Было время, когда больше всего на свете мне хотелось заполучить шкатулку с пуговицами, которая стояла на верхней полке трофейного немецкого шифоньера — там, куда я не был способен дотянуться, даже взгромоздившись на табурет. Я просил бабушку подарить мне хотя бы одну из них, пусть и самую завалящую, или хотя бы дать посмотреть, подержать в руках, но бабушка — добрая душа — боялась до колик, что я проглочу пуговку, как только она попадёт мне в руки.

И неспроста: я в самом деле думал, что пуговицы вкуснее леденцов, на вид они казались куда более «конфетными», чем сами конфеты. Я знал, я был абсолютно уверен: пуговица слаще, чем петушок на палочке или ириска.

Конечно, я никогда не видел как бабушка ест их сама, но — мало ли… быть может, она делает это когда никого нет рядом.

От неё можно ожидать чего угодно. Я видел как она облизывает нитку, а после, сморщившись и по-старушечьи скособочившись, раз за разом тыкает ею в игольное ушко, промахиваясь, чертыхаясь и проклиная на идише быт, старость и слепоту.

Другое дело дедушка: он выдал мне пуговицу сразу, по первому требованию, и даже не вздрогнул, когда одним быстрым движением я положил её на язык.

— Вкусно? — спросил он.

Было совсем не вкусно, скорее — наоборот, но этот факт до поры до времени оставался на периферии моего разумения. Слишком долго я хотел, жаждал, вожделел эту пуговицу, и теперь, когда она, наконец, очутилась во рту, переживал некую инфантильную разновидность состояния, которое нынче назвали бы «когнитивный диссонанс».

— Фкуфно! — соврал я и спрятался под столом, чтобы никто не покусился на мою добычу.

Под столом я попытался разгрызть пуговицу, надеясь, что внутри роскошной янтарной скорлупы — мёд, шоколад или — на худой конец — сахар. Потерпев неудачу в исследовании, казавшемся таким перспективным всего неделю назад, я выплюнул скользкую пуговку на трофейный ковёр и горько заплакал.

Дедушка заглянул под стол.

Сквозь тусклую вуаль слёз я увидал его глаза — и запомнил этот взгляд на всю оставшуюся жизнь. Он молча смотрел на меня, покачивая головой, с лёгкой сонной полуулыбкой, немного недоумённо (чего ты?), и в то же время — понимающе.

Он точно знал почему я плачу, и догадывался (или, возможно, надеялся) что однажды — десятилетия спустя — это пройдёт.