках, прошли длинной лавой через город Обоянь к Дону. Переправились тремя бродами через Дон и тремя потоками вышли к Кривой балке, встречая на пути брошенные казачьи городки. Пан Гандамир велел те городки поджигать, да саманные избушки не брались огнём. Ну и нёс с ними: если казаки, и правда, пошли угоном на Каспийское море, то половина хозяев этих хатёнок уже не вернётся.

Уже под утро у Донца, крупного притока Дона, передовой объезд обнаружил старика, ставившего крапивную сеть поперёк малой протоки. Старика выволокли на берег:

— Кому крестишься? — спросил старика пожилой драгун, дравшийся ещё с русскими полками при начале правления Ивана Третьего.

— А кому попадётся, — ответил старик. — Бывает, что и кусту.

Драгун перетянул старика плёткой, ещё спросил:

— А куда казаки подевались? Неужто нас испугались, утекли, побросав и скот, и семьи?

Драгунский офицер знал, что спрашивать. В донских протоках, на всём огромном степном пространстве между Доном и Волгой имелись такие затинные места, куда можно армию спрятать. А бабы, дети да старики, да скот казацкий — все они найдут укрывище в глиняных пещерах — дикий народ.

Старик говорил тихо, как будто трухлявому пеньку сказку рассказывал:

— Казаки пошли угоном на Каспий. С калмыками. А скот ихний и семьи — тута, недалеко. В пещерах да в ложбинах...

Не врал старик. Значит, можно себе земельку прихватывать.

Пан Гандамир, выехав на крутояр Донца да поглядев оттуда в сторону могучей Волги, подумал, что если набрать по югу Польши ещё пару тысяч кавалеристов, то можно считать, что эта земля, от Белгорода до самой Волги, войдёт в его княжество. А народ — пусть и православный — всегда вылазит сразу, едва где-то князь сядет и в колокол звякнет...

Пан Гандамир махнул рукой, чтобы рыбака отпустили. Лодку его, правда, пару раз стукнули топором по днищу, чтоб затопла. Но старик вытащил из камышей камышовый же плот, лёг на него, заработал руками и ветхую плавучую посудину скоро понесло вниз по Донцу.

Под утро над рекой голоса хорошо слышны. Драгун, выпоровший старика, в досаде крикнул ему вслед:

— Чтоб ты утоп, казацкая морда!

— Утонуть можно и в земле, польский клоп! К обеду тебя в ней и утопят!

К пану Гандамиру подскакал улан из тылового охранения. Говорил через слово,.так торопился:

— Стрельцы... две сотни... при десяти пушках... уже на Кривой балке!

Пан Гандамир лениво отмахнул: «Походный порядок!»

* * *

Драгуны развернулись и пошли ровной лентой обратно на Кривую балку. А по краям драгунской линии, забирая в стороны, носились уланы.

Пан Гандамир из глубокой низины увидел на трёх возвышенностях Кривой балки десять русских пушек, фитили у пушкарей дымились. По обе стороны пушечного строя суетились стрельцы, пытались встать поровнее, чтобы удержать при выстреле тяжёлые старинные пищали.

Ну, вот же русские дурни! Не подумали, а куда им отступать, куда бежать? Позади, в двух верстах, широченный Дон, и броды через него отсюда далеко! А десять захваченных пушек — это хороший повод похвастаться перед королём Александром своим неожиданным походом.

— Уланы — в охват флангов, драгуны — за мной! Бить будем москалей прямо в лоб! — скомандовал пан Гандамир, вынул саблю и пришпорил своего коня.

Конь рванулся и вынес пана Гандамира на возвышенность впереди драгунской лавы. Ни пушки, ни пищали не отозвались выстрелами на атаку драгун. А все польские конники увидели, как, уже поднявшись на косогор Кривой балки, пан Гандамир хотел круто завернуть коня, да тот скользнул по глине и завалился на бок, под жерла пушек.

Те, что выскочили сразу за польским князем наверх, просто ошалели. За русскими пушками стояли восемь казацких конных полков! Тут же застучали выстрелы казацких ружей. Русские пушки наконец дали по три залпа, да и стрельцы опростали дула пищалей.

Вся конница пана Гандамира, заваливаясь на крутых склонах огромной Кривой балки, просто скатилась назад, на колючую траву степи. Позади них вдруг раздался свирепый и дикий вой: «Алллалала!» Не меньше трёх тысяч татар и калмыков начали от Донца сходиться в дугу с тыла поляков. Полетели одиночные стрелы, потом стрелы тучами стали закрывать солнце.

— Ты вели своим пока не стрелять из пушек да пищалей, — сказал сотскому Карагачеву казачий полковник Секач. — Пущай поберегут заряды. Надо и нашей родне нонче малость заработать...

Поляки выскальзывали из седел, сбрасывали пояса с саблями, тянули руки вверх...

* * *

Через два дня шатёр воеводе Даниле Щене расстарались поставить на высотке, прямо напротив главных ворот Белгорода. Пушкой со стены не достать шатёр, но всё же неуютно.

Люди с низких, саманных стен города что-то весёлое кричали воеводе. Он вышел глянуть на боевой набор города и ухмыльнулся. С этой стороны против русских торчало восемнадцать пушек, но пять из них были корабельными, для осадного боя не пригодными. А остальные тоже — так себе, старые пушки, времён польского короля Казимира.

Сбоку, из-за речки, на своём тарантасе подкатил к шатру отец Паисий:

— Чего ждёшь, воевода? Чего мнёшься? Не видишь, горожане наши тебя зовут в город войти? У них пироги в печах перетомились!

— Иди в шатёр, там тебе гридень нальёт, чего потребуешь.

Утро случилось пасмурное, туманное. Данило Щеня чаще смотрел не на город, а туда, назад, где река Дон. Не видать русских стрельцов. Неужто побили их гандамировские драгуны? Тогда всё! Это же надо, а? С двумя сотнями стрельцов идти брать укреплённый город! Сейчас драгуны налетят с тылу, превратят в кашу и воеводу, и его пушки, и его стрельцов. Ну, воевода, не жди государева гнева, лучше сразу сам вешайся!

Из-за широченного шатра послышался конский топот. Гридни, что жарили сбоку от шатра барана, даже не крикнули. Прямо на Данилу Щеню выехал казачий полковник Секач, едва не вывалился из седла:

— Шо-то у мэнэ брюхо прихватило, воевода. Вели ковшичек водки той, крепкой подать, а?

Подъехала повозка. С неё два казака сбросили под ноги воеводы разодетого в красное поляка. Поляк как упал на землю, так и остался лежать, согнувшись. Данило Щеня тут же узнал пана Гандамира. Спросил грозно:

— Били его, что ли?

— Стрела татарская у него в спине, — буркнул казак.

— Так чего сюда привезли? Вон, на краю войскового построения стоит малый шатёр. Там лекарь, туда его волоките!

Пана Гандамира снова повалили на повозку, тронулись на край русского войска.

Подъехал белый лицом сотник Карагачев. Правая рука на перевязи из татарской шали.

— Ну? — спросил Воевода Щеня.

— Треть поляков, благословясь, ухайдокали.

— А остальные где?

Тут из шатра вышагнул казачий полковник Секач. Поднёс Щене и сотнику Карагачеву по ковшичку водки, тут же, у костра, отрезал им по куску баранины с вертела:

— А остальных ляхов далеко в степь угнали. Родственников наших больно много тебе помочь решило. Вот в расчёт за то поможение мы и поквитались с ляхами. Правда, оружие ляхов себе забрали, а одёжу и коней — ляд с ними! Помогать надо родственникам-то! Выпили, а? За победу русского оружия!

Данило Щеня подневольно выпил царской водки, заел горячей бараниной. Сообразил всё же спросить сотника Карагачева:

— А твой отряд где? Где артиллерия?

— Позади едут. К обеду поспеют, — его стало клонить с седла, рана в руке, видать, всё же случилась нешуточная.

Гридни из обслуги подскочили вовремя, придержали сотского.

— Волоките и его к лекарю. А то лекарь каждый час интересуется — скоро ли война?

Что-то в городе стало не так. Солнце поднялось уже высоко, туман рассеялся, притащились пушкари, ходившие с Карагачевым, привезли на длинных телегах пушки, лафеты катились на привязи. Стрельцы, вот же блуд их забери, все как один, приехали на низеньких татарских конях. «Войско пешего строя» называется! Но что-то не так.

— А где твои казаки, пане полковник Секач? — крикнул в лицо полковнику Секачу воевода Данило Щеня.

— А шо, не слышно тебе, как они в городе неверных лупят? — Полковник отрезал дамасским тонким кинжалом переднюю ногу барана и вернулся в шатёр, к бочонку с водкой.

Воевода Щеня ворвался в шатёр сразу за ним, заорал:

— А моему войску что прикажешь делать, а?!

— Хай пока отдохнут, отобедают. Город, пан воевода, он никуда не убежит. Так что завтра по раннему утру и ты в город войдёшь под своими знамёнами. Як побэдитель. Мы с отцом Паисием так и решили, да и русские горожане нас поддержали... Им тоже пограбить трэба инородцев. Вот лучше на, возьми, выпей...

 

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

Данило Щеня и Михайло Степанович Шуйский встретились под Смоленском, куда воевода Данило придвинулся от Белгорода ускоренным маршем, реквизировав у поляков все повозки и лошадей. В Белгороде остались стоять гарнизоном двести стрельцов да малораненные казаки обещались помочь, ежели что.

Не успел Щеня. Гетман литвинский Константин Острожский, уже сел на город Смоленск и за какую-то неделю значительно укрепил его стены, подвёз продовольствие и припасы. Всех русских из города выгнали в чистое поле — подальше от еды, поближе к работе. За стенами остались одни только польские вояки. Город затворился.

— А что говорят доглядчики, сколько ещё полков польских да литвинских подходят к границам? Собираются ли они стать в оборону или пойдут нас атаковать? — спросил Данило.

Дьяк Военного приказа, имевший дело со шпиками и с допросами населения, покачал головой, потянул:

— Не ведаю...

— Ну, ступай, ведай, — отмахнулся от него Данило Щеня.

Когда дьяк покинул шатёр, Михайло Степанович Шуйский звезданул плёткой по скамейке:

— «Не знаю». «Не ведаю»... Совсем варёные у тебя люди!

— Варёные, — согласился Данило. — Ты бы мне лучше Николу Моребеда привёз. Он эти места знает.

— Я тебе и Николу привёз и тут, недалеко, под Ельней, оставил сорок тысяч дворянского ополчения. Вот указ великого государя, возьмёшь их под свою руку.

Данило Щеня положил государев указ на стол, не развернув. Откинул полог шатра, выглянул наружу. Шатёр стоял в версте от Смоленска, а перед самым городом бродили толпы горожан — очищали, старинный ров, наваливали вал против русской конницы...

Дворянское ополчение под его команду выделили... Эхма! Данило знал, как воюет дворянское ополчение. Только кто дрогнет, так все и бегут. Нужна самая что ни на есть подлая задумка, чтобы ударить разом и всю оборону литвин поломать! А вот что там у них позади первой линии обороны? Позади Смоленска? Поляки встали? Можно и увязнуть на пару лет, гоняясь вокруг города за поляками.

Михайло Степанович Шуйский всё выглядывал из шатра, кого-то поджидал.

— Торопишься или как? — спросил Шуйского Данило Щеня. — Обедать что, не сядем?

— Давай быстро по стаканчику, и я поеду. Вон мои охранные стрельцы уже гоношатся, меня ищут.

Выпили без радости, просто так.

— А ты теперь куда? — спросил Щеня, наливая по второй.

Михайло Степанович выпил и вторую, что-то пожевал, ответил раздумчиво:

— А меня государь послал на самое гиблое место: держать линию Великие Луки — Себеж. Там, видать, немецкие полки литвинам на подмогу встанут, да, говорят, даны проснулись, войны захотели. Ну, прощевай!

Шуйскому подвели коня, он помчался в сторону Велижа, по старой купеческой дороге. За ним вытягивались на лёгких конях татары данияровского набора, потом пошли тяжёлые кони охранной сотни русского дворянского ополчения.

В шатёр теперь мог зайти и Никола Моребед. Зашёл. Спросил:

— Чего закручинился, боярин?

— Смоленск одним ударом не взять. Шуйский привёл дворянское ополчение, да оставил его у Ельни, на случай литвинской атаки с любого места ихней границы. Вполне грамотно поставил, но у меня — приказ не Ельню оборонять, а брать Смоленск! А нынче у литвин командует гетман Острожский, у того характер совсем русский. Скомандует атаку, сомнёт моих двести стрельцов и попрёт на Москву. Вот ежели бы...

— Вот ежели бы кто позади полков гетмана Острожского двинулся по Днепру на Киев, — подсказал Никола Моребед. — Да с визгом, криком, с пограбёжем и пожарами, так?

Данило Щеня крикнул страже в шатёр никого не пускать. Поманил Николу за стол, налил из бочонка густого вина:

— Говори!

— А чего говорить, ты и так знаешь. Атаман Секач — при великой власти. У него почти три тысячи казачьего войска... Гоняет за Белгородом, по степям... крымчаков ждёт. Они ему обещали прийти с тремя тысячами конных. Придут, конечно, не три, придут пять тысяч... — Никола выпил крепкое италийское вино, выдохнул воздух.

А Данило Щеня уже рвал замок на железном сундуке, проворачивал на крышке потайные запоры. На пол из сундука полетели тяжёлые сурядные мешки, шитые для крепости из трёх пластов грубой ткани.

— Пять, восемь... десять! — считал Данило Щеня. — Здесь венгерским золотом две тысячи монет! Седлай коня, бери кого хочешь и через три дня чтоб передал эти мешки лично полковнику Секачу! Пускай казаки да крымчаки идут валом повдоль Днепра, до самого Киева! Обожди! Киев, это строго накажи Секачу, Киев не трогать! Вокруг города пущай резвятся, а на Великий город даже глаз не запускают. Мы Киев когда — то без боя сдали, без боя должны и вернуть. Наказ государя! А что окрест пограбить, то им найдётся. Православных они и так не тронут, а за католические храмы я молиться не обязан!

— А бумагу мне к полковнику? — спросил Моребед.

— На грабёж? Не токмо что я, сам великий государь такую бумагу не даст. Ты и так полковника Секача наклонишь... Давай!

Через полчаса сотня лично отобранных конников Николы Моребеда скрылась за клубами пыли по торной дороге на Белгород.

Данило Щеня теперь в одиночестве выпил большую кружку вина, свистнул. Сторожевому стрельцу, просунувшему голову в шатёр, и сказал:

— Потихоньку созови ко мне десятских. Пушкарей — в первую очередь!

Поздним вечером, оставив во тьме гореть костры, а свой шатёр — нагло торчать супротив главных ворот Смоленска, заставив бегать меж ними десяток нарочных, изображая воинскую суету, малое стрелецкое войско Данило Щени быстрым маршем отступило к городу Ельне...

* * *

Кошевой атаман Секач с сомнением посмотрел на десять мешков с золотом. Подопнул три. Зазвенело чистым золотым монетным звоном.

Казаки взяли городок Изюм, что за Белгородом, на пути крымчаков. Но кошевой атаман, на случай, в центральном большом доме ночевать не стал, остановился на краю городка, в маленьком домике. Сунул мешки в бочонок из-под водки, крикнул хлопцев, чтобы упрятали бочонок в полковничью телегу.

— Благодарствую! — сказал теперь полковник Секач, искоса поглядывая на Николу Моребеда. — Ужинать останешься или сразу поедешь назад?

— Пока не расскажу, за что тебе великий московский государь отсыпал такую прорву денег, никуда не поеду! — ответил мирным голосом Моребед. — Вели мою охранную сотню накормить, каждому по чарке водки. Да коней чтоб не обидели. Пусть насыплют им зерна.

— А ты кто такой?! — наконец проснулся казак в толстом полковнике. — Я тебя первый раз вижу, бумагу от Москвы ты не привёз, значит, иди-ка ты парень отсель, а?

— Ты меня в десятый раз видишь, полковник! — голос у Николы подсел, не голос стал, а бычий хрип. — Когда ты той осенью под государевы деньги, мною данные, да под личную роспись, порубал полтысячи беглых от Москвы, да полторы тысячи продал калмыкам, ты мне в верности кланялся и даже до донских бродов проводил. Когда я литвинскую конницу князя Гандамира на Косую балку заманил, ты с той засады поимел булаву кошевого атамана! Сейчас, ежели меня послушаешь и пойдёшь скорым набегом до Киева, великий государь Московский тебе отдаст булаву гетмана Острожского. Сообразил, бычья башка?

— О! — заорал полковник Секач. — Свету в горенке мало! Не признав бо я тэбе, пан Никола! Звиняй менэ, старого! Эй, хлопцы, таскай сюды, шо у нас есть для дорого гостя!

* * *

Рано утром гетман Константин Острожский долго водил подзорной трубой по пустому полю, стоя на самой высокой башне Смоленска. Ушли русские! Сбежали! Его подстолий, правая рука гетмана, нетерпеливо говорил:

— Пане гетман! У москалей пушки! Они с ними идут в день всего по двадцать вёрст! Вели выслать вдогон конницу. Порубаем всех. Слава будет!

— Ты русских видел, ты русских знаешь? Они у татар сто лет учились против нас воевать.

— Это как же так?

— А вот так. Идут они, пятятся потихоньку, а ты за ними с сабелькой наголо да задрав штаны, торопишься...

— А задрав — зачем?

— А мешают торопиться... И вот ты их догнал, вот ты их сейчас и порубаешь. И тут с обоих флангов заходят на тебя полков по десять конницы и позади тебя — тоже конница. Татарская. И вот тут штаны тебе уже вовсе не нужны. Ничего тебе не нужно.

— Это почему? — обиделся подстолий.

— А на што штаны телу без головы? ... Вели выслать в стороны по десятку улан, пусть проскачут к Ельне вёрст на десять. Да мне кого-нибудь словят, языкастого...

* * *

К вечеру того же дня уланы привели к гетману двоих калик перехожих. Русских, в драных одёжах, старых и немощных. Оказалось, идут они через Смоленск на Киев поклониться Святой Софии и возле неё упокоиться.

Гетман велел подстолию, чтобы принёс католическое распятие. Калика, тот, что ещё хорошо видел да языки знал, покачал головой:

— Нет, пан добродний. Мы на Смоленском соборе кресты православные видим, запах ладана отсюда чуем. Мы в ту сторону помолимся. А католическую приправу с крестом убери, она нам душу чернит. — Калики встали на колени, точно повернувшись в сторону Смоленского собора, начали креститься.

Гетман вынул из сапога плётку, саданул по спине старика помоложе:

— Запорю насмерть, схизматы чёртовы, ежели тотчас не скажете мне, сколько войска у Данилы Щени!

Старец, кому крепко досталось плёткой, поднялся с колен, печальными глазами посмотрел на гетмана Острожского:

— Счёта мы не знаем, но на привалах слышали, что под городом Ельней у русского воеводы Щени начинает собираться понемногу дворянское ополчение... Самое никудышное. Может, к осени наберут тысяч десять. Двадцать тысяч на Руси нынче не прокормить... Видишь, мы уже побираемся и умирать идём?

— На тех ополченцев смотреть смешно. У них всё оружие — дедовское да копья времён Батыя. Кони под ними крестьянские, — вмешался слепой старец. — А пушки у воеводы есть, мы их встретили вчерась. — Слепец, не переставая креститься, попросил: — Великий пан! Дай копеечку! Два дня не ели!

Тут вмешался гетманский подстолий:

— А чего же вы позавчера, у своих, у русских, не попросили копеечку? Или хлеба? Мимо же шли?

Слепой старик дождался, пока на звоннице Смоленского православного собора ударит первый колокол. Последний раз перекрестился, тяжело охая встал, потом хмуро ответил подстолию:

— У них у самих жрать нечего... Всё окрест разорено. Война... Пойдём мы, пане гетман. Нам Киев надо увидеть по обету, чтобы благоверно помереть.

Гетман Константин Острожский радостно саданул плёткой по голенищу своего сапога, быстро прошёл через сени, в дом. Подстолий сунул в котомку слепому старику несколько медных монет и тоже скрылся в сенях.

Калики перехожие вышли со двора и повернули в сторону от собора, на край города.

— Больно саданул сволочь Острожский? — спросил слепец, доставая монеты и совершенно зрячим образом их пересчитывая.

— Больно не больно, а дело наше, Никола, сделано. Обманули злыдней. Пора бы и корчму найти.

— Этот гетман самый злейший наш вражина. И самый опытный. Он, верно, тоже послал в наши пределы каких-нибудь нищих. Или беглых. Считать нонче умеют все!

* * *

Два «польских купца» и шестеро «цыган» под утро на телегах вернулись от Ельни и доложили пану гетману, что двести стрельцов Данило Щени и двадцать пушек с припасами (а припасов-то на пять выстрелов), остановки в Ельне не сделали, пошли далее, к малому городку Дорогобужу.

— Там река есть, — пояснил один из «купцов». — То ли Сельня, то ли Ведрошь. А в трёх верстах от неё течёт другая река, не знаю, как называется. Вот они, русские, там и обустраиваются, меж двух рек. Ополчение сборное...

— Кони под вояками старые, умученные, крестьянские кони, — встрял старый цыган. — Кормятся от поля, траву жрут прямо с корнем...

— Один наш человек, литвин — прислужник у дворянина. Велел передать, что ополчения собрано всего чуть больше десяти тысяч дворян, ибо по деревням да сёлам больше зерна на прокорм нет...

Шпиги литвинские получили по русской полтине каждый и ушли, довольные.

Гетман распорядился подстолию:

— Писца мне!

В ранний час, когда солнце показало свой край над городом, по письменному приказу пять с половиной тысяч литвинского войска да с ними полторы тысячи конницы двумя колоннами двинулись на Дорогобуж. Везли немецкие и шведские пушки, сорок штук, да десять орудий сняли со стен города.

В самом Смоленске гарнизонной стражи, вместе с пушкарями, осталось триста местных ополченцев. К обеду к воротам города примчался гонец от Киева, свалился у запертых ворот Смоленска. Ему влили в рот жидовской водки, спросили, чего он так торопится?

— Окрест Киева двадцать тысяч казаков и казанских татар! Где гетман? Пускай поворачивает войска на Киев!

С западной стены города сбежал пушкарь, глаза выпученные:

— Казаки!

Неспешно вкруг Смоленска двигались казаки вперемешку с татарскими лучниками. На главном православном соборе города вдруг забили, заиграли все колокола разом. В той несметной и жуткой лаве, что обтекала город, половина конников сняла шапки, стала креститься. Татары вынули луки и послали по пять стрел в город.

* * *

Через неделю в Европе стало известно, что на Митковом поле, у реки Ведрошь, сорок тысяч русских войск за полтора часа лишили короля Александра самого сильного войска, а заодно оставили литвинскую армию и без гетмана Острожского...

Потом победители двинулись на Литву, к пограничным городам. Казачьи полки и крымская конница переправились через Днепр и встали у города Новгород-Волынский. За ними остался вокруг Киева угольно-кровавый след. Польша пискнула и на сейме перестали орать.

А коней крестьянских под ополченцами никто так и не видел! Кони были рослые, сытые. И ополченцы тоже рослые, сытые, при крепких пиках и острых саблях. И сильно злые. «Против такого войска воевать — себе грыжу наживать», — передавали потом по литвинским да польским землям последние слова гетмана Острожского.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Русское дворянское ополчение раньше, бывало, как август месяц, рвалось с поля по домам. А тут — никто! Тяжелораненых увезли, а дворянские полки растеклись повдоль всей границы с Литвинщиной, между делом прихватив себе Чернигов и ещё с десяток городков и стали там обустраиваться на зимние квартиры.

— Русские свиньи! — демократично ораторствовал на сейме пан Заболоцкий. — Забыли, как надо культурно воевать! Зимовать они собрались! Будто татары расселись на нашей земле...

Король Александр стукнул по столу чугунным молотком по железному блюдцу. Сказал мрачно в наступившей тишине:

— Русские полки расселись уже на своей земле. Треть жителей нашей страны да с третью земли перекинулись под руку Ивана Третьего. Давай, пан Заболоцкий, иди, мани их обратно...

Сейм, больше сотни шляхтичей, зло заворчал на королевские слова. Король Александр выругался по-русски:

— Я чуть не из милости просил у вас дозволения дать мне построить маленький домашний храм своей жене Елене...

— Так схизматский же храм! — заорал вдруг депутат из города Львова. — Как можно?

— Ну, а ты тоже иди теперь, выгоняй казаков и татар из своих польских окраин... — Король поднялся со своего места в зале сейма, вышел в свою личную залу, умылся из кувшина и кивнул слуге, чтобы налил в хрустальную чешскую рюмочку сладкой наливки.

Слуга, пока наливал, шепнул королю, что к нему есть важное дело у самого Ушера, жида с прозвищем Левиг. Король Александр аж швырнул в слугу хрустальную рюмку и проорал в голос:

— Зови сюда эту лысую обезьяну!

Ни покою, ни отдыху! И днём, и ночью война! Елена, принцесс московит, в спальню не пускает и обещает наследника не рожать. Русские бабы, они и так могут... А тут ещё принёс чёрт Левита! Кредитор хренов! Начнёт сейчас возврата денег требовать... Молоток бы тот сюда, чугунный, да по башке ему... Денег, денег, денег!

— Ну что тебе надо, старый верблюд? — спросил Александр семенящего к столу лысого жида.

Тот промолчал, сел в огромное кресло и потонул в нём. Молча смотрел на короля маленькими крысиными глазками. Александр проорал прямо в те глазки:

— Денег у меня нет! Война! Не жди денег! Иди себе, а то пока дойдёшь, гетто закроют!

Жидов в Вильно, по опыту Чехии, Моравии и Саксонии, держали в гетто. Выпускали на улицы города только в первую стражу, по восходящему солнцу, а обратно жиды должны были войти через ворота гетто по списку ровно в шесть часов пополудня, ранним вечером. Кто не вошёл, изгонялся из города, без семьи, без имущества. Раньше, говорят, таким невозвращенцам вообще башки на месте рубили...

Левит протёр слезящиеся глаза, снова молча уставился на короля. Александр взял графинчик с настойкой, прямо из горлышка сделал три хороших глотка. Денег в Вильно, в вонючих жидовских бочках больше, чем в Литовщине блох. Прячут деньги — не найдёшь...

— Ми дегжали совэт и тот совэт решиль, что на московского блудня Ивана надо нападать за дэньги. Он должен пяти коголям Ойропы его двадцать тысяч старых г...гггивен. Посылай туда посольство. У Ивана денег нет, вернуть нечем. Значит, пять коголей собегут тебе агмию и на следующий год ты сможешь вегнуть назад все утегяные нынче земли... А если твоя жена, дочь московского Ивана, не пгинесёт наследника, или будет дочь, то мы в момент рождения младенца подложим вместо дочери — сына. У евгеев сыновей много — Левит положил перед королём мятую бумагу — список посольства в Москву.

Осатаневший король Александр прочёл список, коряво написанный латиницей, про себя ругнулся, но всё же спросил:

— А кто это «мы»? Что за «мы» распоряжаются в Европе?

Жид выкарабкался из кресла, засеменил к выходу, обернулся:

— Сионский Приорат, — и скрылся за дверью.

* * *

Посольство из трёх государств, Литвинского, Венгерского и Саксонского, Иван Васильевич решил принимать не в Москве, там вовсю расстраивали Кремль, ставили стену, возводили каменные государевы покои. Посольство он решил принимать в Калуге, как бы на походе, доказывая тем самым, что война только взяла разгон.

Да тут ещё великая беда приключилась: книжнику Николе Моребеду в Смоленске воткнули нож под левую лопатку. Он там занимался чисткой веры, вышвыривал католиков из бывших православных храмов.

— Католики Николу зарезали, — ответил на то известие великому государю Радагор, младший Книжник. — Больше некому. На Смоленск сейчас идёт казачий атаман Секач. — За Николу он вымоет улицы города поганой кровью.

— Не надо бы, а? — сказал Данило Щеня. — А то сорвутся... с гвоздя подлые паписты. У них земли мало, им собраться недолго.

Михайло Степанович Шуйский топнул ногой, лязгнул саблей об ножны:

— Пускай Секач идёт, и пускай Смоленск помоет.

— Доиграемся, пся крев, — мрачно ответил великий государь. — Литвины и так озверели. Собирают летучие отряды и тех русских, что к нам перешли законно, по клятвенной росписи, режут. А дома их жгут.

— Ну, зима минует, тогда я до Кракова дойду! — мрачно пообещал Шуйский. — Ох, дойду!

Великий государь велел к прибытию посольства в Калугу спешно, с одной лишь печью, поставить достройку к дому калужского воеводы — большую, высокую, чтобы все переговорщики там поместились. В старом кирпичном арсенале купеческие товары велели убрать и тоже спешно поставили одну кухонную печь, пробили узкие окна, из досок сделали перегородки, чтобы посольским можно было ночевать несуетно, по два человека в горенке. Калужане наотрез отказались пускать в свои дома католиков. После них что? Дом сжигать? Ведь дом в скверне пребудет!

Стрелецкий сотник подбежал к окну, выкрикнул:

— Едут... с-с-собаки!

* * *

В тесноте посольские в первый же день выложили Ивану Васильевичу три претензии, которые он должен удовлетворить, иначе... худо будет.

Первая претензия: наказать грозно своей дочери, чтобы немедленно переходила в латинскую веру!

Вторая претензия: все большие города — Белгород, Трубчевск, Клинцы, Чернигов, Смоленск и Невель — вернуть под державную руку короля Александра. Земли окрест городов, где живут предатели Литвинской земли, переметнувшиеся в Московское государство, пусть останутся под теми предателями.

Третья претензия: через месяц опосля подписания договоров и отбытия посольства вернуть долг в сто двадцать тысяч старых гривен и пятьдесят тысяч русскими рублями. Серебро доставить прямо в город Вильно.

У боярина Шуйского на эфесе сабли запрыгала рука. Данило Щеня притопнул ногой. Великий государь как пригорюнился, когда началось чтение претензий, так и остался сидеть, когда чтение кончилось. Все в большой горнице молчали.

Радагор скосил глаза и увидел, что Шуйский перемигнулся с толстым посольским из литвин. Вспомнил — это Нарбутович! Ай беньакша! Можно будет заломать это посольство!

Великий государь откашлялся, что-то кашлять стал он часто в последний год, наконец заговорил:

— Если станете требовать, чтобы в бумагах было прописано «претензия», я с вами говорить не стану. Уйду.

— Станем писать «требование», — поднялся пан Собесский, молодой князь, но уже глава польского посольства.

Молодой, да дурной... Великий князь махнул на него рукой, поднялся, чтобы уходить.

Старый польский писарь, бывавший в десятках таких посольств, пробурчал:

— Пишу: «прошение». Годится?

Иван Васильевич кашлянул, сел и начал держать ответ:

— На первое ваше ко мне прошение отвечаю: дочь моя Елена по праву древнего супружеского обычая мне уже не принадлежит. Все её капризы должен исполнять её муж, сиречь король Александр! Пусть хоть плёткой загоняет в католичество, его право. Только вот Елена имеет за собой, по древнему нашему обычаю, возможность ухода к отцу со всем своим приданым, с деньгами и подарками от мужа и других лиц, и с наследником во чреве.

Русский дьяк, что в углу вёл скорописью содержание переговорных дел, хохотнул и сломал перо.

— За перо мне заплатишь полушку! — заорал на дьяка великий государь.

Дьяк лёг красным от смеха листом в кучу бумаг.

— На второе ко мне прошение отвечаю: старые русские города, что вы перечислили, взяты под мою державную руку, поелику то наши старые русские города и о том все летописи — и ваши, и наши — пишут с полной правдой.

В зале зашумели.

— Молчать! Трескоеды! — шумнул великий государь, обзывая всех посольских именным прозвищем саксонцев, у которых треска считалась самой дешёвой и вечной едой. — Мне нынче донесли, что моих людей, чьи дома и земли пока не отмечены пограничной линией и формально входят в вашу территорию, подлые воры убивают, а их дворы жгут! Неделю назад кошевой атаман Секач двинулся из польских земель с тремя тысячами казаков и пятью тысячами крымских татар в те мои земли по моему приглашению. Там он станет постоем на зиму, чтобы совершать охранные деяния.

Европейские послы соскочили со скамеек, на которых сидели:

— То нэможно! То нэможно!

— Моя земля! Кого хочу, того гостить зову! Ничего, погостят казаки в моей земле, вам же прибыток. Они платят ровно.

— Да, да, — скромно подтвердил Нарбутович. — Обрез от сабли по шее у них ровный...

— На третье ваше ко мне прошение, — возвысил голос великий государь, — отвечу так. Гривны занимала у европейских государей моя сноха Еленка молдаванская, регентша моего внука и бывшего Соправителя, сиречь внука Дмитрия. Сейчас их рядом со мной нет. Они за предательство и подлые дела пролив моего государства от власти отстранены, заперты в дальнем монастыре и скоро помре... С них и требуйте долг!

— Да там же твоей рукой подписано! В заёмной грамоте! — вскочил с места худой человек, по лицу вроде поляк. — Вот она, эта грамота! — он быстро достал из своего кошля бумагу, развернул, показал сидящим.

— Да, подписано. Под отпечатком пальца младенца Дмитрия подписано, что это его рука оставила отпечаток. Читай! Грамоте учен?

Вроде поляк, а нос длинный, толстый... Прочитал ясно: «Великий государь всея Руси руку приложил». И снова заорал:

— Внизу твоя подпись!

— Экий ты дурак! — врезался в разговор боярин Шуйский. — Ты погляди, где подпись Ивана Васильевича поставлена? Понизу отпечатка детского пальца. Это так наш государь подтвердил, что палец к грамоте приложил Дмитрий, а не сын пастуха! И всё! Государь несёт ответственность за чернильный отпечаток детского пальца, а за деньги он ответственности не несёт! Государи, если на себя берут обязательство, то подписывают своей рукой роспись сразу под текстом... А поверху договора ты читал?

Поляк или кто он там, ухватился за верх листа.

— Есть там упоминание, что великий государь Иван Васильевич те деньги занимает?

— «Великий государь всея Руси, великий князь Московский Дмитрий Иоаннович, в присутствии матери своей, великой княгини Елены Молдаванской, да в присутствии дьяка Дворцового приказа, да при послах немецких, литвинских...»

— Ну и где там я поверху прописан? — спросил великий государь. — Нигде! Так что денег я не занимал! В монастырь к Еленке молдаванской вас проводят, ежели требуется. Туда езды месяца три, да обратно столько же. Но она и сын её вроде уже помре...

— Вроде пока нет? — засомневался воевода Шуйский. — Но ежели оно тебе надо, то будут помре. Хоть через неделю...

Посольские притихли. Вот варвары же, а? Русские варвары, собаки свинские... Но как же теперь деньги получить? Ведь никак?

— Нам доподлинно известно, что ты всё войско супротив нас собирал на наши же деньги! — заорал поляк или кто он там был. — На наши деньги нас бил!

— Я вас, Панове, бил... — тут великий государь откашлялся, — на деньги, которые мне принесли города Псков, Новгород, Казань. Скоро мне принесут деньги мои города Белгород, Смоленск, Чернигов. Их я тоже пущу на войну.

— По вопросу о долге в старых гривнах станем потом заседать, великий государь, — поднялся Нарбутович. — А теперь там ещё остаток заёмных денег на пятьдесят тысяч русских рублей. Эти деньги когда можно получить?

Великий государь махнул рукой боярину Шуйскому, чтобы отвечал, а сам закашлялся и сел.

Михайло Степанович Шуйский поднялся, протянул руку. Писчий дьяк тотчас вложил ему пачку листов четвертичного размера.

— Этот займ в пятьдесят тысяч рублей, господа посольские, Московское княжество и великий государь не совершали. Это личные займы. И их надо, для доходчивости пояснения, поделить на два.

Двадцать пять тысяч рублей некий гражданин Великого Новгорода занял под скорое замужество знакомой вам Марфе Борецкой, вдове новгородского посадника. Замуж она собиралась за вашего литвинского князя Манасевича. Да тут негаданно Манасевич помре, и осталась Марфа Борецкая при большом долге её кредитору, именем Захарий Иванкович, а по-настоящему — жид Схария. А чтобы долг тот отработать, баба-дура поддалась уговорам жида и стала поднимать на Руси Великой войну противу государства и православной церкви. Войну ту мы остановили, а должок Марфы Борецкой так на ней и остался. Великий государь и наше великое княжество, повторяю, к тому долгу отношения не имеют. Частное лицо взяло деньги у частного лица... Хотите, так идите на Москву, там вам каждый встречный покажет её дом...

Поляк с длинным толстым носом вдруг спросил:

— А Захария Иванкович это может подтвердить?

— А вот это уже относится ко второй части долга, — скучно протянул боярин Шуйский. — Вторые двадцать пять тысяч рублей Захарий Иванкович, пока сидел у меня в тюремном замке... он их проел.

— За три месяца проел двадцать пять тысяч рублей? Врёшь ты, боярин! — заорал поляк.

— У тебя на руках бумаги с подписью жида Схарии. За каждый кусок хлеба там стоит его роспись...

Дьяк, что писал ход переговоров, наклонил лицо к бумаге. Это он мог хоть ногтем поставить любую подпись на любом документе. Великий государь Иван Васильевич Третий возле себя обалдуев не держал.

— Но как же так? — удивлялся поляк. — Почти по пятьсот рублей в день проедать? Короли так не едят! Желаю видеть Схарию немедленно!

— Немедленно не получится, — подпустил сожаления в голос боярин Шуйский. — Пока гонец отсюда домчит до Москвы, да пока кат Томило найдёт в Болоте нужное тебе тело, времени много уйдёт...

— Схария мёртв?

— Государственный преступник, гражданин Великого Новгорода тайным именем Схария, месяц назад казнён на Болоте. У тебя в бумагах всё есть, прочтёшь перед сном, — ответил Шуйский и сел.

— Нет, погоди! Ты что, боярин, думаешь, я поверю, что человек, а тем более такой скупец, как Схария, мог столоваться на пятьсот рублей в день? Ты украл эти деньги!

Боярин Шуйский глянул на великого государя. Иван Васильевич махнул рукой. Шуйский поднялся и веско произнёс:

— Прошу собравшихся учесть, что ел у меня в охраняемых хоромах не простой меняла, а великий человек!

— Кто? — поинтересовался Нарбутович.

— Схария был левой рукой при Навигаторе огромного, тайного и для всех европейских народов опасного ордена — Сионского Приората. Мы, конечно, от великого уважения его и кормили, как короля... А он наши счета подписывал!

Поднялся шум. Про эту организацию слышали. Поляк продрался к креслу, где заорал прямо в лицо великого государя:

— За смерть Схарии ты ответишь! После того как вернёшь нам деньги!

— Не хотите по-честному уладить спор? — спросил государь.

— Честно только крысы размножаются! — крикнул поляк.

— Это да, про крыс ты правильно сказал, — подтвердил Иван Васильевич и поднялся.

Шум прекратился.

— Послы идут к себе, там им от меня угощение будет, по итогам первого дня переговоров. Расходимся...

Посольские заторопились к выходу. С утра не ели и купить еду в Калуге негде! Хоть иди с топором на жилые дома!

Шуйский подмигнул Нарбутовичу и показал, в какую дверь ему одному пройти.

* * *

В столовой горнице калужского воеводы стоял накрытый стол. А на том столе... не хватало только что жареных соловьиных языков. Соловьи распевались во множестве клеток, висящих по стенам. Красиво распевались, заслушаешься. Но Иван Васильевич велел калужскому воеводе птичье пение остановить. Разговор предстоял непесенный.

Воевода калужский служил за столом виночерпием — разливал между тремя высокими людьми водки разные да и себя не забывал.

Иван Васильевич моргнул Михайле Степанычу Шуйскому сказать речь. Тот поднялся с серебряным ковшиком водки, пожелал здоровья пану Нарбутовичу, умнейшему человеку, и предложил с ним выпить из одного ковша — золотого, украшенного дорогими каменьями, да с картинами русских битв по ободу. Величайшая честь!

— Оно мне как-то невместно, — сказал Нарбутович, закусив водку горячими грибами, тушенными в сметане. — По первости всегда за царя пьют!

Вот где посол литвинский Нарбутович проскочил мимо языка своего. Царём обозвал великого князя!

— Дело поправимое! — рассмеялся Иван Васильевич. Перенял ковшичек, полный водки, у калужского воеводы, первым отпил три добрых глотка и протянул тот ковшик Нарбутовичу — допивать.

Нарбутович выпил водку, хотел ковшичек на стол поставить.

— Э-э-э! Нельзя! — прикрикнул великий государь. — Ковш идёт тебе в подарок от меня! Прячь себе в камзол! Забыл, как русские гуляют?

Пока Нарбутович ел разварного осётра и прихлёбывал уху из чашки, Михайло Степанович Шуйский сел напротив него, ласково сообщил:

— Ты не откладывай, присмотри себе поместье под Киевом. Там после наших казаков поместья, поди, подешевели?

— Есть там земля с садами да с пашнями. Пана Гандамира земля. — Нарбутович оторвался от осётра, вытер руки о полотенце. Понял: началась посольская работа.

— А сколько та земля стоит? — спросил Иван Васильевич, недавно сам подписавший бумагу об отпуске домой, в Польшу, без выкупа, калечного князя Гандамира: ноги у того после татарской стрелы не ходили.

— Ну, семья Гандамира просит, если в русских рублях, то три тысячи серебром. За пашню в три тысячи десятин, да за две тысячи пашенных крестьян. А усадьба сгорела — казаки постарались.

— Новую построишь. Главное дело — земля, — хохотнул Шуйский. — Денег на усадьбу ты от нас потом получишь.

Иван Васильевич сделал знак рукой воеводе калужскому:

— Вели прямо сейчас, тайно, из моей казны... Шуйский, иди! И ты тоже... Покажи, откуда вынуть три бочонка серебра и переложить в карету пана Нарбутовича.

Великий государь и посол от Литовщины Нарбутович остались одни. Нарбутович, хоть и выпивший, мысль держал:

— Великий государь! Всем там, в Европе, наплевать насчёт личного долга какому-то жиду в пятьдесят тысяч рублей! То дело и дьявол не разберёт! — Нарбутович перекрестился. — Но как же насчёт долга Еленки молдаванской и твоего бывшего Соправителя — Дмитрия? Все государи в Европе знают, и при том их особые послы присутствовали, что деньги в Европах занимал ты сам! Тут-то как быть?

— А очень просто, — ответил Иван Васильевич. — Моих земель в ваших краях ещё много осталось. И на тех землях живут мои люди. Мне всегда, стало быть, нужен повод, чем Европу задирать!

— Стало быть, опять война?

— Опять. Давай выпьем.

— Давай, великий государь. Теперь всё мне ясно. Отчего бы и не выпить? Только война, она денег требует. А у тебя денег-то и нет — разведка доносит. Как будешь воевать?

— А займу! Пока есть где занять!

* * *

В бывшем купеческом лабазе послы увидели длинный стол под льняной скатёркой да бегающих вокруг стола гридней. Посольские расселись, кто где смог. Не ели с утра, в брюхах урчало. Гридни быстро расставили перед каждым но оловянной тарелке и исчезли из зала.

Ждали, ждали... Ни гридней, ни еды...

Поляк, злой и красный, выскочил в узкий коридор, поймал парня, таскавшего по спальным каморкам перины и подушки:

— Где наша еда?

— На тарелках, — ответил парень. — Благословлением государя Ивана Васильевича...

* * *

А вернувшийся к утру в посольский дом краснорожий, с утра уже выпивший, Нарбутович принёс с собой указ великого государя Ивана Васильевича, чтобы послам ехать назад. Посольство отменяется до лучших времён, ибо великий государь заболел мелким кашлем.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

— Вон там начинается старая дорога паломников из Китая в Тибет, — Тихон-мерген показал Бусыге ложбину между двумя невысокими горными хребтами.

На огромную долину, где русские купцы остановились со своим караваном, слева, если брать от севера, выходил торный путь. По нему и сейчас шли чьи-то два каравана, лошади, верблюды. Паломники из Китая, Монголии и даже от Байкала, шли в Тибет, несли туда свои подарки и просящие молитвы. Кто хотел вымолить ребёнка, кто побольше скота, кто от старой жены избавиться. Стоянка здесь, на равнине перед крутым подъёмом на тибетское плато, была обязательной. Не потому, что так велели Боги, а потому, что надо было запастись топливом.

Проня бегал вдоль отверстий в земле, шахтных ям. На три версты тянулись эти ямы. Иногда вдруг в отверстии появлялась черноволосая голова, выставляла перед собой чёрный от угля мешок. Угольные это были ямы, в них сидели китайцы и долбили чёрный камень. К такому добытчику кидалось сразу несколько людей из других караванов, они отталкивали Проню, потом и друг друга. Совали чумазому копателю две китайские металлические монеты с дыркой посередине и забирали мешок.

Бусыга заметил, что на возвышенности, напротив линии угольных ям, сидит в коляске толстый китаец и черкает у себя на бумажке. Видать, владелец этих угольных шахт считает свою мзду. За ним маялись двадцать китайских воинов, с луками, с копьями... Видать, тем, кто под землёй уголь рубит, денег достаётся только на еду. Надо думать, это рабы. Иначе зачем бы тут воинам маяться?

Подбежал Проня, выругался:

— Не подпускают меня к ямам, сволочи! И все с ножами! Давай, Тихон, налетим на них с твоими стрелками, отберём весь уголь!

— Налететь можно. — Тихон оглянулся на своих мергенов, согласившихся провожать и охранять русский караван. — Только нас здесь просто затопчут. Это паломники. Им только ихний Бог — повелитель...

— Чего делать-то? — спросил у Бусыги Проня. — Может, без угля обойдёмся?

Тихон-мерген покачал головой:

— Нам по старой дороге до города Хара-Хото идти десять дней. Да ещё через ущелье Тысячи Злых духов. Там, говорят, месяц на одном месте крутится. А месяц без огня не выживешь!

Последние слова Тихон-мерген сказал совсем зло. Он местный житель, знает, что срочно надо, а что и подождёт. И потом, у него отряд людей с оружием. Возьмут да отойдут от русских в свою сторону. Тогда ложись и помирай... Сходили в Индию, екера мара ок саны!

Тихон-мерген тем временем обошёл потихоньку ряд паломников, тех, кто из Китая. На Тихоне была надета русская одёжа, диковинный здесь русский боевой лук высовывался из саадака. Сапоги себе он выбрал жёлтые, с каблуками. Каблуки опоясывали серебряные шпоры с колёсиками. (Проня ещё во Пскове на спор выиграл их у польского кирасира.) Китайцы дивились воину, почтительно с ним говорили.

Что-то у Тихона сладилось. Он крикнул повелительным голосом Бусыге:

— Эй, русико кан! Неси сюда, чем звенишь!

Проня взорвался:

— Убью падлу!

Бусыга подхватил из кучи вьюков малую железную шкатулку с русским серебром, подошёл к Тихону-мергену, поклонился. Поклонился и китайцам. Протянул Тихону шкатулку с деньгами. Тот шкатулку пешком (унижение большое в тех местах!) отнёс на возвышенность к толстому китайцу, открыл пред ним. Китаец покопался в ней, взял десять рублей, гад, да два рубля серебряных кинул под ноги своим воинам. Воины бегом спустились с высотки, встали в линию возле ям и вытянули, копья вперёд.

Тихон-мерген забрал шкатулку из рук китайца и что-то прокричал теперь своим воинам. Они пошли вдоль ям, стали собирать мешки с углём. Набрали сорок мешков. Паломники, остановленные китайскими копьями, молчали, не двигались. Китаец прокричал вроде того что «хватит!». Его солдаты опустили копья и пошли назад. Возле угольных ям снова началась толчея.

Тихон-мерген и не думал отдавать Бусыге шкатулку с деньгами. Он снова стал ходить между караванными стойбищами, что-то торговал. За ним шагали его охотники. Охотники принесли так же три мешка с травой, хорошо пахнувшей, два мешка из кожи, пахнувшие неприятно, потом уже сам Тихон пригнал к стоянке двадцать овец. На спину каждой овцы был привязан небольшой тюк, будто овца — тоже вьючное животное.

— А в них что? — спросил Тихона Бусыга, удивляясь человеческой выдумке в далёких краях. Вьючные овцы! Обхохочешься!

— В тюках соль. В прокопчённых мешках масло коровье, топлёное. А тут вот трава, называется «чай». Нам есть надо! Без еды мы не дойдём до города Хара-Хото!

Проня не выдержал:

— Я что — траву должен есть? А баранов кому?

— Нас сорок человек. Двадцать баранов нам на пять дней еды. А потом будет голод. Тихий, обычный в этой стране голод.

— Похудеешь, Проня, жена не узнает тебя худого!

— Плохо шутишь, Бусыга. Не дойду я до жены! И ты не дойдёшь! Пропали мы здесь, в Китае чёртовом. Нет, ну надо же было послушаться помирающего, обморочного человека, а? Он бредит, а мы уши развесили! Ну, Афанаська, ну, Никитин, вот так соврал! — Проню начало колотить что-то вроде озноба.

* * *

Через два дня хода по безлюдной дороге среди скал, кончились дрова. Тихон-мерген слез с коня, походил по ложбинам между скал, крикнул:

— Нашёл! Глину нашёл! Давайте сюда пустые мешки, собирать будем!

Глину собрали в пять мешком, принесли на стоянку. Воины Тихона уже натаскали туда кучи свежего верблюжьего и конского навоза.

— Теперь ищем плоские камни и начинаем дробить уголь! Пока только из пяти мешков!

Нашли камни, стали дробить уголь. Проня суетился, бил так, что кусочки угля улетали далеко, куда падали — не видать.

— Ты тише бей, — подошёл к нему Тихон. — Уголь теперь — это наша жизнь.

— Скажи ещё, что и навоз теперь наша жизнь! — буркнул Проня.

— И навоз — тоже наша жизнь.

Бусыга присмотрелся, как ловко воины Тихона берут кусок глины, потом столько же угля, потом добавляют на ладонь немного навоза и лепят из этого всего шарики величиной с куриные яйца. Бусыга раза три обмишурился, то навозу переложит, то угля. Если состав подбирался ровно, то шарики выходили плотные, прочные.

Большое поле этих одинаковых шариков усеяло стоянку с южной стороны горной гряды, под солнцем.

— Теперь ночь и день будем отдыхать, а потом пойдём с радостью! — сообщил Бусыге Тихон.

Подошёл Проня, спросил, показывая измазанные в навозе руки:

— А руки мыть после такого дела не положено?

Тихон-мерген крикнул, чтобы воины принесли торбас с водой. Сам полил Проне на руки. Тот помыл руки, умыл и лицо, и бороду, сел рядом с Бусыгой и стал плакать:

— Живот у меня болит, Бусыга, вот я и боюсь того, об чём предупреждал нас тогда купец Афанасий Никитин. Что есть здесь, в Китае, такие мелкие червячки, которые человека убивают медленно.

— А! — сообразил Бусыга. — Ты чачи выпить хочешь? Так пей. Вон она, в торбасе, на моём верблюде!

Проня поднялся, вынул из кармана китайскую чашку чёрного лака, непонятно где украденную. Налил полную чашку чачи, выпил махом, завалился на бок и захрапел.

— Он раньше был крепкий, ничего не боялся, — сказал Бусыга. — А тут будто душу потерял.

— Нет, не душу, — значительно проговорил Тихон. — Это Проню его дух потерял... У нас у каждого есть свой дух. Он нас бережёт. А тут страна другая, обычаи другие, Пронин дух заблудился и Проню потерял. Это ничего. Сейчас новая Луна выйдет, тогда дух своего Проню найдёт. Они, духи, по Луне узнают, кто из нас где ходит, где живёт.

Бусыга покачал головой, но возражать не стал. За этот поход он столько всего нового про жизнь узнал, что и жить стало грустно. Может, и его дух, его, Бусыгу, потерял? А вдруг не найдёт?

Чтобы сбить чёрные мысли, Бусыга попросил Тихона рассказать, как они станут проходить ущелье Тысячи Злых духов и насколько это опасное дело?

— Я там ни разу не бывал. — Тихон сел напротив Бусыги, поджав ноги как принято. — Говорят, что дорога, по которой мы сейчас идём, раньше хорошо охранялась, на ней стояли большие дома для паломников и загородки для верблюдов. Всегда можно было на ней купить еду для людей и для животных. А когда Чингисхан взял под себя эти земли, то велел награбленное серебро и золото везти к нему в Пекин этой дорогой. И вот, когда большой караван вошёл в это ущелье, вдруг поднялся страшный ветер. Да такой, что верблюдов поднимал в воздух! И каравана не стало. Один только охранник, простой воин, успел залезть в пещеру, откуда и видел, как Злые духи кружили в воздухе верблюдов и коней, как во все стороны летело серебро и золото. Этот воин был доставлен к самому Чингисхану, тот его выслушал и велел казнить. «Чтобы, — сказал Чингисхан, — не было свидетелей моего поражения от духов». А дорогу он закрыл.

— Всякое я видел и слышал, но чтобы ветер носил в воздухе верблюдов, это — сказка, — сказал Бусыга. — Я думаю, что те всадники и поделили между собой Чингисово богатство.

— Послезавтра станем проезжать через это ущелье, сам посмотришь, — пожал плечами Тихон.

* * *

На следующий день Проня проснулся весёлым и даже счастливым. Кинулся помогать, потом убежал на реку и там резал большим косым ножом траву для скотин, вязал её в тюки. Хлопот на день хватило.

Тихон-мерген сказал всем, что от ущелья Тысячи Злых духов до города Хара-Хото идти пять дней. Верблюды потерпят, а такую прорву коней, сотню голов, голодом морить нельзя.

К вечеру насмерть уставший Проня улёгся рядом с Бусыгой и стал смотреть, как мергены, поставив в круг пять казанов, налили в них воды, обложили кизяком — теми засохшими шариками. Тихон сказал:

— Топят иногда просто сухим навозом — «аргалом». А вот эти шарики очень удобны для перевозки в сумах. «Ки» — глина, «Зи» — уголь, «Ак» — белый столб дыма. Такой состав придумали очень давно.

Тихон с одного бока навалил на шарики сухой травы, малых веточек, собрал кусочки негодной ткани. Потом достал из кармана кремень и кусок железа. Ширкнул. Сухая трава послушно загорелась, потихоньку схватились и веточки, потом Проня с удивлением заметил, что и кизяк разгорелся так, как дрова в русской печи не горят. Прошло совсем мало времени, а в казанах уже кипела вода!

— Век живи, век учись! — сказал Бусыга. — Вот если бы у нас на Руси леса не было, как бы мы там жили?

— А не жили бы! — ответил Проня, наблюдая, как воины сыплют в казаны сухой чай, потом подбалтывают в туда немного муки, солят и наконец в каждый казан запускают по три ложки топлёного масла. Проня учуял запах от казанов и отвернулся: — Я это скотское пойло пить не стану!

Через полчаса он выхлебал две кружки этого густого пойла, слегка воняющего навозом, и сказал:

— Вот это суп так суп!

— Это монгольский чай! — пояснил Тихон-мерген. — Мы за счёт него только и живём. Мяса на каждый день не напасёшься.

Уже смеркалось, подступала ночь. Костры горели всё ярче и ярче. Кони, что паслись на той стороне ложбины, на траве у реки, вдруг забесились, стали испуганно звать людей. Бусыга вскинул голову. Огромное облако... не облако — тело, круглое, как оловянная тарелка, медленно прошло над освещённой стоянкой, потом издало краткий, но свирепый вой, за один миг поднялось в тёмное небо и там скрылось.

— Это... это... что? — спросил совершенно потрясённый Проня у Тихона-мергена.

Тот имел спокойное лицо, будто видал такую страшную картину каждую ночь.

— Мы же идём к ущелью Тысячи Злых духов, — ответил мерген. — Вот духи и смотрят, кто идёт да зачем. — Тихон поднялся от костра, пошёл к своим воинам — делить их на стражи. Кому караулить сейчас, а кому до утра.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Ущелье Тысячи Злых духов действительно могло нагнать страху на обычных людей. Горы, между которых проходила древняя дорога, как бы разошлись в стороны, чтобы освободить место огромным глыбам камней, наваленных беспорядочным образом. Каждый такой камень был величиной с башню кремля и имел неповторимый вид, будто его отдельно тесали и пилили, как бог на душу положит, сотни каменотёсов. Таких огромных каменных изваяний по всему ущелью было расставлено не меньше тысячи.

Русский купеческий караван шёл, извиваясь между этих мрачных камней, в полной тишине. Только гулко ботал колокол переднего верблюда, да Проня иногда ширкал кремнём, зажигая фитиль своей огромной пищали. Фитиль всё время гас, непонятно от чего.

Заблудиться среди этих чёртовых камней было невозможно. Из-за них хорошо виднелись горы высотой с версту. Две горные гряды как шли параллельно друг другу, создавая ложбину, так и шли. Но вот эти ужасные камни просто мутили головы и людям, и животным.

Где-то далеко впереди зародилось непонятное шуршание или шипение. Мергены из охранного отряда тут же соскочили с коней. Один пробежал с длинной верёвкой вокруг изрезанного камня, торчащего косым столбом, и через эту верёвку воины мигом пропустили узды коней и крепко привязали их к камню. Верблюды, заслышав шипенье, тотчас легли. Тихон-мерген тоже ухватил верёвки, стал бегать от верблюда к верблюду, привязывать верёвку к тюкам, соединяя животных таким образом.

— Чего сидишь? — крикнул Тихон Бусыге. — Хватай верёвку, вяжи верблюдов!

А Проня уже носился между лежащими дромадерами с длинной вязкой из старых ремённых вожжей. Обкрутил вожжи вокруг другого камня, крепко привязал. Упал рядом с Мергеном и Бусыгой.

Остальные охотники тоже попрятались. Шипение нарастало.

— Так змея шипит, когда на тебя ползёт, — успел ещё сказать Проня.

И тут их внезапный стан обнесло холодным воздухом, наполненным песком. Вздохнуть нечем!

Проня рывком стянул с себя матерчатый пояс, стал дышать через него. Не дышалось! Вот она, смерть! Тихон-мерген носком сапога выбил из песка большой камень, ткнул лицо Прони в углубление от камня. Пошёл первый вздох!

Бусыга тоже лежал лицом в маленькой ямке. Хитрые степные кони уткнулись мордами в промежности друг друга, а верблюды, видать, привыкшие к пустынным налётам ветра, только загнули свои длинные шеи к телу.

Ветер начал утихомириваться, песок уже не так больно лупил по телу сквозь одежду. Бусыга приподнял голову, осмотрелся. Слева от него, в сотне саженей, на горном склоне, качался от бешеного ветра огромный плоский камень. Покачался, покачался и встал на место. Ветер внезапно стих.

Что-то вспомнилась Бусыге в тот момент, когда он увидел качающийся камень, детская сказка. Как разбойники прятали в пещере награбленное добро, а саму пещеру закрывали тяжеленным камнем.

— Арабская сказка, — сказал Бусыга, поднялся и начал отряхиваться. — Тихон! Ты мне две длинные верёвки оставь! — и Бусыга толкнул Проню, поволок за собой.

* * *

Огромный плоский камень вблизи точно оказался дверью. Он прижимался к наклонной горе своим весом, и тяжесть его не могла бы подчиниться и сотне людей, если бы они стали оттаскивать камень голыми руками. Вверху камень суживался и вроде как отходил от скалы.

Бусыга подал Проне ремённые вожжи:

— Встань на меня и попробуй закинуть вожжи вон в ту расщелину поверху камня.

Проня сообразил. Быстро залез на плечи Бусыге и запросто накинул вожжи. Внизу собрались все охотники. Тихон-мерген крикнул:

— Чего там?

— Скоро увидим! Готовь верблюдов и лошадей! — крикнул в ответ Бусыга, и они с Проней стали спускаться, тщательно расправляя длинную вязку вожжей.

Тихон подогнал верблюдов и лошадей прямо к самой подошве горы. С сотней коротких верёвок, привязанных к животным, возились часа два.

— Пошёл, понукай! — крикнул наконец Бусыга.

Камень вдруг качнулся, отошёл от скалы и начал медленно заваливаться вниз. Бусыга тотчас перерезал одну вожжу, дико крича:

— Гони скот отсюда. Гони!

Огромный камень кувыркнулся всего один раз, а потом просто съехал по склону в долину, ударился о стоящий кривой столб. Столб скрипнул, но удар выдержал. Там, где стоял тот камень, людям открылась пещера.

— Пошли, — сказал Бусыга. — Пошли все! Я думаю, там и лежат сокровища Чингисхана!

* * *

По всей пещере валялась посуда из золота и серебра, деньги и много человеческих костей. Пещера от самого входа расширялась и уходила во тьму горы. Туда же вела дорога из костей животных.

У края пещеры собрались все воины Тихона-мергена. Они молчали. Бусыга поднял серый от пыли человеческий череп, протянул Тихону:

— Они здесь сначала ели сырое мясо своих коней. Потом стали резать друг друга. Просто так, оттого, что выхода не было...

— Ты это богатство заберёшь себе? — спросил Тихон-мерген.

— Нет, Тихон, мы это сокровище себе брать не станем. Оно твоё. Эта земля не наша и мы сюда не за этим золотом шли. Нас ждёт другое золото, то, за которое мы заплатим честно.

— Эта земля тоже не наша, — Тихон говорил осторожно, выбирая слова. Его люди стояли толпой, сжато, напрягшись. — Это китайская земля. Мы не можем забрать эти сокровища себе.

— Можете, — уверенно сказал Бусыга. Нас и наши семьи так долго мучили китайцы... Сколько ваших людей погибло? Сколько слёз пролили ваши матери, жёны и сёстры от подлых китайцев? Сколько стоят эти слёзы?

— Дорого стоят, — сказал из толпы воинов молодой парень.

— Не можем! — упрямо стоял на своём Тихон. — Если мы заберём эти сокровища, то как же мы будем охранять вас по пути до Алтая? Мы дали слово!

— А сделаем так, — Бусыга оглядел края входа в пещеру. Они от времени потрескались, трещины змеились, уходя под потолок пещеры, вглубь, в темноту. — Плиту, которую мы уронили, нам назад не поднять. Но Проня понимает толк в порохе. Он и закроет эту пещеру. А когда вы станете возвращаться назад, вы заберёте эти сокровища и увезёте к себе, на свои земли. Годится?

— Ладно, годится, — ответил Тихон. — Может, заберём, а может, и нет.

Пока Проня набивал порохом два огромных рога, отломанных от черепа быка, валявшегося в этом урочище с неизвестных времён, Тихон-мерген отсчитывал каждому воину по десять серебряных монет и по десять золотых. В дороге деньги всегда пригодятся. Русские купцы тоже набрали по паре горстей монет, рассовали их за подклады халатов.

Проня вбил один рог быка, полный пороха, в трещину возле входа, а второй — вверху, там, где трещина была за долгое время размыта дождями либо прорезана ветром. Из острого конца каждого рога торчало по ружейному фитилю. Проня ширкнул кремнём, запалил фитили, и все, не сговариваясь, кинулись от пещеры вниз, по крутому склону. Только укрылись, как наверху грохнуло.

Когда пыль рассеялась, куски камней ещё катились вниз, а Проня уже довольно сказал Тихону:

— Засыпана ваша казна так крепко, что целой китайской армии не раскопать!

Хохотали громко и долго. Потом решили сварить монгольский чай. Надо было бы уходить сразу, да вот устали все, намаялись. Время шло к вечеру.

В слабых сумерках стан купцов, вдруг будто крышкой от кастрюли, накрыло что-то круглое серое. Пару раз оно качнулось и опять мигом ушло в облака.

— Ай! — заорал Проня и откинул полу халата. На землю у костра высыпались уже не круглые золотые деньги, а куски раскалённого золота.

У Тихона-мергена оказался прожжённым кожаный кошель. Серебро так и осталось в кружочках, а золото превратилось в круглые окатыши.

— Хорошо, что мало взяли. Он нас не убил, а пока только предупредил, — сказал Тихон в наступившей тишине.

— Кто?! — ошалело спросил Проня.

— Злой дух этого ущелья. Так что, Проня, мы сюда больше не вернёмся.

* * *

Через пять дней пути вышли туда, где обе горные гряды вдруг расходились в стороны и каждая шла по своему направлению. В той долине на малой высоте стоял город... Хоть стены вокруг него были очень толстые и даже ворота виднелись, только таких городов ни Проня, ни Бусыга никогда раньше не видели. И мергены не видели. Из-за стены выглядывали не крыши домов, не острые шпили, не ступенчатые или округлые храмы. Там, за стенами, стояли пять высоких башен, и каждая кончалась поверху глиняным или каменным колоколом.

— От же! А?! — выкрикнул Проня. — Колокола! В половине года пути от матушки Руси и на тебе — колокола!

Лошади почуяли воду и понеслись к маленькой речушке, что текла в полуверсте от города. Верблюды тронулись за лошадьми.

Я не знаю, зачем Бео Гург, царство ему небесное, — тихо проговорил Тихон-мерген, — велел вам идти сюда, в Хара-Хото. Здесь жизни нет. Это брошенный город...

В воротах города со скрипом открылась калитка.

— Есть здесь жизнь! — бодро сказал Проня. — Видишь, приглашают нас зайти в гости! — и зашагал к калитке.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

— Мы здесь давно обретаемся, — монах говорил на странной смеси языков. — Есть у этого монастыря закон, чтобы в нём всегда жили люди. Не меньше чем три человека.

Переводил слова монаха Тихон-мерген и часто пожимал плечами, сомневаясь, что переводит правильно.

— Вы зачем сюда пришли? — спросил самый молодой монах. По виду ему можно было дать лет восемьдесят.

— Переведи, — тронул Тихона Бусыга. — Мы пришли с миром.

— С вами сорок воинов. Воины не ходят с миром, — вступил в разговор третий монах. У него лицо не загорело под пустынным солнцем или от рождения имело такой белый цвет. — И потом в этом краю Земли все знают, что дорога, по которой вы пришли... по ней давно не ходят. А вы пришли. Чего вам надо?

Бусыга посмотрел на Тихона. С какой стати покойный Бео Гург направил их сюда?! Тут было два выхода: вырезать монахов или связать и запереть их в каком-нибудь подвале. Потом, найдя золото, монахов выпустить. Только вот беда — золото здесь можно искать сто лет. Пять дней назад, в ущелье Злых духов, та круглая летающая тварь легко это доказала, мигом расплавив всё золото в карманах людей. Конечно, можно честно сказать монахам, что они пришли за золотом. Но тут снова возникнут вопросы: «А это ваше золото? А кто велел вам его забрать? А что нам будет за это?»

Бусыга вздохнул. Во всяком случае, пока дёргаться не надо. Ждать надо. Ждать. И говорить.

— Мы хотели краем вашей земли...— начал пояснять Бусыга.

Но старый монах внезапно оборвал его, заговорил зло и напористо.

— «Край нашей земли не здесь», — перевёл Тихон и умолк. Он снял свою шапку и начал вытирать вспотевшую вдруг голову обрывком ткани. — Говорит он полную несуразицу... Говорит, что край их земли там, где заходит солнце. Там большой океан... Так он говорит, я не знаю, верно ли я перевожу...

— От ты! — разозлился тут и Проня. — Он говорит об океане, который Атлантический...

Монах заулыбался, услыхав последнее слово:

— Атлантик, Атлантик!

— Там край их земли, — договорил Тихон-мерген. — Давай помолчим, а? До меня пока эта мысль дойдёт... Давай сварим чай, их тоже покормим, а, Бусыга?

— Ну, скажи ему, — обрадовался Бусыга знаниям монахов. — Коротко так скажи, что, мол, мы хотели пройти в Индию, торговать, да нас чуть не убили на перевале. И мы пошли назад. А потом скажи, что мол, указали нам, наверное, неправильную дорогу. Нам надо попасть на Алтай... А уж оттуда мы попадём домой.

— Алтай, Алтай! — возрадовались вдруг монахи и приняли приглашение поесть.

* * *

Монахам заварили монгольский чай в их казане. Казан оказался очень старым. Проня пощёлкал по нему пальцем, зашептал:

— Бусыга! А казан-то у них стальной. И сталь получше, чем на моём ружьё!

— Чепуху не городи, — ответил уставший, полусонный от чая Бусыга. — Ещё вдруг встанет между нами с монахами вражда — сначала насчёт казана, а потом и насчёт того, чтобы загнать в город сотню лошадей и пятьдесят верблюдов.

Монахи согласились укрыть в городе животных и всех людей, но отказались их кормить.

— Короом дене бес, — сказал Тихону самый старый монах.

А тот, что был бел лицом, добавил:

— Тулу бечи ериер иик. Бес! — и показал для убедительности пять пальцев.

Бусыга всё понял и безо всякого перевода: еду монахам приносят люди, живущие в земле. Они принесут им баранину только через пять дней.

* * *

У костра сидели три монаха и Бусыга с Тихоном.

Когда-то бабка Бусыги пришла во псковские земли из Литвинской земли, выйдя замуж за деда. Она знала много разных сказок, где героями были то Дракон, то Бык. Уже пожив на свете до времени, когда сам Бусыга стал искать себе невесту, бабка та призналась ему, что слушал он и не сказки вовсе, а историю вражды двух верований на Земле. Воевали Дракон и Бык, но Бык победил. «Это было давно... А потом пришли католики и за знание таких сказок про Быка и Дракона отправляли людей на костёр, ибо каждая новая вера хочет изничтожить старую».

Наказала бабка помнить те сказки про Быка и Дракона и ушла на Небеса, ибо была святой женщиной. И вот же как бывает! Пригодились её сказки!

— Они спрашивают, — перевёл Тихон, — в кого ты веришь?

— Я верю в Быка! — ответил Бусыга. — Его теперь власть над этой половиной Земли. Как не верить? Только я верю тайно. У нас сейчас все верят в человека, рождённого от Духа Святого.

Монахи переглянулись. Самый старый сказал:

— А мы верим в Дракона. Но те, кто приносит нам пищу раз в месяц, они тоже верят в Дракона тайно. А так, для других, они тоже верят в человека. Человека, который родился от луча, в цветке лотоса.

— Поэтому к вам в монастырь не приходят люди? — спросил Бусыга. — Из-за веры в Дракона?

— Нет. Про старую веру люди уже забыли. Да и те, кто помнил, они ушли. Пришли новые люди. Чингисхан перемешал всех людей на этой половине Земли. Говорят, он сам сюда приезжал, в город Хара-Хото. Хотел узнать тайну бессмертия. Но те монахи, что здесь служили, отказались открыть ему тайну... Вечной жизни для человека нет, есть жизнь долгая... Тогда Чингисхан приказал своим воинам стереть город Хара-Хото с лица Земли.

— А почему воины не выполнили приказ Чингисхана? — Бусыга понимал, что только вмешательство свирепой, нечеловеческой силы могло остановить разрушение города. Интересно, кто же встал на защиту города: Бык или Дракон?

— Рассказывают, что когда три тысячи воинов Чингисхана подошли к городу, — пояснил старец, — город накрыла небесная сила.

— В виде оловянной тарелки, круглая такая? — уточнил Бусыга.

— Да. И все воины были сожжены так быстро, как быстро человек может моргнуть.

Значит, город защитил Бык. Эль Энки, Му Сар Иоаннес... У него много имён. Сколько народов — столько и имён... Бык сжёг захватчиков. Дракон не играет с огнём, он просто превращает людей в глину, в землю или в камень.

Бусыга наклонился к костру, стал ворочать раскалённые шары кизяка. Зачем же всё-таки послал их в этот город Бео Гург — человек, знающий, где спрятано древнее золото?

А монахи и Тихон-мерген что-то обсуждали между собой, простое и мирное. Монахи кивали, Тихон повернулся к Бусыге:

— Монахи уже старые. А по обычаю — нельзя оставлять город без монахов. Спрашивают, не дам ли я им пять человек из своих воинов, чтобы те стали сначала учениками, а потом и монахами. Им откроются тайны верований и все людские тайны.

— Пусть ответят сначала, зачем им последователи, если никто не ходит в этот город, не посещает их моления? Нет верующих, значит, нет и веры! И спроси про золото, которое они охраняют. Это золото Дракона или Быка?

Тихон-мерген спросил, стараясь не смотреть в лицо Бусыге:

— А откуда ты знаешь, что монахи стерегут здесь золото?

— Помнишь, в момент смерти Бео Гург кинул тебе камень с нацарапанными знаками и ты принёс тот камень мне?

— Конечно.

— На камне было написано: «Хара-Хото. Золото». Мы ведь и в Индию шли за золотом. Нам, собственно, всё равно, где его взять.

— Но почему же ты не взял золото в пещере ущелья Тысячи Злых духов?

— А ты видел, как его стерегут?

* * *

Монахи оставили купцам такой ответ, что пока не будет решён первый вопрос, то и на второй ответа не будет. Только никто из охотников не согласился. Кому охота всю жизнь голодать в пустыне? Без вина, женщин и внуков?

Проня, когда ему рассказали, что монахам нужны пять добровольцев для продолжения их дела, спросил:

— Бусыга, а что они нам дадут за набор учеников?

Бусыга без смеха ответил:

— Золото!

Проня кивнул, взял два кожаных ведра для воды и пошёл к реке. Натаскал воды в три казана, развёл огонь, но малый. Потом в один казан с водой поставил свою оловянную миску, донышком кверху, на неё водрузил второй казан, поменьше и пустой — так, чтобы их стенки не касались друг друга. Он надёргал из своей старой рубахи множество льняных нитей и всё это хозяйство разложил на огромном плоском камне чёрного цвета, лежащем рядом с башнями.

Пока грелась вода, Проня начал тереть янтарь на камне до состояния мелкого порошка. Вокруг него собрались все — и монахи, и воины, и Тихон с Бусыгой. Бусыга догадался, что затевает Проня, но зачем ему в свечи янтарь?

Расколов огромный круг воска на куски, Проня поставил их топиться на «водяную баню». Смешав растопленный воск с тонким порошком янтаря, он намочил льняные фитили в чаче и присыпал их порохом. Тщательно промял лён, чтобы тот впитал в себя горючую смесь, и стал быстро катать свечи, толщиной не более младенческого мизинца.

Накатав таким образом двадцать свечей, Проня расставил их по кругу в центре чёрного камня, нашёл лучинку и от пламени костра поджёг ею фитили всех свечей. Свечи сначала горели неровно, некоторые гасли. Потом они вдруг стали разгораться, во все стороны полетели мелкие искры, запахло необыкновенным ароматом воска, моря, неведомой смолы.

Бусыга сообразил про задумку Прони и уже командовал:

— Тихон! Десять человек твоих воинов пусть толкут янтарь в мельчайший порошок! Проня делает фитили изо льна! А мы все станем плавить воск и катать свечи.

— Народу много, всем работы не достанется! — Тихон был доволен и хотел, чтоб каждый поучаствовал в общем деле.

— Отправляй сейчас же три десятка воинов на охоту. Я по мясу соскучился! — решил Бусыга и пошёл к монахам, стоящим у свечей с недоумёнными лицами, чтобы их обрадовать. — Тем людям, которые принесут вам завтра пищу, вы покажете, как зажигать свечи и научите их своей молитве. Потом к вам начнут приходить люди через день, всё больше и больше, потом...

— Потом у нас не останется воска и вот этого жёлтого божественного камня, — прервал Бусыгу старый монах.

— Мы к вам вернёмся через год и опять принесём и воск, и божественный камень янтарь. А вам пока этого хватит! Учитесь катать тонкие свечи! Очень тонкие. Тогда надолго хватит! Ну, а из местных людей вы всегда спокойно, с расчётом, выберете себе учеников. Так?

— Хорошая у тебя задумка, русский человек, — ответил самый старый монах. — Ты спрашивал нас про золото. Мы скажем ответ тебе завтра, когда увидим, поможет ли людям огонь твоих свечей.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Назавтра со стороны большой равнины, что раскинулась в Китае между предгорьями Тянь-Шаня и рекой Янцзы, в город Хара-Хото пришли люди. Восемь человек. Четыре женщины, два ребёнка и двое мужчин. На мужчин страшно было смотреть — согнутые спины и огромные, раскоряченные руки, а сами маленькие, дохленькие.

Пришедшие, не обращая внимания на стадо верблюдов и сотню лошадей, пасущихся на реке у города, тихо вошли в калитку, прошли мимо чужих им людей, как мимо статуй, и приблизились к алтарному камню, на котором накануне все катали свечи.

Алтарный камень был продолговатым, очень прочным, чёрного цвета, с белёсыми и красноватыми прожилками. Проня вчера бил по нему молотком, под вздохи монахов, но не смог отбить ни кусочка.

Тихон-мерген доложил Бусыге, что пропитание монахам эти «земляные люди» доставили. Но в город не внесли. Видать, так положено. Там две овцы, китайский горох в двух корзинах, а в одной корзине — зерно, именуемое «рис». Всё на месяц жизни.

— Спасибо твоим охотникам, — так же тихо ответил Бусыга. — Я видел, они добыли пять косуль. А тебе отдельное спасибо, что ты догадался тогда у паломников купить соли. Не помрём.

Монахи вышли к своим прихожанам из передней башни, наверху которой древние строители посадили огромный колокол, правда, видать, без языка. Дела у монахов нынче складывались плохо. Они, трое, стояли по другую сторону чёрного алтаря, прятали свечи от прихожан и выслушивали их горестные просьбы.

Тихон-мерген переводил:

— Крестьянин просит, чтобы поле давало больше риса... Женщина просит, чтобы больше ей не рожать — детей кормить нечем... Монахи заволновались. Погляди-ка на ребёнка!

Бусыга внимательно посмотрел на мальчонку годиков двух, прячущего голову в юбке матери. По велению монахов он вытянул голову наружу, и Бусыга охнул: половина головы у ребёнка была затянута пузырём. И ясно было видать, что под этим пузырём катается гной.

Монахи могли помолиться и пообещать крестьянину, что рис у него на поле станет гуще, а женщине, наоборот, могли обещать, что её родительское поле ничего больше не родит. Но вот как избавить мальца от гнойного пузыря на голове?

Проня возился в стороне, у сложенных тюков, он той беды не видел.

— Проня! — позвал Бусыга. — Иди сюда, глянь!

Проня отмахнулся, он что-то тяжёлое ворочал там, в тюках. Бусыга скорым шагом сам подошёл к Проне. Увидел, что Проня куском замши начищает до блеска здоровенное, больше локтя, позолоченное изображение Будды.

— Где взял? — громко и зло поинтересовался Бусыга.

На голос повернулись все охотники, а Тихон-мерген встал сзади Бусыги.

— Украл! — ответил Проня и тут же спрятал Будду в мешок.

— Ври больше! — не согласился Тихон. — Таких Богов украсть нельзя. Они тогда тебе зло принесут. Ты его тайком выкупил у паломников, на угольной стоянке. Много отдал?

— Десять рублей серебром! — загорячился Проня. — А что? Придём в Москву пустые, как там докажем, что до Индии мы всё же дошли?

— Всё золото, что у меня расплавилось в ущелье Злых духов, отдаю тебе за этого Будду! — предложил Бусыга.

— Нет! — упёрся Проня. — Ни за какие деньги не отдам. Это моя жизнь в Москве! И твоя!

— И моё золото возьми, только продай Будду Бусыге! — мягко попросил Тихон. Он уже сообразил, зачем Бусыге Будда. — Дальше, по дороге на Кош-Агач, на Алтай, я тебе куплю пять таких божков. Клянусь Небом!

— А этот из бронзы сделан! Он очень старый и позолоченный! — не сдавался Проня.

— Какого захочешь, такого и получишь. — Тихон-мерген сделал суровое лицо. — Богом Тенгри тебе клянусь!

Что-то Проне не понравилось, как за его Будду тут уцепились. Наверное, сильно надо, раз Бусыга кидается платить огромные деньги, а Тихон клянётся своим Богом. Но если Тихон обещал пять таких божков, то согласиться, конечно, можно.

— Договорились, забирайте! — Проня сунул мешок с Буддой в руки Бусыги.

В это время от алтаря донёсся к ним отчаянный рёв ребёнка.

— Это чего? — удивился Проня. — Режут ребёнка в жертву?

— Пошли, сам увидишь.

Они втроём подошли сбоку алтаря. Ребёнок орал от боли, наверное. Его голову осматривали монахи, сохранявшие каменные лица. Китайцы, люди из земли, теперь оглянулись на чужестранцев. Лица их не изменились.

Бусыга, читая ритмичную и вдавливающую молитву «Отче наш! Иже еси на небеси!», поставил Будду в центр алтаря. Поводил над ним руками. Самый молодой из монахов быстрым шагом ушёл внутрь храма и вернулся оттуда с пучком свечей. Монахи стали расставлять свечи вокруг Будды.

— Фитиль подожги и в рукаве спрячь! — посоветовал Проне Бусыга. — Потом, будто от твоей руки, и снизойдёт на свечи огонь.

Проня сбегал к своим тюкам и тут же возвратился. Из его левого рукава тянулся тонкий дымок.

— Быстрее, а то сам зажгусь!— прошипел Проня.

— Ом Мани Пад Де Хум! Ом Мани Пад Де Хум! — запел буддистскую молитву Тихон-мерген, его тут же слитным хором поддержали воины.

У Бусыги даже выступил пот на лице. Получилось гладко, ровно, как будто так и заведено здесь было тысячу лет назад. Проня подходил к свечам, поджёг три. Монахи тут же брали зажжённые свечи и размножали огонь вокруг Будды. Ребёнок с ужасной головой перестал хныкать.

— Это у него не болезнь, — быстро сказал Проня. — Это его матери надо надавать ремнём пониже спины. Такое бывает у коней или у бычков, если их сильно бить по голове. Берём ребёнка и идём в сторонку! Я только сейчас тут... возьму и вас догоню...

Китайцы со страхом смотрели, как здоровые, высокие люди (только Тихон-мерген был на вершок ниже) взяли под мышки маленького ребёнка и понесли в дверь, ведущую в первую башню с колоколом.

Проня вошёл в абсолютно пустую и круглую изнутри башню, где на равных расстояниях были прорезаны узкие оконца наружу. Ребёнок дико кричал в чужих руках. Слышно было, как на улице воины сдерживают тоже заоравшую мать.

Бусыга держал ребёнка, Тихон наливал в чашку чачу. Проня достал короткий нож, обмакнул его в чачу и тут же полоснул по оплывшему пузырю на голове ребёнка. Ребёнок внезапно перестал кричать. И на улице смолкли женские крики. У ребёнка показался наружу абсолютно здоровый и целый глаз. Бусыга тут же своей ладонью крепко надавил ему на веки, а Проня смыл чачей гной с настоящей кожи на голове. Потом достал из кармана кожаный мешочек, туманно сообщил:

— Бео Гург, покойный, этим порошком место отреза своей руки пересыпал...

Он посыпал серым порошком проплешину на голове мальчонки, и его понесли на улицу. Мать с воплем радости схватила своего сына.

— Поясни ей, — велел Проня Тихону, — пусть этим порошком каждый день посыпает голову ребёнку и даёт пить чай. Насыпь-ка ей чаю, Тихон, пару горстей...

Проня ушёл за гору тюков и там прилёг. Ну, на такое дело купцу решиться — ребёнка резать! Лучше уж схлестнуться в поножовщине с турками или персами на ихнем базаре!

Бусыга ещё посмотрел, как монахи раздают каждому паломнику по две свечи, поясняя, как их разжигать. Огарки свечей вокруг Будды монахи осторожно собрали в глубокую тарелку из неизвестного металла, унесли куда-то... Бусыга оглянулся, поискал, где побольше солнца. Передвинулся на два шага и сел, прислонившись к тёплой стене башни. Вот ведь страна! Вроде лето, июль, должно быть тепло. Тепло есть, конечно, но только вдруг как поднимется от земли нечто вроде незримого льда — и сразу тебя бьёт озноб, будто стоишь ты зимой на Руси-матушке в голом виде да в чистом поле...

В большом закуте, который монахи отвели для караванного скота, между башней и высоченной толстой саманной стеной, мергены освежевали пять степных косуль, джейранов, и теперь спорили, как же приспособиться их пожарить. Из другой башни неожиданно вышли монахи, двое несли решётку в аршин шириной и почти в сажень длиной. Что-то там с ними, с монахами, заспорил Тихон-мерген. Бусыга встал, пошёл к спорщикам.

— Это железо! — утверждал Тихон. — На бронзе можно жарить мясо, на дереве можно, но на железе нельзя! Оно дорогое!

Старый монах улыбнулся и положил железо на четыре камня, вовремя подсунутых другими монахами. Что-то сказал специально для подошедшего Бусыги.

— Говорит, у них такого железа много. Разного. Если надо, так бери. — Тихон-мерген перевёл слова монаха и с беспокойным лицом кивнул своим воинам укладывать куски мяса на решётку из ценнейшего на земле металла...

Скоро от мяса пошёл сытный дух. А Бусыга снова поёжился. Вот будто у огня сидишь, а всё равно холод достаёт. Что там, под землёй, никак лёд лежит? Этот вопрос про лёд он попросил перевести Тихона для монахов.

Монахи переглянулись. Самый старый сказал:

— То, во что верили твои предки, всегда живёт в твоей крови. Твои предки верили в Бога Быка, и в момент полной Луны твоя голова всё вспоминает. Это называется «память предков»...

— Да, моя бабушка мне рассказывала...— Тут Бусыга споткнулся говорить. Не то скажешь — и тогда золото, что здесь должно быть, испарится.

— Тебе говорила твоя бабушка, где живёт древний твой Бог Бык?

— Да, говорила, но мне, маленькому, было смешно. Она говорила, что он живёт в воде.

— Она правильно тебе говорила, — ответил старый монах. — Когда твой Бог победил Дракона, он стал жить в озере Баал Кар.

— Байкал, — перевёл Тихон.

— Да, так иногда говорят. Раньше это озеро называли Ла Му, «Место, где спрятался Мудрый».

— Там, где живёт великий Бог, всегда должна быть чистая вода, хорошая рыба, крепкие берега, — продолжал старый монах. — И чтобы иметь чистую воду в озере Баал Кар, твой Бог распорядился устроить так, чтобы вода собиралась в чистых горах Тань-Шаня, потом выпадала росой на пески пустыни Гоби, процеживалась через них и далее, по огромным... трубам текла в озеро Баал Кар. Я вижу, как иногда тебя знобит. Здесь всех знобит. Это там, внизу, под землёй, вода охлаждается и начинает двигаться к озеру. А через эти башни выходит в небо лишнее тепло. И тогда внезапно становится холодно...

Да, в походах наслушаешься сказок пострашнее бабушкиных...

* * *

Когда поели и все стали укладываться для отдыха, монахи поманили Тихона и Бусыгу за собой. Тихон-мерген за эти дни стал вполне свободно говорить на древнем наречии. А Бусыге тот язык так и не дался.

В третьей башне, куда они вошли, на полу был нарисован квадрат. Простой чёрный квадрат. Монахи велели встать внутрь квадрата Бусыге и Тихону и сделали то же самое. Квадрат в полу стал опускаться вниз. Послышался далёкий шум воды, потянуло сильной прохладой.

Опускались они недолго, от поверхности земли саженей на десять. Тут квадратный кусок пола остановился и перед ними открылся высокий коридор. Монахи поманили Бусыгу и Тихона за собой. Бусыга всё же оглянулся — не уехал ли вверх тот квадрат? Нет, стоял на месте.

В коридоре ничего не светилось и факела не горели, но стоял лёгкий сумрак, можно было разглядеть и шов на своём халате. Бусыга разглядел и то, что из длинного коридора в стороны ведут проёмы. Без дверей.

Подошли к первому проёму. Бусыга внутри себя помянул чёрта. Огромная комната была засыпана золотым песком! Нет, не песком, а такими крупинками вроде зёрен ячменя. Так в русских деревнях, на ригах, собирают в кучи провеянное зерно, прежде чем его засыпать в амбары.

— Тебе надо такое золото? — спросил старший монах.

Бусыга только часто-часто закивал головой.

— Ну, так готовься его грузить.

— Сколько... можно... грузить? — спросил Бусыга, не в силах оторвать взгляда от этого жёлтого металла.

— Вес на вес будем торговать, — отозвался второй монах. — Вес воска и солнечного камня — на вес этого золота. Согласен?

— Да, — прохрипел Бусыга. — Весы у нас есть...

— И у нас есть, — хмыкнул монах. — Но мы достанем свои весы только тогда, когда к нам сюда, в монастырь Бога Будды, теперь станут приходить по десять паломников в день. Ты согласен?

— А куда я из колеи денусь? — ответил Бусыга поговоркой на русском языке.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Двух недель не прошло, а в город Хара-Хото стали приезжать паломники от самой реки Янцзы. По двадцать человек в день!

Бусыга и Проня сидели на толстой верблюжьей шкуре — от земли несло просто морозным холодом, и тёрли камни янтаря, с застывшими в них разными жужелицами. Тёрли грубой мешковиной, конской шерстью, а потом шкурой овцы. Напоследок натирали льном. Выходило красиво. Но бесполезно. В порошок растирать камень они не собирались. Проня верно подсказал Бусыге, что дома они сделают из золота оправы для украшений, а внутрь вставят эти гладкие камни с жужелицами. Потом поедут в Крым, на Карасубазар и за большие деньги продадут те украшения!

Тихон-мергнен присел возле них, полюбовался янтарём.

— Надо уходить, — сказал Тихон. — Зима торопится сюда. — Двадцать дней хода отсюда до Кош-Агач. Вам надо успеть застать там караваны, что идут от Байкала в вашу сторону. Одним там нельзя ходить...

— А может, ты согласишься нас проводить до самой Москвы? — не удержался Проня. — Денег бы за это получил мно-о-о-го! И воины твои в обиде бы не остались.

— Нет, — отказался Тихон. — Мои воины не пойдут так далеко. У них нет уверенности, что оттуда, куда ты нас зовёшь, удастся вернуться... Я бы пошёл, у меня такой характер, а воины не пойдут. За Кош-Агач — уже не наша земля, — и ушёл. Из башни вышел монах, помахал им рукой подойти.

— Готовься, — толкнул Проню Бусыга. — Сегодня взвесим золото, а завтра уйдём.

* * *

У монахов в Хара-Хото уже появилось десять учеников. Парни, которым исполнилось но пятнадцать лет, теперь служили монахам, как преданные рабы. Научились даже свечи катать. За две штуки этих свечей паломники отдавали ягнёнка! Так что ни с одеждой, ни с пропитанием у монахов теперь заботы не имелось.

Обмен стали вести так. Проня выкатывал из мешка круг воска, писал на нём номер и вес. Этот круг Бусыга взвешивал на своём безмене, потом ученик, прихватив пустой мешок от воска, укатывал тот круг внутрь башни, а возвращался с мешком, в котором пересыпались одинаковые зёрна золота. Бусыга взвешивал то золото на весах, и вес золота всегда оказывался удивительно равным весу воска. Потом точно так же поменяли на золото сто пудов янтаря. Вышло почти двести пудов золота. Огромный вес, хоть и в маленьком объёме. Хорошо иметь дело с честными людьми!

* * *

Мергены-охотники застрелили сорок сайгаков, за две недели засолили и закоптили мясо. Оно крепко отдавало запахом навоза и горьким дымом, но в долгой дороге было незаменимым. В начале августа решили уходить из города Хара-Хото.

Вечером накануне ухода ни монахи, ни ученики не вышли посидеть последний раз у костра.

— Это нехорошо, что с нами не прощаются! — покачал головой Тихон-мерген и велел своим воинам удвоить охрану, а сам пошёл проверить ворота.

Ворота не открывались, как раньше. Тихон вернулся к костру, спокойно сообщил:

— Нас заперли. И заперли крепко — на железо. Снаружи ворот. Думаю, ночью прилетит... этот круглый Дракон, или кто он есть, и нас поджарит...

— Да мы же честно рассчитались с монахами! — Проня обиделся чуть ли не до слёз.

— Да, — помедлив, сказал Бусыга. — Точно, с монахами мы рассчитались честно. Только вот они с нами рассчитались не своим золотом, а Божьим. И тот Бог, уж я не скажу какой, но он своё золото вернёт. Они, Боги, народ свирепый... Проня, пойди там, у ворот, поройся, как бы чего ищешь. Посмотри, не сможем ли мы ворота разбить.

Проня прошёлся до ворот, покрутился, пнул их ногой, вернулся к костру:

— Прочно. Я не знаю, что это за дерево, но это просто камень-дерево. И там, между створами ворот навешен теперь... замок из железа!

— Попались, — высказал свою мысль Тихон.

— Давай, мы берём по пищали, а Тихон берёт своих воинов, — завёлся Проня. — И пойдём тех монахов...

— А где ты их найдёшь? Ты видел, сколько здесь под землёй ходов? — Бусыга встал. Его взгляд упирался в огромный чёрный камень алтаря. — А! — махнул рукой Бусыга. — Всё равно помирать. Так помирать честно!.. Тихон! Прикажи своим воинам положить на алтарь мешки с золотом! Пошли таскать!

За половину часа все мешки были перетасканы к алтарю, где Проня и Бусыга высыпали из них золото прямо на гладкий камень... Когда последнее зёрнышко жёлтого металла упало в большую кучу, чёрный алтарь стал оседать в землю. Был он высотой в аршин, а сейчас торчал из земли только на вершок. Бусыга махнул рукой, и все отошли к костру. Люди ждали.

И вот наконец, когда солнце зашло и на небе просияла луна, над башнями города Хара-Хото сгустилась огромная тень, внезапно упавшая с неба. В темноте края её размывались, но тот, кто видел её в ущелье Тысячи Злых духов, тот её узнал.

— Ты меня прости, Тихон, — прошептал Бусыга. — Может, я тебя чем обидел? И ты прости, Проня.

— Бог простит. И ты меня, Бусыга, тоже прости...

Тихон вдруг толкнул обоих кающихся грешников: груда золота на алтаре вдруг сама по себе рассыпалась и улеглась по всему камню ровным слоем. Потом камень тот поднялся из земли до своего обычного уровня. Бусыга увидел лица мергенов, серые во тьме от отражённого лунного света. То, что появилось над городом Хара-Хото, исчезло.

— Есть, есть Бог на свете! — крикнул Проня и тут же получил затрещину от Бусыги.

— Мы видели, что есть, Проня. Только орать об этом не надо.

А Тихон спокойно дошёл до ворот, вынул из пазов запорный брус, толкнул обе половинки — и ворота разошлись!

— Собирайте золото! Уходим немедленно! — не своим голосом произнёс Бусыга, а сам уже насыпал зёрна жёлтого металла в мешки.

* * *

Привал устроили ранним утром, когда отошли от города вёрст на двадцать и перестали видеть его башни. Караван спустился в низину широкой реки, бегущей по камням. Животные сразу накинулись на траву, а люди на копчёное мясо косуль.

— Я никак не пойму, — заговорил Проня, возясь у казанов с водой и стараясь запалить под ними огонь, — почему он нас оставил жить?

— Кто? — спросил Бусыга.

— Ну, этот летун, большой, круглый...

— Это тебе, Проня, приснилось. Ты чачи много выпил, вот тебе всякий бред в голову и полез, — зло заговорил Бусыга. — Приедем домой, не вздумай даже намекнуть, что ты видел. Сразу вырежут тебе все принадлежности между ног или посадят в Болото!

Проня скучно согласился и стал раздувать огонь. Он так пристрастился к монгольскому чаю, что не мог без него и дня прожить. Шарики кизяка уже закончились, и Проне пришлось побегать с топором в прибрежных зарослях реки.

Тихон-мерген задумчиво поглядел на Бусыгу, хотел что-то сказать, да, видать, передумал. Отвернулся, стал наблюдать за своими воинами, ругающимися насчёт конской упряжи. Кожаная упряжь уже рвалась, путь был тяжёлым.

— Ты хотел говорить, так говори, — подтолкнул Тихона Бусыга.

— Тебе одному. — Тихон снова повернул лицо к собеседнику. — Я три раза бывал на Тибете. Последний раз — в мрачном монастыре у горы Кайлас. Как рассказывали тамошние монахи, внутри горы когда-то ещё до Потопа жили древние люди. ...И там, в той горе Кайлас, спрятаны всякие божественные птицы из железа, но летающие.

— Ну и монахи! — разъярился Бусыга. — Сколько сказок понавыдумывают, лишь бы с человека копейку взять!

— Ты погоди, погоди. Я не о том хотел сказать. Слушай. Мы в тот монастырь от нашего умирающего старого князя тогда принесли золото. Дань. Предсмертную. Там были чаши, браслеты, кольца, цепочки — много всего... И нам велели то золото положить на алтарь посредине двора. Я остался стоять в охранении. И что я видел своими глазами? То же, что и в клятом городе Хара-Хото!

Бусыга слушал Тихона-мергена и думал: «Верить? Не верить?.. Вот же страна! Тайная страна! Нет, недаром купец Афанасий Никитин их послал сюда, в Китай! Что сам не успел вызнать, так пусть хоть другие вызнают! Всё для ради блага Руси великой!»

— ...И тот алтарь тоже в землю вошёл, как вчера в Хара-Хото! Я теперь понял, что...

— ...это не алтарь! Ну, для молящихся, конечно, алтарь. А для монахов и Богов это весы! — заорал вдруг Бусыга.

— Конечно весы! — заорал и Тихон. — Зачем же святое место превращать в базар! А так — тихо, благостно взвесили всё при закрытых воротах! Если мало им, никто из монастыря не выйдет, пока золота не станет столько, сколько надобно.

— Так! — согласился Бусыга. — Но только тогда получается, что вчера этот... который летает...

— Ну, который летает. Ладно.

— Вот! Он согласился своё золото отдать нам! Не нам даже — государю нашему! Ведь получается, знал, что русским купцам золото нужно край как — не для себя: для укрепления Руси-матушки. А нам он жизнь оставил!

— Погоди ещё про жизнь, — помрачнел тут Тихон. — Надо бы хоть до Кош-Агач дойти... Он, этот гад, летает быстро. И золото чует, как Проня чачу!

— Да, ты нрав. Что делать, скажи.

— До обеда отдохнём, а потом пойдём в ночь до утра без передышки. Кони падут, верблюды сдохнут, но нам надо идти быстро. Там, после Кош-Агач, после Пути древних людей, мы с тобой попрощаемся. А ты выйдешь на Кем Иер — Путь по Земле. И пойдёшь мимо Алтайских гор. Там народ, говорят, добрый. Верблюдов хороших себе купишь, коней молодых! Так и дойдёшь, потихоньку в свою Москву!

— Мой город — Псков! — поправил Тихона Бусыга.

А Тихон уже спал. Вот же люди! В природе живут, по её законам — всегда сытые, здоровые и кучу детей имеют. Эх!

* * *

Января, пятого дня, по латинскому счислению 1505 года, ранним утром в ворота Спасской башни Кремля топорно застучали.

Сонный стрелец отодвинул в сторону узкую железяку, чтобы посмотреть в образовавшуюся щель, кто там сейчас получит по сопатке. В рассветных сумерках виднелся огромный санный обоз из лошадей, почитай с сотню. А при том обозе было всего в охране два совершенно здоровых, крепких и злых русских человека.

— Чего народ гоношите, рязанцы косопузые? — зевнул стрелец. — Ждите! Как часы на башне отстукают шесть часов, так войдёте.

Стрелец наладился закрыть заслонку да Проня подбежал к передним саням, схватил свою пищаль, навёл на ворота.

— Э-э-э-э! — вскричал стрелец. — Убери! А то сейчас подыму сполох, пушки на вас выкатим!

Бусыга (он в дороге поседел, согнулся малость), отвёл рукой в сторону пищаль Прони, достал кошель, позвенел серебром:

— Нас с великим тщанием ждёт государь Иван Васильевич. Мы из Индии возвращаемся. А тебя, парень, ждёт вот этот кошель, с индийскими рублями.

Стрелец кошель взял, но ответил как положено:

— Спасибо вам, купцы, только я никак не могу ворота открыть. Служба! Одно слово — ждите!

Проня, уже два месяца не пивший не токмо что чачи — простой водки, осатанел и пальнул из пищали прямо в воздух над Кремлем. Кто-то на башне спросонья выругался про бесов, и опять встала тишина.

— Ладно, — согласился тут Бусыга. — Ты, стрелец, деньги взял, так дай нам хоть водки выпить!

— Не дам, — ответил стрелец. — Ждите, говорю. — И смотровая щель задвинулась металлом.

Эх, Москва, золотые маковки!

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Великий государь всея Руси Иван Васильевич Третий за полгода до своей кончины забыл, что значит спать. Не хотел спать, и всё тут! Ходил, бывало, ссутулившись, всю ночь по огромному Кремлю, а то молился в храме до заутрени.

И вот по январской ростепели идёт себе великий государь и слышит, будто пушка у Спасской башни ухнула. Вот и дело нашлось, как утро до обеда скоротать!

Государя тайно охраняли, ясное дело, до сорока стрельцов в тех ночных походах. Бывало, сам Михайло Степаныч Шуйский тайком сторожил Ивана Васильевича. Вот и на этот раз Шуйский крался со стрельцами по закоулкам: государь не любил, чтобы его охраняли.

Иван Васильевич подошёл к Спасским воротам — охранный стрелец и кошель со взяточными деньгами выронил от испуга. По притоптанному снегу покатились серебряные деньги, каких государь и не видывал. А за воротами башни фырчало, топало и уныло ржало.

— Там... там, это... обоз пришёл! Ждёт! — вытянулся столбом стрелец.

— Открывай ворота, государь обоз видеть желает!

Ну, тут уж и Михайло Степанович Шуйский со своими здоровяками из тени высунулся. Ворота открыть — нелёгкое дело...

Два человека, что были при огромном караване, при виде великого государя тотчас упали на колени. А Шуйский вдруг заорал:

— Батюшки светы! Это же наши купцы! Ходоки в Индию! Три года ходили! И вишь ты — пришли! А ну, люди, гоните обоз в Кремль, да живо, живо!

* * *

В мыльне побывали, по первому ковшичку монастырской водочки приняли.

Государь уже давно водку не пил, теперь только серебряный стакан рукой гладил. Неожиданно спросил:

— А там, в Китаях да в Индиях... там про Московскую Русь знают?

— Теперь знают, великий государь! — раздухарился Проня. — Мы им там такого про тебя страху поведали, они до сих пор, поди, трясутся!

— Не врать мне! — рявкнул Иван Васильевич.

Шуйский стукнул кулаком по столу вдогон государеву гневу.

— Знают! — твёрдо сказал Бусыга. — Но нас там не ждут.

— Вот! Правду сказал! Молодец! — Иван Васильевич прошёлся по огромной столовой палате, повертел головой. У него постоянно болела шея. Обернулся, сказал купцам: — Теперь так. Из Пскова вам, купцы, немедля переехать в Москву. Под мой пригляд! Шуйский вам подберёт усадьбы, это будет от меня подарок за ваш поход!

— А жить нам на что, великий государь? — не утерпел Проня. — Ведь проелись мы в этом походе похлеще Афанасия Никитина. Долгов столько! Не поднимемся!

— Я вас подниму! За поход имеете право получить десятую часть от товара.

— От золота? — удивился Бусыга.

— Но-но! Золото — царский металл. — Иван Васильевич подёргал себя за бороду, знак у него появился такой. — В серебре это будет...

— В серебре два пуда золота — будет стоить много, — сказал Шуйский, ломая ногу у гуся. — Почти шестьдесят тысяч рублей.

— Я согласный! — выкрикнул уже пьяненький Проня.

— Погоди, — Иван Васильевич потряс седой бородой, разгладил её руками. — У меня денег мало, так что деньгами получите только десять тысяч рублей. На остальные деньги мы что им можем дать, Шуйский?

— Дали бы земли, так они же не дворяне. Нечего им дать, окромя денег.

— Вот, приехали на родимую сторонушку! — разозлился Проня. — Здравствуй, родная земля!

Бусыга резнул Проню по загривку. С такими словами можно вылететь из царских хором без штанов и крепко поротыми.

— Великий государь! — поднялся Бусыга. — Ты Проню прости. Ему на походе здорово досталось. А мы у тебя просим к тем десяти тысячам рублей только право твоё торговать беспошлинно и с персами, и с турками, и с немецкой Ганзой. Мы тогда быстро поднимемся, если такое право нам дашь!

— Бумагу дам, это можно! Завтра прямо с утра в этой горнице и дам. Гулять здесь будем, ваши рассказы слушать! Три дня будем гулять!

Шуйский опасными глазами оглядел обоих купцов. Что-то нехорошее хотел спросить, да его Иван Васильевич отвлёк:

— Мишка! А что кузнец мой, сириец, сказал про это золото?

Шуйский долго не отвечал. Но ответил-таки честно:

— Он такой чистоты жёлтого металла никогда не видел. Это, говорит, Божье золото, не человеческое.

Проня пригнул лицо к своему блюду. Бусыга пошёл к дальнему концу стола, взять себе ложку, хотя ложек возле него была куча.

— Ну, что пришиблись? — разгневался великий государь на псковских купцов. — Чего вам Мишку Шуйского слушать? Моё это золото! Не Божье, не человечье, а моё!