Проснуться под солнцем Албуфейры – это равносильно тому, как родиться заново. Я лежал в «ничейной стране» полусна, укутавшись в одеяло, со страхом думая о том, что надо выходить под прицельный огонь полного пробуждения.

Звуки города проникали в мое сознание: звон и бряцание увешанных колокольчиками уздечек; топот копыт; грохот высоких колес по булыжникам; визг грузовых машин, поднимавшихся вверх и тормозивших при этом; плеск воды, вытекавшей на берег из переполненных труб, и пронзительные вопли кошек, обменивавшихся ударами и клочьями шерсти.

Я закурил «Голуаз», вылез из-под одеяла и опустил ноги в дневной свет. С берега ветер доносил певучие звуки людской речи. Рыбаки тянули сети с уловом сардин. Слышались хриплые крики чаек, набрасывавшихся на выброшенное на берег серебро рыб.

Я вышел на балкон. Каменный пол под ногами был раскален, а на серых деревянных стульях сидели, греясь на солнце, кошки, похожие на будд.

В расстегнутом спереди халатике Чарли варила в кухне кофе и жарила тосты. Я с удовольствием могу вам сообщить, что приготовление кофе занимало обе ее руки.

Она стояла у окна против света, и я впервые начал осознавать то, что понимал каждый мужчина в округе с тех пор, как она приехала: Чарли имела рост пять футов десять дюймов, и каждый дюйм ее тела был нежным и соблазнительным.

Смерть Джо и Джорджо несколько замедлила наши подводные операции. Синглтон каждый день нырял к затонувшей лодке и продолжал поиски, но я давно уже решил, что разгадка тайны находится на берегу.

После завтрака Синглтон сообщил, что ему нужно поехать в Лиссабон, чтобы зарядить баллоны сжатым воздухом, и спросил, сколько времени он может оставаться там. Я взглянул на Чарли, а она – на меня.

– Можешь провести там два-три дня.

Парень обрадовался.

Я прошел вдоль берега, пытаясь разобраться в фактах, которые оказались у меня в руках. Сейчас, оглянувшись назад, я считаю, что располагал достаточной информацией, чтобы прийти к определенным выводам. Но в то время еще не знал точно, что именно хочу понять. Я просто позволил моему чувству вести меня сквозь лабиринт догадок в определенном направлении.

Мне было ясно, что Смит в той или иной мере, законно или незаконно, связан с этим городом, Ферни – водолаз, а Джорджо убили под водой. В канистре, извлеченной из подводной лодки, хранился героин, и кто-то недавно опустошил ее (иначе как могла оказаться внутри надпись шариковой ручкой). Смит послал семь тысяч сто фунтов лабораторного оборудования Гэрри Кондиту. (Кондит начинается на "К", но так начинается и настоящее имя да Куньи – Кнобель.)

Имели ли Смит какое-либо отношение к смерти Джо или Джорджо? Хотел ли да Кунья, чтобы Смит действительно получил штемпель для изготовления соверенов, когда он передал его мне, и почему он придумал мифического погибшего моряка и приготовил могилу? Все дороги вели к Смиту, и больше всего мне хотелось понять, что руководило им, независимо от того, сколько времени потребуется, чтобы выяснить это.

Я встретил на главной площади Чарли. Старые дома отражали красными глазницами окон лучи заката. Два-три кафе – дома с открытой для публики передней комнатой – распахнули свои двери. Окрашенные в светло-зеленый цвет стены украшали картинки из календарей, а сломанные стулья были прислонены к стенам, чтобы они не падали. Вечером приходила молодежь и включала музыкальный ящик. Маленький человечек в замшевом пиджаке наливал напитки в крошечные стаканчики из больших медицинских бутылей без этикеток, которые стояли под прилавком. За его спиной виднелись покрытые пылью зеленые бутылки с газированной и фруктовой водой.

Темнело, и звуки пластинки, которая крутилась в музыкальном ящике, разрывали мягкую тишину ночи.

Вперемежку с рок-музыкой время от времени исполнялись португальские народные песни – фадо. Мелодии бразильских джунглей, переложенные для лиссабонских трущоб, на мавританской земле звучали поразительно уместно.

Я потягивал бренди и жевал острую закуску – сушеного тунца, тягучего как резина.

– "Мадронья", – пояснил человек за стойкой, указывая на мой стакан. Это вино делается из ягод мадроньи, которые растут в горах. – Хорошо? – спросил он, произнеся единственное английское слово, которое знал.

– "Мадонья", – сказал я, и он засмеялся. Я произнес португальскую шутку – «мадонья» означает «ужасно».

Мой желудок сжался от глотка напитка, как от страха. Сквозь шум Чарли спросила:

– Ты говоришь по-португальски?

– Немного, – ответил я.

– Ax ты, старый хитрющий негодяй! – закричала она своим звонким голосом. – Значит, ты понимал каждое слово, которое я произносила в течение этих недель!

– Нет, – успокоил я ее. – Мои знания языка весьма поверхностны.

Но ее трудно было обмануть.

Мы пошли обедать в «Джул-бар», где собралось полно людей, которых объединяли ставки для игры в футбол «тото-бол», а на семнадцатидюймовом экране телевизора рекламировались секреты «Тайда» и «Алка-Зельцера».

Наш стол накрыли скатертью, на нем лежали приборы и стояла фляга вина. Обед получился простым, вино пьянящим, и к одиннадцати вечера я захотел спать, но Чарли предложила поплавать.

Вода оказалась холодной, и лунный свет кромсал ее монотонность, как кремовая отделка на черном бархатном платье. Белокурые волосы Чарли светились в лунных лучах, а тело фосфоресцировало в прозрачной черной воде. Она подплыла ко мне и притворилась, что у нее судорога. Я сгреб ее в объятия, что, впрочем, и собирался сделать. Ее кожа была теплой, рот соленым, а прозрачный светлый бренди гулял в моей голове.

Как близок путь к спальне! Как трудно стаскивать мокрый купальник!

Она оказалась умелой и изобретательной любовницей. А потом мы разговаривали с нежной откровенностью, свойственной новым любовникам.

Ее низкий голос звучал рядом; вместе с одеждой она отбросила свою манеру поддразнивать.

– Женщина всегда хочет, чтобы любовь длилась вечно, – заметила Чарли. – Почему мы так глупы, что не можем довольствоваться тем, что есть сегодня?

– Любовь – это просто состояние ума, – процитировал я Доулиша, улыбаясь про себя в темноте.

В голосе Чарли прозвучала нотка тревоги.

– Нет, она что-то большое...

Я дал ей зажженную сигарету.

– Это попытка смертных остановить бесконечность.

Она затянулась, и красный отблеск на мгновение осветил ее лицо.

– Иногда двое видят друг друга только одно мгновение, может быть, из движущегося поезда, и возникает некое совпадение, – рассуждала Чарли. – Это не секс, не любовь, а какое-то четвертое магическое измерение жизни. Ты никогда не встречал того человека раньше, и никогда больше не увидишь, и не собираешься попытаться найти его, потому что это не имеет значения. Но понимание и глубина чувства между этими двумя становится на одно мгновение реальностью.

– Мой отец дал мне в свое время два совета, – сказал я, – не надо садиться на плохо выезженную лошадь, потерявшую чувствительность нижней части рта, и спать с женщиной, которая ведет дневник. Ты начинаешь изрекать слова, как пишущая дневник. Мне пора, пожалуй, исчезать. – Но при этом я не пошевелился.

– Я хотела бы знать только одно, – произнесла Чарли. Часы на церковной башне пробили час, и на балконе внезапно раздались кошачьи вопли. – Почему тебя все же так интересует эта подводная лодка? – Я, вероятно, сразу проснулся, так как она добавила: – Не говори, если это большой секрет и мне не полагается знать. – Я не ответил. – Что ты пытаешься выяснить? Почему остаешься здесь после того, как погибли два человека? Ты, так же, как и я, знаешь, что в лодке ничего нет. Что тебя интересует? Мне хотелось бы думать, что я, но знаю, что это не так.

– Ты говоришь так, будто у тебя есть какая-то теория, – усмехнулся я. – Что же ты думаешь?

– Я думаю, что ты изучаешь самого себя. – Она подождала ответа, но я промолчал. – Так?

– У людей, с которыми я работаю, есть один непреложный закон: правда меняется обратно пропорционально положению человека, к которому она относится. Я собираюсь нарушить этот закон.

– Ты должен действовать обязательно один? – спросила Чарли.

– Послушай, – пожал я плечами, – каждый человек в конечном счете всегда один. Он рождается один, умирает один, все – один. Заниматься любовью – лишь способ притворяться, что мы не одиноки. Но каждый из нас все равно один, И по существу в любви даже еще более одинок, поэтому и страдает от массы вопросов и несовпадений, теснящихся в его черепной коробке.

Вы пробираетесь во мраке по лабиринту Хэмптон-Корт вместе с тысячью людей, которые указывают вам разные направления. Но вы продолжаете пробираться: чиркаете спичками, пожимаете в приветствии чьи-то руки, и время от времени на ваших коленях оказывается грязь. Ты одна, и я один. Просто постарайся привыкнуть к этому, или будешь потом говорить людям, что твой муж тебя не понимает.

– Я ведь все еще не замужем, – сказала Чарли, – а в тот день, когда я выйду замуж, многих сделаю несчастными.

– Не дразни, – усмехнулся я, – за скольких мужчин ты собираешься выходить замуж?

Она больно ткнула меня в бок и попыталась вызвать мою ревность, начав говорить о Гэрри Кондите.

– У Гэрри консервная фабрика, – заметила Чарли. Она зажгла сигареты и передала одну из них мне. – Он ею очень гордится, говорит, что практически построил ее сам.

Я хмыкнул. Мы покурили. Море, которое стало причиной того, что произошло, злобно колотилось о берег, как бы чувствуя себя виноватым.

– А что консервирует Гэрри Кондит на своей консервной фабрике? – спросил я.

– В зависимости от сезона и спроса – тунца, сардины, сардинки... Так действуют все консервные фабрики, постоянно меняя свою специализацию. По-моему Гэрри занимается также маринованием овощей.

– Да? – спросил я.

– О да, – ответила Чарли. – Когда мы проезжали мимо его фабрики сегодня вечером, оттуда шел сильнейший запах уксуса. Я просто была поражена.

...Чтобы избавиться от товара, нужно извлечь огромное количество уксусной кислоты... произвести химические работы...

Я задумался на минуту и заторопился.

– Одевайся, Чарли. Давай взглянем на лабораторию Гэрри Кондита прямо сейчас.

Ей не очень хотелось идти, но мы все же отправились.