Снова прилетел «шторх». День опять выдался ясный, солнечный — прекрасная погода для разведки с воздуха.

— На этот раз он заметит самолет, — сказал Пьер старику Доде. — Мне его даже отсюда видно.

Они стояли во дворе и смотрели. Пролетая над фермой, самолет словно запнулся, наткнувшись на невидимую преграду.

— Так и есть, заметил, — пробормотал Пьер.

Старик поморщился. «Шторх» заложил крутой вираж и пролетел прямо над разбившимся истребителем, затем развернулся, чтобы посмотреть еще раз. Совершив несколько заходов, он наконец улетел.

— Через час, — сказал Пьер, — здесь появятся машины с солдатами. Думаю, вам не хочется с ними встречаться. Мне-то уж точно лучше сматывать. Собирайте пожитки, зовите жену и поедем, пока не поздно.

— А как же скотина? Кто ее накормит? Коров надо доить два раза в день. Возьмешь с собой мою старуху. Скажу, чтоб собиралась.

— Я заберу свое хозяйство. Не хватало еще, чтоб они нашли у вас мою мастерскую.

Когда Пьер Гликштейн вернулся с чемоданом и мешком, Доде уже запряг кобылу.

Спустя несколько минут из дома вышла хозяйка — высокая худая женщина лет шестидесяти пяти в потертом черном пальто поверх длинного черного платья, черном платке и черных ботинках на деревянных подошвах. Ее чемодан оказался таким тяжелым, что Пьер не смог в одиночку положить его в телегу. Должно быть, берет с собой фамильное серебро, решил он, не смогла расстаться с единственным сокровищем, передаваемым из поколения в поколение.

— Куда ты хочешь ее отвезти? — спросил старик.

— Вам лучше об этом не знать — на случай, если немцы станут вас допрашивать.

Коротко кивнув Пьеру, старик шлепнул лошадь по крупу:

— Езжайте.

Дорога, на которой местами уже не было снега, шла лесом. На вершине холма, как помнил Пьер, стоял фермерский дом. Именно туда он сейчас и направлялся.

Хозяева фермы хорошо знали мадам Доде, и он оставил ее у них, а сам поехал дальше, потому что на дне телеги лежал мешок, от которого надо было поскорее избавиться. За поворотом Пьер увидел грузовик, полный немецких солдат.

Проклятие! — подумал парень. Как они могли так быстро приехать?

Ему пришлось остановиться. Двое солдат спрыгнули на дорогу и направили на него дула автоматов. Из кабины вышел человек в длинном кожаном плаще и темной фетровой шляпе. Это был оберштурмбаннфюрер Грубер, и, хотя он не представился, Пьер сразу понял, с кем имеет дело.

— Документы! — потребовал Грубер.

Протягивая ему бумаги, Пьер старался унять дрожь в руках.

— Расстегни пальто, — велел Грубер и, повернувшись к подошедшему офицеру, приказал: — Обыскать его!

Когда обыск закончился, Грубер бросил взгляд на солдат, по-прежнему державших Гликштейна на прицеле.

— Поворачивай! — рявкнул он. — Выезжать из города запрещено.

Пьер погнал лошадь к Ле-Линьону. Он слышал, как спрыгивают с машины солдаты, которые будут блокировать дорогу.

Миновав ферму, где он оставил мадам Доде, Пьер свернул к основанному пастором Фавером коллежу. Он привязал лошадь к дереву, взял мешок и вошел в здание, где рассовал ротатор, пишущие машинки и пузырьки с чернилами по пустым кабинетам и кладовкам — в подобном месте они не должны были вызвать подозрения. Бланки, незаполненные удостоверения личности и другие бумаги Пьер изорвал на мелкие кусочки и спустил в унитаз.

Только после этого он смог позвонить в дом пастора и предупредить об опасности. Трубку сняла мадам Фавер.

— Боши уже в городе, — сообщил Пьер.

— Кто вы?

— Тот парень, который привез летчика. Он все еще у вас?

— Нет. Конечно, нет. — Мадам Фавер повесила трубку.

Пьер не знал, что ему делать дальше. Наверное, можно уйти к партизанам. До него доходили слухи, что где-то в здешних местах действует отряд.

После звонка Пьера Гликштейна мадам Фавер первым делом бросилась к двери и выглянула на улицу. Вскоре она увидела, как мимо проехала машина с солдатами. Выходит, этот человек ее не обманул.

Она велела Дейви лезть на чердак и забиться как можно дальше в угол. Рашель она отослала в коллеж, решив, что среди ровесников девушка будет в большей безопасности, чем в доме, где прячется раненый американский летчик. Сама мадам Фавер поспешила в школу: если случится что-то страшное, пусть хотя бы дети будут при ней. Кроме того, она не желала смотреть, как немецкие солдаты станут рыться в ее вещах.

Приближаясь к Ле-Линьону, Фавер и Анрио видели из окна вагона тянущиеся к городу грузовики с солдатами.

— Они едут кого-то арестовать, — сказал Анрио. — Уж не нас ли, как ты думаешь?

— Зачем посылать столько солдат, чтобы арестовать двух священников, — ответил Фавер уверенным голосом, хотя на душе у него было неспокойно.

Пуская клубы пара, поезд остановился у перрона. Фавер и Анрио вышли из вагона, пожали друг другу руки и разошлись в разные стороны.

Город притих и казался безлюдным, если не считать немецких солдат. Жители Ле-Линьона спрятались за закрытыми ставнями. Подойдя к дому, пастор Фавер открыл дверь своим ключом и с порога громко объявил, что он вернулся. Ему никто не ответил. Дом был пуст. Это его не встревожило. Норма, подумал он, должно быть, ушла за детьми, а вот где Рашель — трудно сказать.

Зазвонил телефон. Это был Анрио.

— Норма с детьми у нас, — сказал он. — Почему бы и тебе не прийти.

— Буду через несколько минут.

Что бы ни случилось дальше, он не хотел предстать перед женой — да и перед кем бы то ни было вообще — в таком жалком виде. Нет, сначала он умоется, побреется, снимет с себя грязную одежду. Потом наденет свою сутану, чтобы выглядеть внушительней, и по дороге к Анрио постарается выяснить, с чем связано появление немецких солдат.

Через двадцать минут он стоял в прихожей в шляпе и пальто, из-под которого выглядывали полы сутаны. Он открыл дверь и лицом к лицу столкнулся со штурмбаннфюрером Грубером. За спиной гестаповца стояли двое солдат.

В этот момент к дому подъехали еще две машины: черный «ситроен» и крытый грузовик. Из грузовика высыпали французские жандармы, а из легковой машины вышел комиссар Робер Шапотель и встал рядом с Грубером.

Сорокачетырехлетний Шапотель, выпускник Сорбонны, стоял на страже закона до оккупации и сейчас продолжал это делать, потому что верил в закон и в предназначение государственной власти — устанавливать законы и обеспечивать их соблюдение. Общественный порядок, считал Шапотель, особенно во времена, подобные нынешним, превыше интересов отдельного человека.

— Входите, господа. — Фавер отступил назад.

Сняв и аккуратно повесив пальто и шляпу, он прошел в гостиную и встал возле камина. Пастор был более чем встревожен, однако старался не подавать виду.

— Чем я могу вам помочь? — спросил он.

Но прежде чем Грубер и Шапотель успели ответить, снова хлопнула входная дверь. Все трое посмотрели на вошедшую в комнату Норму Фавер.

Супруги не виделись несколько недель и боялись, что больше никогда не увидятся. Тем не менее сейчас было не самое подходящее время для объятий.

Норма кивнула мужу, он тронул ее за руку. Но все их мысли были заняты присутствующими в доме посторонними, которые, похоже, на минуту забыли о хозяевах.

— Не ожидал вас здесь встретить, — недовольно сказал оберштурмбаннфюрер Грубер, обращаясь к Шапотелю.

— Я видел, как проходила ваша колонна, — ответил комиссар.

— Вы… как бы это сказать?.. Явились на вечеринку, на которую вас не приглашали.

— Я подумал, вам пригодится моя помощь — чтобы быть уверенным, что все происходит в строгом соответствии с законом.

Их взаимная неприязнь не укрылась от пастора. Возможно, подумал он, в лице Шапотеля мы обрели союзника.

Оберштурмбаннфюрер Грубер обернулся к Фаверу:

— Признаться, вас я тоже не ожидал здесь увидеть, пастор.

— Я действительно ненадолго отлучался из города. Решил пройти курс похудания.

— Он пошел вам на пользу. Вы прекрасно выглядите.

У Фавера сложилось впечатление, что гестаповец пришел не за тем, чтобы арестовать его.

— Неподалеку от Ле-Линьона был сбит неприятельский самолет, — сказал Грубер.

— Когда это случилось?

— В тот самый день, когда вы начали лечиться, — ответил Шапотель.

— По нашим сведениям, летчик прячется где-то в городе, — продолжал немец.

— Ну что ж, ищите, — произнес пастор.

На стороне Грубера была сила оружия, но большинство его людей находились далеко от дома Фавера. В распоряжении Шапотеля, не сводившего глаз с гестаповского офицера, имелось всего несколько жандармов, но в городе вполне могли находиться партизаны. Ход войны менялся, и для Грубера покоренная Франция становилась все более и более опасной.

Пастор, оценивая положение, сознавал свое моральное превосходство над противником. За ним — его прихожане, и Шапотель, как ему хотелось надеяться, тоже был на его стороне.

— У моих людей приказ обыскать все дома в городе, — сказал Грубер.

— Мой дом обыскивать не имеет смысла, — ответил пастор. — Он пуст.

— Я позову солдат, и они посмотрят.

— В этом доме и в этом городе исповедуют принцип ненасилия. Мы даем убежище лишь тем, кто подвергается преследованиям…

— Евреям, — презрительно уточнил немец.

— …а не тем, кто взял в руки оружие.

— Летчик был тяжело ранен.

— В моем доме нет никого, кроме нас четверых.

Нерешительность Грубера, если его промедление было вызвано нерешительностью, проявлялась лишь в том, что он до сих пор не приказал подчиненным начать обыск.

— Если пастор говорит, что у него в доме летчика нет, — вмешался Шапотель, — ему можно верить. Если вы оскверните жилище служителя церкви и ничего не найдете, в глазах людей это будет унижением и для вас лично, и для рейха.

Грубер молчал.

— У меня в доме летчика нет, — повторил Фавер.

Наступила длительная пауза. Молчание прервал Грубер:

— На этот раз я вам поверю.

Когда дверь за ним закрылась, пастор повернулся к жене. Но так как рядом по-прежнему стоял Шапотель, он ограничился тем, что взял ее за руки.

— По-моему, нам с вами лучше пойти за ним, — сказал комиссар. — Возможно, в нашем присутствии он не позволит своим людям проявлять излишнюю жестокость.

— Нет, не ходи! — вскрикнула мадам Фавер.

— Вы правы, — согласился пастор. — Я иду с вами. — И, отпустив руки жены, он последовал за Шапотелем.

Как только они ушли, Норма Фавер посмотрела наверх. Все это время она думала о том, что будет, если немцы полезут на чердак. Из-за парня на чердаке членам ее семьи грозила смертельная опасность. На сколько еще беженцев хватит ее терпения?

Фавер возвратился уже затемно. Слушая, как он возится в прихожей, снимая пальто, Норма с облегчением вздохнула.

Войдя в гостиную, он подошел к жене, положил руки ей на плечи, прижался щекой к ее щеке.

— Немцы уехали. Летчика они не нашли. И не схватили ни одного еврея.

— Типичная немецкая твердолобость. Сегодня они искали летчика, и евреи их не интересовали.

— За евреями они еще вернутся. Надо быть к этому готовыми и выработать план.

— Ты уверен, что они уехали?

— Да. И Грубер первым. Мы с Шапотелем ни на шаг от него не отходили, пока он не сел в машину и не убрался восвояси.

— Я должна тебе что-то сказать. Они не нашли этого летчика в городе, потому что он здесь.

— Здесь? В моем доме?!

— Да. На чердаке.

— Я дал слово, что его здесь нет. И ты промолчала.

— А что я могла сделать?

— По твоей вине я солгал.

— Ты-то был уверен, что говоришь правду.

Фавер начал в волнении мерить шагами комнату.

— Ты заставила меня солгать и, промолчав, солгала сама.

— Когда кто-то задает вопросы о том, о чем не имеет права спрашивать, промолчать не значит солгать, — сказала Норма.

Фавер сел на диван и закрыл лицо руками.

— Мое честное слово — это то, чем я могу… чем я мог гордиться, мое… богатство.

— Ты очень устал, — сказала Норма, гладя его по седеющим волосам. — Завтра ты будешь смотреть на это по-другому.

Когда они наконец сели ужинать, внимание пастора было целиком сосредоточено на молодом американце. Дейви охотно отвечал на вопросы, рассказывал об учебе в университете, о Нью-Йорке. Пастор явно завоевал его расположение. Рашель сияла и жадно ловила каждое слово.

После ужина мадам Фавер распределила молодежь по спальням. Дейви она поместила в одной комнате со своим сыном, а Рашель — со старшей дочерью. Таким образом, решила она, до утра она могла быть уверена, что влюбленные, если они действительно влюбленные, спят в разных постелях.

Оставив за спиной город, Пьер Гликштейн ехал по дороге, идущей то лесом, то по полям, мимо небогатых ферм. Ярко светило солнце, такого теплого дня в этом году еще не было. В лесу и на полях еще лежал снег, но на дороге снег остался только по обочинам, так что, видимо, весна уже не за горами.

Когда он приблизился к ферме Доде, лошадь сама свернула с дороги и прибавила ходу. Пьер не смог бы ее удержать, даже если б попытался, но открывшееся ему зрелище заставило его отпустить вожжи.

Лошадь встала перед домом и втягивала ноздрями воздух. Нигде не было видно движения, да и что тут могло двигаться. Немцы не оставили охраны, потому что нечего было охранять.

Пьер спрыгнул с телеги и толкнул дверь. От дома остались только каменные стены, да и те местами обвалились. Все сгорело: и пол, и дубовые панели, которым было несколько сотен лет, и потолок, и стропила, и крыша.

Лошадь остановилась у хлева и встревоженно прядала ушами, словно понимала, что случилось что-то ужасное. Здесь огонь бушевал сильнее всего — сено и солома хорошо горят. Упавшая кровля погребла под собой коров. Наверняка Пьер сказать не мог, но похоже, боши сначала пристрелили скотину из автоматов.

Он огляделся по сторонам: даже деревянная уборная опрокинута, так что выгребная яма осталась неприкрытой.

Его мучила жажда, к тому же надо было помыть руки и ополоснуть лицо, и он направился к колодцу. В воде плавал поросенок. Задние ноги у него были отрезаны — видимо, немцы решили побаловать себя окороком.

Несколько минут Пьер ходил взад и вперед, чуть не крича от ярости. Пьер был уже готов прыгнуть в телегу и уехать прочь, но в последний момент остановился и пошел к уборной. Там, в выгребной яме, он увидел труп старика Доде.

В это самое время мадам Фавер и Рашель готовили детей к воскресной службе. Пастор отправился в церковь час назад и сейчас, должно быть, уже стоял у входа, приветствуя прихожан.

В прихожей мадам Фавер озабоченно взглянула на Рашель:

— Ты уверена, что не хочешь пойти с нами?

— Мне надо остаться, скоро придет врач. — Доктор Блюм позвонил несколько минут назад и сказал, что через час придет снимать Дейви гипс. — Если я уйду, кто будет переводить?

Хотя ни пастор, ни его жена никогда на этом не настаивали, Рашель часто ходила в церковь — ей не хотелось отличаться от остальных членов ее приемной семьи.

— Что ж, ты знаешь, мы были бы рады, если б ты пошла с нами, — сказала мадам Фавер.

— Может быть, в следующее воскресенье. — Рашель присела на корточки и подставила щеки, чтобы младшие девочки могли поцеловать ее на прощание.

Все ушли. Рашель стояла, привалившись спиной к двери, и думала: «Мадам Фавер знает про нас с Дейви. И не хочет оставлять нас наедине. Что мне теперь делать?»

Дейви смотрел на нее из большой комнаты и ухмылялся. Занятая своими грустными мыслями, Рашель попыталась пройти мимо, но, когда он привлек ее, не стала сопротивляться.

— Я так давно тебя не обнимал, — прошептал Дейви.

Она тоже истосковалась по его теплу, по его сильным рукам.

— Да, давно. Очень давно.

Но когда его руки начали ласкать ее, она отстранилась.

— Перестань. С минуты на минуту придет врач.

С обиженным видом он выпустил ее из объятий. Рашель ушла на кухню. Едва она принялась убирать со стола, раздался стук в дверь. Это был доктор Блюм.

Минут через десять гипс был снят.

— Вы может стоять? — спросил Блюм.

Дейви встал, прошелся, хромая, до камина и обратно.

— Больно?

— Нет, — ответил Дейви и тут же поправился: — Не очень.

— Хорошо.

Когда пациент поинтересовался, что ему теперь можно делать, врач сказал:

— Если вы боль терпеть, можно делать все, что вы хотеть.

Выслушав перевод, Дейви издал радостный вопль.

Вскоре доктор Блюм ушел.

Пьер вытащил тело фермера из выгребной ямы и положил на землю. Выкопать могилу в промерзшей земле было трудно, к тому же у него все равно не было лопаты. Чтобы до трупа не добрались дикие звери, Пьер завалил его листами шифера.

Наконец он снова забрался в телегу и подхлестнул лошадь. Выехав на дорогу, Пьер свернул в сторону Раиса, к трактиру, куда он доставлял изготовленные им документы. Было рано, и трактир еще не открывался. Пьеру пришлось долго колотить в дверь, пока Лазар, хозяин заведения, не спустился вниз.

Лазар собирался в церковь, но, взглянув на парня, решил, что бросать его в таком состоянии нельзя. Сказав жене, чтобы та шла на службу одна, он предложил Пьеру войти и налил ему рюмку коньяку.

Пьер пытался что-то рассказать, но из его перемежавшихся всхлипами бессвязных слов трудно было что-нибудь понять.

— Выпей. — Трактирщик пододвинул ему рюмку.

Парень сделал глоток. Коньяк подействовал — он больше не плакал и говорил почти нормальным голосом:

— Я хочу, чтобы вы связали меня с партизанами.

— С чего ты взял, что мне что-то о них известно? Я даже не знаю, есть ли они в наших краях.

— Конечно, есть. — Пьера обидело, что ему не доверяют. — Я сам делал для них документы.

— Ты уверен, что это именно то, что тебе нужно?

— У меня нет выбора. Старик, у которого я жил… никто не знает, что он сказал бошам, прежде чем его убили.

Согласится Лазар ему помочь или нет, Пьер Гликштейн был твердо намерен найти партизан и вступить в отряд. Он хотел отомстить за Доде. Он ненавидел немцев и хотел их убивать. Он устал дрожать от страха, он хотел сражаться.

— Хорошо, — сказал трактирщик. — С тобой свяжутся.

Пьер кивнул и вышел на улицу.

Ее тело блестело от пота, лицо пряталось за рассыпавшимися волосами. Ласковые пальцы Дейви гладили ее бедра, спину, руки. Он приподнялся, чтобы снова обнять и поцеловать ее, чтобы еще раз сказать ей, как сильно он ее любит.

Он хотел, чтобы она стала его женой. Хотел соединиться с ней в каком-то высшем смысле этого слова, слиться с ней всем своим существом, как сейчас слились в одно их тела. Дейви лег и притянул ее к себе, сжал в объятиях крепко-крепко.

Ему хотелось, чтобы это никогда не кончалось. Но он не мог забыть о тикавших на тумбочке часах. Сколько длится церковная служба? Сколько времени у них осталось?

Через мгновение Рашель тоже взглянула на часы.

— О господи! — вскрикнула она и спрыгнула на пол. — Помоги мне привести в порядок кровать.

Заправив постель, она схватила в охапку свою одежду и кинулась в ванную. Дейви со своей одеждой поспешил следом.

Когда семья вернулась из церкви, они чинно сидели в разных концах гостиной. Мадам Фавер всматривалась в их лица. Ей показались подозрительными их неестественные позы, щеки у девушки раскраснелись, будто она терлась ими о чью-то щетину.

Опережая возможные вопросы, Рашель радостно объявила:

— Врач был и снял гипс.

По-прежнему с сомнением глядя то на Рашель, то на американца, Норма Фавер кивнула.

Дети ушли кто к себе в комнату, кто на кухню. Пастор, после возвращения из церкви удалившийся в свой кабинет, вновь появился в гостиной. Он тоже переводил взгляд с девушки на юношу, как будто и у него вдруг возникли подозрения.

— Нога у него совсем зажила, — сказала Рашель.

— Что ж, — обратился Фавер к Дейви с неожиданно суровым видом, — пора подумать, как переправить вас в более безопасное место.

В этот момент снаружи громко постучали. Отослав Дейви в ближайшую спальню, Фавер пошел открывать.

Это был Пьер Гликштейн, с которым пастор до сих пор не встречался. Парень был чем-то сильно взволнован и начал говорить прямо с порога, но понять что-нибудь в этом потоке слов было невозможно. Фавер постарался его успокоить.

Услышав знакомый голос, Дейви вышел из укрытия. Его появление, к удивлению пастора, произвело на гостя благотворное действие. Молодые люди пожали друг другу руки.

— Я вижу, гипс сняли, — сказал Пьер. — Как твои дела?

Заметив недоуменный взгляд пастора, Пьер объяснил:

— Его самолет упал рядом с нашей фермой. Недавно боши его нашли. Они сожгли ферму и убили моего хозяина. Нужно, чтобы кто-то поехал туда и забрал его тело. И надо сообщить его жене. — Пьер заплакал. — Я один не смогу — мне только девятнадцать.

— Не волнуйся, я обо всем позабочусь.

Пьер Гликштейн скоро ушел. Пастор по телефону договорился, чтобы съездили за телом Доде. Потом мадам Фавер вышла за ним в прихожую.

— Пока американец живет у нас, Рашель нельзя оставлять с ним наедине, — сказал пастор.

Норма решила поделиться с ним своими соображениями:

— Если между ними что-то уже было, то, мне кажется, Рашель этого хотела.

Она заметила, как он поморщился. Ему больно слышать такие вещи о девушке, которую он считал дочерью. Фавер попробовал сменить тему:

— Боюсь, будет нелегко найти для него убежище.

— По-моему, она влюблена.

— Но это очень опасно, ведь он американский летчик.

— Она наша дочь, — сказала Норма.