Первая очередь раздается с их стороны. Звук ее разлетается эхом. Я успел поднять голову и увидеть красную трассирующую пулю над бруствером. Еще не стих звук первой очереди, как раздалась вторая, потом третья, и бой возобновился.
Небо над концом траншеи пожелтело: испуганно восходит солнце. Все бойцы быстро задвигались. Некоторые сразу поднимаются и стреляют, другие ждут, что будет дальше. Абдулла встает, кладет свой пулемет на бруствер и, прицелившись, одной длинной очередью выпускает всю ленту, потом садится.
Враг ведет прицельный огонь по брустверу траншеи, стараясь срезать его пулями. Нам в лица летит земля, песок, иногда пули попадают в бетонные опоры моста и от них, рикошетом, в траншею. С тех пор, как на подмогу пришли другие взводы, нас сдвинули к мосту. Из первоначального состава нашего взвода осталось одиннадцать человек, если прибавить водителя, то будет двенадцать. На исходе ночи один из парней начал бегать туда-сюда, реветь как корова в родовых схватках и бить самого себя по голове и по лицу. Еще со вчерашнего вечера его состояние всё ухудшалось, он страшно пугался выстрелов и вжимался в стенку траншеи. Ему казалось, что стреляют именно в него. Чем дальше в ночь, тем мышцы его лица всё более перекашивались, и шел хрип из глотки, и мы все были вне себя от этого. Он ни с кем не разговаривал и не отвечал на вопросы. Я прочел утренний намаз, задремал, и тут он вдруг вскочил и начал бегать по траншее. Мы схватили его за руки и за ноги, повалили на землю, изо рта его пошла пена, и он потерял сознание. Челюсти были сжаты, и язык закушен. Мы с силой, используя ложку, заставили его зубы разжаться, и санитар дал ему возможность дышать. Когда он пришел в сознание, его отправили в тыл.
Мы сидим в траншее на корточках. Глаза Расула ненадолго мутнеют, потом постепенно вновь приобретают блестящий зеленый цвет, прямо как кошачьи. Проснувшийся водитель ворочается, трет глаза и озирается по сторонам. Его голое тело покрыто слоем пыли, и в волосах полно земли. Подняв глаза, он с изумлением следит за ударами пуль о бруствер. Всё дно окопа усыпано пулями, но я и с места не двигаюсь. Я сказал сам себе: пусть стреляют, пока душеньки их не успокоятся. Пока они не пытаются пройти по мосту, они нам не страшны, хотя плотность их обстрела тревожит меня. Аллах один знает, если таково начало, что будет дальше.
Масуд идет по траншее, согнувшись. Ходить теперь далеко не надо: весь наш взвод тут, на расстоянии десятка метров. В самом конце цепочки я, за мной водитель.
Абдулла и Расул набивают патронами новую ленту. Расул работает очень быстро, как в дни тренировок в лагере. Быстро и ловко. Сил его большого пальца не хватает, чтобы вогнать патрон в ленту, поэтому он как бы наживляет патроны в ячейки, потом ударом о землю вгоняет их на место. Когда лента готова, Абдулла вставляет ее в пулемет и говорит Расулу:
– Вставай, вставай, парень! Я буду стрелять, но и ты меня прикрывай. Ты тоже из «Калашникова» стреляй!
Расул, словно услышав нечто неуместное, восклицает:
– Я?!
И так, словно все на него смотрят, быстро взглядывает на каждого из нас, но никто на него не смотрит, кроме меня. Абдулла сердито повторяет:
– Вставай, говорю тебе!
Расул не сводит с меня вопрошающего взгляда, и я поддерживаю Абдуллу:
– Он правильно говорит. Ты ведь его помощник – забыл?
Расул берет автомат. Задумчиво смотрит на него, потом передергивает затвор. Руки его заметно дрожат. Абдулла наматывает пулеметную ленту на руку, чтобы она не дергалась и не заедала при стрельбе. Расул привстает и с трудом сглатывает слюну. Абдулла, встав, кладет пулемет на бруствер и стреляет перед собой по прямой линии. Расул в сомнении, но гром пулеметной очереди словно подталкивает его и рассеивает все его страхи. И он лихорадочно поднимает автомат и, не целясь, выпускает очередь и садится. Он словно воробей, которого освободили из силков. С облегчением вздыхает. Лицо его покраснело, цвет глаз стал бирюзовым.
Абдулла, присев, спрашивает:
– Ты попал или нет?
– Да, Ага-Абдулла, – отвечаю я со смехом. – Он попал.
Стукнув Расула по плечу, добавляю:
– Давай, так держать!
Тут я замечаю водителя. Он так наблюдал за нами, словно мы выполняли какой-то фокус, и ему было не отвести глаз. Теперь он встряхнул головой и ухмыльнулся нам.
* * *
Хейдар яростно кричит:
– К бою! Полная готовность, они наступают…
Минометные мины рвутся вблизи траншеи и заглушают остаток его слов. И в канал падают мины и обдают нас фонтанами воды. Вода эта темная и пахнет тухлыми яйцами.
Танки колонной движутся к мосту. Выглядывая, я вижу их башни, но от плотного огня не могу разглядеть как следует. Мы теперь все съежились на дне траншеи и не имеем сил поднять голову. Ждем следующей мины. После того, как мина упала прямо в траншею и изрешетила осколками Мирзу и еще двоих, мы поняли, что и в траншее для нас небезопасно. И удивились тому, с какой смелостью мы до этого ходили взад-вперед по траншее, почти не пригибаясь. А теперь просто сидим на земле и считаем взрывы, и если бы над нами не довлел Хейдар, то мы не вставали бы даже изредка, чтобы оглядеться. Пропади они пропадом! Каждый раз, когда лезут на мост, приходится вставать. А дно траншеи всё еще залито кровью Мирзы. Его отправили в тыл, но выживет или нет – не знаю. Как его ни перевязывали, всё равно из другого места лилась кровь. Целый мешок марли и военных бинтов потратили на его перевязку. А он, до того, как потерял сознание, успел схватить меня за локоть и, собрав все силы, выговорил:
– Я т-теперь как ре-решето!
Свежая кровь на моей гимнастерке – это его. Двух других мы и вовсе не трогали, они не шевелятся и не дышат. Это ребята из нашего взвода: гранатометчик и его помощник.
Издали слышны звуки радио: усиленный динамиками дикторский голос. Но что говорит, я не понимаю: слишком далеко. Иногда ветер доносит лишь отдельные фразы:
– Воины ислама… враг уничтожен… вражеские самолеты……военная машина врага… Багдад…
Мина взрывается на бруствере, и легкие мои заполняют пыль и тротиловая вонь. Не выпрямляясь, в том же положении «сидя» я отодвигаюсь в сторону. Водитель раздраженно ругается и, опираясь о стенку траншеи, встает. Он словно бы постарел на десять лет: такое впечатление создает земля, покрывающая его лицо, и ввалившиеся от недосыпания глаза.
– Вставайте! Вставайте, к бою!
Это кричит Хейдар, бегущий по траншее. Вражеский обстрел вдруг усилился: бьют по нам из всех видов оружия. У меня голова пошла кругом: я словно проваливаюсь в преисподнюю. От пыли и дыма в траншее ничего не видно, буквально в полуметре. Грохот взрывов бьет по барабанными перепонкам, чуть не разрывая их. Я встаю и выглядываю в бойницу бруствера. Мины рвутся в воде, и на миг я вижу рыбу, падающую белыми брюхами вверх. Сажусь, и Абдулла спрашивает меня:
– Идут?
Я смотрю на него непонимающе, и он громче кричит:
– На мосту они?
Тяжелый снаряд накрывает траншею и швыряет нам в лица землю, камни и раскаленные осколки, не позволяя мне ответить. Абдулла привстает и ждет момента, чтобы выглянуть, когда новый взрыв бросает его на меня.
Один из парней нашего взвода неосторожно высунулся над бруствером и убит, падает на дно траншеи. Он был, видимо, контужен и потерял осторожность: слишком высунулся и получил пулю. На лбу его дырочка размером с небольшую монету, и из нее на землю тянется темный след крови. В этой крови кусочки чего-то белого, похожего на жир, не знаю, что это. К нему подползает санитар, берет его голову и смотрит в лицо, но тут же и оставляет его, чтобы перейти к следующему раненому.
– Вставайте, они идут! Идут, твари! Стреляйте, не пускайте их на мост! – это кричит Хейар, причем голос его дрожит.
В этот миг я понимаю, что опасность действительно велика. Передергиваю затвор и, подняв автомат над бруствером, не высовывая головы, выпускаю весь магазин. Когда сажусь, вижу, что вся траншея трясется, словно мы на корабле в штормящем море. Сидеть в такой траншее невозможно, и я встаю. И вижу, как неповоротливая туша вражеского танка лезет на мост.
Смотрю по сторонам и вижу, как в дыму и пыли наши бойцы в ужасе поднимают головы, стреляют и, забывшись, кричат и ревут что-то. Они не контролируют себя: это инстинктивные крики, бессознательные. Крики, которыми призывают на помощь или помогают самим себе преодолеть страх и сделать непосильную работу, или что-то приказать другим…
– Хамид… Стреляй, Хамид!
– Стреляй, огонь… Встань, хорошенько прицелься и – огонь!
– Нет, так не надо! Целься лучше, гранаты зря не трать…
Первый танк, газуя, движется по мосту. А по нам огонь так силен, что нам не встать и не подбить его. Поднимается единственный остающийся гранатометчик второго взвода. Я приставляю ладони рупором ко рту и кричу ему:
– Целься, не промажь…
Но прежде, чем он успел прицелиться, перед ним взрывается тяжелый снаряд, взрыв поднимает его и бросает на другую сторону траншеи. В долю секунды я успел увидеть, что глаза его выпучились и будто хотят выпрыгнуть из орбит. Потом он как-то полупарализованно ползет обратно в траншею, но в него опять попадают, и он падает лицом вниз. В одно мгновение в него попало несколько пуль. Последние пули уже разрывают труп, и там, наверху, этот труп словно пляшет в каком-то танце.
И второй танк въезжает на мост. Хейдар бегает и кричит как безумный. Зоб его трясется, словно у громадной лягушки. До пояса голый, водитель так сильно прижал к груди гранатомет, что тот, кажется, сросся с его кожей. Жилы на его шее натянулись, а глаза налились кровью. Он ждет малейшего затишья в обстреле, чтобы подняться и выстрелить, и тут прямо на бруствере взрывается мина, взрыв ее искажает пространство и время. Меня словно с размаху ударили железной киркой в рот, и стальной острый конец этой кирки воткнулся мне в самую глотку. Схватившись за лицо обеими руками, я падаю на колени. Губы и рот обожгло бесчувствием, лишь каким-то уголком рта я чувствую соленый вкус. Меня бросило в жар, и, когда пыль чуть рассеялась, вижу свежую кровь, капающую с моих пальцев на землю.
Расул скатывает платок и сует его мне в руку. Мои руки в крови, и я прижимаю ими платок к лицу. У меня что-то во рту, похожее на кость. Я сплевываю: на землю падает сгусток крови с разбитыми зубами. Под платком пытаюсь ощупать челюсть. Губа порвана, и пальцы ощущают острые кончики остающихся во рту корней выбитых зубов. Трогаю язык и не понимаю, цел он или нет.
Водитель вскакивает, и я вижу, как с шеи его льется кровь. Он взобрался на бруствер, и все взгляды вдруг обратились на него. Я бормочу негромко:
– Сумасшедший!
Он целится и стреляет, и не успевает сам проследить полет своей гранаты, как падает головой вперед с бруствера в воду канала. Расул в ужасе выглядывает и вдруг кричит:
– Попал! Попал…
Абдулла, схватив его за запястье, тянет вниз. Еще кто-то кричит:
– Загорелся! Танк горит…
Масуд, воспользовавшись паузой, двумя руками берет мое лицо и спрашивает:
– Что с тобой? Куда ранен?
Я рукой показываю на рот. Он отворачивается, чтобы посмотреть на близкий взрыв, но успевает приказать мне:
– Иди в тыл! Немедленно уходи в тыл!
Я оглядываюсь на траншею: она полна раненых и убитых. И вся она вдруг кажется какой-то далекой. Я встаю и, согнувшись, иду в тыл. Оглянувшись, чтобы сказать что-то Расулу, вижу, что он стреляет из автомата. Глаза мои встречают взгляд Масуда, и я, с чувством стыда, торопливо, спрашиваю его жестом: дескать, я пошел? Он делает мне прощальный знак, и я ухожу.
Дальше к тылу по сторонам главной траншеи устроены окопы-укрытия. В них набились все, кто мог поместиться, и Хадж-Носрат в одном из таких укрытий. Увидев меня, откладывает трубку рации и выскакивает в траншею. Громко командует:
– Раненым помогите эвакуироваться в тыл! – И, оглянувшись, говорит радисту: – Скажи Хейдару, пусть быстрее раненых в тыл шлет.
– Хейдар, Хейдар, говорит Шахед, – бормочет радист. – Давай быстрее своих подбитых соколов отправляй к Шахеду!
– Бери раненых и веди в тыл, – командует мне Хадж-Носрат, потом зовет своего связного: – Гасем, эй, Гасем! Быстро уводите раненых в тыл!
Радист протягивает ему трубку:
– Хаджи, хаджи! Артиллеристы на связи!
Гасем выпрыгивает из укрытия, и Хадж-Носрат еще раз напутствует нас:
– Йалла. Спокойно идите в тыл… Гасем, пошлешь раненых вместе с ним, вперед, выполняй!
Я иду дальше. Возле санитарного окопа лежат раненые, и я командую им подниматься. У первого из них, идущего за мной, всё плечо в крови. Рану его перебинтовали, но крови много, а по лицу видно, как ему больно. За ним идет другой раненый, у которого всё лицо обгорело, и воздуху открыто красное мясо, от вида которого меня передергивает.
Я иду небыстро, а за спиной слышу крики Гасема, поднимающего раненых. Пока дошли до начала траншеи, за моей спиной набралось народа чуть ли не на целый взвод. Оглянувшись, я вижу, что всё предмостье затянуто дымом, там ничего не разглядеть. Помоги им Аллах.
Мы выходим из траншеи и делаем привал под укрытием насыпи. Чуть-чуть перевести дух – но ведь и здесь безопасности нет. Жужжат минометные мины и взрываются то здесь, то там, от этих взрывов не вздохнуть. Раненые с испуганным видом припали к насыпи. Я спрашиваю Гасема жестами, знает ли он, куда идти дальше.
– В ту сторону идем, – указывает он.
Мы трогаемся в путь: каждый кому-то помогает. Гасем распределил раненых парами так, чтобы пособляли друг другу. Кто-нибудь, раненный в руку, предоставляет свои здоровые ноги тому, которому трудно идти. Например, тот, с обгорелым лицом, тащит на спине еще одного, лицо которого и вовсе страшно. С его подбородка капает какая-то черная клейкая масса – все отводят взгляд от его лица.
Бесчувствие моего рта закончилось, сменившись пылающей болью во всём лице. От этой боли я не могу открыть челюсти. Крепко завязал лицо платком, но когда летят минометные мины и взрываются рядом, и приходится падать и ползти… Это мучительно. А огонь врага усиливается. Они накрыли полосу между передовой и тылом для того, чтобы не позволить нам перебросить подкрепления. Вдоль насыпи – сущий ад, из развороченных окопов валит черный дым. Мины визжат, перехватывая дух, и взрываются прямо посреди нашей колонны. Мы валимся плашмя. Потом кое-как поднимаемся, чтобы взглянуть на последствия этого взрыва. Раненые, как стадо овец, в которое ворвался волк, не обращая внимания на свои раны, на четвереньках или ползком стремятся к насыпи. Двое упали посреди грунтовой дороги. Гасем подбегает к ним, осматривает и делает мне знак, что они мертвы. Я поднимаюсь и бегу к нему. И, пока я добежал до них, мне трижды пришлось залечь и встать. Я вижу, что убитые мне не знакомы. Одного из них взрывом развернуло от пояса и выше; и оторвало обе ноги. Плечо его было забинтовано, и кровь на бинтах засохла.
– Вон нога чья-то…
Мы оттаскиваем двоих убитых к насыпи и найденную ногу кладем там же. И, продолжая далее путь, уже инстинктивно прижимаемся к этой насыпи. И я гляжу вокруг и ничего не понимаю: страх меня ослепил.
Мы дошли до перекрестка и стоим, ждем Гасема. Он догоняет нас бегом, держась за локоть, и я спрашиваю:
– Что с тобой?
– Ничего-ничего, – отвечает возбужденно. – Нам вон в ту сторону.
Идем по дороге, с двух сторон которой – насыпи. Обернувшись, чтобы посмотреть, не отстают ли идущие сзади, я вдруг чувствую, как в лицо мне, опаляя его, бьет из-за насыпи мощный сноп пламени. Падаю лицом в землю и вдруг чувствую запах шашлыка. Не веря себе, принюхиваюсь: да! Рот наполняется слюной… Медленно поднимаю голову и в ужасе вздрагиваю. Человек горит! Чем-то в него попало, и он превратился в кусок горящего мяса, Гасем подбегает и начинает засыпать его землей, чтобы потушить. Не помня себя, я вскакиваю, кричу, бегу…
– Вставайте! Вставайте, вперед…
Во рту острая боль – и я замолкаю. Опять соленый вкус во рту. Раненые бегут за мной, не отставая. Никто не оглядывается.
Вскоре дорога поворачивает. Несколько человек выглядывают из-под насыпи. Я в колебании. Замедляю шаг и, пройдя чуть дальше, вижу целую толпу, это похоже на сцену Страшного суда, тут свалены вперемешку живые и мертвые. Живые в ужасе, они словно уже в аду побывали. Ранения их тяжелые, и какой-то долговязый молодой человек мечется среди них: должно быть, их командир.
– Дорогу в госпиталь знаете? – спрашивает он меня.
Ему отвечает Гасем. Они дают команду этим людям двигаться вместе с нами, и те встают. Встает примерно половина из тех, кто лежал, остальные – покойники. Два отряда раненых смешиваются, хотя эти, новые – более тяжелые, чем наши. Несколько из них – на носилках, которые несут легко раненные. Четверо из новых, все раненные в обе ноги, продолжают сидеть у насыпи и смотрят на нас неверяще: неужели мы оставим их? Одновременно несколько человек требуют, чтобы мы быстрее уходили из-под обстрела. Но я движениями глаз и бровей даю понять этим неходячим, что, пока их не возьмут, мы не двинемся с места. И к ним подбегают несколько человек и ведут их в колонну, после этого колонна двигается. Тяжелые снаряды вспахивают землю здесь и там. И раненые по второму и третьему разу получают раны от осколков, однако колонна не останавливается. Мы не замедляем, но и не ускоряем шаг. Молодой командир требует от меня, чтобы мы шли быстрее, но я показываю ему, что быстрее раненые идти не могут… Однако взрываются мины, и в колонне раздаются вопли и стоны… Он тоже рассвирепел и со злостью требует от меня ускориться. Мы почти перешли на крик, когда подбежал Гасем и ударил кулаком в грудь этого долговязого и крикнул ему:
– Ты как это требуешь ускорить шаг? Они и так еле поспевают!
Молодой командир, замолчав, возвращается в колонну, и я с облегчением вздыхаю.
– …Стой!.. Насер, стой!
Это кричит сзади Гасем. У некоторых раненых больше нет сил идти с нами. Я усаживаю колонну вдоль насыпи и бегу назад к Гасему. Он силой пытается поднять обессилевших раненых, один из них – тот, с обгорелым лицом. На красноте этого лица – два выпученных белых пятна. Он стонет:
– Оставьте нас… Вы идите, а мы тут будем. Оставьте меня здесь…
В это время взрывом бросает на нас целую гору песка и раскаленной земли. Мы бьемся, словно кошки, угодившие в кипяток, и, извиваясь, падаем под насыпь, втыкаясь в нее головами. Придя в себя, я вижу, что тот, кто только что жаловался, вытянулся неподвижно. Подхожу к нему и вижу, что голова его словно бы грубо отрублена неумелым мясником: шея наполовину вырвана, а из яремной вены под давлением бьет наружу теплая кровь.
Мы движемся дальше и вскоре видим торчащие из-за насыпи радиаторы санитарных машин. Подойдя ближе, я понимаю, что это то самое место, которое мы проходили в первую ночь нашего наступления: тот самый капонир, зарытый землей со всех сторон, из которого сделали полевой мини-госпиталь. А в ста метрах позади него – тот самый перекресток, где горели машины, на что я тогда обратил внимание. Теперь те, кто поздоровее, увидев санитарные фургоны, бросаются к ним бегом. Колонна наша вливается в эти окопы. И мы с Гасемом устроились в полуразрушенной ячейке. Он – совсем без сил, и я тоже не понимаю, почему меня мучает такая жажда.
* * *
…Молодой испуганный санитар смотрит вдаль и говорит нам дрожащим голосом:
– Подождите, подождите… Сейчас придет следующая машина.
Предыдущая машина была недалеко от нас, когда кто-то вдруг крикнул:
– В нее попали!
Я выглянул и увидел, что она превратилась в пылающий костер…
Молодой санитар усадил нас ждать, а сам стоит, переминается… Подходит следующая машина, водитель разворачивает ее и подает задом к окопам. Молодой санитар торопливо открывает ее дверь и бежит к нам:
– Скорее садитесь! Машина ждет.
Все раненые здесь ходячие, кроме одного на носилках. Сначала погружают его, потом грузимся мы. Молодой санитар пытается улыбаться, что у него плохо получается.
– Пусть Аллах сопровождает вас! – говорит он и захлопывает дверцу.
Через матовое стекло я вижу, как он быстро прячется в окоп. Водитель машины, обернувшись к нам, предупреждает:
– Приготовьтесь к очень быстрой езде. Дорога под плотным обстрелом.
Он – средних лет, волосы с проседью. Трогает машину. Я смотрю на того раненого, который лежит на носилках. Не знаю, куда он ранен, но он без сознания. От встряхивания на первой же выбоине он встрепенулся и начал бредить, бормоча всё одно и то же:
– Я вас перестреляю… Если хоть шаг назад ступите – перестреляю всех! Они наступают… Бегом! Наступают… Иракцы…
На миг он расширяет глаза и смотрит на меня. Его глаза так вытаращены, словно их белки хотят выскочить; это, собственно, и не белки, а очень красные, налитые кровью полушария в сетке вен и прожилок. И вновь бормочет:
– Иракцы… Дезертир!
Опираясь на руку, хочет подняться и теряет сознание. Кто-то объясняет:
– Он контужен.
Мы едем по шоссе, по обеим сторонам которого – вода. И здесь нам начинает казаться, что не только с неба, а отовсюду летит на нас смерть. Именно этот кусок земли иракцы пристреляли из всех видов оружия. Ракеты «катюш» ритмично взрываются, и их взрывы бросают вверх больших и малых рыб, так что на миг кажется: сотни игривых рыбок выпрыгивают из воды… Волны выхлестывают на шоссе, выбрасывая погибшую рыбу. Ее гнилостный запах заполняет всё. Машину резко дергает, мы хватаемся друг за друга, стараемся друг друга поддержать. К губе моей словно привязали гирю – так тянет ее боль. Водитель громко предупреждает:
– Внимание: держитесь!
Машина резко сворачивает, бросая нас всех друг на друга: объезжает воронку. Воронка, полная воды – прямо посередине шоссе. А рядом с шоссе – сожженный транспортер колесами вверх, чуть подальше – еще один горит. Видимо, его груз – боеприпасы, потому что внутри него что-то ритмично взрывается с треском. Опять водитель, нагнув голову, кричит нам:
– Внимание: опасность!
Мы инстинктивно пригибаемся. Внутри транспортера с боеприпасами гремит сильный взрыв, и сквозь заднюю дверцу санитарной машины прорываются внутрь клубы пыли. Контуженный вновь начинает бредить:
– Убили, всех убили. Они наступают… Иракцы, иракцы…
Он расширяет глаза и, лежа в том же положении, крутит головой во все стороны. Смотрит на нас, и я боюсь, как бы он не вскочил. Его взгляд словно приговаривает всех нас к высшей мере. Опять бормочет:
– Там ребята остались. Патроны кончились. Иракцы наступают на них!
Он начинает плакать. Дальше его слова для меня становятся непонятны. Приподнявшись, он осматривается и вдруг начинает биться головой о стенку машины. Пытаемся удержать его и заваливаем на спину. Он не умолкает:
– Реза, Реза, я Карим! Реза, Реза, я Карим! Мы идем в их сад, посылайте нам голубей! Слышишь? Голубей посылайте!
Водитель не отвлекается от дороги ни на что. Шоссе поворачивает, и огонь врага слабеет. А вскоре мы видим выстроенные вдоль шоссе наши орудия, стреляющие одно за другим. На миг мой взгляд поднялся к небу, и я увидел, как облака расступились и в полную силу засияло солнце. В те несколько дней, что мы были под обстрелом, я впервые обратил внимание на солнце. И я почувствовал, как мне не хватало солнечного света.
– Куда мы дальше поедем? – спрашивает кто-то водителя.
Тот, теперь успокоившийся, отвечает:
– Это шоссе Сефеви. Едем в распределительный военный госпиталь, оттуда вас пошлют в Ахваз.
Мы смотрим на окопы невдалеке от шоссе. Это те самые окопы, в которых мы ночевали. И вдруг я замечаю там толстого кадровика: он сидит возле окопа с банкой компота в руке. Пузо настолько надулось, что вот-вот лопнет. Санитарная машина быстро оставила его позади…
* * *
Нас всех загрузили в автобус со снятыми сиденьями. Тяжело раненных на носилках, а нас – просто на пол автобуса. Пол застелен пестрыми матрасами, запачканными кровью, рвотой, мочой. Когда ты на войне, когда ты ранен, не реагируешь на то, что заставило бы сморщиться человека в обычных условиях. Но на войне своя мораль. Вон бойца в конце автобуса постоянно рвет желтой жидкостью, и с подбородка его течет слюна. Он ранен осколком в живот, и от того, что он так напрягается, свежая кровь проступает сквозь бинты. Санитар, который едет с нами, ставит ему капельницу и добавляет в нее что-то из ампулы. Но состояние раненого от этого вовсе не улучшается.
Наш автобус замазан глиной для маскировки. Я чуть приоткрываю окно: мы в городе. Жадно смотрю наружу, и всё мне кажется полным новизны. Люди в одеждах разного цвета, магазины, женщины и мужчины, спокойно идущие по тротуарам.
Автобус проезжает по мосту и сворачивает на улицу Надери. Город кипит жизнью, его переполненность людьми бросается в глаза. Машины тянутся бесконечной вереницей – и это машины не одноцветные, у них тысячи разных цветов и форм. Розничные торговцы заполнили тротуары. Я замечаю группу девушек-попрошаек, одежда их разноцветная, а кожа очень темная. Они шепчутся и указывают друг дружке на мужчину, проходящего мимо них. У него солидный вид, и они, конечно, не упускают эту добычу. Ну да, я так и думал: сколько у них трюков, чтобы выманить его денежки…
Автобус едет дальше. Мужчины и женщины идут по тротуарам в разных направлениях, однако никто не обращает на нас внимания. А ведь мы совсем недавно были под градом снарядов и пуль! Но это мы жадно смотрим на них, а не они на нас. Мы, вероятно, стали для этих людей обычным зрелищем: быть может, перед ними каждый день проезжают десятки обмазанных глиной автобусов, наполненных ранеными. А народ живет привычной жизнью.
Миновав еще несколько улиц, автобус въезжает внутрь огороженного пространства. Я вижу «санпропускник» в виде сборного модуля с круглой крышей. К нам выбегают люди в белых халатах, чтобы помочь нам сойти с автобуса. Выйдя из него, я с наслаждением вдыхаю свежий воздух. Внутри забора прогуливаются люди в одинаковых голубых или полосатых пижамах, это выздоравливающие раненые. Дует холодный ветер, и я трогаю бинты на моем лице. Наконец мы все высадились, и нам говорят:
– Заходите внутрь! Вновь прибывшие раненые – заходите!
Заходим, и тут я понимаю, что под госпиталь приспособили баскетбольный зал. Всё пространство его заставили койками, и резко пахнет дезинфекцией. Неуютно; те, кто прибыли раньше, приподнялись на койках и рассматривают нас. Сестра говорит мне:
– Вот ваша койка.
Я подхожу к койке и не сажусь, стою. Не могу сесть на белую простыню в своей грязной одежде, но сестра настаивает:
– Садитесь, сейчас вам принесут сменную одежду.
Я сажусь, осматриваюсь и вдруг узнаю в одном из раненых Таги. Сидя на своей кровати, он смотрит на нас, одет в госпитальную пижаму, но куда он ранен, я никак не пойму. Я машу ему рукой, но он глядит удивленно и не узнает меня. Встает и, хромая, подходит. Я глухо, из-под бинтов, закрывающих мой рот, говорю ему:
– Это я… Насер!
Он еще миг смотрит, не узнавая, потом жарко обнимает меня. И я успокаиваюсь: нашел знакомого.
* * *
Я растянулся на своей кровати и смотрю на входную дверь. Пытаюсь через трубочку пить сок. Врач, осматривавший меня, сказал:
– Осколок выбил тебе два зуба и застрял между челюстной костью и нижней губой. Если он тебе не мешает, пусть всё остается так, трогать не будем. Пока раны заживают, пей только сок…
Изо рта у меня противно воняет. Рана загноилась, и на зубах белый налет…
– Всё готово, подписал! Поехали…
Это Таги. Услышав его слова, я вскакиваю. Он достает из большого кармана рубахи предписание и отдает его мне.
– Сказал: когда приедете в вашу дивизию, сами явитесь в медчасть. Мы оба должны каждый день ходить на перевязку.
И он, хромая, идет к своей койке.
– Поторопись, санитарная машина сейчас пойдет к реке Карун. Они нас подвезут.
У меня словно крылья выросли, и очень хочется на них взлететь. Я быстро снимаю больничную одежду и надеваю свою, запачканную кровью. Беру вещи, и мы идем к выходу, как вдруг кто-то толкает нас в спины и с воплями выбегает во двор.
– Иракцы, иракцы идут… Вставайте! Они стреляют! Вставайте быстрее!
Он пинками атакует тех раненых, которые загорали на солнце, прислонившись к стене. Сестры выбегают к нему: это тот самый контуженный, с которым мы ехали с передовой.
– Скорее вставайте, иракцы наступают…
Его хватают, но он силен как бык. Пять человек борются с ним и не могут его повалить.
– Иракцы, иракцы! Иракцы…
Изо рта его пошла пена, он задыхается. Его, наконец, скрутили и тащат внутрь. А Таги держится за свой бок:
– Ух, сильно же он стукнул…
Санитарная машина у ворот сигналит нам. Я помогаю Таги побыстрее дойти до нее, и он достает из кармана листок предписания.
* * *
Мы приезжаем одновременно с наступлением темноты. Небо черное, и молодая луна серебрит пальмы. Меж их ветвями во тьме словно мерцают тысячи звезд, кое-где вдоль дороги видны силуэты людей, проходящих перед лампами, мимо палаток. В палатках горят фонари, я гляжу на их затененный свет, и мне кажется, что на каждую пальму повесили по фонарю.
– Когда все эти войска привезли? – спрашивает Таги у водителя санитарной машины, и тот отвечает:
– За последние два-три дня. Тут большое количество прибыло. Там, на фронте, непонятно, что происходит…
Я внимательно смотрю в сторону от шоссе. Здесь все места очень похожи, и, если не сосредоточиться, можно заблудиться и не найти свою часть. Вижу щит с надписью «Район Эбрахим» и говорю водителю:
– Мы здесь сойдем.
Он тормозит и сворачивает с асфальта на грунтовую обочину. Мы выходим и благодарим его за то, что подвез. Махнув нам рукой, он включает левый поворотник и смотрит в зеркало заднего вида. Убедившись, что машин нет, разворачивается и уезжает. Таги осматривается с сомнением:
– Нам точно сюда?
– Да, старина… Именно сюда! – говорю я и невольно притрагиваюсь к забинтованной челюсти.
Проезжают военные грузовики, и множество одинаковы ящиков в кузовах говорит о том, что везут боеприпасы. А небо в стороне фронта горит заревом. Мне кажется, будто линия горизонта подожжена…
Мы стоим на краю асфальтового шоссе и как-то не решаемся ступить на дорогу грунтовую – ту самую, которая ведет к палаткам. Наши ноги будто свинцом налились. Страшно: ведь я не знаю, кого я увижу и что услышу. Кого найду там, в палатках, кто остался в живых: Масуд, Хейдар, Гасем, Абдулла, Расул?.. Лицо Расула живо вспоминается мне: помоги Аллах ему выжить!
– Ну что, идем?
– Идем!
И мы шагаем по грунтовой дороге. Свет луны кажется более бледным, чем раньше, а пальмы – выше, они словно до неба достают. Воздух полон влаги от реки Карун. Я кручу головой, пытаясь узнать местность. Всё мне кажется новым. А ведь я здесь уже был! Ничего не узнаю.
– Ну, мне сюда, – говорит Таги и указывает на какую-то палатку. И мне сразу становится бесприютно и одиноко. – Это палатка службы связи, – продолжает он, – ты тоже сюда?
– Нет, прощай, – отвечаю я.
И он безжалостно уходит и оставляет меня одного. Я иду дальше, медленным и тяжелым шагом. Вон впереди разговаривают бойцы возле цистерны с водой. Я подхожу и, заколебавшись, останавливаюсь. Одна из этих фигур, выглядящая плотнее других, шагает ко мне. Приближается лицом к лицу и спрашивает:
– Это ты, Насер?! Неужто?
Это Абдулла. Я от всей души его обнимаю, и в горле у меня застревает не ком, а что-то вроде острой кости. Однако я пытаюсь смеяться. Смеюсь, чтобы скрыть волнение.
– Что с тобой? Куда тебя ранило? Подожди, дай-ка я посмотрю…
Он поворачивает мою голову так, чтобы на лицо мне падал свет луны.
– И-и… вон оно что! Пойдем в палатку. Ребята увидят, что ты вернулся – обрадуются!
Мне страшно спросить, о каких именно «ребятах» он говорит. Он берет свой большой чайник в одну руку, ругой рукой – меня под локоть и ведет к палатке первого взвода. Это та самая палатка, которую мы ставили…
– Ты же чайник набирал…
– Не беда! Ты приехал, это важнее. Мы уж думали: куда делся?..
Он барабанит по натянутому брезенту палатки и громко зовет:
– Эй, Расул! Расул, ребята, посмотрите-ка, кто к нам приехал.
Входной клапан отодвигается, и я вижу Расула.
– И кто же это? – спрашивает он…
Секунду Расул в темноте вглядывается в мое лицо, потом бросается в мои объятия.
– Это Насер! Насер… Ага-Насер! Масуд-ага, посмотри, Насер…
– Парень, не тискай его слишком! Видишь, у него лицо забинтовано…
– Насер-ага, как хорошо, что приехал, мы ждали вас! Клянусь Аллахом, всё время о вас говорили. Как хорошо, что приехали! Клянусь, сердце изболелось, как же хорошо, как хорошо…
Входной клапан вновь отодвигается, и сразу три головы выглядывают из палатки.
– Ребята, посмотрите-ка! Масуд-ага! Ага-Насер приехал, заходите же, заходите внутрь…
Абдулла отцепляет от меня Расула, а из палатки выходит Масуд. Стоит лицом к лицу со мной и словно не верит своим глазам.
– Ты приехал, парень?!
Мы обнимаемся. Расул не оставляет меня: схватив за руку, тянет в палатку.
– Заходите, заходите же! Не очень вас поранило? Как хорошо, что приехали… Проходите, проходите сюда. Теперь у нас места много. Нас всего пятеро осталось. А вы приехали, будет шесть. Знали бы вы, что там было потом…
Я здороваюсь и с теми двумя ребятами, которые составляют теперь весь первый взвод. И мы все садимся вокруг печки. Расул – рядом со мной. Абдулла поставил чайник на печку, а я смотрю на сваленную в середине палатки груду вещей под брезентом. Именно так мы их здесь когда-то оставили, и тогда вся палатка первого взвода была полна народа, сейчас же задняя ее часть темна и пуста.
Мы беседуем. Главный оратор – Расул, мы – слушатели. Он с возбуждением говорит о том, что произошло после моего ранения, но и не только об этом, а обо всём на свете…
– Йалла! – этот возглас заставляет нас обернуться ко входу в палатку. И мы видим, что весь ее входной проем заняла фигура Хейдара. Улыбка играет на его губах:
– Ну, как ты, старина?
Мы все встаем, и я оказываюсь в его объятиях. Как же мне не хватало их всех! Хейдар садится с нами, и Абдулла говорит Расулу:
– Наполни чайник, будь добр.
Расул берет умывальный сосуд у входа в палатку и, сняв крышку с чайника, стоящего на печке, доливает туда воды. Хейдар выкаченными глазами оглядывает нас, а Масуд замечает:
– Так поступал Мирза! При этом отмечал, что умывальник еще не использовался по назначению.
Мы все смеемся, а Хейдар просто падает от смеха. И толстое его пузо так колышется, что я смеюсь уже и от этого. Но Хейдар замолкает и говорит задумчиво:
– Но ведь то был Мирза…
* * *
Мы сидим рядом с палаткой, и Расул очень многословно со мной беседует. Спасения мне от него нет.
– Насер! Насер… – слышится из-за пальм. Это меня зовет Таги. – Машина идет в санчасть – ты едешь?
Я так рад, что лечу к Таги словно на крыльях. Ни с кем даже не попрощавшись, спешу к шоссе, а Расул кричит мне вдогонку:
– Когда вернетесь, я вам остальное доскажу…
Таги с палочкой встречает меня.
– Санитарная машина нас подвезет…
Мы садимся в эту израненную и изношенную машину, у которой выхлопные газы каким-то образом проникают в салон. И, пока доехали до места назначения, все, кто в ней были, чуть не задохнулись, хотя и закутали рты и носы платками.
На полуразрушенном глинобитном здании табличка: «Санчасть дивизии».
Я помогаю Таги выйти из машины. Внутри строения сильно пахнет навозом, есть комната для ожидания, и за ней – основное лечебное помещение. Солдат записывает наши имена в тетрадку, и мы присоединяемся к очереди.
Все, кто выходят от врача, недовольно ропщут:
– Что за медик, вообще! Восемь таблеток дал – и всё!
– А меня вообще осматривать не стал!
Солдат у дверей называет мое имя, и я захожу.
Это глинобитная комната, в центре которой поставили стол, и за ним сидит молоденький врач. За его спиной кушетка. На носу врача – очки в круглой оправе, над верхней губой – реденькие усики. Я здороваюсь, и он, подняв голову, спрашивает:
– На что жалуешься?
– Осколок попал мне в губу, – я указываю на свой рот, – и застрял в челюсти. При этом выбил два зуба.
– Садись, – он указывает на кушетку.
Я сажусь, и врач сдирает с моего лица бинты так грубо, что я вскрикиваю. Наклонившись, он внимательно осматривает рану. Взяв щипцы и прикрыв бинтом их рабочие концы, произносит:
– Будь добр, открой рот.
Я это делаю, и он отшатывается: запах гниения из моего рта очень силен. Полив бинт желтой жидкостью, он подчищает им мою ротовую полость. Выбрасывает бинт в ведро и садится за стол, на котором стоят коробочки с разными таблетками. Взяв по нескольку таблеток из разных коробок, сует их мне в руку. Я говорю протестующе:
– Господин доктор, вы ведь всем даете одни и те же таблетки.
Он глядит на меня холодно, и это начинает меня злить.
– Эту работу и шофер санитарной машины мог бы выполнять. Сидеть за столом и каждому выдавать по четыре таблетки!
– Так или не так, а ничего больше я не могу сделать, – отвечает врач. – Нам приказано никого в тыл не отправлять. Идите жалуйтесь на тех, кто так решил.
Я встаю и иду к выходу, и слышу, как за дверью зазвучали громкие протестующие голоса. Тогда врач останавливает меня:
– Вернись!
Я возвращаюсь и слышу новую команду:
– Садись.
Сажусь на кушетку, и он вновь берет щипцы и командует:
– Открывай!
Открываю рот, и врач одной рукой оттягивает мою губу, а другой сует щипцы в рану от осколка и начинает в ней орудовать. Я к этому вовсе не был готов! Боль такая, словно всё мое тело прострелили насквозь. Он ворочает туда-сюда щипцами, и рот мой наполняется кровью.
– А!..А!..
Врач вынимает щипцы и сует мне в руку блестящий осколок. Свернув бинт, запихивает этот комок в мою рану.
– Каждые шесть часов принимай по одной из этих таблеток. Следующий!
Я выхожу, не помня себя, и Таги спрашивает:
– Что там было?
Открываю ладонь, и глаза его делаются квадратными. Чуть отодвинув языком бинт во рту, советую:
– Главное… Ничего ему не возражать!
Таги чуть не падает от смеха.
* * *
Отодвинув дверной клапан, в нашу палатку входит боец. Это новый батальонный связной, выполняющий теперь работу Гасема. Что до Гасема, то последние, кто его видел, это те раненые, вместе с которыми мы шли в полевой госпиталь. Они сказали, что Гасем один пошел назад на передовую…
– В три часа построение, – объявляет новый связной. – Хадж-Носрат обратится с речью.
Мы лежим в палатке, отдыхаем и ждем начала новостей по радио. Абдулла после обеда отяжелел и сидит, развалясь. Расул побывал, кажется, во всех палатках и отовсюду принес нам сплетни. Он рассказывает:
– Говорят, нас отправляют в тыл, ребята говорят, в лагерь «Керхе». В службе каптенармуса ребята сказали. Вы же знаете, я, перед тем, как пришел во взвод, работал у батальонного каптенармуса. Говорят, машины послали за нашими вещами и привезут их сюда. Утром машины ушли, а вечером вернутся.
Абдулла, не открывая глаз, бормочет:
– Отовсюду у тебя, парень, сведения…
Радиосводку усиливают через громкоговоритель. Не знаю, почему диктор говорит столь возбужденно:
– Наши доблестные воины нанесли удар по презренному врагу, который понес потери в количестве сотен убитых и раненых…
– Высокопоставленный военный источник сегодня утром объявил: наше наступление будет продолжено до полного уничтожения военной машины врага.
– Штаб добровольных формирований в ходе разъяснительной кампании призвал наш народ идти добровольцами на фронт, на войну правды с ложью…
Мы все слушаем молча, и Расула это ужасно мучает. Он ерзает и не оставляет в покое зубы леопарда, изображенного на одеяле. Иногда поглядывает на меня, но я, чтобы не дать ему предлога открыть рот, старательно изображаю из себя внимательного слушателя радио.
Мы выходим из палатки. Погода безоблачная, и солнце слепит. Все собрались на ровной площадке под пальмами, строятся поротно. Хейдар командует построение нашей роте и громко начинает нас пересчитывать. Его счет останавливается на числе 32. В остальных рота положение не лучше: максимальное число бойцов в роте – 29.
Пришел Хадж-Носрат. Волосы его нависли надо лбом, лицо загорелое. Он стоит перед нашим строем и держит левую руку правой за кисть. Отдает нам приказ садиться, и мы его выполняем. Начинает свое выступление рассказом о том положении дел, которое мы и сами видели своими глазами.
– Согласно распоряжению штаба дивизии, наш батальон направляется на переформирование в тыл. Мы запросили, чтобы ваши личные вещи доставили сюда.
Расул толкает меня в бок.
– Каждый, кто выберет увольнение и расчет, получит требуемое, – продолжает Хадж-Носрат. – А с теми, кто захочет остаться, мы едем в лагерь «Керхе». Расчет будет производиться здесь. Те, кто остаются… Мы в лагере «Керхе» будем снова формировать батальон полного состава.
– Ты остаешься или уходишь? – спрашивает меня Масуд.
– Ухожу, – отвечаю я ему.
Хадж-Носрат закончил говорить и отдал приказ: «Вольно, разойдись!» Бойцы толпятся под пальмами. Расул с недоверием спрашивает меня:
– Ты правда-правда уходишь?
– Да, Расул-ага, – отвечаю я. – Ухожу.
И тут мы видим происходящее позади пальмовых стволов. Там в сторону асфальтового шоссе идет войсковая колонна. Это свежие войска, отправляемые на передовую.
* * *
Мы убрали палатки и сидим в ожидании. Каждый едет своим путем: кто-то в сторону железной дороги, а кто-то – в лагерь «Керхе». Палатки мы погрузили в грузовики, а мешки с личными вещами погибших сдали тому пузатому кадровику. Не знаю, почему, но всякий раз, как он меня видит, на его лице появляется такое выражение, словно я не имел права остаться в живых.
– Автобусы, автобусы пришли!
Это Расул кричит. Теперь, когда я должен с ним расстаться, я нахожу, что его голос приятен мне. На душе у меня тоска.
Автобусы остановились на грунтовой дороге. Больше нам здесь делать нечего, работа наша окончена.
– Ребята, вперед! – командует Масуд. – Вставайте!
Мы встаем и надеваем рюкзаки, чтобы идти к автобусам.
– Подождите, я помогу вам! – говорит мне Расул. – Дайте, я подсоблю.
Он хватает лямку моего рюкзака, помогая мне надеть его. Абдулла улыбается этой сцене, а Расул гнет свое:
– Я вам честно-честно говорю: я вам телеграфирую. Как мы договорились. Тайным паролем нашим будет: мы собираемся поехать к Али.
Мы стоим перед автобусами. Вот наш автобус, который повезет нас на вокзал, а отдельно – их автобус. Масуд ставит свой рюкзак на землю и обнимает меня. И говорит мне на ухо:
– Скорее возвращайся.
Мне трудно расстаться с ним. В горле слезы стоят комком, и я негромко отвечаю ему:
– Я вернусь. Только не забудь послать весточку.
– …Все по автобусам, никому не оставаться!
Я прощаюсь со всеми. Каждый идет в свой автобус. Расул машет мне рукой, и я показываю ему жестом, что обязательно вернусь.
* * *
Поезд прибывает на вокзал, и мы высыпаем из вагонов. Громкоговоритель снова и снова повторяет, что отправляющихся в Горган просят пройти на посадку на первую платформу. Дует студеный ветер, холодит мою рану на губе. Я уже снял бинты, но вместо них закутал низ лица головным платком.
Прохожу с платформы сквозь зал ожидания и слышу разговор идущей впереди пожилой четы. Старые люди толкуют о загрязнении воздуха и еще о чем-то под названием «инвэршен». Мне кажется, что им не к лицу произносить вычурные слова, хотя я понятия не имею, что такое «инвэршен», и вообще слышу это слово впервые. Выхожу из вокзала и вижу, что привокзальная площадь затянута плотным туманом пепельного цвета – в точности как тот туман-взвесь, который расползся над землей в тот день после обстрела… Пройдя по площади, сажусь в такси и слышу, как мои попутчики разговаривают о цене на что-то. Цена?! Я вообще не понимаю, о чем они…
Выйдя из такси, иду по длинной улице, вдоль которой торчат некрасивые столбы линии электропередач, и люди идут туда и сюда, по виду как-то бесцельно. Как бы мне хотелось, чтобы жили мы не на такой улице, а где-нибудь в укромном тупичке… Я иду, держась за лямки рюкзака, и вижу, что идущие мне навстречу с каким-то изумлением на меня глядят. Я вначале подумал, что у меня выражение лица какое-то необычное, затем начал подозревать, что к моей одежде что-то прилипло… Наконец понял причину удивленных взглядов. Для того чтобы устранить ее, сворачиваю в магазинчик Маш Раджаба. Он, увидя меня, поправляет свой белый колпак, улыбается и выходит из-за прилавка.
– Слава Аллаху, слава Аллаху… С прибытием тебя, отважный юноша!
Он обнимает меня, целует в лоб и засыпает вопросами. Расспрашивает о фронте, о характере войны, о противнике и так далее. Я беру у него коробку салфеток, а платок снимаю и кладу в рюкзак. Но теперь я вынужден рассказать ему обо всех обстоятельствах моего ранения и о самой ране… Входит другой покупатель, и я в душе молюсь, чтобы он избавил меня от долгой дружеской беседы с Маш Раджабом.
– Что желаете купить? – спрашивает тот нового клиента.
– Ничего, только хотел позвонить, – и он подходит к телефону на прилавке.
– Кстати, я дал твоей маме номер этого телефона, – говорит мне Маш Раджаб. – Ты бы позвонил, чтобы семья не волновалась…
– Простите, господин, – перебивает его посетитель. – Но у вас звонок стоит два тумана?!
– А как вы думали? – строго отвечает Маш Раджаб. – Дешевые аппараты есть на улицах…
Он хочет продолжать разговор, но чуть промедлил, и я, воспользовавшись этим, быстро прощаюсь и выхожу. Не спеша иду вдоль арыка, и вот уже и наш дом. Теперь на меня никто не обращает внимания, так как облик мой вполне обычен. Остановившись перед воротами и подняв руку к звонку, я медлю. Почему-то мне страшно позвонить, тревожно как-то. Наконец я решаюсь и звоню. Сразу же слышу, как открылась дверь дома и как кто-то быстро, как ветер, идет к воротам. Это мама. Даже чадру несет в руке, не надев ее. Отворяет дверь и смотрит на меня, открыв рот. Шагаю во двор, и тут она рывком обнимает меня и осыпает поцелуями.
– Ройя, Ройя! Мустафа… Идите сюда!
Мустафа, перепрыгивая через ступеньки, бежит с крыльца в мои объятия. И Ройя, держась за перила крыльца, соскакивает вниз не менее быстро. Я еще не убрал руку, которой прикрыл рот, а мать уже спрашивает:
– Что там у тебя? Подожди, что там случилось?
И таким плавным движением, точно касается нежнейшей в мире ткани, она отводит мою руку от лица.
– Что? Что это? Ранен?
– Да нет, мама, это пустяк.
– Заходи в дом, я посмотрю…
Я не выпускаю из объятий Ройю, а Мустафа берет мой рюкзак, и мы заходим в дом.
– На-ка, держи! – говорю я ему и протягиваю блеснувший в бледных солнечных лучах осколок.
– Ах, как здорово, осколок! – восклицает Мустафа…