Пёстрые бусинки разноцветных машинок. Их яркость приглушена летней пылью. Это с десятого этажа они выглядят рассыпанными бусинками, а внизу они тяжеловесные пыльные бензиновые громады, уставшие, раскалённые утренним солнечным жаром, брошенные хозяевами на лето.
Поглядывая в окно, Милан заглатывал остатки сдобной булки, слизывал с пухлых губ сладкие крошки и молочные усы. Мысленно он уже топал по тропинке между машин вниз, к набережной, к тёплой чугунной старинной пушке. Внутри пушечного ствола холодно и будто бы дует подземным сквозняком. Там в маленьком углублении, неизвестно откуда появившемся в стволе, лежала…
Милан запыхтел от нетерпения и чуть не подавился булкой. Он заглянул в холодильник и достал оттуда оранжевую миску с котлетами. Мать велела их съесть на завтрак. Упрямый Милан никогда не делал того, что ему велели, а чтобы не попало, он завернул две пышные котлетины в газету и сунул в карман ветровки.
Телефонный звонок остановил Милана в дверях.
— Милечка, — проворковал в трубке бабушкин голос. — Мама уже ушла? Ну что ты молчишь?
— Кого вам надо? — грубоватым баском спросил Милан.
— Миля, ну что ты паясничаешь?
— Меня зовут Милан, — процедил он сквозь зубы, — а не Милечка и даже не Миля, тем более не морская миля и не итальянский город Милан. У меня ударение в другом месте.
— Я вот папе скажу, как ты разговариваешь, — заворчала бабушка. — Ударение у тебя будет как раз в том самом месте.
— Когда будешь разговаривать с папой, скажи ему, что тебя не устраивает моё имя, — угрозы Милана всегда раззадоривали. — Кстати, моего сербского папу зовут не Слодя, не Бодя, а Слободан.
Милан повесил трубку и сердито выдохнул. Вечно бабушка что-нибудь такое придумает, противно-слащавое, будто манную кашу по щекам размазали.
— Милечка! — кривляясь, передразнил её Милан и скорчил рожу в зеркало. При этом его физиономия не утратила симпатичности и некоторой надменности одного из тех смазливых мальчишек, какие красуются на обложках модных журналов. Он был голубоглазым, с белыми, чуть волнистыми волосами, упрямым вздёрнутым носом и пухлыми губами плаксивого ребёнка.
Милан глянул на часы и заторопился. Ему надо появиться на набережной после десяти часов, не раньше. А уже без пятнадцати одиннадцать. И нетерпение подгоняет.
Тропа вела через лесок, где можно было споткнуться об остатки каменного фундамента старинного амбара. Оплетённые травой, они попадались в самых неожиданных местах. Милан сбился со счёта, сколько раз он попадался в эти каменные силки. Но тут пролегал короткий путь, и тут жил серый котяра с коричневыми клочками шерсти, торчащими из боков, как кочки на болоте. У кота из пасти торчали здоровые клыки, почти как у саблезубого тигра. Крупная голова с порванным в драке ухом сидела на тонкой взлохмаченной шее.
Когда кот жрал подношения Милана, у животного оглушительно урчало в животе и глотал он громко и судорожно.
— Приятно аппетита, кошак, — усмехнулся Милан. — Хоть ты мою маму слушаешься. Позавтракал котлетками. От молока тоже, небось, не отказался бы?
Кот пророкотал что-то невнятное и серой тенью скользнул в травяные заросли, в которых наверняка сладко пахло мышами и кротами.
Тропа из леса выныривала в дворики пустынные, огороженные каменными стенами старинных домов и чугунными решётками с изображением якорей и кораблей. Решётки были обвиты сухими стеблями серо-коричневого плюща, который то ли вымерз за зиму, суровую и ветреную, то ли ещё не пустился в рост, по-стариковски размышляя, достаточно ли тёплая для него погода.
В таких двориках глянцевые, свежеокрашенные детские качели, лесенки, лабиринты, опутанные у основания клубками пыли и тополиного пуха, поблёскивали на солнце.
Город стал для Милана пустым, когда все ровесники разъехались по лагерям, дачам и санаториям, измученные школой, долгой стылой зимой и переменчивым климатом. Город стал пустым, но не скучным.
Мальчику наскучил компьютер, тем более что отец не покупал к нему новых игр. Наскучило кутаться в шарф и мазать маминым цветочным кремом обмороженные, исхлёстанные ветром щёки. Но в начале каникул, когда впереди ещё целый летний век, кажущийся взрослым таким коротким, город не был скучным.
Несмотря на шум множества машин и туристических автобусов, нагонявших запах гари бензиновыми выхлопами, всё-таки пробивался запах травы, листвы, земли, разогретой на солнце. Жизнью пахло и морем, хоть и с примесью мазута.
Милан шёл всё вниз по тропинке. Вот уже и знакомое дерево. Оно на полпути. Его шишковатый ствол был надут эдакими волдырями или от важности, или от старости, или от того и другого вместе.
За деревом несколько южных каштанов в ряд. Жалкое, обмороженное зрелище: их почки и почками-то сложно назвать: бежево-белые шишки, которые вдруг прорывает стебель цветоноса, жирный, мощный. Он в своё время вдруг распухнет неожиданно пышной, легковесно-ажурной этажеркой белого цветка.
После каштановой аллейки Милан увидел первых сегодня горожан. Женщину и двухлетнюю девочку. Пластмассовая стрекоза катилась за девчонкой и хлопала прозрачными крыльями, блестевшими на солнце.
Через дорогу на углу торчало огромное старое здание. Мрачное, тянувшееся до самой набережной. Кирпичи в здании были от старости бордово-чёрными, а в некоторых местах поседели, наверное, от соли. Перед зданием стояло несколько старинных здоровенных пушек на деревянных лафетах. И вот в одной из них…
Почему Милану взбрело в голову сунуть руку в ствол одной из пушек? Той, что на углу.
Вчера он сидел на лафете этой пушки, продрогший от ветра и колючего дождика, то и дело принимавшегося моросить. Милан злился, мёрз, но сидел. Они с отцом договорились тут встретиться.
Отец должен был вернуться с испытаний, проходивших в заливе. Инженер-кораблестроитель — работа совсем не пыльно-чертёжная, надо же иногда смотреть, как работают твои чертежи на практике. Вот отец и смотрел. И задерживался на полтора часа. Или в испытаниях что-то не заладилось, или возвращению мешала погода. Ветер и волны оттаскивали корабль в море с упорством и жестокостью так, что движки работали на пределе и корабль лихорадочно дрожал.
Милан поёжился, представив себе дрожащий корабль, и перестал злиться на отца. Встал, походил вокруг пушки, попрыгал, чтобы согреться. В пасмурный день поверхность пушки была ледяная, а в жаркий раскалялась и обжигала ладони любопытных. Милан в поисках тепла решил попробовать, не сохраняется ли тепло в стволе пушки. Он сунул руку по локоть, и тут же в ладонь ему скользнула бумажка. Милан выдернул руку (в стволе было ещё холоднее, чем на улице), а бумажку он швырнул на землю. Он решил, что какой-то невежа засунул обёртку из-под мороженого в ствол.
— Очень смешно, — Милан брезгливо отряхнул ладони.
Но бумажка, валявшаяся на земле, не была похожа на обёртку, а скорее на записку. Сложенный вдвое тетрадный лист в клеточку.
Милан аккуратно, кончиками пальцев, развернул его. Он ожидал увидеть нарисованный кукиш или ещё что-нибудь в этом роде. Но увидел ровные строчки острого порывистого почерка. Милан сначала не разобрал ни слова и решил, что написано по-иностранному. Потом пригляделся.
«Привет! Наконец ты заглянул в пушку…» — по слогам прочёл Милан и оглянулся.
Казалось, что за ним следят и обращаются не с листа бумаги, а подошли и шепчут в ухо. Но в нахмуренности и дождливой хмари дня нормальные люди не торчали на улице, и Милан никого не увидел. Только отец, сухощавый и долговязый, в мокром дождевике вышагивал по дорожке парка. Парк начинался через дорогу от того места, где стояли пушки.
Милан торопливо сложил записку и сунул в карман.
— Привет, — отец подмигнул. Веселый, свежий, будто и не болтался в море несколько суток. — Чего прячешь? Тайны мадридского двора?
— Тайны Арсенального переулка, — огрызнулся Милан, исподлобья глянув на отца. Тот улыбался, зажав в крупных белых зубах маленькую курительную трубочку. Из нее струился табачный дымок, прибитый влажным от дождя воздухом. — Я тут торчу, мёрзну, — ворчал Милан, — а ты сияющий… Дождь ведь всё-таки.
— Ворчуну я тут кое-что купил, — не переставая улыбаться, отец расстегнул плащ и достал из кителя плитку шоколада. — Но вот думаю, раз ты всё время ворчишь, так и шоколад тебе невкусным покажется… Эй!
Отец не договорил, а Милан уже выхватил у него шоколадку и сунул в карман.
— Вот так, — Милан удовлетворённо похлопал себя по карману и тут же вспомнил о записке. Что же там дальше?
Дождь с ветром ударил со стороны залива с такой силой, что Милан с отцом поехали домой на автобусе.
У себя в комнате, дожёвывая шоколадку, Милан прочёл записку до конца.
«…Таких пушек по всей стране, в каждом городе тысячи. Представляешь, если бы они все разом выстрелили? Наверное, от такого залпа вздрогнула бы земля. Представляешь, если в другом городе кто-то подойдёт к пушке, опустит туда записку, а в нашем городе, в нашей пушке эту записку найдём мы. Пушечная почта. Неслабо! Если захочешь написать мне, можешь принести записку в любой день на то же место, но не раньше десяти часов утра. Иначе не сработает».
Милан ещё раз перечитал записку, пожал плечами и облизал пересохшие губы.
— Милан, — отец заглянул в комнату, и Милан тут же спрятал записку. — Нет, всё-таки тайны мадридского двора… — отец улыбнулся. — Мама когда придёт?
— У неё в ресторане свадьба. Это допоздна. Но она оставила тебе в холодильнике гору плошек и судочков со всякими вкусностями. Пап, я уйду ненадолго?
— Куртку надень, дождь ещё идёт. И свитер, — отец никогда не приставал к нему с вопросами, куда и зачем он идёт.
…Сегодня Милан хотел проверить, забрали его вчерашнюю записку или нет. А вдруг и ответ уже пришёл?
Больше всего Милан боялся разочарования. И не того даже, что в ответ придёт оскорбительная и насмешливая записка. А того, что никакого ответа не будет вовсе. Ведь бумага, на которой было написано послание, показалась Милану желтоватой, старой. Что, если записку писали лет десять назад и тот, кто писал, уже взрослый дядька? Такое вполне может быть, ведь даты на записке нет. Да и стволы пушек никто никогда не чистил. В стволы пушек, которые стоят у маяка, и вовсе вбиты деревянные пробки. В Арсенальном переулке такие же пробки, наверное, были. Кто-нибудь выдернул…
Милан не любил и не умел разочаровываться. Он считал, что в жизни всегда всё можно делать набело, без черновиков и уж конечно ничего не переписывать. Чтобы не делать ошибок, надо быть осторожным и всё всегда продумывать. Он и записку осторожную написал: «Привет! Если не шутишь, можем дружить и писать записки. Буду ждать твоего следующего послания. Может, ты признаешься, кто ты?»
Вчера Милан сунул эту записку в ствол пушки, перебежал через дорогу в парк и долго ещё сидел под дождём на мокром железном заборчике. Подстерегал таинственного незнакомца. Весь вымок. Дома ему попало за это от матери, да и отец, который редко вмешивался в вопросы воспитания, погрозил Милану пальцем.
Но сегодня солнце сияло сердито, душило всех: и людей, и растения. Даже перед ветерком с залива солнце встало полупрозрачным заслоном марева, изменчивого, сотканного из миллиона пылинок.
Чтобы не обжечься о край пушечного ствола, Милан не стал закатывать рукав ветровки. Записка лежала в углублении. Милан вытащил её и улыбнулся: это была не его записка. Уже пришёл ответ. Читать на ходу он не стал. Перебежал дорогу и, как и вчера, оседлал чугунный заборчик.
«Не пытайся меня выследить. Ничего не выйдет и станет неинтересно. Разве нет? — Милан машинально кивнул и, кусая губы, начал читать дальше. — Ты вымок под дождём, а что толку?» — Милан поднял голову.
Двое кадетов из морского корпуса стояли у пушки. Ребятам было лет по тринадцать, на год больше, чем Милану. Один из кадетов весело похлопал по стволу пушки и рассмеялся. У него из-под бескозырки топорщился чёрный ёжик волос, скуластое лицо было загорелое и дерзкое.
«Драчливый, наверное, — подумал Милан. — Но хорошо бы с таким дружить, и приятель у него вроде весёлый. Вдруг этот чернявый и написал записку? Кадетский корпус тут ведь совсем рядом». Мальчик даже привстал с ограды, разглядывая кадетов.
На их тощих фигурах форма висела свободно, но в то же время лихо, по-настоящему, по-моряцки. Правда, мама Милана — шеф-повар дорогого ресторана — утверждала, что ничего лихого в кадетах нет. Это просто недокормленные худосочные пацаны, которым необходимо усиленное питание. Летом им надо не практиковаться в хождении по заливу на шлюпках, ведь они могут поехать домой, где мамины пирожки, супы и каши.
Милан проводил внимательным взглядом кадетов, чтобы получше запомнить. Ему всегда казалось, что в этой форме они все на одно лицо. Ему не хотелось становиться таким, как они. Ни о морской форме, ни о морской службе он не мечтал. Ему нравилась работа экскурсовода или лектора, когда говоришь о чём-нибудь, как правило непонятном для других, все тебя слушают, открыв рот, и поражаются твоему уму и красноречию. Милан очень ловко передразнивал противные монотонные голоса множества экскурсоводов, барражировавших по городу.
Экскурсоводы несколько раз пытались его поймать, но кроме умения пародировать, мальчишка ещё и бегал хорошо. Туристы смеялись, Милан купался в лучах славы. Но однажды за этим занятием его застал отец. Под смешки туристов Милан за ухо был отведён домой, поставлен в угол и уже в свою очередь выслушал монотонную лекцию о том, что бывает с хулиганами, дрянными мальчишками, которые хотят быстрой, сиюминутной славы, вместо того чтобы корпеть над уроками и книгами. Милана обозвали демагогом и обещали взгреть как следует, если снова застанут за этим злокозненным занятием. Теперь, когда в игривом настроении Милан подкрадывался к группе туристов, он десять раз оглядывался и ни на минуту не терял бдительности в порыве ораторского вдохновения…
Он снова уткнулся в записку.
«В своё время мы сможем увидеться, а пока будет пушечная почта… Вчера шёл дождь. А когда идёт дождь, приходят самые интересные мысли. Вот почему, например, люди любят путешествия? Особенно рвутся на Северный и Южный полюсы. Сколько путешественников погибло, прорываясь на Север и Юг. Это, по-моему, оттого, что, где бы мы ни находились на земном шарике, мы всегда будем на перепутье между Востоком и Западом, между Севером и Югом».
Милан опустил записку, осмысливая прочитанное, удивляясь и соглашаясь. Невидящим взглядом он смотрел на поблёскивающий за деревьями залив. И его тоже тянуло в дальние путешествия, манила неизвестность и возможность открытий. Пусть не открытие Америки или неизведанных земель, а открытие того, что он сам ещё никогда не видел, например джунглей, океана, огромных тропических бабочек и много чего ещё. Увиденное по телевизору не вызывало ощущения новизны.
«И оттого, что мы всё время на перепутье, появляется беспокойство и стремление к путешествиям, — читал дальше Милан. — Где бы мы ни были, мы как бы не у места, поэтому путешественники хотят достичь абсолюта — Северного или Южного полюса. Чтобы хоть там ощутить себя на конкретном месте. С Востоком и Западом это невозможно, шарик-то круглый, он приплюснут только на полюсах. Ни Восток, ни Запад по-настоящему недостижимы. Хотя и это условно».
На этом записка обрывалась. Милан покрутил её в руках, выискивая продолжение. Но продолжение мысли ожидалось, по-видимому, от него. Судя по рассуждению, человек бредил путешествиями, морем, приключениями. Как раз такие желания подобают кадету морского корпуса.
Милан почесал лохматый затылок, достал карандаш и запасённый тетрадный лист. Он попытался сосредоточиться, но мимо по тропинке то и дело проходили туристы и гуляющие в солнечный день горожане. Скрипел мелкий гравий под их ботинками, доносилась музыка из радиоприёмника и смех.
Проходившей мимо девчонке лет пяти Милан скривил жуткую рожу. Девчонка заревела, её мамаша ринулась к обидчику выяснять отношения, а он дал дёру. Протиснулся через прутья забора и вылез на набережную. Тут рядом был причал военных кораблей. Стальные махины, они виднелись из-за деревьев решётчатыми антеннами локаторов. Сюда, за ограду, лазить запрещалось. Матросы, охранявшие военный объект, стояли на контрольно-пропускном пункте метрах в пятистах от заборной лазейки и редко успевали догнать нарушителя. Правда, иногда их погоня завершалась успехом, обычно это случалось, когда матросы устраивали засады. Жертвы уныло отшучивались на вопросы мальчишек о неудаче. А свидетели взахлёб, с холодком в животе повествовали, что пойманных нарушителей матросы не водили к родителям, а на месте с наслаждением удачливого охотника лупили ремнём с блестящей пряжкой.
Милан нервозно повёл плечами, осмотрелся, нет ли матросской засады, и спустился к воде. Под каменным причалом его не должно было быть видно.
Разноцветные гранитные камешки, застывшие в бетонной стене, нагревались на солнце, их шероховатые бока было приятно трогать руками. Вода залива с мазутными разводами слабо плескалась о камни.
Покусав кончик карандаша, Милан почувствовал знакомый школьный вкус дерева и графита. Свежих мыслей это не прибавило, наоборот, навеяло сон. Мальчик сердито встрепенулся.
«Вот как можно писать незнакомому человеку? — подумал он. — Может, ему вовсе не интересны мои мысли. Может, он станет надо мной смеяться?»
Милан посмотрел на залив, на маленький туристический пароходик. Он то появлялся, то исчезал, теряясь в ярком свете.
«Я не знаю, кто ты, поэтому мне тяжело писать, — в памяти Милана возник чернявый кадет. — Но я догадываюсь. Тебе ведь скучно одному? У тебя нет друзей? Или они все надоели? У меня тоже так бывает. Лучше одному, чем с теми, кто раздражает. Кстати, и путешествовать интереснее одному. Многие великие путешественники совершали кругосветки в одиночку. Но мы могли бы путешествовать вдвоём. Взять лодку — и на ближайшие форты. Там, правда, говорят, гадюки водятся, но…»
— Ага! Попался! — раздался над его головой простуженный хрипатый голос.
Милан вскинулся и увидел над собой две румяные физиономии морячков, самодовольно-ликующие. Один из них уже снял тот самый легендарный матросский ремень и призывно покачивал им.
Не торопясь, спрятав записку поглубже в карман, Милан приветливо улыбнулся матросам, помахал им рукой и, недолго думая, сиганул в воду в одежде.
— Куда! — испуганно заорали матросы. — Утонешь! Вернись! Мы не тронем!
Надув щёки, напрягаясь под тяжестью намокшей одежды, Милан помотал головой и поплыл вдоль берега, чтобы выбраться там, где кончается забор. Плавал Милан хорошо, только холод сдавил тело и мазутный дух шибал в нос.
Выбрался Милан на каменистый берег далеко за забором. Несколько минут он лежал неподвижно, согреваясь под жарким солнечным потоком, лившимся будто бы и не только с неба, но и с залива, от береговых камней. Потом он вытащил из кармана записку незнакомца и своё незаконченное послание, разложил их сушиться на горячих камнях. Уселся рядом, упёрся руками в землю за спиной, откинул голову с налипшими на лоб волосами и рассмеялся.
Через полчаса солнечной просушки Милан поплёлся домой, размышляя, как отстирать от мазутных пятен новенькую ветровку и где её потом сушить.
Милан открыл своими ключами и наткнулся на изумлённый взгляд отца.
— Па? А ты чего дома?
— Отгул взял. А вот ты чего?
— В залив упал, — ворчливо и, как всегда, независимо ответил Милан. Независимым, чуть раздражённым тоном удавалось врать почти правдоподобно.
— У корабельного пирса? В запретной зоне? — настороженно спросил отец.
— С чего ты взял?
— От тебя же мазутом пахнет. Зачем ты врёшь? Если тебя там поймают, неприятности ведь у меня будут. Ты хотя бы об этом подумай. А про испорченную одежду я и не говорю. Это мама с тобой разъяснительную работу проведёт, — отец покачал головой. — Как ты будешь жить, такой упрямый и скрытный?
— Просто я самостоятельный, а вам с мамой это, конечно, не нравится, — пожал плечами Милан, отлепляя от себя ветровку и футболку.
Отец снова покачал головой, но ничего не сказал и ушёл к себе в кабинет. Он был уставлен книгами, завален чертежами, свёрнутыми в трубки, прокурен, а пол его был усеян огрызками искусанных карандашей.
Милан переоделся и с хмурым лицом уселся за стол дописывать послание. С отцом он не любил ссориться. Отец был ему интересен, говорил всегда неожиданные вещи и не сердился по мелочам, как мама или бабушка.
С таким настроением писать записочки, пусть и загадочному незнакомцу, мальчику не хотелось. Он лёг животом на стол и высунул голову в открытое окно, у которого стоял письменный стол.
Вдали за деревьями виднелся залив. Облака были разодраны на пушистые полосы ветром, задувшим с моря к вечеру. Милан опустил голову. Во дворе со своей собачкой пекинесом прогуливались бабушка с дедушкой из соседней квартиры. На бабушке ветер раздувал синий плащ. Дедушка был весь в белом: ветровка, брюки и даже ботинки. Бывший капитан дальнего плавания, он старался всегда выглядеть франтовато.
Шли они неторопливо, как и подобает их почтенному возрасту. Но и собачка шла не менее почтенно. По-старчески переваливаясь с рыжеватого бока на не менее рыжеватый, она замыкала процессию. Когда дедушка и бабушка остановились, чтобы посмотреть, где там их собачка, пекинес тоже остановился с видом: «Кого ждём?» Потом он и вовсе сел на тротуар, вывесив язык, а затем лёг. Бабушка с дедушкой стояли и разговаривали. Выглянуло солнце из-за переменчивых облаков. Пекинес медленно встал и, не теряя достоинства, переместился в тень, которую отбрасывала бабушка. И там он несколько фривольно разлёгся.
Милан рассмеялся, сполз со стола и начал писать. Он описал сегодняшнее приключение в запретной зоне, хвастаясь, совсем чуть-чуть, своей ловкостью и смелостью.
«Вообще, вдвоём было бы веселее. Может, тебе пора объявиться? А может, ты и не человек, — Милан отгрыз порядочный кусочек карандаша и начал фантазировать. — Вдруг в пушках живут человечки, вроде гномов или домовых? Тогда, конечно, ты не можешь вылезти и познакомиться со мной. Такие гномы живут только в старых пушках и видят мир через круглое окошко ствола, как через иллюминатор. Скучно. Наверное, поэтому и письма пишут».
Милан перечитал написанное, поморщился и хотел зачеркнуть, представив, как будет веселиться над его фантазиями тот чернявый кадет. Перечитал снова.
— Ну и что? — он хлопнул ладонью по столу. — Если он дурак, то пожалуйста.
Милан решительно сложил записку и воткнул в карман джинсов. Он выскочил в коридор, стал искать другие кроссовки, когда услышал из кабинета:
— Милан, ты куда?
— Я ненадолго.
— Нет уж, — отец вышел с трубкой в зубах и пачкой документов в руке. — На сегодня водных процедур достаточно.
— Так я…
— Посиди дома, подумай, к чему может привести разгильдяйство и необдуманность поступков.
— Пап, но я по делу, — взмолился Милан.
— Я раньше не замечал за тобой глухоты, — отец пожал плечами, скрылся в кабинете и оттуда добавил: — Надо показать тебя врачу.
Милан остался стоять в коридоре с кроссовками в руках.
Он мог уйти. Отец его не удерживал силой. Но что будет потом? Вдруг отец решит тогда, что сыну надо подумать о своём поведении неделю-две, сидя дома, а то и всё лето? Милан передёрнул плечами, с тревогой подумав, как же тогда пушечная почта. Если не отвечать день, ещё куда ни шло. Но неделя-две… Незнакомец обидится, и начавшей было завязываться дружбе придёт конец.
* * *
Рассвет ударил в окно комнаты Милана. Удар был такой сильный, что комната вмиг наполнилась светом, жаром и пыльными вихрями. Будто солнце раздавило оконное стекло, раздвинуло молекулы стекла, как лёгкий туман.
Сон Милана точно таким же солнечным нокаутом выбило из головы и перекинуло в следующую ночь, где снова будет поджидать сон.
Вскочив и одевшись, Милан сунул в рот булку и, дожёвывая по привычке на ходу, понёсся знакомой тропинкой, блестящей в обрамлении росы. Тропа выскальзывала из-под ног, и Милан, сосредоточившись на том, чтобы не поскользнуться, не заметил злополучного обрывка фундаментной кладки.
Серый кот, выглянув из травяных дебрей, проводил удивлённым взглядом пролетающего над землёй мальчугана.
Лоб и переносица пострадали больше всего. Пошла кровь из ссадин, из носа. Милан с пухлыми губами плаксивого ребёнка не плакал даже наедине с самим собой. Он покрутил головой и как мальчик из интеллигентной семьи, имевший в кармане чистый носовой платок, стал, однако, вытирать кровь пыльными листьями подорожника. Кровь остановилась, а остатки он смыл в ближайшем ручейке. В голове гудело. Ссадины жгло и дёргало. Милан прохромал дальше, хватаясь то за бок, то за локоть.
В пушечном стволе было тепло, чуть влажно от росы. И пусто. Не получив ответ, незнакомец не торопился писать новое послание. Милан опустил в углубление записку.
По улице проехал ранний жёлтый автобус, потянуло ветерком с залива. Чайка залетела в парк и с энтузиазмом тянула из мусорной урны что-то белое.
Милан уселся на скамейку. Он не собирался выслеживать «пушечного гнома». У него просто болела ушибленная нога и звенело в голове. Да и просьбу гнома о том, что приходить к пушке надо только после десяти часов утра, Милан не выполнил.
На улице появились первые проснувшиеся. Прошли несколько моряков. Один очкарик с папкой под мышкой, пытаясь закурить, несколько раз уронил папку. Развеселившийся Милан узнал в нём одного из экскурсоводов. Заслышав смех и увидев за парковыми деревьями физиономию своего малолетнего недруга, очкарик снова уронил папку и прибавил шагу.
«Интересно, — Милан разлёгся на скамейке, закинув ногу на ногу. — Кому нужен этот очкарик? Экскурсии он проводит скучно. Читает по бумажке. Девушки у него наверняка нет. Кому понадобится такой нескладный? Наверное, только родителям он и нужен. Да и то неизвестно, какие у него отношения с родителями. А я? Я кому-нибудь нужен, кроме родителей? Да и им… У них свои дела, своя жизнь, а я так, с боку припёка. Друзья? Они зовут меня гулять, потому что у меня хороший футбольный мяч, — он потёр лоб и зашипел, случайно коснувшись ссадины. — А мне кто-нибудь по-настоящему нужен?»
Милан несколько раз пожал плечами, окончательно заплутав в собственных рассуждениях. Он сел на скамейке, поглядел в сторону пушки и подскочил. Те два кадета опять стояли у пушки. Чернявый курил и воровато поглядывал по сторонам. Он облокотился о пушку, а ствол от взгляда Милана закрывала фигура второго кадета.
— Как нарочно, — прищурился Милан и помчался к пушке с весёлым криком. — Попались!
Чернявый поперхнулся дымом, выбросил сигарету и от кашля покраснел.
— Ты чего? Офонарел?
— Это ведь ты записку писал? — наступал на него Милан.
— Пацан, иди отсюда, пока цел, — вмешался другой, тоже коротко стриженный, только рыжеватый. — Ничего мы не писали. Отвали.
Милан сунул руку в пушечный ствол. Записки не было.
— Отдай, — набычился Милан. — Это ведь ты её взял. Если не ты писал, то она не для тебя. Отдай!
— Слушай, тебе же сказали, отвали, — разозлился чернявый. — Тебе уже накостыляли, ещё хочешь?
Он принял ссадины на лбу у Милана за следы недавней драки.
— Отдай по-хорошему! — тихо сказал Милан.
Чернявый сильно толкнул его в грудь. Милан упал, ссадив до крови ладони. Он демонстративно и угрожающе слизнул кровь с пальцев и, скривив свою смазливую обманчиво-наивную физиономию, ринулся в атаку. Такую самоотверженную и агрессивную, что кадеты отступили. Рыжий уронил бескозырку от неожиданности и, подняв её, отскочил на несколько метров.
— Славка, ну его, брось! — крикнул он другу издалека. — Оставь его! Видишь, ненормальный.
А Славка и не нападал, он пятился под градом ударов Милана, пытался закрыть грудь и живот от крепких кулаков. Дошёл до края тротуара, оступился и упал прямо на дорогу, едва не угодив под машину. Он точно так же, как Милан, ссадил кожу на ладонях, порвал форменные штаны на заду, и, когда увидел это, у него из глаз вдруг брызнули мелкие злые и отчаянные слёзы. Милан понял, что за порванные штаны в морском корпусе Славке влетит. Милан перестал махать кулаками и пропыхтел:
— Отдай записку!
— Да нет у меня никакой записки! — вытирая слёзы рукавом, крикнул Славка. — Ты что, правда ненормальный? — он покрутил пальцем у виска. — Тогда лечись!
Милан ему поверил.
— Чего ж ты сразу не мог нормально сказать? Заладил: «Отвали, отвали!» Как будто по-человечески нельзя было ответить.
— Что за записки? Любовные, что ли? — слёзы у Славки высохли, а любопытство взяло верх.
— Нет. Это тайна.
Милан развернулся и пошёл домой, оставив кадетов в изумлении стоять у загадочной пушки.
Дома его поджидал отец.
— У тебя что, снова отгул? — обречённо спросил Милан.
— А у тебя, судя по лицу, крушение «Титаника»?
Отец взял его за плечи и подвёл к зеркалу. Переносица распухла и посинела, а вдоль носа остались неотмытые кровавые полосы.
— Я упал в лесу. За фундамент запнулся, — честно признался Милан, умолчав о драке.
— Что же ты всё время врёшь? — вздохнул отец.
— Почему, когда я не вру, ты не веришь?
— Значит, вчера ты врал?
— Вчера врал, — покорно согласился Милан. — Так ведь в наказание я вчера и гулять не ходил. А?
— Хитёр ты, братец, — рассмеялся отец. — А зачем ты через лес ходишь? Там не то что за фундамент можно запнуться, там и в подвалы провалишься, опомниться не успеешь. Никто не найдёт, а сам не выберешься. Умрёшь от голода и жажды. Не смей туда ходить!
— Это что же, — у Милана загорелись глаза. — Там остались старинные подвалы?
— Если ты мне сейчас не пообещаешь, что никогда туда не полезешь, ты из дома у меня всё лето не выйдешь, — спохватился отец. — Слышишь?
— Знаешь, я что-то глуховат стал. Может, мне и правда к врачу сходить?
— Милан, я не шучу, — в голосе отца появились железобетонные нотки, которых Милан справедливо опасался.
— Конечно, никуда я не полезу, и вовсе не потому, что испугался какого-то там наказания, — Милан напустил в голос пренебрежения. — Я что же, по-твоему, сумасшедший в неизвестные подвалы соваться? Вот если бы с тобой вместе…
— Ты не перестаёшь меня удивлять. Как ты себе представляешь меня — почтенного мужа, отца семейства — в грязных замшелых катакомбах, где бегают крысы и всякие другие существа?
— Само собой, в парадной форме и с твоей любимой трубочкой ты там не будешь смотреться. А вот в спортивном костюме очень даже.
Отец растерянно развёл руками.
— Ну, я не знаю. Это безумие, — отец прошёлся по комнате. — Разве что в выходные…
Милан подскочил, захлопал в ладоши и тут же застонал, ударив ссадины на ладонях.
— Ой, ой! — запричитал он.
— Вот тебе и «ой». Идём мазать твои раны.
— Па, а что это твоё начальство так расщедрилось? Два отгула? — Милан стоически терпел промывание ссадин перекисью водорода и даже ухитрялся разговаривать.
— Ты помнишь, я позавчера задержался? На входе в залив мы чуть не потонули. С грехом пополам до берега дотарахтели. А чтобы перепуганные инженера пришли в себя, им дали по два отгула, — отец подмигнул. — Ты только маме не говори.
— Это из-за твоих испытаний?
— Тонули? Нет. У нас-то всё хорошо прошло. А вот разгильдяйский экипаж чуть не утопил ценное оборудование и важных, но не отважных специалистов.
— А ты не отважный? — Милан морщился, но терпел.
Отец вздохнул.
— Кто его знает? Наверное, не слишком.
— Но когда вы начали тонуть, ты ведь не кричал, не плакал, не звал маму.
— Нет. Я был хмурым, сосредоточенным и так изгрыз трубку, что чуть не съел её всю. Внешне я был, как… — отец задумался. — Как наш сосед, капитан дальнего плавания, тот, что ходит весь в белом и выгуливает собачонку. Он всегда невозмутим, даже когда его собачка поднимает ножку на колесо чьей-нибудь машины. Зато я внутренне плакал и звал маму.
— Всё шутишь, — отмахнулся Милан.
Отец рассмеялся и побежал раскуривать свою любимую трубочку и возиться с чертежами и цифрами, без которых он не мог прожить даже во время отпуска.
Милан похватал из холодильника маминых заготовок «для двух вечно голодающих мужчин», как их с отцом называла мама. Салат, рыбу и котлеты Милан впихнул в себя в два счёта и, дожёвывая, помчался к пушке.
Он выскочил на улицу без ветровки. Студёный ветер подхватил его под локти, оставив на коже следы от своих ледяных пальцев — пупырышки и синеватый оттенок.
Ругая переменчивую погоду и спасаясь от холода, Милан с быстрого шага перешёл на бег. И вот он уже привычно нёсся по лесу, отмахиваясь от веток и поглядывая под ноги.
От этого бега — вниз, по утоптанной земляной тропе, а потом и по бездорожью, в густоте переплетённых трав — захватывало дух и чудилось, что летишь, уже не касаясь земли, в аромате цветения и весны. И кажется старым, пыльным сном бесконечная зима, белизна снега и льда на земле и в заливе, бескрайняя, слепящая и унылая, и только яркий парус буера на льду вдруг напомнит крыло августовской бабочки, тёплое, с ароматом цветочной пыльцы.
Но буер исчезнет в ранне-зимних сумерках, и лето отойдёт за горизонт вместе с ярким парусом.
Милан тряхнул головой на бегу, избавляясь от зимнего наваждения. Тучи скомкались в ватные клубы, и вдруг ударил гром. Земля вздрогнула, будто не гром, а все старинные пушки во всех уголках России ударили дружным залпом.
Прежде чем перейти дорогу к пушке, Милан присел на корточки, завязать шнурок. В высокой траве и за каменным фундаментом ограды его не было видно с улицы.
Зато он увидел. К пушке подошла девчонка лет десяти в тёмных колготках и ярко-жёлтых ботинках. Низенькая, неуклюже-толстенькая, по форме напоминавшая шар на тонких ножках. Она поправила очки в круглой оправе и сунула записку в ствол пушки. Оглядываясь, пошла к ближайшему жилому двору, через который Милан сотни раз пробегал.
— Девчонка, — прошептал он разозлёно. — Да ещё такая… Какие путешествия этой толстухе? И правда на гнома похожа. Интересно, что она там написала?
Милан выбежал на дорогу одновременно с ударившим по асфальту дождём. Ливень был тёплый и мгновенно измочил Милана с головы до ног. Из пушечного ствола будто бы шёл пороховой дымок. Это раскалённый с утра чугун исходил паром, остуженный ливнем. Записка, как и в первый раз, будто сама скользнула в ладонь.
Читать под дождём Милан не мог, зашёл за угол и под выступающим из стены куском железа прочел: «Ты смелый, отчаянный парень. Я видел, как ты утром дрался. Мне такой смелости не хватает. Вот бы научиться, если этому можно научиться». Милан опустил записку и подумал: «Нарочно пишет от мужского лица, чтобы я не догадался, что это девчонка».
«Я думаю, что пушечные гномы существуют, — было написано дальше в записке. — Я, наверное, немного похож на такого гнома».
«Это точно! — усмехнулся Милан, слизывая дождевые капли. — Хорошо я бы смотрелся с ней рядом».
«Как бы мне хотелось на лодке по заливу. И пусть там в фортах гадюки, зато там можно найти старинное пушечное ядро, древние монеты и ещё кучу всяких интересных вещей. Напишем несколько записок. Две или три. И можно будет встретиться. Боюсь только, что, когда мы увидимся, ты не захочешь со мной дружить. Так часто случается. Ну что же, мне не привыкать. А на лодке было бы здорово».
— Гадюк она не боится, но говорит, что трусиха. А я, «отчаянный парень», как раз очень даже боюсь гадюк.
Бр-р… — Милана передёрнуло от брезгливого страха.
— Эй, как там тебя? — натянув до плеч на голову разорванный целлофановый пакет, перед Миланом из дождя возник кадет Славка. На этот раз он был один. Промокший, дрожащий. Целлофановый пакет хлопал Славку по физиономии и норовил прилипнуть к щекам.
— Чего? — Милан напрягся, ожидая, что сейчас из-за угла выскочат ещё десяток кадетов и отомстят за утреннюю потасовку.
— Я нарочно тебя тут ждал, — Славка шмыгнул носом. — Ты зря утром обиделся. Я твоих записок не брал. Просто испугался, когда ты закричал: «Попались!» Нам ведь без разрешения выходить нельзя. Я и сейчас без разрешения… А что у тебя за тайна?
— Так я тебе и сказал! Деловой какой. А ты всем своим кадетам разболтаешь. Смеяться надо мной будете… и над гномом, — вдруг добавил Милан.
— Не буду! Не скажу никому, — Славка вытянулся в струнку от любопытства и правдивости, даже перестал бороться с целлофановым пакетом, хлещущим по щекам.
— Особенно если твой дружок узнает. Его сразу видно — наглый проныра.
— Он не дружок, так… — Славка обмяк и махнул рукой. — Нет у меня там настоящих друзей.
— С лодкой хорошо управляешься? — Милан понизил голос.
— Спрашиваешь! Само собой. А куда пойдём?
— Поплывём, — хихикнул Милан. — Мы люди сугубо гражданские. Мы не ходим, мы плаваем, — это была любимая отцовская присказка. — А ты не думай, что я про тебя всё решил, у тебя и испытания, и клятва будут. И учти, пушечный гном не любит трепачей и зазнаек… и трусов, — решительно добавил Милан. — Завтра. В это же время в стволе пушки найдёшь записку с инструкциями. Приходи один. А сейчас мне некогда.
Милан припустился по улице. Дождь стих, но асфальт был залит блестящими потоками, которые потихоньку сочились по желобам к заливу.
Девчонка, видимо, пережидала дождь под сводами массивного каменного забора. Она вынырнула оттуда как раз у Милана перед носом, разбрызгивая лужи своими лакированными, ослепительно-жёлтыми ботинками, смешно переваливаясь с ноги на ногу.
— Эй, постой! Пушечный гном! — крикнул Милан.
Она обернулась, настороженно глядя из-под очков, но когда Милан весело махнул ей рукой, она улыбнулась и пошла навстречу.