В последнее время основным занятием Анри Прюдома, которого на самом деле звали Пьером Гликштейном, была подделка документов. Услышав гул самолетов, он подошел к окну. Одна из двух машин спускалась все ниже и ниже, пока не рухнула на поле. Истребитель подскочил метра на четыре, упал, опять подпрыгнул и, сметая все на своем пути, скрылся в чаще.

Пьер наблюдал все это из пристроенного к хлеву закутка на ферме в трех километрах от Ле-Линьона. В доме жили хозяин с женой, оба уже в преклонных годах. У них было около пятнадцати гектаров земли плюс три коровы, лошадь и две свиньи. В здешних местах это считалось богатым хозяйством.

Комнатушка Гликштейна была размером с тюремную камеру, и всю ее обстановку составляли железная кровать, стол, за которым Пьер выполнял свою требующую предельной аккуратности работу, и пара стульев.

В ноябре 1942 года немцы, перейдя демаркационную линию, начали охоту на евреев на юге Франции. Мать Гликштейна попала в лагерь, где ожидала депортации. Пьер, учившийся на архитектора, избежал облав. Выяснив, где содержится его мать и какие бумаги необходимы, чтобы ее вызволить, он изготовил нужные документы. Так Пьер впервые приобщился к своему нынешнему занятию. Он отвез мать в Ле-Линьон и, порасспрашивав там и тут, устроил ее экономкой в дом протестантского пастора в городке неподалеку. Сам же Гликштейн стал главным в округе специалистом по подделке документов, снабжавшим беженцев новыми удостоверениями личности.

Для каждого нового беженца Гликштейн делал целый набор документов, но в Ле-Линьон он их никогда сам не относил, а отдавал владельцу придорожного трактира в Рансе, который переправлял их дальше. Все знали, что где-то в здешних краях есть мастер, изготовляющий фальшивые документы, но никто не знал, что это Пьер. Он редко бывал в городе и ни разу не встречался с Фавером. Для окружающих он был наемным работником у пожилого фермера, и не более того.

Ему было девятнадцать лет.

Когда американский истребитель скрылся в лесу, Пьер выбежал на улицу. Дело шло к вечеру, и начинало темнеть, к тому же снегопад усилился. Ни в самолете, ни поблизости от него не было заметно никакого движения.

У истребителя были обломаны оба крыла, фонарь кабины разбит. Машину завалило ветками, и Пьер не мог точно сказать, есть кто-то в кабине или нет, а тем более — жив летчик или погиб. Юноша попытался высвободить кабину из-под толстых ветвей упавшей ели, но понял, что без топора не обойтись. Он уже решил пойти за ним, когда увидел хозяина фермы, Доде, приближавшегося с вилами в руках.

— Жив? — спросил крестьянин, подойдя ближе.

— Не знаю. Помогите мне убрать это дерево.

Когда они сдвинули в сторону тяжелый ствол, из-под еловых лап показался кожаный шлем.

— Да тут все в крови, — покачал головой Доде.

В этот момент летчик застонал.

— Он жив, — сказал Пьер. — Надо его вытащить.

Вдвоем они подняли раненого вместе с пристегнутым парашютом и опустили на землю.

— Давайте отнесем его в хлев.

Где на руках, а где волоком они перенесли летчика под крышу и положили на наваленную на пол солому. Он был в крови, но еще дышал.

— Посмотри на него. — Встав на колени, Доде снял с летчика шлем. — Совсем еще мальчишка. На голове здоровая шишка. Ему нужен врач.

В Ле-Линьоне был только один врач.

— Кому-то из нас надо съездить в город.

— В такой снегопад мы не скоро обернемся, — возразил старик. — Лучше я отвезу его к пастору.

— Нет, — сказал Пьер. — Я его отвезу.

— Хорошо. Пойду запрягу кобылу.

Пьер принес из своей комнаты чистую тряпку, набрал в ведро воды из колонки, присел и смыл кровь с лица и рук американца, а заодно и со своих рук тоже. Летчик дышал ровно и время от времени словно морщился от боли.

На дно саней старик бросил охапку соломы. Вдвоем они уложили летчика на подстилку и укрыли одеялами. Гликштейн решил прихватить с собой подобранный в лесу аварийный комплект американца и отдать его врачу.

— Вам это не пригодится? — спросил он, приподняв парашют. Шелк — настоящее сокровище для военного времени.

Доде покачал головой:

— Рано или поздно немцы найдут самолет. Не хватает еще, чтоб они нашли у меня в доме парашют. Отдай его пастору. — Он распахнул ворота хлева. — Тебе лучше поторопиться.

Был настоящий мороз. Гликштейн направился к дороге, покрытой снегом будто полуметровым слоем взбитых сливок — ни один пешеход, ни одна машина не нарушили пока эту белую гладь. Пьер оглянулся и посмотрел на широкий, ровный след полозьев. Сегодня здесь ни на чем не проехать, кроме таких вот саней. Пока что немцев можно было не бояться.

Дорога поднималась в гору по узкой просеке между двумя шеренгами угрюмых заснеженных елей, а при выходе из леса расширялась. Близилась ночь, но это было Гликштейну только на руку: пока светло, в городе ему лучше не показываться.

Дорога пошла под гору к реке, и сани покатились быстрее. За мостом был уже Ле-Линьон. Миновав протестантскую церковь, Пьер свернул на узкую улочку и остановился перед домом пастора. Он соскочил на землю и постучал в дверь.

Ему открыла девушка примерно одних с ним лет в деревянных башмаках, толстых шерстяных чулках и шерстяной юбке до колен.

— Мне нужен пастор.

— Его сейчас нет.

— Я привез раненого. Помогите мне занести его в дом.

В большой комнате горел камин. Летчик был тяжелый, но им все же удалось поднять его и положить на обеденный стол.

— Позвоните врачу. Попросите его зайти. — Пьер откинул одеяла, чтобы удостовериться, что летчик жив.

Девушка вышла в коридор, он слышал, как она говорит по телефону. После его каморки Пьеру казалось, будто он попал во дворец, хотя мебель в гостиной была неказистой — массивный шкаф, буфет, несколько стульев с протершейся обивкой.

Девушка вернулась.

— Врач скоро будет. — Она стояла, глядя на раненого. — Он американец?

— Да.

— Летчик?

— Да.

— Он очень симпатичный, правда?

На этот вопрос Пьер не ответил. С минуту оба молчали.

— Как вас зовут? — спросил он.

— Сильви, — сказала Рашель. — Сильви Бонэр.

— Вы дочь пастора?

— Нет. Я присматриваю за его детьми.

Пьер давно не разговаривал с девушками, и ему хотелось продлить удовольствие. Но Сильви, похоже, сейчас интересовал только летчик, которого она вдруг погладила по коротко стриженной голове с какой-то особой нежностью. Заметив, что Пьер на нее смотрит, Сильви поспешно отдернула руку.

— Я только проверила, нет ли у него температуры.

— Откуда вы родом?

— Из Ниццы.

— И я из Ниццы. Где вы там жили?

— Не помню. Мы уехали, когда я была совсем маленькой.

— А где теперь ваши родители?

— Они давно умерли. Дорожная авария, — сказала Рашель.

Хотя она говорила по-французски без акцента, Пьер был уверен: эта девушка — беженка и в таком случае, скорее всего, еврейка. Если б они могли открыться друг другу, они бы обнаружили, что у них много общего, но о подобной откровенности не могло быть и речи. Поэтому он сменил тему:

— А где все?

— Ушли.

— Когда вернется пастор?

— Не знаю, — ответила она и вдруг расплакалась.

— Что случилось?

Пьеру хотелось до нее дотронуться, но он не знал, как это сделать, — слишком давно он не общался с девушками.

— Его… арестовали.

— Когда? — спросил Пьер.

Рашель вытерла глаза рукавом и объяснила, что после обеда за пастором пришли какие-то люди.

— Гестаповцы?

— Нет, это были французы, — ответила она. — Еще они забрали помощника пастора и директора школы.

Все трое играли важную роль в спасении еврейских беженцев, и Гликштейну это было известно. Помощник пастора отвечал за переправку евреев в Швейцарию, директор школы делал фотографии, которые Пьер использовал для изготовления фальшивых документов, а пастор — это пастор.

— Куда их увезли? В чем они обвиняются?

— Никто не знает.

— А мадам Фавер?

— Ей разрешили поехать с ними.

— Где же тогда дети?

— Их забрала к себе жена помощника пастора.

— А вас оставили здесь?

— Да. Поддерживать огонь, чтобы трубы не замерзли.

И принимать курьеров или беженцев, которые могут явиться в отсутствие пастора, подумал Гликштейн.

С улицы громко постучали. В доме у пастора дверь не запирали, весь город об этом знал. В комнату вошел врач, маленький человечек с большим саквояжем. Кивнув им обоим, он подошел к столу, на котором лежал летчик, и откинул одеяла.

Доктору Блюму было пятьдесят восемь лет. Чех из Судетской области, он, приняв французское гражданство и получив разрешение на врачебную практику, сменил фамилию на Лижье. Он по-прежнему плохо говорил по-французски, но в Ле-Линьоне, где никогда раньше не было своего врача, люди не обращали на это внимания.

— Вы, — обратился он к Пьеру, — мы стол к огню нести. — Потом повернулся к Рашели: — Вы помогать.

Стол был тяжелый, а с летчиком — еще тяжелее. Но все-таки втроем они кое-как передвинули его ближе к камину.

— Нужно огонь большой-большой, — сказал врач девушке, а потом обратился к Гликштейну: — Мы его одежда снимать.

Приподняв раненого, они стащили с него куртку. Рашель подбрасывала в огонь поленья и украдкой следила за тем, что делают мужчины. Когда они стали стягивать сначала летный костюм, а затем шерстяную нижнюю рубашку, на лице летчика появилась гримаса.

— Вы делаете ему больно! — вскрикнула девушка.

Раздев американца до пояса, они увидели раны и запекшуюся кровь у него на боку, грудь тоже была вся в крови. Рашель вздрогнула.

— Он не чувствовать, — пробормотал доктор. — Сотрясение. Но череп не сломан, я думаю.

Врач измерил летчику давление.

— Низкий, но не очень, — сказал он, убирая тонометр. — Сегодня он не умирать. Теперь снимать ботинки.

С правой ноги ботинок и два носка снялись легко, но с левой ничего не получалось.

— Нога очень распух. Кость сломан, я думаю.

На лбу у него выступили капли пота. В конце концов ему удалось стащить ботинок, а затем и носки. От подъема до середины икры нога сильно распухла, кожа на ней была неестественно бледной.

— Рентген нет, — пожаловался врач, ощупывая голень, лодыжку и стопу. — Теперь остальная одежда снимать.

Вдвоем с Пьером они стянули с летчика брюки и кальсоны. На левом бедре у него оказалась еще одна рана, таким образом, всего их было пять. Рашель стояла рядом и смотрела.

— Вы на кухня, вода кипятить, — приказал ей Блюм.

Опустив глаза, она вышла из комнаты. Гликштейн протянул врачу аварийный комплект американца:

— Я подумал, вам это может пригодиться, доктор.

Блюм изучил содержимое аптечки: стерильные бинты, пластырь, порошок сульфаниламида для обеззараживания ран — ничего этого у него не было и достать подобные вещи было невозможно. Он взял свой саквояж и пошел на кухню. Вымыв руки, положил хирургические инструменты в кипящую воду и прямо в кастрюле отнес их к импровизированному операционному столу. Вошедшая следом за ним Рашель принесла таз с водой, мыло и губку.

В ранах на боку и на бедре Блюм обнаружил кусочки металла — не то осколки вражеского снаряда, не то обломки его собственного самолета. Один за другим Блюм извлек восемь осколков, бросая их в плошку, которую держал Гликштейн. Затем он зашил раны, присыпал их американским дезинфицирующим порошком и перевязал американским бинтом.

— Теперь нога, — сказал врач. — Сломан здесь, в стопа, я думаю. Возможно, здесь тоже.

У раковины на кухне он смешал гипс с водой. Вернувшись к столу, он привел распухшие суставы в нужное положение и наложил гипс. Когда гипс схватился, доктор Блюм с Гликштейном перенесли укутанного в одеяла летчика в ближайшую спальню. Это была комната Рашели, но ничто не говорило о том, что здесь живет юная девушка.

Ей пришлось ждать за дверью, пока доктор Блюм и Пьер устраивали летчика на кровати. Когда дверь открылась, Рашель увидела, что летчик лежит в ее постели, на ее подушке. Но долго созерцать эту картину ей не дали — врач снова стал щупать больному пульс, загородив его от нее.

— Он скоро просыпается, я думаю, — сказал врач и объяснил Рашели, что ей надо делать.

— Если нужно, я могу здесь остаться, — предложил Пьер.

Молодой человек наедине с девушкой ночью в пустом доме? В 1944 году подобное считалось недопустимым, и все это знали. Об этом и речи быть не могло, и Блюм даже не удостоил парня ответом.

— Я мадам Ламброн присылать, — сказал он, имея в виду местную акушерку. Правда, сегодня она принимала роды на одной из окрестных ферм, поэтому врач добавил: — Если я ее находить. Вы со мной идти. Моя жена хороший суп варить, — сказал он Пьеру и, пожелав Рашели спокойной ночи, направился к выходу.

Девушка попрощалась с обоими за руку и закрыла за ними дверь. Потом она пошла на кухню и заварила травяной чай, чтобы, когда летчик проснется, оставалось только его разогреть. У нее вдруг поднялось настроение. Она в доме не одна, и ей есть о ком заботиться, есть чем заняться, чтобы отвлечься от тревожных мыслей о пасторе Фавере. Ей и в голову не приходило, что, ухаживая за летчиком, она рискует жизнью. Ее жизнь была под угрозой уже оттого, что она была еврейкой.

Гликштейн сидел за столом с доктором Блюмом и его женой. Мадам Блюм говорила по-французски гораздо лучше мужа, поэтому Пьер дождался ужина, чтобы задать мучивший его вопрос.

— Расскажите, что случилось с пастором, — попросил он.

Мадам Блюм слышала, что за пастором приехали из самого Лиона. Главным был французский комиссар полиции Робер Шапотель. Он и его люди забрали также директора школы и помощника пастора и увезли всех троих на грузовике. Мадам Фавер отослала детей к Жизели Анрио, жене помощника пастора, а сама отправилась вслед за арестованными в Лион. По слухам, их повезли в Ле-Верне, самый страшный концентрационный лагерь на территории Франции.