1

ЕЩЕ в 1823 году, когда Гейне мечтал переселиться в Париж, он ставил своей задачей быть посредникам для взаимного культурного сближения между французами и немцами.

И когда действительно он переселился в Париж, он с жаром принялся за эту роль.

Перебрасывая культурный мост через Рейн, Гейне стремился открыть для передовой Германии идеи французского социализма и буржуазного республиканства, а во Франции хотел ввести принципы немецкой философии, и в первую очередь — гегелевскую диалектику.

Обмен духовными ценностями между Германией и Францией начался, собственно говоря, с середины XVIII века, когда французское поколение, воспитанное на философских идеях Жан-Жака Руссо, увлекалось немецкими идиллиями Галлера и Гесснера. В свою очередь на молодого Гете, особенно в создании его «Вертера», оказало большое влияние учение Руссо, особенно мысли его «Новой Элоизы»; «Разбойники» Шиллера пользовались огромным успехом на сценах парижских театров во времена Французской революции, и Шиллер и Клопшток, поэты германской буржуазии, получили почетное звание французских граждан.

В начале XIX века мадам де-Сталь выпустила свою знаменитую книгу «О Германии», где прославляла «мечтательный, сердечный и честный немецкий народ» и ставила его в пример испорченным французам. Мадам де-Сталь совершенно искажала политическую действительность, сделав изумительное открытие, что Пруссия является классической страной свободы, а деспотический австрийский монарх Франц в изображении мадам де-Сталь выглядел мудрым отцом-благодетелем страны. Тем не менее книга эта сыграла огромную роль в деле сближения культурных сил Германии и Франции, и не даром Гете сказал, что мадам де-Сталь пробила брешь в китайской стене, веками, разделявшей французские и немецкие умы.

В эпоху Реставрации и особенно Июльской монархии, германская поэзия и философия все больше проникали во Францию, и интерес к ним рос по мере того, как росли торговые отношения между двумя странами. Правительство Луи-Филиппа ослабило таможенную политику Франции, и это дало возможность германской торговой буржуазии значительно увеличить импорт во Францию. Вместе с товарами притекали туда и массы немцев в поисках счастья в более свободной стране, чем раздробленная, угнетаемая отечественными деспотами Германия.

Когда Гейне приехал в Париж, там находилась восьмидесятитысячная немецкая колония, населявшая особенно густо отдельные кварталы французской столицы, как Ла-Вийетт и предместье Сент-Антуан. Здесь жили рабочие, ремесленники и политические эмигранты, покинувшие родину-мачеху, но здесь же жили и крупнейшие культурные силы Германии, как, например, ученый Александр Гумбольдт, который провел восемнадцать лет в Париже и важнейшие свои труды написал на французском языке.

Для немецких либералов Франция была страной свободы, и Париж, по славам Берне, превратился в «конвент патриотов всей Европы». С другой стороны — для реакционной Германии Франция была очагом опаснейшего якобинства, и тупоголовые тевтоны мечтали о том, чтобы прекратить доступ французских идей в Германию. Многочисленные немецкие князья, конечно, всячески поощряли подобные тенденции, потому, что они не могли не чувствовать, что рано или поздно во Франции вспыхнет новая революция, которая найдет себе отклик и в Германии.

Тогда как в Германии князьки и их клика ставили всяческие рогатки для отечественной и чужеземной свободной мысли, — во Франции литературные умы все больше заинтересовывались крупнейшими созданиями немцев. Французские романтики жадно набрасывались на современную немецкую литературу, несмотря на коренное различие, существовавшее между ними и их литературными современниками, жившими по ту сторону Рейна.

Немецкие романтики отражали реакционные стремления Германии, они оправдывали и осваивали для масс мелкой и средней буржуазии феодальную реакцию. Французские романтики большей частью принадлежали к мятущемуся молодому поколению, которое никак не могло примириться с корыстолюбивым торгашеским духом Июльской монархии. Это поколение тяжелой эпохи безвременья подготовляло великую грозу, сбросившую Бурбонов с трона в 1830 году, и литературный бунт французских романтиков против закостеневших форм классицизма шел рука об руку с политическим бунтом, скинувшим власть Карла X, феодалов и попов.

Гейне окунулся с головой в поток французской романтики, он сблизился с лучшими представителями этой литературной школы, встречался с Жерар де-Нервалем и Теофилем Готье, с Мюссе, с художниками и музыкантами. Французские деятели литературы и искусства не отвращались от жизни подобно немецким, уходившим, как Шиллер и Гете, в «царство эстетической видимости». Они шли в гущу действительности, они не боялись быть актуальными, даже злободневными.

Политическая песня в Германии была в совершенном загоне, — здесь же, на берегах Сены, весело расцветала целая плеяда политических поэтов-песенников во главе с одареннейшим Беранже, откликавшимся буквально на все политические события современности.

Духом времени были насыщены многочисленные романы Бальзака, Эжена Сю и Дюма; социальный вопрос властно входил и в жизнь и в литературу.

Гейне, констатируя актуальность современной ему французской литературы, писал: «Можно говорить, что угодно о ней, но в ней бьется жизнь, пускай искривленная и конвульсивная, но это все-таки жизнь, соответственно своему времени и изображенная с большей оригинальностью, чем в наших немецких книгах».

Встречи с крупнейшими французскими литераторами оказали большое влияние на Гейне; воспоминания современников донесли до нас беседы Гейне с Бальзаком и Сю, в которых они обсуждали важнейшие вопросы своего времени. Они говорили о проблемах республики или монархии, о фурьеризме и социализме. Грани между литературой и жизнью стирались во Франции. В такой атмосфере Гейне все больше научался ценить в писателе, художнике, музыканте не только создателя эстетических ценностей, но борца за определенную идею своего класса.

В тех корреспонденциях, которые Гейне писал в «Аугсбургскую газету», Гейне уделял много внимания французскому искусству и музыке и, хотя он был дилетантом в этих областях, он высказывал все же не мало интереснейших мыслей не столько о самих произведениях искусства, сколько об их социальной значимости.

Он выступает могильщиком того искусства, которое находится «в плачевном противоречии с современностью», он доказывает, что то искусство, устои которого в отжившем старом порядке, должно погибнуть. Прекраснейшие цветы искусства расцветали в Афинах и во Флоренции именно во время самых диких бурь войны и партийной борьбы. Эллинские и флорентийские художники не вели замкнутой жизни, герметически запираясь от великих скорбей и радостей своего времени. Напротив того, по словам Гейне, их творения были только грезившим отражением их времени и сами они были цельные люди, личность которых была так же могуча, как и их творческая сила… Они не отделяли своего искусства от политики дня, они не работали только под влиянием жалкого личного вдохновения, которое может склоняться к любому сюжету: Эсхил сочинял «Персов» с тем же чувством правды, с каким он сражался против них при Марафоне, и Данте написал свою «Комедию» не как постоянный поставщик стихов, а как беглец-гвельф; и в изгнании и в военных бедствиях он жаловался не на закат своего таланта, а на закат свободы.

В статьях о французском искусстве, которые Гейне собрал впоследствии в четырех томах под заглавием «Салон», он знакомит немецкого читателя с течениями в живописи, музыке и театре. И все время, говоря о произведениях искусства, Гейне устанавливает социальную связь этих произведений с современностью, а в предисловии к первой части «Салона» рассказывает о тех муках, которые ему приходится переживать во Франции, думая о Германии с ее «патриотизмом», который заключается в ненависти к французам, к цивилизации и либерализму.

Для того чтобы познакомить французов с немецкой литературой, Гейне пишет обширную статью «Романтическая школа».

Это не исследование, а острый литературный памфлет, в котором Гейне расправился с немецким романтизмом.

Он нарисовал яркие портреты немецких романтиков — Тика, Шлегеля, Якова Беме, Брентано, Жан Поля и других. Главнейшая заслуга Гейне заключается в том, что он сумел раскрыть реакционную сущность романтической школы в Германии, ее цепкую связь с католичеством и феодализмом.

Гейне отдал должное дарованиям отдельных представителей немецкой романтики, но он крепко ударил по их идеологии, являвшейся опорой дворянства и попов и препятствовавшей развитию буржуазного самосознания. Романтикам, продавшим свой меч феодальной реакции, Гейне противопоставляет немецких писателей периода «бури и натиска» — Лессинга, Гете, Шиллера.

Лессинг для Гейне — могучий разрушитель ложного подражания греческой древности, заимствованного у французов, и особенно ценно для него то, что он — поборник свободы мысли и противник клерикальной нетерпимости, что он — писатель, взволнованный политическими идеями. Он выражает свои симпатии Гердеру, Иоганну-Генриху Фоссу, непримиримому врагу дворянства, и он осуждает олимпийство Гете, объясняя его тем, что «этот великан был министром немецкого карликового государства».

Бывший университетский ученик Шлегеля Гейне обрушивается на своего учителя за то, что он не может постигнуть духа времени, за то, что он понимает только поэзию прошлого, а не настоящего, за то, что он прославляет мертвое и не признает поэзии Франции, «родины новейшего общества».

Гейне не гнушается и личными выпадами. Он яростно разделывается со своим былым божком, который направил его на путь романтизма, кажущийся теперь Гейне позорным. Он вспоминает, как в 1819 году со священным трепетом молодой студент Боннского университета Гарри Гейне очутился перед кафедрой профессора Шлегеля и услышал его изысканную лекцию. Но пришли другие времена, и когда Август Шлегель вздумал прочесть несколько лекций по эстетике в Берлине, слушатели только усмехались и пожимали плечами. Теперь публика была другая: она получила от Гегеля философию искусства, науку эстетики.

И Гейне называет свергнутого кумира «старым щеголем, на которого всюду смотрят как на дурака».

Так Гейне покаялся в этой книге в своих прежних увлечениях и отрекся от бывших учителей и соратников.

Он написал свою «Романтическую школу» в период увлечения сенсимонистами, и на этом произведении лежит отблеск учения утопического социализма.

Еще больше в духе сенсимонизма другое произведение Гейне «К истории религии и философии в Германии». Гейне посвятил его Анфантену. Здесь Гейне знакомит Францию с немецкой философией, разбивая предубеждение французов, что немецкая мысль — мрачная загадка. Гейне рассказывает о смене религиозных верований, о борьбе Лютера с католицизмом, о стычках идеализма с материализмом.

Опорным пунктом работы Гейне является выдвинутое Анфантеном противопоставление двух начал: сенсуализма и спиритуализма. Реформация — это борьба рассудочного начала, спиритуализма против сенсуализма, стремление подчинить рассудок духу. Однако победа спиритуализма знаменует не только определенный религиозный переворот, но и влечет за собой важные политические последствия. Королевская власть, как власть светская, естественно оказывается в выигрыше от удара, нанесенного главе католицизма — папе; реформация принесла и материальные выгоды дворянству, которое прибрало к рукам бывшие церковные земли. С другой стороны, порабощенные крестьяне нашли в учении Лютера новое оружие для борьбы против аристократии. Значение Лютера Гейне сравнивает со значением Сен-Симона. Пантеизм сенсимонистов должен быть, по мнению Гейне, особенно близок Германии, скрытая религия которой и есть пантеизм. Во Франции же для сенсимонистов не было благоприятной почвы, и их придавил окружавший их материализм.

Гейне называет Лессинга продолжателем дела Лютера, способствовавшим освобождению от сухого поклонения букве.

Далее Гейне характеризует Канта, Шеллинга и Фихте и указывает, что философская революция в Германии завершилась Гегелем. Немецкая философия — для Гейне дело не шуточное, а касающееся всего человечества. Для потомства предстоит решение вопроса — надо порицать или хвалить прежнее поколение за то, что оно создало сперва свою философию, а потом уже — свою революцию. Последовательно Гейне проводит мысль, что немецкая философия есть сновидение Французской революции. Не следует смеяться над фантазером, ожидающим в мире явлений такой же революции, какая совершилась в области духа. Мысль предшествует действию, как молния грому. В Германии разыграют пьесу, перед которой Французская революция будет лишь невинной идиллией.

 

2

Так, в заключительных фразах этой работы Гейне предсказывает близкий приход революции в Германии.

Каково же было положение вещей в действительности?

Июльская революция во Франции нашла себе отголосок в различных европейских странах, в том числе и в германских государствах.

Правда, немецкая буржуазия была еще слишком слаба для того, чтобы последовать примеру французов, а пролетариат, который фактически сверг династию Бурбонов во. Франции, обнаруживал в Германии политическую и социальную незрелость. Уже испытывая на своей спине удары капиталистической системы, немецкие рабочие искали источник своих бед не в корыстолюбии и жадности предпринимателей, а в новом факторе, выбрасывавшем на улицу тысячи рабочих и мелких ремесленников — введении паровой машины. Во многих местах Германии рабочие разрушали машины и фабрики, стремясь вернуться к старым способам производства — кустарно-ремесленным. Такие рабочие волнения произошли в рейнских округах, где была наиболее развита германская промышленность. Пруссия, рассматривавшая Рейнскую область, как самую неспокойную часть своих владений, тотчас же после краха династии Бурбонов во Франции отправила в промышленные центры Рейнской области армейские корпуса. Во всей Пруссии еще царила кладбищенская тишина.

Но в Саксонии, в Брауншвейге произошли беспорядки, началось брожение передовой буржуазии против деспотического режима мелких князьков; герцог Карл Брауншвейгский был изгнан из страны, волновались массы в южногерманских государствах; но оппозиция была придушена в зачатке, и у буржуазии не нашлось вождей, которые бы набрались гражданского мужества повести открытую борьбу с господством юнкеров и попов.

Характерным проявлением мелкобуржуазной оппозиции, зарождавшейся в начале тридцатых годов в Германии, может служить так называемое Гамбургское торжество. Оно было устроено 27 мая 1832 года одним из пфальцских «демагогов» Виртом в Гамбахском замке. Двадцатитысячная толпа собралась здесь на импровизированный митинг под черно-красно-золотыми знаменами германского единства и свободы.

Пфальцские агитаторы Вирт и Зибенпфейфер произносили речи, радикальные на словах, но далекие от призывов к революционным действиям.

Эта мирная демонстрация германской мелкой буржуазии, еще только начавшей пробуждаться от сна, наполнила страхом сердца германских правителей. Они почувствовали угрозу своему благополучию и использовали Гамбахский праздник как предлог для новых репрессий против политических оппозиционеров. Лидеры передовой буржуазии подверглись обыскам и арестам, неблагонадежные профессора были прогнаны с кафедр, и в Пфальце было введено общесоюзное законодательство, положившее конец последним отзвукам наполеоновского демократизма.

Наиболее смелые из вождей буржуазии пытались зажечь пламя восстаний и насильственных переворотов, мечтая о создании «свободных соединенных штатов в Германии». Наиболее крупный из таких заговоров возник в Великом герцогстве Гессенском. Во главе этого заговора стояли буцбахский священник Вейдаг и студент Георг Бюхнер, высокоодаренный автор драм «Смерть Дантона» и «Войцек».

Гессенское движение окончилось крахом, потому что между его руководителями не было единства: Вейдиг представлял собой тип христианско-германского патриота, вдохновлявшегося идеями единой германской империи, управляемой справедливым императором, а Бюхнер черпал свои политические идеалы из наследия Великой французской революции и мечтал о надклассовых принципах свободы, равенства и братства.

Бюхнер основал в 1834 году в Гессене тайное «Общество прав человека»; с большим энтузиазмом он писал воззвание к крестьянам, призывая «широкие массы революции» свергнуть иго феодальных угнетателей. Он напоминал, что некогда крестьянские восстания явились истоком Французской революции. Основная ошибка Бюхнера заключается в том, что он под этими «широкими массами» разумел только крестьян и мелких ремесленников, совершенно не замечая того, что уже существует такая крупная социальная сила, как промышленный пролетариат.

Все же во многих отношениях Бюхнер оказался гораздо дальновиднее, чем его единомышленники. Он правильно выдвинул во главу угла своей деятельности то положение, что «отношение бедных к богатым — единственный революционный элемент в мире». И в своем воззвании он с четкостью политической мысли призывал к социальной борьбе, поставив лозунг «мир хижинам — война дворцам».

По делу о «Гессенском воззвании» полиция арестовала Бюхнера и Вейдига. Бюхнеру удалось бежать, а Вейдиг предпочел покончить с собой в тюрьме, для того чтобы избавиться от пыток и истязаний, которым его подвергли.

Пропаганда Бюхнера и Вейдига была пресечена в корне. Реакция, возглавляемая Меттернихом, вынесла постановление, стеснявшее конституции германских государств. Многочисленные либеральные газеты, народившиеся со времен Июльской революции, были закрыты, либеральный закон о печати, введенный в некоторых мелких государствах Германии под давлением революционных вспышек, был отменен. Карлсбадские постановления были подтверждены.

В среде немецких либералов произошло нечто вроде раскола. Наиболее радикальное крыло призывало к революции против феодальных правительств, организовывало тайные общества, главные кадры которых черпались из студентов и унтер-офицеров. В 1833 году группка таких радикалов сделала безумную попытку вооруженной силой захватить в свои руки Франкфурт-на-Майне, где заседал союзный сейм, для того чтобы арестовать членов сейма и провозгласить в Германии свободу. Все зачинщики этого заговора были арестованы. Тюрьмы германских государств были переполнены узниками, и в течение пятнадцати лет, с 1833 года и до революции 1848 года, шло жестокое преследование либералов.

Экономические сдвиги, происшедшие в ту пору в Германии, сыграли колоссальную роль в политической и литературной жизни страны. Объединение Германии, о котором мечтали радикалы во имя туманных и отвлеченных идей свободы, произошло, но не революционным путем, а по воле германских правительств.

Германская промышленная и торговая буржуазия страдала от заградительной таможенной политики отдельных германских государств. Внутренний рынок страны был испещрен многочисленными таможенными рогатками. Пруссия еще в 1818 году уничтожила на своей территории все внутренние таможенные заставы, и неумолимые финансовые обстоятельства заставили средние и мелкие государства Германии присоединиться к таможенному союзу Пруссии. В 1834 году был учрежден Германский таможенный союз, и таким образом для внутренних сношений была открыта большая территория с тридцатимиллионным населением. С образованием таможенного союза в Германии начинается постройка железных дорог, наблюдается общее оживление в торговле и промышленности, и германское хозяйство постепенно выходит из того тяжелого кризиса, который оно переживало в двадцатых годах.

С середины тридцатых годов наблюдается быстрое развитие германской буржуазии, постепенно выдвигающей политические требования. В связи с ростом торговли и промышленности, все чаще поднимаются голоса в пользу создания национального объединения взамен союза раздробленных государств. Буржуазия все сильнее чувствовала пренебрежительное отношение союзного сейма к развитию средств сношений; для подъема промышленности уже были недостаточными меры сейма по защите торговых и экономических интересов за границей. Всесоюзный сейм, не сходивший со своего реакционного пути, заслуживал все большую ненависть среди самых разнообразных слоев германского населения.

Брожение шло и в кругах радикальной буржуазии и в среде растущего пролетариата. После 1830 года реакция выгнала за пределы Германии множество ремесленных подмастерьев. В Париже и в Швейцарии образовались тайные организации рабочих эмигрантов. В Париже возник «Союз изгнанников», где вскоре преобладание получили пролетарские тенденции, сманившие буржуазно-демократическое направление организации. «Союз изгнанников» переименовался в «Союз справедливых», установил тесную связь с «Обществом времен года», возглавляемым Барбесом и Бланки. После неудачного восстания, организованного вождями «Общества времен года», «Союз справедливых» вынужден был переселиться в Лондон. В начале 1840 года некоторые из его членов основали «Коммунистический рабочий союз».

В Париже вел коммунистическую пропаганду портной Вильгельм Вейтлинг. Эмигрировав из Пруссии в Париж, он ознакомился там с разнообразными социалистическими течениями и осознал порочность практики этих учений в том, что они возлагают надежды на добровольный отказ господствующих классов от своего положения в пользу трудящихся. Вейтлинг отошел от идей «общечеловеческого социализма» и понял, что имущие классы и трудящиеся — непримиримые враги, и стену между ними можно разрушить только тогда, когда пролетариат путем революционных действий превратит капиталистическое общество в социалистическое.

По существу Вейтлинг был тем же утопическим социалистом, что Фурье и Сен-Симон. Но его заслуга заключается в том, что он выдвинул идею пролетарской освободительной борьбы и отверг мысль о мирном социализме, безобидностью которого пленялись господствующие классы.

Реакционные правительства, разумеется, приняли меры, чтобы обезвредить пропаганду Вейтлинга: коммунистический агитатор был заключен в крепость, где и томился несколько лет, закованный в кандалы.

Вейтлинг не стал вождем современного ему рабочего движения, потому что он заблуждался относительно средств борьбы, которую проповедывал. Он верил не в классовую организацию пролетарских сил, а в то, что безграничная нищета трудящихся и их отчаяние явятся подлинными рычагами революции.

Неудивительно, что Вейтлинг, во многом опередивший французских социалистов своей поры, путался во внутренних противоречиях: на современном этапе развития рабочего движения Вейтлинг не знал крупнопромышленного пролетариата и являлся выразителем интересов пролетаризированного ремесла.

Но если Вейтлинг не был полководцем, то он был, по определению Фейербаха, пророком современного ему рабочего движения.

Пролетариат, едва осознававший себя как класс, стал все же в середине тридцатых годов выявляться как определенная общественная сила, наименее устроенная и потому наиболее оппозиционная.

 

3

Настроения либеральной и радикальной немецкой интеллигенции в годы, последовавшие за Июльской революцией, отразились в литературе и в философии. Вильгельм Либкнехт так характеризовал эти настроения: «Германский мир находился точно в тумане или во сне. Все как-то выжидали если не пришествия Мессии, как в умиравшем иудейском царстве, то какого-нибудь акта избавления».

Но буржуазия попрежнему была устранена от политической жизни, Она повела атаку на ненавистный ей дворянско-поповский строй не в лоб, а с флангов: она выступила против романтической реакции и против ненаучных религиозных представлений, занялась критикой евангелия — базы религии, являвшейся опорой идеологии германского деспотизма.

Старшие гегельянцы продолжали разрабатывать и комментировать наследие учителя. Левое крыло гегелевской школы в лице Штрауса, Бруно Бауера и Фейербаха произвело переоценку традиционных взглядов на понятие божества и, сделав радикальный вывод из положений Гегеля, пришло к отрицанию бога — к атеизму.

Под таким углом зрения подошел к критике евангелия младогегельянец Давид-Фридрих Штраус. В своем сочинении «Жизнь Иисуса» он признал евангельские рассказы мифами, возникшими в результате бессознательной творческой деятельности христианской общины.

Гораздо радикальнее в критике христианства был другой младогегельянец, Бруно Бауер, объявивший евангелие плодом сознательной лжи, выдуманной евангелистами. Бруно Бауер высказал сомнение в существовании Иисуса и нанес этим удар каноническому толкованию христианства.

Однако Бруно Бауер, произведя определенный сдвиг в области религиозной, все же шел на поводу гегелевской философии и выводил не идеи из действительности, а действительность из идей. Это мешало ему разобраться в политических чаяниях передовой буржуазии и привело под конец политических колебаний в орган крайних реакционеров — «Крестовую газету».

Людвиг Фейербах — несомненно, одна из наиболее ярких фигур левого крыла гегельянцев. Он решительно порвал с идеализмом своего учителя и пошел по пути философского материализма и атеизма. Он не без основания увидел в гегелевском идеализме последнюю опору теологии. По учению Фейербаха, в мире не существует ничего кроме человека и природы. Религия — это отношение человека к собственной сущности, но не как к своей, а как к чуждой, отличной от него, даже противоположной ему сущности. Человек — это высшее существо для человека, и высший закон для человека — любовь не к богу, а к человеку.

Впоследствии Маркс, подвергая критике идеологию Фейербаха, подчеркнул отвлеченный характер его мышления, указывая, что Фейербах рассматривает людей как абстракцию, вне общественной связи.

Другими словами — Фейербах игнорировал тот факт, что человек живет не только в природе, но и в обществе и, значит, материализм является не только наукой о природе, но и наукой об обществе.

К этому пришли младшие из левогегельянцев, Карл Маркс и Фридрих Энгельс, после того как они порвали с буржуазным радикализмом и перешли к коммунизму. Они создали новое мировоззрение на развалинах гегелевской системы, из которой, однако, они взяли революционную ее сторону — диалектический метод, переработав его в духе материализма. Созданное Марксом и Энгельсом мировоззрение охватило всю совокупность явлений в смысле их научного объяснения и явилось орудием изменения мира и, как таковое, — мировоззрением международного пролетариата. Основные положения марксизма выкристаллизовались уже несколько позже — в сороковых годах.

В области литературы неясное общественное брожение нашло свое отражение в школе, получившей название «Молодая Германия». Под этим флагом объединилась группа либеральных писателей, стремившихся, наконец, засыпать пропасть между искусством и жизнью. Эта пропасть, по мнению младогерманцев, равно существовала в творчестве классиков и романтиков.

Нельзя представлять себе движение младогерманцев, как нечто цельное и определенное. Группа писателей, входивших в школу «Молодой Германии», как Гуцков, Лаубе, Винбарг, Мундт, Кюне и др., состояла из людей различных творческих дарований. Правда, их объединяло стремление к осуществлению выдвинутых ими новых задач, характерных для них, как представителей осознающего себя буржуазного класса. Эти задачи делали из писателей «Молодой Германии», по определению Гейне, «художников, трибунов и апостолов одновременно».

Фридрих Энгельс в своей статье «Александр Юнг и Молодая Германия» так характеризует хаос, царивший в среде писателей нового литературного движения: «„Молодая Германия“ вырвалась из смуты бурной эпохи, но сама осталась одержимой этой смутностью. Идеи, бродившие тогда в головах в неразвитой и неясной форме и осознанные позже лишь с помощью философии, были использованы младогерманцами для игры фантазии. Этим объясняется неопределенность и смешение понятий, господствовавшие среди самих младогерманцев. Гуцков и Винбарг лучше других знали, чего они хотят, — Лаубе меньше всех. Мундт гонялся за социальными фантасмагориями; Кюне, в котором сидел маленький Гегель, схематизировал и классифицировал. Но при всеобщей путанице ничего не могло получиться путного. Мысль о полноправности чувственного начала понималась, по примеру Гейне, грубо и плоско; либерально-политические взгляды носили личную окраску, а положение женщины давало повод к самым бесплодным и спутанным дискуссиям. Никто не знал, чего ему ждать от другого. Всеобщей неурядице того времени следует приписать и меры, принятые различными правительствами против этих людей. Фантастическая форма, в которой пропагандировались эти воззрения, могла лишь способствовать усилению смуты. Внешним блеском младогерманских произведений, их остроумным, пикантным, живым стилем, таинственной мистикой, которою облекались главные лозунги, вызванным ими возрождением критики и оживлением беллетристики они вскоре привлекли к себе младших писателей en masse, и через короткое время у каждого из них, кроме Винбарга, образовался свой двор. Старая, дряблая, беллетристика должна была уйти под напором юных сил, и „молодая литература“ заняла завоеванное поле, поделилась на лагери — и в результате распалась. Так обнаружилась несостоятельность принципа. Оказалось, что все ошиблись друг в друге. Принципы исчезли, все дело свелось к личности. Гуцков или Мундт — вот как ставился вопрос. Журналы стали наполняться дрязгами различных клик, взаимными счетами, пустыми спорами.

Легкая победа развила в молодых людях заносчивость и тщеславие. Где бы ни появлялся новый писатель, ему приставляли к груди пистолет и требовали безусловного подчинения. Всякий предъявлял претензию на роль единственного литературного идола».

Впоследствии, в 1855 году, Энгельс высказался еще резче о «Молодой Германии», снова подчеркивая идейную путаницу, господствовавшую в этой школе, где плохо переваренные воспоминания о германской философии перемешивались с элементами робкой политической оппозиции и с непонятными обрывками французского социализма, в особенности сенсимонизма.

Теоретиком «Молодой Германии» выступил Лудольф Винбарг — один из гамбургских друзей Гейне, по определению Энгельса, «цельный, сильный человек, подобный блестящей статуе, отлитой из одного куска металла, без малейшего пятнышка ржавчины».

Винбарг в своей книге «Эстетические походы» так сформулировал свою идею: «Поэзия не является больше игрой прекрасных духов: она — это дух времени, который незримо обуревает все головы, хватает за руку писателя и пишет книги времени. Поэты не должны быть больше, как некогда, на службе муз, они должны служить подлинной политической и трудовой жизни».

Винбарг, следуя идеям сенсимонизма, выступает проповедником новой «религии общества», ренессанса старой и новой эпохи, здоровые начала которых должны протянуть друг другу руки над трупом католического аскетизма. Разум и чувственность, жизнь и поэзия должны притти в гармоническое сочетание и явиться фундаментом будущего «эстетического общества».

Младогерманцы под непосредственным влиянием сенсимонистов провозгласили «эмансипацию плоти», свободный сенсуализм, который наивно выражался в протесте против установленных форм брака. Сенсуализм в таком примитивном виде был выявлением протеста против спиритуалистических крайностей романтики и философской отвлеченности.

«Молодая Германия» признавала своими вождями двух писателей, которые уже к тому времени оставили пределы страны: Берне и Гейне.

Младогерманцы почитали в Берне его публицистический пыл, его отношение к литературе и науке как духовным факторам, которые должны быть неразрывно связаны с действительностью. Мелкобуржуазный радикализм Берне был по духу младогерманцам, а ненависть Берне к гнету деспотизма и стремление его к республике как к средству избавиться от всякого зла соответствовали путаным политико-социальным настроениям группы «Молодой Германии». Гейне для младогерманцев был прежде всего идеологом крепнущего в своем мировоззрении бюргерства, политическим писателем, чья ирония превращается в серьезные удары бойца, который требует ниспровержения старого строя, чтобы на лучшей базе воздвигнуть новое здание политического, социального и этического порядка.

Младогерманцы с большим уважением относились к взятой Гейне на себя роли посредника франко-германского культурного сближения. Они сами и их читатели увлекались «Предисловием» к «Французским делам» Гейне, которое распространялось в Германии в виде нелегально отпечатанной брошюры. В этом предисловии к французскому изданию Гейне набрасывается ока прусскую реакцию, на династию Гогенцоллернов, на лицемеров и ханжей Пруссии, на философско-христианскую солдатчину, «на помесь светлого пива, лжи и песка». Он выражает свое резкое недоверие «монархическому пруссаку, этому долговязому ханжествующему герою в штиблетах, с огромным желудком и огромной пастью и с капральской палкой в руках, которую он обмакивает в святую воду, прежде чем ею ударить».

Необычайно резкий тон «Предисловия», которое на ряду с прокламациями Бюхнера и Вейдига служит первыми классическими образцами политического памфлета в Германии, естественно, вывел из себя прусскую придворную камарилью. Сам король Фридрих-Вильгельм запросил своих министров, что ими предпринято насчет книги Гейне, и министры не преминули ответить репрессиями против «Молодой Германии» в целом и против Гейне в частности.

Толчком к этим репрессиям явились литературные доносы Вольфганга Менцеля. Этот литератор сперва находился в либеральном лагере и прославился смелыми нападками на Гете, которого уличал в отсутствии гражданского мужества и интереса к действительности.

Затем Менцель резко переменил фронт, занял реакционную позицию и подвизался в качестве критика в «Штутгартском литературном листке». Не стоит вдаваться в разбор обстоятельств, которые побудили Менцеля проделать эту позорную эволюцию. Вернее всего, он попросту испугался конкуренции со стороны одного из наиболее талантливых младогерманцев, Гуцкова, который создал свой орган печати, серьезно угрожавший литературной монополии Менцеля.

Когда в 1835 году вышел роман Гуцкова «Валли», где автор поднял модный вопрос об «эмансипации плоти» и в лице героини отразил мятущуюся, колеблющуюся между скептицизмом и религиозностью современную ему интеллигентную буржуазку, — Менцель с яростью обрушился на этот роман, который он назвал «гнусным пузырем, наполненным наглостью и безнравственностью». Религиозное вольнодумство Гуцкова он объявил «французской болезнью». Подобно всем прочим тевтоманам, Менцель проявил крайнее «французоедство». Франция для Менцеля — источник всяческих зол: «Молодая Германия», зараженная французской болезнью, «больная и расслабленная, шатаясь на ногах, выходит из публичных домов, в которых она торжественно совершала свое новое богослужение».

Менцель призывал уничтожить гидру вольнодумства и безнравственности: «Если бы дать в Германии развиваться такой школе самой наглой безнравственности и самой утонченной лжи, если бы немецкие издатели не остерегались преподносить с похвалами публике подобный яд, нам скоро пришлось бы увидеть прекрасные плоды. Но эта школа не разовьется…».

Нападение Менцеля-«французоеда» дало сигнал для наступления союзного правительства на новое литературное движение. Имя Гейне, которого на ряду с Берне «Молодая Германия» сделала зарубежным вождем школы, вызывало самую новую ненависть у реакционеров, стоявших у государственной власти. В самом названии «Молодая Германия» заключался жупел для дворянской реакции, потому что под таким же именем на швейцарской почве возникла революционная тайная организация немецких ремесленных подмастерьев, руководимая итальянским заговорщиком Мадзини. Для полицейских шпиков, для цензоров и доносчиков не было существенной разницы между революционными представителями пролетаризированного ремесла и разногласной группой писателей, смутно выражающих чаяния только начинающей крепнуть буржуазии.

Созданный немецкой реакцией миф о революционности «Молодой Германии» был уже в сороковых годах решительно опровергнут Энгельсом, который начал свою литературную деятельность в 1839 году в органе Гуцкова «Телеграф», но скоро порвал с «Молодой Германией». Он примкнул к той левой группе младогегельянцев, которая объединилась вокруг органа «Галесские летописи», который издавал Арнольд Руге.

Восприемник и учитель Энгельса Карл Гуцков открещивался от своего протеже, когда в журнале Руге, переименованном в «Немецкие летописи», в 1841 году появилась статья Энгельса «Александр Юнг и Молодая Германия». Эта статья достаточно строго разбирала сущность «Молодой Германии» и отличалась резкими нападками на представителей «Молодой Германии», в том числе и на Гейне, которому противопоставляется вождь немецких радикалов — Людвиг Берне.

Гуцков, как бы оправдываясь перед Юнгом, писал ему в 1842 году: «Печальная заслуга введения Освальда в литературу (литературный псевдоним молодого Энгельса. — А. Д.) принадлежит, к сожалению, мне. Несколько лет назад один торговый служащий, по имени Энгельс, прислал мне из Бремена письма о Вуппертале. Я исправил их, вычеркнул все личные выпады, которые были чересчур резки, и напечатал их. С того времени он продолжал присылать статьи, которые я регулярно перерабатывал. Вдруг он потребовал от меня, чтобы я перестал поправлять его статьи. Он начал изучать Гегеля, выбрал себе имя Освальда и перешел в другие журналы. Еще незадолго до появления его критической статьи против вас я послал ему в Берлин 15 рейхсталеров. Таковы почти все эти новички… Нам они обязаны тем, что умеют мыслить и писать, и первым же делом их является духовное отцеубийство. Конечно, вся эта пакость не имела бы никакого значения, если бы ей не шли навстречу „Рейнская газета“ и журнал Руге».

Нападки Менцеля вдохновили союзное правительство Германии на принятие решительных мер для сокрушения казавшегося ему опасным литературного движения.

Десятого декабря 1835 года состоялось историческое заседание германского союзного сейма. На этом заседании реакционнейшие дипломаты Европы объявили беспощадную войну «Молодой Германии».

Австрийский посланник граф Мюнх-Беллинсгаузен произнес вступительную речь, в которой дал определение литературе «Молодой Германии» как «антихристианской, богохульственной и умышленно попирающей ногами всякую нравственность, всякий стыд и все, достойное уважения». Во главе этой литературы Докладчик поставил Гейне, у которого ом обнаружил «глубокую неприязнь к христианству, уничтожение веры в бога и полную эмансипацию чувственности от всех уз, излагаемых моралью и приличиями».

Австрийский дипломат взял на себя роль литературного критика и охарактеризовал сочинения Гейне как со стороны их содержания, так и со стороны их формы: «Нова полуостроумная, полупоэтическая внешняя оболочка сюжета и избранная этими писателями обольстительная форма романа, стихотворения, новеллы и политических писем; ново в особенности пущенное в ход Генрихом Гейне и рассчитанное на соблазн юношества тесное соединение богохульства с возбуждением чувственности, равно как своеобразное сплетение сенсимонистских и фантастических идей и исходящая тоже преимущественно от Гейне переработка всех этих элементов в полную систему отрицания божества и безнравственности — систему, которую Гейне во втором томе своего „Салона“ не стесняется объявить новой религией мира».

Докладчик требовал прекращения подобного безобразия, и союзный сейм без особых прений согласился с предложением Австрии.

Сочинения писателей «Молодой Германии» — Гуцкова, Винбарга, Мундта и Лаубе — были запрещены. Относительно Гейне было вынесено еще добавочное постановление, в котором говорилось: «Вместе с тем мы решили, что относительно тех литературных произведений Г. Гейне, который уже неоднократно подавал повод к запрещениям его писаний и сочинения которого, до сих пор появлявшиеся в печати, почти все опасного содержания, — на будущее время, где и на каком бы языке они ни появлялись, должны быть принимаемы те же меры, которые постановлены относительно сочинений Гуцкова и др.».

Не трудно расшифровать настоящее значение этого суконного, канцелярского постановления: сочинения Гейне, не только написанные, но и будущие, запрещались к печати и распространению в Германии.

Правда, не все немецкие государства выполняли со всей строгостью постановления союзного сейма. Но Пруссия особенно ретиво вела политику репрессий против писателей «Молодой Германии», и Гейне больше других пострадал от этого постановления, поставившего его в тяжелое положение.

 

4

Когда союзный сейм вынес это запрещение, Генрих Гейне уже четыре года жил в добровольном изгнании в Париже.

Он вращался в кругу крупнейших французских писателей. У него установились дружественные связи с передовыми романтиками: Жорж Санд и Бальзак, Жерар де-Нерваль и Дюма дорожили своими отношениями с Гейне, которого высоко ценили за его блестящее остроумие и за роль организатора культурных сношений между Германией и Францией. В литературных и великосветских салонах Гейне был своим человеком. Представители литературы и искусства заискивали перед ним, боясь стрел язвительного и остроумного критика. Гейне писал статьи о литературе, о музыке, о живописи и о театре, о философии и о политике.

На время как бы иссяк его поэтический источник. Только цикл стихов о парижских женщинах, возникший в эту пору, является свидетельством его непогасшего поэтического огня, питаемого на сей раз мимолетными чувственными увлечениями веселыми парижскими гризетками.

Парижский вихрь вновь закружил поэта, и не даром Берне филистерски упрекал Гейне в его легкомыслии и отсутствии морали в отношении к женщине.

Как бы успокаивая эти филистерские нападки, хотя ничуть не заботясь об этом, Гейне доказал, что и постоянство не чуждо ему: в конце 1834 года он встретился с красивой парижской девушкой Кресценцией-Евгенией Мира , которая под именем Матильды, модным тогда благодаря роману мадам де-Сталь, вошла в историю как спутница жизни Гейне.

Матильда родилась в небольшой деревне Вино, под соломенной крышей крестьянского домика.

Подобно множеству французских крестьянских девушек, приезжающих ежегодно в Париж, чтобы попытать счастья, Матильда поселилась у своей тетки, в столице, помогая ей вести торговлю в обувной лавке.

Там случайно увидел ее Гейне, фланировавший по парижским улицам.

Он знакомится с девушкой, он пленен ее красотой, жизнерадостностью, непосредственностью.

Она приятно отличается от множества маленьких продавщиц и модисток, благосклонности которых не трудно было добиться Гейне. Их отношения продолжительное время остаются платоническими, и это еще больше разжигает чувственность Гейне.

Он встречается с Матильдой на танцовальных вечерах, его терзают муки ревности, когда Матильда танцует с другими. А может быть, это снова неудачная любовь? Может быть, и она насмеется над ним, как некогда красивая кузина Амалия Гейне?

Матильда по-своему практична. Она откровенно говорит своему воздыхателю, что она не такая, чтобы позволить обольстить себя и бросить.

Матильда Гейне.

Вероятно, мадам Морель, тетка Матильды, влияла на свою воспитанницу в таком духе.

В цепях любви, так неожиданно возгоревшийся, Гейне преображается: он весь заполнен мыслями о Матильде, он ничего не пишет своим друзьям, он только в коротких записочках просит прощения за свое молчание. «Читайте „Песнь песней“ царя Соломона, в ней вы найдете все, что может сказать Гейне в эти дни взволнованной любви».

Ему казалось еще так недавно, что он уже никогда не будет любить, но вот, когда звезда его жизни горит на середине пути, волны любви бурно хлещут через борт.

Ему кажется, что связь о продавщицей башмаков — временна, что он освободится от обаяния Матильды.

Он боится этого и желает одновременно. Спутанные чувства, приносящие боль, колебания…

После какого-то припадка ревности, летом 1835 года Гейне решает порвать с Матильдой.

Он упаковывает чемодан, и уезжает из Парижа в замок Жоншер близ Сен-Жермена, в поместье итальянской графини Христианы Бельджойозо. Отсюда он пишет издателю Юлию Кампе письмо, в котором сообщает, что им недавно овладела страсть, но обуздав ее, он весело и беспечно живет «в милом кругу благородных людей и благородных личностей».

«Жизнь моя, — пишет Гейне, — теперь, наконец, очистилась от всякого шлака».

Гейне увлечен графиней Бельджойозо, миланской патрицианкой, богатой, независимой, остроумной.

Ей льстит, что известный немецкий поэт находится в кругу ее поклонников. Он был королем ее салона, увлекательным собеседником, он любил, чтобы слушали и ценили его саркастические замечания, его броские фразы о литературе, искусстве, театре.

Графиня Бельджойозо не сумела или не захотела удержать у себя Гейне. Он чувствует себя усталым в этом «придворном кругу» блистательной графини.

Его снова влечет простое «дитя природы» — Матильда. Забываются мелкие размолвки и обиды.

Гейне бежит от чар Цирцеи замка Жоншер. В декабре 1835 года возлюбленные снова вместе. Теперь он чувствует себя уже связанным неразрывными цепями страсти. Он счастлив и одновременно тяготится ими. Особенно его мучает то, что Матильда — некультурна, что она не понимает многого из того, о чем думает и мыслит Гейне. «У нее чудесное сердце, — находит Гейне, — но слабая голова».

Он помещает Матильду в пансион, одно из тех закрытых учебных заведений «для благородных девиц», которых было так много в Париже.

Он с большим удовлетворением констатирует, посещая пансион, что его «маленькая женка» лучше, чем он, может перечислить династии египетских фараонов или рассказать в подробностях легенду о добродетельной Лукреции.

Но и тут он на нее смотрел слепыми глазами любви. Матильду никак нельзя было назвать примерной ученицей пансиона, и та оторванная от жизни наука, которую ей вбивали в голову, давалась с большим трудом крестьянской девушке.

Вскоре Гейне пришлось взять Матильду из пансиона. Многому она там не научилась. До конца своей жизни с Гейне она не могла овладеть немецким языком, и писания Гейне так и остались для нее китайской грамотой.

Совместная их жизнь не представляется особенно счастливой. Матильда вспыльчива. Гейне называет ее «домашним Везувием». Ее неразвитость часто смущает Гейне. Его приятели считают Матильду добродушным, порядочным созданием, но удивляются, что связывает культурнейшего поэта с этой женщиной.

Матильда своенравна, капризна, расточительна. Гейне нередко раздражает нежелание ее считаться с материальными возможностями мужа. Но он быстро успокаивается и только мягко упрекает «обаятельную мотовку».

Ее обаяние для Гейне заключалось в чисто французской веселости, в естественной простоте и бесконечной преданности любимому мужу.

Французский бульварный журналист Александр Вейль в своих интимных воспоминаниях о Гейне рассказывает маловероятную сплетню о том, что Гейне «выкупил» Матильду у ее тетки за три тысячи франков.

Вейль приводит апокрифическую, но весьма характерную для Матильды, «декларацию», сделанную ею Гейне в первый же день их совместной жизни: «Анри! — оказала Матильда своему мужу, — я тебе отдала все, что может дать честная девушка любимому человеку и чего он не может вернуть ей. Если ты думаешь, что ты купил меня, ты ошибаешься. Если я согласилась стать твоей любовницей, то это потому, что из всех людей, которые ухаживали за мной, ты единственный мне понравился, и потому что мне сказали, что немцы вернее французов. Но купил ли ты меня или нет, я не продалась. Знай, что я никогда тебя не оставлю, любишь ли ты меня — или нет, женишься ли ты на мне — или нет, будешь ли ты со мной хорошо обращаться — или плохо, — все равно я тебя никогда не оставлю. Слышишь ли ты? Никогда, никогда, никогда!»

Матильда сдержала свое слово.

 

5

После того как союзный сейм вынес свое постановление относительно «Молодой Германии», прусская полиция и цензура принялись действовать во всю. Из находившихся в Германии представителей новей литературной школы наибольшие преследования выпали на долю Генриха Лаубе. Это и неудивительно. Лаубе был наиболее социальным из писателей «Молодой Германии», живших в пределах страны. Гейне высоко ценил Лаубе: «Могу ли я говорить о „Молодой Германии“ без того, чтобы не вспомнить о великом пламенном сердце, ярче всех прочих сверкающем из нее. Генрих Лаубе, один из писателей; выступивший после Июльской революции, имеет для Германии социальное значение, вся величина которого не может быть еще достаточно измерена».

Лаубе был брошен в тюрьму. Свирепый следователь Дамбах томил его тяжелыми допросами. Наконец Лаубе заточили в крепость в Мюскау.

Пострадал и Гуцков, поплатившийся также тюремным заключением. Мундт подвергся правительственной опале. «Молодая Германия» была разгромлена, и немногие из участников литературного кружка имели достаточно мужества, чтобы не пойти на компромисс и не отказаться от своей былой деятельности.

В ту пору, когда происходил этот разгром, Гейне уже не считал себя идейно связанным с группой «Молодой Германии». Он чувствовал ее беспомощность в деле разрешения социальных задач, а республиканство радикального крыла младогерманцев казалось ему внешним и не разрешающим основных жизненных вопросов.

В письме к Лаубе, написанном примерно за месяц до постановления союзного сейма, Гейне четко высказал свою основную мысль: «В вопросах политики вы можете делать сколько угодно уступок, так как политические формы государственности и правления — только средства; монархия или республика, демократические или аристократические установления — все это совершенно безразлично, пока не закончена борьба за основные жизненные принципы, за самую идею жизни. Лишь впоследствии является вопрос, какими способами эта идея может быть осуществлена в жизни, посредством ли анархии или республики».

В этом же письме Гейне яростно обрушивается на Менцеля за его нападки: «Если бы можно было пером вить веревки, то он давно бы был повешен. Это низкая натура, низкий человек, которому следовало бы дать ногою такого пинка в зад, чтобы пятка вылезла у него из горла».

Гейне убеждает Лаубе хорошенько отхлестать Менцеля. И сам он это не преминул сделать при первом удобном случае — в своей статье «О доносчике», явившейся предисловием к третьей части «Салона». Тевтоманы, «французоеды», выразители интересов отсталого крупноземлевладельческого Юга Германии, также получили жестокий удар от Гейне в этом памфлете. Они, по его мнению, — «старые кобели, которые все еще лают, как в 1813 году, и их тявканье служит доказательством прогресса. „Собака лает, караван движется вперед“, — говорит бедуин. Они лают больше по привычке, чем от злости, как старая паршивая дворняжка, которая тоже свирепо лает на всякого чужого, не разбираясь, замышляет тот что-нибудь доброе или злое». Этот памфлет написан в 1837 году, и он продиктован яростью против тех преследований, которым подвергся Гейне за свою довольно далекую связь с «Молодой Германией». Еще до постановления союзного сейма, в том письме к Лаубе, которое мы цитировали, Гейне писал: «С остальной „Молодой Германией“ я не состою ни в какой связи. Я слышал, что они поставили мое имя в числе сотрудников их нового журнала, я им никогда не давал на это разрешения. Все же эта молодежь может меня считать основательной опорой…» Не связывая себя целиком с «Молодой Германией», Гейне был немало поражен, когда узнал о репрессиях, предпринятых против него союзным сеймом.

Правительственное постановление о запрещении в пределах Германии всех его сочинений не только написанных, но и будущих, наносило Гейне сильнейший материальный и моральный удар. Правда, он мог бы удовольствоваться писанием исключительно для французов и на французском языке, но это мало устраивало его, потому что он желал, чтобы голос его звучал в угнетенной Германии.

Жестокая мера германского союзного правительства вырывала почву из-под ног Гейне. Нужда стучалась в двери дома. Непрактичный, соривший деньгами, когда они у него были, он нашел себе в этом отношении помощницу в лице Матильды, «милой мотовки», как он ее называл.

Как назло, в это же время отношения с дядей опять испортились. Гамбургский самодур оставил его без гроша. Он обращается со слезными письмами к своим немецким друзьям, просит денег взаймы, хотя и признает, что дела его находятся в таком плохом состоянии, что только глупец или друг могут согласиться поддержать его. В таком удрученном состоянии со свойственной ему непоследовательностью Гейне не проявляет особенной разборчивости в средствах. В эту пору он совершает поступки, которые враги Гейне истолковывают, как полное отсутствие моральных устоев и даже как примитивное ренегатство и продажность.

Двадцать восьмого января 1836 года он обращается с петицией в «высокий союзный сейм». Это «верноподданническое» обращение, естественно, произвело неприятное впечатление на всех тех, которые считали Гейне ярым врагом дворянской реакции. Прося снять запрещение с его сочинений, он униженно заявляет, что его слова не протест, а только просьба.

Вот текст этого документа: «Глубокой печалью преисполнен я по поводу решения, принятого вами в вашем тридцать первом заседании 1835 года. Должен сознаться, господа, что к этой печали присоединяется и величайшее изумление. Вы обвинили, судили и осудили меня, не допросив меня устно или письменно, не выслушав защиту, не вызвав меня в суд. Священная римская империя, место которой занял Германский союз, не поступала так в подобных случаях; славной памяти доктор Мартин Лютер, имея охранную грамоту, получил возможность явиться перед рейхстагом и защищаться свободно и публично против всех обвинений. Я далек от надменного желания сравнить себя с высокочтимым мужем, который завоевал нам свободу мыслей в вопросах религии, но ученик охотно ссылается на пример учителя. Если вы, господа, не хотите мне дать охранную грамоту, чтобы я мог лично выступить перед вами в свою защиту, то разрешите мне, по крайней мере свободу слова в мире немецкой печати и отмените запрет, который вы наложили на все, что я пишу. Эти слова не протест, а лишь просьба. Если я против чего-нибудь протестую, то, пожалуй, лишь против мнения публики, которая мое вынужденное молчание могла бы счесть за сознание в преступных тенденциях или за отречение от моих произведений. Как только мне будет дана свобода слова, я надеюсь убедительнейшим образом доказать, что мои произведения явились следствием не антирелигиозного и безнравственного настроения, а подлинно религиозного и морального синтеза, перед которым с давних пор благоговеет не только новая литературная школа, известная под именем „Молодой. Германии“, но и преславнейшие наши писатели, поэты, равно как и философы. Каково бы ни было ваше решение по поводу моей просьбы, господа, будьте уверены, что я всегда подчинюсь законам моей родины. То случайное обстоятельство, что я нахожусь за гранью вашей власти, никогда не соблазнит меня заговорить языком распри; я чту в вас высший авторитет любимой родины. Личная безопасность, которую дает мне пребывание за границей, к счастью, позволяет мне, не опасаясь неправильного истолкования, с подобающей покорностью заверить вас в глубочайшем почтении».

«Верноподданнические чувства» Гейне, разумеется, были оставлены без внимания.

Ища каких-либо средств к существованию, Гейне решается принять тайную субсидию от французского правительства. Эта субсидия — сперва 4.800 франков, а затем 6.000 франков, дала основание врагам Гейне говорить о том, что он продал свое перо правительству Гизо. Факт получения субсидии вскрылся после революции 1848 года, когда был опубликован список тайных королевских пенсионеров.

Приятель Гейне, журналист Александр Вейль, рассказывает в своих воспоминаниях, что однажды Гейне сам доверил ему тайну получаемой пенсии. При этом поэт указал, что он получает субсидию «ни за что»: «Я не пишу ни одной строчки против моих чувств и убеждений. Я за свободу. С моей точки зрения может быть длительным такое правительство: республика, управляемая монархистами, или монархия, управляемая республиканцами». В этом высказывании, приводимом Вейлем, если оно действительно имело место, проводится известная нам мысль о том, что формы правления не играют существенной роли по сравнению с важнейшими вопросами разрешения социальной проблемы.

Все больше раздумывая над этими сановными вопросами «боев за самые основы жизни», Гейне добивается во что бы то ни стало получить право говорить со своими соотечественниками.

У него возникает проект заключить мир с прусским правительством путем некоторых незначительных компромиссов. Через своего влиятельного друга Варнгагена фон-Энзе он хлопочет перед прусским министром иностранных дел бароном фон-Вертером о разрешении на допущение в Пруссию немецкой газеты, которую Гейне собирается издавать в Париже. Он дает обещание печатать в этой газете известия о Пруссии, только прошедшие через прусскую цензуру, а в вопросе об отношении между Пруссией и рейнскими провинциями перенести свои симпатии на сторону Пруссии.

Прусское правительство не поверило Гейне и ответило решительным отказом на его заигрывания с ним. Эти заигрывания, действительно, бросили тень на облик Гейне.

К концу тридцатых годов тучи все больше сгущались над головой Гейне. Отношения его с немецкими либералами и радикалами портились все больше. Былые друзья легко переходили в лагерь его противников.

С другой стороны — реакционеры, тевтоманы и французоеды травили его как «якобинца, гидру французской скверны».

Когда в своей книге «Романтическая школа» Гейне высказался достаточно критически о стихах Уланда, главы патриотической «швабской школы», эти мелкие поэты дружным роем навалились на Гейне, использовав для непристойных выпадов против него реакционный листок заклятого врага поэта, Менцеля. В своей сатире «Тангейзер» он отмахнулся от мелких, карликовых врагов сюсюкающей швабской школы едкой строфой:

В довершение всех бед Гейне стал чувствовать первые, пока еще редкие и не пугавшие его признаки надвигающейся болезни.

Чаще стали повторяться приступы головных болей. В июле 1837 года он отмечает в одном из писем, что левая рука его с каждым днем становится тоньше и, видимо, отнимается. Обостряется болезнь глаз. Одно время ему даже кажется, что он слепнет.

В такую тяжелую пору, раздраженный жизнью и врагами, Гейне идет на окончательный разрыв с немецкими радикалами.