Со стороны Гэрри Кондита было чертовски мило оставить машину перед домом номер 12 на Прака-Мигель-Бомбарда. Под стеклоочистителем торчал белый конверт с запиской от него. Чарли пошутила, что это все равно, как если бы мы получали уведомление о штрафе за парковку.

"Простите, что увел тачку, но когда приходится сматываться, то сматываешься. Я не верил, что ты поступишь со мной честно, как обещал, но, как я уже говорил, когда настанет зима, мы узнаем, какие деревья – вечнозеленые. Эл Уонтент (Гэрри Кондит явно избегал называть Ферни по имени) мечется, как ошпаренная кошка. Ты сказал, что там я могу это взять, но я брать не буду, однако могу поспорить на штанишки Чарли, что Эл захочет это взять. («Это» могло означать только моторную лодку.)

Я не сказал тебе, что Эл располагает самой лучшей во все времена сетью для шантажа, и я знаю, что говорю. Если тебе известно название «Белый список», то ты поймешь, что я не шучу.

Последи за тем, что я не забираю, и твое расследование будет завершено, да еще как!

Твой на миллионы лет Гэрри".

Синглтона я не ожидал из Лиссабона раньше, чем через двадцать четыре часа. Приходилось рассчитывать только на себя. Я пошел в комнату Чарли и подковырнул доску пола одним из кухонных ножей.

– Что ты делаешь? – спросила Чарли.

Я попросил ее помолчать и приготовить крепкого чая. Я чувствовал себя очень усталым от всего, что произошло.

Из-под доски в полу я извлек маленький радиопередатчик, с помощью которого Джо связывался с Лондоном, включил его, выдвинул антенну и набрал позывные курьера. Я установил ручку на двадцать три минуты после условленного часа (как требовалось согласно нашей договоренности с командованием Британского флота в Гибралтаре) и затем убрал прибор.

Чарли принесла чай. Я сказал ей, что направил сообщение в Лондон и она теперь свободна предпринимать любые действия по поводу изготовления наркотиков. Я также предупредил ее, что согласно официальному акту о секретности всякое упоминание об операции, которой мы занимаемся в Албуфейре, является подсудным, и, если будут какие-нибудь основания подозревать ее в неосторожности, ее служба в федеральном бюро по вопросам наркотиков делает ее подлежащей суду, как агента иностранной державы. Я поблагодарил ее за чай и поцеловал многообещающе и не очень по-братски.

– Ты должна доставить меня к лодке Гэрри Кондита. – Устал как собака, – посетовал я.

* * *

Чарли привела шлюпку с мастерством, достойным дочери адмирала. Чтобы не рисковать оставить мокрые следы на палубе, я вскарабкался на нее в носках, Чарли развернула шлюпку и стала грести назад к бухте. Я смотрел на вершину утеса и молился, чтобы Ферни Томас не появился, пока она не пересечет по тропинке поле. Затем я перешел через мостик и влез в большой рундук под одной из пустых коек. Он немного напоминал гроб, но я просунул под крышку карандаш, чтобы туда проникало немного воздуха, хотя этого оказалось все же не достаточно, чтобы рассеять запах дегтя и нафталина.

Что-то глухо ударилось о борт лодки. Это выглядело не очень по-моряцки, и я усомнился, что такой шум произвел Ферни Томас. Может, Гэрри Кондит заманил меня в ловушку? Я испытал страх при мысли, что мой ящик может на самом деле превратиться в гроб.

Женский голос – я узнал жену Ферни – проговорил что-то по-португальски; шлюпка отчаливала.

«Держи веревку!»...

«Возьми портфель!»... «В лодке вода, весло соскользнуло в море!»...

Разговор продолжался так, как он обычно ведется, если в лодке женщина. Я услышал, как Ферни быстро по-португальски сказал ей, чтобы она поторопилась. Успокаивающим, но приказным тоном. Я понял, почему он так немногословен. Его португальский имел сильный английский акцент.

Последовали всплески, толчки, и затем раздался третий голос, значительно более высокий, чем голос Ферни, который до сих пор звучал реже всех. Казалось, что они карабкаются на борт целую вечность. Затем я услышал голос женщины, на этот раз на некотором расстоянии. Она возвращалась в шлюпке на берег. Потом раздался щелчок, будто кто-то зажег маленькую лампочку над щитком управления.

Когда я держал лицо горизонтально, прижав ухо к холодной стенке рундука, в узкую щель мой глаз мог видеть верхнюю часть туловища человека за рулем, Ферни в профиль – яйцеобразная голова с черными усами, свисавшими надо ртом. На голове у него была черная фетровая крестьянская шляпа. Якорь поднялся как занавес, и двигатели забили в барабаны, знаменуя, что начался последний акт представления в Албуфейре.

Ферни прибавил обороты, и я почувствовал, как под корпусом плещется вода. Свет над головой делал его глазницы черными, как пиратская повязка. Его руки двигались по щитку управления выразительно и мягко. Он следил за бимсами, компасом, счетчиками оборотов. Таким Ферни я никогда раньше не видел. Ферни – на море. Ферни – моряк.

Со своего места за рулем он не видел часы. Каждые несколько минут он окликал мальчика, которого взял с собой.

– Сколько времени?

И мальчик отвечал.

Он подвинул рукоятку дросселей максимально, и двигатель набрал три тысячи оборотов в минуту; корпус лодки начал колотить по воде, как пневматическая дрель.

Когда лодка легла на нужный курс, Ферни сказал мальчику, чтобы тот держал руль прямо. Потом щелкнул замок портфеля. Я прижался ухом плотнее к щели в рундуке и приподнял крышку на два дюйма. Мальчик смотрел в темноту, Ферни скрючился на полу над шасси радиоприемника, вставляя туда маленькие лампочки. Затем он спустился по лестнице в салон и вернулся с черным кабелем от двадцатичетырехвольтового источника тока, к которому присоединил радиоприемник.

Ферни крикнул:

– Левый на борт. Курс – двести сорок градусов.

Мальчик, которого он привел с собой на борт, оказался Аугусто, тот самый, который достал мне клочок его волос.

Аугусто сидел на высоком стуле, как ребенок во время чаепития, крепко держа в своих маленьких руках руль. Ферни говорил по-португальски о «сильном американце на железнодорожной станции». Кажется, он задал какой-то вопрос, и Аугусто ответил, что «сильный американец» (так местные называли Гэрри Кондита) привез корзину с сардинами на станцию, чтобы отправить ее утренним поездом в Лиссабон.

Раздался щелчок, и Аугусто осветило отраженным светом, когда Томас направил луч большого прожектора на волны.

Серебро дождя и капельки брызг ударили по светящемуся нимбу вокруг головы Аугусто. Лодка натолкнулась на мертвую зыбь, и на палубу хлынул поток воды.

Маленький приемник разогрелся и начал издавать писк на высокой ноте, как плохо отрегулированный телевизор. Томас появился снова; он держал руки на приемнике.

– Двести сорок пять градусов! – прокричал он сквозь шум.

Я почувствовал, как лодка завибрировала и прибавила скорость. Через некоторое время скорость выровнялась. Рука Томаса попала в поле моего зрения, и я увидел, что он регулирует радиоприемник. Поступавший сигнал усилился.

– Двести пятьдесят градусов, – уточнил Томас.

В своем возбуждении он перешел на португальский, на португальскую ругань, требуя, чтобы Аугусто прибавил ход. Аугусто ответил, что он выжимает максимум возможного, и в доказательство нажимал на рычаг газа своими детскими руками.

Внезапно из радиоприемника появился звук, напоминающий мотив «Полета шмеля», исполняемого в ускоренном темпе на флейте. Томас резко поставил приемник и исчез из моего поля зрения. Голова Аугусто на мгновение осветилась лунным лучом и в следующие мгновения снова стала темным силуэтом на фоне ярко вздымающейся волны.

Томас прочесывал океан в поисках чего-то, среди ревущей стихии. Он искал металлический контейнер.

Звуки флейты, передававшие с большой скоростью сигналы Морзе, прекратились, и вместо них снова стал звучать ровный свист. Затем раздался треск, и некоторое время я не мог понять, откуда он исходит. Трудно было представить себе, что бывший английский офицер-моряк хлещет себя по лицу в припадке неистового гнева и возбуждения.

– Опоздали! – кричал он, обращаясь к Аугусто. – Опоздали! Опоздали! Опоздали! Он снова опустился на дно!

Ферни вырвал руль у Аугусто и злобно повернул его. Лодка накренилась, лишившись на некоторое время управления, лопасти завертелись, пытаясь удержать ее на плаву, палуба перекосилась и нагнулась к воде.

Для моего появления этот момент был крайне неудачным. Я упал вперед, вытянувшись на палубе, а мои колени оставались зажатыми в рундуке. Я ударился лицом о койку у правого борта, моя рука подвернулась, и я услыхал, как мой «смит-и-вессон» выскользнул и с грохотом свалился в салон.

– Выровняй! – услышал я крик Ферни, и палуба выровнялась.

– Вставай! – скомандовал он.

Все выглядело как в школьном рассказе о пиратах. Я не очень хотел подниматься на ноги, ожидая, что меня нокаутируют. С другой стороны, если я буду продолжать лежать, то могу получить удар в зубы.

– Я не собираюсь драться с тобой, Ферни, – вяло произнес я.

– А я собираюсь тебя убить, – ответил он не как убийца, а как префект, приговаривающий кого-то к порке.

– Ты совершаешь ошибку, – предупредил я, но это прозвучало беспомощно и бесполезно.

Если человек запутан в противозаконном деле так глубоко, как Ферни, в нем собирается воедино презрение и горечь, гнев, месть, и все это вскипает как лава, выливаясь в готовность совершить насилие.

Аугусто держал лодку ровно. Он слегка отодвинулся. Ферни смотрел на меня через мостик. Он медленно приближался, удерживая равновесие. Глаза его смотрели прямо в мои, оценивая меня и стараясь угадать, что я предприму. Мы находились друг от друга на расстоянии вытянутой руки, когда он начал поднимать свои руки медленно, несколько выше груди. Я подметил очень незначительный поворот его плеч. Это показало мне, что нужно делать.

Боксеры, прежде чем нанести удар, принимают определенную стойку, выставляя слегка вперед одну руку и одну ногу. Борцы дзюдо стоят ровно. Ферни оказался боксером-левшой.

Морская волна перекрыла лодку, попала в луч света и превратила палубу в скользкий каток. Я высвободил левую руку и выставил ее вперед для защиты, прикрывая грудь от его твердого как камень приближающегося правого кулака.

По его глазам я понял, что он ждет моего нападения, и решил коротко ударить меня слева. Мое тело было неприкрыто. Пальцы мои сомкнулись на его запястье, которое приблизилось ко мне, а левой ногой я ударил его по колену. Ферни схватил мое выдвинутое вперед левое колено, чтобы опрокинуть меня на пол. Он выбрал правильный контрвыпад, но действовал медленно, слишком медленно. Еще до того, как я потянул его за рукав налево чуть больше, чем на дюйм, он потерял равновесие. Человек, потерявший равновесие, не думает ни о чем, кроме того, как его восстановить; он утрачивает агрессивность. Ферни начал падать. Моя левая рука потащила его и продолжала тащить, а я повернулся, чтобы поднять правую руку. Мне удалось завершить поворот, и правая рука захватила его руку. Я услышал около своего уха резкий вдох. Аугусто повернул к нам лицо. Его глаза расширились как сигнальные огни.

Даже в такой момент Ферни не позволил боли руководить им. Он нанес удар. Радиоприемник медленно проехал по палубе и тихо соскользнул за борт. Мелькнула вспышка, когда кабель от батареек замкнулся, и раздался стук, когда приемник ударился о борт. При меньшей скорости приемник, может быть, удалось бы еще выловить за конец, когда мы втягивали кабель.

Он был крепкий орешек, этот Ферни. Он отлетел и сел на пол, потирая руку, которую я почти что сломал, и сказал:

– Знаешь, я мог бы просто вышвырнуть тебя за борт, и никто не стал бы задавать никаких вопросов.

– Конечно. Но есть шанс, что, пока ты будешь пытаться сделать это, я сверну тебе шею.

– Электрический кабель обмотался вокруг винта, – сообщил Аугусто.

Я столкнул Ферни вниз в каюту. Он оказался слишком стар для такого рода поединков и, кроме того, сильно потрясен.

Я велел Аугусто править назад в Албуфейру, используя только двигатель правого борта.

Предстояло медленное движение, и ветер дул навстречу восходящему солнцу. Наш плавучий «кадиллак» не соответствовал такой погоде. Я поискал свой пистолет, но он исчез. Я спустился к Томасу.

– У меня португальский паспорт, – сказал Томас.

– Когда ты будешь в Таррафале, я думаю, тебе захочется, иметь совсем другой.

– Я уже отбыл свой срок в тюрьме и не хочу попасть в английское гестапо до конца моей жизни.

– Тебе не придется долго ждать конца, – заметил я. – Если ты занимаешься перевозкой наркотиков, то должен быть готов к тому, что привлечешь внимание. Странно жаловаться потом.

– Побереги свои выдумки для ответа, который будешь писать. Тебя не интересуют наркотики.

– Нет? Тогда что же меня интересует?

– Тебя интересует «Белый список» – предмет, который я чуть не выловил из океана несколько минут тому назад.

– Правильно, – подтвердил я.

– Он потерян. Потерян навсегда. Ты никогда не достанешь его.

– Но ты ведь знаешь его содержание?

Лицо Томаса стало серым. Он испугался и пережил этот испуг нелегко.

– Да, я видел его, – согласился он, – но помню мало.

– Давай я помогу тебе освежить память – назову одно имя, которое есть в этом списке. – Я назвал Смита. Томас не возразил. – Человек, которого ты и твой друг Батчер решили шантажировать, – выпалил я.

– Ты знаешь про Батчера? – воскликнул Томас. – Оставь его покое. Он просто славный малый, который пытается мне помочь. Он ни в чем не виноват.

– Не виноват? – спросил я.

Но я не успокоил его. Я сел и выглядел расслабленным, как часы Дали.

Ферни подергал свои усы, помолчал и потом произнес:

– Я был единственным, кто остался живым с этой подводной лодки. Сначала я думал...

– Послушай, Ферни, я редко перебиваю людей, когда они говорят, особенно когда они придумывают запутанную ложь. Иногда ложь бывает интереснее правды. Но для тебя я сделаю исключение. Давай говори правду, или я выброшу тебя за борт.

– Очень хорошо, – согласился он покорно. – С чего начать?

– Забудь все свои сказки о мертвых матросах, которых прибило к берегу со штемпелями для изготовления соверенов, и о рытье могил в качестве доказательства. Забудь и все глупости о своей карьере на подводной лодке серии "U", если только ты не знаешь, почему она потонула.

– Нет, – покачал головой Ферни. – Этого я не знаю.

– Может быть, твой друг да Кунья сознательно открыл клапаны прежде, чем уплыть на берег с «Белым списком?»

– Нет, он никогда бы не сделал этого. Он человек большого чувства чести.

– Конечно. Вы все такие: Кондит и да Кунья. Честная шайка убийц. Послушай, Петерсон, – я впервые назвал его английским именем, – ты просто пытаешься соскочить с движущегося эскалатора. Но за мной стоит еще один агент, а за ним – следующий. Я очень мягкий человек по сравнению с некоторыми «иеху», которые будут преследовать тебя повсюду в мире, куда бы ты ни отправился. Все, что хотят люди из Уайтхолла, это симпатичные маленькие досье, на которых было бы написано на первой странице: «Закрыто», чтобы спокойно сдать их в архив. Попытайся проявить немного здравого смысла и я напишу справку о том, как ты содействовал мне. Ты даже не представляешь себе, какую пользу может принести такая записочка.

– Что ты хочешь узнать? – спросил он.

– Я не знаю, что пропало, пока ты мне не расскажешь. Если есть какие-либо мелочи, о которых ты не хочешь мне говорить опусти их.

– Очень хитро, – усмехнулся Томас, – пробелы скажут тебе больше, чем то, что между ними.

– Конечно, – согласился я, – я ведь генеральный прокурор, путешествующий инкогнито с японским магнитофоном под моим тупеем. Или ты немного параноик?

Ферни глотнул из большого стакана виски, которое я ему налил, и начал.

– Ты помнишь гражданскую войну в Испании? Помнишь кадры хроники? Мертвые лошади, раненые дети. – Он снял с губы крошку табака. – Я был напуган. Страшно напуган. Такие, как ты, не понимают этого, да?

Он хотел, чтобы я ответил.

– Пока ты не расскажешь мне, я не пойму. У меня слабое воображение. – Он продолжал смотреть в пространство и курить. – Речь идет о той самой испанской гражданской войне, героем которой, по словам Гэрри Кондита, ты был?

Ферни Томас кивнул. На какое-то время мне показалось, что он готов улыбнуться.

– Да, я в ней участвовал. Случается так, что ты так чего-то испугаешься, что хочешь, чтобы оно скорее произошло. Я был из тех, кто хотел поскорее столкнуться с тем, что меня потрясло. Все добровольцы пошли сражаться на стороне правительства, а вот я, просто чтобы быть не как все, отправился воевать на стороне Франко. Они направили меня в итальянское соединение. Я попал к генералу Куэйпо де Ллано, в его вторую дивизию при падении Малаги. Кондит думает, что я защищал Малагу. Ему нравилось так считать, и я его никогда не разочаровывал.

– А тебе это не нравилось?

– Да. Я полеживал на берегу и наблюдал, как крейсеры «Канарис», «Алмиранте», «Червера» и «Балеарес» бомбили Малагу. Это было похоже на маневры: удар, облачко дыма и затем через пару часов они уходили от побережья на обед. Очень мило. Красивые чистые корабли. Симпатичный безликий бой. Вы не видите, во что стреляете. Никто не пытается нанести вам удар. Джентльменская война. Когда мы вошли в Малагу... ну, тебе приходилось видеть город после бомбежки?

– Кому не приходилось в наши дни? – произнес я.

– Верно, – кивнул Томас. – Я помню... – Но он замолчал. Похоже, что мы выталкиваем эти воспоминания из стеклянного шара. – Я помню, – продолжил он, – тогда я в последний раз видел свою матушку. Мне дали увольнение по семейным обстоятельствам, потому что наш дом разбомбили. Мой старик умер от ран, а мать жила на кухне, где потолок был перетянут брезентом. Она не хотела ехать в реабилитационный центр из-за «тех счастливых дней, которые она пережила в этом доме». «Счастливые времена»! – воскликнул он и покачал головой. – Они жили в трущобе, и она работала до полусмерти. Но все время говорила что ее мужа увезли в больницу в "настоящей карете «Скорой помощи», а не в одной из этих повозок «Американского Красного Креста», да в "настоящей карете «Скорой помощи». Вот такой была Малага. Трупы, распухшие туши мертвых лошадей и запах кирпичной пыли и канализации.

Я увидел, что воспоминания о разрушениях в Малаге и Лондоне странным образом смешались, и он не мог их различить. Я вспомнил, что, когда его арестовали, он все время говорил, что «это та же самая война». Я вспомнил об этом.

– Вернувшись, я присоединился к британскому фашистскому движению. Я лично встречался с Мосли. Его во многом неправильно понимают. Это энергичный и честный человек. Все действительно маккиавеллиевские участники британского фронта единства уже за много лет видели, что приближалась война, и они все окопались в консервативной партии. Половина тех, кто отдает тебе приказы в Уайтхолле и выступает с громкими антинацистскими речами, разрывалась от огорчения, что у них не оказалось в Германии больших прекрасных заводов, изготовляющих оружие. Но мы были простодушными идеалистами. Позднее война и особенно пакт Молотова – Риббентропа поменяли наши взгляды. Я перестал стараться что-либо понять. Я пошел телеграфистом на флот, а затем получил офицерский чин...

– Это было трудно? – спросил я.

– Нет, – сказал Томас, – каждый, кто курил трубку, имел пижаму и читал книжки издательства «Пингвин» о Поле Нэше, сразу отбирался как подходящий офицерский материал.

– Нет, я о трудностях из-за того, что ты занимался политикой.

– Если бы они не брали людей разных политических взглядов, у них бы не набралось достаточного количества новобранцев даже для экипажа одной шлюпки. Только те англичане, кто побывал в Испании, знали, как вести современную войну.

– Да, ты, пожалуй, прав, – согласился я.

– Я отправился на корабль «Принц Артур» и через четыре месяца стал морским офицером. На небольшом судне вы проводите много времени с одними и теми же людьми, узнаете все – каждую гайку и каждый болт на корабле и все об экипаже. Когда корабль тонет – это хуже, чем развод после счастливого брака. Ты теряешь дом, свои личные вещи, твои друзья или мертвы, или ранены, либо пропали без вести. У тебя не остается ничего.

Пережив это во второй раз, я в течение двенадцати дней слонялся по лондонским пивным в надежде встретить хоть одно знакомое лицо и решил тогда, что не могу пройти через это еще раз.

Я завербовался добровольцем на подводную лодку. Подумал, если утонет подводная лодка, я останусь в ней, вместе со всеми. Однако не добравшись ни до одной подводной лодки, я оказался в Шотландии, где меня стали обучать водолазному делу.

Томас попросил сигарету. Закурив ее, он спросил:

– Тебя не интересует, как проходило обучение водолазов?

– Расскажи то, что ты считаешь интересным.

– Ты забавный ублюдок!

– Полегче! – повысил я голос.

– Я получил задание направлять отчеты в учебную часть. В тот четверг на меня повалились неприятности: менеджер банка охотился за мной из-за паршивых двенадцати фунтов. На Большой Северной дороге в машине забарахлили свечи – ты помнишь, как во время войны не хватало запчастей, – и эта жирная свинья, хозяин гаража, где я остановился, вымогал бензин для двух дубин с короткими бостонскими стрижками, которые тащились на грузовике, полном банок с консервированными фруктами. Я болтался вокруг, покуривая, но он заявил мне, что я должен быть благодарен, если он даст мне хоть одну из его драгоценных свечей. «Я считаю, что все идет вам – тупицам из армии», – сказал он, будто мы жили на какой-то доход с земли. «Да, – сказал ему я, – когда мы вернемся, здесь будет, вероятно, серьезная война. Вы здесь только слушаете радио и вяжете носки!» И тогда эти двое разозлились, и через некоторое время он бросил мне, что не хочет денег за свечу. Я ушел, но помню каждую минуту.

С этих пор я начал бояться в воде глубины. Я хорошо себя чувствовал, погружаясь при дневном свете или неглубоко, но я не мог работать с мыслью, что подо мной темная глубина, которая может просто поглотить тебя... – Ферни крикнул Аугусто чтобы проверить, не забыл ли тот следить за температурой двигателя. Аугусто ответил, что не забыл. – Ты не знаешь, что значит находиться на маленькой подводной лодке. – Томас просто констатировал факт.

– Представь себе, что ты пересекаешь Северное море в капоте двигателя, прижатый к нему. На тебе водолазный костюм, значительно более нелепый и ненадежный, чем современные. Ты втиснут в пространство, значительно менее, чем телефонная будка, или протискиваешься через залитый водой отсек, у двери которого есть мерзкая привычка ломаться, и тогда оказываешься запертым в плотно закрытом гробу. Но тебе может повезти. Крышка люка окажется не прижата или не запаяна, и тогда ты выберешься в океан, пройдешь по верху маленькой подводной лодки – она не шире доски и по мере твоего передвижения становится уже и уже. Заостренный нос, на котором ты наконец начинаешь балансировать, с громким металлическим треском колотится о большую противолодочную сеть, простирающуюся во всех направлениях, которые тебе видны. Звенья сети по размеру как колесо штурвала, и ты держишься за одно, чтобы успокоить, остановить себя, так как ты вертишься при этом, как режущий инструмент. Все это время шкипер поддерживает мотор в рабочем режиме так, что нос лодки продолжает подталкивать сеть. Она трется и скрипит, и поток свежей воды может выбросить буй, или из-за дождя становится еще темнее. Твой металлический башмак скользит на тугом канате, где ты стоишь. – Томас потер руку и передернулся. – У меня повторялся кошмар: я соскальзывал с палубы и падал на морское дно. – Он снова вздрогнул. – Так, конечно, и случилось. Я схватился за сеть, когда подводная лодка накренилась. Двигатель заглох и вышел из строя. Я оказался один в океане, висящим на сети. – Томас потер свой лоб и глотнул виски. Я налил ему еще. Он не произнес ничего, пока я не спросил:

– И что же ты сделал?

– Я полез по сети как по лестнице, ступенька за ступенькой. – Белые руки Томаса стиснули край одеяла. – Я держался на верхушке сети, пока утром не пришла германская лодка, чтобы проверить ее. Они мне потом сказали, что им пришлось буквально отрывать мои пальцы от металла, чтобы втащить меня в лодку. Я единственный с нашей подводной лодки остался в живых. Они накормили меня, и я проспал в местных морских казармах сутки. Немецкий язык я знал только на школьном уровне, но этого оказалось достаточно, чтобы объясниться. На следующий день меня накормили обедом в столовой для германских офицеров и дали несколько лишних рюмок в честь того, что я остался жив. В нормальных условиях меня бы отправили в лагерь для военнопленных, и этим все бы кончилось, но один из офицеров вечером за ужином сообщил: «Два тела застряли под винтом у левого борта большого крейсера. Мы хотели поднять их, но в радиусе ста миль здесь нет ни одного водолазного соединения». Он сказал, что нет иного выбора, как запустить винты. Он надеялся, что я понял. Конечно, ни один моряк не обрадовался бы такому поручению. – Томас шмыгнул носом и покрутил свое виски в стакане. – Я сказал, что, если они отдадут мне мое снаряжение и перезарядят баллон с кислородом, я подниму их в одно мгновение. Все в столовой выразили восхищение духом товарищества, который я проявил, тем, что я достану тела своих друзей для торжественных похорон, которые германский флот сочтет за честь устроить им. – Томас взглянул на меня. Я не улыбался. – Легко быть циником сейчас и рассматривать это как обычную работу по подъему чего-то со дна, но в то время пропаганда побуждала нас всех действовать подобно героям британских фильмов, ты понимаешь, что я имею в виду?

– Не очень, – пожал я плечами.

– Как бы то ни было, но двое германских офицеров-подводников решили сопровождать меня и объявили, что будут использовать фотоаппарат. Я не очень в этом разбирался, а они не пытались что-то объяснить. Они были такими же профессионалами, как ты, и знали, что такое добывать информацию.

– Да, – сказал я, – собирать информацию – это то же самое, что собирать сливки с кислого молока. Если ты станешь выжимать миткалевый мешок слишком сильно – все пропало.

– Верно, так оно и случилось; они собирали свою информацию крупица за крупицей, а пока я жил в их офицерской казарме, у меня был денщик и хорошая еда, и они говорили, чтобы я не торопился, и, может быть, я захочу убедиться, нет ли поблизости еще тел. Потом они устроили пышные похороны с массой пустых слов о товарищах-моряках, которые бросают вызов морской пучине, и все такое. Меня послали в Куксхафен, в отделение для военнопленных.

Там еда была отвратительная и со мной обращались как с заключенным. Однажды вечером, когда я чувствовал себя хуже некуда, один из немецких офицеров, с которым я встречался в Норвегии, посетил меня вместе с человеком по имени Лавлесс.

– Грэм Лавлесс? – спросил я. Это был племянник Смита.

– Да, – кивнул Томас. – Я заметил им, что я являюсь членом Британского союза фашистов. Они пообещали, если я вступлю в Легион Святого Георгия (который потом стал называться Британским свободным корпусом), то могут устроить так, чтобы я жил вместе с германскими морскими офицерами.

Они заверили, что ко мне будут обращаться только за тем, чтобы использовать подводное снаряжение для спасения жизни или имущества от нашего общего врага – моря.

Томас посмотрел на меня и пожал плечами.

– И ты клюнул на это.

– Да, клюнул.

– И тогда ты встретился с Джорджо Оливеттини?

Томас не попался в ловушку, он вошел в нее медленно и сознательно. Он взглянул на меня и сказал:

– Да, я скоро встретил его. Он тебе говорил?

Я попробовал простую ложь.

– Сам догадался, встретив тебя на подводной лодке в ту ночь, когда погиб Джорджо.

– Значит, это был ты! – воскликнул Томас. – Да, я иногда плаваю ночью ради удовольствия.

Я знал, что он лжет. Конечно, той ночью он занимался своим делом, связанным с поставками героина, но я ему даже не намекнул на это. Встал и налил нам обоим. Виски помогло Томасу расслабиться. Наконец он сказал:

– Это была мероу. – Я предложил ему лед из холодильника. – Это была мероу, – повторил он опять. – Я положил в его стакан кубик льда и второй – в мой. – Это была мероу. – Он закричал так громко, как только мог. – Это была мероу, слышишь!

– О'кей, – согласился я.

– Они разрывают на куски. Огромные рыбы мероу размером со свинью, у них зубы как бритвы. Они внушают ужас. У этих берегов их тысячи, некоторые достигают восьми футов в длину. Как правило, они живут в скалах, но эти жили в трещинах раздавленного корпуса, подводной лодки. – Я вспомнил глубокие порезы на теле Джорджо. Может, он не лгал. Томас начал говорить быстро: – Когда я впервые встретился с ним, он был лейтенантом. Вермахт не очень высоко оценивал итальянские вооруженные силы, но эти водолазы имели иную репутацию. К каждому их слову прислушивались все. Выглядело все действительно забавно. Джорджо принадлежал к тем, кто понимал, какой фарс вся эта проклятая война. Мы оба воевали по обе стороны. Он имел германскую медаль и американскую медаль.

– Не знал этого.

– Да, я присутствовал при его награждении германским орденом Орла со звездой «За заслуги». – Ферни поднял свой стакан с виски и глотнул из него. – Он был потрясающим ныряльщиком. – Томас выпил еще немного. – Убить его! Я не мог его убить. Ты представляешь себе человека на трапеции, который столкнул бы с проволоки другого канатоходца, представляешь?

– Расскажи мне, что было непосредственно перед Днем Победы? – спросил я.

– Ты ведь знаешь мое настоящее имя, значит, ты читал о военном трибунале.

– Это не дает достаточно ясного представления.

– Лавлесс считался у немцев большим человеком, – продолжал Томас. – Говорили, если немцы победят, они сделают Лавлесса премьер-министром Англии. Когда Лавлесс заявил, что все конечно, я знал, что это так. Идея уехать в Ганновер принадлежит ему. Я хотел отправиться дальше на юг, к сектору, где наступали американцы, но Лавлесс сказал, что в Ганновере нам больше не надо будет ни о чем беспокоиться. Там находился архивный отдел вермахта, и он получил разрешение ознакомиться с некоторыми документами.

– Он отправился в архивный отдел и сфотографировал «Белый список», – прервал я его рассказ, ожидая, что Томас объяснит дальнейшее.

– По размеру и форме он как книга в твердом сером переплете. Там имена британских нацистов и их адреса. Они расположены в алфавитном порядке. Между разделами – чистые страницы, разлинованные розовыми полосками, для различных дополнений. Каждое имя принадлежало человеку, который стал бы активно содействовать немцам, если бы они вторглись в Англию.

– Лавлесс считал, что с этими людьми немцам лучше всего договориться о том, чтобы сдаться.

– Ты, кажется, не следишь за тем, что я говорю. – Томас посмотрел на меня укоризненно. – Лавлесс ни гроша не дал бы за немцев и за победу, которую они хотели одержать.

Снаружи дул пятибалльный ветер, и в теплой, хорошо освещенной каюте легко было думать о том, что мы снова в 1945 году.

Томас налил себе еще выпить и крикнул Аугусто, чтобы тот снизил обороты, сказав мне при этом, что мы просто зря тратим горючее. Мы согласились, что Аугусто умный мальчишка и что португальцы – прирожденные моряки. Томас великодушно похвалил лодку Гэрри Кондита и продолжал.

– Лавлесс сфотографировал «Белый список» (он так и назывался, в противовес «Черному списку») и закопал снимки в саду, в той части Ганновера, которая подвергалась самой жестокой бомбардировке. Некоторое время нас содержали в немецкой тюрьме. Там все время горел свет, днем и ночью, все было белого цвета, облицовочная плитка сверкала, как вставные зубы, и двери хлопали, вызывая эхо, перекатывавшееся как удар грома. Постоянно гремели ключи, которые носили охранники. Время от времени глазок в двери приоткрывался, и психиатр или врач следили за нами, описывая наши действия и причины того или иного поступка. Они думали, что все, кроме них, идиоты.

Кроме дурацкого глазка узники редко видели иные признаки жизни. Однако изредка я слышал голос Лавлесса, который задавал охране какой-нибудь пустой вопрос, чтобы дать мне знать, что он все еще там. Наконец мне представилась возможность с ним коротко поговорить, когда командование британского морского флота прислало двух полицейских, чтобы сопровождать нас назад в Англию.

Лавлесс имел чин капитана третьего ранга, что произвело на них большое впечатление, и мы получили на пароме в Харидже каюты. Лавлесс заявил, что намерен выступать в качестве свидетеля и обнародовать имя каждого англичанина, который числился в списке.

– Это принесло бы ему популярность, – заметил я.

– Нет, они не хотели этого ни за что. Ему сказали, если он тихо признается в том, что виноват по пяти пунктам обвинения, с ним договорятся.

– То есть предложили заключить сделку?

– Правильно, – кивнул Томас, – ему пообещали: если он признает себя виновным, его приговорят к смерти, но приговор не будет приведен в исполнение.

– Почему он этому поверил?

– Вот об этом и я его спросил. Я считаю для себя делом чести никогда никому не доверять. – Он сказал это не шутя. Я поверил. – После приговора, – продолжал Томас, – председатель трибунала подписывает смертный приговор, ставит печать, и он передается заключенному. Но перед тем, как приговор бывает приведен в исполнение, его изучает офицер-контролер, который должен подтвердить его соответствие закону. Знакомясь с делом, он обязан убедиться, что все правильно и что не допущено никаких нарушений. Как вам известно, военный трибунал – это не гражданский суд. Большинство его членов никогда не получали юридического образования и даже никогда не видели судебного процесса. Это просто бойня.

– К счастью, я не могу подтвердить сведения, которые ты получил из первых рук, – сказал я, – но продолжай про сделку.

– Один из моментов, которые проверяет офицер, – вопрос о вменяемости приговоренного. Согласно разделу 4 Акта о невменяемости от 1890 года, все, что требуется офицеру, – это свидетельство мирового судьи и два медицинских сертификата, чтобы отменить протокол, утвердивший приговор, и направить заключенного в гражданскую психиатрическую больницу. По инструкциям морского министерства после одного месяца пребывания там его увольняют с военной службы.

– И Лавлесс поверил, что с ним будет так, если он признает себя виновным?

– Да. Видишь ли, кто-то принес ему ежедневные медицинские отчеты о его состоянии и позволил их сжечь. Ему пообещали составить новые, чтобы показать симптомы психических нарушений.

– Ты не просил, чтобы и тебя так же обследовали? – спросил я.

– Нет, – сказал Томас, – офицер, который готовил мои показания для суда, упомянул «Белый список», но я сделал вид, что не знаю, о чем идет речь.

– Лавлесса судили до тебя? – спросил я.

– Да, Он признал себя виновным, был приговорен и вернулся в камеру. Меня еще не вызывали давать показания, но слушания начинались на следующий день. Потом эта ночь, ночь первого дня моего суда„. В ту ночь все и случилось.

– Что случилось? – спросил я.

Томас вытер руки носовым платком с дюжиной заштопанных дырок, допил свой стакан, откинулся на подушку, будто для того, чтобы вздремнуть. Я подошел ближе и склонился над ним.

– Что же случилось? – спросил я снова.

Глаза Томаса были закрыты. Он зажмурился то ли от боли в руке, то ли от воспоминаний. Потом быстро сказал:

– Я услышал, как Лавлесс завизжал. Он кричал: «Берни, помоги, помоги мне!» Затем раздались шаги, грохот сапог охранников, когда они бежали, и я услышал низкий голос, который, я думаю, принадлежал капеллану. Я не мог различить слов, которые он говорил. Потом снова раздался голос Грэма. Он кричал на более высокой ноте, и голос его выделялся среди других голосов. "Они собираются меня повесить, Берни, – кричал он и затем прокричал снова: «Помоги мне!» Раздался скрежет ключей, дверь хлопнула, и все стихло.

– Ты крикнул ему что-нибудь в ответ? – спросил я.

– Нет. – Томас опустил голову. – Я думаю, что должен был сделать это, каждый день моей последующей жизни. Но что я мог сказать? «Я говорил тебе!», или «Держись, я иду за тобой!», или «Все к лучшему!», что мне было прокричать ему в ответ?

– Правильно, – рассудил я. – Ты не мог сказать ему много, они все равно бы его повесили.

Не знаю почему, но я поверил, что все это – правда.