Я иду не очень быстро. Таги идет плечом к плечу со мной. Он натянул на уши свою вязаную шапку, под которой наушники. Повернувшись ко мне, сообщает:

– Хейдар передал привет, говорит: храни вас Аллах!

Я киваю. Ноги я поднимаю чуть выше, чем обычно, как если бы идти приходилось по осколкам стекла. Вокруг тишина. До врага еще далеко.

– Садись!

Мы все садимся, и я смотрю назад. Наша длинная тень тянется назад до самой насыпи. Еще не вся колонна перешла через насыпь. Смотрю вперед. Противник делает несколько минометных выстрелов, и мины летят над нашими головами и взрываются позади насыпи. Справа и слева от нас колонны идут в сторону противника. Они идут медленно, в полном молчании, и растворяются во тьме.

– Вперед!

Я поднимаюсь, и мы все идем следом за Хадж-Носратом. Вся земля испещрена следами танковых гусениц: словно тысячи гигантских дождевых червей отпечатали повсюду свои тела. Али трогает меня за плечо и указывает на землю, я киваю. Говорить ничего не хочется. Я знаю, что, если я произнесу хоть слово, у него на душе станет нехорошо. Таги приближается ко мне и тихо спрашивает:

– Досюда доходили их танки?!

Кивком отвечаю утвердительно. Пересекающиеся следы гусениц везде – справа и слева. Вдали вспыхивает осветительная ракета, и мы приседаем. Она не столь близка, чтобы ради нее ложиться пластом. Слышно несколько выстрелов, а впереди вдали виднеются какие-то холмики.

– Это их танки! – говорит мне Али.

Ракета потухла, мы встаем и продолжаем путь. Я смотрю во все стороны и не вижу ни одной из колонн, которые должны двигаться параллельно нам. Чувство одиночества охватывает меня.

Внезапно один из вражеских танков открывает пулеметный огонь. Трассирующие пули, подобно цветным градинам, пролетают у нас над головами и встречаются с землей где-то в конце колонны. Мы бросаемся на землю и вжимаемся в нее. Лежим неподвижно, и сердце мое стучит бешено. Неужели они нас заметили? У меня похолодели кончики пальцев. Если нас видят, то это конец. Ни вперед нет пути, ни назад. Я с усилием проглатываю слюну и боюсь того, как бы этот звук не услышали враги… Али сзади меня сжимает мой ботинок, а с конца колонны доносятся шум и крики. Таги подползает ко мне, а я прислушиваюсь, затаив дыхание. Приподняв голову, смотрю назад и ничего там не вижу. Молюсь, чтобы эти крики прекратились, но кто-то очень громко стонет, и слышна возня, а потом голос звучит задушенно и всё тише. Мое лицо скривилось гримасой, и я как бы сжимаю сам себя. Словно это я ранен, я кричу, и я должен замолчать. И голос в тылу колонны действительно звучит всё глуше и стихает. Теперь кругом полная тишина, и ко мне возвращается спокойствие. Луна стоит над врагом и с безразличием смотрит на нас.

Хадж-Носрат приподнимается и садится, следом за ним сажусь и я, и вся колонна встает на колени. Хадж-Носрат рукой командует движение вперед. Мы прижимаем к груди оружие и, пригнувшись, идем вперед. В свете луны всё довольно хорошо различимо. Вражеские танки стоят правильным строем, и их безмолвие невыносимо давит на меня. Ей-богу, что же это происходит?

Вдалеке слышен гром выстрела, и почти одновременно со стороны врага взлетает осветительная ракета и освещает пустыню. Мы бросаемся пластом на землю. Яркий свет ракеты режет глаза. Они всё еще не обнаружили нас. Но почему?! Почему до сих пор они не видят нашу колонну и не стреляют по ней? Внезапно я вспоминаю тот день, когда мы сидели вдоль насыпи «Ашура», очень близко к вражеским танкам, а они притворялись, что нас не видят, а когда мы подобрались совсем близко, они вдруг включили фары, прожектора, и… Мне становится страшно, и все мои мышцы как бы теряют силу и ослабевают. Эта ракета всё еще висит над нами, издавая скулящий свист, похожий на вой побитой собаки; она словно бы хочет кинуться на нас и вцепиться нам в ноги… Я поворачиваюсь к Али и хочу сказать ему, что враг, наверное, заметил нас, но Али делает вид, что не понимает меня. Прижимаюсь виском к холодной и влажной земле. Таги смотрит на меня, и в его глазах отражается осветительная ракета. Я через силу улыбаюсь ему, и он улыбается мне, но его улыбка не преображает всё его лицо, а лишь изгибает щель его рта. Лицо его очень бледно, и мое наверняка тоже. Но я не подаю вида, что что-то не так.

Ракета над нами гаснет, и глаза теперь ничего не видят. Зажмуриваю их, чтобы приучить к темноте. А мысль о танковых фарах преследует меня как кошмар.

– Вставай! Вперед!

Я открываю глаза, и мы все гуськом идем вперед. Строй колонны нарушился, а самоуверенная неподвижность танков сводит нас с ума. Хоть бы они открыли огонь и взломали эту мертвую тишину! Хадж-Носрат оборачивается и раздраженным жестом приказывает нам восстановить строй. Теперь мы уже так приблизились к вражеским танкам, что я легко различаю все их детали: пулеметы, гусеницы, мощные фары. И никакого движения возле этих танков! Неужели они наблюдают за нами в свои приборы ночного видения и смеются? Неужели они ждут, а мы сами идем в их западню? О Аллах, почему эти последние минуты так тянутся? Зачем мой ум атакуют все эти разноречивые мысли? Неужели они там просто спят? Разве это возможно? Разве это не они с утра непрерывно атаковали нашу передовую линию? Но разве они не люди? Разве они не могут устать, уснуть, разве они не нуждаются в отдыхе, сне и пище?

Хадж-Носрат останавливается и жестом подзывает меня. До танков осталось лишь пятьдесят метров. Я подползаю, и он говорит мне на ухо:

– Подберитесь еще как можно ближе и бейте в левую сторону. Проделайте такую брешь, чтобы батальон прошел…

Я киваю, показывая, что понял.

– Йалла! – восклицает он, хлопнув меня по плечу.

Жестом я показываю Таги и Али следовать за мной, и они это делают. Али уже поднял к плечу свой гранатомет и готов палить из него. Хадж-Носрат восклицает:

– Во имя Али!

– Во имя Али! – невольно повторяю я негромко.

Али прицелился в танк, стоящий прямо перед нами. Таги едва не прилип ко мне и впился глазами в танки. Оглянувшись, я вижу, что наша небольшая колонна, изогнувшись, приближается. Все невольно пригнулись. Теперь до танков всего тридцать метров. Мы идем, согнувшись в три погибели. Мое сердце чуть ли не выскакивает из грудной клетки.

Ни на чем не могу сосредоточиться. Приседаю и дрожащей от возбуждения рукой хватаю руку Али, тяну его к себе и говорю:

– Стреляй, Али!

Али всё так же, пригибаясь, отходит от меня еще дальше, его помощники – справа и слева от него. Али выпрямляется и наводит гранатомет. Щекой прижимается к его трубе, медлит. Мне кажется, что все волоски моего тела ощетинились. Откровенно дрожащим голосом я командую:

– Стреляй… Огонь!

Он говорит что-то глухим голосом, неразборчиво для меня. Чуть сдвигается и встает на оба колена, и из зева гранатомета, как из драконьей пасти, вырывается пламя и на миг освещает всё перед нами. Граната с жужжанием летит к танку и бьет ему прямо в корпус. Танк вспыхивает костром.

Вскочив на ноги, я хватаю за руки Таги и поднимаю его на ноги. И кричу:

– Вперед, во имя Али! Вставайте!

Вражеские танки стоят в ряд, и я командую гранатометчику второго взвода:

– Бей следующий! Выдвинься вон в то пространство и выстрели!

Он выбегает на ту площадку, которую я ему указал, встает, расставив ноги, и прицеливается. В пламени горящего первого танка его лицо отливает красно-желтым. Он рычаще вскрикивает и стреляет. Граната рассекает воздух и пролетает почти вплотную к танковой башне. Не медля, я кричу гранатометчику третьего взвода:

– Стреляй ты в него!

Он выбегает вперед, и я вижу, что ребята роты «Абес» подожгли два танка в своем секторе. Гранатометчик третьего взвода ложится на землю и целится. От выстрела пыль и земля перед его лицом вздымаются облаком. Его граната поджигает второй танк.

Я бегу вперед между двумя горящими танками, как сквозь некие пламенеющие ворота… Мы словно попадаем в какой-то новый неизвестный нам город. Ребята бегут за мной следом. Оглянувшись на миг, я замечаю, что Али перезарядил гранатомет и догоняет меня.

– Али, вон тот! Вон тот подожги!

Остановившись, он стреляет. И граната его с силой ударяет прямо в брюхо следующего танка. Таги в восторге прыгает и размеренно кричит:

– О Аллах!.. О Аллах!..

Один из танков стреляет из пушки. Автомат скользит у меня во вспотевших руках, и я чуть не роняю его. Таги забирается на танк и бросает гранату в его люк, потом спрыгивает и ложится. Из танка слышен глухой взрыв, а потом человеческое рычание, точно раненый медведь заревел. Таги поднимается и, оглядываясь назад, бежит к нам. Мы бежим к следующим танкам нашего сектора. Теперь уже несколько танков открыли огонь, вспахивая пустыню своими снарядами. Сбитые с толку, их экипажи стреляют как-то бесцельно. Мы подбежали к следующему танку в тот самый момент, когда он завел свой двигатель. Гранатометчик третьего взвода стреляет и попадает в него. А один из помощников гранатометчиков забирается на следующий танк и бросает гранату в люк. Когда он спрыгивает, танкист выглядывает из башни, но раньше, чем он заметил нас, из башни вырывается сноп огня, и танкист, крикнув что-то по-арабски, падает на броню своей башни. Всё пространство теперь прорезано трассирующими пулями и выстрелами гранатометчиков. Я кричу Таги:

– Сообщи, что путь открыт! Хусейну радируй, что путь открыт, пусть выдвигаются…

Таги сдвигает наверх свою шапочку и возбужденно кричит в микрофон:

– Хусейн, Хусейн, я Таги, прием! Хусейн, Хусейн, я Таги, прием!

– Хусейн слушает… Таги-джан, слышу тебя, говори!

– Мы вошли в крысиную нору! Хусейн-джан, мы перешли на следующую улицу. Мы в крысиной норе: вам есть проход!

И я смотрю в степь и вижу: черная змея вытягивается, огибая костры горящих танков, уползает и теряется во тьме.

Вражеские танки завели двигатели и газуют, они едут в разных направлениях и стреляют каждый в свою сторону. Но мы уже прошли сквозь их строй. Один из танков крутится на месте. Из его башни высовывается танкист и рукой указывает на нас. Гранатометчик второго взвода выбегает вперед и, присев, стреляет. Танк вспыхивает костром. Тот, кто высовывался из башни, с воплем вылезает из нее: его комбинезон горит. Спрыгнув на землю, он бегает туда-сюда, потом падает. Мы несемся к следующим танкам. Два из них на полном газу уезжают в тыл. Один из наших гонится за ними, но я кричу ему:

– Оставь их, оставь… Вот в этот стреляй!

Али отделился от нас и побежал к тому танку, который уже завел двигатель, но стоял, не уезжая, нацелив орудие на нас. Я кричу:

– Не ходи дальше, отсюда стреляй!

Али присел. Танк дает газу и едет прямо на него. Один из парней стреляет в танк из автомата, и пули искрами отскакивают от брони. Я выскакиваю перед ним, не давая ему стрелять, и кричу:

– Попадешь в Али – прекрати!

Обернувшись, я вижу, что Али всё еще не выстрелил, а танк несется на него.

– Стреляй, Али! – кричу я. – Не медли!

Я бросаюсь к Али: почему же он медлит? Я уже был в нескольких шагах от него, когда он выстрелил, и обратная струя воздуха от гранатомета сбила меня с ног, но я успел увидеть, падая, что граната Али ударила о башню танка, но, отрикошетив, ушла в небо… И я падаю на землю, но еще до того, как упал, успеваю прореветь во всю силу своих легких:

– Али, в сто-о-о-орону!

От падения у меня перехватило дыхание. Подняв голову, я вижу, что Али бросился влево. Но и одна гусеница танка на миг замерла, и танк повернулся в ту же сторону. Али как будто остолбенел. Какой-то миг он стоял беззащитно, глядя на танк в упор. Я успел встать на ноги и восстановить дыхание. Сложил руки рупором и крикнул:

– Али, в сторону! Кто-нибудь, подбейте этот танк!

Танк, как взбесившийся зверь, ринулся на Али, тот наискось переступил несколько раз, а горящие другие танки освещали ночь своим пламенем, и тень Али, танцующего танец смерти, падала на лобовую броню этого танка. Из глотки Али вырвался такой рев, на который – я думал – человек неспособен; в тот же миг гусеница наехавшего танка измочалила Али, затянув его под себя. Когда танк проехал, мы увидели, что он горит, а он так и несся вперед по прямой, своим факелом как бы рассекая надвое пылающую пустыню.

Я, как безумный, побежал к Али: такое впечатление, что я бежал не по земле, а по облакам, не чувствуя ног, и страшно медленно. Мне казалось, что до него очень далеко, а, добежав до него, я был без сил и задыхался, словно пес, который долго несся куда-то по степи; и вот я стою над Али. И взгляд его, не верящий и страшный, остановился на мне. Я присел: танк переехал его прямо по животу. Его шейная вена всё еще ритмично пульсирует, а левый глаз дергается. Но он разрублен гусеницей напополам; ровно напополам. Я приподнимаю его голову. Всё, что от пояса и выше, я обнимаю, а всё то, что ниже пояса, вдавлено в землю. От этой нижней части его тела идет запах крови, и ее пар, клубясь, поднимается в небо. Чистого цвета кровь пролилась на землю. Мне не оторвать взгляда от его лица: на нем запечатлелась страшная боль; великая, словно целый мир, боль. Я подношу руку к его лицу, его губы раскрываются, и изо рта вываливаются осколки зубов. Мне хочется крикнуть, потому что, если не крикну, я задохнусь. Словно целая гора застряла у меня в горле.

– Хадж-Носрат приказал: подбить столько танков, сколько сможем, и двигаться вперед!

Я поднимаю голову: ребята собрались вокруг. Опускаю глаза: блестит ручеек крови, стекшей изо рта Али на землю. Вытираю эту кровь тыльной стороной руки. Таги хватает меня за руку и сильно тянет:

– Вставай!

Я бережно кладу на землю голову Али и встаю, но взгляда мне от него не оторвать. Два человека несут кого-то в тыл, держа за руки и за ноги. Это раненый. Остальные наши ребята рассыпались по степи, не слишком далеко. Танки противника бежали в разные стороны, вокруг нас пылают их костры, бросая в небо свои пляшущие блики. Несут еще одного раненого – ему попало в ноги. И еще одного ведут: ребята говорят, он был рядом, когда танк взорвался, и у него обгорело всё лицо. Таги спрашивает:

– Что нам теперь делать?

– Давай собери ребят, – говорю я ему.

Таги бежит в степь и своим звонко-хриплым голосом, похожим на голос молодого петушка, кричит ребятам и машет руками, собирая всех. Кругом нас голая безжизненная пустыня, в которой горят танки, освещая всё неровным светом. Кто-то еще раз спрашивает:

– Что теперь делать?

Не поворачивая головы, я указываю рукой и говорю:

– Возьмите его тело и отнесите в тыл.

– Но как? – спрашивают ребята.

Я гляжу на них молча. Тот, чье лицо обгорело, спрашивает:

– Как можно его нести?

Я все-таки вынужден опять посмотреть на след танковой гусеницы: вон там танк повернул, а здесь он настиг Али и отправил его в вечность.

– Подождите немного, – говорю я, – приедет санитарная машина, там есть носилки. Поло́жите его на носилки и отвезете.

И тихим голосом, словно для того, чтобы Али не услышал, я добавляю:

– Если сможете… Если можно, соберите всё, что осталось от него…

Конец фразы я проглатываю. Строю ребят в колонну. Оглядевшись, вижу, что по всей степи наши колонны идут вперед. Словно змеи, извиваясь, они проползают между горящими танками.

Мы шагаем вперед. Теперь мне и компас не нужен, чтобы определить направление на высоту 270: все колонны – батальонные, ротные и взводные – идут в одну сторону. Оборона врага прорвана, и мы выдвигаемся на новые рубежи.

– Спроси у Хусейна, что делать, – говорю я Таги.

Вызвав Хусейна по рации, Таги задает ему вопрос кодом, и тот отвечает: собирай цыплят и веди на место.

Артиллерия противника обстреливает нашу бывшую передовую линию. Ракеты «катюш» через равные промежутки времени взрываются на шоссе. Их взрывы словно кулаком бьют по моим нервам. И по сторонам от нас взрываются минометные мины, но обстрел не сильный. Оборона противника прорвана, и пройдет какое-то время, пока его войска закрепятся на новых позициях. Сейчас они отстреливаются, но вялость их огня показывает, что они разбиты.

Рация начала шипеть: Хусейн нас вызывает. Таги отвечает, и Хусейн распоряжается:

– Скажи хозяину, пусть за раками гонится. Сколько сможет, надо поймать.

Таги оглядывается на меня, и я отвечаю:

– Скажи: все раки разбежались, нет ни одного.

Хусейн рад донельзя, это я чувствую по его тону.

– Таги-джан спроси хозяина: кто-нибудь пошел в гости к Абулфазлу? Тебе понятно, о чем я спрашиваю?

Не дожидаясь слов Таги, я говорю ему:

– Скажи, только Али. Скажи: двое-трое из моих людей охраняют тело героя.

Когда Таги это передал, рация замолчала, потом Хусейн медленно спросил:

– Это правда?

– Да, – отвечает Таги глухо и медленно. – Он сцепился с одним раком, и тот слетел с колес.

Рация прекратила шипеть, и теперь слышны только наши шаги. Да по-прежнему взрывы снарядов и мин на нашей бывшей передовой, от которой мы всё больше отдаляемся. Я взмок, пот течет по спине. Таги идет плечом к плечу со мной, не отходя ни на миг. Вдали слышен рев танковых моторов и звон гусениц, но мы уже не обращаем на это никакого внимания. Я иду вперед, словно оглушенный. Всякий миг лицо Али вновь возникает передо мной: морщины на его вытянувшихся щеках, его закрытые глаза, струйка крови, стекшая из угла рта внутрь воротника.

– Вон колонна нашего батальона, – говорит мне Таги.

Мы медленно сближаемся с ней, и я веду своих ребят так, чтобы встретиться с головой батальонной колонны. Впереди нее идет Хейдар, переваливаясь по-утиному. Мы встречаемся, и он заключает меня в объятия, в которых я тону. Хлопает меня по спине и, в своей обычной манере, спрашивает:

– Не суждено тебе было уйти в мир иной? А, здоровяк?

Я отвечаю ему ядовитой улыбкой и суховато спрашиваю:

– Что нам теперь делать?

Он отвечает тоном, в котором я чувствую уважение:

– Ваша работа закончена, отправляй ребят по взводам.

– Ребята, разойтись! – командую я коротко.

Наша спецгруппа рассыпается, и все расходятся во взводы. Батальонная колонна медленно движется вперед. Перед нами не осталось преград. Тут и там, нечасто, в степи падают минометные мины и взрываются.

– Пойду найду Хусейна, – говорю я Хейдару. – Может, у него ко мне поручения.

– Давай, он в середине колонны, – отвечает Хейдар.

Я стою и жду, пока батальон пройдет. Из темноты меня окликает Мехди. Я подхожу к нему, и мы обнимаемся. У меня такое ощущение, будто мы не виделись целые годы, и теперь, когда мы вновь встретились, в груди горит дружеское пламя такой силы, точно оно охватывает тысячи других ребят. Может, только я так чувствую, но мне кажется, что так же чувствуют и другие. Мехди негромко спрашивает:

– Али пуля убила?

– Нет! Его танк задавил насмерть.

Не знаю, почему я говорю об этом с такой грубой прямотой. Мехди отводит меня от колонны и шепчет:

– Ты это пока держи в секрете.

– Его помощники уже сказали всем, – отвечаю я.

Он молчит. Мы держим друг друга за руки и идем в том же темпе, что и вся колонна. В темноте я не вижу его лица, но думаю, что на нем незаметны никакие чувства. Мехди всегда сдержан, спокоен и доброжелателен, хотя я знаю, как он переживает и грызет себя, и мучается в душе.

Мы с ним возвращаемся в строй. Я знаю, что ни выражением лица, ни тоном голоса я не должен показывать слабость. А у меня такое чувство, что множество глаз ребят смотрит на меня печально и изучающе. Я спрашиваю сдержанным тоном:

– В нашем взводе потерь нет?

– Один раненный в руку, – отвечает Мехди. – В других взводах убито четверо или пятеро.

Я высвобождаю свою руку из его руки и отхожу от него, сказав:

– Я – к Хусейну.

* * *

– Садитесь, – говорит он.

Я сажусь. Впереди видна насыпь, перпендикулярная нашему движению. Наши войска пока не пересекают ее. Хейдар обнимает меня за шею, притягивает к себе и говорит:

– Это – укрепление при асфальтовом шоссе… Иди глянь, есть за этой насыпью войска или нет.

Я встаю, и он вместе со мной отправляет еще и Асгара. Вначале мы идем быстро, но, чем ближе к насыпи, тем больше замедляемся. Ночь совсем темная. Танки горят далеко от нас и ничего осветить здесь не могут. Я тихонько говорю Асгару:

– Смотри под ноги внимательнее.

Он кивает: дескать, понял. На насыпи я вижу какие-то тени. Асгар указывает мне на них. Дальше мы передвигаемся ползком. Я пристально смотрю на них до тех пор, пока не вижу, что одна из теней пошевелилась, теперь ясно, что это человек. Я жестом командую Асгару возвращаться. Назад мы тоже ползем на брюхе. Я передаю Хейдару то, что мы видели, и он собирает командиров взводов и отдает им приказ. Рота рассыпается в цепь и готовится к бою. Отдан приказ «вперед», и мы идем, но осторожно и пригнувшись. Задерживаем в груди воздух и выдыхаем его медленно, ожидая, что будет дальше. За насыпью слышна суматоха и громкий говор и крики врагов. Они бегают туда-сюда и перекрикиваются, словно почуяли что-то. Хейдар посылает одного из гранатометчиков вперед на открытое пространство и приказывает ему:

– Стреляй!

Степь вдруг освещается, и его граната летит в насыпь, взрывается оглушительно и страшно, и наш задержанный в груди воздух выходит наружу…

Вражеский пулемет бьет по нам с насыпи. Вначале он стреляет наугад, но затем словно бы увидел нас и уже поливает наши ряды вдоль и поперек.

– Вперед! – кричит Хейдар. – Всем на насыпь!

Поднявшись на ноги, я бегу, как вдруг огонь пулемета обращается в эту сторону, и мы падаем. Мне кажется, что красные трассирующие пули так близко пролетели от моего лица, что меня обожгло их жаром. Я вжимаюсь лицом в землю. Справа и слева от меня ребята стонут от боли, а Хейдар надрывается криком:

– Вставай! Вперед, на насыпь!

Опершись на руки, я приподнимаюсь и говорю тому, кто лежит впереди меня:

– Вставай! Вперед!

Он не реагирует, и я хватаю его ногу и толкаю ее, и вдруг чувствую, что вся моя рука намокла. Он дрожит как ивушка, и я больше не медлю, встаю и бегу к насыпи. Пулеметчик врага ведет огонь по степи, где несколько наших гранатометчиков бегают туда-сюда и стреляют по насыпи с разных точек, меняя местоположение. Я одним броском достиг насыпи. Несколько наших бойцов прибежали сюда до меня и теперь поливают огнем ту сторону. Я взбираюсь на гребень и вижу, как за насыпью несколько вражеских солдат-пехотинцев выскакивают из своих ячеек и бегут в тыл. И все наши разом начинают стрелять по ним, так что все они падают.

Наш гранатометчик всадил гранату прямо в пулеметное гнездо, и пулемет, и все, кто были при нем, взлетели в воздух. Хейдар – уж не знаю, как при такой массе он добежал сюда столь быстро – кричит:

– Первый взвод – направо… Второй и третий взводы движутся влево!

Я иду в цепи первого взвода. Продвигаемся осторожно, бросая гранаты во вражеские окопы. Вражеская пехота, видимо, при первых же выстрелах боя бежала в тыл. Перед нами никого нет, лишь несколько изувеченных трупов валяются на шоссе. Это асфальтовое шоссе настолько размочалено танками и бронетранспортерами, что на нем почти не осталось целого куска асфальта.

Навстречу нам идет наша цепь: это рота «Абес». Асгар подбегает с тыла и приносит весть:

– По эту сторону насыпи ройте окоп.

Это уже следующая насыпь после той, которую мы взяли штурмом. Я уже совсем без сил. Мехди приказывает копать окопы, а я сижу на земле и пытаюсь отдышаться. Ребята начали вгрызаться в склон насыпи и закапываться в землю. Я лег спиной на эту насыпь, и тут подошел Мехди. Он обходит нашу цепь и вот дошел до меня.

– Вставай, рой окоп, закапывайся. Не обманывайся этим затишьем. С рассветом знаешь, что тут будет? А здесь кто копает?

Я слышу голос Расула:

– Это я здесь, и Ага-Абдулла.

– Парень, и ты здесь? – восклицаю я с усталым удивлением.

– Да! Мы тут с Ага-Абдуллой! – отвечает Расул. – Так хорошо получилось, мы вдвоем с ним…

Кто-то бегом приближается. Это Асгар – несется во весь опор.

– Что там? – спрашивает его Мехди. – Куда ты?

– Ребята! – сообщает Асгар счастливым голосом. – Наша 25-я дивизия тоже подошла! Всё идет, как надо!

Не добавив больше ничего, убегает. Мехди встает:

– Пойду посмотрю на другие окопы. Ты давай, вставай! Вставай, копай…

Он идет к следующему окопу, который роет Мирза. Тот настолько устал, что даже разговаривать сил у него нет, он, как робот, долбит штыком землю и выбрасывает ее наверх. Окоп он делит с одним из новых парней во взводе, которого я не знаю. Я снимаю всё свое снаряжение и тоже начинаю копать. Слышу голос Мирзы, говорящего напарнику:

– Д-давай, т-ты за-заканчивай. Я уже вывыдохся.

Он вылезает из полуготового окопа и, обессиленный, ложится на спину. Я весь углубился в работу: выбрасываю землю наверх, потом вгрызаюсь в дно окопа штыком, держа его обеими руками. Обливаюсь потом. Остановился передохнуть и вижу Масуда.

– Ты один? – спрашивает он.

– Да, подключайся!

Вылезаю из окопа и протягиваю ему штык, он берет его и начинает копать. Мы достигли такой глубины, чтобы окоп наш, в положении «сидя», прикрывал нас по плечи. И без сил падаем на его дно. Во рту – горечь, и я спрашиваю Масуда:

– У тебя вода есть?

– Нет, кончилась, – отвечает он словно бы через силу.

Я прислонил голову к стенке окопа. Стрельба слышна, но вдалеке. Прижимаю коленки к груди. Масуд вдруг как будто вспомнил о чем-то и спрашивает:

– Где те ребята, которых вражеский пулеметчик положил?

– Позади той, короткой насыпи, – отвечаю я. – Метров на пятьдесят к тылу.

Он выпрыгивает из окопа.

– Я сейчас вернусь.

Уходит прежде, чем я успел спросить его, куда он идет. Места стало больше, и я могу растянуться в полный рост. Та часть неба, которая видна мне, осветилась бледным лунным сиянием. Слышу голос Асгара, но не различаю слов. Потом его голос приближается:

– Кончайте окапываться и будьте готовы. Время читать намаз.

Я совершаю сухое омовение, и, в то время, как я читаю намаз, возвращается Масуд. Он ждет наверху, пока я закончу, потом спрыгивает ко мне.

– Держи, вот вода.

– Откуда? – изумленно спрашиваю я.

Впрочем, ответа я не жду, а, схватив флягу, выпиваю из нее всё до капли. Он достает и целлофановый пакет с финиками, и мы, без лишних слов, начинаем их поглощать. Их очень много, и настроение мое улучшается.

– Откуда ты это взял? – спрашиваю я.

– У тех, кто погиб в атаке на пулемет. Они там и лежат, убитые.

Впрочем, мне теперь безразлично, у кого это взято. Я ложусь на дно окопа, а Масуд говорит мне:

– Пойду проверю, хорошо ли ребята окопались. Сейчас вернусь.

Вражеский обстрел усиливается. Противник постепенно разобрался, до какого рубежа мы дошли, и вот уже вся степь вокруг нас покрылась взрывами. Но я настолько хочу спать, что ни на что не обращаю внимания. Помню только, как Масуд толкал меня, чтобы я немного ужался и дал ему место. Полуоткрыв глаза, я еще заметил, что наверху нашего окопа появились мешки с песком, и на миг мне подумалось, что этот окоп – лучшее спальное место в мире.

* * *

Взрывается мина, и мне на голову и на лицо падают комья земли, камни и горячая земля. Открываю глаза. Солнце бьет прямо в лицо. Голова тяжелая. Поворачиваюсь и понимаю, что Масуда в окопе нет. Руками и головным платком очищаю лицо от грязи и сажусь, с любопытством осматриваюсь. Передо мной пустыня с растрескавшейся землей, близко насыпь, а сзади, поодаль, параллельно ей, еще одна насыпь. Не видно, чтобы кто-нибудь ходил в полный рост вдоль нашей насыпи. Присмотревшись, вижу тут и там головы ребят, высовывающихся из окопов, осматривающихся и опять исчезающих. Выше меня двое наших на насыпи сделали себе защиту целиком из мешков с землей и иногда высовываются оттуда и стреляют. А в окопах справа и слева никого не вижу. В надежде, что кто-нибудь откликнется, громко спрашиваю:

– Сколько сейчас времени?

Из соседней ячейки слышен голос Мирзы:

– А, вот на-наш зе-зеленщик п-пришел? Д-девять т-тридцать.

Расул и Абдулла из своей ячейки выглядывают вместе. Увидев их, улыбаюсь и киваю приветственно. Из-за роста Расула вижу только его волосы и чуть-чуть глаза. Он внимательно осматривается вокруг и похож на пугливую косулю, которую жажда выгнала из леса, и она всякий миг ожидает нападения охотников. Вот его взгляд остановился на чем-то, и, проследив за ним, я вижу бегущего сюда Масуда. Добежав, он ныряет в наш окоп, прямо на меня, больно ударив меня в ребро.

– У-у-у… – восклицаю я протестующе. – Что это с тобой?

Он устраивается рядом со мной и спрашивает:

– Когда проснулся?

– Только что. А какие там новости?

– Мы в окружении, – сообщает он. – Иракцы со всех сторон.

Потирая ребро, я ухмыляюсь и говорю, как бы повторяя его слова себе самому:

– Ага… Значит, мы в окружении!

Как-то подобравшись, он отвечает серьезным тоном:

– Наша десятая дивизия отступила… Той насыпи, что есть на карте, в реальности не оказалось, и вот они на рассвете ушли.

Я невольно смотрю на небо. Всегда самый надежный выход из окружения давала ночная тьма, но этим утром и подумать страшно, как далека ночь. И все-таки я не принимаю его слова всерьез. Я не раз бывал в окружении, и каждый раз ощущение было совсем иным. Никогда не было так тихо и спокойно. Правда, вот просвистела мина и взорвалась за насыпью… Расул высунулся, испуганно огляделся и спрятался. Масуд оперся затылком о мешок с песком и вытянул ноги. Чтобы оглядеться получше, я выбираюсь наверх и сажусь на эти мешки. Вон несколько человек бегут, согнувшись. Те, кто вели огонь выше нас, спрятались. Абдулла полулежит в своем окопе и смотрит на меня с удивлением. И вдруг вражеский пулемет дает по мне очередь, и пули летят перед моим лицом и вгрызаются в насыпь, обдают меня фонтаном сухой земли. Ныряю вниз на Масуда. От грома этой очереди у меня чуть барабанные перепонки не лопнули, и я непонимающе таращусь в небо.

– Говорил я тебе, – замечает Масуд.

Мое сердце учащенно бьется. Я неторопливо устраиваюсь рядом с Масудом. Мне кажется, что всё мое тело потеряло чувствительность и как-то онемело. Прислушиваюсь: очереди и взрывы звучат вначале далеко, а потом постепенно приближаются. Теперь я верю, что мы окружены.

* * *

Наш левый сосед – десятая дивизия – отошла в тыл, и ее место заняли танки врага. Половина насыпи в наших руках, остальное – во вражеских. Ребята из роты «Абес», немного отступя от насыпи, окопались в степи и караулят эти танки. Я вижу вдали ребят из этой роты: их силуэты то появятся из кучек земли, то опять скроются.

Наш сосед справа – 25-я дивизия. Они держат фронт вправо до канала «Зуджи», который идет перпендикулярно той насыпи, по которой проходит наш рубеж и линия обороны 25-й дивизии. Канал, в свою очередь, образует прямой угол с шоссе Шаламче – Басра. По ту сторону канала – противник, по эту – наши войска, 25-я дивизия. Через канал проходит мост, который весь в дыму и огне; противник пытается преодолеть его и перейти на эту сторону канала. Но наши вцепились в этот мост и сопротивляются изо всех сил. Это мне понятно по интенсивности боя, который там идет.

У нас за спинами – пустынная степь до предыдущей параллельной насыпи, взятой нами раньше. Гладкая земля, пропеченная солнцем и растрескавшаяся.

* * *

Я с тревогой наблюдаю за Мехди, который выскочил из своего окопа и бежит к нашему. Падает плашмя вплотную к мешкам с песком. Я подвинулся, чтобы дать ему место, и говорю, хотя не вижу его за мешками:

– Мехди, прыгай вниз!

Смотрю на него, чуть выглянув, а он смотрит на ту насыпь, что осталась у нас в тылу.

– Хорошо! Так хорошо, как сейчас.

Мирза высовывается из своего окопа и приветствует нас, сжав кулак над плечом:

– П-привет зе-зеленщ-щикам!

Неожиданно пули летят в нашу насыпь, и мы все приседаем и прячем головы.

– Ша-шайтан в-вашу м…! – говорит Мирза.

Абдулла откликается:

– Ага-Мирза, ошпарь его «умывальным кипяточком»!

Мирза смеется:

– Хо-хорошо с-сказал!

Мехди, слабо улыбаясь, сообщает:

– По рации передали: к нам едет пара машин с боеприпасами и продовольствием. Аллах помоги им добраться успешно!

Я слежу за его взглядом, который направлен на вражеские танки. Вон они, красуются вдали! Спрашиваю:

– С теми танками, слева… Надо бы что-то сделать с ними!

– Штаб дивизии сказал: ждать, – отвечает Мехди. – Выдвигают против них батальон за той насыпью.

Расул выглядывает из своей ячейки. Вид его испуганный, оглушенный, непонимающий. Слышен крик:

– Пикапы, пикапы… Две «Тойоты»!

Машины проехали сквозь «ворота» в тыловой насыпи и на полном газу мчатся к нам. Танки выпускают снаряд, другой, а потом вдруг открывают ураганный общий огонь по тому участку степи, по которому едут машины. За пикапами бурно клубится пыльный шлейф, как бы делящий степь надвое. Мы все смотрим на эти машины с болью и надеждой и вдруг видим, как танковый снаряд взрывается перед одной из них, и эта машина оливкового цвета вдруг сбавляет скорость и начинает вилять туда-сюда, а проехав сквозь клубы дыма от этого взрыва, и вовсе сворачивает в сторону. Словно она хочет развернуться, и в этот момент рядом с ней взрывается еще один снаряд. Пикап остановился, водительская дверь открылась. И вдруг – в мгновение ока – машина исчезает так, словно ее и вовсе не было, а на ее месте поднимается в небо гриб из дыма и огня, и потом с неба валятся части этой машины, рассыпаясь по степи. У меня прямо сердце остановилось. Всё, что осталось от машины – это ее обгорелый металлический скелет, из которого поднимается густой дым. Танковый снаряд не попал в нее, но взорвал те боеприпасы, что были в ее кузове. Дружный крик боли вырывается у всех нас: они сожгли машину нашей надежды. Второй пикап, прыгая на ухабах, прорывается-таки к нам и врезается прямо в насыпь. А всю степь затянуло дымом и клубами взметенной взрывами земли.

Ребята начинают стекаться к этой машине, и отовсюду слышны возгласы благодарения. Но и танки дружно концентрируют огонь на нашей насыпи. Они, кажется, воспользовались тем, что мы от них отвлеклись, и выдвинулись дальше в степь между двумя насыпями: оттуда им лучше обстреливать нас. Мы, в общем-то, оказались беззащитными. Спрятались в окопы, а снаряды рвутся на насыпи, и вот один из них попадает в чью-то ячейку, и тот, кто был в ней, оказывается засыпанным по пояс. Он лежит недвижимо, и лицо его бело как мел. Мирза и его напарник выпрыгивают из своего окопа и подбегают к нему. С трудом вытаскивают его из земли, и тут напарник Мирзы сам падает, а на гимнастерке его расплывается красное пятно, всё увеличиваясь…

Огонь ведут прямо по нам. Мы скрючились на дне окопа, и вот снаряд взрывается совсем близко. Отовсюду несутся крики:

– Санитаров, санитаров…

– А-а! Я горю весь… А-а…

– Медики… Носилки бы сюда…

Я слышу, как кто-то подбегает, но вот еще один взрыв танкового снаряда, и мне в лицо летят раскаленные комья земли. Обеими руками я закрываю лицо, но вижу, как кто-то в падении прячется за мешки с песком и часто дышит. Но, задыхаясь, успевает ругать врага. Я вижу, как он крепко ухватился за мешок с песком, и на тыльной стороне его кисти читаю татуировку: «Я люблю тебя, мама». Он уползает от нас на четвереньках, всё так же поливая врага отборной руганью.

Пули летят над самым нашим окопом и бьют в мешки с песком. Я втягиваю голову в плечи. Запах взрывчатки становится всё сильнее. Снаряд ударяет в насыпь, и слышится душераздирающий крик. Осторожно смотрю поверх мешков с песком. Тот окопчик или сооружение, которое выше нас было сделано из мешков, разметало прямым попаданием. И из клубов пыли неподалеку кто-то встает в полный рост, смотрит непонимающе на эту воронку, потом в ужасе поворачивается и бежит, спрыгивает в одну из ячеек.

И вдруг Расул тоже в своей ячейке встает в полный рост. На его лице – ужас, а зеленые глаза потемнели, как темные оливки. Его руки словно перестали работать и висят вдоль тела. Жилы на шее отвердели. Белки глаз покраснели, как в ту ночь, когда он на кладбище упал в могилу и на него светили фонариком. Абдулла хочет схватить его за руку и утянуть назад, но Расул вырывается и совсем вылезает из окопа. Он кричит что-то нечленораздельное, бежит мимо нашей ячейки, и тут я обеими руками хватаю его поперек туловища и изо всех сил затаскиваю в нашу ячейку. Он визжит, молотит руками и ногами и вцепляется мне ногтями в лицо. Масуд схватил его за шею, а я пытаюсь обуздать его молотящие конечности. И тут над нашим окопом взрывается еще один снаряд, и его пламя и взрывная волна сплющивают нас о стенку окопа. Я валюсь на Масуда и Расула, задыхаюсь. Мне действительно забило горло землей, и я с трудом откашливаюсь и восстанавливаю дыхание.

Расул вдруг как бы отключился. Он недвижим словно мертвец и плотно прижал коленки к груди, а головой уткнулся в коленки. И я обнимаю его и Масуда, и так мы все трое лежим без сил на дне окопа. Только уши мои еще работают. И они слышат со всех сторон стоны и оханья, и крики о помощи, обращенные к санитарам. Расул дрожит, и я плотнее прижимаю его к себе. Обстрел этот, кажется, никогда не кончится.

…Не знаю, сколько часов прошло, прежде чем обстрел пошел на убыль. Всё это время слышались лишь взрывы, стоны и крики «на помощь». Медики, впрочем, бегали от окопа к окопу… Набравшись мужества, я, наконец, поднимаю голову над окопом и осматриваюсь. Всё кругом засыпано слоем потемневшей и как бы закоптившейся земли. По-прежнему едкий тротиловый дым дерет носоглотку. Каждый вздох вызывает боль в легких и некое чувство страха, смерти или войны. Может быть, все эти три – и есть одно чувство.

Масуд заворочался, отнял от лица руку, которой закрывал его, и смотрит на меня, как бы не веря тому, что видит. Его взгляд – как у человека, пробудившегося от долгого сна и внезапно видящего перед собой старого, полузабытого друга. Опираясь руками о землю, он приподнимается и осматривается вокруг. И я смотрю на насыпь – в ту и другую сторону. Окопы разбиты, мешки порваны и разбросаны. Санитары бегают туда-сюда со своими сумками, от окопа к окопу и от раненого к раненому. Перевязанных ведут, поддерживая, в отведенные для них, тоже полуразрушенные окопы. Приводят в порядок брустверы из мешков с песком. Я пытаюсь разглядеть танки врага и не могу. Кругом висит неподвижная, безмолвная завеса пыли и всё скрывает. Хоть бы чуть-чуть ее шевельнуло ветерком и отодвинуло… Минометные мины продолжают взрываться тут и там в степи, и дымные их грибы поднимаются над землей, потом вновь опадают, и дым расплывается в стороны. Звук их взрывов похож на звук воды, бьющей по мокрому лицу: какой-то растянутый, резкий, мелодический. Я прямо засмотрелся на эти взрывы мин посреди затянутой пылью степи. Вот из дымного гриба вырывается огонь, после чего напряжение падает, но дымный гриб еще растет и становится похож на шутовской колпак с несколькими языками, затем мягко распространяется в стороны и вниз, растекается в пыльном киселе и сам становится частью этой пыльной взвеси.

Всё успокоилось. Нечастые выстрелы и взрывы создают мелодию, вовсе не действующую на нервы. Словно негромко бьют в какие-то барабаны, но совершенно понятно, что это мнимое затишье таит в себе смерть. Танки с их черепашьим упрямством никуда не делись и иногда стреляют, и, уже только услышав звук танкового выстрела, еще даже не дождавшись разрыва снаряда, мы чувствуем, как нас бросает в жар. В своей полной беззащитности перед танками мы как малые соломинки, которые вихрь может мгновенно взметнуть в воздух. И Аллах один знает, не будет ли этот танковый выстрел последним для любого из нас.

Мирза высовывается из окопа, и его сердитое лицо напоминает мне кипящий самовар. От пыли волосы его побурели. Увидев меня, раскрывает трещину рта:

– В-вот по-подлецы, что н-над-делали!

Его губы так пересохли и рот открывается с таким трудом, что мне кажется: челюсти его вот-вот заскрипят.

– Ты жив? – спрашиваю его.

Он выше поднимает голову и с изумлением осматривается. Чешет за ухом.

– Эх, д-друг м-мой! Н-не дождутся, п-подлецы!

Масуд встает так, чтобы лучше видеть Мирзу.

А тот говорит:

– М-Масуд, клян-нусь Аб-басом, этот раз со-со-всем п-по-д-друг-гому… Эт-то уже не-не ш-шутка.

Я смотрю в глаза Мирзе и понимаю, что он шутит, но шутит как-то серьезно, что ли. Масуд тоже не находит, что ответить.

– Аллах свидетель, не знаю, что и сказать, – говорит Масуд.

Та машина, которая добралась до насыпи и стоит, воткнувшись в нее носом, вся изрешечена. Я вижу задний борт ее кузова, на котором написано: «Господу нравится, когда богатых потрошат».

– Посмотри, Масуд! – указываю ему на машину.

Он смотрит на надпись с безразличием и замечает:

– Издырявили как решето!

Появляется голова Аабдуллы, он тревожно смотрит на меня и спрашивает:

– Расул у вас?

– Так точно, – отвечаю я и смотрю на дно окопа, где Расул скорчился, как бы вбуравившись головой в окопный угол. Из-за Абдуллы высовывается кто-то незнакомый. Он повернулся к нам затылком и смотрит на «Тойоту».

– У-у, погляди только! Погляди, что сделали. Машина была, как невеста, чистенькая, а сейчас? У-у, дырка на дырке, вот негодяи!

Голос его кажется мне каким-то манерным, при этом знакомым, но в смятении чувств после боя память не работает. Его лохматые длинные волосы всклокочены и забиты землей. Он поворачивается, и я вижу его костлявое лицо, опять эти перепутанные волосы и гимнастерку, расстегнутую до половины груди. Нагнувшись, он ищет что-то в окопе, потом громко восклицает:

– Клянусь праведным Аббасом, я их на куски порублю! Машина ведь была – загляденье! Клянусь Абулфазлом, пока не отомщу им, не успокоюсь. Они думают, они с кем дело имеют?

Он складывает свой головной платок и повязывает его на шею. Лицо его кажется мне очень знакомым, но не могу вспомнить, откуда я его знаю. Он вылезает из окопа и садится на бруствер, изумленно осматривает машину. Подбоченивается, и я вижу татуировку на его руке и вдруг вспоминаю, как эта рука стучала по рулю машины. Это тот самый водитель, который вез нас троих.

– Салам! – говорю я ему, и он смотрит на меня искоса.

Почесав нос, говорит с сомнением:

– Клянусь праведным Аббасом, я им портки на голову натяну – чалму сделаю! Так с моей невестушкой?! Скажи своему высокочтимому другу, пусть тоже придет посмотрит, что сделали эти негодяи с моей якобы «частной собственностью»! Из невесты – решето!

И вновь лицо Али всплывает в моей памяти. Вспоминаю его напряженные щеки и размолотое гусеницами тело ниже пояса.

– Вчера он погиб, – говорю я.

– Да помилует его Аллах! – отвечает водитель совершенно автоматически.

Он подходит к машине, бормоча что-то, наверное, ругательства, может, грязные, а может, замысловатые. Не слышно отсюда… Абдулла говорит мне:

– Скажи Расулу, пусть идет в этот окоп.

Расул всё еще лежит как больная пташка и словно бы вообще не дышит. Пыльная завеса постепенно отплывает в сторону канала «Зуджи», и теперь нам видны танки противника, выдвинувшиеся в степь. Ребята из своих жалких ямок в земле стреляют по ним. Чем это всё кончится – Бог весть.

* * *

– Г-где Масуд? – спрашивает Мирза.

– Пошел посмотреть, как дела у ребят, – отвечаю я.

– Время ли для этого? – негромко ворчит Абдулла и взглядом указывает в небо. Над нами кружит вертолет. Не боевой штурмовой, а скорее посланный для разведки. Некоторые из наших стреляют по нему, но толку нет: как слону комариные укусы. Зениток у нас нет. Стреляют по нему и со стороны Рыбного канала – с таким же успехом. А вертолетчики совсем обнаглели: кружат всё ниже и ниже. Расул сидит рядом со мной на корточках и смотрит прямо перед собой ничего не выражающим взглядом. Мирза громко говорит, так, чтобы все слышали:

– С-сделайте ли-лица, он сним-мает.

Водитель «Тойоты», который теперь в одном окопе с Абдуллой, тоже комментирует действия вертолетчиков:

– Щас небось помощник шофера выпрыгнет и побежит за нами?

Мы все смеемся. Я толкаю Расула в бок и смеюсь намеренно громко, но на его спекшихся губах лишь коротко появляется тень улыбки. Его волосы всклокочены и полны землей, и он вообще не высовывается из-за мешков с песком. Да и я стараюсь не высовывать голову: мало нам артиллерии, еще и снайперы бьют.

– Клянусь Аллахом, – продолжает свою речь водитель «Тойоты», – если собьют вертолет, я их уши порежу и на ладонь их положу!

Он ножом отмеряет ноготь своего большого пальца – лезвие ножа, сверкнув на солнце, слепит мне глаза.

– Масуд идет, – говорит Абдулла.

Я замечаю при этом напряженный и тревожный взгляд, которым Абдулла меряет всю протяженность насыпи. Словно он беспокоится за всех нас. Масуд ныряет в окоп, и почти одновременно пули ударяют в насыпь и в мешки с песком. Масуд втискивается между мною и Расулом, и я говорю ему со смехом:

– Ну, брат… Если и они нас не убьют, так ты убьешь, падая так нам на головы! Скажи, Расул?

Но Расул на мои слова вовсе не реагирует. Шутка моя не оценена. Масуд тоже угрюмо молчит, а земляная пыль, которой целиком покрыто его лицо, делает его вид вовсе несчастным.

– Случилось что? – спрашиваю я.

Масуд встречается взглядом с Расулом. И с трудом проглатывает слюну так, будто и слова какие-то удерживает в себе.

– Что случилось? – опять спрашиваю я.

Он отвечает тоном намеренно мягким, словно желая уменьшить для нас удар:

– В Мехди попало…

Я на миг замер, вглядываюсь в его глаза, быстро спрашиваю:

– Как попало?

Масуд прислонился затылком к мешку с песком и смотрит вверх, словно беседует с небом.

– Танковый снаряд взорвался рядом с окопом. Осколком в голову.

Новость словно ошпарила меня. Расул смотрит на меня, и я не могу ничего прочесть в его взгляде. С утра его взгляд стал таким бессмысленным. Я встряхиваюсь и собираюсь вылезти из окопа, но Масуд хватает меня за руку и угрожающе спрашивает:

– Куда это?

– Сейчас вернусь! – отвечаю я, вырываю руку и выпрыгиваю наверх, бегу и слышу вслед его крик:

– Сейчас не ходи туда – обстрел, позже сходишь!

Я бегу вплотную к насыпи. Возле ног впиваются в землю пули – я не обращаю внимания. Состояние мое таково, что всё уже мне стало безразлично. Вот окоп Хейдара и Асгара. Я падаю ничком и подползаю к ним. Толстое лицо Хейдара при виде меня озаряется улыбкой. Он расселся в окопе, и его телеса растеклись и заполнили почти весь объем окопа без остатка, включая углы. Асгар при этом прижат к стенке.

– В каком окопе Мехди? – спрашиваю я.

Улыбка исчезает с мясистых губ Хейдара, и он говорит мне холодно:

– Зачем ты вылез вообще, вернись в свой окоп!

Но Асгар указывает мне на следующую ячейку, и я ползу к ней. На месте ее бруствера зияет большая воронка, и у меня не хватает воли поднять голову и заглянуть туда. Я помню Мехди таким, каким он был: прямые волосы и рыжеватая борода, волоски которой блестели на солнце. Поднимаю голову и заглядываю: Мехди сидит, привалясь к стене. Голова упала на плечо, и во лбу с правой стороны дыра. Тянется ручеек крови, стекшей за воротник. Я переваливаюсь в окоп и вижу, что его рот весь в пене. Пена белая, но от примеси земли побурела. Пены много, и она пузырится – неужели он жив? Жив?!

Я прикладываю ладонь к его рту, и он вздыхает. Очищаю его рот от пены. Зрачки его как будто остановились на мне, и я зову его:

– Мехди… Мехди!

И отшатываюсь, потому что его зрачки опустились вниз. Он теряет сознание или просто в коме. Я кричу:

– Асгар! Асгар!

Асгар высовывается из своего окопа, и я кричу ему отчаянно:

– Асгар, Мехди ведь жив!

Но Асгар только молча смотрит на меня. Да, Мехди жив и дышит, но в пробоине в его лбу виден мозг. Асгар наклоняет голову в мою сторону так, что практически лежит щекой на мешке с песком, и говорит:

– Бесполезно, ничего не сделать.

Опять вокруг рта Мехди набралось пены. Я беру его голову двумя руками так, чтобы он смотрел на меня. И он смотрит на меня, и я впиваюсь взглядом в его зрачки. И состояние его кажется мне странным: он словно глядит на меня очень издалека, с расстояния во многие километры. Я аккуратно прислоняю его голову к стене и вытираю окровавленную руку о собственные брюки. Вылезаю из окопа и вижу, как на кровь Мехди сел слепень.

* * *

Слева и сзади, под прикрытием той насыпи, что осталась у нас в тылу, выдвинулся наш батальон и открыл огонь по танкам. Пытаются не дать их танкам окончательно нас отрезать. Мы видим, как там, на насыпи, появляются черные точки и от них летят в сторону танков ракеты. Вся насыпь в дыму, но мы видим красные огненные стрелы ракет. Танки, однако, открывают ответный огонь по насыпи, и она совсем пропадает в дыму и огне. Танковый огонь столь плотен, что ракетные выстрелы почти прекращаются. По каждой новой черной точке, появляющейся на насыпи, танки работают в десяток стволов, однако все наши надежды – на это подкрепление. Я высунулся из ячейки и, положив подбородок на мешки с песком, смотрю туда во все глаза. Если эта отчаянная атака захлебнется, то и по нам можно будет читать отходную.

Я совсем забыл о вражеских снайперах. Все мысли о том тяжелом бое, который ведут ребята на той насыпи. Танки при этом глубже вдвинулись в промежуток меж двух насыпей, они теперь лучше видят нас и легче могут обстреливать наши окопы. Но и черные точки не исчезают с той насыпи, сделавшейся похожей на лицо внезапно возмужавшего юнца, чью зрелость демонстрируют появившиеся прыщи.

Танки между тем приближаются, а мы лишь наблюдаем за ними и только. Действенных средств борьбы у нас нет, и враг это знает. Ребята из роты «Абес» держатся из последних сил. Они окопались там, в голой степи, у них нет насыпи, чтобы укрыться за ней. Стреляют по танкам из гранатометов, но мажут, а мы молим Аллаха, чтобы помог им.

Один из танков отделился от колонны и, обогнув эти холмики земли, за которыми прячется рота «Абес», на полном газу мчится к нам. За ним поднялся шлейф пыли, отделившей нас от тыловой насыпи и ясно показывающей нам, что мы действительно отрезаны, окружены. Вдоль нашей насыпи раздаются отчаянные крики:

– Танк! Танк идет!

– О, праведный Аббас…

– Гранатометчики, танк… Танк идет, гранатометчики!

Волна ужаса захлестнула наши окопы. Глаза Расула едва не выпрыгивают из орбит. Абдулла схватил пулемет, вылез из окопа и побежал в степь.

Еще один танк отделился от их общей группы и газует к нам вслед за первым. Водитель-щеголь рванул свою гимнастерку, и пуговицы ее оторвались с треском пулеметной очереди. Потом он и вовсе сорвал с себя гимнастерку, и я увидел на его груди татуировку, изображающую льва с пышной гривой. Смуглая кожа его блестит на солнце, он хватает гранатомет, лежащий возле тела убитого, и бежит в степь. Я тоже выскакиваю из окопа, но Расул в последний миг хватает меня за ногу обеими руками. Я оглядываюсь на него, и его склоненная набок голова напоминает мне какого-нибудь последователя индуистского культа, в исступлении что-то вымаливающего у своих богов, конкретно – у моей ноги. Лицо его побелело, как у мертвеца, и он не хочет выпускать ногу. Я все-таки отпихиваю его и, освободив ногу, бегу в степь.

Все гранатометчики покинули окопы и стреляют по танкам. Первый из них продолжает ехать на полной скорости. Не знаю, откуда появился Хадж-Носрат, он энергично трясет в воздухе обеими руками, как бы стуча кулаками по врагу, и кричит гранатометчикам:

– Целься лучше, стреляй! Не подпускайте их ближе…

Первый танк встал в точности посередине между нами и тыловой насыпью. Асгар выхватил гранатомет у одного их тех, кто стрелял неудачно, и бежит на открытое пространство. Выпущенные по танкам гранаты продолжают лететь мимо, и Хейдар ревет, как бешеный бык:

– Стреляйте, но цельтесь же лучше! Не тратьте зря боеприпасы… Сожгите этих ублюдков!

Лицо его красно, и с каждым выкриком его зоб надувается и опадает. Абдулла поливает танк из пулемета, но пули рикошетят от стального корпуса. Хейдар ревет и в бешенстве топчет землю. Он выхватывает гранатомет у одного из тех, кто стрелял неточно, и бежит к насыпи за гранатами. Я слежу за ним и вижу, что возле насыпи в окопах никого не осталось, все в открытом поле. Водитель-щеголь присел на одно колено и, с гранатометом на плече, тщательно целится во второй танк. Стреляет, и облако дыма и поднявшейся от земли пыли закрывает его. Красная черта гранаты летит в корпус второго танка, который вспыхивает как костер.

Передовой танк от нас в двухстах метрах. Хейдар с той же поспешностью, с какой бежал к насыпи, бежит обратно и, остановившись, из положения «стоя», целится в танк. Стреляет, и я вижу, как его телеса вздрагивают, словно желе. Я вспоминаю праздник разговения и то желе, что готовила мама: оно вот так же тряслось, когда я стучал по столу, что заставляло Ройю хохотать до упаду. Граната Хейдара режет воздух и, словно комета, улетает ввысь и теряется в небесах. Хейдар ищет ее взглядом и, не найдя, приходит в бешенство и швыряет гранатомет на землю. А танк, словно только и ждал этого яростного жеста Хейдара, вдруг останавливается. Мы все поражены. На миг вся стрельба прекращается, не слышно ни звука, кроме тех очередей и артиллерийских залпов, что звучат вдали. Да еще слышна ругань водителя «Тойоты», который, с гранатометом на плече, возвращается к насыпи. Мы все застыли недвижимо, а экипаж танка выглядывает из люков. Такое ощущение, что война вдруг прекратилась.

В сторону Рыбного канала летел белый баклан, и вот он вдруг разворачивается и летит обратно. Мы, задрав головы, следим за ним. Он облетает танк и проносится над нами, и реет там, вверху, между нами и танком. А ветер доносит до нас голос водителя-щеголя:

– Клянусь Аллахом, она красавица была. Мы с ней не расставалась, были как муж и жена. И вот негодяи расстреляли, уничтожили ее. А как красиво написано сзади: тегеранский каллиграф писал! Всего несколько слов, а надо же… тьфу! Тьфу на вас!

Экипаж танка осторожно вылезает на броню, и вот мы оказываемся лицом к лицу, и неподвижно стоим, и разглядываем друг друга. И только баклан снижается зигзагами по направлению к нам. Впрочем, вот танкисты уже спрыгнули на землю и побежали, чтобы спрятаться за небольшим холмиком, и мы вспоминаем, что мы на войне и что белая красивая птица не может отменить этого факта. Последний танкист спрыгивает с брони и бежит, сломя голову, куда-то в открытую степь. Он перепуган и не видит, как товарищи машут ему руками из-за холмика, подсказывая, куда бежать. Опомнившись, мы целимся и стреляем по нему. Кто-то попадает, и он вздрагивает на бегу, хотя продолжает свой бег. Словно, даже убитый, он хочет удрать от нас. Но вскоре он падает лицом в землю. И белый баклан напугался и замахал крыльями, улетая, миновал этот труп и быстро набирает высоту. Мы опускаем оружие, а потом вспоминаем о том, что мы окружены. И вновь на нас давит страх. Танковые снаряды, один за другим, начинают взрываться среди нас, и возобновляется пулеметный обстрел. И мы бежим к окопам, как вдруг в степи слышится чей-то крик:

– На помощь, на помощь!.. Носилки! Асгар…

Я ныряю в окоп, чуть не задавив Расула, который свернулся калачиком и смотрит в небо. Потом, держась за мешки с песком, я выглядываю из окопа. Вижу, как двое тянут кого-то за длинные ноги – похоже на то, как волокут жертвенного барана. И сзади по земле тянется след крови, быстро впитываемой этой землей. В том, кого волокут, я узнаю Асгара: затылком голова его стукается о камни, подпрыгивая. Они дотащили его до насыпи и бросили тут, а сами укрылись в окопах. Я начал вылезать из нашей ячейки, и тут Расул опять вцепился мне в ноги. Враг между тем обстреливает нас из пулеметов. И вот я вырываюсь, а он держит меня мертвой хваткой и хрипит:

– Не ходи… Прошу, ради Аллаха, не ходи!

Я сдаюсь и сажусь на корточки, и обнимаю Расула за плечи. Мы сжимаем друг друга в объятиях. Танки сильнее начинают обстреливать нашу насыпь, перепахивая ее. Расула бьет дрожь, а тротиловый запах становится удушающим. Хоть бы с Масудом ничего не случилось…