Мамины руки на клавишах рояля.

Почему-то из всех её пьесок, этюдов, капризов, мазурок и полонезов, в пямяти сохранилось только это — «Pozegnanie Ojczyzny».

Она играла, конечно, очень плохо.

Никогда, ни разу не слышал я этого полонеза, сыгранного от начала до конца — без запинки.

Рояль был ужасно расстроен.

Настройщик сказал: бросьте вы это гиблое дело.

Папа не любил полонез Огинского и называл его ваша дешёвая сентиментальщина.

Мне было 12.

Он имел в виду меня с мамой, когда говорил ваша дешёвая сентиментальщина.

Наверное, он был прав. Папа был психиатр.

Он знал толк в этих вещах.

Однажды он принёс домой магнитофонные записи бесед с пациентами.

(Уголовно наказуемое деяние).

Один из пациентов был уверен в том, что Луна домогается его сексуально.

Я слушал эти записи тайком от родителей — днём, когда они были на работе.

По вечерам мама играла мне.

Она смотрела в ноты пристально и немного тревожно, будто чувствовала, что вот-вот запнётся.

Мне хотелось её обнять.

Я сидел рядом, стараясь не двигаться.

Дышать как можно реже.

Не дышать.

Мама была очень хрупким существом: скрипнувший стул или звук шаркающей подошвы мог поцарапать её.

Она называла этот полонез не иначе как «Les Adieux à la Patrie», будто её плохой французский был способен что-то прибавить этой музыке.

Иногда эти вечерние концерты продолжались заполночь.

После мне часто снилась Луна.