Генрих Гейне

Дейч Александр

РАЗРЫВЫ И СВЯЗИ

 

 

1

ГЕЙНЕ живет в расколе с немецкой демократической молодежью. Он ее ненавидит больше, чем это себе можно вообразить, и неописуемо стремится в Германию. Его ненависть к демократической партии зиждется на том, что она ожесточенно нападает на него, особенно же Берне в своем фельетоне в «Реформаторе»…

Берне живет с Гейне в смертельной вражде; последний говорит о первом не иначе как с грязнейшими эпитетами; обоюдная зависть является основною причиной этой ненависти…

Гейне и Берне не разговаривают друг с другом, не встречаются не раскланиваются; бессмысленно утверждать, что они сотрудничают вместе. У Гейне нет своего мнения, и он может, позируя, сегодня, высказываться в конституционном, завтра — в абсолютистском и послезавтра в радикальном духе. Гейне — моральный и политический хамелеон, хотя он и утверждает, что никогда не менял своих мнений и всегда был настроен монархически.

Гейне живет в Париже не очень-то хорошо; у него мало денег, а ему нужно много; все знаменитые французские литераторы зарабатывают много, а он, напротив, мало, потому что он не может писать по-французски и с помощью некоего Шпехта, служащего на королевской почте, переводит и корректирует свои грязные вещи. Его дядя, банкир в Гамбурге, высылает сто луидоров ежегодно, но его произведения не идут больше в Германии нарасхват как прежде, перевод на французский язык «Салона» не принес ему почти никакого дохода, — было продано всего несколько экземпляров этой книги».

Так доносил австрийскому правительству тайный шпион в Париже, Адельберт фон-Борнштедт. В этом донесении правда сплетается с ложью. Борнштедт тем не менее был прав в основном: действительно, революционные настроения Гейне отличались (невыдержанностью — и неустойчивостью. С одной стороны, Гейне яростно восставал против феодального дворянства; с другой стороны, он не верил в близкую революцию, о немецких радикалах высказывался слепка иронически и со свойственным ему эпикурейством не понимал тех жертв, на которые они готовы были пойти. Когда в 1844 году Гейне встретился с немецким революционером, портным Вейтлингом, поэта ужаснул рассказ о том, что Вейтлинг провел несколько лет в цепях в тюрьме. Утонченному эстету стало не по себе, когда Вейтлинг заявил, что видит в Гейне своего товарища и единомышленника. «Рыцарь духа» Гейне до конца своих дней не сумел преодолеть романтических настроений. Он чувствовал себя чужим среди фанатиков социализма, плохо одетых и стоявших ниже его по культурному уровню рабочих и немецких политэмигрантов.

Мировоззрение Гейне сильно расходилось с его практической деятельностью.!;

В своих книгах о философии, религии и литературе Гейне признавал, что «ремесленники и рабочие — носители идей будущего», что пролетариат является наследником немецкой философии. Но вести среди этих рабочих массовую работу, заниматься среди них социалистическою пропагандой казалось Гейне неблагодарным, грязным делом, к которому он относился с нескрываемым презрением. Гейне был меньше всего человеком партии, и у него не было никакой склонности к агитационной работе среди немецких эмигрантов, собравшихся в Париже после Июльской революции. Эти эмигранты организовывались в тайные общества, выпускали политические воззвания, созывали митинги, открывали сбор средств.

Кумиром немецких радикалов, выплеснутых реакцией за рубежи Германии, был Людвиг Берне. Он являлся одним из активнейших работников подпольных «Общества гонимых» и «Союза справедливых», выступал на тайных собраниях, собирал деньги по подписным листам.

Гейне считал себя «аристократом революции» и не желал стяжать лавров народного трибуна. «Я замечаю, — пишет Гейне, — что поприще немецкого трибуна не усеяно розами, а тем менее чистыми; так, например, ты должен очень энергично жать руку всем этим слушателям, братьям и родственникам».

Карл Гуцков рассказывает в своих воспоминаниях, что одно время Гейне и Берне обедали ежедневно в одном ресторане, посещаемом немецкими ремесленниками. Между супом и жарким обычно среди обедавших ходил по рукам грязный подписной лист. Гейне это раздражало. Гейне не искал славы и популярности среди радикальных немецких ремесленников, живших в Париже. Он жаловался, что Берне «портил самые вкусные блюда своей патриотической желчью, которую выбрызгивал на них в виде прогорклого соуса». Гейне не нравилась политическая экзальтация Берне, который мог притти ночью, разбудить от самого сладкого она и целый час изливаться по поводу бедствия немецкого народа и гнусности немецких правительств и о том, как опасны русские для Германии и как он готовится писать против русского правительства и против союзного сейма.

Берне, в свою очередь, с узостью исторического кругозора, со своей мелкобуржуазной ограниченностью, не понимал социальных устремлений Гейне и нападал на него за то, что он ставил поэтические красоты выше, чем ответственность перед ближним. Гейне казался ему исключительно беспринципным писателем: «Гейне безразлично, напишет ли он: республика является наилучшей формой правления или монархия. Он всегда выберет то, что лучше будет звучать в фразе, которую он хочет написать».

Различие во взглядах Гейне и Берне кроется не в различии их характеров, а в коренном расхождении между их мировоззрениями.

Политическая система Берне узка и плоскостна. Марксистская критика вполне справедливо определила круг интересов Берне, как ограниченный исключительно событиями только одного десятилетия, 1825–1835 годов.

Система Гейне лишена всякой стройности, можно даже сказать, что у него вообще нет системы. Но его мировоззрение составилось из напластований идей немецкой классической философии, утопического социализма, исторических концепций французских историков эпохи Реставрации, великих немецких писателей периода «бури и натиска».

Гейне был значительно прозорливее, чем близорукие немецкие радикалы и французские утопические социалисты.

Он пошел дальше тех и других. Учение Гегеля, революционную сторону которого Гейне сумел оценить и понять, привело его к обобщениям вроде: «народы, партии, сами массы являются героями нового времени». В таких утверждениях Гейне порывал с утопическим социализмом и его примитивными утверждениями о закономерности исторического развития.

К началу сороковых годов под влиянием развития рабочего движения во Франции, не ускользнувшего от зоркого (глаза Гейне, у поэта вырабатывалось новое мировоззрение, которое он, однако, не довел до логического конца и так до конца своих дней не постиг по-настоящему теории научного коммунизма, разработанной «красным доктором» Марксом.

Его разъедают непреодолимые противоречия: он считает, что рабочее движение, ведущее к коммунизму, справедливо, потому что надо же покончить с миром насилия и эксплоатации. Но вместе с тем он боится широкого движения масс, потому что ему кажется, что эти массы, грубые и невежественные, несут разрушение цивилизации.

Эта двойственность, овладевающая всем существом Гейне, как только идея грядущего коммунизма проникает в его сознание и гнездится в нем, — выявится в дальнейшем с большой полнотой и четкостью. Но отдельные черты этого сложного, изобилующего напластованиями миросозерцания проходят красной нитью через памфлет Гейне «Людвиг Берне», который появляется в 1840 году.

Гейне опубликовал книгу о Берне через три года после смерти последнего.

Лучшие друзья Гейне считали, что этот памфлет не нужно печатать, что он сильно повредит репутации поэта. Но Гейне уже успел к тому времени испытать всю тяжесть лжи и клеветы. Годами вел против него травлю Берне, да еще за его спиной. Не даром как-то, разоткровенничавшись, Берне высказался: «Бедный Гейне будет мною химически разложен, и он не подозревает, что я постоянно тайком произвожу эксперименты над ним».

Не только с Берне, но и с Гуцковым, одним из даровитейших «младогерманцев», испортились отношения у Гейне. Гуцков, перешедший из лагеря бойцов к филистерам, выступил против любовных стихов Гейне, написанных им в Париже и отправил Гейне ультиматум, в котором грозил лишить его дружбы, если он переиздаст эти фривольные стихотворения, оскорблявшие мещанскую добропорядочность немецких буржуа.

Круг немецких друзей редел. Один из наиболее преданных Гейне, немецкий писатель Генрих Лаубе, приехавший в Париж в 1839 году, рассказывает о беседе, которую он вел с Гейне по поводу книги о Берне: «В эту пору своей жизни написал он свою полемическую книгу о Берне, оставаясь верным внутренним порывам своей натуры, будучи всегда готовым к войне и победоносному наступлению. Смеясь, он протянул мне рукопись и был очень поражен моим смущением. По тысяче причин я был против ее опубликования. Главным образом это были стратегические причины. Для чего нужно было углублять и расширять раскол либеральных сил? В этом не было ни нужды, ни необходимости. Дальше шли литературные соображения. Я попытался изложить ему, как глубоко было различие между им и Берне, различие между их задачами и способностями, Берне был предназначен для партийной борьбы и вел ее остро и талантливо, с честнейшим напором. У Гейне же при его большом таланте открывался путь к выполнению больших заданий. Судьба людей, а не только судьба граждан государства, соответствовала больше задачам, к которым его увлекал его талант и дух…

Все было напрасно. Стремление к личной мести, или по крайней мере к самоудовлетворению, было слишком сильно в натуре Гейне. «Око за око, зуб за зуб» — иудейско-библейский принцип был глубоко заложен в его сущности. — Ну ладно, — сказал я после опоров, длившихся целый день, — если ты не хочешь совсем отказаться от своей прихоти, тогда во всяком случае добавь что-нибудь, что бы тебя возвышало над Берне. — Каким образом? — Вставь среди всех своих выпадов какую-нибудь «гору», которая бы показывала твои более возвышенные (и широкие взгляды на мир. Таким образо)м у читателя создастся убеждение, что полемика, идущая до и после этой горы, — только добавление, которое объясняется и оправдывается твоей личной потребностью быть исторически точным и расчищать для этого почву.

Это ему понравилось. — Вот настоящие слова! — сказал он и ушел. Когда он вернулся, он закрыл (рукой глаза, как всегда делал, когда хотел сообщить что-нибудь хорошо придуманное, и сказал: — С «горой» ты прав. Я возведу ее. — И он говорил день за днем: — Гора начата. Гора растет, гора поднимается!..»

Как потом оказалось, под «горой» Гейне подразумевал вставку в виде «писем с Гельголанда», которые он ввел в рукопись.

Но «гора» оказалась «не высокой». В восторгах перед Июльской революцией, которые проявил Гейне, не было ничего, возвышающего его над Берне, который тоже изливал энтузиазм по поводу этого события. И лишь в позднейшей приписке к этим письмам Гейне обнаружил свою политическую дальнозоркость, когда выразил истинный смысл этой революции, сделанной пролетариатом и использованной буржуазией. Пролетариат проиграл свое дело — «но будьте уверены, когда снова ударят в набат и народ схватится за ружье, он на этот раз будет биться для себя самого и потребует заслуженную награду».

Краевой нитью через книгу о Берне проходит идея Гейне деления всех людей на «назареев», аскетов, приверженцев узкопартийных догм, и на «эллинов» — людей свободного, жизнерадостного, реалистического мировоззрения.

Берне в глазах Гейне — «назарей», и он яростно нападает на него, как представителя «иудейского спиритуализма» и защищает Гете, подлинного «эллина»,

В части полемической своей книги Гейне дает в общем живой и правильный образ Берне. Но здесь много личных и действительно неприятных выпадов против Берне и его приятельницы Жаннетты Воль-Штраус. Это была женщина бесконечно преданная Берне, он же слепо доверял ей, подвергая всю свою литературную деятельность ее оценке.

Как бы ни были необычны отношения между Берне и его подругой Жаннеттой Воль, никто не позволял себе каких-либо злостных намеков на эти отношения, средние между любовью и дружбой. И поэтому многочисленные друзья и поклонники покойного Берне были необычайно раздражены выпадами Гейне по отношению к госпоже Воль, — выпадами, недопустимыми с точки зрения литературной морали, даже в разгаре самой ярой полемики.

Решительно ничем нельзя оправдать Гейне за эти личные выпады, и впоследствии он сам высказал сожаление по поводу того, что позволил себе их, и произвел большие вымарки в последующих изданиях.

Но если оставить в стороне бестактности Гейне, объясняемые только как результат многолетней травли, которую вели Берне и его клика против самого Гейне и его Матильды, — то в книге Гейне необычайно много интересного и правильного. Ничего не преувеличивая и не преуменьшая, сказал Гейне о Берне: «Он не был ни гением, ни героем; он не был олимпийцем. Он был человеком, гражданином земли, он был хорошим писателем и великим патриотом».

Немецкие либералы и радикалы не обладали достаточным беспристрастием, чтобы отнестись серьезно к самому главному, что крылось в книге Гейне — к основной идее, к борьбе Гейне за свое миросозерцание.

Книга вызвала бурю негодования в передовой Германии.

Младогерманцы во главе с Гуцковым стали травить Гейне. Известный немецкий исследователь Гейне, Эрнст Эльстер составил целый словарь ругательств, отпущенных немецкими филистерами всех сортов и мастей по адресу Гейне. Поднялись крики о его коварстве, наглости, трусости, бесстыдстве, вероломстве, легкомыслии, бесхарактерности, низости, передергивании фактов, гнусных двусмысленностях, диком тщеславии и пр., и пр.

Придирались ко всему, вплоть до того, что издатель книги Юлий Кампе (без разрешения Гейне) издал книгу под бестактным заглавием «Генрих Гейне о Людвиге Берне».

В свою очередь подруга Берне Жаннетта Воль-Штраус, опубликовала все ненапечатанные раньше в «Парижских письмах» места, где Берне неодобрительно говорил о Гейне, Книжка вышла под заглавием «Мнение Людвига Берне о Гейне», — и это лишь разожгло пожар неслыханного скандала.

В процессе травли пресса кричала, что памфлет Гейне на Берне — могильный камень, под которым поэт собственноручно похоронил себя.

Вслед за либералами типа младотерманцев да Гейне обрушились и радикалы гегельянского толка. Арнольд Руге порицал Гейне за ренегантство в своих «Немецких летописях». Фридрих Энгельс в статье «Александр Юнг и Молодая Германия» тоже говорит об «открытом отступничестве» Гейне и заявляет: «Книга Гейне о Берне — самое гнусное, что когда-либо было написано по-немецки».

Те представители революционной немецкой молодежи, которые увлекались творчеством Гейне, «е знали, что и подумать о нем; они объясняли эту книгу как страшный документ отступничества от дела свободы. Юный Фердинанд Лассаль, в ту пору ученик лейпцигской торговой школы, записал в своем дневнике 8 сентября 1840 года: «Я люблю его, этого Гейне, он — мое второе я. Эти холодные мысли, эта всеразрушающая сила слова. Он умеет чуть слышно лепетать, как зефир, лобзающий розы; он умеет пламенно и жарко изображать любовь; по его заклятию в нас встают и сладкая тоска, и нежная грусть, и необузданный гнев. Все чувства, все движения подвластны ему, его ирония так метка, так убийственна. И этот человек предал дело свободы! И этот человек сорвал с головы своей якобинский колпак и покрыл благородные кудри роялистской шапкой с галунами! И все-таки мне кажется, что он издевается, когда говорит: «я — роялист, и не демократ». Мне кажется, что это ирония, и наверное это Так и есть».

Книга о Берне принудила Гейне не только к литературной борьбе со всеми нападавшими на него (филистерами.

По праву оскорбленная мадам Воль-Штраус направила к Гейне своего мужа для объяснений.

Встреча Гейне с оскорбленным мужем Жаннетты, доктором Штраусом, произошла 14 мюля 1841 года. Свидетелей при этой встрече не было. Зато нашлось три лжесвидетеля — Эдуард Колов, Теодор Шустер и Антон Гамберг. Эти страстные поклонники Берне не постеснялись выдать себя за очевидцев происшествия: они подтвердили рассказ Штрауса о том, что он дал на улице пощечину Гейне.

В письме к Гуцкову Штраус с подробностями расказывает о встрече с Гейне на улице Ришелье, о якобы данной им пощечине своему врагу. При этом Гейне вручил визитную карточку Штраусу и вызвал его на дуэль.

Теодор Шустер, вождь левого крыла «Союза изгнанников», оказался честнее других мнимых очевидцев инцидента. Он отказался от

Первоначальных показаний и твердо зажил, что он, как и Двое других свидетелей, при встрече Гейне и Штрауса не присутствовали.

Вскоре после происшествия Гейне уехал на курорт в Пиренеи, и это дало повод его врагам распространять в немецкой печати легенду о том, что Гейне позорно бежал от дуэли.

Кампания клеветы вынудила Гейне вернуться в Париж и послать вызов на дуэль Штраусу через своих французских друзей — поэта Теофиля Готье я Альфонса Ройе. Взбешенный Гейне настаивал на дуэли на пистолетах и утверждал, что дуэль будет продолжаться до тех пор, пока один из противников не будет убит.

Заботясь о будущем Матильды на случай своей смерти, Гейне перед дуэлью вступил с Матильдой в официальный гражданский и церковный брак. Он сообщил об этом событии своим родственникам, в том числе и дяде, с которым вновь произошло примирение за некоторое время перед этим.

«Только теперь могу я сообщить официально о моем бракосочетании, — писал Гейне. — 31 августа я женюсь на Матильде-Кресценции Мира, с которой вот уже больше чем шесть лет я ежедневно ссорюсь».

В этой шутке было немало правды. Вспыльчивость и капризный характер Матильды нередко выводили из себя тоже не особенно уравновешенного Гейне, я не даром он за несколько лет до этого события писал своим друзьям, что «мы живем наполовину счастливо». Особенно, когда Гейне мучили экономические невзгоды, он страдал от того, что не может предоставить Матильде многого из необходимого ей.

Ее непостоянный характер оказывался в том, что она любила менять квартиры, а частые переезды стоили также дорого.

Гейне был очень ревнив. Порой им овладевала навязчивая идея, что Матильда бросит его, уйдет, как только ей представится. хоть сколько-нибудь лучшая жизнь. И он ее часто бранил, устраивал сцены ревности, называл «мотовкой», а когда (проходил первый-пыл раздражения, задаривал ее и выбивался из сил, лишь бы раздобыть деньги.

Немецкие друзья, посещавшие Гейне, рассказывали анекдоты о том, что Матильда — находится в совершенном неведении относительно поэтической деятельности мужа, и Гейне как-будто даже бравировал этим: «Она не читала ни одного слова, из моих сочинений, — рассказывал Гейне своей французской приятельнице, госпоже Жобер, — и она даже не знает, что такое, собственно говоря, поэт».

В начале сороковых годов, когда материальное положение Гейне было особенно плохо, он сделал попытку заняться биржевыми спекуляциями благодаря своему знакомству с Джемсом Ротшильдом, и чей дом его ввело рекомендательное письмо Соломона Гейне.

Гейне называл парижскую биржу зданием, «построенным в чистейшем греческом стиле и посвященным грязнейшему из дел». Ротшильд взял на себя руководство биржевой игрой, но это не привело к особенно благоприятным результатам. Гейне проигрался однажды, потеряв все свои скромные сбережения и даже войдя в долги.

Так или иначе, незадолго до дуэли с доктором Штраусом, 31 августа 1841 года в храме Сен-Сюлыпие был оформлен брак Гейне с Матильдой.

В этот день шел дождь, парижские мостовые были грязны, что дало повод Гейне сострить, что путь к браку устлан грязью.

Быть может, этот анекдот недостоверен, как и все прочие, связанные с этим событием его жизни. Он будто бы еще сказал, что музыка во время бракосочетания напоминает ему музыку, которая на поле сражения толкает солдат в бой.

7 сентября в долине Сен-Жермен состоялась дуэль. Гейне явился первый к назначенному месту. Противники обменялись выстрелами.

Соломон Штраус сделал первый выстрел.

Пуля скользнула по одежде Гейне, оцарапав кожу его кошелька, лежавшего в кармане. Это дало повод одному из секундантов воскликнуть: «Вот что значит — хорошо поместить свои деньги!»

Гейне выстрелил в воздух.

Инцидент был исчерпан. Но атмосфера провокации сгущалась. Последовали другие вызовы на дуэль. Гейне не желал больше рисковать жизнью. В нем всегда жило презрение к дуэли, как стародворянскому способу восстановления чести. И он смеясь ответил одному из своих незваных противников: «Если вы пресытились жизнью — повесьтесь».

Дуэль не успокоила противников Гейне. Разрыв с передовым немецким общественным мнением был настолько глубок, что у Гейне почти не оказалось защитников.

И только в «Бреславльской газете» некий автор, скрывшийся за подписью Ф., в статье, помещенной 25 сентября 1841 года, с яростным сарказмом уничтожил Штрауса и его лжесвидетелей.

Этот Ф. был шестнадцатилетний Фердинанд Лассаль, решивший выступить на защиту своего кумира.

 

2

Среди писем Гейне, написанных им в этот тяжелый период травли, обращает на себя внимание письмо к редактору «Всеобщей газеты» Кольбу. Гейне жалуется на «убожество здешних немцев», на интриги, (которые плетутся против него как со стороны так называемых патриотов, так и со стороны их агентов, влияющих на прессу.

Гейне сетует попутно на тяжелые головные боли, мешающие ему работать, и на то мрачное, придавленное настроение, которое господствует в Париже.

Действительно, с начала сороковых годов разложение французской монархии Луи-Филиппа шло гигантскими шагами. Кучка финансовой буржуазии, стоявшая у власти, держалась только благодаря системе биржевого ажиотажа, подкупов и открытого грабежа низших классов. И если попытки вооруженных восстаний, из которых самая значительная была произведена Бланки и Барбесом 12 мая 1839 года, окончились неудачей, то Июльской монархии грозила гибель от разрастающейся внутренней оппозиции.

В рядах буржуазии происходил раскол; по мере развития промышленный капитал все больше становился в оппозицию финансовой буржуазии, захватившей власть в свои руки. Буржуазная оппозиция не была однородной в своих стремлениях, особенно в вопросе о политическом устройстве страны. Верхушка промышленной буржуазии ничего не имела против сохранения буржуазной монархии при условии разделения власти между различными слоями господствующих Классов. Другие представители крупной буржуазии стремились к восстановлению республиканского строя. Это, как казалось им, должно дать наибольшую гарантию их господства. Наконец, поднимавшиеся слои мелкой буржуазии образовывали кадры демократически-республиканской оппозиции.

Пример Июльской революции показал буржуазии, что без пролетариата, дерущегося на баррикадах, добиться республиканского переворота нельзя. Поэтому республиканская оппозиция старалась привлечь на свою сторону пролетариат, классовое сознание которого еще недостаточно окрепло для того, чтобы выдвинуть своих идеологов. Социалистические писатели Кабе, Пьер Леру и Прудон строили свое учение на принципах буржуазного общества и поэтому в своей проповеди идеала равенства и братства и их осуществления были такими же утопистами, как сенсимонисты.

Французский социализм этой эпохи носил не пролетарский, а буржуазно-интеллигентокий характер, и в социалистических кружках участвовали главным образом интеллигенты, а не рабочие.

Однако идеи социализма оказывали огромное влияние на французский пролетариат, и социальный вопрос все больше проникал в жизнь и в литературу.

Боязнь социальной революции охватила в сороковых годах весь господствующий класс Франции.

Гейне писал в 1842 году, что буржуазия «не боится собственно республики, но она чувствует огромный страх перед «коммунизмом, перед теми мрачными личностями, которые точно крысы вылезут из развалин нынешнего правительства».

Гейне указывает, что только вследствие этой боязни Луи-Филипп и его непопулярное правительство Гизо удерживаются у власти. Эта боязнь является для короля гарантией безопасности. Если монархия падет, «правление перейдет в руки тысячеголового чудовища, и даже враждебные буржуазии дворяне и духовенство стараются по этой причине поддерживать июльский трон; только совершенно ограниченные люди, игроки и шулера между аристократами и клерикалами, оказываются пессимистами и делают ставку на республику, или, скорее, на хаос, долженствующий наступить непосредственно вслед за установлением республики».

Гейне разделяет эту боязнь господствующих классов. Он только что перенес тягостные нападки, исходившие из узкорадикальных «партийных кругов». Ему, художнику-индивидуалисту, кажется, что грядущая социальная революция посягает на свободу личности.

«Я испытываю большой страх, — пишет Гейне в письме к Кольбу, цитированном выше, — перед ужасом владычества пролетариев, и я признаюсь вам, что вследствие этого страха я сделался консерватором. Вы в этом году мало что вычеркнете из моих статей и, быть может, посмеетесь на моей умеренностью и пугливостью. Я взглянул в глубь вещей, и меня охватило своеобразное головокружение — я боюсь, что я падаю назад».

Это временное «падение назад» отразилось в творчестве Гейне. Он создает в 1841 году сатирическую поэму «Атта Тролль».

Это памфлет в стихотворной форме, направленный против немецких радикалов различных мастей и толкав. Острие памфлета Гейне обращает против политической лирики, возникшей к началу сороковых годов в Германии. Эта политическая поэзия явилась результатом растущего недовольства германской буржуазии. Смерть прусского короля Фридриха-Вильгельма III и приход к власти его сына Фридриха-Вильгельма IV (в 1840 году) подали надежду буржуазии, что новый король проявит большее внимание к ее интересам, чем его отец. Ожидания буржуазии оказались тщетными. Либеральствующий наследный принц оказался столь же реакционным монархом, как и его отец. Он был романтиком с ног до головы, считавшим, что он король «милостью божьей», и также боялся конституции, ограничивающей его права, как и его отец. Новый король считал себя посредником между богом и народом, все его симпатии были на стороне феодального дворянства, и он мечтал о восстановлении средневековых социальных отношений.

Буржуазия была слишком безвольна для того, чтобы вступить в борьбу с королем и его кликой, а отдельные попытки политической оппозиции, отразившиеся в частности в листовке Иоганна Якоба «Четыре вопроса», были быстро погашены.

Пожалуй, более опасный противник, чем радикальная буржуазия, был пролетариат. В сороковых годах крупная промышленность и крупная торговля все больше расшатывали старые мелкобуржуазные формы жизни. Ремесленники, домашне-промышленные рабочие, жили в неописуемой нищете. Особенно это чувствовалось в силезской текстильной промышленности, где рабочие, по образному выражению Меринга, обеими ногами еще стояли в феодальном болоте, тогда как их тело уже сотрясалось сильнейшими вихрями капиталистической конкуренции.

Но у народившегося пролетариата еще не было достаточного пролетарского классового сознания для того, чтобы собственными силами помочь себе и рассчитаться с деспотами и их режимом.

Таким образом задача оппозиционного протеста угнетенных классов пала, как и прежде, на литературу и философию.

Политическая поэзия расцвела в Германии к началу сороковых годов. В 1840 году вышли «Песни космополитического ночного сторожа» Дингельштедта, в следующем году появились «Неполитические песни» Гофмана Фон-Феллерслебена, и в том же году вышли «Песни живого» Георга Гервега.

Германские политические лирики сороковых годов, разумеется, не были сходны по своему поэтическому дарованию, но нечто общее роднило их между собой. В их поэзии отражалась как нельзя лучше незрелость класса, готовящегося к борьбе, горящего пафосом борьбы, но не знающего, против кого из своих врагов обратить меч. Отсюда — отвлеченные восторги и преклонение перед свободой вообще, перед внеклассовыми идеалами равенства и братства.

Гейне возмущал «тот смутный бесплодный пафос, тот бесполезный пар энтузиазма, который с пренебрежением смерти кидался в океан общих мест и всегда напоминал американского матроса, который был таким восторженным поклонником генерала Джексона, что однажды бросился с верхушки мачты в море, воскликнув: «Я умираю за генерала Джексона».

Эта неконкретность молодой политической поэзии, возникшей в Германии, раздражала Гейне, который не мог мыслить абстрактно, не мог действовать, не нанося удары реальным людям и фактам. Его полемика с Платеном, его выпады против Берне, — конечно, борьба за определенное мировоззрение, за те идеалы буржуазного демократизма, которым тогда поклонялся Гейне, и против дворянского аристократизма и мелкобуржуазного радикализма.

Так и борьба против политических поэтов сороковых годов является в сущности продолжением борьбы Гейне против узкого немецкого радикализма, против прославления принципов «христианско-германской национальности».

Травя Гейне, немецкие радикалы кричали, что он «талант, но не характер». В предисловии к «Атте Троллю» Гейне ответил на это, что талант был в свое время очень неприятный дар природы, потому что он навлекал нa обладателя его подозрение в отсутствии всякого характера. Завистливое бессилие в качестве мощного оружия откопало антитезу между талантом и характером. «Пустая голова горделиво указывала на полное сердце, и добродетельный образ мыслей сделался козырной картой. Я помню одного тогдашнего писателя, который ставил себе в особенную заслугу, что не умел писать; за свой деревянный слог он получил почетный серебряный кубок».

Конечно, Гейне не прав, нападая огульно на всех политических поэтов, выступавших в печати ко времени создания «Атты Тролля».

Политическая лирика сороковых годов была признаком пробуждающегося сознания буржуазии, и [несмотря «а все недостатки, поэзию Фрейлиграта или Гервега нельзя было называть «маркитанткой свободы». Но Гейне был прав в другом: те плоские либеральные «поборники света и правды», которые обвиняли его в шаткости убеждений и рабском образе мысли, кичились «хорошими характерами», то есть проявляли патриотический образ мысли и в полнейшей безопасности гуляли по отечеству. А он, которого величали «беспринципным талантом», жил на чужбине, не надеясь попасть на родину. Так, по своему собственному признанию, время работало на него и прежние немецкие правительства оказали ему большую услугу: «Распоряжение об аресте, которое, начиная с (немецкой границы, на каждой станции напряженно ожидает возвращения поэта на родину, — это распоряжение регулярно возобновляется каждый год в рождественские святки, когда на елках искрятся милые огоныки. Такая ненадежность путей сообщения отбила у меня охоту к путешествию по немецким землям, и я вследствие этого праздную святки на чужбине и на чужбине же, в изгнании, окончу мои дни».

Что же представляет собою в сущности «Атта Тролль»? Это памфлет, направленный в две стороны: против узкорадикальных поэтов и против тевтоманов-яационалистов.

Каким же оружием наносит удары Гейне? Чем может он бить сразу радикализм и христианско-национальную тевтоманию? Своим оружием он избирает романтику.

Казалось, еще так недавно в «Романтической школе» он отрекся от недавних учителей, жестоко осмеял Шлегеля, указал на реакционность романтиков и со стыдом отошел от юношеских путей своего творчества. И вот теперь, в порыве полемики, он снова выявляет свою натуру эстета и индивидуалиста и возвращается к романтике, для того чтобы ею, за неимением другого, более острого и совершенного оружия, расправиться с посредственностью, пошлостью и тупостью тевтонствующих и радикальных буржуа. В ном еще горит обида, полученная от врагов, он помнит о бунте, поднятом против него, когда ему даже было трудно предположить, что в Германии родится столько гнилых яблок, сколько полетело ему в голову.

С реалистической точностью избран ландшафт, на фоне которого развертывается действие «Атты Тролля». Летом 1841 года Гейне провел около полутора месяцев вместе с Матильдой в Пиренеях, на знаменитом курорте Котере, живописность которого привлекала к себе немало гостей. Совершая прогулки в окрестностях, Гейне посетил 7 июля Ронсевальокую долину, прославленную в старофранцузской «Пеоне о Роланде». Здесь, по легенде, погиб в бою с сарацинами племянник Карла Великого, рыцарь Роланд, обладатель волшебного меча Дюрандаля и рога Олифанта.

Это романтическое место, о котором с детства знал Гейне, навеяло на него сладостные мечты, отцветшего в его сердце романтизма:

Ронсеваль, долина славы, Чуть твое я вижу имя, В сердце вновь благоухает Голубой цветок поблекший! Поднимаются, мерцая, Отошедшие столетья, Смотрят очи привидений На меня, и я пугаюсь.

Весьма вероятно, что живя в Котере, Гейне принял участие в охоте на медведя, которая произвела также немалое впечатление на Гейне и, подобно Рогасевальской долине, пробудила, в нем воспоминание детства о сказках и баснях о животных.

Немецкие романтики охотно пользовались животными как персонажами для своих сочинений. Стоит только вспомнить «Кота в сапогах» Людвига Тика или героев Э. Т. А. Гофмана — кота Мурра и собаку Берганцу.

Из различных элементов, свойственных романтической поэзии, сложился причудливый фон сатирической поэмы Гейне. Главным героем является танцующий медведь Атта Тролль. У него и его супруги, медведицы Муммы, четыре сына и две дочери. Дети, особенно младший мальчик, во всем подражают тевтоманам и их вождям — «великим учителям гимнастики» Масману и батюшке Яну:

Удивительнейший мальчик! И к гимнастике способен, Кувыркается не хуже, Чем гимнаст великий Маемая. По природному воспитан, Знает лишь родной язык, И жаргона греков, римлян, Никогда не изучал. Вольный, бодрый и веселый. Мыла он не переносит, Презирает умыванье, Как гимнаст великий Маемая.

Сам Атта Тролль соединяет в себе все ненавистные в ту пору для Гейне принципы: с одной стороны, он исполнен тевтоманского тупоумия, с другой стороны — он заражен коммунистическими идеями грубого равенства, казавшимися Гейне смешными.

Атта Тролль проповедует либерализм, притом в таких радикальных формах, до каких, пожалуй, радикалы типа Берне никогда и не доходили:

Если б думали медведи И все звери так, как я, Мы тогда усильем дружным Победили бы тиранов. Если б был в союзе боров С жеребцом, и если б слон Обнял хоботом по-братски Рог могучего быка, Если б волк, медведь, козел, Даже заяц с обезьяной Согласились хоть на время, То успех достигнут был бы Единенье, единенье — Вот что нужно. В одиночку Передушат нас, а вместе Мы тиранов победим. Единенье! Единенье! Монополию мы свергнем И республику зверей Справедливую устроим. Основным законом будет Равенство всех божьих тварей Без различия их веры Или запаха, иль шкуры. Слава равенству! Осел Будет главным в государстве, И на мельницу рысцою Будет лев таскать мешки.

Так представлялось Гейне будущее «справедливое» царство зверей, тех самых, о которых он говорит в своей книге о Берне: «Когда я посетил Берне во второй раз на улице де-Прованс, где он окончательно поселился, то в его гостиной нашел такой зверинец людей, какой едва ля отыщешь даже в Jardin des plantes. В глубине комнаты сидело на корточках несколько немецких белых медведей, которые курили, почти постоянно молчали и только по временам извергали самым низким басом разные отечественные проклятия. Подле них приютился польский волк, в красной шапке, изредка выпускавший из хриплого горла сладкоприторнейшие замечания. Тут же я встретил и французскую обезьяну, принадлежавшую к уродливейшим обезьянами, каких я только когда-нибудь видел; она постоянно корчила рожи, для того чтобы из них можно было выбрать самую лучшую».

Цитированное место из книги о Берне просто производит впечатлению этюда к «Атте Троллю».

Гейне воплощает в фантастическом образе дрессированного медведя самодовольную глупость, откуда бы она ни проистекала. С одной стороны. Атта Тролль проповедует, как тевтоман:

Сын мой, сын мой, берегись Бауера и Фейербаха!..

С другой стороны, Атта Тролль яростно напирает, подобно крайним радикалам, на собственность:

Собственность! Права владенья! Воровство они и ложь!.. Так сплести обман я глупость Человек лишь мог презренный. Собственности не творила Бескарманная природа: Без карманов в наших шуба! Мы являемся на свет. Ни один из нас, конечно. Не рождается с мешком На своем природном мехе. Чтоб ворованное прятать. Только человек бесшерстный. Что сумел чужою шерстью Прикрывать себя, сумел И карман себе устроить.

Существующие в характере Атты Тролля противоречия должны быть объяснены тем, что фигура Атты Тролля — собирательная. В этом образе Гейне слил отрицательные черты своих врагов справа и слева.

Что же противопоставляет Гейне Атте Троллю и его тупой семье? Каковы его положительные идеалы, которые он выдвигает в противовес принципам тех мелкобуржуазных и националистических элементов немецкого общества, против которых направлена сатира Гейне?

В соответствии с обращением к старым [романтическим идеалам Гейне опять выдвигает идею свободной творческой индивидуальности. Он пишет «последнюю, быть может, песнь свободную, лесную, романтизма». Он боится, что этой пеоне суждено замолкнуть в боевом пожаре дня, ему кажется, что поэма о танцующем медведе совершенно «надпартийна», что она представляет собою свободную игру фантазии:

Летней ночи сон! Бесцельна Песнь моя и фантастична, Как любовь, как жизнь бесцельна. Как творенье и творец! Лишь собою вдохновенный, То несется, то летает В царстве вымыслов чудесных Мой возлюбленный Пегас. На полезный он, не кроткий Водовоз гражданских чувств И не конь борьбы партийной С патетическим копытом. Нет, он золотом подкован, Мой крылатый белый конь, Удила его жемчужины, Я их весело бросаю.

В причудливое царство несет крылатый конь поэзии. Гейне раскрывает старые сундуки со скрипящими заржавленными замками и вынимает оттуда, чтобы пленить читателя, великолепную, хоть и тронутую молью бутафорию романтики.

Здесь встают старые призраки Роланда, умирающего в долине Ронсеваля, трубящего в рог Олифанта, Иродиалы, несущей окровавленную голову в руках, богини Дианы, волшебницы Абунды. Здесь изображена дикая охота в Пиренеях, погоня за медведями, предпринятая Гейне и его проводником, — и все это перемешано с полемическими выпадами против швабских поэтов, «истинно немецких» патриотов типа Масмана.

Поистине хаостичиость «Атты Тролля» вполне оправдана подзаголовком «Сон в летнюю ночь», где на ряду t благовестом часовни звучит звон погремушек шутовского колпака:

Это мудрое безумье! Обезумевшая мудрость! Вздох предсмертный, так внезапно Превращающийся в хохот!..

Не даром критики любят сравнивать эту сатиру Гейне с большими фантастическими комедиями Аристофана, а Брандес прямо утверждает, что со времен классической древности не рождалось еще поэта, обладавшего более сходным умом с Аристофаном, чем Гейне. «Глубина бесстыдства и полет лирики» — вот основные сходства сатирической поэзии Гейне и Аристофана, по мнению Брандеса.»

Действительно, силою своей фантазии Гейне, подобно Аристофану, выворачивает мир наизнанку, смешивает границы логичного с нелогичным. Гейне пользуется романтикой как оружием, но это не мешает ему сокрушать эту романтику, взрывать ее изнутри. Поэтому удары, нанесенные Аттой Троллем достались и немецкому либерализму, и мелкобуржуазному радикализму, и «политической поэзии», и тевтонствующей глупости — но заодно и (романтике.

Когда Атта Тролль убит, на его памятнике Гейне делает следующую надпись:

Тролль, медведь тенденциозный. Верующий, нежный муж, Соблазненный духом века, Был сначала санкюлотом. Плохо танцевал, но веру В самого себя имел; Иногда вонял изрядно; Не талант — зато характер!

В этом собирательном образе отражается вся путаница взглядов и понятий многоголосого немецкого бюргерства, только выходившего на арену политической деятельности. В противоречивости Аттьг Тролля демонстрируется противоречивость радикалов, двусмысленность их положения в современном им германском обществе.

Франц Меринг справедливо указывает, что Гейне осмеял не те идеи, составляющие драгоценное состояние человечества, за которые Гейне сам боролся и страдал, а то, как грубо, тупо и нелепо эти идеи воспринимались его радикальными современниками. «Он смеется, так сказать, — говорит Меринг, — только над медвежьей шкурой, в которую эти идеи временно наряжены».

В нелепую медвежью шкуру наряжены и полные энтузиазма, но путанные и далеко не конкретные прославления свободы, свойственные политическим лирикам. В сатирическом стихотворении, озаглавленном «Политическому поэту», Гейне объясняет, почему эти туманные произведения имеют успех у радикальной публики:

Усердно слушают тебя И хвалят дружным хором: Как благородна мысль, твоя. Какой ты мастер форм! И за твое здоровье пить Вошло уже в обычай, И боевую песнь твою Подтягивать, мурлыча. Раб о свободе любит петь Под вечер в заведенья, От этого питье вкусней, Живей пищеваренье.

Впрочем, не ко всем политическим поэтам Гейне относился одинаково отрицательно. Он признавал Георга Гервега, которого назвал «железным жаворонком», он оценил и Фердинанда Фрейлиграта, когда тот, отказавшись от аполитичных стихов и восточной экзотики ранних годов, напечатал ряд боевых революционных стихотворений в «Новой рейнской газете». Но это было уже позднее, в преддверии революции 1848 года, когда Фрейлиграт был членом редакционной коллегии «Новой рейнской газеты». В «Атте Тролле» же Гейне высмеивает поэзию раннего Фрейлиграта.

Наконец Гейне неплохо относился к некоторым стихам Дингельштедта. Не трудно понять, чем руководствовался Гейне при оценке политической поэзии его современников. Он требовал прежде всего конкретности и предостерегал от туманного а бесплодного пафоса, который «бросается в океан общих мест» подобно тому матросу, который беспричинно бросился в воду, умирая за генерала Джексона.

Характерно отметить, что в те же годы, когда Гейне сочинял свою якобы романтическую и нетенденциозную поэму об Атте Тролле, он живо интересовался жгучими политическими вопросами текущего дня.

Это доказывают те корреспонденции из Парижа, которые он с 1840 года стал снова посылать во «Всеобщую аугсбургскую газету». Корреспонденции эти были впоследствии собраны в отдельную книгу под названием «Лютеция» (римское название Парижа).

 

3

Между корреспонденциями Гейне, которые он посылал в «Аугсбургскую газету» и впоследствии объединил в книгу под названием «Французские дела», и между корреспонденциями, вышедшими под названием «Лютеция», был восьмилетний перерыв.

Многое изменилось с тех пор во Франции. Луи-Филиппу удалось справиться с целым рядом республиканских восстаний и преодолеть частые министерские кризисы. Правительство Гизо утвердилось у власти, несмотря на всю непопулярность. Гизо, правда, все время имел на своей стороне парламентское большинство, но он добивался этого путем подкупа. Правительство денежных тузов, верное своей классовой природе, раздавало места, пенсии, подряды и концессии, и в результате почти половина всех депутатов занимала различные государственные должности; ясно, что такие депутаты-чиновники теряли всякие признаки независимости и поддерживали правительство Гизо, заботясь о своем благосостоянии. Мало-по-малу всплыли возмутительные факты казнокрадства, продажности, бесчестных сделок и взяточничества. Борьба партий главным образом сосредоточивалась вокруг внешней политики Франции. Правительственная партия составлялась из финансовой олигархии, в оппозицию ей становилась промышленная буржуазия, стремившаяся найти себе место у государственного пирога.

Гизо, ведя борьбу против буржуазной оппозиции, гораздо резче и жесточе выступал против рабочего движения, которое стало особенно энергично развиваться в сороковых годах.

«Против неприязненных нам сил, — говорит Гизо, — мы должны были защищать в 1840 году общество и правительство, несмотря на существование и упрочение внешнего порядка».

Неудача, постигшая вождей «Общества времен года» — Бланки и Барбеса, сделавших попытку произвести социальную революцию, не охладила стремлений революционеров; они продолжали организовываться для борьбы. Пролетариат вступал в новые тайные общества, вожди которых понимали, что социалистическая теория только тогда может быть проведена в жизнь, когда она будет увязана с революционной практикой. Еще! в 1836 году портной Вильгельм Вейтлинг вместе со своими немецкими единомышленниками, рабочими Шахтером и Бауером, организовал в Париже «Союз справедливых», а в 1838 году Вейтлинг выпустил свое произведение «Человечество как оно есть, и каким оно должно быть».

В этом сочинении впервые революционные немецкие рабочие назвали себя коммунистами.

Высказываясь за отмену частной собственности, Вейтлинг старался связать свое учение с ранним христианством. Этим он хотел приблизить восприятие коммунизма к рабочим, воспитанным на проповеди евангелия. Однако, в противовес Сен-Симону, Фурье и другим утопическим социалистам. Вейтлинг понимал, что коммунистическое общество не удастся осуществить мирным путем.

Фурье и Сен-Симон, создавая свои теории, видели уже противоречия классов, но не сознавали, исторической роли пролетариата и надеялись на мирное проведение своих утопических теорий. Они, как это констатирует «Коммунистический манифест», с ожесточением вы-, ступали против всякого политического движения рабочих, которое вызвано, по их мнению, лишь слепым недоверием новому евангелию.

Вейтлинг, наоборот, говорил, что все написанные до сих пор планы общественного переустройства служат доказательством его необходимости и возможности. «Но лучший план мы все-таки должны будем написать своей кровью».

Но и Вейтлинг не понимал, какое значение имеет пролетариат в деле превращения капиталистического общества в коммунистическое. Он делал лишь шаг вперед в том отношении, что проповедывал не мирное, а революционное введение социализма.

Через год после неудачного восстания Бланки и Б ар беса коммунист Пило (Собрал в Париже многолюдный митинг, на котором проповедывал, что надо ввести новый общественный строй путем террора и насилия.

Таким образом на одном крыле социалистического движения стояли пролетарские революционные коммунисты Бланки, Буонарроти, чей памфлет «Жизнь Бабефа» имел огромный успех в рабочих кругах, и другие. На другом крыле находились такие социалисты, как Прудон, Кабе и Леру, которые резко критиковали капиталистическое общество, но приходили к выводам, в основном совпадавшим с выводами сенсимонистов и фурьеристов. Они никак не могли выйти из ограниченного круга мелкобуржуазных представлений.

Несмотря на эти коренные недостатки мелкобуржуазного утопического социализма влияние социалистических идей на французский пролетариат было необычайно велико. В нелегальных типографиях печаталось «Путешествие в Икарию» Кабе, где проповедывалась идея коммунистических общин, памфлеты Прудона и др.

Все эти произведения находили горячий отклик в рабочих кругах, и идеи коммунизма все больше осваивались пролетариатом.

Призрак коммунизма уже бродил по Европе задолго до того, как был опубликован «Коммунистический манифест». Не надо забывать, что коммунисты в ту пору не составляли какой-либо особой партии, противостоящей другим рабочим партиям. Они лишь на практике представляли собою авангард рабочих партий всех стран, а в теоретическом отношении, как это констатировал «Коммунистический манифест», они имели перед остальной массой пролетариата то преимущество, что понимали условия, ход и общие результаты рабочего движения.

Живя в Париже, Гейне не мог не видеть роста рабочего движения. В апреле 1840 года парижский корреспондент «Аугсбургской газеты», Гейне, посетил мастерские в предместье Сен-Марсо и увидел, что читали рабочие. Речь Робеспьера, памфлеты Марата, Кабе, Буонарроти — «все произведения, пахнущие кровью, и тут же я слышал песни, сочиненные как-будто в аду, припевы которых свидетельствовали о самом диком волнении умов».

При этом Гейне предсказывает, что рано или поздно строй Луи-Филиппа будет свергнут и установится республика. И тут же он пугается того, что во главе правления того и гляди станут «кум-кожевник и колбасник»-. Его пугает та идея «равенства созданий божьих, без различия религии, цвета, запаха, и шерсти», которую о» колко высмеял в «Атте Тролле».

Уже в этих немногих строках газетной корреспонденции мы видим основное противоречие, мучащее Гейне. Он видит, к чему привела революция тридцатого года, он чувствует, что строй финансовой олигархии не прочен, что он не может удержаться. Но что придет на смену бирже, золотому тельцу, эксплоатации? Коммунизм? К нему рвется Гейне, но боится его, потому что боится грубого равенства, боится того, что цивилизация погибнет.

Два года спустя Гейне описывает восстание чартистов в Англии и дает ему правильную оценку. Он подчеркивает опасность революции для английской промышленной буржуазии и весьма недвусмысленно намекает, что будет час, когда королевские солдаты откажутся стрелять в восставших рабочих как своих братьев. Он вспоминает при этом французских коммунистов и сравнивает их с английскими.

Вообще коммунизм необычайно занимает мысли Гейне в эту пору. Неизбежность победы коммунизма для него ясна, и свое двойственное отношение к этой победе он высказывает в предисловии к «Лютеции».

Но задолго до возникновения этого предисловия (а оно было написано за год до его смерти, в 1855 году), еще 15 июня 1843 года у Гейне вырвалось знаменательное признание: «Я снова говорю о коммунистах, единственной партии во Франции, заслуживающей безусловного внимания. Такое же внимание обратил бы я и на обломки сенсимонизма, последователи которого под странными вывесками все еще живы, а равно и на фурьеристов, которые еще продолжают работать свежо и энергично; но этими людьми двигает только слово, социальный вопрос как вопрос, традиционное понятие, и они не побуждаются к действию демонической необходимостью, они не те заранее предопределенные слуги, посредством которых высшая мировая воля приводит в исполнение свои колоссальные решения. Рано или поздно рассеянная по свету семья Сен-Симона и весь генеральный штаб фурьеристов перейдут в армию коммунистов и как бы возьмут на себя роль отцов церкви».

Его предсказание сбылось очень скоро, потому что на Лондонском съезде летом 1847 года была создана международная организация пролетариата, Союз коммунистов.

Историческое значение этой организации Гейне не оценил, но достаточно того, что в своих высказываниях о коммунистах, он пошел гораздо дальше и чем его враги — радикалы типа Берне, и чем его друзья — утопические социалисты.

Приход коммунизма был для него неизбежностью. В сороковых годах влияние коммунистических идей охватывало широкие слои рабочих как французских, так и те многочисленные кадры международной эмиграции, которые скопились в Париже. И чуткий корреспондент «Аугсбургской газеты», несмотря на гнет немецкой цензуры, все же умудрялся поговорить в газете «о социалистах, или, чтоб назвать это чудовище его. настоящим именем, о коммунистах». В предисловии к «Лютеции» Гейне приписывает себе заслугу информирования рассеянных по свету общин коммунистов о том, что их дело беспрерывно преуспевает.

«Признание, что будущее принадлежит коммунистам, было сделано мною самым осторожным и боязливым тоном, — и увы! — этот тон отнюдь не был притворным».

Послушаем самого Гейне. Страшная внутренняя борьба разъедает ere, (когда он думает о предстоящих великих стычках двух классов — буржуазии и пролетариата, и когда он предчувствует, что победа окажется на стороне второго.

…«С ужасом и трепетом думаю я о времени, когда эти мрачные иконоборцы достигнут господства: своими грубыми руками они беспощадно разобьют все мраморные статуя красоты, столь дорогие моему сердцу; они разрушат все те фантастические игрушки искусства, которые так любил поэт; они вырубят мои олеандровые рощи и станут сажать в них картофель; лилии, которые не занимались никакой пряжей и никакой работой и однако же были одеты так великолепно, как царь Соломон во всем своем блеске, будут вырваны из почвы общества, разве только они захотят взять в руки веретено; роз, этих праздных! невест соловьев, постигнет такая же участь; соловьи, эти бесполезные певцы, будут прогнаны, — и увы! — из моей «Книги песен» бакалейный торговец будет делать пакеты И всыпать в них кофе или нюхательный табак для старух будущего. Увы! я предвижу все это, и несказанная скорбь охватывает меня, когда я думаю о погибели, которою победоносный пролетариат угрожает моим стихам, которые сойдут в могилу вместе со всем старым романтическим миром. И несмотря на это — сознаюсь, откровенно — этот. самый коммунизм, до такой степени враждебный моим склонностям и интересам, производит на мою душу чарующее впечатление, от которого я не могу освободиться; два голоса говорят в его пользу в моей груди, два голоса, которые не хотят замолчать, которые, может быть, в сущности суть не что иное, как подстрекательства дьявола… но, как бы то ни было, они овладели мною и никакие заклинания не могут одолеть их.

Потому, что первый из этих голосов — голос логики. «Дьявол — логик» говорит Данте. Страшный силлогизм держит меня в своих волшебных цепях, и не будучи в состоянии опровергнуть положения, что «все люди имеют право есть», я принужден покориться и всем выводим из него. Думая об этом, я рискую сойти с ума, я вижу, как все демоны истины с триумфом пляшут вокруг меня, и наконец великодушное отчаяние овладевает моим сердцем, и я восклицаю: — Обвинительный приговор давно уже произнесен над этим старым обществом. Да свершится правосудие! Да разобьется этот старый мир, в котором невинность погибла, эгоизм благоденствовал, человека эксплоатировал человек! Да будут разрушены; до основания эти мавзолеи, в которых господствовали ложь и неправда, и да благословен будет торговец, который станет некогда изготовлять из моих стихов пакеты, и всыпать в них кофе и табак для бедных честных старушек, которые в нашем теперешнем, неправедном мире, может быть, должны были отказывать себе в таких удовольствиях.

Второй из этих повелительных голосов, которыми я заколдован, еще могущественнее и демоничнее первого, потому что это голос ненависти, ненависти питаемой мною к партии, страшнейший противник которой — коммунизм, и которая поэтому есть также наш общий враг. Я говорю о партии так называемых представителей Национальности в Германии, об этих фальшивых патриотах, патриотизм которых состоит только в идиотской неприязни к чужеземным и соседним народам и которые ежедневно изрыгают свою желчь преимущественно на Францию. Да, эти остатки потомков тевтомано» 1815 года, которые только переделали на новый лад свой старый костюм ультранемецких болванов и немного подрезали свои уши, я всю жизнь ненавидел и сражался с ними; и теперь, когда меч выпадает из рук умирающего, я утешен убеждением, что коммунизм, которому они первые попадутся на дороге, нанесет им последний удар; и конечно, не палицей пришибет их гигант, а раздавит ногой, как давят гадину. Это будет его дебютом. Из ненависти к защитникам узкого национализма я мог бы почти полюбить коммунистов. Они по крайней мере не лицемеры, у которых на языке постоянно религия и христианство; коммунисты, правда, не имеют религии (полного совершенства нет ни в одном человеке), они даже атеисты (что, несомненно, большой грех), но главным догматом своим они признают самый неограниченный космополитизм, всемирную любовь ко всем народам, братские отношения между всеми людьми — свободными гражданами земли… Таким образом эти коммунисты гораздо больше христиане, чем наши так называемые германские патриоты, эти тупоумные поборники исключительно национализма».

Несмотря на путаницу понятий, дающую возможность Гейне сравнивать коммунистов с тевтоманами, в этой патетической речи необычайно ярко встают противоречия социальной природы Гейне. Сознание правоты коммунизма — победа разума передового человека, через сердце которого прошла трещина, разделяющая мир. Но от этого болит сердце романтика и индивидуалиста, и он боится сглаживания личности, стрижки под один, ранжир, «грубых и бессмысленных форм коммунизма».

К глубочайшему сожалению, исторические события, происходившие во времена Гейне и явившиеся результатом политической незрелости пролетариата, дали ему предпосылку для его страха перед разрушительною силой коммунистов.

Превращение мелкой ремесленной промышленности в фабричную и замена ручного труда машинным не могли не пройти болезненно для пролетариата.

И если в Англии, которая раньше других стран подверглась этому экономическому перевороту, вопрос о рабочем законодательстве возник уже на первых шагах промышленного капитализма, французская буржуазия не шла ни на какие уступки для того, чтобы сколько-нибудь удовлетворить интересы пробуждающихся в борьбе рабочих. Возникновение кризисов с их неизменным спутником — безработицей заставляло французский пролетариат, мало организованный, искать виновников бедствий. Идя по ложному пути, не решаясь на классовую борьбу с буржуазией, доведенные до отчаяния пролетарии принимались уничтожать новоизобретенные машины, видя в них корень зла и источник безработицы.

Так, вскоре после Июльской революции парижские печатники разломали механические прессы типографий, деревообделочники разрушили механические станки, рабочие обойных фабрик громили ввезенные из Англии обойнопечатные машины.

«Долой машины!..» — было боевым лозунгом рабочих беспорядков того времени. При частых попытках республиканских переворотов в первый период владычества Луи-Филиппа наименее сознательные элементы пролетариата принимались за разрушения, анархически мстя своим угнетателям.

В 1831 году бушующие массы подвергли ожесточенному уничтожению дворец ненавистного архиепископа Парижского и церковь Сен-Жермен л'Оксерруа. Французский историк той поры Луи Блан в «Истории десяти лет» так рисует работу этих разрушителей: «В одно мгновение комнаты были взяты штурмом, люстры разбиты, портреты изодраны, уничтожены мраморные бюсты, разбиты в куски столы и кресла, зеркала разлетелись в осколки, из всех окон выбрасывали редкие книги, драгоценные рукописи, дорогие распятия, молитвенники, церковные одеяния. Все это летало по воздуху и сваливалось в саду… Какие потери понесли в эти дни безумия искусство и наука, не поддается учету».

Гейне точно так же сетовал в своих корреспонденциях на бессмысленное уничтожение редких старинных монет из государственного нумизматического собрания во время одного из республиканских восстаний.

Удивительно ли поэтому, что в образе коммунистов Гейне мерещатся враги цивилизации, сокрушители той культуры, с которой он был тесно связан? Когда он думал о том, что «мрачные иконоборцы» уничтожают царство эстетики, он инстинктом индивидуалиста и «последнего романтика» отталкивается от идущих к победе масс.

Боязнь прихода коммунизма и вместе с тем желание, чтобы он расправился с эгоистичной и корыстолюбивой буржуазией и «истинно германскими» националистами, тевтоманами и прочей мразью борются в Гейне, начиная с сороковых годов и до самой его кончины.

За год до смерти он создает стихотворение «Бродячие крысы», в которых отражается двойственность мироощущения Гейне и бессильная попытка стать в стороне от схватки, чтобы с наблюдательного поста следить за великой борьбой двух классовых лагерей.

«Бродячие крысы» — это пролетарии, которые голодны, которые идут на борьбу с сытой буржуазией. Гейне насмешливо рисует страх, охвативший господствующие классы:

Бродячие крысы, о горе! Они придут к нам вскоре! Идут, — я слышу со всех сторон Их свист, а имя им легион. О горе, что будет с нами. Они уже пред вратами! Сам бургомистр, сам сенат Головами трясут, ни вперед, ни назад Ружья мещане хватают, Попы в набат ударяют: Государства морального существо, В опасности тяжкой — имущество! Ни звон колокольный, ни папе обеты, Ни достапремудрых сенатов декреты, И даже ни пушки, ни ружья, ни плети Уже не помогут вам, милые дети.

Но и пролетариат представляется далеко не привлекательным:

И твари эти опасны, И морды их ужасны; Острижены все под «эгалите» Во всей красоте крысы — те… Сих чувственных крыс кагал, — Им бы только жрать до-отвалу; Не мыслят они при жратве и питье, Что наше бессмертно бытие. Дикая эта громада Не боится ни кошки, ни ада; У них ни дома, ни денег нет, А хотят делить по-новому свет.

Социально-политические взгляды Гейне в ту пору отличались спутанностью. С одной стороны, Гейне жаждал революции в Германии, потому что эта революция должна была снести старую феодальную монархию, с другой стороны, он боялся республики как господства масс. Поэтому он часто высказывался за конституционную монархию. Но как борец за идею буржуазной свободы, Гейне не мог не видеть, что конституционная монархия тоже является одной, из форм классового господства, построенных на угнетении и эксплоатации.

«Атта Тролль» является отказом от тенденциозной политической лирики, осмеянием политики в различных ее проявлениях и поэзии, рожденной ею.

Казалось бы, что следствием этого отказа должно явиться полное возвращение Гейне в лоно романтизма, некий уход в «царство эстетической видимости» по примеру Гете.

Но Гейне был сделан из другого теста, нежели Гете. Он был поэт-революционер, и при всей путаности своих идейных установок он продолжал борьбу «за дело освобождения человечества» и не мог уйти от этой борьбы. Одновременно с «Троллем» он создает «Доктрину», политический манифест «лихого барабанщика революции», увязывающего революционную сущность гегелевской философии с практикой борьбы за свободу:

Бей в барабаны и не бойся беды, И маркитантку целуй вольней! Вот тебе смысл глубочайших книг, Вот тебе суть науки всей. Людей барабаном от она буди, Зорю барабань в десять рук, Маршем вперед, барабаня, иди, Вот тебе смысл всех наук. Вот тебе Гегеля полный курс, Вот тебе смысл науки прямой! Я понял его потому, что умен, Потому, что я барабанщик лихой.

Так, после временного «падения назад», которое констатировал сам Гейне, творческий путь поэта не только не пошел вспять, но принял новое направление.

Гейне в ту — опору уже до того перерос свою социальную группу, что политическая лирика мелкобуржуазного радикализма была для него неприемлемой, как и политика немецкого капитализма. При таком идейном росте Гейне — естественно идет к встрече с коммунизмом. В этой встрече он обретает подлинное оружие к борьбе и с романтикой и с мелкобуржуазным либерализмом. Неизбежно Гейне становится попутчиком пролетариата, порой колеблющимся, порой отходящим от него, но все же попутчиком, видевшим исторические горизонты дальше и глубже, чем радикалы.

У Гейне был орлиный взор, — говорит Н. Бухарин в статье «Гейне и коммунизм», — он один из первых познал настоящую цену «алгебры революции» и в недрах идеалистической вавилонской башни

Гегеля увидел скрытую революционную пружину, которая была так искусно реконструирована гениальными руками Маркса».

В конце 1843 года Генриху Гейне довелось встретиться с человеком, который сумел понять и оценить поэта во всех его противоречиях и дать ему огромный толчок на пути сближения с коммунизмом и великими задачами, им поставленными.

Этого человека звали Карл Маркс.

 

4

«Тяжело холопствовать даже ради свободы и. бороться булавками вместо прикладов. Я устал от лицемерия, глупости, грубости властей, устал подлаживаться, гнуть спину и придумывать безопасные слова… В Германии мне больше нечего делать. Здесь изменяешь самому себе».

Это писал двадцатипятилетний доктор прав Карл Маркс в 1842 году, получив сообщение о закрытии редактируемой им «Рейнской газеты».

В двадцать лет Карл Маркс уже был членом Докторского клуба в Берлине, очаге гегелевской философии, горячим поклонником которой он являлся.

Он написал докторскую диссертацию о натур-философии Демокрита и Эпикура. Но он не замкнулся в рамках кабинетной учености, и после того как прусское правительство в марте 1842 года лишило Бруно Бауера! кафедры в Боннском университете, Маркс решил отказаться от карьеры ученого. Он ринулся в гущу общественной борьбы и его первые публицистические статьи обличают в нем талантливого и острого борца против прусской цензуры и «парламентского кретинизма».

В 1842 году Маркс становится во главе «Рейнской газеты», превращающейся из органа рейнской промышленной буржуазии в боевой орган немецкой радикальной интеллигенции.

Карл Маркс в молодые годы (1836).

Маркс вел в газете большую редакционную работу, писал передовые я полемические статьи. «Рейнской газете» приходилось бороться с «Аутсбургокой газетой», органом, который либеральничал за счет зарубежных стран и вел австрофильскую политику и в котором помещал свои корреспонденции из Парижа Гейне. «Рейнская газета», становясь политическим органом демократии, вела полемику с клерикальной и умеренной подхалимской печатью.;

Постепенно, сталкиваясь с социальными вопросами своего времени, например, с аграрным вопросом, Маркс сошел с точки зрения гегелевской философии права и государства. Маркс отверг гегелевское понимание государства, потому что «система наживы и торговли, собственности и эксплоатации ведет к ломке внутри старого общества, и старый строй не может оздоровить жизнь, ибо вообще он не исцеляет и не созидает, а лишь существует и пользуется воем. И задача сводится к тому, чтобы окончательно обличить старый мир и созидать новый».

В течение года работал Маркс в «Рейнской газете», а когда она была закрыта, Маркс решил переехать из Германии в более свободные страны, для того чтобы там создать центр, могущий оказывать влияние на германскую общественную жизнь.

Маркс сблизился с радикалом Арнольдом Руге, который издавал с 1838 года орган левого гегельянства «Галесокие летописи». В июле 1841 года журнал был переименован в «Немецкие летописи» и вскоре задавлен цензурой. Руге мечтал возобновить издание журнала за границей, положив в основу нового предприятия «галло-германский принцип». Отправившись за границу, он наметил местом для издания журнала Париж. Там, как он предполагал, найдется большая аудитория среди нескольких десятков немцев, эмигрировавших из страны.;

Готовился выехать в Париж и Карл Маркс. Бури, перенесенные им в области общественной жизни, совпали с борьбой со многими личными неприятностями.

С юношеских лет Маркс полюбил Жеини фон-Веотфален, происходившую из стародворянского рода. Аристократические родственники Женни, с которой он обручился, когда ему было восемнадцать лет, всячески препятствовали их браку.

Шесть лет молодые люди вели «ненужную и утомительную борьбу», и, наконец, 1 июня 1843 года Маркс обвенчался со своей Женни.

В ноябре того же года молодожены прибыли в Париж.

Это было далеко не приятное «свадебное путешествие». Маркс окунулся в омут забот и организационных затруднений. «Интеллектуальный союз между немцами и французами» не клеился. Французские радикалы наотрез отказались работать в новом органе. Ламар-тин не желал печататься вместе с Ламенне, смущенный свободомыслием этого «религиозного коммуниста». Луи-Блан! тоже не хотел иметь дело с атеистами, выдвинув тезис, что «атеизм в философии ведет к анархии в политике».

Первый двойной выпуск «Немецко-французских летописей» вышел в свет в конце февраля или начале марта 1844 года. Он был составлен из статей Руге, Маркса, Энгельса, Эмгеса, Бернайса и других. Гейне дал для журнала «Хвалебные песни в честь короля Людвига Баварского» — ядовитую сатиру на баварского «просвещенного монарха».

Это был единственный выпуск «Немецко-французских летописей». Между руководителями издания, Марксом и Руте, произошел раскол, вполне естественный: Марксу было не по пути с Руге, упорно стоявшим на позициях буржуазного радикализма, тогда как Маркс. силою логики эволюционировал к коммунизму. Руге остался не совсем доволен содержанием первого выпуска.

Прусское правительство начало поход против журнала: экземпляры, попадавшие на германскую территорию, конфисковывались, а Руге, Маркса, Бернайса и Гейне было приказано арестовать в случае их появления на прусской земле.

За несколько месяцев до выхода в свет «Немецко-французских летописей» Гейне удалось съездить в Гамбург, чтобы там повидаться с родными и заключить новый договор с издателем Кампе.

Он прибыл в Гамбург 28 октября 1843 года и пробыл там до 6 декабря.

Его обрадовала встреча с матерью, с некоторыми старыми школьными товарищами. Но он почувствовал немало уколов за ту же злосчастную книгу о Берне: его близкие и дальние знакомые не стеснялись яростно нападать на Гейне за его «желчные выпады».

Матильда оставалась в Париже. На время своего отъезда ревнивый и подозрительный Гейне предпочел поместить ее в тот закрытый пансион, в котором она училась раньше.

Он писал ей влюбленные письма, в которых раскаивался, что не взял ее с собой, и обещал в будущем исправить свою оплошность.

Совсем незадолго до отъезда в Германию Гейне познакомился в Париже с Руте. Впечатление от первой встречи с Гейне Руге изложил в письме к своему другу: «Вчера я разговаривал также с Гейне. Он был в читальне Монпансье. Ты не можешь поверить, как радикальна эта лисица с глазу на глаз!.. Комично, что он боится ехать в Германию. Он представляет себе, что ему окажут честь, посадив в тюрьму».

Это высказывание Арнольда Руге о Гейне дает нам достаточное основание предположить, что Руге относился к Гейне не очень дружелюбно: во всяком случае, он не доверял ему и в частности разделял общее мнение (Немецких радикалов о том, что Гейне беспринципен и то притворяется радикалом, то нападает на радикалов, как это вытекает из книги о Берне и из «Атты Тролля».

Это происходило примерно в ту пору, когда Гейне сам объявлял себя «решительнейшим из всех революционеров, не отклоняющимся ни на мизинец от прямой линии прогресса и принесшим великие жертвы великому делу» (Письмо Гейне Генриху Лаубе от 7 ноября 1842 года). В этом письме Гейне требует от Лаубе и его единомышленников, чтобы они перестали разыгрывать прусских доктринеров

и шли об руку с боевыми органами младогегельянцев: «Рейнской газетой» и «Галльскими ежегодниками».

И вот когда год спустя Руге и Маркс затеяли издание органа, в котором хотели провести принцип культурного общения французов и немцев, Гейне живо откликнулся на это начинание и дал одно из своих острейших произведений («Хвалебные песни в честь короля Людвига Баварского») для первого и единственного выпуска «Немецко-французских летописей».

Шпион австрийского правительства Меттерниха Герман Эбнер в тайном донесении сообщал, что Гейне, возвращаясь из Германии в Париж, в декабре 1843 года остановился в Кельне и вел переговоры с Карлом Андре о работе в «Немецко-французских летописях». «По словам Гейне, — сообщает Эбнер, — все либеральные публицисты Германии обещали свое сотрудничество, и процветание нового издания станет жизненным вопросом для Германии».

В декабре же Гейне вернулся в Париж. Арнольд Руге, вообразивший себя духовным шефом над Гейне, не замедлил познакомить его с Марксом. Завязалась тесная дружба.

Арнольд Руге старался показать, что он имел большое влияние на образ мыслей и творчество Гейне того периода. Руге приписывает себе и Марксу совет, данный Гейне, — «бросить вечную канитель с любовной лирикой и научить политических поэтов писать по-настоящему, кнутом».

Вряд ли роль Руге была так значительна, как он ее себе приписывает. Если Руге относился во многом отрицательно к Гейне, то и характеристика Гейне, данная Арнольду Руге в «Мыслях и заметках», не особенно благоприятна для Руге: «Руге — филистер, который раз беспристрастно взглянул в зеркало и нашел, что Аполлон Бельведерский все-таки красивее его. В душе своей он уже косит свободу, но в тело его она еще не хочет проникнуть, и как ни восторженно его сочувствие эллинской наготе, он все же не может решиться снять, с себя варварски новые брюки или даже первобытно германское нижнее белье. Грации с улыбкой смотрят на ату внутреннюю борьбу».

Едва ли при таком отношении к филистерству и плоскодонному радикализму Руге Генрих Гейне мог принимать всерьез его советы. Да и с самим Марксом Руге вскоре разошелся. Он не принимал стремления Маркса после изучения социализма перейти к изучению пролетариата. В июле 1844 года Руге писал в Германию одному из своих друзей: «Маркс погрузился в здешний немецкий коммунизм, — конечно, только в смысле непосредственного общения с представителями его, ибо немыслимо, чтобы он приписывал политическое значение этому жалкому движению. Taкую маленькую рану, какую ей могут нанести мастеровые да еще вот здешние завоеванные полтора человека, Германия перенесет, даже не тратясь на лечение».

В противовес Руге Гейне понимал, почему Маркс придает такое большое значение начинаниям «полутора мастеровых». Франц Мерииг, характеризуя этот период жизни Маркса, указывает, что он уже переносил свои интересы не от философии к политике, а от политики к социализму.

Именно в ту пору, когда Маркс находился в Париже, Гейне сделал свое знаменательное утверждение, что «во главе пролетариев, в их борьбе против существующего порядка стоят самые передовые умы и большие философы».

Так дух немецкой философии и идеи французского социализма, горячая ненависть к тевтоманству и христианско-германскому национализму объединили Гейне и Маркса. В споре вокруг книги Гейне о Берне Маркс категорически стал на сторону Гейне. Он высказался решительно в том духе, что в немецкой литературе никогда не было примера такого дурацкого отношения, какое обнаружили христианско-германские ослы к сочинению Гейне о Берне, хотя ослов было достаточно во все времена. И тогда как Руге как типичный представитель мелкобуржуазного радикализма стал на сторону Берне, Маркс не побоялся наперекор общественному мнению кучки радикалов поддержать Гейне, и отнюдь не из личных симпатий к поэту, а потому, что он понял идейную сущность борьбы Гейне за более высокое миросозерцаниг, в какие бы остро полемические, порой действительно неприличные формы ни выливались нападки Гейне.

Берне увлекался исключительно политикой, и его интересы были чужды искусству и философии. Он часто говорил, что Гете — холоп в стихах, а Гегель — холоп в прозе. Совершенно иначе смотрел на Гете и Гегеля Гейне и, как справедливо отмечает Меринг, не мог отказаться от них, ибо это значило бы отказаться от самого себя.

Уже в 1846 году Маркс в письме к Гейне высказывается по поводу появления маленького памфлета, направленного против Гейне. В этом памфлете заключались неизданные места из «Парижских писем» Берне.

«Никогда не думал, — пишет Маркс, — что он (Берне) так пошл, мелочен и бесвкусен, как черным по-белому можно прочесть в этой книге».

В момент встречи Маркса с Гейне, последний без всяких посторонних советов уже начал писать свою политическую лирику, в которой выявлялось это понимание «более глубоких взаимоотношений исторических процессов». В это время он уже написал «Доктрину», «Просветление» и ряд других образцов политической лирики.

В «Просветлении» Гейне обращается к Михелю — старому символу немецкого народа. Здесь он призывает Михеля к пробуждению от сна, в который его погружает ослепляющая и одурманивающая религия, выдуманная господствующими классами:

Вместо пищи — славословят Счастье райского венца. Там, где ангелы готовят Нам блаженства без мясца. Михель, вера ль ослабеет, Иль окрепнет аппетит. Будь героем, и скорее Кубок жизни зазвенит. Ты желудок без стесненья Сытной пищей начини, А в гробу пищеварением Ты свои заполнишь дни.

В замечательном стихотворении «Тенденция» Гейне выдвигает свой идеал политической лирики в противовес вялым и неконкретным стихам политических поэтов типа радикальствующих мелкобуржуазных стихоплетов:

Будь не флейтою безвредной, He мещанский славь уют, Будь народу барабаном, Пушкой будь и будь тараном, Бей, рази, греми победно!

За этим следует саркастический совет поэтам, приверженцам Берне, «великого сокрушителя тиранов»:

Бей, рази, греми словами, Пусть тираны побегут. Лишь об этом пой с отвагой, Но… для собственного блага Действуй «общими местами».

Ясно, что у Маркса с Гейне нашлось немало общего в их мировоззрении, и понятно, почему Маркс сблизился с; поэтом, который выступил против «бесполезного пара энтузиазма, низвергавшегося в океан общих мест», царившего в лирике немецких, политических, поэтов.

Со слов Элеоноры Маркс-Эвелинг, Карл Каутский описывает с любопытными подробностями встречи Гейне с Марксом.

Дружеские отношения между обоими были в высшей степени сердечными. Но в этих отношениях, якобы, политика не играла роли. Гейне и Маркса главным образом сближали вопросы поэзии и семейной жизни.

Было время, когда Гейне изо дня в день бывал у Марксов, чтобы почитать им свои стихи и выслушать мнение молодоженов. Гейне и Маркс могли бесконечное число раз перечитывать стихотвореньице в восемь строк, обстоятельно споря насчет того или другого слова и работая и отделывая стихи, пока все не станет гладко и не сделаются незаметными всякие следы этой работы я отделки.

При этом надо было проявлять большую деликатность, так как Гейне был болезненно чувствителен к каждой критике. Бывало, что он приходил к Марксу буквально плача, когда какой-нибудь невежественный писака нападал на него в печати. В таких случаях Маркс не знал лучшего средства, как направить его к своей жене, чье остроумие и мягкость вскоре успокаивали разочарованного поэта.

Но не всегда приходил Гейне, ища помощи, иногда он и подавал ее. В семье Маркса сохранилось воспоминание об одном случае.

Маленькая Женни Маркс, младенец нескольких месяцев от роду, однажды заболела страшными судорогами, угрожавшими смертью ребенку. Маркс и его жена и их верная помощника и друг Елена Демут стояли в беспомощном отчаянии у постели малютки. Тут пришел Гейне, посмотрел на ребенка и сказал: «Тут нужна ванна». Собственными руками он приготовил ванну, положил в нее ребенка и спас, по словам Маркса, жизнь Женни.

Для многих явится неожиданностью роль Гейне как детского врача!

Маркс был большим почитателем Гейне. Он любил поэта так же сильно, как и его произведения, и относился с крайней снисходительностью к его политическим слабостям. «Поэты, — говорит он, — это чудаки, которым нужно предоставить итти собственными путями. К ним нельзя прилагать мерку обыкновенных или даже необыкновенных людей».

Нельзя не относиться критически к этому сообщению. В самом деле, выходит, что дружеские отношения между Гейне и Марксом базировались только на вопросах отделки стихов Гейне, а «политика не играла роли». Разумеется, это не так. Маркс оказал огромное влияние на своего старшего друга (Гейне было уже около 46 лет) именно в смысле освобождения поэта от целого ряда романтических и «надклассовых» иллюзий. То, что Гейне лишь инстинктом крупного художника осознавал смутно в общественной жизни, то становилось ему ясным благодаря тесному общению с Марксом.

Социальная поэзия, существовавшая в Германии в зачаточном состоянии и до выхода в свет «Современных стихов» Гейне, обычно ударялась в слезоточивое оплакивание горькой участи рабочих или сводилась к пышным риторическим фразам.

В социальных стихах Гейне, написанных в этот период, уже звучат мотивы реальной борьбы, уже слышны призывы к политическому просветлению Михеля.

Он создал лучшие образцы своей политической сатиры как-раз в ту пору, когда Маркс уже пришел к заключению, что интеллигенция сама по себе не может добиться коренного переворота общественных отношений ни путем пропаганды, ни путем восстания. Перестроить общество может только такой класс, который ведет борьбу с этим обществом, гнетом и эксплоатацией, и этим классом может быть только пролетариат. Пролетариат — единственный класс, лишенный частной собственности и потому не заинтересованный в существовании общества, основой которого является частная собственность. Исследуя сущность пролетарской борьбы, Маркс пришел к убеждению, что пока не будет осуществлена цель этой борьбы, последняя не устранима.

Жадно следя за малейшим проявлением классового сознания пролетариата, Маркс придал большое значение восстанию силезских ткачей, которое произошло в июне 1844 года.

В вопросе о восстании ткачей Маркс, как известно, разошелся коренным образом с Руге «другими буржуазными радикалами, которые объявили силезское восстание «голодным бунтом, мешающим общему политическому движению». Под общим политическим движением радикалы разумели движение, которое охватило бы все классы. Восстание одного пролетариата казалось им «лишенным политической души, без которой немыслима социальная революция». Для Руге движение пролетариата было не только неблагоприятным фактором, но даже помехой, и особенно пугало его то обстоятельство, что, по слухам, к восстанию были причастны коммунисты. И Руге резко ополчался против «чисто коммунистической практики» при отсутствии «теории».

С резкой отповедью этой оценки восстания силезцев выступил Маркс. Он в статье, напечатанной в парижском «Форвертсе», утверждал, что восстание силезских ткачей — это поворотный пункт в общественно-политическом развитии Германии. «Ни одно из французских и английских восстаний не носило такого теоретического и сознательного характера, как восстание силезских ткачей. При этом Маркс ссылается на «Песню ткачей», «этот смелый боевой клич, где ни разу не упоминается об очаге, фабрике, округе, но зато, пролетариат резко, ясно, беспощадно и властно заявляет во всеуслышание о своей противоположности обществу частной собственности. Силезское восстание начинается как-раз тем, чем французские и английские восстания кончаются, — сознанием сущности пролетариата. Даже все его акты носят этот характер обдуманности. Уничтожаются не только машины, эти соперники рабочих, но и торговые книги, эти вывески собственности, и, между тем, как все те движения направлены были главным образом против хозяев промышленных заведений, против видимого врага, это движение направлено и против банкиров, против скрытого врага. Наконец, ни одно английское рабочее восстание не велось так храбро, разумно и настойчиво».

В этой же статье Маркс затрагивает интересный вопрос о степени образованности и способности к просвещению немецких рабочих вообще. «Где могла бы буржуазия, включая сюда ее философию и литераторов, указать относительно эмансипации буржуазии — политической эмансипации — работу, которая была бы подобна вейтлинговским «Гарантиям гармонии и свободы»? Если сравнить сухую и трусливую посредственность германской политической литературы с этим беспримерным и блестящим литературным дебютом немецких рабочих; если сравнить эти гигантские детские башмаки пролетариата с карликовыми, изношенными политическими сапогами немецкой буржуазии, то замарашке придется предсказать в будущем фигуру атлета. Нельзя не признать, что немецкий пролетариат является теоретиком европейского пролетариата, подобно тому как английский является его экономистом, а французский — его политиком. Необходимо признать, что Германия в такой же мере обладает классическим призванием к социальной революции, в какой она неспособна к революции политической. В бессилии немецкой буржуазии отражается политическое бессилие Германии, а в способностях немецкого пролетариата — независимо даже от немецкой теории — социальная способность Германии. Несоответствие между философским и политическим развитием Германии — не какое-нибудь уродливое явление. Это — необходимое несоответствие. Лишь в социализме философский народ может найти соответствующую ему практику; следовательно, лишь в пролетариате найдет он деятельный элемент своего освобождения».

Так, тезис за тезисом Маркс разбивал трусливого филистера Руге. «Когда Маркс и Руге нырнули во французскую жизнь, — пишет Меринг, — то Маркс поплыл по волнам, как сильный корабль, который в конце-концов попадает в открытое море, тогда как утлая ладья Руге боязливо стремилась назад, к прибрежным песчаным отмелям»

К середине сороковых годов в промышленных центрах Германии стали возникать волнения, непосредственным поводом для которых являлось ужасающее положение промышленного пролетариата. Бедственное положение рабочего класса выражалось в страшной жилищной нужде и в жестокой эксплоатации со стороны предпринимателя. В случае кризисов капитал выбрасывал на улицу рабочих, и труд не смел ответить ударом на удар. Если рабочие пытались бастовать, на них тотчас же обрушивалась полиция, потому что дворянская реакция блокировалась с молодой промышленной буржуазией против пролетариата, в котором, естественно, видела общего врага.

Рабочие, занятые в крупной промышленности, и кустарные рабочие, особенно текстильщики, требовали хлеба, а христианнейшее государство отвечало лишь добрыми советами, принудительными земляными работами, ружейными залпами, каторжной тюрьмой и плетьми.

Происходила поляризация сил. По одну сторону становилась промышленная и денежная буржуазия, поддерживаемая феодальной реакцией, по другую сторону скоплялись пролетарские массы, начинавшие сознавать свое право на достойное человека существование.

Волна бунтов и беспорядков прокатилась по всей Германии, от Бреславля до Майнца, от Регенсбурга до Штеттина и в более отдаленной Померании.

Таким образом силезское восстание не было изолированным, случайным голодным бунтом, оно является виднейшим этапом классового движения немецкого пролетариата.

Восстание силезских ткачей вызвало споры и среди политических эмигрантов, живших за пределами Германии, и в стране. Силезские события нашли отклик в творчестве современных поэтов. Фрейлиграт, Пфау, Веерт, Дронке и, наконец, Гейне создали стихи о силезских ткачах. Можно с уверенностью сказать, что стихотворение Гейне свидетельствует о том, что поэт был гораздо прозорливее его радикальных современников. Вероятно, под непосредственным влиянием Маркса он переоценил сознательность участников силезского восстания. Б песне ткачей, той подлинной песне, которая так пленила Маркса боевым кличем, не говорится ни слова о том, что рабочие должны бороться против угнетающих их бога, короля и отечества.

Гейне вскрыл политический смысл восстания ткачей. В зародыше рабочей солидарности он уже провидел те пышные побеги, которые принесут великую победу будущему пролетариату. В своих «Силезских ткачах» Гейне справедливо видит в пролетариях могильщиков старой Германии:

Вез слез их взор, печальный и угрюмый, Сидят у станка и скалят зубы: «Германия, ткем мы саван твой, Проклятье трехцветное ведем каймой, — Мы ткем, мы ткем!..
Проклятье богу, кому сквозь голод Молились мы, — сквозь голод и холод; Напрасно мы ждали за часом час: Он обманул, одурачил нас. Мы ткем, мы ткем!..
Проклятье королю, злому владыке, Кого не тронули наши крики, Кто выжал из нас последний грош И дал нас, как скот, повести под нож, — Мы ткем, мы ткем!..
Проклятье отечеству, родине лживой, Где лишь позор и низость счастливы, Где рано растоптан каждый цветок, Где плесень точит любой росток, — Мы ткем, мы ткем!..
Станок скрипит, челноку не лень: Мы ткем неустанно ночь и день, Германия старая, ткем саван твой, Тройное проклятье ведем каймой, — Мы ткем, мы ткем!..»

Идеологическая (установка этого стихотворения, обессмертившая Гейне, целиком соответствует оценке силезского восстания, сделанной Марксом. Сообщение Каутского о том, что при встречах Гейне и Маркс обходили политические вопросы, повидимому, опровергается хотя бы на этом примере.

Гейне чувствовал себя кровно связанным с делом Маркса, и когда весной 1844 года «Немецко-французские летописи» закрылись не только из-за разногласий руководства, «о. я из-за отсутствия средств, Гейне энергично старался помочь молодому начинанию. Это констатирует Руге в одном из своих писем к другу Кехли: «Представьте себе, Гейне принимает очень горячее участие в нашем деле, и хотя я не верю, что он найдет какой-либо золотой выход, все же в своем радикальном рвении он очень любезен. Он заботился об издателе и еще сейчас занят этим. Двести четырнадцать (экземпляров журнала) арестованы при Вейсенбурге, когда они открыто перевозились в Штутгарт без официального разрешения на пересылку. Жандармы и пограничные чиновники катались со смеху по полу, читая «Хвалебные песни королю Людвигу».

Все усилия возобновить выход «Немецко-французских летописей» ни к чему не привели. Журнал закрылся. В пассиве было изданное прусским министром внутренних дел предписание немедленно арестовать, по обвинению в государственной измене и оскорблении его величества, Маркса, Гейне и Бернайса как главных сотрудников журнала. В частности относительно Гейне немецкий посол в Париже фон-Ариим возмущенно доносил в Берлин, что поэт опубликовал в первом выпуске журнала «низкие и скандальные» «Хвалебные песий в честь короля Людвига».

После закрытия «Немецко-французских летописей» основное ядро сотрудников перешло, в другое издание.

 

4

Некий театральный делец и рекламных дел мастер Генрих Бернштейн вместе с прусским «шпиком» Борнштедтом организовал в Париже с января 1844 года немецкую газету «Форвертс».

Прусский королевский генеральный директор музыки, композитор Мейербеер, помешанный на широкой рекламе, субсидировал газету.

«Форвертс» был довольно безобидной бульварной газетой, и ее руководители имели все основания думать, что ей обеспечено прохождение через рогатки немецкой цензуры. Тем не менее никакая благонамеренность не спасла «Форвертс» от чрезмерной подозрительности прусского правительства. Жалкий лепет про «умеренный прогресс», к которому прибегал «Форвертс», чтобы совершенно не отпугнуть от себя эмигрантские кружки, вызвал запрещение «Форвертса» в пределах Пруссии.

Бульварная газета при выходе «Немецко-французских летописей» вылила на это издание ушат помоев. В угоду радикалам — поклонникам Берне — был особо обруган Гейне. Против него была напечатана породил «Хвалебные песни в честь господина Генриха Гейне». Основной смысл этой пародии заключался в том, что после книги о Берне Гейне умер, погиб как поэт:

Господин Генрих Гейне, поэт, Давно уже почил в бозе, — От политической горячки скончался он. Утонув в политическом навозе. Пошленький памфлет кончался так: Невероятную быль расскажем Мы друзьям нашим, скорбя: Это то, что старый Гейне Пережил Берне и себя.

Генрих Гейне.

Рисунок Спмузля Фридриха Дица

Когда «Форвертс» был запрещен в Пруссии, в составе редакции произошли радикальные перемены. Прусский шпион Борнштедт должен был отказаться от редактирования газеты, и беспринципный Бернштейн, увидев, что терять нечего, резко повернул влево. Теперь во главе газеты стал молодой журналист Целестин Бернайс. С июля 1844 года вокруг газеты сгруппировался ряд немецких радикалов-эмигрантов.

Марже ограничился напечатанном в «Форвертее» одной статьи, именно о восстании силезских ткачей. Но Гейне опубликовал в газете ряд политических стихотворений и поэму «Германия».

В политических стихотворениях Гейне мы видим значительные сдвиги влево по сравнению с прежним мировоззрением поэта. Если раньше Гейне был больше приверженцем конституционной монархии, чем республики, то теперь, при начавшемся расслоении современного ему общества на два основных лагеря — господствующих классов и пролетариата, Гейне ведет неустанную борьбу с монархами, с мелкими германскими тиранами, мнящими себя великими героями.

Под видом китайского богдыхана, пьяного деспота, Гейне изображает прусского короля Фридриха-Вильгельма IV, который под влиянием винных, паров рисует себе замечательную идиллию, господствующую в стране:

Дух революции иссяк, Кричат все лучшие дружно: «Свободы не хотим никак, Нам только палок нужно!».

Вот тот же «король-романтик» — Фридрих-Вильгельм IV под видом «нового Александра»:

Есть. в Фуле король, шампанское пьет Охотно он и обильно. Когда ж свое он шампанское пьет, Глаза наливаются сильно. И рыцаря тут же синят вокруг — То цвет исторической школы; Тут фульский король начинает вдруг Ворочать язык тяжелый: — Когда Александр, греческий царь. С своей дружиною малой Весь мир прошел с победою встарь — Он запил небывало. Ведь жажду нагнали — что не было сил — Все эти битвы и стычки; Он насмерть упился, когда победил, — Ведь пил он без привычки. Но я — мужчина покрепче его И дело ставлю иначе: Чем он кончал, начинаю с того — С питья я сразу начал. Поход геройский под хмельком Прекрасно удастся мне позже; От кружки к кружке, шатаясь, потом Возьму я над миром вожжи.

Особое место в социальной поэзии Гейне занимает прекрасная «Зимняя сказка» — «Германия». В этой поэме ясно чувствуется бодрая уверенность, вдохновленная идеями Маркса, которого Гейне, как он признался в письме к нему, понимал с полуслова.

«Зимняя сказка» явилась плодом путешествия Гейне в Германию. Он написал довольно быстро это замечательное произведение и за неимением другого места для печатания острой сатиры решил поместить ее в «Форвертсе».

 

6

Летом 1844 года Гейне сообщил своей матери: «Я приезжаю с семьей, т. е. со своей женой и попугаем Кокотт».

Действительно, он приехал в июле в Гамбург, на этот раз с Матильдой и с ее любимым попугаем, с которым она никак не хотела расстаться.

Гейне было необычайно приятно повидаться с матерью и сестрой, которых он по-настоящему трогательно и нежно любил. Ему хотелось показать своим родственникам красивую парижанку-жену. Но Матильда проявила очень мало интереса к своим новым родственникам. Она явно скучала среди людей, языка которых не понимала, И Гейне в начале августа отправил ее в Париж под предлогом болезни ее матери. Сам же он оставался в кругу родных до 9 октября.

Снова бродил Гейне по улицам Гамбурга, города, где ему пришлось столько перетерпеть. Снова сидел он в кондитерской Альстер-павильона, любуясь плавающими лебедями, беседуя с издателем Юлием Кампе и другими приятелями.

Здесь же в Гамбурге Гейне познакомился с коммунистическим агитатором, портным Вильгельмом Вейтлингом. Подробности этой встречи, довольно добросовестно описанной Гейне в позднейшей работе «Признания», весьма характерны для двойственного мировоззрения Гейне. Поэт рассказывает, что пришел в немалое смущение, когда Вейтлинг приветствовал его как единомышленника по неверию,

«Моя гордость была особенно задета полным отсутствием уважения, проявленным в разговоре со мной этим парнем. Он не снял шапки, и в то время как я стоял перед ним, он сидел, поддерживая рукой правую ногу, которую поднял так, что коленом едва не касался подбородка; другой рукой он усердно почесывал эту ногу выше щиколотки. Эту позу я сперва приписал привычке ремесленника сидеть скорчившись, но он объяснил мне это лучше, когда я спросил, почему он вое время чешет йогу. Он сообщил мяе невинным и спокойным тоном, как-будто речь шла о самых обыкновенных вещах, что в различных немецких тюрьмах, где он сидел, обычно его оковывали кандалами; так как железное кольцо, охватывавшее ногу, бывало слишком узким, у него осталось в этом месте ощущение зуда, заставляющее его почесывать ногу. Слушая это откровенное признание, автор этих строк был, вероятно, похож на волка из Эзоповой басни, когда тот спрашивал своего друга-собаку, отчего у нее на шее вытерлась шерсть, а она отвечала: «ночью меня держат на цепи». Да, признаюсь, я отступил на несколько шагов, когда этот портной с такой отвратительной фамильярностью говорил о кандалах, которыми его сковывали иногда немецкие надзиратели во время его пребывания в дыре».

Гейне отшатнулся от Вейтлинга. Он не мог понять, как человек идет на такие жертвы ради дела, конечный успех которого проблематичен. Здесь сказывался эпикурейский и эстетский дух Гейне, отталкивавший его от «пахнувших сыром и табаком ремесленников-революционеров».

В сентябре 1844 года Гейне пишет письмо Марксу, единственное дошедшее до нас. И в этом письме, текст которого мы приведем здесь полностью, так как он вскрывает многое в отношениях между Марксом и Гейне, поэт снова возвращается к впечатлению, произведенному на него Вейтлингом и рассказами о его мученичестве:

Первая страница письма Генриха Гейне к Карлу Марксу.

(от 21 сентября 1844 г.)

Гамбург, 21 сентября 1844 года.

«Дорогой Маркс! Я снова страдаю моей роковой болезнью глаз и лишь с трудом царапаю вам эти строки. Все, что я хочу вам сообщить важное, я могу вам сказать устно в начале следующего месяца, потому что я готовлюсь к отъезду напуганный намеками, поданными мне свыше: у меня нет желания быть схваченным, а у моих ног нет никакой склонности носить железные кольца, какие носил Вейтлинг. Он показывал мне следы от них. Мне приписывают большее участие в «Форвертсе», чем то, которым я могу похвастать, и, честно говоря, эта газетка свидетельствует о величайшем мастерстве в деле подстрекательства и компрометирования. Как объяснить, что даже Мойрер вышел из себя. Устно скажу об атом подробнее. Лишь бы только не выросли в Париже предательства. Моя книга отпечатана, но выйдет в свет только через десять дней или через две недели, чтобы сразу не поднялся шум. Корректурные листы политической части книги, именно те, где находится моя поэма, посылаю вам сегодня под бандеролью с троякой целью. Именно, во-первых, чтобы вы позабавились, во-вторых, чтобы вы сразу же нашли способы действовать в пользу книги в немецкой печати, и, в-третьих, чтобы вы, если вы найдете это целесообразным, дали напечатать в «Форвертсе» лучшее из нового стихотворения.

Я считаю, что до конца шестнадцатой главы все годится для перепечатки, только надо позаботиться о том, чтобы та часть, где говорится о Кельне, именно 4, 5, 6 и 7 главы были напечатаны не разрозненно, а попали бы в один номер. То же самое относится и к части, где говорится о старом Ротбарте, именно главы 14, 15, 16 должны быть напечатаны вместе, в одном номере. Напишите, пожалуйста, прошу вас, введение к этим выдержкам. Первую часть книги я привезу вам в Париж, она состоит только из романсов и баллад, которые понравятся вашей жене. (Дружеская моя просьба сердечно ей кланяться от меня; я радуюсь, что скоро увижу ее снова. Я надеюсь, что предстоящая зима будет для нас менее меланхоличной, чем прошлая). Кампе готовит отдельный оттиск большого стихотворения, где цензура выбросила некоторые места, к нему я написал очень недвусмысленное предисловие; я решительнейшим образом бросаю в нем перчатку националистам. Я вам его пришлю дополнительно, как только оно будет напечатано. Напишите-ка Гессу, адреса которого я не знаю, чтобы он, как только ему попадется моя книга на глаза, сделал все, что может в прессе на Рейне для нее, хотя бы медведи и набросились на него за это. Прошу вас также взять помощь Юнга для сочувственной статьи. Если вы просимое мной введение для «Форвертса» подпишите своим именем, вы можете указать, что я переслал вам только что отпечатанные оттиски. Вы понимаете разницу, почему во всяком другом случае я охотно отказался бы от такого замечания. Прошу вас, постарайтесь повидаться с Вейлем и сказать ему от моего имени, что я получил лишь на днях его письмо, попавшее не к тому Анри Гейне (здесь их много). Через две недели я его увижу лично, а пока пусть не пишет обо мне ни одной строчки, особенно же о моем новом стихотворении. Я напишу ему, быть может, еще до отъезда, если мне позволят мои глаза. Дружеский поклон Бернайсу… Я счастлив, что уезжаю. Жену мою я уже раньше отправил к ее матери, которая при смерти. Будьте здоровы, дорогой друг, и простите мне мою бессвязную мазню. Я не могу перечесть того, что написал, но нам надо мало слов, чтобы понять друг друга!

Сердечно ваш Г. Гейне».

Это письмо, очень дружественное по тону, дает намек на то, что настроение в кругах немецких радикалов как-будто улучшилось по отношению к Гейне. Во всяком случае он просит Маркса поддержать его перед рядом левогегельянцев, и в первую очередь он обращается за помощью к соратнику Маркса я Энгельса, Моисею Гессу, затем к Георгу Юнгу, редактору «Рейнской газеты».

Гейне боится, что на него и за «Германию» набросятся «медведи» — вероятно, условное определение для обозначения тупоголового радикала, вошедшее в употребление между друзьями после появления «Атты Тролля».

Несомненно, веское слово Маркса сыграло не последнюю роль в деле поднятия репутации Гейне, поколебленной книгой о Берне и «Аттой Троллем».

Конечно, и сам Гейне сделал не мало для поднятия своего престижа политического поэта.

Маркс не написал предисловия к «Германии». Почти вся поэма была напечатана в «Форвертсе» без всяких комментариев. Только в гамбургском издании Кампе, где появилась «Зимняя сказка» вместе с «Новыми стихами» и «Современными стихами», проскользнувшими через рогатки немецкой цензуры, появилось предисловие самого Гейне.

В этом предисловии Гейне подчеркивает, что звон погремушек юмора кое-где сглаживает серьезные тона, а фиговые листки, прикрывавшие наготу кое-каких мыслей, в нетерпении сорваны поэтом.

Гейне опасается нападок, которые могут итти с двух сторон: от мещан, скомпрометированных аристофановским бесстыдством поэта и от тех лжепатриотов, которые защищают, все немецкое вплоть до немецкой тупости и деспотизма.

Гейне успокаивает последних тем, что он любит отечество не меньше их и что ради любви к этому отечеству он уже тринадцать лет живет в изгнании, и возвращается туда, возможно, до конца своей жизни.

«Германия» — «Зимняя сказка» естественно противопоставляется «Атте Троллю», как «Сну в летнюю ночь».

В этом венце политической сатиры Гейне мы снова встречаем обычное для Гейне смешение «высокого» и «низкого» стилей. Границы между поэзией и публицистикой стираются. Мы видели уже как в поэтическую сказку об Атте Тролле вторгается политическая полемическая тенденциозность. Здесь это слияние элементов художественной литературы и публицистики находит свое завершение. Если «Атта Тролль» написан плавным, ровным размером, легким трохеем, уносящим коня поэзии, Пегаса, в царство сказок и фантазий, то ритмы «Германии», подобно ритмам многих стихов Гейне, подчинены разговорным интонациям. Это принцип немецкой народной песни, и так как для «Германии» Гейне широко черпал из сокровищниц народного творчества, то он использовал интонационный принцип народной песни.

Основная тема «Германии» обнаруживается поэтом с самого начала поэмы. Когда в печальный ноябрьский день поэт подъезжает к Германии, он слышит песнь маленькой нищенки. Это знакомая песнь отречения от жизненных благ, песня смирения, сочиненная господами для того, чтобы держать в смирении, рабов. От этой песни отрекается Гейне.

Я знаю мелодию, знаю и текст, И авторов знаю породу: Они тайком лакают вино, А вслух проповедуют воду.

А в противовес ей, этой песне, придуманной ханжами и деспотами:

Я новую песнь, я лучшую песнь, Друзья, для вас сочиняю: Мы здесь, на земле, должны Создать блаженство рая. Мы счастливы быть должны, Забыв житейскую копоть, — И все, что добыто рабочей рукой Ленивому брюху не лопать. Хватает хлеба на земле Здесь каждому та долю, И мирт, и роз, любви, красоты, И горошка сладкого вволю. Да, сладкий горошек пусть каждый ест. Когда стручки созреют, Пусть небесами — воробью И ангелы владеют.

Здесь Гейне повторяет старую свою мысль, высказанную еще в письме к Лаубе в тридцатых годах, — мысль о том, что человечество «благодаря успехам промышленности и экономики стало возможным вывести из нищеты и дать ему царство небесное на земле».

Эту социальную перестройку он (намечает в светлых и радостных тонах, хотя его патетика и носит отблеск романтизма, переплетенного с сенсимонистской религиозной доктриной:

С Европой-девой обручен Свободы гений прекрасный, И оба они обнялись и слились В лобзании первом страстно. Хоть нет попа благодати тут, — Но не опорочен брак этим. Хвала невесте с женихом, А также их будущим детям. Гимн новобрачным — песнь моя, Песнь лучшая, иная. Восходят звезды высших тайн В душе у меня пылая, — И звезды духа так буйно горят, Ручьями огня бушуя, — Мне чудятся, давно я окреп, Дубы разломать могу я. Лишь на немецкую почву я стал, Сок дивный проник мне в жилы — Притронулся к матери вновь великан, И опять в нем воскресли силы!

После патетического пролога — обычное снижение стиля. Снова мелькают «путевые картины», и с реалистическими деталями. Гейне изображает этапы путешествия на немецкую родину, совершенного им в 1843 году.

Правда, изображаемый Гейне путь не соответствует действительности. Он выехал из Парижа 21 октября 1843 года и ехал через Брюссель, Амстердам и Бремен. Этапы же пути, описанные в «Германии»: Аахен, Келын, Мюльгейм, Унна, Тевтобургский лес, Падер-борн, Миндан, Бюкебург, Ганновер и Гамбург.

С самой немецкой границы Гейне в путевых образах рисует Германию перед революцией 1848 года. Он начинает с показа таможни, которая тщательно следит за тем, чтобы за ее заставу не проникла «французская зараза»:

Обнюхали все, копались везде, В платках, рубашках, кальсонах: Искали и кружев, и ценных вещей, А также книг запрещенных. Что ищете в сундуке, глупцы?! Здесь нечем вам поживиться: Та контрабанда, что я везу, В моей голове таится.

Попутно Гейне вскрывает настоящий смысл выдвинутого буржуазией лозунга о германском единстве:

«Союз таможен, — оказал сосед, — Народность нашу проявит: Раздробленный край наш родной он вновь Единым целым представит. Единством внешним он нас дарит И, так сказать, материальным, Единством внутри нас цензура снабдит, По правде идеальным, — Она единством внутри снабдит, И в чувствах и в помыслах. Нужно — Единой Германией ныне стать — Единой внутри и наружно».

Новые экономические формы единства Германии не изменили, однако, внешнего облика Пруссии:

Все тот же дубовый и точный народ, Попрежнему их движения Прямоугольны, а на лице Застывшее самомнение.

Взор Гейне останавливается на прусской военщине, на ее новом наряде, на высоком шлеме со стальной иглой:

Но я боюсь, что эта игла, Когда проза настанет, На романтичные лбы огонь Новейших молний притянет.

С силой политического памфлета Гейне расправляется с прусской военщиной, монархической реакцией и католическими клерикалами. Вот острая инвектива на прусского орла:

На вывеске в Ахене вновь Я птицу встретил взглядом. Мне ненавистную. Она Меня обдавала ядом. Эй, птица противная! Я тебя Когда-нибудь поймаю, Я перья выщиплю твои И когти тебе сломаю. Потом тебя я посажу Вверх на жерди голой, А сам я рейнских стрелков созову Сюда для стрельбы веселой. И- тот, кто птицу собьет с шеста, — Короной, скипетром властвуй, Ты, дельный муж, сыграем туш И крикнем: «Король наш, здравствуй!»

После Аахена — Кельн, город, где высится громада недостроенного готического собора. Здесь вновь поднимаются со дна сердца романтические реминисценции, и Гейне удачно пользуется ими для патетики.

В Кельне вид недостроенного собора дает толчок к нападкам на поповскую реакцию. Гейне пророчествует, что придет тот день, когда Кельнский собор будет использован не для нужд одурачивания народных масс, а для других более реальных целей:

Собор не достроят, нам этот крик Ворон и сов не страшен, Огаи привыкли всегда сидеть Во мраке церковных башен. Да, будут даже времена. Когда его не достроив, Как в конские стойла, введут коней В мир внутренних покоев.

Гейне пользуется в «Германии» старым романтическим приемом сновидений, уводящих от действительности. Он иронизирует над немцами, которые уходят в мир фантазий от насущных требований дня:

И спится нам, и снится нам Легко в постелях пуховых: Немецкий дух забывает в них О всех земных оковах. Французам и русским земля дана, Британцам море покорно, Но в царстве воздушном мечтаний мы Господствуем бесспорно. Здесь наша гегемония. Здесь Германцы не дробятся, Пускай другие племена На плоской земле селятся.

В сновидениях Гейне посещает легендарную гору Кифгейзер, в подземельях которой живет Ротбарт — царь Барбаросса, символ исконной монархической власти в Германии.

Здесь у Гейне течение романтического стиля иронически персифлируется (самопародируется). Из разговора своего с царем Барбароссой Гейне делает актуальный памфлет. Когда Гейне рассказывает Ротбарту о новоизобретенной машинке, гильотине, Ротбарт приходит в ярость и упрекает поэта в измене государству и оскорблении короны.

Гейне — уже не прежний поборник «разумной монархии», «эмансипации королей». Ему уже не кажется, что королевская власть хороша, если она будет освобождена от жадного и корыстолюбивого дворянства и поповской клики. Раньше Гейне боролся не против трона и алтаря, а против той нечисти, которая завелась в их щелях. Теперь мировоззрение поэта коренным образом изменилось. В ответе, данном Ротбарту, Гейне явно выявляет новую концепцию необходимости освобождения народов от королей, а не королей от дурных советников:

Остаться дома ты лучше всего, В своем Кифгейзере старом. Я вижу, размыслив, не иадо нам Царя никакого и даром.

Гейне прекрасно сознает, что с собой несет деспотическая власть немецкого монарха. Он иронически говорит Ротбарту:

«Когда гильотина не по тебе, Останься при средстве старом. Петля — горожанам и мужикам. Мечи же — дворянам и барам Но чередуй порой — повесь Дворянчика немного, Простых мужиков обезглавь — ведь мы все Творенья господа-бога. Вереи нам уголовный суд, Основанный Карлам Пятым, На цехи, гильдия, чины Народ пусть будет разъятым. Святую империю римскую вновь, Всю до конца, верни нам — Верни нам ветошь гнилую назад С дурачеством старинным».

Продолжая описывать путешествие по Германии, Гейне рассказывает о проезде через крепость Минден, Бюкебург, родину его деда, и Ганновер. Наконец в иронически-лирическом тоне Гейне изображает встречу с матерью, описывает впечатление от Гамбурга, полусгоревшего от огромного пожара.

Проходят по улицам Гамбурга видения юношеских дней. В тумане Гейне встречает своего старого цензора, хромого Адониса, «который горшки ночные продавал и чашки из фарфора»; банкир Румпель, высмеянный Гейне Гумпелино, уже умер. Много перемен в Гамбурге. Гейне с горькой иронией расхваливает своего издателя Юлия Кампе:

Мой Кампе, как амфитрион. Смеялся благосклонно. Блаженство взор его струил, Как полная света Мадонна. Я пил и ел с охотой, большой, А в сердце слагалось решенье: «Воистину, Кампе — великий муж, Издателей украшенье. «С другим бы издателем давно Я сдохну л, голодая, — А этот мне и попить дает; Не брошу его никогда я. Всевышний творец, хвала тебе, Сок гроздия создавший И Юлиуса Кампе мне В издатели щедрые давший.

На деле «издателей украшенье» умело эксплоатировал Гейне. Он подписал с ним генеральный договор на все его произведения, купив их очень дешево. В приведенных строках отразилась горечь Гейне по поводу этой невыгодной для него сделки.

Трудно исчерпать в отдельных цитатах многообразие тем поэмы Гейне. «Германия» заканчивается фантастической беседой поэта с Гамоннией, богиней-покровительницей Гамбурга. Приподнимая крышку волшебного котла, наполненного чудесной гущей, богиня призывает Гейне заглянуть в котел, чтобы увидеть грядущие судьбы Германии:

Что я увидел — не расскажу, Уста мои клятва связала, Мне лишь позволено сказать, — Господи, как воняло! — Я помню с отвращеньем еще Об этом проклятом, гнусном Прологе запахов — где юфть слилась С тухлым качаном капустным. Ужасны запахи были, господь, Что вслед за первым встали, Как-будто тридцать шесть клоак Все разом выгребали. Я знаю, памяти светлой Сен-Жюст Сказал в комитете спасенья, Что розовым маслом тяжелый недуг Не приведешь к исцеленью. Но в тот немецкий грядущий дух По мерзости был больше, Чем мог вообразить мой нос, — И я не выдержал дольше…

Омерзительной, невыносимой клоакой представлялась Гейне Германия, управляемая тридцатью шестью деспотами.

И ему виделось будущее туманным и загадочным, потому что он знал, что у наирадикальнейших соотечественников нет решимости расправиться с германской монархической государственностью.

Юлий Камне, издатель в Гамбурге.

Гейне заканчивает поэму хвалой силе сатиры, страшного оружия в руках поэта. Гейне, обращаясь к королю, говорит:

Поэтов живых обижать не смей, У нас есть оружие и пламя, Ужаснее молнии Зевса оно, Хотя сочиненной нами. Всех старых и новых богов оскорбляй, — Олимпа седого клевретов, Глумись над Иеговой самим, Но только не тронь поэта!

Это — гимн поэзии, как организующей силе в деле социального переустройства общества. Он обращается к новому подрастающему поколению:

Порода старая ханжей Уходит, слава богу, Она страдает недугом лжи И гибнет понемногу. Иное теперь поколенье растет, Греха и притворства не зная, С умом свободным, свободной душой, Ему все скажу до конца я. Уж вновь зацветает, знакома ей, И гордость и благость поэта, — Она горячим сердцем его И солнечным чувством согрета.

Есть кара страшнее, чем легендарный адский огонь: это «певучее пламя» сатиры:

Так бойся, что тебя поэт К такому аду присудит!.. —

этой угрозой королю заканчивает Гейне «Зимнюю сказку».

Так Гейне расправляется в своей сатирической поэме с прусским юнкерством, с затхлыми реликвия)ми католичества, со всем миром романтической реакции. Замечательно, что поэт при этом пользуется старыми романтическими формами, и удачнейшим образом заостряет контраст между затхлым старым миром и грядущим новым. Он, бывший поборник «эмансипации королей», теперь уничтожает в огне своей сатиры поповско-феодальную реакцию до конца, он требует для короля гильотину. «Певучее пламя пожирает гнилой старый мир, чтобы, как феникс из пепла, мог возродиться мир новый» — так определяет Меринг основную, ведущую мысль «Германии».

Немецкие радикалы верили в освобождение Германии, проведенное в национальных рамках и либеральными средствами- Для Гейне, под несомненным влиянием Маркса, «эмансипация немцев» — это эмансипация человечества. «Мозг этой эмансипации — философия, сердце ее — пролетариат».

«Водрузите черно-красно-золотое знамя на вершину германской мысли, — призывал Гейне радикальных патриотов, — сделайте это знамя стягом свободного человечества, и я отдам за него лучшую кровь своего сердца».

Во имя борьбы за «освобождение человечества» Гейне, этот поборник радикальной мелкобуржуазной демократии, вооружается мечом и рубит головы королям, богам и их прислужникам — католической церкви.

Летят, разя, стрелы сарказма, иронии, издевательства, и в это же время в скученных домах рабочих кварталов крепнет и оформляется великая армия мятежных пролетариев, готовящаяся опрокинуть мир насилия и эксплоатации.

Старый Юнгфернштиг, место фешенебельных прогулок в Гамбурге во времена Гейне.