Сокращение романов, вошедших в этот том, выполнено Ридерз Дайджест Ассосиэйшн, Инк. по особой договоренности с издателями, авторами и правообладателями.

Все персонажи и события, описываемые в романах, вымышленные. Любое совпадение с реальными событиями и людьми — случайность.

 

 

Глава первая

Сверху доносился гул пролетавших высоко в небе бомбардировщиков.

Туалетная комната — ряд умывальников вдоль одной стены, ряд унитазов вдоль противоположной — не отапливалась, как и вся казарма. Дэвид Гэннон брился холодной водой. В двадцать лет брить ему было особенно нечего. Голубоглазый, с белозубой улыбкой и рыжеватыми, по-военному коротко постриженными волосами, он совсем недавно прибыл в эскадрилью. У Дэвида был предельно допустимый для летчика-истребителя рост — метр семьдесят пять, но зато вес вполне подходящий — шестьдесят восемь килограммов. Когда он, как сейчас, снимал нижнюю рубашку, у него можно было пересчитать все ребра. С годами Дэвид поправится — если, конечно, ему выпадет счастье выжить в этой войне.

Майор Джо Тофт вошел в туалетную комнату и встал к умывальнику рядом с Гэнноном. В свои двадцать пять Тофт был в эскадрилье самым старшим не только по званию, но и по возрасту. На счету Тофта, командира эскадрильи и ее лучшего летчика, было шестнадцать сбитых самолетов. Неудивительно, что Гэннон благоговел перед майором, который был к тому же на целых пять лет старше его.

Зеркало не отражало самого главного в Дейви: на нем еще не было крови, он пока не успел никого убить — и об этом знала вся эскадрилья. Зато никто не знал, что он еще ни разу не был с женщиной. В Америке у него осталась девушка по имени Нэнси. Он писал ей почти каждый день, она писала ему гораздо реже.

Надев летный комбинезон и куртку, Гэннон вышел на улицу, отыскал на стоянке свой велосипед. Утро было промозглое и хмурое. Сверху по-прежнему доносился гул бомбардировщиков, невидимых за плотными, низкими облаками. Самолеты летели в сторону холодного и неласкового Северного моря. Авиабаза располагалась всего в паре километров от берега, и Дейви даже чувствовал соленый морской запах.

Доехав до командного пункта, он прислонил велосипед к стене и вошел. Собравшиеся на предполетный инструктаж летчики переговаривались вполголоса, но все сразу притихли, когда на возвышение поднялся полковник. Один из штабных офицеров раздвинул занавеску, и они увидели настенную карту. Ежедневно перемещавшаяся ленточка сегодня протянулась до самого Штутгарта.

Казалось, в комнате стало еще тише. Авиации поставлена задача уничтожить промышленные объекты в пригородах, сказал полковник. Сопровождать бомбардировщики, уже поднятые в воздух, будут две из трех эскадрилий их авиационной группы, а также две эскадрильи «П-47» из 56-го полка — в общей сложности шестьдесят четыре истребителя.

Противник будет оказывать ожесточенное сопротивление, говорил полковник. При подходе к объекту ожидается сильный зенитный огонь. И на обратном пути также нужно быть готовыми к встрече с немецкими истребителями.

Затем наступила очередь метеоролога. Над Англией — сплошная облачность, сказал он, но уже над Голландией немного просветлеет. В районе цели, скорее всего, будет ясно.

Инструктаж длился сорок пять минут. Когда он закончился, летчики подошли к доске, на которой висели красные и синие кружки́ с их именами. По расположению кружков каждый мог видеть, в какой он сегодня группе и где его место в ней. Дейви предстояло лететь в красном звене и снова быть замыкающим. Его задача — прикрывать звено сзади.

Летчики вышли из барака, разобрали велосипеды и вскоре скрылись в промозглом тумане. У них еще оставалось немного времени, чтобы заехать в столовую.

На завтрак давали омлет из яичного порошка, поджаренный колбасный фарш, апельсиновый сок и кофе. Летчики говорили о последних потерях. Называли имена — сбитые пилоты были из других эскадрилий, — искали объяснение каждому отдельному случаю. Кто погиб? Как? Почему? Они раскладывали куски хлеба на чугунной печке, чтобы сделать тосты, и, пока хлеб подсушивался, перечисляли чужие ошибки, словно убеждая самих себя — всех этих смертей можно было избежать.

Гэннон тоже положил хлеб на печку. Он понимал, что и его могут сбить, и порой думал о гибели в бою, хотя в его возрасте было трудно себе ее представить. Однако говорить об опасности ему нравилось. Это помогало ему ощутить превосходство перед оставшимися в Штатах ровесниками, которые не нюхали пороха, не сталкивались лицом к лицу со смертью.

Дейви сделал бутерброд с арахисовым маслом и джемом, завернул его в салфетку и спрятал в карман — в полете он наверняка проголодается.

Когда им выдавали парашюты, стоявший за ним в очереди майор Тофт спросил:

— Как настроение, Дейви?

— Нормально, — ответил он.

К самолетам их подвезли на грузовике. Гэннон окинул оценивающим взглядом «П-51-Мустанг», на котором ему предстояло лететь. Даже смотреть на него было приятно. Новенькая, еще не опаленная войной, как и ее пилот, машина.

Старший команды обслуживания доложил Гэннону, что машина готова к вылету. Он кивнул и залез в кабину. На Дейви были теплые ботинки, две пары носков, летный комбинезон и кожаная куртка, а поверх нее желтый спасательный жилет, на голове — тонкий кожаный шлем. В кобуре под мышкой лежал пистолет 45-го калибра. Техник поднял вверх большие пальцы и спрыгнул с крыла на землю.

Перекрестившись, Дейви нажал кнопку запуска. Одновременно с ним завели свои машины его товарищи по эскадрилье.

Самолеты взмывали в воздух попарно, с интервалом в восемь секунд, и один за другим скрывались за низкими тучами.

Поднимаясь на одинаковых оборотах, с одинаковой скоростью, истребители почти одновременно вынырнули на солнце, сиявшее над серой пеленой облаков, и быстро выстроились в боевой порядок. Командир эскадрильи покачал крыльями, что означало «подтянуться». Сейчас под ними было Северное море, хотя из-за облачности они и не могли его видеть. Вскоре в наушниках послышался ровный гул — работали вражеские радиоглушилки, — и они поняли, что летят над континентом.

Взобравшись на восемь тысяч четыреста метров, они закончили набор высоты. Гэннон вертел головой, осматривая небо в поисках неприятельских истребителей. Он должен был первым обнаружить самолеты противника и предупредить остальных. У него начинала болеть шея. Даже мягкий воротник натирал кожу. Дейви давно уже понял, что летчики-истребители носят шелковые шарфы вовсе не из одного только желания пофорсить.

Вдали показались темные точки — бомбардировщики. Дейви нажал на кнопку рации:

— Большие друзья прямо по курсу.

В училище он считался самым зорким среди однокурсников.

Они обогнали несколько групп бомбардировщиков, пока не заняли предписанную позицию. Строй тяжелых машин тянулся далеко вперед, над ними кружила эскадрилья «П-47».

Вдали, но теперь уже слева, появились новые черные точки.

— Противник слева по курсу, — сообщил Дейви.

Шестнадцать пар глаз неотрывно следили за приближающимися самолетами.

— Это «сорок седьмые», — услышал Дейви в наушниках.

— Нет, — ответил он. — Это «фоккеры».

— Давайте-ка поглядим поближе, — спокойно сказал Тофт.

Темные точки внизу быстро росли, и вскоре уже можно было различить окаймленные белым кресты на крыльях и свастики на хвостах.

— Их не меньше шестидесяти, — раздался голос по рации.

Стреляя, они промчались сквозь строй немецких истребителей и тут же поднялись вверх с другой стороны. Завязался бой. Эскадрилья разбилась на двойки — ведущий и ведомый. Самолеты носились в небольшом пространстве, как мухи по комнате. Ведущим у Гэннона был первый лейтенант Бакстон. Его задача — сбивать фрицев, а Дейви должен неотступно следовать за ним, прикрывая сзади.

Дейви видел, как взорвался один из «фокке-вульфов». Оторвавшееся крыло другого чуть не задело его машину.

Вдруг в атаку на Бакстона ринулся неизвестно откуда взявшийся «фоккер».

— Уходи влево, — закричал Дейви.

Он видел, как Бакстон, круто накренившись, бросил машину в пике. Немец устремился за ним, Гэннон — вдогонку.

Он стрелял, надеясь отвлечь противника и дать Бакстону возможность уйти от преследования. Трассирующие пули проходили рядом с вражеским самолетом, и в конце концов тот взял резко вправо, отстав от Бакстона.

Думая только о своем ведущем, Дейви не заметил немца, зашедшего ему самому в хвост. Когда его машина вздрогнула, он понял, что в него попали. Дейви обернулся — «фоккер» был совсем близко. В крыле «мустанга» зияла пробоина.

Он инстинктивно потянул на себя штурвал и сбросил газ. «Мустанг» задрожал, двигатель чуть не заглох. Чтобы избежать столкновения, противнику пришлось нырнуть под него.

Прибавив газу, Дейви спикировал. Теперь преимущество было на его стороне — он летел позади и немного выше немца, который, пытаясь уйти, заложил вираж. Но Дейви настигал его и уже поймал «фокке-вульф» в кружок прицела. Оставалось нажать на гашетку, и пулеметы, по три на каждом крыле, доделают остальное.

Он не смог. В кабине «фоккера» — он это прекрасно видел — сидел такой же юнец, как он сам. Возможно, этот молодой немец, который сейчас изо всех сил пытается спастись, тоже мечтает вернуться в университет, встретиться со своей девушкой, жениться. Несмотря на все его маневры, Дейви по-прежнему держал два черных креста в рамке прицела.

И тут он разглядел лицо немца, искаженное страхом и отчаянием. «Ты должен это сделать, — приказал себе Дейви. — Именно этому тебя учили. Идет война. Или он, или ты».

Он надавил на спуск. Пулеметы застрочили, посылая в сторону противника сотни пуль. У Дейви щипало в глазах, он часто моргал, но все же увидел, что пули попали в цель.

Вражеский самолет развалился на куски.

— Молодцом, Дейви, — услышал он голос командира.

Вновь поднявшись на заданную высоту, он обнаружил, что остался в одиночестве. Нигде ни самолета. Дейви закрыл глаза, и перед ним возникло лицо погибшего немца. Он не имел понятия, где находится и куда девалась его эскадрилья.

У него болели руки и плечи. Управлять «мустангом» в бою на скорости шестьсот пятьдесят километров в час — нелегкая работа. Он чувствовал физическую, умственную и эмоциональную усталость. От дома его отделяли семь или восемь тысяч километров, и он был совершенно один.

Покинув воздушное пространство Германии, он летел над Голландией. В одиночестве он был легкой добычей для противника, но, к счастью, вскоре внизу показался залив Зейдер-Зе, а следовательно, больше нечего было опасаться. Ужасно хотелось есть, и, достав бутерброд, он жевал его, глядя на стрелку указателя уровня топлива. Нажав на кнопку связи со спасательной службой, попросил дать ему курс. После этого ему оставалось только смотреть на унылые воды Северного моря.

Увидев впереди землю, Дейви выпустил шасси. Наконец показалась вышка аэродрома, полоса была свободна. У него практически не оставалось горючего, и он сразу пошел на посадку. Вырулив на стоянку, Дейви заглушил двигатель. Машина затихла, словно заключенная в ней яростная сила вдруг разом иссякла. И его собственная ярость, если можно так назвать то чувство, что он испытывал в бою, тоже прошла.

Вечером в офицерском клубе Гэннону пришлось угощать всех пивом. Все требовали рассказа о том, как он сбил свой первый самолет. И он рассказывал, усердно изображая воодушевление. Про лицо немца он ничего не говорил, хотя оно все время стояло у него перед глазами.

Ночью Дейви опять вспомнил лицо погибшего немецкого летчика и почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. Он лежал на койке и плакал, стараясь, чтобы никто не услышал.

Сражавшиеся в небе над Европой истребители и бомбардировщики не затрагивали непосредственно жизнь Андре Фавера, пастора церкви Ле-Линьона. Ле-Линьон был слишком незначителен, чтобы заинтересовать воюющие стороны. Однако и у Фавера была своя роль в этой войне, диаметрально противоположная той, которую играли люди в военной форме.

Уже несколько лет дороги Франции были запружены беженцами, по большей части иностранцами, в основном евреями, людьми без документов и без денег, пытавшимися спрятаться от гестапо и прислужников гестапо — французской полиции. Многие из них приходили в Ле-Линьон. В первые месяцы войны их было несколько десятков, затем — сотни, затем — тысячи. Они спрашивали, как пройти к дому пастора, а отыскав его, убеждались, что ходившие среди беженцев слухи — чистая правда. Пастор Фавер никому не отказывал. Всех, кто стучался к нему в дверь, он был готов накормить и устроить на ночлег. А потом находил для каждого безопасное пристанище. Беженцев снабжали фальшивыми документами, и некоторые жили в здешних краях уже по несколько лет, а других переправляли через границу в Швейцарию.

К началу 1944 года в окрестностях Ле-Линьона едва ли нашелся бы дом, где не укрывали еврейскую семью. У Фавера были жена и четверо детей, и он прекрасно сознавал, что грозит ему, а возможно, и его близким, если власти прознают про его деятельность.

Ле-Линьон расположен на обширном плато Центрального массива. В те годы в Ле-Линьоне было всего пять-шесть улочек. В центре находилась рыночная площадь с десятком магазинов и лавок, а также несколькими маленькими гостиницами — в мирные времена в городок заезжали туристы.

Население составляло около девятисот человек, и еще столько же проживало на остальной территории коммуны. Более чем девяносто процентов местных жителей были протестантами, то есть Ле-Линьон представлял собой аномалию — протестантский городок в католической стране, один из немногих подобных в Центральном массиве.

Религиозные войны, массовые убийства, казни и — в более спокойные годы — притеснения протестантов продолжались, с краткими перерывами, несколько столетий. Поэтому жители Ле-Линьона хорошо понимали, что значит быть гонимым. Они прислушивались к словам своего пастора — а Фавер служил здесь пастором с 1932 года — и чаще всего выполняли его просьбы. Хотя в Ле-Линьоне был избранный мэр, высшим авторитетом и в городе, и во всей коммуне оставался пастор. И в наступившие времена предательств, убийств, пыток и лагерей смерти Фавер проповедовал ненасилие, пассивное сопротивление и любовь к ближнему. «Никакое правительство не вправе заставлять человека убивать, — говорил он. — Каждый обязан найти способ бороться с нацизмом, должен искать его ежедневно, в соответствии с тем, чему нас учит Библия».

Имя Фавера получило известность во всех религиозных общинах Франции и во всех благотворительных организациях — тех, что еще продолжали существовать. Некоторые из них помогали ему, присылая с курьерами из Швейцарии деньги. Его энергии хватило бы на двоих, а доброты, по словам тех, кто его знал, — и на двадцать человек.

На следующий день в Ле-Линьоне ждали приезда министра вишистского правительства в сопровождении ряда высокопоставленных лиц. Для пастора Фавера это создавало особую проблему, из-за которой он долго не мог уснуть.

Министр намеревался выступить с речью перед молодежью Ле-Линьона. Фавер знал, с какими речами обычно обращается к подрастающему поколению министр Дезэ. Будет разглагольствовать о патриотизме и повиновении властям, про долг перед страной, и в особенности перед главой государства маршалом Петэном. Станет призывать мальчишек и девчонок вступать в ряды «Друзей Франции» и участвовать в финансируемых правительством молодежных лагерях, созданных по образу и подобию гитлерюгенда.

По мнению Фавера, эта речь была одной из двух главных целей визита. Второй была встреча с пастором, ведь Дезэ наверняка знал, поскольку это знали все, как часто и как решительно Фавер с церковной кафедры клеймил подобную обработку молодежи. Благодаря его проповедям парни и девушки в Ле-Линьоне не спешили вступать в профашистские организации.

После выступления перед молодежью министр собирался присутствовать на церковной службе, а затем на устроенном в его честь приеме.

Фавер еще раньше разделил город на ячейки и в каждой назначил старшего. Одним он позвонил, с другими встретился лично, быстрым шагом обходя дом за домом, а одному человеку передал собственноручно написанный текст.

Последняя часть его плана была связана с девушкой, которая жила у него в доме. Ее звали Рашель Вайс, хотя сейчас по документам у нее было другое имя — Сильви Бонэр. Этой беженке вместе с официанткой одной из гостиниц предстояло обслуживать гостей за завтраком. Фавер объяснил ей, какое задание он хочет ей поручить. Потом спросил, готова ли она его выполнить.

— Да, — ответила девушка.

Рашель Вайс родилась в Берлине, в семье еврейского торговца мануфактурой. В восемь лет ее отдали в английскую школу-интернат. Отец сам отвез ее в Англию.

После этого Рашель виделась с родителями только на Рождество и летом, когда приезжала в Берлин на каникулы. Она была еще слишком маленькой, чтобы понимать, что означает для ее семьи приход к власти нацистов. В конце концов ее отец решил свернуть свое дело и эмигрировать в Америку. В ожидании виз семья перебралась в Париж, и в последние годы учебы Рашель навещала родителей уже там. К тому времени Рашель говорила по-английски с изысканным аристократическим акцентом. Природа не обделила ее умом, зато ей очень не хватало родительской ласки.

В сентябре 1939 года, когда началась война, Рашель, которой тогда было тринадцать, отдыхала с одноклассницей во Французских Альпах. Она поспешила в Париж. Ее семья пустилась в бега. Они нигде подолгу не задерживались, все еще надеясь успеть получить американские визы, прежде чем их схватят. Существовало, однако, две проблемы. Во-первых — деньги. У господина Вайса оставались кое-какие сбережения, но он не имел к ним доступа. Во-вторых — Рашель. Отец хотел найти такое место, где она могла бы учиться и где ей ничего бы не угрожало.

Среди беженцев уже распространилась молва о Ле-Линьоне. Вайсы сели на поезд и поехали туда. Родители записали Рашель в местную школу и сняли ей комнатку в пансионе. И снова она плакала, прощаясь с отцом и матерью.

Какое-то время от них приходили письма, а однажды они даже позвонили. Потом письма прекратились, и больше она вестей от родителей не получала. Пастор Фавер с женой взяли к себе эту худую, запуганную девчушку, обещавшую через пару лет стать настоящей красавицей. Они относились к ней как к дочери и дали ей новое имя. Вскоре Рашель заговорила по-французски так же свободно, как на двух других языках.

Она жила в семье пастора уже четыре года. В его доме она вновь узнала родительскую любовь и ласку, которых ей так недоставало с отъезда в Англию. Спустя некоторое время она спросила, нельзя ли и ей, как остальным детям, звать Фавера и его жену папой и мамой.

Незадолго до полудня кортеж министра остановился перед ратушей Ле-Линьона, где уже стояли, ожидая гостей, мэр, пастор Фавер и его помощник Анрио. Мэр открыл дверцу машины, в которой сидел Дезэ — высокий мужчина лет сорока с дежурной улыбкой на загорелом лице. Дезэ был гражданским министром в гражданском правительстве, но это не помешало ему надеть новую, с иголочки, военную форму.

Мсье Дезэ с несколько смущенным видом озирался по сторонам. Должно быть, он ожидал увидеть вывешенные в честь его приезда флаги и транспаранты, но никакого праздничного убранства не обнаружил. Возможно, он думал, что его выйдут приветствовать толпы людей. Но улицы городка были пусты.

В пристройке к ратуше имелся большой зал для собраний, где и накрыли столы для гостей. Угощение приготовили скромное. Мэр хотел устроить ради высоких особ настоящий пир — для этого отцам города пришлось бы сложить свои продовольственные карточки, а кое-что прикупить на черном рынке. Однако пастор Фавер возразил, заметив, что в нынешние трудные времена подобная роскошь может смутить гостей.

На первое подавали жидкий суп. Рашель вошла в зал с большой супницей. Первым она должна была обслужить Дезэ. Когда она наклонилась над ним, тяжелая посудина начала выскальзывать у нее из рук. Ей удалось кое-как ее удержать, но часть содержимого все-таки выплеснулась на спину министру.

С минуту Рашель стояла, оцепенев от ужаса. Затем поставила супницу на стол и убежала. В зал она больше не вернулась. Официантке пришлось обслуживать гостей в одиночку.

Наконец они встали из-за стола. Следующим пунктом программы было выступление на стадионе.

— Это далеко? — спросил министр.

— Не очень, — ответил пастор Фавер.

— Может, мне лучше надеть пальто?

— Не знаю. Лично я замерзнуть не боюсь.

До стадиона было метров восемьсот или девятьсот. Резкий декабрьский ветер пронизывал до костей — нетрудно вообразить, как должен был себя чувствовать на таком холоде человек в мокрой одежде.

По требованию высокого начальства на стадионе собрали молодежь со всей округи — от младших школьников до подростков, в том числе целый отряд бойскаутов.

На некотором удалении от слушателей соорудили небольшой помост, на котором установили два маломощных громкоговорителя. Дезэ подошел к микрофону и развернул листки с заранее написанным текстом. Но едва он открыл рот, как к нему подбежали бойскауты — каждый лично хотел пожать ему руку. Какое-то время Дезэ улыбался, благосклонно принимая знаки уважения. Однако постепенно улыбка сползала с его лица. Следом за бойскаутами и другие дети стали лезть на помост. В образовавшейся толчее министра несколько раз чуть не свалили с ног. Стоявшая позади него свита ежилась от ветра и притопывала, чтобы хоть немного согреться. Мсье Дезэ уже просто трясло от холода.

Наконец поток желающих пожать ему руку иссяк, и он снова встал к микрофону, но оказалось, что техника не работает. Замерзший министр спустился с помоста и начал речь. Он призвал молодежь Ле-Линьона соблюдать расовые законы, исполнять свой долг перед отечеством. Ему приходилось кричать, но почти все его слова уносило ветром. Промучившись с минуту, он чуть ли не бегом покинул стадион.

Далее гостям предстояло посетить церковную службу. Прочесть проповедь Фавер пригласил известного швейцарского богослова, специально приехавшего из Женевы. Он говорил об обязанности каждого христианина блюсти законы и подчиняться властям — при условии, что эти законы справедливы, а государство не заставляет людей нарушать заповеди Божии, главнейшая среди которых — любовь к ближнему.

Неожиданно дверь отворилась, и в зал вошли пятеро школьников. Подойдя к Дезэ, они вручили ему бумагу. Старший, которому на вид было не больше двенадцати, вежливо попросил министра ее прочесть.

— Прямо сейчас?

— Да, — ответил мальчик. — Пожалуйста, мсье.

И Дезэ прочел. Дойдя до середины, он нахмурился, а закончив, протянул листок префекту департамента. Тот, взглянув на текст, что-то забормотал себе под нос, а когда дочитал до конца, скомкал бумагу и бросил на пол. Швейцарский богослов подобрал ее, пробежал глазами и передал Фаверу.

Позднее листок вывесили на доске объявлений у ратуши, где каждый мог его прочесть. Вот что там было написано:

Недавно мы узнали о том, что французские полицейские, действуя по приказу оккупационных властей, врывались в дома и хватали евреев, не совершивших никаких преступлений, уводили из семей отцов, разлучали матерей с детьми. Всех их забирали, чтобы отправить в лагеря в Германии и в Восточной Европе.

Мы считаем своим долгом сообщить вам, мсье Дезэ, что среди нас есть евреи. Но мы не делаем различий между евреями и неевреями, ибо это противоречит Божьим заповедям.

Если наши товарищи, единственная вина которых — то, что рождены в иной вере, получат приказ сдаться властям, они не выполнят это распоряжение, а мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы их спрятать.

— Мсье, — сказал мальчик, которому, видимо, было поручено говорить, — не могли бы вы дать нам ответ?

У Дезэ выдался трудный день, и, возможно, поэтому он не сдержался и ответил слишком резко:

— Я не имею никакого отношения к евреям, которые в любом случае являются врагами нашего государства. Обращайтесь к префекту вашего департамента.

Развернувшись, он вышел из зала. Через минуту все услышали, как завелась его машина.

Префект Брен, высшее гражданское должностное лицо департамента Верхняя Луара, набросился на пастора Фавера:

— Кто это написал? — Лицо у него перекосилось от злости.

— Может, спросим кого-нибудь из этих детей?

— Двенадцатилетний мальчишка не мог такое написать.

— В нашем городе дети прекрасно пишут по-французски.

— Сегодняшний день должен был стать днем национального согласия, — сказал Брен.

— О каком согласии может идти речь, когда нашим братьям и сестрам грозит отправка в лагеря — лагеря смерти.

— Скрывающиеся в вашем городе евреи вам не братья! — заорал префект. — Они вам не единоверцы и даже не сограждане! Они — иностранцы.

— Но они ни в чем не повинны.

— Отправлять в лагеря их никто не собирается, — заявил Брен, пытаясь взять себя в руки и говорить спокойнее. — Это сказал сам маршал Петэн, а он никогда не лжет. Как и фюрер.

Брен был ревностным католиком и ярым антикоммунистом. Всем известно, что Францию погубили коммунисты, масоны и евреи, утверждал он.

— Если англичанам можно было создать сионистский центр в Палестине, почему же фюреру нельзя отправить европейских евреев в Польшу. Там они получат землю, дома и подходящие для них условия жизни. Тогда они наконец перестанут разлагать западные страны, — продолжал префект. — Через несколько дней я пришлю своих людей, чтобы они задержали всех евреев, живущих в Ле-Линьоне.

— Для нас не существует евреев и неевреев, — медленно произнес пастор. Он снял очки и протер стекла. — Для нас существуют только люди.

— У меня есть приказ. — Брен снова перешел на крик.

— Приказ оккупантов, — спокойно ответил Фавер. — Но ведь вы француз. — Он отвернулся.

— Если вы и дальше будете столь же неосмотрительны, — крикнул префект ему в спину, — в лагерь отправят вас.

В сопровождении своей свиты он направился к выходу.

 

Глава вторая

Когда Фавер наконец поднялся с постели и вышел из спальни, телефон успел прозвенеть десять раз и разбудить весь дом.

— Едут, — сказал голос в трубке.

Кто-то из муниципалитета, а может быть, из полиции, подумал Фавер. Кто именно — он не знал, хотя тот же самый человек звонил и раньше, предупреждая об облавах.

Фавер не знал, сколько евреев скрывается в Ле-Линьоне и ближайших городках и деревнях. Наверняка больше тысячи. На случай опасности, подобный сегодняшнему, существовал особый план, и Фавер снял трубку, чтобы привести его в действие. Телефон не работал.

Это означало, что полиция явится совсем скоро. Интересно, это будут французы или на сей раз гестапо? И сколько у него в запасе времени?

— Мне надо уйти, — сказал Фавер жене и взглянул на Рашель. Ей нельзя здесь оставаться. — Оденься потеплее, Рашель. Ты мне кое в чем поможешь.

Когда они с Рашелью вышли на улицу, он объяснил, что ей надо сделать. Он поручил ей объехать фермы в восточном направлении вплоть до границы коммуны, предупредив по пути руководителей ячеек. Затем она должна была разбудить аббата Монье в Сент-Агаве и попросить его отпереть церковь, чтобы там могли спрятаться беженцы.

Сам он сначала направился к дому директора школы Вернье. Вдвоем они разбудили учеников, живших в интернате, и разослали их на велосипедах по домам, где жили евреи. Беженцы должны побыстрее одеться, выйти на улицу и ждать Вернье, который приедет на грузовике и отвезет всех, кто поместится в кузове, в Сент-Агав. Если его долго не будет, пусть не дожидаются, а бегут в лес и прячутся там.

После этого Фавер поехал в сторону Ле-Пюи. Ночь была темной, дул холодный ветер. Пастор объезжал ферму за фермой, и вскоре у него заныли ноги и спина. Время близилось к четырем часам. Кроме Фавера, на дороге никого не было, но он то и дело прислушивался, не едут ли полицейские машины.

Ни у кого из крестьян не было бензина, но некоторые переделали свои трактора и грузовики, чтобы они могли работать на древесном угле. Пастор велел фермерам везти беженцев в Энжо — сколько смогут посадить в кузов. Фавер надеялся, что тамошний мэр, сочувственно относившийся к евреям, позволит им пересидеть облаву в подвале ратуши.

Когда пастор добрался до последней фермы, уже светало. Хозяйка предложила ему стакан воды, которую он с благодарностью выпил.

Выйдя во двор, он увидел на дороге полицейские машины — впереди несколько легковых, за ними выкрашенные в защитный цвет автобусы, набитые жандармами.

Снова сев на велосипед, пастор медленно покатил обратно в Ле-Линьон. Пост выставили в двух километрах от городка — одинокий жандарм с мотоциклом. У него был приказ никого не выпускать из Ле-Линьона. Фаверу пришлось предъявить документы и объяснить, кто он такой.

На рыночной площади Фавер увидел четыре автобуса цвета хаки и две легковые машины. Возле одной из них стояли мэр, префект Брен и незнакомый мужчина в длинном кожаном пальто и фетровой шляпе. Гестаповец, подумал пастор.

В двух автобусах сидели жандармы, два других были пусты. В них повезут схваченных евреев.

Фавер слез с велосипеда и подошел к мужчинам. Обменялся рукопожатиями с мэром и префектом.

Пастор внимательно разглядывал немца — узкое, чисто выбритое лицо, на вид лет тридцать пять. Он кивнул незнакомцу в знак приветствия.

— Это мсье Грубер, — представил его префект.

Встав по стойке смирно, Фавер обратился к немцу:

— Добрый день, герр Грубер. Вы из гестапо?

Грубер смотрел на него, прищурив глаза.

— Рад, что вы здесь, — продолжал Фавер по-немецки. — Вы и люди вроде вас вносят в нашу жизнь жесткий порядок.

— Вы хорошо говорите по-немецки, — сказал Грубер.

— Я учил немецкий. В его классическом варианте. Но у меня бывают затруднения с некоторыми новыми оборотами. Такими, например, как «усиленный допрос». Что это значит?

Грубер недовольно взглянул на него, но промолчал. Не получив ответа, пастор повернулся к Брену и мэру и перешел на французский:

— Я задал ему вопрос насчет усиленных допросов. Закон очень строг: усиленный допрос может применяться только к евреям, коммунистам, марксистам, саботажникам, террористам и агентам Сопротивления. Так что, думаю, нам не о чем особенно волноваться.

— Я знаю, кто вы такой, — сказал Грубер по-немецки.

Зато Фавер не знал, кто такой Грубер. А если бы знал? Попридержал бы он в таком случае язык?

— Есть еще одно новое выражение, которое мне не совсем понятно. «Окончательное разрешение еврейского вопроса» — что под этим подразумевается?

Глаза немца превратились в узкие щелки, но в остальном он казался совершенно невозмутимым. Имея звание оберштурмбаннфюрера, он командовал немецкими службами безопасности в Лионе и Центральной Франции.

— Нам хорошо известно, — сказал префект Брен, — что в Ле-Линьоне скрывают евреев. У меня есть приказ доставить этих людей для проверки в префектуру. В связи с чем вы должны предоставить мне их список, а также посоветовать им добровольно сдаться властям.

— Извините, но я не знаю их имен.

Пастор не солгал. Всех беженцев снабжали фальшивыми документами, но изготовляли их без его ведома, хотя и с его молчаливого согласия.

— У полиции имеются мотоциклы, автомобили, рации, — сказал Брен. — Сопротивление бессмысленно. Мы уже обыскали все дома в городе, но не обнаружили ни одного еврея. Вы их спрятали. И я требую, чтобы вы сказали где.

— У нас тут действительно были евреи. Но некоторое время назад все они покинули Ле-Линьон.

— Когда они ушли?

Строгие моральные принципы — или просто гордость — не позволяли пастору лгать. Как бы то ни было, в данной ситуации он не собирался врать и изворачиваться.

— Кто когда, я так думаю.

— Мы все равно их найдем.

— Желаю удачи. — Кивнув на прощание, Фавер направился в сторону дома.

Жена ждала его за дверью. Не говоря ни слова, она обняла мужа. Норма была не из тех женщин, что по любому поводу дают волю слезам. Но по тому, как она прижалась к нему, Фавер видел, что жена не на шутку встревожена.

— К нам нагрянули гестаповцы, — сказала она.

— Знаю. Я только что встретил одного из них.

— Нашего мэра заставили подписать бумагу.

— Какую бумагу?

— Всем евреям приказано сегодня к пяти часам явиться в ратушу для регистрации. Обычная проверка, как они сказали.

— Обычная проверка. — Фавер усмехнулся. — Кто в это поверит? Когда вокруг стоят вооруженные жандармы, а у ратуши ждут два автобуса.

Церковь была переполнена. Когда Фавер поднялся на кафедру, чтобы начать проповедь, он увидел среди собравшихся префекта Брена и офицера гестапо.

В качестве темы для проповеди пастор выбрал тринадцатую главу Послания апостола Павла к Римлянам: «Всякая душа да будет покорна высшим властям…»

— Истинный христианин должен выполнять свои гражданские обязанности и подчиняться законам. Однако при этом Павел сказал, — пастор Фавер процитировал: — «Не оставайтесь должными никому ничем, кроме взаимной любви; ибо любящий другого исполнил закон. Ибо заповеди: „не убивай“, „не кради“ и все другие заповеди заключаются в сем слове: „люби ближнего твоего, как самого себя“».

В церкви стояла мертвая тишина.

— Когда законы, вводимые властями, вступают в противоречие с законами Божьими, — продолжал свою проповедь Фавер, — истинный христианин должен подчиниться Богу, а не человеку. Бороться против зла — значит выступать против всего, что разрушает человеческую жизнь.

После службы Фавер, стоя у дверей церкви, приветствовал прихожан. У некоторых на глазах блестели слезы. Пастор оглядывался по сторонам, пытаясь найти Брена и Грубера, но их нигде не было видно.

Почти стемнело. Если бы не светящиеся окна, можно было бы подумать, что город вымер. Полицейские автобусы стояли там же, где и раньше. Два из них по-прежнему пустовали.

Из дверей кафе вышли префект Брен и Грубер.

— Уже пять часов, — зловещим тоном произнес Брен, подойдя к Фаверу.

— Действительно. Вы что, уезжаете? — Видимо, сегодня его все-таки не арестуют, решил пастор.

— У нас с мсье Грубером срочные дела в Ле-Пюи.

— Нашли вы евреев?

— Нет.

— Ничего удивительного. Здесь их попросту нет.

— Конечно, нет. Потому что вы их спрятали. Если вы и дальше будете противодействовать властям, то вас самого арестуют и отправят в лагерь.

Брен направился к своей машине. Гестаповец, так и не проронив ни единого слова, пошел за ним.

— До свидания, герр Грубер, — сказал ему вслед Фавер. Он надеялся, что видит его в последний раз.

Через три дня посты на дорогах сняли, и беженцы смогли наконец вернуться.

После инструктажа Тофт отозвал в сторону летчиков своей эскадрильи. Сегодня восьми «мустангам» предстояло выполнить особое задание. Сначала они, как обычно, будут сопровождать бомбардировщики, но когда те начнут сбрасывать свой груз на Дюссельдорф, Тофт и его товарищи полетят на юг, чтобы обнаружить и обстрелять ремонтную базу Люфтваффе. Предполагалось, что базу прикрывают от десяти до двенадцати зенитных батарей.

— Сначала ударим по их противовоздушной обороне, — сказал Тофт. — А потом на бреющем обстреляем стоящие на земле самолеты. Постоянно маневрируйте, поливайте их огнем.

Семеро молодых летчиков угрюмо молчали.

— Выходим на объект с юга, — продолжал Тофт. — Наша с Гэнноном двойка сделает первый заход, остальные держатся вне зоны досягаемости зениток. Затем заходим попарно и обстреливаем батареи. После каждой атаки все уходят вверх и влево. Понятно? Если выяснится, что оборона слишком сильная, — прекращаем операцию.

Тофт оглядел подчиненных:

— По машинам!

Вынужденные держаться позади бомбардировщиков, они достигли заданного района только через три часа и поначалу не могли найти нужный объект. С высоты восемь тысяч семьсот метров земля выглядела сплошным снежным ковром. Тофт приказал снизиться до четырех с половиной тысяч, и тогда на белом полотне прорезалась черная линия автобана.

— Посмотрите на дорогу, — сказал Гэннон в микрофон. — По-моему, эта ползущая букашка — трактор, а то, что он тащит за собой, похоже на самолет.

— Пулеметы к бою! — скомандовал Тофт. — Снижаемся.

«Мустанги» снизились, сделав круг. Теперь пилоты могли разглядеть на окруженном заснеженными елями поле две полосы и белые холмики — замаскированные самолеты.

— Наша двойка пойдет первой, — сказал Тофт. — Ты готов, Дейви?

Восемь истребителей ушли на юг. Затем Тофт и Гэннон развернулись и направили свои машины круто вниз. Дейви прицелился в один из самолетов и увидел, как над ним взлетели фонтаны снега, а потом он взорвался.

Только две батареи открыли огонь — одна слева, другая справа. Такой слабой обороны никто не ожидал.

Тофт приказал одной двойке атаковать правую батарею, а другой — левую. Остальные «мустанги» зайдут на объект вместе с ними, а затем пролетят над полем, шесть машин в ряд, поливая огнем самолеты на земле.

На этот раз они шли на предельной скорости над самыми верхушками деревьев. В небо взвилась сигнальная ракета, но сначала никто не понял, что это значит.

Гэннон направил машину на развернутый к нему боком «Фокке-Вульф-190» — более легкой мишени он еще не встречал. Однако, уже приготовившись нажать на гашетку, он понял: что-то тут не так — ему навстречу с невероятной скоростью неслись красные и оранжевые мячики для гольфа. Двадцатимиллиметровые снаряды, сообразил Дейви. Взмывая над деревьями, он успел заметить, откуда стреляли зенитные орудия.

На небольшой высоте, на безопасном удалении от объекта, самолеты перестраивались для новой атаки.

— Там у них батарей двадцать, по меньшей мере, — услышал Дейви в наушниках чей-то голос.

— Кто-нибудь рассмотрел, где они стоят? — спросил Тофт.

— Среди деревьев, — ответил Дейви. — На платформах высотой метров пять-шесть.

— Надо достать эти зенитки, — сказал командир.

«Мустанги» на огромной скорости пошли в атаку, сорок восемь пулеметов хлестали по лесу, выкашивая немцев.

— Последний заход, — объявил Тофт. У него кончались боеприпасы.

Они опять ринулись вниз. Гэннон успел уничтожить три самолета. Теперь у него в кружке прицела был еще один «фоккер», но, прежде чем он успел выстрелить, его «мустанг» получил неожиданный удар. Часть фонаря провалилась в кабину, и тут же Дейви почувствовал, как дюжина гигантских пчел ужалила его в бок и в ногу. Оглянувшись, Дейви увидел, что повреждено правое крыло. Истребитель начал падать.

Он летел очень низко, и ему нельзя было больше терять высоту. Дав штурвал до отказа влево, Дейви до предела выжал газ, пытаясь как можно дольше продержать машину в воздухе, по крайней мере для того, чтобы понять, что случилось, и решить, что делать.

— Я ранен, — сообщил он по радио.

Наверное, можно попробовать сесть на автобан, подумал Дейви. Дорога уходила на запад, и он полетел над ней. Тофт приказал остальным возвращаться в Англию, а сам вскоре был рядом с ним.

— Я с тобой, Дейви. Не волнуйся, я доставлю тебя домой.

Он держал штурвал до отказа влево. Левая нога начинала затекать, и ему было все труднее давить на педаль. Он летел чуть ли не боком, изо всех сил стараясь не терять высоту.

Внизу показалось Боденское озеро. На юге виднелись заснеженные вершины Альп. Он все еще находился над Германией. Дальше к югу лежала Швейцария. Предстояло пересечь ее всю, а это не меньше полутора тысяч километров, затем — часть Франции, всю Бельгию и, наконец, Северное море. У него начинало мутиться сознание, левая нога совершенно онемела, он был весь мокрый от пота и крови.

— А если нас обнаружат вражеские истребители? — Дейви говорил больше для того, чтобы не потерять сознание.

— Я тебя прикрою, — сказал Тофт.

Обходя стороной крупные города с их противовоздушной обороной, они медленно продвигались на запад. Внизу была белая от снега земля, наверху — плотные серые облака. Ветер неуклонно сносил их к югу. Двигатель работал с перебоями. Гэннон хотел посмотреть, сколько осталось горючего, но ничего не мог разобрать. В те минуты, когда туман в его голове немного рассеивался, Дейви начинал волноваться за Тофта.

— У меня все нормально, — успокаивал он командира. — Возвращайся домой, Джо. Возвращайся.

Но Тофт продолжал лететь рядом.

От искалеченного крыла «мустанга» отвалился еще один кусок алюминиевой обшивки. Теперь, что бы Дейви ни делал, ему не удержать самолет в воздухе.

— Я иду на посадку.

— Прыгай, Дейви. Прыгай.

— Лучше попробую сесть.

— Но ты ведь не знаешь, что там, под снегом, — кричал Тофт. — Ради бога, прыгай!

Самолет Дейви быстро терял высоту, земля стремительно неслась ему навстречу.

— Я ни разу не прыгал. И в любом случае уже поздно.

Это были последние слова Гэннона, которые услышал Тофт. «Мустанг» плюхнулся на заснеженное поле, два раза подпрыгнул и съехал в лес, ломая кусты и деревья. Тофт сделал несколько кругов над местом падения, но так и не заметил никакого движения ни в кабине, ни рядом с самолетом.

 

Глава третья

В последнее время основным занятием Анри Прюдома, которого на самом деле звали Пьером Гликштейном, была подделка документов. Услышав гул самолетов, он подошел к окну. Одна из двух машин спускалась все ниже и ниже, пока не рухнула на поле. Истребитель подскочил метра на четыре, упал, опять подпрыгнул и, сметая все на своем пути, скрылся в чаще.

Пьер наблюдал все это из пристроенного к хлеву закутка на ферме в трех километрах от Ле-Линьона. В доме жили хозяин с женой, оба уже в преклонных годах. У них было около пятнадцати гектаров земли плюс три коровы, лошадь и две свиньи. В здешних местах это считалось богатым хозяйством.

Комнатушка Гликштейна была размером с тюремную камеру, и всю ее обстановку составляли железная кровать, стол, за которым Пьер выполнял свою требующую предельной аккуратности работу, и пара стульев.

В ноябре 1942 года немцы, перейдя демаркационную линию, начали охоту на евреев на юге Франции. Мать Гликштейна попала в лагерь, где ожидала депортации. Пьер, учившийся на архитектора, избежал облав. Выяснив, где содержится его мать и какие бумаги необходимы, чтобы ее вызволить, он изготовил нужные документы. Так Пьер впервые приобщился к своему нынешнему занятию. Он отвез мать в Ле-Линьон и, порасспрашивав там и тут, устроил ее экономкой в дом протестантского пастора в городке неподалеку. Сам же Гликштейн стал главным в округе специалистом по подделке документов, снабжавшим беженцев новыми удостоверениями личности.

Для каждого нового беженца Гликштейн делал целый набор документов, но в Ле-Линьон он их никогда сам не относил, а отдавал владельцу придорожного трактира в Рансе, который переправлял их дальше. Все знали, что где-то в здешних краях есть мастер, изготовляющий фальшивые документы, но никто не знал, что это Пьер. Он редко бывал в городе и ни разу не встречался с Фавером. Для окружающих он был наемным работником у пожилого фермера, и не более того.

Ему было девятнадцать лет.

Когда американский истребитель скрылся в лесу, Пьер выбежал на улицу. Дело шло к вечеру, и начинало темнеть, к тому же снегопад усилился. Ни в самолете, ни поблизости от него не было заметно никакого движения.

У истребителя были обломаны оба крыла, фонарь кабины разбит. Машину завалило ветками, и Пьер не мог точно сказать, есть кто-то в кабине или нет, а тем более — жив летчик или погиб. Юноша попытался высвободить кабину из-под толстых ветвей упавшей ели, но понял, что без топора не обойтись. Он уже решил пойти за ним, когда увидел хозяина фермы, Доде, приближавшегося с вилами в руках.

— Жив? — спросил крестьянин, подойдя ближе.

— Не знаю. Помогите мне убрать это дерево.

Когда они сдвинули в сторону тяжелый ствол, из-под еловых лап показался кожаный шлем.

— Да тут все в крови, — покачал головой Доде.

В этот момент летчик застонал.

— Он жив, — сказал Пьер. — Надо его вытащить.

Вдвоем они подняли раненого вместе с пристегнутым парашютом и опустили на землю.

— Давайте отнесем его в хлев.

Где на руках, а где волоком они перенесли летчика под крышу и положили на наваленную на пол солому. Он был в крови, но еще дышал.

— Посмотри на него. — Встав на колени, Доде снял с летчика шлем. — Совсем еще мальчишка. На голове здоровая шишка. Ему нужен врач.

В Ле-Линьоне был только один врач.

— Кому-то из нас надо съездить в город.

— В такой снегопад мы не скоро обернемся, — возразил старик. — Лучше я отвезу его к пастору.

— Нет, — сказал Пьер. — Я его отвезу.

— Хорошо. Пойду запрягу кобылу.

Пьер принес из своей комнаты чистую тряпку, набрал в ведро воды из колонки, присел и смыл кровь с лица и рук американца, а заодно и со своих рук тоже. Летчик дышал ровно и время от времени словно морщился от боли.

На дно саней старик бросил охапку соломы. Вдвоем они уложили летчика на подстилку и укрыли одеялами. Гликштейн решил прихватить с собой подобранный в лесу аварийный комплект американца и отдать его врачу.

— Вам это не пригодится? — спросил он, приподняв парашют. Шелк — настоящее сокровище для военного времени.

Доде покачал головой:

— Рано или поздно немцы найдут самолет. Не хватает еще, чтоб они нашли у меня в доме парашют. Отдай его пастору. — Он распахнул ворота хлева. — Тебе лучше поторопиться.

Был настоящий мороз. Гликштейн направился к дороге, покрытой снегом будто полуметровым слоем взбитых сливок — ни один пешеход, ни одна машина не нарушили пока эту белую гладь. Пьер оглянулся и посмотрел на широкий, ровный след полозьев. Сегодня здесь ни на чем не проехать, кроме таких вот саней. Пока что немцев можно было не бояться.

Дорога поднималась в гору по узкой просеке между двумя шеренгами угрюмых заснеженных елей, а при выходе из леса расширялась. Близилась ночь, но это было Гликштейну только на руку: пока светло, в городе ему лучше не показываться.

Дорога пошла под гору к реке, и сани покатились быстрее. За мостом был уже Ле-Линьон. Миновав протестантскую церковь, Пьер свернул на узкую улочку и остановился перед домом пастора. Он соскочил на землю и постучал в дверь.

Ему открыла девушка примерно одних с ним лет в деревянных башмаках, толстых шерстяных чулках и шерстяной юбке до колен.

— Мне нужен пастор.

— Его сейчас нет.

— Я привез раненого. Помогите мне занести его в дом.

В большой комнате горел камин. Летчик был тяжелый, но им все же удалось поднять его и положить на обеденный стол.

— Позвоните врачу. Попросите его зайти. — Пьер откинул одеяла, чтобы удостовериться, что летчик жив.

Девушка вышла в коридор, он слышал, как она говорит по телефону. После его каморки Пьеру казалось, будто он попал во дворец, хотя мебель в гостиной была неказистой — массивный шкаф, буфет, несколько стульев с протершейся обивкой.

Девушка вернулась.

— Врач скоро будет. — Она стояла, глядя на раненого. — Он американец?

— Да.

— Летчик?

— Да.

— Он очень симпатичный, правда?

На этот вопрос Пьер не ответил. С минуту оба молчали.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Сильви, — сказала Рашель. — Сильви Бонэр.

— Вы дочь пастора?

— Нет. Я присматриваю за его детьми.

Пьер давно не разговаривал с девушками, и ему хотелось продлить удовольствие. Но Сильви, похоже, сейчас интересовал только летчик, которого она вдруг погладила по коротко стриженной голове с какой-то особой нежностью. Заметив, что Пьер на нее смотрит, Сильви поспешно отдернула руку.

— Я только проверила, нет ли у него температуры.

— Откуда вы родом?

— Из Ниццы.

— И я из Ниццы. Где вы там жили?

— Не помню. Мы уехали, когда я была совсем маленькой.

— А где теперь ваши родители?

— Они давно умерли. Дорожная авария, — сказала Рашель.

Хотя она говорила по-французски без акцента, Пьер был уверен: эта девушка — беженка и в таком случае, скорее всего, еврейка. Если б они могли открыться друг другу, они бы обнаружили, что у них много общего, но о подобной откровенности не могло быть и речи. Поэтому он сменил тему:

— А где все?

— Ушли.

— Когда вернется пастор?

— Не знаю, — ответила она и вдруг расплакалась.

— Что случилось?

Пьеру хотелось до нее дотронуться, но он не знал, как это сделать, — слишком давно он не общался с девушками.

— Его… арестовали.

— Когда? — спросил Пьер.

Рашель вытерла глаза рукавом и объяснила, что после обеда за пастором пришли какие-то люди.

— Гестаповцы?

— Нет, это были французы, — ответила она. — Еще они забрали помощника пастора и директора школы.

Все трое играли важную роль в спасении еврейских беженцев, и Гликштейну это было известно. Помощник пастора отвечал за переправку евреев в Швейцарию, директор школы делал фотографии, которые Пьер использовал для изготовления фальшивых документов, а пастор — это пастор.

— Куда их увезли? В чем они обвиняются?

— Никто не знает.

— А мадам Фавер?

— Ей разрешили поехать с ними.

— Где же тогда дети?

— Их забрала к себе жена помощника пастора.

— А вас оставили здесь?

— Да. Поддерживать огонь, чтобы трубы не замерзли.

И принимать курьеров или беженцев, которые могут явиться в отсутствие пастора, подумал Гликштейн.

С улицы громко постучали. В доме у пастора дверь не запирали, весь город об этом знал. В комнату вошел врач, маленький человечек с большим саквояжем. Кивнув им обоим, он подошел к столу, на котором лежал летчик, и откинул одеяла.

Доктору Блюму было пятьдесят восемь лет. Чех из Судетской области, он, приняв французское гражданство и получив разрешение на врачебную практику, сменил фамилию на Лижье. Он по-прежнему плохо говорил по-французски, но в Ле-Линьоне, где никогда раньше не было своего врача, люди не обращали на это внимания.

— Вы, — обратился он к Пьеру, — мы стол к огню нести. — Потом повернулся к Рашели: — Вы помогать.

Стол был тяжелый, а с летчиком — еще тяжелее. Но все-таки втроем они кое-как передвинули его ближе к камину.

— Нужно огонь большой-большой, — сказал врач девушке, а потом обратился к Гликштейну: — Мы его одежда снимать.

Приподняв раненого, они стащили с него куртку. Рашель подбрасывала в огонь поленья и украдкой следила за тем, что делают мужчины. Когда они стали стягивать сначала летный костюм, а затем шерстяную нижнюю рубашку, на лице летчика появилась гримаса.

— Вы делаете ему больно! — вскрикнула девушка.

Раздев американца до пояса, они увидели раны и запекшуюся кровь у него на боку, грудь тоже была вся в крови. Рашель вздрогнула.

— Он не чувствовать, — пробормотал доктор. — Сотрясение. Но череп не сломан, я думаю.

Врач измерил летчику давление.

— Низкий, но не очень, — сказал он, убирая тонометр. — Сегодня он не умирать. Теперь снимать ботинки.

С правой ноги ботинок и два носка снялись легко, но с левой ничего не получалось.

— Нога очень распух. Кость сломан, я думаю.

На лбу у него выступили капли пота. В конце концов ему удалось стащить ботинок, а затем и носки. От подъема до середины икры нога сильно распухла, кожа на ней была неестественно бледной.

— Рентген нет, — пожаловался врач, ощупывая голень, лодыжку и стопу. — Теперь остальная одежда снимать.

Вдвоем с Пьером они стянули с летчика брюки и кальсоны. На левом бедре у него оказалась еще одна рана, таким образом, всего их было пять. Рашель стояла рядом и смотрела.

— Вы на кухня, вода кипятить, — приказал ей Блюм.

Опустив глаза, она вышла из комнаты. Гликштейн протянул врачу аварийный комплект американца:

— Я подумал, вам это может пригодиться, доктор.

Блюм изучил содержимое аптечки: стерильные бинты, пластырь, порошок сульфаниламида для обеззараживания ран — ничего этого у него не было и достать подобные вещи было невозможно. Он взял свой саквояж и пошел на кухню. Вымыв руки, положил хирургические инструменты в кипящую воду и прямо в кастрюле отнес их к импровизированному операционному столу. Вошедшая следом за ним Рашель принесла таз с водой, мыло и губку.

В ранах на боку и на бедре Блюм обнаружил кусочки металла — не то осколки вражеского снаряда, не то обломки его собственного самолета. Один за другим Блюм извлек восемь осколков, бросая их в плошку, которую держал Гликштейн. Затем он зашил раны, присыпал их американским дезинфицирующим порошком и перевязал американским бинтом.

— Теперь нога, — сказал врач. — Сломан здесь, в стопа, я думаю. Возможно, здесь тоже.

У раковины на кухне он смешал гипс с водой. Вернувшись к столу, он привел распухшие суставы в нужное положение и наложил гипс. Когда гипс схватился, доктор Блюм с Гликштейном перенесли укутанного в одеяла летчика в ближайшую спальню. Это была комната Рашели, но ничто не говорило о том, что здесь живет юная девушка.

Ей пришлось ждать за дверью, пока доктор Блюм и Пьер устраивали летчика на кровати. Когда дверь открылась, Рашель увидела, что летчик лежит в ее постели, на ее подушке. Но долго созерцать эту картину ей не дали — врач снова стал щупать больному пульс, загородив его от нее.

— Он скоро просыпается, я думаю, — сказал врач и объяснил Рашели, что ей надо делать.

— Если нужно, я могу здесь остаться, — предложил Пьер.

Молодой человек наедине с девушкой ночью в пустом доме? В 1944 году подобное считалось недопустимым, и все это знали. Об этом и речи быть не могло, и Блюм даже не удостоил парня ответом.

— Я мадам Ламброн присылать, — сказал он, имея в виду местную акушерку. Правда, сегодня она принимала роды на одной из окрестных ферм, поэтому врач добавил: — Если я ее находить. Вы со мной идти. Моя жена хороший суп варить, — сказал он Пьеру и, пожелав Рашели спокойной ночи, направился к выходу.

Девушка попрощалась с обоими за руку и закрыла за ними дверь. Потом она пошла на кухню и заварила травяной чай, чтобы, когда летчик проснется, оставалось только его разогреть. У нее вдруг поднялось настроение. Она в доме не одна, и ей есть о ком заботиться, есть чем заняться, чтобы отвлечься от тревожных мыслей о пасторе Фавере. Ей и в голову не приходило, что, ухаживая за летчиком, она рискует жизнью. Ее жизнь была под угрозой уже оттого, что она была еврейкой.

Гликштейн сидел за столом с доктором Блюмом и его женой. Мадам Блюм говорила по-французски гораздо лучше мужа, поэтому Пьер дождался ужина, чтобы задать мучивший его вопрос.

— Расскажите, что случилось с пастором, — попросил он.

Мадам Блюм слышала, что за пастором приехали из самого Лиона. Главным был французский комиссар полиции Робер Шапотель. Он и его люди забрали также директора школы и помощника пастора и увезли всех троих на грузовике. Мадам Фавер отослала детей к Жизели Анрио, жене помощника пастора, а сама отправилась вслед за арестованными в Лион. По слухам, их повезли в Ле-Верне, самый страшный концентрационный лагерь на территории Франции.

 

Глава четвертая

Чай был готов, суп сварен. Теперь она могла удовлетворить свое любопытство. Рашель вернулась в гостиную и при свете камина обыскала карманы кожаной куртки и летного костюма. Найдя бумажник, заглянула вовнутрь. Ей было стыдно, и к тому же она боялась, что придет мадам Ламброн и застанет ее за этим неблаговидным занятием.

Летчика звали Дэвид Р. Гэннон, он имел звание второго лейтенанта ВВС США и был на два года старше ее. Страх быть пойманной с поличным пересилил, и она быстро сунула удостоверение личности обратно в бумажник, а бумажник убрала в испачканный кровью карман летного костюма.

Немного успокоившись, она изучила содержимое аварийного комплекта. В неприкосновенный запас летчика входила плитка шоколада. Когда Рашель ее увидела, у нее потекли слюнки.

Что такое шоколад, в здешних местах давно забыли. Рашель держала драгоценную плитку и не могла оторвать от нее глаз. Конечно же, летчик ее простит, если она отломит маленький кусочек. Она долго боролась с собой, но в конце концов устояла перед соблазном и положила шоколад на место. Гордая собственной добродетельностью, Рашель решила выстирать летный костюм и белье Дэвида Гэннона. Но, собирая одежду, она опять нащупала в кармане бумажник.

Кроме удостоверения личности, в бумажнике лежало несколько фотографий. На одной Дэвид Гэннон в военной форме был запечатлен с семьей. На второй Дэвид широко улыбался, сидя в кабине самолета. На третьей фотографии с ним была девушка, на вид примерно ее ровесница. Его подружка, решила Рашель, но не нашла в ней ничего особенного.

Когда она раскрыла бумажник, чтобы положить обратно деньги, из него выпал конверт. Он был помятый, видимо, Дэвид не раз перечитывал письмо. Читать чужие письма — страшный грех. Но Рашель ничего не могла с собой поделать. Письмо начиналось с «Дорогой Дейви», а в конце стояло: «Целую. Твоя Нэнси». Тем не менее оно показалось ей не слишком теплым. Герой-летчик, безусловно, заслуживал большего.

Согрешив в одном, можно уже не останавливаться — Рашель достала шоколадку и целиком запихнула ее в рот. Шоколад таял на языке, и она наслаждалась давно забытым вкусом.

За преступлением последовало раскаяние, и, чтобы хоть немного искупить свою вину, она решила все-таки привести в порядок одежду американца. Рашель отнесла вещи на кухню. Сначала она оттерла губкой кровь с кожаной куртки, а потом выстирала носки, белье и летный костюм. Развешивая их около печки, она тихонько напевала.

Потом она разогрела травяной чай, наполнила большую чашку и отнесла ее в свою спальню. Лицо летчика немного порозовело, дыхание было ровным. Нет, он не прекрасный принц, а скорее спящий красавец. Может, наклониться и разбудить его поцелуем? Дурацкая идея. Рашель невольно улыбнулась.

И все-таки ей хотелось, чтобы он побыстрее очнулся. Она села возле кровати с книгой, но мысли о пасторе мешали ей сосредоточиться. Фавер не совершил никакого преступления, и он не еврей, успокаивала себя девушка, его наверняка отпустят. В конце концов, он будет иметь дело с французами, а не с немцами из гестапо.

Рашель, должно быть, задремала, потому что ее разбудили стоны летчика. Дэвид Гэннон ворочался в постели и бредил — ему казалось, что он ведет воздушный бой.

Она прижала его голову к своей груди.

— Тише… — шепнула она ему на ухо. — Вам ничего не угрожает. Успокойтесь.

Девушка укачивала его, пока он не перестал метаться. Тогда она поднесла к его губам чашку с чаем:

— Попейте.

Летчик открыл глаза, посмотрел на нее невидящим взглядом и начал пить. Она заставила его выпить все до капли.

— Мне холодно, — пробормотал он и опять уснул.

Утром пришел доктор Блюм.

— Я его осматривать, — сказал врач и выставил Рашель из комнаты.

Он пробыл с раненым минут десять, а девушка ждала в коридоре. Когда дверь открылась, Рашель через плечо доктора взглянула на Дэвида.

— Как он?

— Температура нет. Давление стал выше. Хорошо.

Блюм вышел в коридор.

— Мадам Ламброн в город еще не возвращаться, — сказал он, натягивая галоши.

— Вам незачем ее присылать. Я и одна справлюсь.

Ей хотелось самой ухаживать за летчиком, и, провожая врача до двери, она придумала причину:

— Чем меньше людей знают, что он здесь, тем лучше.

Доктор Блюм внимательно посмотрел на девушку:

— Кому вы говорить про этот летчик?

— Никому, — ответила Рашель.

— Хорошо. Так продолжать. Я завтра приходить. — Уже открыв дверь, он добавил: — Если кто-то спрашивать, я здесь не был. Кто зашить раны — это не я.

Вернувшись в свою комнату, она задумчиво посмотрела на Дэвида Гэннона. Ей казалось, что в этом доме они, как в коконе, отгорожены от мира и защищены от любой опасности. Но в 1944 году в Европе не существовало таких коконов.

Вдруг раздался громкий стук, и в голове у нее тут же возникло одно-единственное слово: гестапо. Потом чей-то голос спросил — слава богу, по-французски, а не по-немецки: «Есть тут кто-нибудь? Можно войти?»

Пьер Гликштейн с мешком за спиной вошел и стал топать ногами, отряхивая снег с ботинок.

— Я принес вам немного еды. — Он протянул ей мешок.

Рашель положила его на стул позади себя.

— Как раненый?

— Хорошо. Сколько человек про него знают?

— Его самолет разбился рядом с фермой, на которой я живу. Так что мой хозяин знает. Возможно, и его жена тоже.

Занятая своими мыслями, Рашель без всякого интереса посмотрела на мешок.

— Я принес вам продукты. Здесь яйца, масло, сыр, молоко и кролик.

Услышав про кролика, она должна была улыбнуться, но не улыбнулась.

— Я подумал, вам ведь нужно его чем-то кормить.

— Спасибо. — Ей стало стыдно, что она была так нелюбезна с ним. — Не желаете зайти?

Они вошли в гостиную и встали у камина.

— Между прочим, меня зовут Анри Прюдом.

— А меня Сильви…

— Я знаю. Вы уже говорили.

Только теперь она поняла, что он проявляет к ней особый интерес. Удивительно, как она раньше этого не заметила. И еду он принес не потому, что заботился о раненом летчике. Ей было лестно, но в ее жизни и так хватало сложностей.

— Он все еще без сознания? — спросил Гликштейн.

— Да. Недавно заходил врач. Сказал, что все в порядке.

— Хорошо. Но если он у вас останется, ему понадобятся удостоверение личности и продовольственные карточки.

Рашель молчала.

— Я знаю одного человека, он мог бы сделать для него документы. В его вещах случайно нет подходящей фотографии?

— Не знаю, — солгала она.

Они вместе просмотрели бумажник летчика.

— По-моему, эта сгодится. Только девушку надо отрезать. Если этот человек сделает документы, я завтра их принесу. — Он спрятал снимок в карман, Рашель проводила его к двери.

— Еще раз спасибо за все, что вы принесли. И в особенности за кролика. — Она закрыла за ним дверь.

Дэвид Гэннон проснулся. У него раскалывалась голова и сильно болела нога. Очень хотелось пить.

На стуле рядом с кроватью дремала девушка. Густые черные волосы, хорошенькая, но одета не как медсестра — похоже, он все-таки не в больнице.

Что это может значить? Дейви, мучаясь от боли и жажды, пытался разобраться в том, что с ним случилось, но голова работала плохо. Он даже не знал, насколько серьезны его ранения. В конце концов он протянул руку, чтобы разбудить девушку.

Рашель спала и видела сон. Она снова была маленькой и лежала в постели с родителями, ей было тепло и уютно, она знала, что папа и мама ее очень любят. А потом, уже на пути к пробуждению, она вернулась в свой нынешний возраст, и опять она лежала в кровати, по всей видимости, не одна, потому что чья-то рука гладила ее по колену.

Она выпрямилась, рука раненого летчика упала.

— Вы говорите по-английски? — спросил Дэвид Гэннон так тихо, что она с трудом расслышала.

— Да, — ответила девушка, растерянно улыбаясь.

Ей было неприятно от мысли, что она предстала перед ним в таком виде, неумытая и непричесанная. Но его бледность, его слабый голос заставили ее забыть о собственных переживаниях. Она взяла чашку с остывшим травяным настоем.

— Выпейте это. — Рашель помогла ему приподняться.

Его лицо было очень близко, так близко, словно она наклонилась к нему, чтобы поцеловать, и он смотрел на нее широко раскрытыми глазами.

— Вы англичанка?

— Нет. Я жила в Англии, училась в школе.

— Где я?

— Совсем недалеко от Лиона.

Позднее он скажет, как потрясли его ее слова даже в тогдашнем полусумрачном состоянии. Получалось, он на сотни километров отклонился от курса. Ему было стыдно, что он оказался таким плохим штурманом — летел в Англию, а попал…

— Мне нужно вернуться в эскадрилью.

— Вы скоро туда вернетесь.

— Здесь есть немцы?

— Нет.

— Чей это дом?

Она сказала, что это дом пастора.

— А где сам священник? Мне можно с ним поговорить?

— Он не священник, а протестантский пастор. У него есть жена и дети. В этом городе почти все протестанты.

— Кто еще здесь живет?

— Они все на время уехали.

— А где моя одежда?

— Должно быть, уже высохла.

Она вышла и через минуту вернулась с охапкой одежды.

— Помочь вам одеться?

— Но я совсем голый.

— Какая разница.

Ее ответ, похоже, смутил его.

— Кто уложил меня в кровать?

— Врач. Может, съедите немного супа?

Он кивнул.

Сходив за супом, Рашель стала кормить Дэвида с ложечки, одной рукой поддерживая его голову. И опять его лицо было совсем близко.

— Вы живете в этом доме?

— Да.

— Пастор ваш отец?

— Нет.

— Вы так добры ко мне, — сказал он. — Как вас зовут?

Она чуть было не ответила: «Сильви Бонэр», но остановилась — ей вдруг захотелось сказать ему правду. Ей хотелось хоть для кого-то снова стать Рашелью Вайс.

— Рашель, — наконец ответила она.

— Рашель… а дальше?

Девушка решила не рисковать.

— Рашель Бонэр.

Суп был доеден.

— Еще чего-нибудь поесть у вас не найдется?

— Сегодня вам можно принимать только жидкую пищу. Так велел доктор.

Он закрыл глаза и уже через секунду забылся сном.

Она легла спать в комнате мальчиков. Всю ночь ей снились кошмары. В последнем из них ее забрали в гестапо и привязали к стулу: в наказание за то, что она ухаживала за раненым американским летчиком, палачи намеревались прижечь ей лицо раскаленным железом.

Разбудили ее странные звуки — глухие удары по полу в коридоре. Открыв глаза, она обнаружила, что уже утро.

Вскочив с постели, Рашель бросилась к двери и лицом к лицу столкнулась с Дэвидом Гэнноном. Летчик стоял на одной ноге, до подбородка завернувшись в одеяло.

— Давайте я вам помогу.

— Ничего, я сам.

— Упадете, и что мы тогда будем делать?

— Я просто, так сказать, изучал обстановку. — У него был сконфуженный вид, да и голос тоже выдавал стеснение.

Рашель догадалась, что ему надо в ванную.

— Мне кажется, это то, что вы искали, — сказала она, показывая на нужную ему дверь.

— Что ж, думаю, мне не помешает умыться. Может, и водички выпью. — Он на одной ноге запрыгал к ванной.

— Я принесу горячей воды и полотенце.

Ему было трудно долго стоять, и он присел на край ванны — сидячей, таких он никогда прежде не видел. Девушка вернулась с полотенцем и огромным чайником кипятка. Наполнив раковину до половины, она вышла и закрыла за собой дверь.

Дейви взял мыло, больше похожее на комок глины, и вымыл лицо. Как мог, побрился запасной бритвой пастора. Потом помылся целиком, насколько это было возможно.

Выйдя из ванной, он чувствовал себя гораздо лучше. Рашель ждала его в коридоре, уже одетая и причесанная. А она красивая, подумал Дейви. Подпрыгивая на здоровой ноге, добрался до своей комнаты и сел на кровать.

— Вы не знаете, как можно связаться с Сопротивлением?

— Нет. Пастор запрещает им действовать у нас в городке.

— Партизаны могли бы помочь мне вернуться в Англию.

— Ложитесь, — сказала Рашель. — Я вас укрою.

— Но…

— Что «но»?

— Я не могу лечь, пока вы здесь.

— Почему? — спросила она, откровенно его поддразнивая.

— Я же совсем голый.

— Вам что, никогда не приходилось раздеваться при женщине? — улыбнулась Рашель.

— Конечно, приходилось, — ответил он, глядя в пол. — Много раз. Сколько, по-вашему, мне лет?

Она вышла, он лег и натянул на себя одеяла.

— Можно войти? — спросила Рашель. — Надеюсь, вы хорошо спрятали все такое, от чего я могу упасть в обморок.

Он лежал, укрытый простыней и двумя одеялами, удобно положив сломанную ногу. Рашель подоткнула одеяла, а затем, поправляя подушку, наклонилась и поцеловала его в лоб. Она и сама не знала, почему это сделала. Просто взяла и слегка коснулась губами его лба. Но, прежде чем она успела выпрямиться, он обнял ее одной рукой, привлек ее к себе и поцеловал в губы. Пусть короткий и невинный, это был их первый настоящий поцелуй. Смутившись, Рашель отступила к двери.

 

Глава пятая

Самолет прилетел ближе к вечеру — «шторх» с черными крестами на крыльях. Он летал кругами, словно что-то высматривал. Услышав его, Пьер Гликштейн подошел к дверям хлева. Наблюдая за разведчиком, он догадался, что тот ищет.

Достаточно немецкому летчику обнаружить среди деревьев подозрительный металлический блеск, и сюда привезут целую роту солдат. А вдруг он разглядит след, который они с хозяином оставили, когда тащили раненого американца к хлеву?

Сделав еще три захода, самолет улетел. Старый крестьянин подошел и встал рядом с Пьером.

— Как по-вашему, он что-нибудь увидел?

— Не знаю.

— Надо бы понадежнее спрятать мое хозяйство.

— Где, например?

— А если в уборной?

Старик кивнул. Они сложили рабочие принадлежности Пьера в мешок и отнесли в уборную. Отхожее место было устроено, как обычно в деревнях: над выгребной ямой сделана скамья с тремя отверстиями. Просунув руки в левую дыру, Доде вбил гвоздь с нижней стороны сиденья и загнул крючком. Гликштейн повесил на него мешок.

— Что мы скажем, если они все-таки явятся?

— В тот день, когда упал самолет, была метель. Мы ничего не видели и не слышали.

Дейви лежал в постели и слушал, как Рашель возится на кухне. Ему было приятно думать, что через несколько минут она войдет в комнату. Он встал, проковылял к двери и запер ее на защелку. В спальне стоял небольшой шкаф; он надеялся найти там свое нижнее белье и комбинезон. Одежды в шкафу было немного, и она явно принадлежала молодой девушке. Только тут Дейви догадался, что он спит в постели Рашели.

Кальсоны и комбинезон, аккуратно сложенные, лежали на полке. Сев на кровать, он стал одеваться. Это оказалось нелегким делом, учитывая, что одна нога у него была в гипсе. От напряжения у Дейви закружилась голова. Когда форма была наконец надета, он открыл дверь.

Рашель застала его сидящим на кровати.

— Ты сам оделся, — с улыбкой сказала она ему. — Ну и ну.

Она принесла поднос с чаем и тостами для них обоих и тарелкой супа для Дэвида. Он быстро расправился со всем, что она ему дала.

— Похоже, тебе лучше.

— Намного.

После обеда Рашель сообщила, что ненадолго уйдет.

— Ты не дашь мне что-нибудь почитать, пока тебя не будет?

— На английском? Боюсь, только Библия.

— Наверняка протестантская. Католикам не разрешается читать протестантскую Библию. — Его слова прозвучали слишком резко, и он это заметил. — Я хочу сказать…

— Ты католик? — спросила Рашель.

— Я не хотел тебя обидеть.

— Ты меня и не обидел. Я не протестантка.

— Значит, тоже католичка?

Девушка молчала, не зная, что ответить. Ей нравился этот парень, и все же она решила действовать осторожно.

— Все французы — католики, — сказала Рашель, — кроме тех, кто живет здесь, на плато. Тут у нас все — протестанты. Вернее, почти все. Во Франции есть и евреи. Немцы устраивают на них облавы и отправляют в концентрационные лагеря в Восточной Европе.

— Это только слухи, — возразил он.

— Слухи? Люди видели, как евреев загоняют в товарные вагоны, словно скотину. А по другим слухам, когда они прибывают к месту назначения, их умерщвляют в газовых камерах.

— Никогда не поверю. Этого не может быть, — сказал Дейви. — Откуда тебе известно про газовые камеры?

— Пастору говорили об этом проповедники из Швейцарии.

— Все равно не верю.

Его наивность начинала ее раздражать.

— Конечно, еще ни один еврей не вернулся, чтобы подтвердить эти слухи. Мне надо идти. До свидания.

Одевшись потеплее, Рашель вышла на улицу. В мясной лавке ей удалось купить два маленьких кусочка грудинки для супа. Продавец вырезал из ее книжки несколько купонов. В булочной она взяла последний остававшийся на полке батон, отдав за него еще один купон.

Центр временного содержания располагался неподалеку от городка Ле-Верне. На самом деле это был концлагерь.

Последние пять дней пастор и двое его спутников по большей части провели в закрытом товарном вагоне. Иногда они молились и пели гимны, держась особняком от других арестантов. Эти другие, человек тридцать, были в основном членами объявленной вне закона компартии. В вагоне стояло одно на всех ведро с питьевой водой и еще одно — для отправления естественных потребностей.

В конце концов поезд дотащился до Ле-Верне и остановился в тупике у лагеря, огороженного по периметру глубоким рвом и тремя рядами колючей проволоки. Через каждые сто метров стояли сторожевые вышки с пулеметчиками.

Когда вооруженные охранники стали выгонять арестантов из вагонов, Фавер обратил внимание на людей, молча наблюдавших за происходящим из-за забора. В рваной одежде, грязные, истощенные, с нездоровой бледностью на лицах, они были похожи на ходячие трупы. При виде их оптимизм пастора почти бесследно улетучился.

Им никогда отсюда не выйти, подумал он. Сердце у него сжалось от тревоги, не столько за себя, сколько за товарищей. Он наставил их на этот путь — как и весь город, — и теперь его мучил вопрос: имел ли он право так поступать? Кто он такой, чтобы решать за других, что им делать?

Дейви и Рашель жили почти как муж и жена — вместе ели, слушали по радио песни и фронтовые новости. Часто играли в шахматы. Еще они говорили о будущем, о том, что стали бы делать, если бы война закончилась. Пастор обещал, что Рашель сможет поступить в университет, в Париже или Лионе. Дейви собирался возобновить прерванную учебу, а что дальше — он не знал. Может, ему стоит остаться летчиком. После войны авиация будет стремительно развиваться, говорил он.

Сегодня Рашель надела сверху красный свитер, а под него — синий. Иногда она меняла их местами. Толстые свитера скрывали фигуру. Она не пользовалась ни духами, ни косметикой, ее грубые деревянные сабо стучали при ходьбе. И тем не менее Дэвиду она казалась намного привлекательней и красивее, чем изнеженные, надушенные девицы, с которыми он когда-то ходил на танцы и на футбол.

Минуту они молча смотрели друг на друга.

— По-моему, ты замерзла, — сказал он.

Рашель притворно задрожала.

— Вообще-то у нас в доме холодно.

— Залезай. Я тебя согрею. — Дейви приподнял одеяло и подвинулся, освобождая ей место.

— Нет уж, спасибо.

— Ты же одета. А у меня сломана нога. Что такого страшного я могу сделать?

— Ну конечно.

Поскольку врач уже приходил и вряд ли в такой час кто-то к ним постучится — да и дверь все равно заперта, — Рашель позволила себе пересесть на кровать.

— Но мы будем только разговаривать, — предупредила она.

Держась за спинку, Дейви подтянулся, чтобы сесть рядом с ней. Они укрылись одеялами по грудь.

— Хорошо. — Он погасил стоявшую на тумбочке лампу.

— У меня юбка помнется, — сказала Рашель.

— Так сними ее. Я не возражаю.

— Спасибо, но я лучше не буду. — Однако она позволила ему себя поцеловать.

После этого оба долго молчали. Потом он спросил:

— Где ты научилась так целоваться?

— Тебе понравилось?

— Да. — Его ответ рассмешил их обоих.

— Я целовалась с мальчиками лет, наверное, с двенадцати.

— Хватит заливать.

— В Англии у забора нашего интерната вечно торчали мальчишки. Одному я назначала свидания. Мы убегали на пляж, забирались на вышку спасателей и целовались.

Снова наступила пауза, на этот раз она длилась еще дольше, тишину нарушали лишь вздохи да шорох одеял.

— Ты с ним целовалась, как со мной?

— Нет. Это были совсем невинные поцелуи. Мы не разжимали губ.

— Мне нравится тебя целовать. — Никогда прежде он не был так близок с девушкой, как сейчас.

Но в нем — в них обоих — просыпались новые желания. Очень скоро одних поцелуев стало уже недостаточно.

— Тебе не жарко в этих свитерах?

— Немного.

— Так сними их.

— Ладно, сниму один, — сказала Рашель. — Здесь и вправду довольно жарко, — объяснила она.

Впрочем, она не возразила, когда его рука скользнула под оставшийся свитер. Дейви нащупал ее ребра, такие же крепкие, как у него, но потом его рука ощутила нечто невероятно мягкое и невероятно гладкое, совершенно не похожее на его мускулистую грудь. К его изумлению, Рашель негромко застонала и прижалась к нему.

— Сними этот свитер тоже.

— Нет.

— Почему?

Она ничего не ответила. Теперь они уже не сидели, а, крепко обнявшись, лежали на узкой для двоих кровати, бормотали друг другу нежные слова. Дейви закрыл глаза и тут же ему в голову пришла поразившая его мысль. Вопреки всему, что вот уже год твердили ему его старшие товарищи, научиться летать и убивать немцев еще недостаточно, чтобы стать мужчиной. В жизни есть многое другое. Например, любовь женщины. Это была важная мысль, только слишком сложная. Сейчас он не мог додумать ее до конца, но ничего, как-нибудь потом. И он уснул.

Лежа в его объятиях, Рашель испытывала приятное умиротворение. Вскоре она увидела, что он спит, и даже обрадовалась — желание, которое в них вспыхнуло, было ей внове, и неизвестно, как долго она смогла бы сдерживать порывы Дейви, да и свои тоже. Ей казалось, она никогда прежде не была такой счастливой. Осторожно поцеловав его нос и глаза, она решила, что надо встать, пойти надеть ночную рубашку и лечь. Вот только еще чуть-чуть побудет с ним, просто полежит, глядя на него. Она сама не заметила, как ее сморил сон.

Утром они проснулись одновременно. Обнаружив, что спала рядом с Дейви, Рашель смутилась.

— Извини. Я не собиралась проводить с тобой всю ночь.

Прежде чем Дейви успел ее остановить, она уже встала и натянула на себя второй свитер.

— Ты, наверное, спал со многими девушками.

— Но не целую ночь.

Его ответ ей понравился.

— Значит, со мной было в первый раз?

— Да.

— Но у тебя с ними было… ну, ты понимаешь.

— Конечно.

— И со сколькими ты занимался любовью?

— Я скажу тебе после того, как мы с тобой это сделаем.

Рашель рассмеялась:

— В таком случае я никогда этого не узнаю.

Она умылась на кухне и вытерлась посудным полотенцем. А когда стала готовить завтрак, неожиданно запела.

Одного за другим арестованных оформляли, заполняя необходимые бумаги, и при этом зачитывали лагерные правила. Даже мелкая провинность наказывалась восемью днями карцера — один день без еды и питья, затем три дня на хлебе и воде. Четыре раза в день перекличка на плацу, за опоздание — карцер. То же самое за передвижения или разговоры во время переклички.

Лагерь был поделен на три сектора, отгороженных один от другого рвами и колючей проволокой. Сектор А предназначался для совершивших преступление иностранцев, сектор Б — для политзаключенных, прежде всего коммунистов, а сектор В — для всех остальных. На самом деле в секторе А в основном содержались беженцы, виновные в том, что не имели документов; как правило, это были евреи. Преступники сидели в обычных городских тюрьмах.

Пастора Фавера, Анрио и Вернье определили в сектор Б. Они вошли в указанный им барак. Вместо кроватей там были устроены двухэтажные кары, тянувшиеся во всю длину по обе стороны от узкого прохода. В торцевых стенах — окна без стекол. В таких условиях обитателям лагеря предстояло провести долгую холодную зиму.

На одной из коек сидел истощенный одноногий мужчина.

— Я тут задал несколько вопросов, — сказал пастору Анрио. — Туалет здесь — выкопанная в земле канава. Вода есть, но нет мыла. Что касается питания…

Фавер рассмеялся:

— Не надо меня дразнить.

— На завтрак черный желудевый кофе.

— На обед, полагаю, дают бифштекс из вырезки, — пошутил Фавер.

— На обед и на ужин полагается похлебка с брюквой.

— Не люблю брюкву, — жалобно произнес Вернье.

— Похоже, нам предстоит посидеть на диете, — сказал Фавер. — Не волнуйтесь, не успеете оглянуться, как мы отсюда выйдем. — Он улыбнулся им притворно веселой улыбкой.

Рашель шла по запорошенному снегом городу. День был морозный и ясный. Перед «Приютом путешественника» она увидела два белых автобуса с красными крестами и крытый грузовик с опознавательными знаками германской армии. Она подошла поближе. Немецкие солдаты выводили из автобусов каких-то мужчин в больничных халатах, некоторых выносили на руках, а потом клали на носилки и заносили в гостиницу.

— Что здесь происходит? — спросила Рашель у одной из стоявших неподалеку женщин.

— Они реквизируют гостиницу. Теперь тут будут долечиваться их раненые.

У Рашели подкосились колени. Немцы могли арестовать ее и депортировать как еврейку. А если они явятся в дом к пастору, то обнаружат, что она виновна в куда более серьезном преступлении. Тогда ее расстреляют. И Дейви, наверное, тоже.

Она побежала домой и сообщила американцу, что в Ле-Линьоне разместился госпиталь оккупационных войск. Услышав эту новость, он сразу посерьезнел:

— Мне надо уходить. Я подвергаю тебя большой опасности. И весь ваш городок тоже.

— Но ты еще не можешь ходить.

— Все равно. Еще пару дней, и я отсюда уйду.

— Я не хочу, чтобы ты уходил, — сказала Рашель.

 

Глава шестая

Майору Тофту все-таки удалось пробиться в таинственный Норджби-Хаус на лондонской Бейкер-стрит. Снаружи это здание легко было принять за небольшой музей или богатый особняк. По короткому коридору Тофта провели в какую-то комнату и закрыли за ним дверь.

Минут через десять в комнату вошла женщина с желтым блокнотом в руках.

— Вы хотели со мной поговорить? — спросила она Тофта.

— Я точно не знаю, с кем мне нужно говорить. — На вид ей было лет тридцать пять, намного больше, чем ему. — Я даже не знаю, по адресу ли я обратился. Вы Вера Томпкинс?

— Да.

В учреждении, в которое проник Тофт, имели дело со множеством секретов. И это было британское учреждение, а не американское.

— Насколько я понимаю, мы находимся в штаб-квартире Управления специальных операций?

— Меня ждет работа, майор.

— Но я не видел никакой вывески при входе.

Мисс Томпкинс была в темном шерстяном платье с модными высокими плечами. Лучше бы на ней была форма — по нарукавным нашивкам он понял бы, в каком она звании.

— Мне сказали, вы руководите операциями по поддержке сил Сопротивления на оккупированной территории Франции.

— Что конкретно вас интересует?

— Вы сбрасываете им оружие, засылаете туда своих агентов и вывозите их назад.

— Кто вам это сказал?

— Друзья из американской разведки. Они должны были предупредить вас о моем приходе.

— Может, вам следовало обратиться к людям из «Сражающейся Франции»?

— Мне советовали поговорить с вами. Лично с вами.

Как объяснили Тофту, Вера Томпкинс была третьим человеком во французском отделе разведывательной организации, насчитывавшей тысячу четыреста сотрудников. Но стоящие над ней генерал и полковник выполняли в основном декоративные функции. Эта женщина имела во Франции больше агентов, радиопередатчиков и радистов, чем кто-либо еще.

— Так что же вам от нас нужно, майор?

— Одного из моих летчиков недавно сбили, и его самолет упал во Франции. Мне нужно знать, жив он или погиб.

Женщина нахмурилась:

— Вы должны меня понять. Я не имею права говорить вам, что входит в сферу нашей деятельности, а что нет.

— Вы можете ответить на мой вопрос?

— Нет.

— Но у вас есть возможность это узнать!

— Почему вы так решили?

— У вас имеются радисты по всей Франции.

— Это утверждение я оставлю без комментариев.

— Если к вам или к кому-то другому поступает подобная информация, вы сообщаете на базу сбитого летчика?

— Полагаю, это происходит по официальным каналам.

— Допустим, чисто теоретически, наш летчик приземлился во Франции. За ним пошлют самолет?

— У вашего товарища был шанс выжить?

— Трудно сказать. Но он очень крепкий парень.

— Как его зовут?

Она записала в блокнот имя и фамилию.

— И все-таки, — настаивал Тофт, — если пилота сбили над Францией, за ним посылают самолет или нет?

Женщина покачала головой:

— Над Францией сбивают слишком много наших летчиков.

— Как же они оттуда выбираются?

— Наверное, пешком через Испанию. Те, кто может.

— Но ведь во Францию постоянно летают самолеты.

— Они летают не по расписанию. Это не железная дорога.

— Предположим, у вас есть самолет и человек, готовый кого-то оттуда вывезти…

— К чему вы клоните?

— Ни к чему. Для начала постарайтесь, пожалуйста, выяснить, жив он или нет. Я оставлю вам свой телефон.

Она записала номер телефона. Тофт встал.

— Должна извиниться, майор, — сказала мисс Томпкинс. — Мне известно ваше имя. И я знаю, сколько сбитых самолетов на вашем счету. Я часто думаю, как людям, подобным вам, удается выжить. Теперь, когда мы познакомились, позвольте мне выразить вам свое восхищение.

Она поднялась со стула, открыла дверь и вышла.

Рашель разбудил громкий стук. Она несколько мгновений стояла, оцепенев, возле кровати, потом отыскала свои сабо и пошла в гостиную. На полпути вспомнила про распахнутые двери обеих спален и про две незаправленные постели, в одной из которых лежал раненый американский летчик.

— Сиди тихо, — прошептала она Дейви и закрыла дверь в его комнату.

Ранней гостьей оказалась Жизель Анрио, жена помощника пастора. Похоже, ее удивило, что в такое время Рашель еще спала — часы на камине показывали без четверти девять.

— Здесь ужасно холодно, — сказала мадам Анрио, осматриваясь по сторонам.

Рашель тоже окинула взглядом гостиную, но, к счастью, не обнаружила ничего, что могло бы выдать присутствие в доме постороннего.

— Сейчас разведу огонь.

Она сунула в кучку тлевших головешек немного щепок и положила сверху несколько поленьев. Огонь быстро разгорелся.

— Я пришла сообщить, что на завтрашнюю службу присылают другого пастора, — сказала мадам Анрио. — Он должен прибыть сегодня с двенадцатичасовым поездом, а может, и позже, если, конечно, поезда еще ходят. В последнее время на железную дорогу нельзя особенно полагаться.

Кроме того, продолжала она, звонила мадам Фавер, передавала привет. Она сейчас в Виши, пытается выяснить, по чьему приказу арестовали двух священнослужителей и директора школы. Получив ответ, она сразу же вернется домой.

Мадам Анрио говорила без остановки, и Рашели, чтобы поддерживать разговор, достаточно было лишь изредка кивать. Пастора, который сегодня приедет, зовут Пеллетье. В воскресенье после обеда он, скорее всего, вернется домой. Но сегодня, естественно, рассчитывает на ночлег в доме Фавера. Если Рашели неудобно оставаться наедине с незнакомым мужчиной, она может переночевать у мадам Анрио.

— Спасибо, ничего страшного, — сказала Рашель и тут же с тревогой подумала про Дейви. — Мне надо поддерживать огонь, чтобы дом не вымерз до приезда мадам Фавер.

Когда мадам Анрио наконец ушла, Рашель бросилась к Дейви, который с нетерпением ее ждал. Она объяснила, что ему придется со всеми своими вещами перебраться на чердак.

— На чердак?

— Он не должен знать, что ты здесь.

— Почему ему нельзя знать, что я здесь?

— Потому что он может донести, вот почему.

— Но он же протестант.

— Многие протестанты вступили в нацистскую партию.

— В Германии — да. Но ведь этот пастор француз.

— Многие французы сотрудничают с немцами. Те, кто уверен, что немцы победят, — добавила она. — Некоторые даже считают: оккупация пойдет Франции на пользу, немцы наведут в стране порядок. Тебе нельзя рисковать.

У него был такой подавленный вид, что она невольно смягчила тон, добавив:

— Как только он уедет, ты сможешь спуститься.

Дейви обнял ее, и она погладила его по щеке. В это время с улицы снова постучали.

Рашель тщательно прикрыла за собой дверь. Но это был всего-навсего Пьер Гликштейн. Он принес удостоверение личности и продовольственные карточки для летчика. Девушка проводила его в комнату американца.

— Их сделал для вас один мой знакомый. — Он не говорил по-английски, и Рашели пришлось переводить.

Дейви положил документы на тумбочку.

— Даже не знаю, — сказал он ей. — Если я ими воспользуюсь, я стану шпионом. Меня могут расстрелять.

— Что он говорит? — спросил Гликштейн.

— Он вас благодарит, — улыбнулась Рашель.

Пьер просиял:

— Теперь у него другое имя. По документам он был ранен и демобилизован из французской армии.

Судя по выражению лица американца, на него бумаги не произвели особого впечатления, зато девушка кивала, улыбалась и глядела на Пьера с уважением. Но тут он заметил, как эти двое смотрят друг на друга — словно безмолвно обмениваясь только им понятными посланиями.

— Скажите ему, над той фермой, где он упал, на днях летал немецкий самолет-разведчик.

Вдруг постучали в дверь, все трое испуганно переглянулись.

— Наверное, приехал пастор, который будет замещать Фавера на воскресной службе, — сказала Рашель, пытаясь успокоить и их, и себя. — Я схожу посмотрю.

Вскоре молодые люди услышали приближавшиеся шаги, дверь распахнулась, и на пороге показалась облегченно улыбающаяся Рашель. Следом за ней шел доктор Блюм.

— Возможно, сегодня швы снимать, — сказал он.

Выставив девушку и Пьера из комнаты, он осмотрел раны и действительно принялся снимать швы. Целиком уйдя в работу, врач приговаривал: «Хорошо, хорошо», довольный тем, что раны у Дейви заживают. Сменив повязки, он измерил пациенту давление — оно оказалось в норме — и температуру, которая тоже была нормальной.

— У молодых все так быстро заживает, — пробормотал Блюм на своем родном языке.

Вскоре он вышел в коридор, а вслед за ним в дверях спальни показался ковылявший на костылях Дейви.

— Спроси у него, сколько еще мне тут сидеть. — Он с нетерпением слушал, пока Рашель переводила его вопрос.

— Говорит, три недели как минимум.

Рашель не предложила гостям ни чаю, ни какого-нибудь другого угощения. Ей хотелось поскорее их выпроводить, чтобы Дейви успел спрятаться до появления пастора Пеллетье. В результате доктор Блюм почти сразу откланялся, а через несколько минут ушел и Пьер Гликштейн.

Пастор Пеллетье объявился лишь после полудня. Он привез с собой еду. Когда Рашель ее увидела, у нее потекли слюнки — два апельсина и запеченная в духовке курица. Пеллетье объяснил, что всегда берет что-нибудь поесть, если приходится ехать в чужой приход. В нынешние времена нельзя злоупотреблять гостеприимством. Но он, конечно, с ней поделится.

— Спасибо, — машинально ответила Рашель.

Ее сейчас волновало другое: что за человек этот пастор и насколько ему можно доверять.

Вечером Рашель ужинала вместе с гостем. От курицы она отказалась, сказав, что редко ест мясо, но апельсин взяла, потому что уже и не помнила, когда в последний раз видела эти фрукты. За столом пастор Пеллетье начал расспрашивать ее: кто она, откуда приехала и так далее. Рашель повторила свою обычную легенду, а когда он спросил про скрывавшихся в Ле-Линьоне евреев, ответила, что ничего о них не слышала.

После ужина Пеллетье, сидя у камина, немного поработал над проповедью. Рашель устроилась с книжкой поближе к огню, но не столько читала, сколько прислушивалась, не доносятся ли сверху какие-нибудь звуки. Наконец, пожелав девушке спокойной ночи, Пеллетье удалился в одну из детских спален.

По его ощущению температура на чердаке опустилась почти до нуля и продолжала падать.

Им кое-как удалось затащить сюда матрац. Затем они отнесли наверх одеяла, подушку, пару бутылок с водой, хлеб, немного сушеных фруктов и орехов, лампу, электрообогреватель, ведро и костыли. Рашель закинула на чердак и его парашют.

— Незачем ему валяться внизу. Если кто-нибудь его увидит… — Она бросила парашют на матрац. — Можешь подложить его под голову.

Они сидели на чердаке, держа люк открытым, чтобы услышать, когда придет пастор Пеллетье, и разговаривали. Когда Дейви попытался повалить ее на матрац, она воспротивилась — Пеллетье мог появиться в любую минуту, — но позволила ему несколько поцелуев. Ему их вполне хватило, чтобы воспламениться. В конце концов она была вынуждена его остановить. Когда он в очередной раз попробовал ее поцеловать, она прикрыла его губы рукой:

— Хватит, хватит. — Потом она сказала: — Мне надо тебе кое в чем признаться.

— И в чем же?

Пришло время покаяться в обмане. Она назовет ему свое настоящее имя, скажет, что она еврейка и родилась в Германии, повинится, что съела его шоколад… Вдохнув поглубже, Рашель спросила:

— Кто такая Нэнси? — Она решила начать с чего попроще.

— А что ты про нее знаешь?

— Я читала ее письмо, — ответила Рашель, отводя глаза. — Я знаю, это нехорошо. Мне очень стыдно.

Дейви рассмеялся:

— Прочла и прочла. Ничего страшного.

Его реакция придала ей смелости.

— Я съела твой шоколад.

Он опять засмеялся:

— В чем еще ты должна мне сознаться?

Ей хотелось рассказать ему правду о себе, но она никак не могла решиться.

— Так кто же такая эта Нэнси?

— Девушка, с которой я встречался. Даже подумывал на ней жениться. Она была очень подходящей партией.

— Подходящей?

— Наши родители дружили. Мы знали друг друга чуть ли не с детства. — Неужели это все, что их связывало? Только лишь то, что она ему «подходила»? В последнее время Дейви искал ответы на вопросы, над которыми раньше даже не задумывался. — В любом случае это было до того, как я встретил тебя.

— Почему встреча со мной должна что-то изменить?

— Никто не был мне так близок, как ты. — Это была еще одна новая истина, с которой он старался свыкнуться. — Теперь я больше не хочу жениться на Нэнси.

— На ком же ты тогда хочешь жениться? — спросила она нарочито беззаботным голосом.

— Не знаю… может быть, на тебе.

— На мне?

Ей было удивительно приятно это слышать, даже просто думать об этом. Но со свойственной ей рассудительностью Рашель сразу поняла, что это невозможно.

— Как ты можешь на мне жениться? Я останусь здесь, а ты будешь где-то далеко.

— Война когда-нибудь кончится, и я вернусь.

Может, он и вправду вернется. Все может быть — хоть это и казалось ей маловероятным.

— Нельзя шутить такими вещами, — сказала Рашель.

— Я не шучу. Продолжим твою исповедь?

Наступила длительная пауза. Как ему сказать, что она его обманывала, даже скрыла от него свое настоящее имя? Скажи она правду, и то тепло, которое Рашель сейчас чувствовала, счастливое осознание, что она любима, тут же исчезнут. Он не захочет на ней жениться, не захочет быть с ней рядом.

В этот момент снизу донесся громкий стук в дверь.

Дейви долго лежал, прислушиваясь к их голосам. Что еще ему оставалось делать? Он поел сушеных фруктов и выпил воды. Этот приезжий пастор наверняка уже спал глубоким сном. Возможно, и Рашель тоже. Дейви лежал, завидуя им обоим и жалея себя, но спустя какое-то время все же уснул.

Он проспал до самого утра. Разбудили его голоса Рашели и Пеллетье. Как только проповедник уйдет в церковь, Дейви сможет спуститься, сходить в ванную, умыться и побриться. Но тут он услышал, что мадам Анрио привела с собой всех детей: и пастора Фавера, и своих собственных. Рашели придется присмотреть за тремя самыми младшими, пока мадам Анрио с остальными будут на воскресной службе.

Рашель вдруг запела по-английски. В песне, которая сочинялась на ходу, она сообщила ему, что ведет ребятишек гулять, но, поскольку на улице холодно, она не сможет держать их там долго. У Дейви было не больше пятнадцати минут.

Наконец дом затих.

Спускаться по лестнице на одной ноге без посторонней помощи было трудно, но он справился. Когда Дейви забрался обратно на чердак, он чувствовал себя немного лучше.

Весь день он валялся на матраце и ждал.

 

Глава седьмая

Служба, сказал за обедом пастор Пеллетье, прошла хорошо. До шести часов, когда отходил его поезд, оставалось еще много времени. Пеллетье провел его, сидя у камина с Библией.

Рашель пошла провожать пастора до станции. Ей хотелось удостовериться, что поезд отправился и Пеллетье действительно на нем уехал. Вернувшись, она обнаружила Дейви в гостиной. Опираясь на костыли, он стоял у камина.

— Прости, — сказала Рашель. — Тебе там, на чердаке, наверное, было не сладко. И ты, должно быть, умираешь от голода. Налить тебе супа?

— Да, спасибо.

Между ними возникла неловкость, как будто они не виделись долгие месяцы.

— Еще осталось немного кролика.

— Замечательно.

За ужином разговор тоже не клеился. Поев, они перешли обратно в гостиную. Рашель подкинула дров в камин.

— Думаю, нужно спустить вниз матрац, — сказал Дейви.

— Я сама спущу.

Рашель взобралась по лестнице на чердак. На костылях Дейви мало чем мог ей помочь, разве что принять матрац, когда она протолкнула его в люк.

— Давай отнесем его к камину, — предложил Дейви.

— Зачем?

— Мы сможем сидеть на нем и играть в шахматы. По крайней мере, там мы не замерзнем.

— Ладно, — согласилась Рашель.

Они перетащили матрац в гостиную и освободили для него место у камина.

— Я принесу шахматы, — сказала Рашель.

Но Дейви взял ее за руку и потянул к себе. Она воспротивилась было, но в конце концов встала на колени рядом с ним.

— Похоже, тебе совсем не хочется играть в шахматы.

— Не хочется.

— Мне тоже.

Ему нравилось целовать Рашель, ему нравились ее ответные поцелуи. Наконец она позволила его рукам ласкать ее сквозь толстые покровы одежды, а немного погодя — и забраться под свитера.

Вскоре верхний свитер упал на пол. Через несколько минут за ним последовал и второй. Следующий шаг потребовал времени, но все-таки ему удалось снять с нее юбку. Рашель хохотала и визжала. Теперь на ней оставались только трусики, но, когда он попытался стащить и их, Рашель ему не позволила. Она лежала, скрестив ноги, и уже не смеялась.

— Тебе холодно? — спросил Дейви.

— Нет.

У нее неожиданно изменилось настроение, словно она вдруг испугалась, поняв: дело зашло слишком далеко и ее оборона почти сломлена. Ее охватило смятение.

Она была не готова к тому, к чему подталкивали ее неведомые прежде чувства. Или готова? Отказав ему, она может его потерять. Она знала, что любит Дейви, что ее влечет к нему. Неужто ему суждено стать ее первым мужчиной? Если это произойдет, потом будет поздно жалеть. Действительно ли она этого хочет? А если Фавер выкинет ее из дома? И как быть с тем, что порядочные девушки так не поступают?

Но как пастор может догадаться? Кто ему скажет? Сама она, уж конечно, этого не сделает. И Дейви будет молчать. Фавер ни о чем не узнает. И муж — когда она выйдет замуж — тоже. Если только она не забеременеет.

— Мне нельзя забеременеть, — сказала она. — Будь осторожен. Пожалуйста.

— Буду. Обещаю.

Сейчас это произойдет. Теперь она уже не может его остановить, и в каком-то смысле себя тоже. Дело не в том, что она хочет этого меньше, чем Дейви, просто, как ей казалось, для нее все гораздо серьезнее.

Дейви понимал ее сомнения и поэтому был особенно нежен. Он осыпал ее поцелуями и шептал ласковые слова. А потом два юных тела наконец слились воедино, и она вскрикнула. Возможно, и он тоже. «Рашель! Рашель, Рашель!» — повторял он вне себя от счастья.

Свершившееся представлялось ему невероятным. Голова шла кругом. Я убивал врагов, думал он. Я уцелел, хотя был ранен и мой самолет подбили. Но главное в жизни — не это, а то, что случилось сейчас. Вот для чего мы живем. Теперь он по-настоящему стал мужчиной, а Рашель — женщиной.

Рашель лежала молча. Ну вот ты это и сделала, сказала она себе. Сделала. Хотя еще недавно ни о чем таком и не думала.

— Рашель, — прошептал Дейви, — я так тебя люблю.

Она погладила его по лицу, чувствуя, как ее сердце переполняется любовью к этому парню. Что сделано, то сделано. Назад не воротишь.

— Только подумать, — сказала Рашель, — завтра я пойду по улицам, буду здороваться со знакомыми, и они не заметят во мне никакой перемены.

Завтра она, возможно, будет смотреть на случившееся совсем иначе, снова станет опасаться, что пастор обо всем узнает, что она забеременеет, будет переживать предстоящую разлуку с Дейви. Но сейчас ею владели другие чувства. Она принадлежала этому парню, они принадлежали друг другу.

Пастора Фавера, Анрио и Вернье под усиленной охраной вывели за ворота лагеря. В здании администрации им пришлось долго ждать. Конвоиры не отвечали на вопросы, и они решили, что их передают в гестапо.

Наверняка это Грубер приказал нас арестовать, подумал Фавер. Ну зачем мне было его дразнить? Я несу ответственность за то, что случится — не только со мной, но и с моими товарищами, которые виноваты гораздо меньше, чем я.

Наконец их провели к коменданту лагеря. Его фамилию — Мотье — они прочли на дверной табличке. Фавер плохо разбирался в погонах и форме и не мог сказать, в каком Мотье чине. Зато комендант хорошо понимал, кто перед ним стоит. Его брат был женат на еврейке, поэтому Мотье был наслышан о Ле-Линьоне, и пастор Фавер, Анрио и Вернье представлялись ему героями, на которых он сам хотел бы быть похожим, если бы у него хватило отваги.

— У меня хорошие новости, — объявил Мотье. — Я получил из Виши приказ о вашем освобождении. Премьер-министр услышал о вашем задержании и решил, что все это смахивает на преследование по религиозным мотивам.

Их арестовала французская полиция, но им не предъявили обвинения, а значит, арест был произведен по приказу гестапо. Однако, по французским законам, нельзя держать человека под стражей без предъявления обвинения. Французы их арестовали, французы могли и освободить.

Мотье вышел из-за стола и, широко улыбаясь, пожал руки всем троим. Фавер единственный не потерял дар речи.

— Да, но как…

— Держите. — Комендант вручил им документы. — Примерно через час идет машина в Тулузу за продуктами. Там сядете на поезд. — Он протянул три листка с каким-то текстом. — Распишитесь внизу, и вы свободны.

Директор школы взглянул на бумагу. Как государственному служащему ему уже доводилось подписывать подобные документы, поэтому он без раздумий поставил свою подпись и передал ручку Анрио. Помощник пастора уже был готов последовать примеру Вернье, но Фавер остановил его.

— Мы не можем это подписать, — заявил он твердо.

— Что? — изумился комендант. — Но почему?

— Это клятвенное обязательство, — объяснил пастор и прочел вслух: — «Обязуюсь исполнять распоряжения властей в интересах безопасности Франции и на благо национальной революции маршала Петэна». — Он положил бумагу на стол. — Мы не собираемся исполнять все декреты, изданные маршалом Петэном и его правительством. Наша совесть и наши убеждения не позволяют нам это подписать.

— Маршал отстаивает честь Франции, — воскликнул комендант.

— Он отдает евреев в руки немцам, которые депортируют их в лагеря смерти в Центральной Европе.

— Нет там никаких лагерей смерти! — крикнул Мотье.

— Мы выступали против преследования евреев, и, если нас освободят, мы будем и дальше им помогать.

Взбешенный таким упрямством, Мотье чуть не сорвался на крик. Пастор смотрел на него с невозмутимым видом. Взяв себя в руки, комендант попробовал их переубедить:

— Будьте благоразумны. Подумайте о своих женах и детях. Подпишите. Это всего лишь формальность.

— Для нас это очень серьезно. Мы не подпишем документ, обязывающий нас подчиняться безнравственным приказам.

— Это безумие. Вы сошли с ума. — На самом деле в отношении этих троих заключенных Мотье получил из Виши два предписания: одно — об их освобождении, а другое — о передаче гестаповцам, которые должны прибыть за ними сегодня или завтра. — Немцы вас депортируют.

— Будь что будет. — Фавер был непреклонен.

— Господи, да ведь я же пытаюсь спасти вам жизнь!

— Нет.

За все это время Анрио не проронил ни слова.

Мотье распахнул дверь, вызвал охранников и приказал отвести двоих заключенных обратно в лагерь.

— А ты, — крикнул он директору школы, — можешь идти. Убирайся!

Каждый раз, когда раздавался стук в дверь, Дейви прятался в комнате Рашели и там сидел, боясь шелохнуться. Однажды постучал человек, который доставил из Швейцарии деньги для беженцев, скрывающихся в Ле-Линьоне и окрестностях. Войдя в дом, он снял пальто, и девушка увидела, что вокруг пояса у него привязаны завернутые в газету пачки купюр. Парень размотал веревку и выложил деньги на стол.

— Спасибо, — сказала Рашель, — я их передам по назначению. — Она должна была отнести деньги мадам Анрио.

Когда курьер удалился, Дейви вышел из спальни. Стоя возле стола, они смотрели на лежавшие на нем пачки.

— Он принес деньги, — объяснила Рашель.

Глядя на это богатство, они начали в шутку строить планы: а что, если взять и сбежать с этими деньгами? На что бы они их потратили? Куда бы поехали? Прежде всего в Нью-Йорк, заявил Дейви. Он покажет ей Эмпайр-стейт-билдинг. Он поведет ее на танцы.

— А можно мне будет сходить к парикмахеру и сделать перманент? — спросила Рашель.

Дейви запустил пальцы в ее густые волосы.

— Тебе не нужна завивка.

Несмотря на шутливый тон разговора, Рашели стало не по себе: она до сих пор так и не сказала ему правду. Может, настал подходящий момент?

— К сожалению, никуда мы с тобой не поедем.

— Почему это вдруг?

— Весь мир горит огнем. Куда бы мы ни поехали, мы повсюду будем чувствовать за собой погоню.

— Меня действительно могут схватить, но тебя-то за что?

— Нам обоим грозит опасность. Тебе — потому что ты вражеский летчик, а мне — потому что… Потому что я еврейка.

— Что?

Она старалась не смотреть на него.

— Я тебя обманывала. Я не француженка. Я родилась в Берлине, и меня зовут Рашель Вайс.

Она была уверена, что потеряла его. Теперь он не захочет иметь со мной дело, говорила она себе.

— Ну, даже не знаю, что сказать, — произнес Дейви с глуповатой улыбкой на лице и почесал голову. — А остальное? Интернат в Англии. Погибшие родители. Тоже соврала?

— Нет, все правда, кроме фамилии. И что я из Германии, и что я… еврейка.

— Понятно.

— И про то, что люблю тебя, я тоже говорила правду.

Дейви обнял ее и поцеловал.

— Рашель Вайс, я тебя обожаю. Если б только мы могли взять эти деньги и уехать туда, где нам ничто не угрожало бы и где мы могли бы пожениться и провести медовый месяц!

— У нас с тобой и так медовый месяц, тебе не кажется?

— В общем, да, — сказал он, не выпуская ее из объятий.

— Прекрасный медовый месяц. Мне он очень нравится.

На следующий день вернулась мадам Фавер, и их медовый месяц закончился.

Норма Фавер пробыла в Виши несколько недель, добиваясь освобождения своего мужа. Когда она сошла с поезда, в Ле-Линьоне уже была ночь. Несмотря на поздний час, она со станции пошла не домой, а прямо с чемоданом направилась к Жизели Анрио, потому что ей не терпелось увидеть детей.

Сидя за столом в окружении детей, которые наперебой рассказывали ей свои новости, Норма Фавер ела суп и пыталась сообщить подруге то, что ей удалось узнать об их мужьях, главное — что завтра или послезавтра их должны выпустить.

Вскоре, поблагодарив хозяйку, мадам Фавер с детьми отправились домой. Рашель встретила их на полпути.

— Я так по вас соскучилась, мама. — Она обняла Норму.

— Я тоже по тебе скучала, доченька.

— А папа? Что с ним?

— Он должен завтра вернуться домой.

— Слава богу, слава богу!

Рашель забрала у Нормы чемодан. Ночь была холодная, и они прибавили шагу. Неожиданно девушка выпалила:

— У нас дома раненый американский летчик. Его самолет сбили. Он уже почти поправился. — Она замолчала, потом, немного смутившись, добавила: — Я за ним ухаживала.

— И давно он у нас появился?

— В тот день, как вы уехали.

Мадам Фавер заметила замешательство Рашели, но сейчас ей некогда было об этом думать. У нее в доме прячется американский летчик — вот что сейчас самое важное. Надо было что-то предпринимать. Оставлять его слишком опасно.

— Ты все время была с ним? Одна?

— Да. Но ведь он раненый.

Она словно оправдывается, подумала Норма.

— Кто еще знает, что он у нас в доме?

— Парень, который его привез, и доктор.

— Больше никто?

— Никто.

Они пересекли площадь. В такой холод и тем более в столь поздний час на улицах не было ни души.

— Расскажи мне об этом летчике.

— Он из Нью-Йорка, его отец — банкир. Ему двадцать лет, у него есть брат и сестра, и он два года отучился в университете. Он вам понравится, вот увидите.

— Как его зовут?

— Дейви.

— Дейви?

— Второй лейтенант Дэвид Гэннон.

Слушая Рашель, мадам Фавер никак не могла понять, действительно ли в поведении девушки было что-то странное или ей это только кажется. А если все-таки не кажется?

— Он сильно пострадал?

Рашель описала ранения Дейви. Трое старших детей уже вбежали в дом, оставив наружную дверь настежь.

— Что ж, пойдем взглянем на твоего второго лейтенанта Дейви, — сказала мадам Фавер.

Дверь в спальню, где лежал Дейви, была закрыта. Рашель сходила за ним, и через минуту американец показался на пороге гостиной. Мадам Фавер стояла у камина.

Когда Дейви приблизился, она пожала ему руку и познакомила его с детьми, которые с любопытством разглядывали незнакомого молодого человека. Один за другим они подошли и пожали ему руку.

Мадам Фавер объяснила, что ему не надо беспокоиться насчет детей, они видели сотни беженцев, приходивших в этот дом, и научились держать язык за зубами.

Потом она попыталась разговорить американца, но это у нее плохо получалось, возможно, из-за того, что она стеснялась своего неважного английского. У парня было открытое, честное лицо, а выглядел он даже моложе, чем Рашель.

Вскоре, прервав разговор, Норма пошла укладывать детей. Когда, прочитав им на ночь сказку и подоткнув одеяла, она вернулась в гостиную, Дейви, несмотря на сломанную ногу, вскочил со стула и стоял, пока она не села. Мадам Фавер увидела в этом признак хорошего воспитания.

— Где вы спали? — спросила она Дейви.

— Я отдала ему свою комнату, — ответила за него Рашель, кинув взгляд на американца, который в свою очередь посмотрел на нее. У обоих был крайне смущенный вид.

— Хорошо. Оставайтесь сегодня там.

— Я спала в комнате девочек, — поспешила добавить Рашель.

— Теперь они вернулись, так что этот вариант отпадает. До возвращения мсье Фавера ты можешь спать у меня.

Она видела, что между этими молодыми что-то есть. Если б только знать, как далеко у них зашло.

— Вам не стоит долго у нас оставаться, — сказала она американцу. — Надо найти такое место, где вам будет и удобней, и безопасней. Не беспокойтесь, мы что-нибудь подыщем. А когда нога у вас заживет, постараемся переправить вас в Швейцарию или Испанию.

— Это было бы здорово, — ответил Дейви.

— Ладно. Сейчас уже поздно. Нам всем пора ложиться.

Проснувшись среди ночи, Норма обнаружила, что постель рядом с ней пуста. Ощупала простыню — холодная. Прислушалась, но ничего не услышала. Она лежала в темноте и ждала. Спустя какое-то время в спальню вошла Рашель. Увидев, что мадам Фавер не спит, она прошептала:

— Мне надо было сходить в ванную.

Глупая девчонка, подумала мадам Фавер. Надеюсь, ты не сделала ничего такого, о чем будешь жалеть всю оставшуюся жизнь. Она переживала за Рашель, как за родную дочь — в конце концов, другой матери у той не было.

Комендант лагеря в Ле-Верне запросил у начальства указаний, что ему делать с этими непокорными пасторами. Но из Виши пока не позвонили.

Мотье увидел из окна, как к зданию администрации подъехали два черных автомобиля. Из них вылезли четыре офицера гестапо и, оглядевшись по сторонам, вошли. Комендант сел за стол и стал ждать появления незваных гостей.

Когда офицеры показались на пороге кабинета, один из них с ходу заявил, что им нужны Фавер, Анрио и Вернье. Кивнув, он протянул коменданту три ордера. Мотье молчал, лихорадочно соображая, как поступить. В Германии гестапо было выше закона и творило там страшные вещи. И здесь, во Франции, тоже. Но иногда, как в данном случае, гестаповцы старались держаться в рамках французских законов.

Предъявленные Мотье ордера были выписаны по всем правилам, и, если он выдаст им заключенных, он не нарушит закон. Правда, когда эти люди попадут в руки гестапо, требования закона уже вряд ли будут соблюдаться. Мотье, как и многие, был наслышан об усиленных допросах.

Но Фавер и Анрио — проповедники, а не преступники. Им не предъявлено обвинения, и к тому же они сторонники ненасильственного сопротивления. Мотье был уверен, что в их родном городе их уважают, а возможно, и любят.

Комендант принял решение. С какой стати он должен передавать кого бы то ни было этим свиньям?

— Сожалею, господа, но в нашем лагере нет тех, кто вам нужен. Несколько дней назад я получил приказ. — Порывшись в папке, он достал документ и протянул его немцам. — Во исполнение данного распоряжения эти люди были выпущены на свободу. Я не знаю, где они могут сейчас находиться. В любом случае они уже далеко отсюда. Так что вы понапрасну проделали столь долгий путь. Мне очень жаль.

Хорошо, что он был предусмотрителен и выставил у кабинета двух вооруженных охранников. Мотье вышел из-за стола и, подойдя к двери, крикнул в коридор:

— Гости уезжают. Проводите их, пожалуйста, до машины.

Немцы были в ярости. Комендант проводил глазами удалявшиеся черные машины, удивляясь тому, как хорошо у него стало на душе.

Через час, убедившись, что гестаповцы не передумали и не вернулись, он приказал привести к нему двух пасторов. Когда их ввели к нему в кабинет, грязных, небритых, похудевших, он объявил, что отпускает их на свободу.

— Мы не подпишем это обязательство, — сказал Фавер.

— Забудьте о нем. Я не буду настаивать. Только что здесь были люди из гестапо. С ордерами на вашу выдачу. Я их обманул, и они уехали, однако не исключено, что они все еще где-то поблизости. Вам следует об этом помнить.

— Спасибо за предупреждение.

— Думаю, отныне они станут за вами охотиться. Советую принять все меры предосторожности.

— Хорошо, — сказал Фавер.

Мотье вышел из-за стола и, улыбаясь, пожал обоим руки.

— Забирайте вещи и бегите отсюда. Прощайте и удачи вам!

 

Глава восьмая

Снова прилетел «шторх». День опять выдался ясный, солнечный — прекрасная погода для разведки с воздуха.

— На этот раз он заметит самолет, — сказал Пьер старику Доде. — Мне его даже отсюда видно.

Они стояли во дворе и смотрели. Пролетая над фермой, самолет словно запнулся, наткнувшись на невидимую преграду.

— Так и есть, заметил, — пробормотал Пьер.

Старик поморщился. «Шторх» заложил крутой вираж и пролетел прямо над разбившимся истребителем, затем развернулся, чтобы посмотреть еще раз. Совершив несколько заходов, он наконец улетел.

— Через час, — сказал Пьер, — здесь появятся машины с солдатами. Думаю, вам не хочется с ними встречаться. Мне-то уж точно лучше сматывать. Собирайте пожитки, зовите жену и поедем, пока не поздно.

— А как же скотина? Кто ее накормит? Коров надо доить два раза в день. Возьмешь с собой мою старуху. Скажу, чтоб собиралась.

— Я заберу свое хозяйство. Не хватало еще, чтоб они нашли у вас мою мастерскую.

Когда Пьер Гликштейн вернулся с чемоданом и мешком, Доде уже запряг кобылу.

Спустя несколько минут из дома вышла хозяйка — высокая худая женщина лет шестидесяти пяти в потертом черном пальто поверх длинного черного платья, черном платке и черных ботинках на деревянных подошвах. Ее чемодан оказался таким тяжелым, что Пьер не смог в одиночку положить его в телегу. Должно быть, берет с собой фамильное серебро, решил он, не смогла расстаться с единственным сокровищем, передаваемым из поколения в поколение.

— Куда ты хочешь ее отвезти? — спросил старик.

— Вам лучше об этом не знать — на случай, если немцы станут вас допрашивать.

Коротко кивнув Пьеру, старик шлепнул лошадь по крупу:

— Езжайте.

Дорога, на которой местами уже не было снега, шла лесом. На вершине холма, как помнил Пьер, стоял фермерский дом. Именно туда он сейчас и направлялся.

Хозяева фермы хорошо знали мадам Доде, и он оставил ее у них, а сам поехал дальше, потому что на дне телеги лежал мешок, от которого надо было поскорее избавиться. За поворотом Пьер увидел грузовик, полный немецких солдат.

Проклятие! — подумал парень. Как они могли так быстро приехать?

Ему пришлось остановиться. Двое солдат спрыгнули на дорогу и направили на него дула автоматов. Из кабины вышел человек в длинном кожаном плаще и темной фетровой шляпе. Это был оберштурмбаннфюрер Грубер, и, хотя он не представился, Пьер сразу понял, с кем имеет дело.

— Документы! — потребовал Грубер.

Протягивая ему бумаги, Пьер старался унять дрожь в руках.

— Расстегни пальто, — велел Грубер и, повернувшись к подошедшему офицеру, приказал: — Обыскать его!

Когда обыск закончился, Грубер бросил взгляд на солдат, по-прежнему державших Гликштейна на прицеле.

— Поворачивай! — рявкнул он. — Выезжать из города запрещено.

Пьер погнал лошадь к Ле-Линьону. Он слышал, как спрыгивают с машины солдаты, которые будут блокировать дорогу.

Миновав ферму, где он оставил мадам Доде, Пьер свернул к основанному пастором Фавером коллежу. Он привязал лошадь к дереву, взял мешок и вошел в здание, где рассовал ротатор, пишущие машинки и пузырьки с чернилами по пустым кабинетам и кладовкам — в подобном месте они не должны были вызвать подозрения. Бланки, незаполненные удостоверения личности и другие бумаги Пьер изорвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз.

Только после этого он смог позвонить в дом пастора и предупредить об опасности. Трубку сняла мадам Фавер.

— Боши уже в городе, — сообщил Пьер.

— Кто вы?

— Тот парень, который привез летчика. Он все еще у вас?

— Нет. Конечно, нет. — Мадам Фавер повесила трубку.

Пьер не знал, что ему делать дальше. Наверное, можно уйти к партизанам. До него доходили слухи, что где-то в здешних местах действует отряд.

После звонка Пьера Гликштейна мадам Фавер первым делом бросилась к двери и выглянула на улицу. Вскоре она увидела, как мимо проехала машина с солдатами. Выходит, этот человек ее не обманул.

Она велела Дейви лезть на чердак и забиться как можно дальше в угол. Рашель она отослала в коллеж, решив, что среди ровесников девушка будет в большей безопасности, чем в доме, где прячется раненый американский летчик. Сама мадам Фавер поспешила в школу: если случится что-то страшное, пусть хотя бы дети будут при ней. Кроме того, она не желала смотреть, как немецкие солдаты станут рыться в ее вещах.

Приближаясь к Ле-Линьону, Фавер и Анрио видели из окна вагона тянущиеся к городу грузовики с солдатами.

— Они едут кого-то арестовать, — сказал Анрио. — Уж не нас ли, как ты думаешь?

— Зачем посылать столько солдат, чтобы арестовать двух священников, — ответил Фавер уверенным голосом, хотя на душе у него было неспокойно.

Пуская клубы пара, поезд остановился у перрона. Фавер и Анрио вышли из вагона, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Город притих и казался безлюдным, если не считать немецких солдат. Жители Ле-Линьона спрятались за закрытыми ставнями. Подойдя к дому, пастор Фавер открыл дверь своим ключом и с порога громко объявил, что он вернулся. Ему никто не ответил. Дом был пуст. Это его не встревожило. Норма, подумал он, должно быть, ушла за детьми, а вот где Рашель — трудно сказать.

Зазвонил телефон. Это был Анрио.

— Норма с детьми у нас, — сказал он. — Почему бы и тебе не прийти.

— Буду через несколько минут.

Что бы ни случилось дальше, он не хотел предстать перед женой — да и перед кем бы то ни было вообще — в таком жалком виде. Нет, сначала он умоется, побреется, снимет с себя грязную одежду. Потом наденет свою сутану, чтобы выглядеть внушительней, и по дороге к Анрио постарается выяснить, с чем связано появление немецких солдат.

Через двадцать минут он стоял в прихожей в шляпе и пальто, из-под которого выглядывали полы сутаны. Он открыл дверь и лицом к лицу столкнулся со штурмбаннфюрером Грубером. За спиной гестаповца стояли двое солдат.

В этот момент к дому подъехали еще две машины: черный «ситроен» и крытый грузовик. Из грузовика высыпали французские жандармы, а из легковой машины вышел комиссар Робер Шапотель и встал рядом с Грубером.

Сорокачетырехлетний Шапотель, выпускник Сорбонны, стоял на страже закона до оккупации и сейчас продолжал это делать, потому что верил в закон и в предназначение государственной власти — устанавливать законы и обеспечивать их соблюдение. Общественный порядок, считал Шапотель, особенно во времена, подобные нынешним, превыше интересов отдельного человека.

— Входите, господа. — Фавер отступил назад.

Сняв и аккуратно повесив пальто и шляпу, он прошел в гостиную и встал возле камина. Пастор был более чем встревожен, однако старался не подавать виду.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

Но прежде чем Грубер и Шапотель успели ответить, снова хлопнула входная дверь. Все трое посмотрели на вошедшую в комнату Норму Фавер.

Супруги не виделись несколько недель и боялись, что больше никогда не увидятся. Тем не менее сейчас было не самое подходящее время для объятий.

Норма кивнула мужу, он тронул ее за руку. Но все их мысли были заняты присутствующими в доме посторонними, которые, похоже, на минуту забыли о хозяевах.

— Не ожидал вас здесь встретить, — недовольно сказал оберштурмбаннфюрер Грубер, обращаясь к Шапотелю.

— Я видел, как проходила ваша колонна, — ответил комиссар.

— Вы… как бы это сказать?.. Явились на вечеринку, на которую вас не приглашали.

— Я подумал, вам пригодится моя помощь — чтобы быть уверенным, что все происходит в строгом соответствии с законом.

Их взаимная неприязнь не укрылась от пастора. Возможно, подумал он, в лице Шапотеля мы обрели союзника.

Оберштурмбаннфюрер Грубер обернулся к Фаверу:

— Признаться, вас я тоже не ожидал здесь увидеть, пастор.

— Я действительно ненадолго отлучался из города. Решил пройти курс похудания.

— Он пошел вам на пользу. Вы прекрасно выглядите.

У Фавера сложилось впечатление, что гестаповец пришел не за тем, чтобы арестовать его.

— Неподалеку от Ле-Линьона был сбит неприятельский самолет, — сказал Грубер.

— Когда это случилось?

— В тот самый день, когда вы начали лечиться, — ответил Шапотель.

— По нашим сведениям, летчик прячется где-то в городе, — продолжал немец.

— Ну что ж, ищите, — произнес пастор.

На стороне Грубера была сила оружия, но большинство его людей находились далеко от дома Фавера. В распоряжении Шапотеля, не сводившего глаз с гестаповского офицера, имелось всего несколько жандармов, но в городе вполне могли находиться партизаны. Ход войны менялся, и для Грубера покоренная Франция становилась все более и более опасной.

Пастор, оценивая положение, сознавал свое моральное превосходство над противником. За ним — его прихожане, и Шапотель, как ему хотелось надеяться, тоже был на его стороне.

— У моих людей приказ обыскать все дома в городе, — сказал Грубер.

— Мой дом обыскивать не имеет смысла, — ответил пастор. — Он пуст.

— Я позову солдат, и они посмотрят.

— В этом доме и в этом городе исповедуют принцип ненасилия. Мы даем убежище лишь тем, кто подвергается преследованиям…

— Евреям, — презрительно уточнил немец.

— …а не тем, кто взял в руки оружие.

— Летчик был тяжело ранен.

— В моем доме нет никого, кроме нас четверых.

Нерешительность Грубера, если его промедление было вызвано нерешительностью, проявлялась лишь в том, что он до сих пор не приказал подчиненным начать обыск.

— Если пастор говорит, что у него в доме летчика нет, — вмешался Шапотель, — ему можно верить. Если вы оскверните жилище служителя церкви и ничего не найдете, в глазах людей это будет унижением и для вас лично, и для рейха.

Грубер молчал.

— У меня в доме летчика нет, — повторил Фавер.

Наступила длительная пауза. Молчание прервал Грубер:

— На этот раз я вам поверю.

Когда дверь за ним закрылась, пастор повернулся к жене. Но так как рядом по-прежнему стоял Шапотель, он ограничился тем, что взял ее за руки.

— По-моему, нам с вами лучше пойти за ним, — сказал комиссар. — Возможно, в нашем присутствии он не позволит своим людям проявлять излишнюю жестокость.

— Нет, не ходи! — вскрикнула мадам Фавер.

— Вы правы, — согласился пастор. — Я иду с вами. — И, отпустив руки жены, он последовал за Шапотелем.

Как только они ушли, Норма Фавер посмотрела наверх. Все это время она думала о том, что будет, если немцы полезут на чердак. Из-за парня на чердаке членам ее семьи грозила смертельная опасность. На сколько еще беженцев хватит ее терпения?

Фавер возвратился уже затемно. Слушая, как он возится в прихожей, снимая пальто, Норма с облегчением вздохнула.

Войдя в гостиную, он подошел к жене, положил руки ей на плечи, прижался щекой к ее щеке.

— Немцы уехали. Летчика они не нашли. И не схватили ни одного еврея.

— Типичная немецкая твердолобость. Сегодня они искали летчика, и евреи их не интересовали.

— За евреями они еще вернутся. Надо быть к этому готовыми и выработать план.

— Ты уверен, что они уехали?

— Да. И Грубер первым. Мы с Шапотелем ни на шаг от него не отходили, пока он не сел в машину и не убрался восвояси.

— Я должна тебе что-то сказать. Они не нашли этого летчика в городе, потому что он здесь.

— Здесь? В моем доме?!

— Да. На чердаке.

— Я дал слово, что его здесь нет. И ты промолчала.

— А что я могла сделать?

— По твоей вине я солгал.

— Ты-то был уверен, что говоришь правду.

Фавер начал в волнении мерить шагами комнату.

— Ты заставила меня солгать и, промолчав, солгала сама.

— Когда кто-то задает вопросы о том, о чем не имеет права спрашивать, промолчать не значит солгать, — сказала Норма.

Фавер сел на диван и закрыл лицо руками.

— Мое честное слово — это то, чем я могу… чем я мог гордиться, мое… богатство.

— Ты очень устал, — сказала Норма, гладя его по седеющим волосам. — Завтра ты будешь смотреть на это по-другому.

Когда они наконец сели ужинать, внимание пастора было целиком сосредоточено на молодом американце. Дейви охотно отвечал на вопросы, рассказывал об учебе в университете, о Нью-Йорке. Пастор явно завоевал его расположение. Рашель сияла и жадно ловила каждое слово.

После ужина мадам Фавер распределила молодежь по спальням. Дейви она поместила в одной комнате со своим сыном, а Рашель — со старшей дочерью. Таким образом, решила она, до утра она могла быть уверена, что влюбленные, если они действительно влюбленные, спят в разных постелях.

Оставив за спиной город, Пьер Гликштейн ехал по дороге, идущей то лесом, то по полям, мимо небогатых ферм. Ярко светило солнце, такого теплого дня в этом году еще не было. В лесу и на полях еще лежал снег, но на дороге снег остался только по обочинам, так что, видимо, весна уже не за горами.

Когда он приблизился к ферме Доде, лошадь сама свернула с дороги и прибавила ходу. Пьер не смог бы ее удержать, даже если б попытался, но открывшееся ему зрелище заставило его отпустить вожжи.

Лошадь встала перед домом и втягивала ноздрями воздух. Нигде не было видно движения, да и что тут могло двигаться. Немцы не оставили охраны, потому что нечего было охранять.

Пьер спрыгнул с телеги и толкнул дверь. От дома остались только каменные стены, да и те местами обвалились. Все сгорело: и пол, и дубовые панели, которым было несколько сотен лет, и потолок, и стропила, и крыша.

Лошадь остановилась у хлева и встревоженно прядала ушами, словно понимала, что случилось что-то ужасное. Здесь огонь бушевал сильнее всего — сено и солома хорошо горят. Упавшая кровля погребла под собой коров. Наверняка Пьер сказать не мог, но похоже, боши сначала пристрелили скотину из автоматов.

Он огляделся по сторонам: даже деревянная уборная опрокинута, так что выгребная яма осталась неприкрытой.

Его мучила жажда, к тому же надо было помыть руки и ополоснуть лицо, и он направился к колодцу. В воде плавал поросенок. Задние ноги у него были отрезаны — видимо, немцы решили побаловать себя окороком.

Несколько минут Пьер ходил взад и вперед, чуть не крича от ярости. Пьер был уже готов прыгнуть в телегу и уехать прочь, но в последний момент остановился и пошел к уборной. Там, в выгребной яме, он увидел труп старика Доде.

В это самое время мадам Фавер и Рашель готовили детей к воскресной службе. Пастор отправился в церковь час назад и сейчас, должно быть, уже стоял у входа, приветствуя прихожан.

В прихожей мадам Фавер озабоченно взглянула на Рашель:

— Ты уверена, что не хочешь пойти с нами?

— Мне надо остаться, скоро придет врач. — Доктор Блюм позвонил несколько минут назад и сказал, что через час придет снимать Дейви гипс. — Если я уйду, кто будет переводить?

Хотя ни пастор, ни его жена никогда на этом не настаивали, Рашель часто ходила в церковь — ей не хотелось отличаться от остальных членов ее приемной семьи.

— Что ж, ты знаешь, мы были бы рады, если б ты пошла с нами, — сказала мадам Фавер.

— Может быть, в следующее воскресенье. — Рашель присела на корточки и подставила щеки, чтобы младшие девочки могли поцеловать ее на прощание.

Все ушли. Рашель стояла, привалившись спиной к двери, и думала: «Мадам Фавер знает про нас с Дейви. И не хочет оставлять нас наедине. Что мне теперь делать?»

Дейви смотрел на нее из большой комнаты и ухмылялся. Занятая своими грустными мыслями, Рашель попыталась пройти мимо, но, когда он привлек ее, не стала сопротивляться.

— Я так давно тебя не обнимал, — прошептал Дейви.

Она тоже истосковалась по его теплу, по его сильным рукам.

— Да, давно. Очень давно.

Но когда его руки начали ласкать ее, она отстранилась.

— Перестань. С минуты на минуту придет врач.

С обиженным видом он выпустил ее из объятий. Рашель ушла на кухню. Едва она принялась убирать со стола, раздался стук в дверь. Это был доктор Блюм.

Минут через десять гипс был снят.

— Вы может стоять? — спросил Блюм.

Дейви встал, прошелся, хромая, до камина и обратно.

— Больно?

— Нет, — ответил Дейви и тут же поправился: — Не очень.

— Хорошо.

Когда пациент поинтересовался, что ему теперь можно делать, врач сказал:

— Если вы боль терпеть, можно делать все, что вы хотеть.

Выслушав перевод, Дейви издал радостный вопль.

Вскоре доктор Блюм ушел.

Пьер вытащил тело фермера из выгребной ямы и положил на землю. Выкопать могилу в промерзшей земле было трудно, к тому же у него все равно не было лопаты. Чтобы до трупа не добрались дикие звери, Пьер завалил его листами шифера.

Наконец он снова забрался в телегу и подхлестнул лошадь. Выехав на дорогу, Пьер свернул в сторону Раиса, к трактиру, куда он доставлял изготовленные им документы. Было рано, и трактир еще не открывался. Пьеру пришлось долго колотить в дверь, пока Лазар, хозяин заведения, не спустился вниз.

Лазар собирался в церковь, но, взглянув на парня, решил, что бросать его в таком состоянии нельзя. Сказав жене, чтобы та шла на службу одна, он предложил Пьеру войти и налил ему рюмку коньяку.

Пьер пытался что-то рассказать, но из его перемежавшихся всхлипами бессвязных слов трудно было что-нибудь понять.

— Выпей. — Трактирщик пододвинул ему рюмку.

Парень сделал глоток. Коньяк подействовал — он больше не плакал и говорил почти нормальным голосом:

— Я хочу, чтобы вы связали меня с партизанами.

— С чего ты взял, что мне что-то о них известно? Я даже не знаю, есть ли они в наших краях.

— Конечно, есть. — Пьера обидело, что ему не доверяют. — Я сам делал для них документы.

— Ты уверен, что это именно то, что тебе нужно?

— У меня нет выбора. Старик, у которого я жил… никто не знает, что он сказал бошам, прежде чем его убили.

Согласится Лазар ему помочь или нет, Пьер Гликштейн был твердо намерен найти партизан и вступить в отряд. Он хотел отомстить за Доде. Он ненавидел немцев и хотел их убивать. Он устал дрожать от страха, он хотел сражаться.

— Хорошо, — сказал трактирщик. — С тобой свяжутся.

Пьер кивнул и вышел на улицу.

Ее тело блестело от пота, лицо пряталось за рассыпавшимися волосами. Ласковые пальцы Дейви гладили ее бедра, спину, руки. Он приподнялся, чтобы снова обнять и поцеловать ее, чтобы еще раз сказать ей, как сильно он ее любит.

Он хотел, чтобы она стала его женой. Хотел соединиться с ней в каком-то высшем смысле этого слова, слиться с ней всем своим существом, как сейчас слились в одно их тела. Дейви лег и притянул ее к себе, сжал в объятиях крепко-крепко.

Ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Но он не мог забыть о тикавших на тумбочке часах. Сколько длится церковная служба? Сколько времени у них осталось?

Через мгновение Рашель тоже взглянула на часы.

— О господи! — вскрикнула она и спрыгнула на пол. — Помоги мне привести в порядок кровать.

Заправив постель, она схватила в охапку свою одежду и кинулась в ванную. Дейви со своей одеждой поспешил следом.

Когда семья вернулась из церкви, они чинно сидели в разных концах гостиной. Мадам Фавер всматривалась в их лица. Ей показались подозрительными их неестественные позы, щеки у девушки раскраснелись, будто она терлась ими о чью-то щетину.

Опережая возможные вопросы, Рашель радостно объявила:

— Врач был и снял гипс.

По-прежнему с сомнением глядя то на Рашель, то на американца, Норма Фавер кивнула.

Дети ушли кто к себе в комнату, кто на кухню. Пастор, после возвращения из церкви удалившийся в свой кабинет, вновь появился в гостиной. Он тоже переводил взгляд с девушки на юношу, как будто и у него вдруг возникли подозрения.

— Нога у него совсем зажила, — сказала Рашель.

— Что ж, — обратился Фавер к Дейви с неожиданно суровым видом, — пора подумать, как переправить вас в более безопасное место.

В этот момент снаружи громко постучали. Отослав Дейви в ближайшую спальню, Фавер пошел открывать.

Это был Пьер Гликштейн, с которым пастор до сих пор не встречался. Парень был чем-то сильно взволнован и начал говорить прямо с порога, но понять что-нибудь в этом потоке слов было невозможно. Фавер постарался его успокоить.

Услышав знакомый голос, Дейви вышел из укрытия. Его появление, к удивлению пастора, произвело на гостя благотворное действие. Молодые люди пожали друг другу руки.

— Я вижу, гипс сняли, — сказал Пьер. — Как твои дела?

Заметив недоуменный взгляд пастора, Пьер объяснил:

— Его самолет упал рядом с нашей фермой. Недавно боши его нашли. Они сожгли ферму и убили моего хозяина. Нужно, чтобы кто-то поехал туда и забрал его тело. И надо сообщить его жене. — Пьер заплакал. — Я один не смогу — мне только девятнадцать.

— Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Пьер Гликштейн скоро ушел. Пастор по телефону договорился, чтобы съездили за телом Доде. Потом мадам Фавер вышла за ним в прихожую.

— Пока американец живет у нас, Рашель нельзя оставлять с ним наедине, — сказал пастор.

Норма решила поделиться с ним своими соображениями:

— Если между ними что-то уже было, то, мне кажется, Рашель этого хотела.

Она заметила, как он поморщился. Ему больно слышать такие вещи о девушке, которую он считал дочерью. Фавер попробовал сменить тему:

— Боюсь, будет нелегко найти для него убежище.

— По-моему, она влюблена.

— Но это очень опасно, ведь он американский летчик.

— Она наша дочь, — сказала Норма.

 

Глава девятая

Перед уединенным крестьянским домом, наполовину скрытым деревьями, был водружен флагшток. Каждый день на рассвете отряд партизан — двенадцать молодых людей, в том числе Пьер Гликштейн, — под пение «Марсельезы» поднимал французский флаг.

За неимением оружия тренировки партизан сводились к изучению топографических карт и ночным марш-броскам по пересеченной местности. Это должно было научить их в случае нападения немцев уходить, ориентируясь по компасу.

По субботам они, избегая дорог, пробирались в Грандвиль, где располагался районный центр Сопротивления. Там они получали задания и кое-что из того, что сбрасывали партизанам прилетавшие из Англии самолеты, а также деньги на покупку продовольствия.

В одну из суббот Пьер Гликштейн узнал в Грандвиле, что в последний раз из Англии доставили не только груз, но и человека, который должен был взять на себя командование всеми партизанскими отрядами в их районе. Бывший офицер французского флота, он был известен под именем Эжен.

Новый командир захотел побеседовать с членами группы, в которую входил Гликштейн. Он говорил с каждым наедине, и Пьеру пришлось дожидаться своей очереди. Наконец вызвали и его.

— Я слышал, ты специалист по подделке документов, — сказал Эжен, невысокий сорокалетний мужчина. — И что ты из Ле-Линьона.

— Да, я провел там какое-то время.

Они сидели напротив друг друга под деревьями на краю большой поляны. За спиной Эжена Пьеру были видны раскрытые ящики. Интересно, что в них, подумал он.

— Если нам понадобятся удостоверения личности и другие документы, сможешь их изготовить?

Пьер понял, что его проверяют.

— Это не трудно. При желании любой может научиться.

— Хорошо, — кивнул командир. — Еще я слышал, что в ваших краях упал самолет.

— Боши его обнаружили.

— Но летчика, насколько мне известно, не нашли.

— Кажется, нет.

— Он жив или погиб?

— Жив.

— А ты мог бы передать ему сообщение?

— От кого?

— Из Лондона.

— Зачем?

— Он опытный летчик. Если он в состоянии летать, командование хотело бы, чтобы он вернулся в строй. Союзные войска скоро высадятся в Европе.

Пьер молчал.

— Так что — он жив или нет?

— Передайте, что жив.

— Этого им будет мало.

— Его зовут Дэвид Гэннон.

— Он достаточно поправился, чтобы выдержать переезд?

— Куда?

— Например, сюда. Если англичане решат прислать за ним самолет.

— Думаю, да.

— Приятно было с тобой поговорить. — Эжен встал и пожал Пьеру руку. — Кстати, со мной прислали кое-какие припасы. Взгляни, может, тебе что-то нужно.

Гликштейн подошел к лежавшим на поляне ящикам. На этот раз партизанам много чего сбросили. В одном ящике были одеяла, в другом — медицинские принадлежности. Третий был доверху заполнен коробками с новенькой обувью. У Пьера уже несколько лет не было настоящих ботинок. Порывшись в поисках своего размера, он отобрал пару, но, вынув ботинки из коробки, обнаружил на стельке фирменный знак.

В оккупированной Франции человек в новой обуви бросался в глаза. Если его задержат в американских ботинках, ничто не поможет ему выкрутиться. Он кинул ботинки обратно в ящик.

— В чем дело? — спросил стоявший рядом парень из группы Пьера. — Не нашел своего размера?

Пьер не ответил, решив, что приятель сам догадается, как-никак бывший учитель. Но тот, похоже, не понял.

На следующий день двух бывших учителей из их группы арестовали — надев обновки, они пошли в соседнюю деревушку, где была почта. Пьер взял на себя командование группой. Подняв людей, он велел собирать вещи, и уже через десять минут они ушли, захватив с собой запас еды, одеяла и оружие. Ночь они пересидели в лесу, а на другой день нашли заброшенную ферму в десяти километрах от прежнего лагеря.

В субботу они, как обычно, прибыли в Грандвиль, где Эжен назначил Пьера старшим группы. На прошедшей неделе опять прилетал английский самолет, но на этот раз он не сбросил груз с парашютом, а приземлился на поле. На самолете прибыла радистка, англичанка лет тридцати. Когда Пьера с ней познакомили, он сразу подумал, что, если ее поймают, ей вряд ли удастся кого-нибудь обмануть — по-французски она говорила совсем плохо. Он окинул взглядом ее снаряжение: приемник, передатчик, батареи. Все такое громоздкое — и носить тяжело, и спрятать трудно. Самолет доставил и груз — ящики с оружием и боеприпасами, в основном автоматы и ручные гранаты, но также несколько минометов и реактивных гранатометов. Часть этого оружия получила и группа Гликштейна, которая пополнилась двумя новыми бойцами. Эжен велел Пьеру возвращаться на ферму и ждать дальнейших указаний.

Ле-Линьон стал торговым городом благодаря тому, что через него проходила железная дорога, а вокруг было много ферм, хотя и бедных. В надежде разжиться продуктами люди приезжали сюда из Лиона и других городов.

На тех же поездах приезжали беженцы, тоже с сумками и чемоданами. В переполненных, забитых багажом вагонах они не бросались в глаза, а сойдя на станции в Ле-Линьоне, незаметно отделялись от толпы и спешили к дому пастора Фавера.

В базарные дни крестьяне еще затемно нагружали телеги и машины тем, что вырастили для продажи, и отправлялись в город. На рассвете на улицах уже слышались цокот копыт и гул моторов.

Сегодня окрестные фермеры, как обычно, расставили свои телеги на рыночной площади, и, едва солнце поднялось над крышами, жители Ле-Линьона пришли за покупками.

Наведывалась в Ле-Линьон и еще одна категория людей с сумками и чемоданами — спекулянты. Эти профессионалы черного рынка вели торговлю за столиками в дальних углах городских кафе. Чего только не было в их чемоданах. За неимоверную цену у них можно было купить даже такие деликатесы, как колбаса или ветчина.

Те, кто торговал на черном рынке, нарушали закон, так же как и те, кто покупал. И тем и другим грозил штраф, а то и тюремное заключение. Но людей это не останавливало.

Рашель послали купить яиц, если, конечно, они будут в продаже. Карточек, что ей дали, хватало только на шесть штук. Но если она их принесет, вечером у семейства пастора будет настоящий пир — омлет с картошкой и грибами.

Утром девушка узнала печальную новость. Ее принес Пьер Гликштейн, и, строго говоря, Рашели это известие не касалось. Пьер пришел поговорить с Дейви. Информация о местонахождении сбитого летчика дошла до Лондона, сообщил он, и принято решение вывезти его в Англию. В следующее полнолуние за ним пришлют самолет. Время и место посадки пока неизвестны. Но в любом случае это будет через две недели. Подтверждение дадут в день прилета самолета. С наступлением темноты Дейви доставят на посадочную площадку.

Дейви с помощью Рашели задал несколько вопросов, Пьер, как мог, на них ответил и ушел. Провожая его до двери, американец чуть ли не плясал от радости. Он вел себя так, словно напрочь забыл о Рашели и об их любви.

— Разве это не здорово? Я снова буду свободен.

Его слова ранили ее, как острые стрелы. Ей хотелось убежать, но она ушла от него спокойным шагом и только в спальне дала волю слезам.

На улице ее слезы быстро высохли, хотя на сердце у Рашели по-прежнему было тяжело и она по-прежнему вся кипела от ненависти.

Потерпев неудачу в магазинах, она сходила на базар, но все фермеры, к которым она обращалась, лишь качали головой. Она знала, что пастор категорически против покупок на черном рынке, но ей очень хотелось доставить ему удовольствие, а значит, она не должна возвращаться с пустыми руками.

В этот момент Рашель как раз проходила мимо одного из кафе. Она решила зайти и спросить, не продает ли кто-нибудь яйца. Если повезет, рассуждала она, совсем не обязательно говорить пастору, где она их достала.

В полумраке кафе несколько мужчин в грубой одежде пили у стойки вино, а трое или четверо одетых поприличнее ждали своей очереди к спекулянту.

Когда наконец подошел черед Рашели, у нее затряслись колени. Дрожащим от страха голосом она сказала, что ей нужно. Продавец сунул руку в свой чемодан, достал шесть яиц, уже завернутых в газету, и выложил на стол. Она спросила, сколько они стоят. Цена оказалась неимоверно высокой.

— Очень дорого, — расстроенно сказала она.

— А сколько ты можешь дать?

Она назвала привычную цену.

— Мало.

— Но у меня больше нет.

Спекулянт уже почти все распродал, и ему хотелось поскорее сбыть последнее.

Заметив, что он колеблется, Рашель сказала:

— Это для пастора.

Мужчина пододвинул к ней кулек. Сделка состоялась. Взяв драгоценный сверток, Рашель направилась к выходу. Она ликовала. Сейчас даже утренняя обида на Дейви и ее горькие слезы немного забылись — может, она просто все преувеличила. Девушка открыла дверь… И чуть не столкнулась с молодым немецким лейтенантом, рядом с которым стояли двое солдат. Офицер держал в руках дубинку.

— Что у вас тут? — спросил он, ткнув дубинкой в кулек.

— Яйца, — чуть слышно ответила Рашель. Говорили они, разумеется, по-французски.

— Не бойтесь. Я не сделаю вам ничего плохого.

Он явно проявлял к ней отнюдь не служебный интерес.

— Не могли бы мы где-нибудь посидеть и поговорить? — сказал немец.

Страх моментально сменился возмущением.

— Отстаньте от меня! Слышите? Пропустите!

Когда Рашель попыталась пройти, офицер схватился за сверток. Он тянул его в одну сторону, она — в другую, и в результате одно из драгоценных яиц разбилось.

— Видите, что вы натворили! — закричала девушка.

Немец в замешательстве перешел на родной язык:

— Почему вы отказываетесь со мной поговорить? Я всего лишь хочу поговорить с вами.

От ярости Рашель, почти не сознавая, что делает, ответила ему по-немецки:

— Потому что вы свинья! Все вы — грязные свиньи! Возвращайтесь в свою Германию и оставьте нас в покое.

Лейтенант безошибочно узнал берлинский акцент и одновременно понял что-то еще.

— Еврейская сучка! — Он выбил кулек с яйцами у нее из рук.

Рашель дала ему пощечину. Он ударил ее дубинкой.

Солдаты оттащили его от девушки, и она со всех ног бросилась домой. Влетев в кухню, где мадам Фавер гладила белье, Рашель с ходу все ей выложила.

— Что ж ты наделала! — охнула Норма.

Дейви тщетно пытался понять, о чем идет речь.

— Зачем ты заговорила с ним по-немецки?

— Это получилось само собой.

Лицо у Рашели сморщилось, по щекам потекли слезы.

— Не рассказывайте папе. Пожалуйста.

— Ты что, не понимаешь, какая тебе теперь грозит опасность? И тебе, и всем нам. Мы должны ему сказать.

— Что случилось? — спросил Дейви.

Запинаясь, Рашель объяснила, что у нее произошла стычка с немецким офицером и она обозвала его свиньей.

— Что? Ты кричала на него по-немецки? О боже!

Услышав, как хлопнула входная дверь, они замолчали. Это мог быть только пастор. Через минуту улыбающийся Фавер появился в дверях кухни. По молчанию он догадался, что что-то неладно, и улыбка сползла с его лица.

— Думаю, мне лучше сесть, прежде чем вы расскажете, что стряслось.

Разыгравшаяся после этого сцена во многом была повторением предыдущей, только на этот раз Рашель меньше плакала.

Поднявшись со стула, Фавер мерил шагами кухню. Время от времени он что-то говорил, в гневе срываясь на крик. В конце концов Дейви, встревоженно наблюдавший за происходящим, не выдержал:

— Я тоже имею право знать, что вы собираетесь делать.

Пастор перешел на английский:

— Мы пытаемся решить, надо ли принимать какие-то меры, и если да, то какие.

— Нужно переправить ее в Швейцарию, — сказал Дейви.

— Об этом говорить преждевременно.

— Рано или поздно за ней придут.

— Не исключено, — согласился Фавер. Похоже, в своих размышлениях он зашел в тупик. — В Швейцарии она будет в безопасности. Только добираться туда небезопасно.

Швейцария. Да, можно, конечно, попытаться переправить ее через границу, но стопроцентной гарантии, что все пройдет гладко, никто не даст. Не говоря о том, что это значит для него. Он не хотел ее терять. Он любил Рашель не меньше, чем родных детей, а может, даже больше, как родители часто любят больного ребенка больше, чем здоровых. Он так надеялся увидеть ее свадьбу, мечтал выдать ее за достойного молодого человека, а потом принимать их с мужем по субботам, нянчить внуков.

— Опасней, чем здесь, нигде не будет, — сказал Дейви.

— Вы не понимаете, о чем говорите.

— Я знаю одно: тут ей оставаться нельзя.

— Не вмешивайтесь в чужие дела.

— Это мое дело. — Дейви взглянул на Рашель, словно ища у нее поддержки. — Вы не все знаете.

И пастор, и мадам Фавер смотрели на него, ожидая, что он скажет дальше.

— Рашель и я… мы хотим пожениться.

И тут Фавер взорвался. Но и в ярости он не опускался до ругательств. Назвав их глупцами, пастор ушел к себе в кабинет и захлопнул дверь.

Дети вернулись из школы, мадам Фавер накрыла на стол, пора было садиться обедать, а он все не выходил. В конце концов Норма была вынуждена отнести тарелку мужу в кабинет.

— Я должна с ним поговорить, — сказала Рашель.

— Он не желает тебя видеть.

Бедная девушка была в отчаянии. Когда мадам Фавер оставила их одних, Дейви подошел к Рашели и обнял ее. Поцеловав ее в губы, потом в глаза, он ощутил на своих губах соленый привкус.

Ближе к вечеру Норма снова зашла в кабинет к мужу, а вернувшись, объявила вынесенное пастором решение: Рашель собирает вещи и переезжает к Анрио. Если немцы или французская полиция придут за ней, они ее здесь не найдут.

— А как же Дейви? — спросила Рашель. — Если они обыщут дом, чтобы задержать меня, а найдут его, что тогда?

— Что касается Дейви, у нас нет выбора, — ответила мадам Фавер.

Рашель пробудет у Анрио неделю или две, решил пастор. Там ее никто искать не станет. Как им действовать дальше, будет зависеть от того, что произойдет — или не произойдет — за эти две недели. О Швейцарии говорить пока рано.

Когда Фавер наконец вышел из кабинета, в доме было уже тихо и темно. Пастор разделся, лег в постель рядом со спящей женой и уставился в потолок, хотя в темноте его было так же трудно разглядеть, как и ожидавшее их всех будущее.

После долгих размышлений он пришел к выводу, что Рашель все-таки необходимо переправить в Швейцарию. Переход через границу связан с риском, но оставаться здесь гораздо опаснее. Он включит ее имя в список беженцев, которым Швейцария предоставит убежище, и через несколько дней она покинет Ле-Линьон. Ему было больно думать, что эта чудесная девушка исчезнет из его жизни, но выбора у него не оставалось.

В полночь, одевшись потеплее, Рашель выскользнула из дома помощника пастора. Чтобы случайно не наткнуться на немецкого лейтенанта, из-за которого на нее свалились новые несчастья, она выбирала темные улицы и то и дело останавливалась в подворотнях и опасливо прислушивалась.

Дейви ждал свою любимую на мосту.

По календарю уже наступила весна, но на плато кое-где еще не растаял снег и по ночам подмораживало. Дейви и Рашель обнялись, он поцеловал ее в замерзшие губы.

— Фавер отсылает меня в Швейцарию, — сказала она.

— Так и надо. Там ты будешь вне опасности.

— Мы не увидимся, пока не кончится война. А может, и вообще никогда.

— Война рано или поздно кончится, — возразил он. — Союзники скоро высадятся во Франции.

— Мы разлучаемся на долгие годы, а тебе все равно.

— Для меня важнее, чтобы с тобой ничего не случилось.

— А об остальном ты не думаешь?

— Я пойду с тобой, — сказал Дейви.

— Правда? — обрадовалась девушка.

— Хочу убедиться, что ты перешла границу.

— Пастор тебе не позволит.

— Ему не удастся меня остановить.

— Он не хочет, чтобы мы были вместе.

— В любом случае я пойду.

И снова они целовались, целовались с отчаянием, словно этой холодной ночью навеки прощались друг с другом.

На следующий день Фавер опять закрылся в кабинете. Дейви постучал и вошел.

— У меня сейчас нет времени на разговоры, — сказал пастор.

— Вы переправляете Рашель в Швейцарию. Я хочу с ней.

— Откуда вам это известно? — спросил Фавер и, не дождавшись ответа, посмотрел в сторону. — Вам нельзя с ней идти. Ваше имя не включено в список.

— Какой список?

— Мы предварительно посылаем в Швейцарию список. Не получив подтверждения, что беженцев там примут, мы никого не переправляем.

— Меня просто интернируют на время войны.

— Вас устраивает такой вариант?

— Это не самое страшное.

— В пути вам надо будет держаться подальше от Рашели, — предупредил Фавер, — чтобы, если одного из вас схватят, это не повредило другому.

— Хорошо.

— Даже если вам обоим удастся перейти границу, вы не будете вместе. Вас интернируют, а ее нет.

— Я хочу убедиться, что она добралась до Швейцарии, что ей ничто не грозит.

Смирившись с тем, что он сдался практически без боя, пастор сказал:

— Что ж, если это то, чего вы хотите…

— Это то, чего я хочу.

Они долго сидели молча. Первым заговорил Дейви:

— Вы были очень добры ко мне. Вы спасли меня от лагеря, а может, и от чего-то пострашней. Я хочу, чтобы вы знали: я понимаю, чем я вам обязан. После войны я найду способ вас отблагодарить. А сейчас мне пора покинуть ваш дом.

И снова наступила длинная пауза.

— Когда мы отправляемся? — спросил Дейви.

— Завтра, — ответил Фавер. — Как только стемнеет.

 

Глава десятая

Хотя детям сказали, что Рашель уезжает недалеко и ненадолго, в тот вечер они не отходили от нее, словно чувствуя, что прощаются навсегда.

Мадам Фавер вышла с девушкой в прихожую, где они со слезами упали друг другу в объятия. Затем появился пастор.

— Готова в путь? — Он заставил себя улыбнуться. — Ну что ж, до свидания и желаю удачи.

— Папа… — начала Рашель, опустив глаза.

— У тебя всего десять минут, лучше поторопиться.

— Он расстроен, что ты нас покидаешь, — сказала мадам Фавер. — Вспоминай его добрыми словами.

Рашель еще раз обняла приемную мать, только теперь уже без слез, и вышла на ночную улицу. Возле станции ее ждал Дейви. Ей было восемнадцать, и она покидала Ле-Линьон, чтобы снова начать новую жизнь на новом месте. Будущее пугало ее и в то же время манило.

Проводником их группы был семнадцатилетний парень в форме бойскаута. Днем его приводили в дом пастора, и, уединившись с Дейви и Рашелью, он проинструктировал их насчет предстоявшего путешествия. Рашель переводила.

— Он же совсем мальчишка, — сказал Дейви по-английски.

— По-моему, он знает, о чем говорит.

— Спроси, сколько человек он уже перевел через границу.

Парень объяснил, что ходит в Швейцарию в среднем раз в неделю, а первую группу беженцев провел еще в сентябре.

— Форма бойскаута — великолепная маскировка, — сказал он. — Кому придет в голову, что парень в моем возрасте может быть проводником?

Дейви поинтересовался, не знает ли он, как связаться с местным партизанским отрядом, и тот сказал, что знает.

— Ты можешь вместо Швейцарии отвести нас туда?

Парень согласился. Фаверу они ничего не сказали.

В отряде Пьера Гликштейна теперь было двадцать хорошо вооруженных бойцов. Они жили в лесу на склоне потухшего вулкана Ле-Лизье к югу от Ле-Линьона. Кроме автоматов «стен», у них имелись минометы и гранатометы. Большинству членов отряда надоело сидеть без дела и не терпелось испробовать новое оружие в бою.

Дейви тоже томился от безделья. Он и Рашель делили палатку с шестью другими бойцами. Те, насколько возможно, старались учитывать, что среди них девушка, правда, вспоминали об этом не слишком часто. Рашель не спускала глаз с Дейви. Она не спрашивала, какие у него планы, словно боялась услышать ответ.

Каждую ночь они оба смотрели на луну, которая становилась все больше. Погода была превосходная. Снег растаял, и земля быстро подсыхала. Дни были солнечными.

По сведениям, поступавшим от Эжена, прилет самолета из Лондона по-прежнему был намечен на один из трех дней полнолуния. Он привезет оружие, еще одну рацию и несколько радистов, а обратно заберет американского летчика. Для партизанского командира Дейви был обузой, и ему хотелось поскорее от него избавиться.

Самолет приземлится на территории отряда Пьера Гликштейна. Так решил Эжен. Он приказал Пьеру найти пастбище, длины которого хватит для посадки двухмоторного бомбардировщика. Там не должно быть канав, высоких деревьев и телефонных проводов. Услышав гул моторов, партизаны кострами обозначат границы посадочной площадки.

Обычное задание и на первый взгляд не такое уж трудное.

Отведя Рашель в сторону, Дейви объяснил ей, как все будет. Завтра или послезавтра ночью — самое позднее через два дня — прилетит груженный оружием бомбардировщик. Обратно он полетит порожняком. На борту хватит места для них обоих. Дейви не собирался оставлять ее во Франции.

— Все просто. Надо только сесть в самолет, — сказал он.

Рашель думала иначе.

— Они меня не возьмут.

— Почему это вдруг?

— Потому что я для них никто.

Не зная, что ответить, Дейви перевел разговор на технические детали:

— Это будет «локхид». В начале войны его использовали как фронтовой бомбардировщик. Он может принять на борт восемь человек.

— Мне кажется, ты сам себя обманываешь. Прилетит самолет, и мы расстанемся. — Жизнь приучила ее к разлукам.

Сомнения мучили Дейви и раньше. А теперь его опасения еще больше усилились, потому что он увидел: Рашель представляет себе ситуацию так же ясно, как и он сам. Когда приземлится самолет, Дейви будет иметь дело не с американцами, которые любят нарушать правила. Это будет английский самолет с английским экипажем. И если командир откажется взять Рашель, никакими доводами его не переубедить.

На следующий день с рассветом Пьер Гликштейн отправился на велосипеде подыскивать посадочную площадку. Его долго не было, но вернулся он с хорошей новостью: найдено подходящее поле. Идеальное, как сказал Пьер.

Ночью в лагерь пришел грузовик, чтобы забрать груз, который прибудет из Англии. С ним приехала радистка Эжена, англичанка по имени Лили. Дейви поговорил с ней, пока она устанавливала свою рацию в одной из палаток. Она сказала, что все приготовления закончены и скоро он снова будет в Лондоне.

Но утром пошел дождь. Он лил не переставая весь день. Было холодно, и к вечеру в воздухе повис туман. Лили сообщила в Лондон, что сегодня они принять самолет не могут.

В тот вечер пастор Фавер никого не ждал, и поэтому, когда в дом постучали — стучать мог только чужой, свой человек просто открыл бы никогда не запиравшуюся дверь и окликнул хозяев, — он приготовился к худшему.

Медленными шагами Фавер вышел в прихожую. Поздний гость оказался комиссаром Шапотелем.

— Не пугайтесь, пожалуйста, — сказал он. — Я к вам по личному делу. Где бы мы могли побеседовать?

Пастор отвел комиссара к себе в кабинет.

— Снимайте ваш мокрый плащ и садитесь. — Повесив плащ и шляпу полицейского на крючок, он спросил: — Не хотите выпить чего-нибудь горячего?

— Нет, спасибо.

С минуту они молча смотрели друг на друга.

— Меня отстранили от работы, — сказал Шапотель. — Отобрали и пистолет, и значок, и удостоверение.

— Когда это случилось?

— Вчера. Не исключаю, что меня арестуют. Я говорю все это, чтобы вы мне поверили.

Фавер приготовился слушать.

— Вашего знакомого, оберштурмбаннфюрера Грубера, сняли. Обязанности начальника гестапо временно исполняет лейтенант Хаас, которому в связи с назначением присвоили звание капитана.

— Понятно, — сказал пастор, со страхом ожидая продолжения. Должно быть, планируется новая облава, подумал он.

Однако он ошибся. Шапотель сообщил ему совсем другую новость:

— Хаас решил, что арест не лучший способ избавиться от вас. Он хочет вас убить.

— Убить?

— Да. И сделать это руками французов. Никто не должен знать, что здесь замешаны немцы. Он нанял двух французских бандитов. По мнению Хааса, если вас убьют французы, это не вызовет волны протеста.

Пастор не знал, что сказать.

— Эту информацию мы получили от наших осведомителей, которые сами принадлежат к преступному миру. Нам известны имена наемных убийц и сколько Хаас обещал им заплатить. Единственное, чего мы не знаем, — когда и как они планируют вас ликвидировать.

— Мне трудно представить, что кто-то хочет меня убить, — сказал потрясенный Фавер.

— Я их арестовал, за это меня отстранили от должности, а их выпустили. Но я думаю, Хаас заблуждается. Если вас убьют, партизаны спустятся с гор и начнут мстить.

— Вы так полагаете?

— Большинство из них совсем молодые ребята, не пожелавшие ехать на работу в Германию. Они считают себя солдатами, горят желанием убивать немцев. Если вас застрелят, это станет для них долгожданным сигналом к выступлению.

— По-моему, вы преувеличиваете.

Шапотель наклонился к пастору:

— Вы мне не верите?

— Не знаю.

— Что вы собираетесь делать? Вам нельзя оставаться в Ле-Линьоне.

— Однако мое место здесь. Здесь церковь, где я служу, люди, которым я нужен.

— Не будьте наивным. Незаменимых людей не бывает.

— Боюсь, в Ле-Линьоне я незаменим.

— Очнитесь же, ради бога! — не выдержал комиссар. — Речь идет о вашей жизни. И о жизни тех мальчишек, которые погибнут, мстя за вас, и о жизни заложников, которых повесят или расстреляют, если их месть свершится.

Пастор машинально кивал головой.

— Ну как мне вас убедить, что вы можете мне доверять? — Шапотель встал и начал шагать по комнате. — Видите, как промок мой плащ? Это потому, что у меня теперь больше нет не только пистолета и полицейского значка, но и служебной машины. Я приехал на поезде и от станции шел пешком.

— Понимаю, — сказал Фавер.

Шапотель задыхался от волнения:

— Если вам не жалко себя, подумайте о своей семье. Эти подонки вломятся в ваш дом, начнут стрелять во все стороны. Они ведь могут убить вашу жену и детей.

Фавер поднялся со стула:

— Сегодня вам уже поздно возвращаться в Лион. Где вы остановились?

— В гостинице возле станции.

— Вы ужинали?

— Нет.

— В таком случае прошу к столу. Ужин у нас скромный, но мы всегда рады гостям.

Они вышли в большую комнату, где пастор сказал жене, стараясь, чтобы она не заметила его волнения:

— Поставь, пожалуйста, прибор для мсье Шапотеля.

Позднее, когда детей уложили спать, Фавер под проливным дождем направился к церкви. В храме он зажег свечу, преклонил колени перед алтарем и, воздев руки, стал молиться. Он просил Бога вразумить его. Как ему поступить? Люди, которым поручено его убить, могут явиться в любой момент. Следует ли бросить свое служение и тех, кто нуждается в его помощи, и таким образом спасти свою жизнь? Или он должен оставаться на месте и смиренно принять все, что уготовил ему Господь?

В подобных случаях пастор привык молиться вслух, и сейчас он обращался к Всевышнему, как будто тот находился совсем рядом:

— Господи, я самый обыкновенный человек, но я хочу поступить правильно. Помоги мне, Господи. Что мне делать?

В прошлом Бог всегда отвечал ему — голосом, который Фавер слышал в глубине своей души. Когда перед ним вставала проблема, молитва давала ему возможность взглянуть на нее ясными глазами.

Он вспомнил, как взывал к Богу, когда в Ле-Линьоне стали появляться беженцы. Спасти первых трех-четырех было довольно легко, но он знал, что с каждым днем их число будет расти, что им некуда больше податься и что, если он сейчас же не захлопнет перед ними двери, скоро они будут приходить к нему тысячами. Пастор обратился за наставлением к Господу. И услышал, как Бог просит его — нет, повелевает ему — выполнить свой долг и принять этих бездомных, отчаявшихся людей. Фаверу не оставалось ничего другого, как смиренно склонить голову.

С тех пор он несет эту ношу. За четыре с половиной года войны через Ле-Линьон прошли тысячи беженцев, и для всех нашлось убежище. Ни одному не было отказано в помощи. Сегодня он вновь стоял на коленях и просил у Бога такого же ясного и четкого ответа. Бежать ему или остаться?

Фаверу казалось, что, если он скроется, выстроенное им прекрасное здание — скромная добродетельность, отличавшая жителей Ле-Линьона и соседних городков, — может разрушиться. Их дух может надломиться. В последние годы его прихожане часто шли на смертельный риск, и подчас казалось несправедливым взваливать на них дополнительный груз. Если его не будет, если некому станет крепить их решимость, возможно, многие из них предпочтут больше не рисковать и захлопнут двери перед теми, кто нуждается в помощи. И тогда окажется, что все его усилия были напрасны, что начатое дело брошено на полпути.

На жестком полу болели колени. В тусклом свете одинокой свечи алтарь казался недосягаемо далеким, как сам Господь.

Допустим, он убежит. Для него это значило бросить лишь наполовину исполненную миссию. Но в то же время он понимал: иного выхода нет. Разве мог он, убежденный пацифист, проповедник ненасилия, сознательно стать жертвой насилия, причиной кровопролития? Взять на себя ответственность за смерть других людей, которые поплатятся жизнью, пытаясь отомстить за него.

Убийство могло произойти на глазах у его ни в чем не повинной жены, его малолетних детей. Он представил, как преступники врываются в их дом, когда вся семья собралась за обеденным столом. И Норма, и дети тоже могли пострадать, погибнуть или остаться калеками.

Почему Господь не хочет сделать за меня этот выбор? — в отчаянии думал пастор Фавер. Сама эта мысль граничила с богохульством и заставила его содрогнуться. В конце концов, так и не получив ответа, он поднялся с колен. На улице все еще лил дождь. Фавер запер церковь и с тяжелым сердцем побрел к дому. Ему казалось, Господь отвернулся от него, а все потому, что в нем не было прежней веры, что он теперь не заслуживал Божьей помощи.

Если Господь не пожелал принять за него решение, тогда это должна сделать Норма. Вернувшись домой, пастор позвал жену на кухню и спросил, как ему поступить.

Вместо ответа она обняла его, уткнувшись лицом ему в плечо. Он с удивлением увидел, что она плачет. Норма была сильной женщиной. Насколько помнил Фавер, за все эти годы она плакала два или три раза. Но если раньше слёзы у нее прорывались от ярости или огорчения, то сегодня она плакала от душевной боли.

— Почему нам выпало жить в такое время? — проговорила она. Но уже через мгновение Норма справилась со слезами и выпрямилась. — Тебе нужно уходить. Нельзя, чтобы дети увидели, как какие-то люди вламываются в дом и убивают их отца.

Он понял: для нее это самый главный аргумент, по существу единственный, который что-то для нее значит, поэтому она с него и начала.

— Хорошо, — согласился Фавер. — Я сейчас же уйду.

— Куда ты пойдешь?

— Переночую в гостинице у Жан-Поля. Он всегда был надежным другом.

— А завтра?

— А завтра отправлюсь в какой-нибудь другой город. Возможно, придется не раз перебираться с места на место. Я дам тебе знать, где нахожусь.

— Конечно.

Пастор снова вышел под дождь.

На следующий день тоже лил дождь. Лили передала в Лондон очередную радиограмму об отмене полета, с беспокойством отметив, что они слишком часто выходят в эфир с одного и того же места.

Оставалось надеяться, что завтра погода исправится, иначе придется ждать еще целый месяц.

Дождь кончился ночью. К девяти утра облака рассеялись и выглянуло солнце. Воздух быстро прогревался, и Дейви это тревожило: оттепель и ливший двое суток дождь могли превратить посадочную площадку в болото.

— Я бы хотел посмотреть на поле, которое ты нашел, — сказал он Гликштейну.

— До него два километра, — ответил Пьер.

Они отправились туда на велосипедах — втроем, так как без помощи Рашели молодые люди не могли разговаривать. Прибыв на место, Пьер и Рашель стояли на дороге, пока Дейви вышагивал по полю. Ему не доводилось летать на «локхидах». Но Дейви приблизительно знал размах крыльев этого бомбардировщика, его вес и посадочную скорость. Выбранная площадка подходила и по длине, и по ширине, но земля была вязкой. Даже если удастся сесть, взлететь с этого поля никак не получится.

Если уж его так волнует состояние поля, то в Лондоне и подавно должны беспокоиться, зная, что здесь два дня шли дожди. И не получив подробной информации, которая развеяла бы сомнения, они вылет не назначат.

Дейви вернулся к дороге и взял у Пьера свой велосипед.

— Ты нашел отличное поле, — сказал он, — но оно слишком размокло, чтобы принять двухмоторный самолет.

Он знал, что им нужно — прямой отрезок дороги, желательно с твердым покрытием, свободный от проводов и деревьев. Вот только где его искать?

Пьер захватил с собой военную карту. Остаток дня они провели, осматривая подходящие участки и прячась в лесу каждый раз, когда слышался шум приближавшейся машины.

Постепенно расширяя круг поиска, они удалились от лагеря на пять километров, затем на десять, на пятнадцать, пока наконец не нашли открытое место, где дорога проходила по высокой насыпи среди полей. Дейви пошел осматривать дорогу. Пьер нервничал и все время озирался, ему явно не нравилось стоять там, где их видно издалека. Он то и дело повторял: «Давай быстрее».

По обе стороны от дороги, но, к счастью, на достаточном расстоянии от нее, стояли крестьянские дома. Ни столбов на обочинах, ни проводов. Грунт, на взгляд Дейви, достаточно твердый, поверхность ровная, и длины прямого участка вроде бы должно хватить.

Не обращая внимания на боль в ноге, он начал мерить дорогу шагами. Необходимо как минимум девятьсот метров, это примерно тысяча шагов, и он старательно отсчитывал их. Еще девятьсот метров пришлось пройти, возвращаясь обратно к велосипеду. Дейви сильно хромал, и Рашель встревожилась:

— Как ты себя чувствуешь?

— Нормально, — ответил он с натужной улыбкой и попросил ее сказать Пьеру, чтобы тот отметил на карте это место.

В лагере Дейви отыскал Лили. Он сообщил ей координаты новой посадочной площадки и помог составить радиограмму. В ней он указал длину полосы, состояние покрытия и погодные условия. По его мнению, это должно было убедить Лондон. Но радистка была недовольна — текст получился длинным, почти в сотню слов.

— Чтобы все это передать, понадобится десять-пятнадцать минут. Немцы могут нас запеленговать, — сказала она и, покачав головой, застучала ключом.

Вскоре солнце скрылось за древним вулканом, а спустя еще немного времени стало совсем темно. Они ждали ответа из Лондона, но его все не было.

Как только Джо Тофт приземлился на аэродроме Темпсфорд, его отвели в барак, представлявший собой сборную конструкцию из гофрированных металлических листов. Внутри он увидел ряды стульев перед небольшим возвышением у задней стены, на которой висела прикрытая занавеской карта, — очень похоже на командный пункт на его авиабазе. Несколько человек с мрачными лицами сидели на краю подиума, еще несколько разместились напротив, в первом ряду. Среди них была Вера Томпкинс. Услышав, как вошел Тофт, она встала и двинулась ему навстречу.

Они обменялись рукопожатиями.

— Вы выразили желание быть здесь, когда мы доставим вашего друга из Франции, — сказала мисс Томпкинс. — Поэтому я вам позвонила. Только, боюсь, вы напрасно прилетели.

— Простите, не понимаю.

— Вылет отменяется.

Она показала ему три радиограммы, полученные от Лили за последние три дня: две короткие о невозможности принять самолет по погодным условиям и одну, сегодняшнюю, с координатами и подробным описанием новой посадочной площадки.

— Летчик отказывается лететь. Он утверждает, что не сможет там сесть.

— Кем они подписаны? — спросил Тофт, дочитав последнее сообщение. — Кто такая Лили?

— Девушка, которая в свое время работала со мной. Ей можно доверять.

— В таком случае прикажите летчику лететь.

— Я не имею права ему приказывать.

— Позвольте мне с ним поговорить. Где он сейчас? Как его зовут?

Подполковник Браун ходил вокруг забрызганного маслом «локхида». Это был высокий мужчина лет тридцати пяти в помятой форме британских ВВС. Тофт представился.

— Значит, вы и есть знаменитый Джо Тофт. — Такое начало не предвещало ничего хорошего.

— Летчик, которого вы должны вывезти, служит в моей эскадрилье.

— Понятно, — довольно холодно сказал Браун. — Заберем его через месяц, в крайнем случае через два.

— К тому времени он может оказаться в концлагере или вообще погибнуть.

— У них там двое суток лил дождь.

— Мы вместе были на задании, когда его подбили.

— Я понимаю, почему это для вас так важно, но я все равно не полечу.

— Уверен, вы можете его оттуда вызволить.

— Вы читали последнюю радиограмму? — Браун саркастически усмехнулся. — Предлагают нам садиться на грунтовой дороге. Вам известно, какие они узкие? Нам не удастся развернуться для взлета.

Слова Брауна были не лишены смысла.

— Эту радиограмму составлял мой летчик, — сказал Тофт, — и если он говорит, что дорога подходит для посадки самолета, значит, так оно и есть.

— Чего еще вы от него ожидали? Парню не терпится оттуда вырваться.

Тофт молчал, пытаясь найти убедительные доводы. Потом показал рукой на самолет Брауна:

— Одолжите мне вашу машину, я сам полечу.

— Мой самолет? Вы спятили.

Тофту хотелось его ударить. Но вместо этого он сказал:

— Вы не оставляете мне выбора. Придется лететь на моем.

— Уж не на том ли?

Браун недоверчиво посмотрел на «Т-6», двухместный учебный самолет, на котором прилетел Тофт. Американцы передали несколько таких машин своим британским союзникам; генералы использовали их как воздушное такси.

— Вы шутите. Этой крохе не хватит дальности, старина. Когда вы сядете — если вообще дотянете до места, — у вас будут пустые баки.

— Возьму с собой запас горючего. Заправлюсь на земле. — В голове у Тофта начал складываться план. Интересно, сколько канистр можно поместить в задней кабине?

— У этих машин слишком узкое шасси, — сказал Браун. — При рулежке их заносит.

— У меня такого в жизни не случалось. У вас просто духу не хватает туда полететь. А я не боюсь.

— Видимо, вы из породы самоубийц. Что ж, вольному воля. — Браун повернулся и зашагал к своему бомбардировщику.

Тофт медленно побрел назад к бараку, в дверях которого стояла Вера Томпкинс. Тофт думал о предстоявшем полете. Ему известны безопасные коридоры до Франции, он знает, как уклониться от перехватчиков. Он убеждал себя, что даже на тихоходном, невооруженном самолете ему удастся достичь цели.

— Ваши люди во Франции ждут самолет? Не надо давать им отбой.

— Неужели вы его уговорили?

— Мне нужны горючее, карты, позывные, метеосводка.

— Вы что, сами решили лететь?

— Думаю, у меня получится.

— На этом? — Она махнула в сторону «Т-6».

— Да.

Ее реакция была очень схожа с реакцией Брауна:

— Но это самоубийство. Вам что, жить надоело?

— Ни в коем случае.

На его счету было двадцать сбитых немецких самолетов, а теперь он отправится за тысячу километров, чтобы спасти летчика своей эскадрильи. Эта мысль ему нравилась.

Он думал не о самоубийстве, а о подвиге.

Каждый вечер в девять пятнадцать радиостанция Би-би-си начинала выпуск новостей на французском языке. Немцы глушили вражеские станции, звук то и дело пропадал, и все же по всей стране люди приникали к приемникам, иметь которые было строго запрещено.

За сводкой военных новостей следовала длинная череда личных посланий. Для большинства слушателей они не представляли интереса, некоторые из них казались загадочными, а то и просто нелепыми: «В Бельгии синие коровы», «Три дерева уже готовы», «Тринадцать лошадей слева».

Какие-то фразы были ничего не значившими пустышками, а какие-то — закодированными сообщениями. Из них те, кому они предназначались, узнавали о времени и месте сброса грузов или посадки самолета, получали инструкции или предупреждения об опасности. Таким способом Лондон осуществлял связь со своими агентами на оккупированной немцами территории.

Сообщение, которого с нетерпением ждали в лагере Пьера Гликштейна, шло в самом конце. Весь отряд собрался у радиоприемника. Сильные помехи заглушали голос, тем не менее, когда диктор зачитал короткое предложение, даже Дейви, предупрежденный, какие французские слова должны прозвучать, ясно расслышал: «Река течет вспять».

Партизаны загрузили в грузовик рацию, боеприпасы, ящик гранат, две лопаты, пилу, топоры, все имевшиеся у них автоматы, а также новые игрушки, которыми им еще ни разу не довелось воспользоваться, в том числе минометы и гранатометы. Лили сидела за рулем, Дейви и Рашель — в кабине рядом с ней, шестнадцать бойцов отряда разместились в кузове.

Дорога, которая должна была служить посадочной полосой, выходила из леса, километра полтора шла по прямой через поля и затем скрывалась в другом лесу. Пьер приказал сделать заграждения на выездах из леса. Выдав бойцам топоры и пилу, он велел им валить деревья: ни одна машина не должна выехать на «посадочную полосу», пока не взлетит самолет из Лондона.

Взошла круглая луна. Дейви, Рашель, Пьер и Лили ждали, укрывшись на опушке. В лесу у них за спиной визжала пила и стучали топоры.

Время ползло еле-еле, минуты казались часами, часы — днями. Забыв про больную ногу, Дейви нервно расхаживал взад и вперед. По его подсчетам, бомбардировщик, взлетевший на юге Англии, мог быть здесь уже к десяти. Вряд ли он прилетит так рано, но теоретически это вполне возможно.

Начиная с десяти часов Лили регулярно посылала в эфир сигнал, который должен был служить радиомаяком, — пятнадцать минут передачи сменялись пятнадцатью минутами радиомолчания. Но прошел час, потом другой, наступила полночь, а самолета все не было.

Джо Тофт летел на юг. Внизу ни огонька — сплошное затемнение. Если бы не отливавшие серебром реки да иногда еще крыши домов, отражавшие свет луны, можно было подумать, что он летит над пустыней или над океаном.

Он шел на малой высоте. Конечно, при этом он слишком быстро расходовал горючее, зато самолет было труднее обнаружить с земли — едва появившись в поле зрения наблюдателя, он тут же исчезал из виду. Тофт обходил стороной крупные города и известные ему места размещения зенитных батарей. На коленях у него лежала карта, но в основном он полагался на счисление пути: выдерживал заданный компасный курс, учитывал скорость и истекшее время, вносил поправки на ветер. Таким образом он приблизительно знал, где находится.

На горизонте показались освещенные луной высокие горбы потухших вулканов, он запомнил их в тот день, когда подбили Гэннона. Значит, скоро посадка. Тофт крутил ручки, пытаясь найти радиолуч, который должен вывести его на посадку.

Наконец он услышал в наушниках: тире-точка — отклонение влево, точка-тире — отклонение вправо, ровный непрерывный звук — верный курс. Тофт улыбнулся и стал высматривать на земле сигнальные костры.

Дейви первым заметил самолет.

— Летит! — закричал он и подал фонариком условный знак.

На расстоянии ста метров друг от друга были приготовлены политые керосином кучи хвороста. Дейви поджег их одну за другой.

Позвав Рашель, американец подошел к Пьеру Гликштейну, чтобы сказать ему спасибо и попрощаться — когда самолет сядет, у них на это не останется времени. Он пробудет на земле минуты две, не больше, предполагал Дейви, ровно столько, сколько необходимо, чтобы разгрузиться, высадить пассажиров и принять на борт Дейви и Рашель. Если, конечно, удастся уговорить летчика ее взять.

— Скажи ему, я благодарен за все, что он для меня сделал.

Рашель перевела. Пьер улыбнулся и кивнул.

— Он на спине принес меня в дом пастора, — продолжал Дейви. — Скажи ему, я это знаю, и, если война когда-нибудь закончится, я постараюсь вернуться, и тогда мы обязательно снова встретимся и…

Он не договорил, потому что его отвлек шум мотора. Уже по звуку Дейви понял: что-то не так. Обернувшись, он, к своему ужасу, увидел, что на посадку заходит не вместительный бомбардировщик, а двухместный учебный «Т-6», на котором он когда-то совершил первый самостоятельный полет. Дейви был в отчаянии, и то, что он хотел сказать Гликштейну, так и осталось недосказанным.

Снизившись, Тофт в первый заход пролетел над полосой, и только со второго сел, быстро погасил скорость и подрулил к тому месту, где какие-то люди тушили сигнальные костры. Вместо них впереди неожиданно вспыхнули фары грузовика.

Тофт остановился, заглушил двигатель и вылез из кабины. И тут же к нему подошел странный субъект в деревянных башмаках и берете и крепко сжал ему руку. Это был Гэннон.

— Ну ты и сукин сын, — приветствовал Дейви своего командира. — Вот это сюрприз.

Улыбаясь во весь рот, они обменивались шутливыми тычками. Рашель вернулась обратно к опушке леса.

— Я рассчитывал на бомбардировщик, — уже серьезно сказал Дейви.

— Англичане сдрейфили. Придется довольствоваться этим.

Подошла Лили, они с Тофтом пожали друг другу руки.

— Меня зовут Лили. Я радистка. Вы должны были доставить передатчики и радистов.

— Боюсь, с ними вышла задержка. Может, в следующем месяце прилетят.

Из дальнего леса донесся треск автоматных очередей.

— Что это? — спросил Тофт.

— Если вы собираетесь взлетать, лучше поторопиться, — сказала Лили.

— Мы поставили заграждение на выезде из леса, — объяснил Дейви. — Видимо, ребята что-то заметили.

— Ты имеешь в виду, там немцы?

Как только началась стрельба, все, кроме Лили, Рашели и Пьера Гликштейна, скрылись за деревьями.

— Эй! — крикнул Тофт, обернувшись в сторону леса. — Помогите нам развернуть машину. Быстрее.

— Я уберу с дороги грузовик, — сказала Лили.

— Все, кто тут есть, — крикнула Рашель по-французски, — идите сюда. Надо помочь развернуть самолет.

Сама она встала рядом с Пьером и уперлась руками в крыло. Через минуту к ним присоединились другие члены отряда.

— Кто эта девушка? — просил Тофт.

— Просто девушка, — ответил Дейви.

— Это я и так вижу.

Тофт и Гэннон приподняли хвост, остальные, держась за крылья, толкали самолет, пока он не развернулся на сто восемьдесят градусов.

— Теперь надо его заправить, — сказал Тофт.

Он взобрался на левое крыло и достал из задней кабины канистру. Дейви, на правом крыле, последовал его примеру. Свободная кабина была до отказа забита канистрами с горючим. Встав на колени, они начали заливать топливо в расположенные в крыльях баки. Обоим казалось, что бензин течет слишком медленно.

Из дальнего леса доносились редкие выстрелы. Бой там либо только разгорался, либо уже завершался.

Они старались как можно скорее закончить заправку. Доставая очередную канистру, Дейви заметил Рашель, стоявшую метрах в десяти от самолета. Он мысленно отдавал себе приказы: пора сказать ему про Рашель, хватит тянуть.

Тофт, очевидно, тоже обратил внимание на девушку.

— Симпатичная куколка, — крикнул он Дейви. — Как думаешь, у меня бы с ней получилось?

Дейви решил, что более подходящего момента не представится.

— Я был ранен. Она меня выходила.

— Ясно, — сказал Тофт. — И между вами вспыхнула любовь.

— В общем, да. Она полетит с нами.

Видимо, Тофт расслышал прозвучавшую в голосе друга решительность и поэтому ответил не сразу:

— Надеюсь, ты шутишь.

— Нет, не шучу.

— Ты с ума сошел. Это же двухместная машина.

— Мы поместимся. Она сядет мне на колени.

— Это военный самолет. Тут не о чем говорить.

— Или она летит с нами, или я остаюсь.

— Сам подумай, Дейви. Меня же отдадут под трибунал.

— Возможно, и меня тоже. И все-таки мы ее возьмем.

Тофт выпрямился и сбросил пустую канистру в придорожную канаву.

— Залезай в кабину. Это приказ.

— Без нее я никуда не полечу.

— Повторяю: это приказ.

— Нет.

— Дейви…

— Она беременна.

— О господи!

В лесу возобновилась перестрелка.

— Рашель, — крикнул Дейви, — иди сюда. Скорее!

— Если она сядет к тебе на колени, голова у нее будет торчать из кабины. Вы не сможете закрыть фонарь.

— Я знаю, что надо сделать.

В задней кабине лежал предназначавшийся для Дейви парашют. Толщиной около пятнадцати сантиметров, он должен был служить ему сиденьем. Вытащив парашют из кабины, Дейви швырнул его в канаву.

— Вот так. Теперь нам обоим хватит места, — сказал он.

— Ты так сильно ее любишь?

— Да.

Рашель подошла к самолету и, запрокинув голову, посмотрела на Дейви. В свете луны она была прекрасна.

Несколько секунд мужчины молча глядели друг на друга. Потом Тофт сказал:

— Забирайтесь на крыло, мисс. А ты, Дейви, садись в кабину. Так. Теперь вы, мисс. — Когда они устроились, он добавил, обращаясь к Дейви: — Полет будет долгий, в таком положении у тебя скоро сведет ноги.

Заняв свое место, Тофт пристегнул парашют и нажал кнопку стартера. Пропеллер сначала запнулся, но потом лопасти закрутились и слились в прозрачный круг. Когда самолет покатил по дороге, Тофт и Дейви помахали на прощание Пьеру, Лили и другим бойцам. После этого все их внимание сосредоточилось на приборах. Машина набирала скорость, Тофт потянул штурвал, и вот они уже в воздухе. Когда «Т-6» пролетал над лесом, с земли вдогонку самолету выпустили несколько очередей. На высоте триста метров Тофт выровнял машину и взял курс на Англию.

 

Глава одиннадцатая

Пьер Гликштейн провожал взглядом самолет, пока вырывавшееся из его выхлопной трубы оранжевое пламя не скрылось из виду. В ту же минуту из леса выехал грузовик.

— Боши! — крикнул Пьер, но, оглянувшись вокруг, понял, что он один.

Немцы прорвались сквозь заграждение. Он мог лишь догадываться, что стало с пятью бойцами, охранявшими посадочную площадку с той стороны. Их отделяли от него два километра дороги. Сейчас его задача — спасти рацию, спасти Лили и то, что осталось от отряда.

С обеих сторон от грузовика по полю шли вооруженные винтовками немецкие солдаты. На крыше кабины был установлен пулемет, но Пьер не видел ни пулемета, ни пулеметчика, ни второго стоявшего в кузове немца, пока не раздалась очередь и пули не взрыли землю у его ног.

Гликштейн бросился к лесу. Метрах в ста от опушки стояла готовая тронуться отрядная машина. Как только он вскочил на подножку, сидевшая за рулем Лили нажала на газ. Она вела грузовик, на полной скорости лавируя среди деревьев, но, едва выехав на дорогу, они были вынуждены затормозить.

Поперек дороги лежала огромная ель. Взглянув на ее ствол, Пьер пришел в отчаяние. Он сам велел устроить заграждение, но не думал, что они свалят такое неподъемное дерево.

Все вылезли из машины. Один из бойцов взял топор и обрубил ветви посередине ствола, двое других начали пилить.

— Быстрее, — подгонял их Пьер. — Быстрее!

Он уже понял, что немцы будут здесь прежде, чем они успеют убрать ель с дороги.

Тофт следил за компасным курсом, высотой, скоростью и в то же время прикидывал, какие действия может предпринять противник. До Англии было около тысячи километров строго на север. Когда они взлетали, в лесу опять началась перестрелка между партизанами и немцами, а у немцев, вполне вероятно, была с собой рация. Они видели, как он поднялся в воздух, и, скорее всего, уже сообщили на ближайшую авиабазу. Кажется, севернее Лиона стоит эскадрилья Люфтваффе. Сколько истребителей они поднимут по тревоге? Возможно, три. Что же ему в таком случае делать?

В задней кабине Дейви тоже следил за приборами и думал о том, как избежать встречи с вражескими истребителями. Чтобы дотянуть до Англии, надо лететь строго по прямой. На предельной скорости — около трехсот сорока километров в час — двигатель будет слишком быстро жечь топливо. У любого самолета, с которым они могут столкнуться на пути, скорость будет как минимум в полтора раза больше.

Взяв из кузова гранатомет и две гранаты к нему — по одной в каждый карман, Пьер Гликштейн побежал обратно к опушке. Как ему объясняли, прицеливаться из гранатомета нужно так же, как при стрельбе из винтовки. Если граната попадет в грузовик, от него ничего не останется. На это Пьер не очень надеялся, но, даже и промахнувшись, он поднимет много шума. Суматоха хотя бы ненадолго задержит бошей.

Немецкий грузовик был уже гораздо ближе, и солдаты, рассыпавшиеся по полю по обе стороны от дороги, — тоже. Теперь Пьер мог хорошо разглядеть стоявшего в кузове офицера. Это был тот самый капитан Хаас, который по приказу из Берлина должен был через три дня с восемьюстами солдатами окружить Ле-Линьон и отправить в лагерь тысячу евреев.

Спрятавшись за деревьями, Гликштейн зарядил гранатомет, поднял его на плечо и направил на дорогу. Он решил подпустить немцев поближе, но уже через несколько секунд у него сдали нервы, и он выстрелил.

Граната немного не долетела до цели. Пьер видел, как она ударилась о дорогу и отрикошетила в грузовик. Одним выстрелом Пьер уничтожил и пулеметчика, и стоявшего в кузове офицера. Несколько пеших солдат тоже повалились на землю.

Гликштейн был ошеломлен столь разрушительным эффектом. Он сделал то, что должен был сделать — вступил в бой с противником и стал героем, по крайней мере в собственных глазах.

Теперь уже никто не узнает, видели его шедшие по полю солдаты или нет. Но после секундного замешательства они вспомнили, чему их учили, и обрушили на лес шквал огня. Пули сдирали кору с деревьев вокруг Пьера Гликштейна, и, прежде чем он успел пошевельнуться, одна из них впилась ему в шею.

Обнаружившая его Лили стала звать на помощь. На ее крики прибежали два бойца. Они отнесли командира к машине, но его уже было не спасти. Перед смертью Пьер пытался что-то сказать. Лили наклонилась к самым его губам, и, как ей показалось, он прошептал что-то про самолет, который обязательно должен долететь до Англии. Она не была уверена, что правильно расслышала.

Раньше Пьер Гликштейн помогал спасать беженцев-евреев поодиночке. На этот раз, сам о том не подозревая, он спас целый город.

Джо Тофт летел на предельно малой высоте, над самыми верхушками деревьев. Противник должен был предположить, что он полетит на север, и именно на этом направлении попытаться его перехватить. Поэтому он сначала повернул на восток, нырнул вниз с уступа плато, пролетел над Роной и, только когда впереди выросли освещенные луной вершины Альп, взял курс на север.

Обеими руками прижимая к себе Рашель, Дейви смотрел вниз на проплывавшие под крылом самолета затемненные города и деревни, длинные полосы голых полей. Оставалось надеяться, что у немцев в этом районе нет радиолокаторов. Держась поближе к земле, «Т-6» медленно летел на север, и даже Рашель со страхом ждала, что их вот-вот собьют, но прошел час, за ним другой, а они продолжали полет.

Еще через час в небе появились тяжелые облака. Самолет стал карабкаться вверх. Облачность, как выяснилось, начиналась на высоте три с половиной тысячи метров. Чтобы понадежнее скрыться, им пришлось подняться еще выше. Было холодно, но зато в облаках они были в безопасности.

Тофт сбавил обороты, чтобы экономнее расходовать бензин, а так как крейсерская высота у «Т-6» — всего полторы тысячи метров, он опустился как можно ниже. Временами они видели землю, а значит, и их самолет было видно с земли.

Служившая им прикрытием облачность тянулась до самой Голландии и рассеялась только над Северным морем. Судя по указателю уровня топлива, они летели с пустыми баками. Тофт связался по радио с базой и запросил свои точные координаты и инструкции на посадку. Он нацелился на полосу удаления в пятнадцать километров и с ходу приземлился. Когда «Т-6» подруливал к бараку пункта управления, двигатель чихнул и заглох — слава богу, уже на земле. Им оставалось рулить еще метров восемьсот. В конце концов самолет остановился. Они вылезли и некоторое время молча стояли на траве.

— Англия, — тихо сказала Рашель и заплакала.

Полет продолжался более четырех часов. Ноги у Дейви так сильно затекли, что, если б не молодость, он бы, наверное, упал. Они двинулись к бараку. Тофт и Гэннон смеялись и хлопали друг друга по спине. Рашель быстро справилась со слезами, но в отличие от мужчин ей сейчас было не до смеха. В восемнадцать лет она была вынуждена думать о вещах, о существовании которых она совсем недавно даже не подозревала.

На командном пункте Тофт доложил о прибытии. В такой час на месте был только дежурный офицер. Он вышел вместе с Тофтом на улицу, вручил ему ключи от джипа и пожал руку Дейви.

Вокруг стояла полная тишина. Дейви вдохнул прохладный ночной воздух и улыбнулся, уловив знакомые запахи авиационного топлива и скошенной травы. Он был дома, и рядом с ним была Рашель. Он взял ее руку и прижал к груди.

В ближайшей деревне им пришлось долго стучать в дверь, чтобы разбудить хозяйку гостиницы. Наконец распахнулось окно на втором этаже.

— Нам нужна комната для этой девушки, — крикнул Тофт.

Женщина спустилась и отворила дверь.

— У меня приличное заведение, — сказала она. — Для девушки комната найдется, но вас, мальчики, я не впущу.

Дейви попытался возразить:

— Мы с ней собираемся пожениться.

— Вот когда поженитесь, тогда и приходите.

Отведя Рашель в сторону, Дейви сказал:

— Утром у меня медицинское освидетельствование. Я зайду за тобой, как только смогу. Мне должны выплатить денежное довольствие за три месяца, так что мы с тобой богатые.

— Что мы будем делать завтра?

— Если получится, я возьму машину. Прокатимся, посмотрим достопримечательности.

— И куда поедем? Может, навестим мою школу?

Он дождался, пока наверху не зажегся свет. Открыв окно, Рашель послала ему воздушный поцелуй. Дейви ответил ей тем же.

Тофт ждал его в машине.

— Что мне нужно сделать, чтобы жениться?

— Обратиться к своему непосредственному начальнику, который рассмотрит твой рапорт и, в случае положительного решения, передаст его по команде.

— А кто теперь мой непосредственный начальник?

— Я, — улыбнулся Тофт. — Подавай рапорт. Возможно, я решу вопрос положительно.

Дейви не знал, как отблагодарить Тофта. В конце концов он сказал просто:

— Спасибо тебе, Джо, что прилетел за нами.

— О чем разговор. Смотаться во Францию — плевое дело.

Первую остановку пастор Фавер сделал в Бюзе, ближайшем от Ле-Линьона городке. Постучавшись в дом к тамошнему пастору, он спросил, не дадут ли хозяева временный приют изгнаннику. Пастор Перрен с женой устроили его на чердаке.

В Бюзе Фавер узнал об убийстве комиссара Шапотеля. Сидя в одиночестве на чердаке, он оплакивал смерть полицейского и свою собственную долю. И он, и его хозяева понимали, что теперь в Ле-Линьон снова нагрянет гестапо.

Перрен отправил жену на велосипеде в Ле-Линьон узнать последние новости. Вернувшись, она сообщила, что с Нормой и детьми все в порядке, но гестаповцы приходили с обыском и нашли на чердаке американский парашют. Как заявили гестаповцы, это доказывает, что пастор Фавер был сообщником террористов, застреливших комиссара Шапотеля. Фавера обвинили в убийстве.

Никто из прихожан в это, конечно, не поверил, успокоила его мадам Перрен. Но повсюду вывешены объявления: за информацию, которая поможет задержанию преступника, обещано вознаграждение, а тем, кто его укрывает, грозит расстрел.

Фавер убеждал себя, что это всего лишь еще одно испытание, посланное ему Господом. Но он уже не находил в себе той веры, которая поддерживала его в прошлом.

Решив, что, оставаясь в Бюзе, он подвергает слишком большой опасности пастора Перрена, его жену и детей, Фавер сбрил усы и той же ночью покинул их дом. Выйдя из города, он пошел куда глаза глядят. У него была Библия, свечи, при свете которых он сможет ее читать, и немного денег. В сорок три года он был еще крепок здоровьем и физически силен.

Пастор Фавер начал скитаться от городка к городку, от деревни к деревне, передвигаясь в основном пешком и по ночам, выбирая глухие проселки и прячась, едва послышится шум мотора или стук копыт.

Первое время он иногда позволял себе остановиться на ночлег в пасторских домах, где можно было поесть горячего, постирать белье, а то и принять ванну. Если в семье были дети, он читал им перед тем, как их укладывали спать, а потом сидел и разговаривал с хозяевами о войне, о церкви, о будущем. Стараясь его приободрить, те говорили: «Скоро во Франции высадятся союзники, а там, глядишь, и война закончится». Но Фавер думал лишь о том, что своим присутствием подвергает хозяев опасности, и на заре уже спешил прочь.

Пока у него оставались деньги, а одежда сохраняла более-менее приличный вид, он мог покупать себе еду. Когда же деньги кончились, он стал добывать пропитание, отыскивая на полях мерзлые кочаны капусты или оставшиеся в земле картофелины. Все, что находил, он съедал сырым.

Время от времени он писал письма — на чужие адреса, — надеясь, что они дойдут до его жены. Он писал ей, что здоров, хотя с каждым днем это все меньше соответствовало действительности.

Он ночевал на чердаках и в сараях. У него отросла косматая борода, волосы спадали на воротник. Когда-то белая рубашка стала бурой, ботинки прохудились.

Приходя в очередную деревню, Фавер первым делом искал объявления о розыске преступника, на которых крупными буквами было напечатано его имя. Уходя все дальше от Ле-Линьона, он добрался до Ардеша, соседнего с Верхней Луарой департамента, но и там видел на стенах домов свое имя.

У него кончились свечи, но оставалась Библия. Когда всходило солнце или вечером, прежде чем стемнеет, он раскрывал ее и читал, как правило, книги пророков из Ветхого Завета. Он искал то, что может придать ему сил и отваги, но по большей части находил лишь подтверждения вины — своей собственной вины и вины Европы. В конце концов он убедил себя, что в одиночестве несет на своих плечах вину целого континента.

От трех до четырех тысяч беженцев были обязаны Фаверу своим спасением, но это ему не помогало. Ему казалось, нет такого места, где он сможет получить прощение и почувствовать себя в безопасности. Его странствиям не будет конца.

Он был обречен скитаться, как Вечный жид.

 

Послесловие

В основе этой истории лежат события, происходившие в 1939–1944 годах в городке Ле-Шамбон и его окрестностях. Многие эпизоды, в особенности те, что связаны с пастором Фавером, на самом деле имели место.

После освобождения Франции пастор — в действительности его звали Андре Трокме — вернулся в Ле-Шамбон. Он скончался в 1971 году и похоронен на кладбище за церковью, в которой служил. Рядом с ним покоится его жена Магда, на много лет пережившая мужа.

Правительство Израиля наградило Трокме и помощника пастора Эдуара Теи медалью «Праведникам народов мира» с надписью: «Спасший жизнь одного человека спас целую вселенную». В их честь посажены деревья в иерусалимской Аллее праведных на Горе памяти Хар-Хазикарон.

Примерно в то же время напротив протестантской церкви Ле-Шамбона появилась бронзовая доска с надписью:

В ЗНАК БЛАГОДАРНОСТИ И УВАЖЕНИЯ ПРОТЕСТАНТСКОЙ ОБЩИНЕ И ВСЕМ ТЕМ, КТО СЛЕДОВАЛ ИХ ПРИМЕРУ, ЛЮДЯМ РАЗЛИЧНЫХ ВЕРОИСПОВЕДАНИЙ И АТЕИСТАМ, КОТОРЫЕ В 1939–1945 ГОДАХ ВЫСТУПИЛИ ПРОТИВ ПРЕСТУПНЫХ ДЕЙСТВИЙ НАЦИСТОВ И, РИСКУЯ СОБСТВЕННОЙ ЖИЗНЬЮ, УКРЫВАЛИ, ЗАЩИЩАЛИ И СПАСАЛИ ТЫСЯЧИ НЕСЧАСТНЫХ, ПОДВЕРГАВШИХСЯ ПРЕСЛЕДОВАНИЯМ.

Подписано: «Беженцы-евреи, скрывавшиеся в Ле-Шамбоне и окрестных коммунах».

 

Роберт Дейли

Вряд ли стоит удивляться тому, что и персонажи романа, и картины провинциальной Франции выглядят такими яркими и достоверными. В 60-е годы Роберт Дейли шесть лет был корреспондентом «Нью-Йорк таймс» в Париже. И сегодня он и его жена-француженка живут то в Соединенных Штатах, то на юге Франции.

Точность до мельчайших деталей всегда отличала писательский стиль Дейли. В детективных романах, принесших ему первое признание, он во многом опирался на собственный опыт: в начале 70-х годов Дейли работал в нью-йоркской полиции, где отвечал за связи с общественностью. На сегодняшний день Роберт Дейли — автор более двадцати книг.