24

Я прилетел в Хельсинки с легким заданием. Харви Ньюбегина арестуют американцы без моего участия. Любой из наших младших офицеров, любой выпускник школы подготовки агентов в Гилфорде смог бы выполнить такое задание, потом посмотреть какой-нибудь фильм, пообедать и успеть на ближайший самолет, вылетающий в Лондон.

Через пять минут после посадки в Хельсинкском аэропорту я понял, что Долиш был прав. Этим делом должен был заниматься кто угодно, но не я, знакомый с Харви более десяти лет. Здесь нужен был новичок, который доставил бы Ньюбегина какому-нибудь розовощекому агенту ЦРУ в целости и сохранности, как пакет из бакалейной лавки. Вот, пожалуйста, распишитесь здесь, с вас триста долларов. Эта задача была, как выяснилось, выше моих сил. Все-таки я оптимист. В последнем акте «Богемы» я все еще надеюсь, что Мими выкарабкается. Так и в этом случае, несмотря на все доказательства, я никак не мог поверить, что он пытался убить меня руками русских головорезов в зимнем лесу под Ригой. Я надеялся, что все благополучно разъяснится. Это только доказывало, что мне надо было всю жизнь заниматься другим делом. Я давно это подозревал.

Если американцы на самом деле разыскивали Ньюбегина, то делали они это не очень профессионально. Я надеялся, что они схватят его, когда мы приземлимся в Хельсинки, но у Харви были документы на имя шведского подданного Эрикссона. Это значит, что ему даже не требовалось предъявлять паспорт на выходе из аэропорта. В автобусе кроме нас сидели еще три пассажира. Харви попросил водителя остановиться в миле от аэропорта. Кругом простирались серые поля, покрытые жесткой коркой замерзшего снега. Мы замерли со своими вещами посреди снежной пустыни. Когда автобус скрылся из вида, мы услышали сигналы «фольксвагена» Сигне. Не тратя времени на приветствия, швырнули чемоданы на заднее сиденье, и Сигне повезла нас в город, обогнув окраины так, что мы оказались на дороге, ведущей из Турку.

— Я все сделала, как ты просил, — тараторила Сигне, забывая о светофорах. — Я сняла квартиру, в которую мы сейчас едем, по почте, на вымышленное имя, и не внесла задаток. После этого отправилась в Порво и нашла там еще одну квартиру. Каждую свободную минуту я проводила в Порво, привела квартиру в порядок, прибралась, завезла новую кровать. Вчера я заказала цветы и копченую лососину, которую ты так любишь, и еще простыни и велела все это доставить через три дня.

Задние колеса машины скользили по обледенелой дороге, но Сигне вела свой игрушечный «фольксваген» без особых усилий.

— Ты — чудо, — сказал Харви, снял ее руку с руля и поцеловал. Он обернулся ко мне через плечо. — Ну разве она не похожа на свежую сдобную булочку?

— Ты опередил меня, — ответил я, — именно это я и хотел сказать. Французскую семью втроем, — продолжал я, — я всегда представлял себе так: я и две девушки.

— Но с двумя мужчинами семья богаче и надежней, — заметила Сигне.

— Не хлебом единым живет мужчина, — гордо отпарировал я.

Сигне поцеловала Харви в ухо. Европейское чутье Сигне давало десятикратную фору эмансипированной Новым Светом Мерси. Сигне никогда не противостояла Харви, не боролась с ним. Она уступала и соглашалась, сводя на нет временные победы Харви своим умением заставлять его делать все, что она хочет. Он даже не замечал, как менялись его планы. Сигне маневрировала, как армия, готовая вот-вот ударить, разведывая расположение противника и испытывая его подготовку. Она была прирожденным лазутчиком. В нее нельзя было не влюбиться, но надо было быть дураком, чтобы поверить хотя бы половине того вздора, который она несла. Харви рядом с ней становился доверчивым дураком.

Мы почти все время проводили в квартире, снятой Сигне. Одну вылазку мы сделали, чтобы посмотреть старый фильм с Ингрид Бергман в главной роли, а второй раз совершили короткую поездку за двумя дюжинами роз, которые Харви купил для Сигне по 4 марки за каждую. Он ни разу не упомянул, что за ним охотятся американцы. Мы хорошо проводили время в этой квартирке, несмотря на то что она была безобразна и пропитана запахом свежей краски. Вечером на другой день принесли заказанную Сигне свежесоленую сырую селедку. Харви съел целых шесть штук, а потом еще мы ели мясо, жареную картошку и яблочный пирог. Мы сидели и болтали обо всем на свете, о том, все ли армяне невысокого роста и темноволосы, чем отличается вкус сигарет «Мальборо», изготовляемых в Финляндии по лицензии, от настоящих, когда же окончательно заживет мой сломанный палец, какой сметаной надо заправлять борщ, могут ли рабочие в Америке позволить себе пить шампанское, отличается ли скорость «Рамблера» от скорости «Студебекера-Хока», как определить возраст лошади по зубам и стоит ли Америке переходить на новую метрическую систему. Исчерпав запас полемических устремлений Сигне, мы перешли к чтению. Я взял старый номер «Экономиста», Харви разбирал подписи на финском под рисунками в газете, а Сигне листала номер английского журнала для женщин. Она не читала его, а выборочно выхватывала информацию и бросала ее нам, как кольца в игре «серсо».

— Слушайте, — и Сигне зачитывала привлекший ее внимание отрывок: — «Она увидела Ричарда. Затуманенный взгляд его зеленых глаз и улыбка были предназначены только ей, в них таилось странное возбуждающее обещание. Она знала, что где-то в уголке своего одинокого сердца он нашел место для нее». Ну, разве не прелесть?

— Думаю, что это просто замечательно, — одобрил я романтические наклонности Сигне.

— Правда? — спросила она.

— Конечно, нет, — раздраженно вмешался Харви. — Когда до тебя дойдет, что он профессиональный лгун? Он — мастер обмана. Ложь для него так же естественна, как для Шекспира — пятистопные ямбы.

— Благодарю, Харви, — сказал я.

— Не обращай внимания, — сказала мне Сигне. — Просто он бесится, что Попей говорит по-фински.

— Единственный комикс, который я читаю, — возразил Харви, — это Рип Кирби.

Часов в двенадцать ночи Сигне сварила какао, и мы разошлись спать. Я оставил свою дверь приоткрытой и в одиннадцать минут второго услышал, как Харви тихо прошел через гостиную. Послышалось бульканье: он приложился к горлышку одной из бутылок на сервировочном столике. Стараясь не шуметь, вышел из дома через парадную дверь. Я наблюдал за ним из окна. Харви был один. Я постоял у двери комнаты Сигне, которая беспокойно ворочалась в постели. Отправиться вслед за Харви по пустынным улицам значило испортить всю игру, и я забрался обратно на свой диван и выкурил сигарету, убеждая себя, что прежде чем скрыться навсегда, Харви вернется за Сигне. Послышались шаги в гостиной, а потом — стук в мою дверь.

— Входи, — отозвался я.

— Хочешь чашку чая? — спросила Сигне.

— Да, — ответил я, — спасибо.

Она пошла на кухню. Я услышал, как она чиркнула спичкой и налила воды в чайник, но не стал подниматься с постели. Вскоре Сигне появилась с подносом, нагруженным чайником, молочником, сахарницей, хлебом, маслом, медом и золотыми чашечками, которые значились бы как «особые» в описи имущества.

— Не рано ли для завтрака? — запротестовал я. — Еще нет даже двух часов.

— Люблю поесть среди ночи, — сказала Сигне, разливая чай в золоченые чашечки. — Молоко или лимон? Харви ушел.

На ней была старая пижама Харви, куртка застегнута всего на две пуговицы. Поверх пижамы она набросила шелковый халат.

— Знаю, — ответил я. — Молоко.

— Он вернется. Он вышел ненадолго.

— Откуда ты знаешь? Без сахара.

— Он не взял свою старую пишущую машинку. Он никогда не уезжает без нее. Он хочет жениться на мне.

— Ну и прекрасно, — сказал я.

— Ничего прекрасного в этом нет, — надулась Сигне. — Ты же знаешь. Он не любит меня. Он без ума от меня, но не любит. Он сказал, что будет меня ждать. А какая девушка захочет тратить время на мужчину, который согласен ее ждать? И вообще, он намерен поселиться в России.

— Не может быть, — не поверил я.

— В России, ты слышишь? В России.

— Понятно…

— Ты можешь представить финна, который смог бы жить среди русских?

— Не знаю, — сказал я. — Наверное, нет.

Она села рядом со мной.

— В последний день зимней войны, после подписания перемирия, стрельба должна была прекратиться в полдень. В течение последнего часа финские солдаты собирали оружие и отправлялись домой. Все дороги в тылу были забиты лошадьми и машинами. И гражданские и военные радовались, что война кончилась, хоть мы и отдали русским нашу прекрасную Карелию. До полудня оставалось пятнадцать минут, когда русские начали бомбить людей на дорогах. Говорят, это была самая мощная бомбежка за время войны. Тысячи и тысячи финнов были убиты в эти последние пятнадцать минут войны, многие были покалечены, но доползли к нам, чтобы рассказать об этой бойне. Я способна видеть русских только через стекло телескопа.

— Наверное, тебе надо было объяснить это Харви вместо того, чтобы поощрять его иллюзии. Любые иллюзии.

— Я не поощряла его. Конечно, у меня был с ним роман, но девушка может завести роман с мужчиной, и совсем не обязательно, чтобы мужчина при этом сходил с ума. Я хочу сказать, что Харви сходит с ума.

Длинный шелковый халат Сигне переливался черным и золотым, она встала и тряхнула рукавами.

— Тебе не кажется, что я похожа в нем на леопарда?

— Что-то есть, — подтвердил я.

— Я — леопард. Сейчас я прыгну на тебя.

— Не делай этого, будь умницей. Выпей чаю, пока он не остыл.

— Я — леопард. Я хитрый и свирепый. — Голос у нее изменился. — Я не поеду с Харви в Россию.

— Вот и хорошо, — похвалил я Сигне.

— Харви сказал мне, что ты считаешь это замечательной идеей.

— Ну знаешь ли! — сказал я. — Харви очень привязан к тебе, Сигне.

— Очень привязан, — пренебрежительно бросила она. — Леопарду этого мало.

— Хорошо, — поправился я, — он безумно, страстно и отчаянно любит тебя.

— Не преувеличивай. Это слишком эксцентрично. Не надо подводить к тому, что у него не все в порядке…

— Ну извини, — сказал я. — Если бы ты испытывала к нему такие же чувства, тебя бы не смутили мои слова о безумии и страсти.

— Ах, вот оно что! Ты заботишься о Харви. Все это время ты его просто жалел. Я торчу тут с вами, думая, что ты меня ревнуешь, что ты любишь меня, а ты все время жалеешь Харви. Переживаешь, что он попался в сети к такой ужасной девице, как я. Так вот оно что. Вот оно что. Как это я раньше не догадалась?

— Только не плачь, Сигне, — попросил я. — Ты же хорошая девочка, лучше налей мне еще чая.

— Ты меня больше не любишь?

— Люблю, — ответил я уверенно.

— В воскресенье, — сказала Сигне, — Харви уезжает в Россию в воскресенье. Поезд в Ленинград отправляется в двенадцать часов дня. Когда он простится с нами и уедет в Россию, все изменится.

— Что именно?

— Все между нами будет по-другому. Ну… ты знаешь.

— Прекрасная мысль, — ответил я. — Но только я собираюсь в Россию вместе с Харви.

— Ты ужасный задира, — произнесла Сигне.

— Не сыпь сахар в мою кроватку.

Сигне подпрыгнула на диване и игриво толкнула меня. Это можно было воспринять как прозрачный намек, но мне было не до секса.

— Я леопард, — снова вскричала Сигне. — У меня длинные и стрррраааашные лапы.

Она прикоснулась своими длинными ноготками к моему позвоночнику и пересчитала грудные позвонки.

— Я — леопард-левша, — уточнила она.

Ее пальцы двигались осторожно, как у археолога, извлекающего хрупкую находку. Она отмерила слева расстояние в четыре пальца шириной и ткнула меня ногтем.

— Ой, — вскрикнул я. — Знаешь что, Сигне? Или иди спать, или добавь кипятку в чайник.

— Знаешь, куда пошел Харви? — Она потерлась головой о мое плечо. Лицо у нее было липкое от кольдкрема.

— Не знаю и знать не хочу, — заявил я, поняв, что она собирается открыться мне.

— Он пошел на свидание с доктором из Англии. — Она помолчала. — Теперь ты слушаешь?

— Да, — признался я.

— Некая миссис Пайк — женщина-врач — привезла несколько зараженных вирусом куриных яиц.

Она думает, что яйца отправятся в Америку, но Харви должен взять их с собой в Россию, иначе русские не примут его.

Наверное, думал я, она успела забрать новый контейнер у агента в Портоне до того, как его арестовали. При постоянной температуре с яйцами ничего не случится, а миссис Пайк, конечно, знала об этом.

— Харви спятил, — сказал я, — что всем делится с тобой.

— Я знаю, — ответила Сигне. — Леопарды хитры, безжалостны и не заслуживают доверия.

Она потянулась через меня к светильнику у изголовья. Эта чертова пижамная куртка была ей слишком велика. Свет погас.

— Как леопард — леопарду, — шепнул я ей. — Запомни, что бабуины — единственные звери, которые способны обратить нас в бегство.

 

25

К воскресенью у меня все было готово. Я отправил сообщение в Лондон и получил визу для поездки в Ленинград. Харви обрадовало, что я согласился поехать с ним.

В воскресенье мы встали поздно. Харви и я медленно упаковывали чемоданы. Сигне пила кофе и слушала по радио футбольный матч между английскими командами, отмечая ставки в своей финской футбольной карточке. Она проиграла. Ее подвела «Лидз Юнайтид», которой не удалось сыграть вничью. К этому времени чемоданы были упакованы. Позавтракали мы на вокзале. Ресторан находился на первом этаже, и отсюда хорошо был виден центральный зал вокзала с киосками, торгующими рубашками, цветами, гамбургерами, сувенирами, журналами «Меканикс Иллюстрейтид» и «Плейбой».

Двое полицейских в синих плащах и меховых шапках прочесывали ряды скамеек в поисках бродяг, еще один полицейский агент в штатском прислонился плечом к стенке камеры хранения и ел сосиску. Чистильщик обуви изучал ботинки прохожих. Дальше, у холодных платформ, выстроились поезда. Темные коричнево-серые вагоны, отделанные тонкими деревянными полосами, были высокие, угловатые и с дюжиной больших безобразных вентиляторов на крыше каждого загона. В хвосте последнего поезда были прицеплены три красных металлических вагона, из труб которых струился легкий темный дымок. Под большими окнами тянулась желтая полоса с гербом Советского Союза и белой надписью «Хельсинки — Москва».

Возле вагона стоял русский проводник — огромного роста мужчина в синем пальто и меховой шапке. Он взял наши билеты, бесстрастно наблюдая за прощальными объятиями Сигне и Харви. Пар из трубы паровоза и паровозные гудки предоставляли Сигне возможность сыграть роль Анны Карениной. Она хорошо подготовилась к этой роли, надев меховую шляпку, муфту и пальто с высоким воротником. Я поцеловал Сигне по-братски, за что она больно ткнула ногтем мне под ребро, и уступил место для сцены прощания Харви. Удивительно, до чего же им обоим нравилось играть. Она поправила воротник пальто Харви, как будто в первый раз посылала его в школу. В глазах Сигне стояли слезы и одно мгновение мне даже казалось, что она не выдержит и сядет с нами б поезд, хотя бы для того, чтобы повторить эту сцену на ленинградском вокзале еще раз.

Когда Харви наконец присоединился ко мне в купе, то прижался носом к оконному стеклу и махал рукой, махал до тех пор, пока Сигне не превратилась в крошечную точку на занесенном снегом перроне.

Проводник снял пальто и подбрасывал уголь в маленькую печку, расположенную в конце вагона. Скоро он принес нам два стакана жиденького чая с лимоном в никелированных подстаканниках с надписью «Спутник» и пачку московского печенья. Харви поудобнее устроился на сиденье. Он принял решение и выполнял его. Отхлебывая чай, он смотрел, как мимо нас проходили длинные товарные поезда, груженые древесиной, нефтью и керосином. Дым чертил узоры на небе, похожем на грифельную доску. Бесцветная северная зима заснежила железнодорожное полотно, и по нему, как муравьи по мертвенно-бледному трупу, ползли нескончаемые крошечные черные полоски цивилизации — ограды, провода, тропинки…

— Эта зима никогда не кончится, — сказал Харви. Я согласно кивнул. Я знал, что для него она не кончится никогда.

Послышалось шипение тормозов. Небольшие зверьки, похожие на кроликов, выбежали из кустов на дальнем конце поля, напуганные неожиданным шумом.

— Ты думаешь, она шлюха, — начал разговор Харви, — ты не можешь понять, что я в ней нашел.

Ну и парочка, подумал я, оба озабочены тем, чтобы казаться больше дураками, чем они есть на самом деле.

— Почему? — спросил я. — Она мне нравится.

— Но?..

Я пожал плечами.

— Но что же? — настаивал Харви.

— Она — ребенок, Харви, — сказал я. — Она может заменить тебе твоих детей, но не жену.

Харви, сложив руки на груди, уставился на снег за окном. Его лицо дрогнуло. Возможно, он просто хотел кивнуть в ответ.

Мы смотрели друг на друга и молчали.

— Этого не могло быть, — прервал тишину Харви. — Все было чудесно, пока продолжалось, но слишком безупречно. Личное счастье неминуемо отходит на второй план, когда сама жизнь находится в опасности.

Я не понимал, о чем он говорит, но откликнулся.

— Рад, что ты все видишь в таком свете, — сказал я.

— Так ты все время об этом знал?

На всякий случай я кивнул.

— Как агент он не представлял ценности. Он был курьером и пару лет работал на русских. Они его тоже не очень высоко ценили, до тех пор, пока Сигне не убила его. После того, как Сигне убила его булавкой от шляпы — в школе Мидуинтера ее научили, как это делать, — он вдруг превратился в мученика и героя. Я не знал, — сказал мне Харви, стоя у окна. — Забавно, но я не знал, пока Сигне мне вчера не призналась.

Он крепко обхватил себя руками, как бочку обручами.

— Сейчас они, конечно, ничего ей не сделают, но поехав со мной в Россию, она навлекла бы на себя неприятности.

— Навлекла бы, — согласился я.

— Всего она убила четверых, считая русского курьера и Каарна. Она — штатный убийца организации Мидуинтера. Потрясающая девушка.

Я замер. Эта информация ошеломила меня.

— Да, — сказал я.

— Теперь она выйдет замуж за своего кузена. Он полицейский чиновник. Это будет брак без любви, просто для вида. Брак без любви. Вот бедняга.

Харви опустил руки.

— Муж? — уточнил я.

— Да, — ответил Харви. — Бедняга. Жаль, что она не рассказала мне всего этого раньше. Сам я больше никогда не женюсь.

Он достал сигареты и предложил мне. Я отказался.

— Ты ведь женат, — напомнил я ему.

— Это относительно, — сказал Харви и в раздумье покачал головой. — Бедняга…

— Да, — согласился я. Да и как тут было не согласиться. — Бедняга.

Поезд издал длинный протяжный стон, который дрожыо отозвался во всех вагонах.

— Мы давно знаем друг друга, Харви, — сказал я. — И я никогда раньше не пытался давать тебе советы, не правда ли?

Харви ничего не ответил.

— Когда поезд прибудет на станцию Вайниккала, мы оба сойдем, — предложил я.

Харви продолжал смотреть в окно, но лицо его явно выразило уверенность, что он этого не сделает.

— Твоя попытка скрыться обречена на неудачу, — продолжал я. — Вашингтон никому не позволит тебя прикрыть. Они раздавят тебя, как мошку, Харви. Возможно, они потратят на это много времени и денег, но они своего добьются. Когда агент знает столько, сколько знаешь ты… — Я уговаривал его, как мог. — Сейчас ты можешь с выгодой использовать свое положение. Вступи в сделку с Мидуинтером. За твое молчание он позволит тебе уйти на пенсию и обеспечит безбедное существование на всю оставшуюся жизнь.

— И постарается, чтобы она продлилась не слишком долго, — ответил Харви с иронией.

— Мы можем отработать детали твоей защиты, если ты боишься Генерала. Возьми годичный отпуск, лови рыбу и отдыхай. Уверен, что они закроют глаза на все, что было. А я поговорю с Сигне, и она приедет к тебе…

— Она не приедет. Это конец. Мы простились.

— Найдутся другие девушки…

— Ради Бога! — взмолился Харви. — Ты разговариваешь со мной так, будто я — рядовой шифровальщик из Восточного Берлина. Девушки и шампанское, рулетка и гоночные автомобили. Послушай, я люблю Сигне. Неужели ты не можешь этого понять? Но я рад, что ее нет со мной. Она слишком великолепна, чтобы ввязывать ее в это грязное дело. — Харви щелкал пальцами, подчеркивая каждое слово, как будто раскладывал их вдоль горизонта в длинную прерывистую линию. — Вот как я ее люблю: я уговорил ее остаться в Хельсинки. Мне не нужен ваш вшивый годичный отпуск на пляжах и в кабаках Европы, и еще меньше мне нужны ваши девушки.

У меня ничего не получалось, но я наседал на него снова и снова.

— Хорошо, Харви, — говорил я, — мы будем вести себя так, как ты считаешь нужным. Тебе не придется делать ничего, что было бы тебе неприятно. Ты же понимаешь, какие у меня могут быть инструкции: мы с тобой оба завязаны в этом деле. Давай подумаем, что может осчастливить и Вашингтон и тебя одновременно?

— Ты когда-нибудь прекратишь? Неужели ты считаешь, что я — обычный перебежчик?

— А кто же ты — торговая компания, занимающаяся вопросами внебрачного секса?

— Оставь меня в покое.

Харви забился в угол купе и ухватил пальцами кончик носа, как будто это было еще одно слово, которое он пытался отпустить на волю.

— Что, по-твоему, случится, когда ты пересечешь границу? — спросил я. — Думаешь, тебя там ждут с распростертыми объятиями и заранее заготовленной медалью? Или надеешься успеть посмотреть первомайский парад с Мавзолея Ленина? Ты ведь хорошо знаешь, что случается с перебежчиками, которые приходят к нам. Почему же ты считаешь, что к тебе отнесутся иначе? Ты кончишь тем, что будешь преподавать английский в политшколе города Киева. В лучшем случае, заметь, в лучшем случае.

— А ради чего, по-твоему, я еду к ним? — презрительно спросил меня Харви. — Из-за того, что Мидуинтер не накинул мне прибавку в пятьдесят долларов, что ли?

— Не знаю, ради чего ты это делаешь, — сказал я. — Но я знаю, что когда поезд отойдет от платформы в Вайниккала, передумывать будет поздно. Ты простишься со всей своей жизнью — со своими детьми, с женой, ты простишься с Сигне и простишься со своей страной.

— Это больше не моя страна, — вот что сказал мне Харви. — Они пытались превратить меня в американца, но не смогли. Мне не нужны Уолт Дисней и Голливуд, Детройт и Мэдисон-авеню, где меня учат, как одеваться, думать, надеяться. Пусть они и дальше пишут сценарий под названием «Американская мечта». Каждый вечер Америка ложится спать, полагая, что когда завтра проснется, красного Китая уже не будет на земле. Они мечтают, что русские наконец-то образумятся. «Тайм», «Лайф» и «Ридерз Дайджест» начнут выходить и на русском языке, а русские домохозяйки будут носить брюки в обтяжку и озабоченно выяснять, на каких бензоколонках чистые туалеты и купит ли Одесса метеорологов?

— Но Мидуинтер так не думает.

— Еще как думает. Просто он считает, что сначала мы должны погрозить им кулаком. Послушай, — повернулся он ко мне, понизив голос, — четких политических убеждений у меня нет, но я русский. Мой отец был русским. Я говорю по-русски почти так же хорошо, как полковник Шток. Я просто возвращаюсь домой, вот и все.

— Очень хорошо, — ответил я. — Возвращайся. Но только один. Отдай украденные яйца, Харви. Я не могу возвращать тебя ногами вперед, но не должен допустить, чтобы ты забрал яйца в Россию. Хочу сказать… — и я протянул к нему руку ладонью вверх.

Харви углядел в этом жесте угрозу.

— Без грубостей, — заявил он. — У меня под рубашкой четыре активированных яйца. Это самые удачные из партии в тысячу двести штук. Конечно, ваши парни смогут их восстановить. Но ты же понимаешь, что они не поверят истории, которую ты расскажешь, объясняя, как они разбились.

Я кивнул.

— Так вот — яйца у меня под рубашкой. Эти вирусы живут благодаря теплу моего тела. Стоит мне лишь прокатиться животом по сиденью, как на мне окажется яичница. Лучше мы сделаем по-другому. Ты приедешь со мной в Ленинград, где их парни воспроизведут этот вирус, а затем отдадут тебе четыре новых яйца в старой упаковке. Ты доставишь их в Лондон. Как тебе такая сделка?

— Паршиво, — уныло ответил я. — Но в данный момент я ничего лучшего предложить не могу.

— Молодчина! — сказал Харви. Он допил холодный чай и снова смотрел на пролетающие в окне пейзажи. — Я и правда рад, что ты решил поддержать меня. Я с тревогой ждал твоего выбора.

Поезд останавливался на каких-то полустанках и снова трогался в путь все ближе к границе. Харви задумчиво смотрел в окно на громыхающий мимо товарняк.

— Поезда, — сказал он. — Когда-то они выглядели очень торжественно и важно. Помнишь все эти двухосные буферные вагоны, поезда-холодильники с вентиляторами… Помнишь старую систему железнодорожных сообщений?

— Мы несколько углубились в прошлое, — сказал я.

Харви кивнул в ответ.

— Хорошо, что тебе известно, что это Сигне убила русского курьера. — Он улыбнулся мне и медленно выдохнул дым, который окутал его, как дымовая завеса. — Теперь ты знаешь, какова Сигне.

— Ты же говорил, что она все придумывает, — ушел я от прямого ответа.

— Нет, черт побери, — сказал Харви, затянувшись сигаретой. — По-моему, наше расставание огорчило ее даже больше, чем меня. Гораздо больше.

За окнами вагона пошел снег.

— Эта зима, — сказал Харви, — самая кошмарная изо всех зим на моей памяти.

— Так кажется только с твоей полки, — сказал я.

Поезд тряхнуло и он снова остановился. Это была Вайниккала — пограничная финская станция.

В вагоне несколько пассажиров направились к выходу.

— Пойдем выпьем кофе, — предложил я Ньюбегину. — Мы простоим здесь минут двадцать, пока будут цеплять русский локомотив. Последнюю чашку настоящего кофе.

Харви не двинулся с места.

— Последняя чашка настоящего кофе, Харви, — повторил я. — Воспоминание на всю жизнь.

Харви ухмыльнулся и осторожно, чтобы не разбить яиц, надел пальто.

— Только без шуток, — предупредил он.

Я поднял руки вверх жестом сдавшегося в плен.

— Какие уж тут шутки, — сказал я, — когда кругом столько финнов.

Русский проводник поднял голову от печки и усмехнулся, когда Харви заговорил с ним по-русски и сказал, чтобы тот не уезжал без нас и что мы выпьем еще чая с московским печеньем.

— Зачем тебе чай и печенье? — спросил я. — Мы же прямым ходом направляемся в буфет.

— Тебе вовсе не обязательно пить этот чай, — сказал Харви. — Но старина немного подрабатывает на нем, чтобы иметь деньги на расходы в Финляндии.

— Похоже, он вполне неплохо подрабатывает, — заметил я, — если судить по бутылке джина, что была у него в руках.

— Это подарок, — сказал Харви. — Он сказал, что бутылку ему подарил кто-то из пассажиров.

Харви явно гордился тем, что говорил по-русски.

Мы выпили кофе в большом станционном буфете. Там было чисто, тепло и светло — та санитарная скандинавская атмосфера, которая так хорошо сочетается с пейзажем за окном, напоминающем рождественские открытки. Потом мы стояли на платформе под падающим снегом и следили за маневрами локомотива — огромной зеленой игрушки с ярко-красными колесами и красной звездой посередине. Он аккуратно принял состав, от которого уже отцепили финские вагоны.

— Что дальше? — спросил Харви.

— Скоро советская таможня. Сотрудники иммиграционной службы сядут в поезд, чтобы выполнить все формальности, пока мы будем ехать по приграничной зоне. В Выборге к поезду прицепят дизельный локомотив и несколько дополнительных вагонов местного сообщения, следующих в Ленинград.

— Значит, как только я войду в вагон, можно считать, что я устроился так же хорошо, как в самой России?

— Или так же плохо, как в самой России, — сказал я, поднимаясь по ступенькам.

— Плохо? — удивился Харви. — Что у тебя есть такого, чего не могут получить жители Ленинграда?

— Обратный билет в Хельсинки, если речь идет лично обо мне.

Харви толкнул меня под руку, но когда я собрался дать сдачи — так же игриво, как это делается в колледже, — он остановил меня.

— Осторожнее, — сказал он, — я — кормящая мать.

Харви думал, что я забыл о свертке у него под рубашкой, но я не забыл.

Дорога до Ленинграда была длинной. Дневной свет начал меркнуть. Снег все еще шел, и на фоне темнеющего неба снежинки казались очень светлыми. Харви снял пальто и забился в угол. Поезд еле тащился, останавливаясь и трогаясь снова через каждые десять метров, чтобы рабочие могли выполнить какие-то ремонтные работы, посыпать солью места вокруг стрелок и помахать флажками и лампами. Наконец мы остановились в лесу. Через большую, с футбольное поле, просеку тянулась ветка к полуразрушенному сараю и весам-платформе для грузовых составов. Вдоль противопожарной полосы между деревьями ехал большой черный советский автомобиль, осторожно огибая груды шпал и заросли кустов. В этом месте лесная дорога приближалась к железнодорожным путям метров на пятьдесят. Ближе автомобиль не смог подъехать и остановился.

— Итак, это — Россия, — сказал я Харви Ньюбегину.

Я включил настольную лампу, и в ее желтом свете наши лица отразились в окне.

— Ты уверен, — спросил Харви, — что на всем пути к Ленинграду не будет вагона-ресторана?

— Спроси у них, — махнул я рукой. — Ты же на дружеской ноге с русским начальством.

— Разве ты не собираешься напомнить, что это мой последний шанс? — полюбопытствовал Харви.

— Слишком поздно, — сказал я ему, — МВД уже здесь.

Я увидел их через полуоткрытую дверь. Они шли по коридору, как хозяева. С резким стуком отодвинулась дверь.

— Ваши документы, — сказал сержант и козырнул. На них были куртки и рубашки цвета хаки, темные брюки и зеленые фуражки. Сержант мучительно долго изучал паспорт Харви, словно с трудом разбирая почерки и печати. Капитан протянул руку из-за его плеча и выхватил паспорт.

— Ньюбегин? — спросил он.

— Да, — сказал Харви.

— Следуете в Ленинград?

Харви кивнул.

— Пойдете со мной. Захватите вещи. — Капитан повернулся к двери. Сержант щелкнул пальцами, поторапливая Харви. Это выглядело не слишком дружелюбно.

— Я тоже пойду, — поднялся я с места.

Капитан повернулся лицом к купе.

— Вы останетесь в поезде. Мистер Ньюбегин поедет в Ленинград на машине. А вы останетесь в поезде. Приказ, который я получил, разъясняет это четко и ясно.

Сержант втолкнул меня в купе и задвинул дверь. Я услышал, как в коридоре капитан приказал сержанту не подходить близко к Ньюбегину. Очевидно, он не хотел подвергать яйца опасности. Поезд тронулся, проехал еще несколько метров и остановился. Я открыл окно как раз вовремя. Мужчина в капитанской форме спрыгнул на землю и помогал Харви с чемоданом. Между железнодорожными путями и дорогой было метров сорок, и расстояние до «Волги» оказалось изрядным. Ветровое стекло машины посерело от снега, но «дворники» расчистили на нем два блестящих черных треугольничка. За «Волгой» тянулось облачко темного удушливого выхлопного газа, говорящего о качестве русского бензина. Мне даже показалось, что я чувствую его запах через раскрытое окно. Мужчины двигались нарочито медленно, как атлеты при замедленной съемке. Харви оглянулся на меня и улыбнулся. Я прощально помахал ему рукой. Двое русских заторопили его к открытой дверце машины. Может быть, потому, что они шли по глубокому снегу, или потому, что были в тяжелой зимней одежде, двигались они с плавной балетной грацией. Харви снял пальто, взметнув вихрь свежего снега. За его спиной возник сержант, протянувший маленькую картонную коробку для яиц. Я обратил внимание, как пристально шофер «Волги» смотрит на поезд, словно видит его впервые и напуган необычным зрелищем. Скинув пальто, Харви снял пиджак, чтобы достать яйца. Ветер наполнил его рубашку, и она надулась, как парус, а лицо Харви сморш, илось из-за того, что ледяной ветер хлестал мелким снегом. Капитан засмеялся и жестом поторопил его, указывая на открытую дверь теплого автомобиля. Не знаю, что произошло в этот момент, но вдруг Харви — все еще без пиджака и в раздуваемой рубахе — побежал. Он бежал к поезду. Он двигался странными рывками, глубокий снег заставлял его высоко поднимать ноги, как лошадь, которую готовят к рысистым испытаниям. Харви взобрался по насыпи на рельсы, спотыкаясь и скользя по обледенелым шпалам и время от времени опираясь на пальцы правой руки. За ним тянулась цепочка маленьких красных муравьев. Он споткнулся, провалившись глубоко в снег, но снова поднялся и побежал странным дергающимся шагом, шарахаясь и петляя, падая и переворачиваясь в воздухе при падении, отталкиваясь от земли кончиками пальцев и затем выпрыгивая в полный рост, как игрушка «Джек-в-коробочке». Все свое умение Харви вложил в один этот нескончаемый танец. Испытанию подвергалось его умение балансировать, рассчитывать дистанцию, выдерживать темп и скорость, когда он прыгал, скользил и несся по глубокому снегу.

Сержант отбросил пустую коробку и встал в классическую позу стрелка, слегка согнув локоть. Его рука резко дергалась, когда он спускал курок. Харви пытался догнать поезд. Цепочка красных муравьев все тянулась за ним по снегу, и стало ясно, что это крошечные капли крови, разносимые ветром. Капитан высунулся из передней дверцы «Волги» и тоже стрелял в Харви из большого пистолета. Ему никак не удавалось прицелиться, потому что машина прыгала вверх-вниз по глыбам льда, старым шпалам и разному хламу, набросанному вдоль пути.

Поезд громыхнул и дернулся. Харви почти догнал его, но теперь поезд снова удалялся. Машина остановилась там, где автомобильная дорога резко уходила в сторону от железнодорожного полотна. Сержант перестал стрелять. Он одиноко и неподвижно стоял на снегу с пистолетом в вытянутой руке и со склоненной набок головой, как у испорченной Статуи Свободы. Он целился в вагонную дверь. Харви все равно придется лезть по металлическим ступенькам, и когда его рука дотянется до поручней, он будет вытянут в полный рост — отличная мишень даже для пистолета. Поезд снова притормозил, Харви очутился рядом с вагоном и потянулся к поручню. Я хорошо видел, как сержант выстрелил. Пистолет подпрыгнул в его руке почти без звука и дыма.

Он быстро выстрелил несколько раз, не ожидая результата от первой пули. Думаю, Харви не подозревал, что его ждет на ступеньках вагона. Ему повезло. Он поскользнулся. Поскользнулся на шпале или споткнулся о дорожный костыль и растянулся в снегу. Это была редкая удача. Теперь мне стало трудно наблюдать за ним из окна, но когда он выбрался из вмятины в рыхлом снегу, я увидел, что один его локоть красен от крови, а по груди течет содержимое разбитых яиц. Сержанту потребовалось всего десять секунд, чтобы вынуть пустую обойму, извлечь из кармана новую, вставить ее в пистолет и скова встать в удобное для стрельбы положение, но Харви хватило и этого. Он втиснулся в открытую дверь вагона и вполз в тамбур. Когда я бежал к нему по коридору, он полз на животе, извиваясь, как угорь. Поезд со стоном дернулся и начал набирать скорость. Харви медленно дышал, глубоко и шумно втягивая воздух, все тело его содрогалось. Он полз очень медленно и вдруг увидел меня. Он посмотрел на меня тяжелыми полуоткрытыми глазами.

— Боже, я испугался, — сказал он. — Боже!

— Вижу, — сказал я. — У тебя весь живот желтый.

Харви кивнул. Он дышал, используя каждый мускул, чтобы восстановить нормальный ритм.

— Я был уверен, — наконец произнес он, — когда лежал здесь, что этот негодяй пошлет мне последнюю очередь в спину.

— Давай-ка посмотрю твою руку, — предложил я.

— Дать тебе посмотреть руку? — раздельно выговорил Харви. — Ты думаешь, я не понял, что это были твои ребята. Там оказалась надпись, предупреждающая насчет обледенения остряка стрелочного перевода. Так вот — она была на финском языке. Мы еще не выехали из Финляндии. Это были твои парни, переодетые русскими пограничниками.

— Это были американцы, — возразил я. — Они очень грубо работают. Мы бы проделали это лучше, но это были не мы. Дай посмотрю твою руку.

— Что ты собираешься сделать? Уж не закончить ли начатую ими работу?

— Не злись, Харви, — сказал я. — Я здесь ни при чем. Между прочим, я не выдвигал встречных обвинений, когда твои протеже пытались прикончить меня под Ригой.

— Я не имею к этому никакого отношения, — быстро ответил Харви.

— Честное слово, Харви? — спросил я.

Харви заколебался. Он не мог лгать, если давал честное слово. Он мог красть документы, обманывать, мог подготовить убийство Каарна и мужчины в кресле дантиста. Он даже мог приказать убить меня, но, дав честное слово, не мог солгать. Он дорожил своей честью.

— Хорошо. Взгляни на мою руку, — сказал Харви, повернув ко мне разодраный локоть. — Я порезался о дверцу машины.

Из купе проводника доносился храп человека, спящего глубоким сном, а уголком глаза я видел, как по узкой лесной дороге уезжает черная «Волга».

У Харви в чемодане, который остался в купе, нашелся пластырь. Я наложил его на порез.

— Это просто царапина, — успокоил я своего спутника.

Очень скоро нам предстояла встреча с настоящими таможенниками.

 

26

Ночь мы провели в гостинице «Европейская». На следующее утро вместе позавтракали в буфете ватрушками и сметаной, и я постарался как можно изящнее попрощаться с Харви.

— Проводишь меня в аэропорт? — спросил я. — Я улетаю утренним рейсом.

— И что нас там ждет? Двадцать агентов, готовых скрутить меня, и тюремный самолет?

— Не надо так, Харви.

— «Не надо так, Харви», — передразнил он. — Мне бы следовало прямо сейчас сдать тебя русским.

— Послушай, Харви, — доверительно обратился я к нему. — Только потому, что ты слишком долго играл в электронные игры там, в Техасе, не следует думать, что ты — разведчик. Любой старший офицер советской разведки знает, что я приехал в город вчера ночью на поезде вместе с тобой. Они знают, кто я такой, так же, как и я знаю, кто они такие. Никто из нас не маскируется под париком, не вкладывает в ботинки дополнительные стельки и не рисует планы тайных укреплений врага.

— Я. все это делал, — сказал Харви.

— Да, ты все это делал и потому смог дурачить нас пару недель. Я никого не мог убедить, что такие, как ты, существуют на самом деле, а не только на экранах ночного телевидения.

— У меня найдется, что рассказать им о тебе, чего они еще не знают.

— Только не бейся об заклад, сынок. Послушайся моего совета и притворись немым, потому что мне кажется, что ты скоро освободишься от чар этого города и иллюзий своего происхождения. А когда это произойдет, тебе понадобится какая-нибудь милая дружественная страна, которая тебя примет. Имей в виду, таких стран у тебя остается все меньше — особенно если учесть, что в следующий раз у тебя уже не будет свежих новостей или экспериментальных яиц.

— Это только по-твоему…

— Ничего не говори, — прервал я его. — Возможно, тебе всю жизнь придется жалеть об этом.

— О чем жалею, так это о том, что те парни из Риги не прикончили тебя.

Харви вытер сметану с губ и отбросил салфетку.

— Пошли, — сказал он. — Провожу тебя до такси.

Мы вышли из гостиницы. На улице началась оттепель. Вдоль Невского проспекта шумели огромные водостоки, и дворники сбрасывали с крыш на тротуар лавины льда. Снегоуборочные машины стирали последние следы ночного снегопада, но едва Харви заметил, какие здесь чистые улицы, закружил вихрь снежинок, предвещая новую метель.

Проехали несколько такси. Все были заняты. Один из таксистов, заметив, что мы голосуем, выключил зеленый огонек. Наверное, он торопился домой — во всем мире таксисты спешат домой, когда начинает портиться погода. Харви расстроился из-за того, что не мог поймать мне такси. Кажется, он ожидал приветствий и благодарности всего мира за то, что стал перебежчиком.

— У меня болит голова, — сказал Харви. — Ночью у меня была температура, и порезанная рука болит все сильнее. Держу пари, у меня и сейчас температура.

— Хочешь вернуться в гостиницу?

— Нет, все в порядке, только почему-то темно в глазах. Стоит мне наклониться или просто посмотреть вниз, как в глазах темнеет. Почему так? То есть я хочу спросить, серьезно ли это?

— Дело в том, что вокруг темно, и когда ты наклоняешься, то видишь этот мир таким, каков он есть на самом деле.

— Тебе на всех наплевать, — обиделся Харви. — Я болен.

Но обратно в гостиницу не вернулся. Мы не торопясь шли по Невскому. Проспект был забит людьми в унылых пальто и меховых шапках. Мелькали широкие монгольские лица, невысокие армяне с аккуратными черными усами, морские офицеры в строгой форме и солдаты в высоких каракулевых шапках.

— Американец? — Парнишка в пестром галстуке-бабочке схватил Харви за руку. — Хотите что-нибудь продать… фотокамеру?..

— Нет, — сказал Харви и осторожно высвободил Руку.

Парнишка наткнулся на группу морских офицеров и, уходя, я слышал, как они его отчитывали за приставания к иностранцу.

— Он мне сделал больно, — пожаловался Харви и потер локоть. — Моя больная рука.

Он сделал попытку перейти проспект на красный свет, но я уговорил его подождать.

— Неужели окончательное предназначение человека — подчинение машинам? — спросил Харви и улыбнулся.

Я попытался понять его иронию. Может быть, он намекал на Электронный Мозг ценой в миллиард долларов? Не могу утверждать. И уже никогда этого не узнаю, потому что это была последняя фраза, с которой он ко мне обратился.

Мы стояли на кромке тротуара. Харви поглаживал больную руку, а я высматривал такси.

— Да, — согласился я с его печальным выводом, продолжая поиск зеленого огонька.

— На той стороне улицы больше такси, — сказал Харви в пространство. Мы стояли на углу, наблюдая за быстро несущимся транспортом.

— Вон, — сказал я, — вон там такси…

Харви сошел с тротуара. Раздался визг тормозов, закричал какой-то мужчина, но Харви уже исчез под колесами автобуса. Неуклюжая машина дернулась, а затем, когда сработали тормоза, заскользила по луже пролитого кем-то масла. Бесформенный ком лохмотьев вылетел из-под задних колес. Автобус развернуло и он стал боком поперек дороги. Поверху масляной лужи расплывалась кровь. Из кома под странным углом торчали два ботинка. Водитель выбрался из автобуса на негнущихся ногах. Это оказалась женщина лет тридцати, ее большое крестьянское лицо казалось еще круглее из-за платка, который был туго завязан под подбородком. Она обтирала ладони о бедра и смотрела, как мужчина, который крикнул, наклонился над растрепанным комом и осторожно его ощупал, сняв предварительно свою меховую шапку.

— Мертв, — сказал он.

Водитель заголосила, заламывая руки. Она снова и снова выкрикивала короткую русскую молитву. На мотоцикле с коляской примчались два милиционера и принялись расспрашивать прохожих о происшествии. Один из пассажиров автобуса показал на меня. Когда милиционер обернулся ко мне, я стал протискиваться сквозь толпу. Человек, стоявший за мной, не посторонился и преграждал мне дорогу, пока не подошел один из милиционеров. Милиционер стал что-то говорить мне по-русски, но остановивший меня мужчина показал мне удостоверение. Милиционеры козырнули и повернулись на каблуках.

— Сюда, — позвал меня мужчина. — Я отвезу вас в аэропорт.

Молитва женщины-водителя прерывалась всхлипами. Тело Харви уже достали из-под автобуса, и она увидела его лицо. Я не хотел идти с этим мужчиной, желая успокоить водителя. Я хотел сказать ей, что она не виновата. Объяснить, что она — лишь жертва обстоятельств и случившегося никак не могла избежать. Но размышляя, пришел к выводу, что она, возможно, была виновата. Может быть, как раз Харви оказался жертвой обстоятельств, в которых ни водитель, ни миллионы других людей ничего не делали, чтобы вылечить этот безумный мир. Мир, в котором я горжусь сам собой за то, что остаюсь на своей стороне, и презираю Харви за его странный кодекс чести и за то, что он иногда говорил правду.

— В аэропорт? — снова спросил мужчина.

Один из милиционеров принялся разбрасывать песок, засыпая лужу масла и крови. Водосток заурчал и плеснул на асфальт мокрыми льдинками.

— Да, пожалуйста, полковник Шток, — громко сказал я, ни к кому не обращаясь.

Шток на самом деле вышел из толпы и щелкнул пальцами. С другой стороны улицы наперерез транспорту рванул «ЗИС» и подъехал к нам. Шофер выскочил из машины и распахнул дверцу. Шток пригласил меня в машину. В теплом салоне «ЗИСа» работало радио. Лед на Неве трескался, городские власти предупреждали людей, чтобы они не ходили по льду. Шток велел шоферу выключить радио.

— Лед, — сказал полковник. — О нем я знаю все.

Он вынул из кармана маленькую фляжку и передал ее мне.

— Выпейте. Это рижский бальзам. Согревает.

Я глотнул и закашлялся. Жидкость была густая и такая горькая, что почти невозможно пить.

Но я все-таки отхлебнул еще немного, пока машина разворачивалась в сторону аэропорта, и оглянулся на автобус. Кровь и масло медленно проступали сквозь щедро рассыпанный песок.

Некоторые машины марки «ЗИС» оснащены звуковыми сигналами с особым звуком, чтобы предупреждать постовых милиционеров о проезде важной шишки. У машины Штока тоже был такой сигнал, и шофер гнал через перекрестки без остановок.

— У меня сегодня особый день, — сказал Шток. — Юбилей моей раны.

Он потер плечо.

— Меня ранил снайпер во время финской кампании. Наверное, уложил бы, если бы выпил не так много водки. — Шток засмеялся. — Финские снайперы — мы звали из «кукушками» — редко мазали. Они просачивались на многие километры вглубь за линию фронта, прятались на деревьях и убивали далее генералов. Некоторые из них нахально заглядывали в наши части, обедали в наших полевых кухнях, а затем снова возвращались в свои укрытия. Великолепно. Тот день был такой же, как сегодня. Гололед, небольшой снегопад. Я служил в танковом подразделении. Мы куда-то ехали и увидели группу солдат в форме регулировщиков Красной Армии с нарукавными повязками, которые махали флажками, направляя нас в сторону от дороги. В этом не было ничего необычного, мы часто ездили по полям. Но это оказались финны, переодетые в нашу форму. Мы неожиданно попали под ураганный обстрел. Я ехал в танке с открытой крышкой люка — хотелось видеть, что делается вокруг. Это была ошибка.

Полковник снова потер плечо и засмеялся.

— Это был мой первый день на передовой, — добавил он.

— Не повезло.

— У нас в России говорят: «Первый блин — комом». — Он все еще держался за плечо. — Иногда в холодную погоду сводит мышцы. Врачи на передовой не очень-то умело обращались со шприцем. Вы не поверите, как было холодно в те дни. Военные действия шли даже при сорока градусах мороза, и открытые раны затягивало льдом. Лед — страшная вещь.

Шток достал сигареты, и мы закурили. Шофер сигналил на перекрестках.

— Я знаю, что такое лед, — Шток выдохнул густую струю дыма и ударился в воспоминания. — Во время Великой Отечественной войны я сражался недалеко отсюда. Как-то раз нужно было по льду Ильмень-озера на танках КВ — сорок три тонны — обойти с фланга 290-ю пехотную дивизию фашистов. Сорок три тонны — это триста фунтов на квадратный сантиметр. Лед был великолепен: озеро промерзло почти до самого дна. Но иногда было видно, как лед прогибается, прогибается под страшной тяжестью. Конечно, танки были рассредоточены по всей поверхности озера. Впереди — две реки, где лед хрупкий из-за движения воды. Во время нашей пробной вылазки мы набросали в воду бревен, чтобы они вмерзли в лед и укрепили поверхность. Мы связали танки стальными тросами — как альпинистов, лезущих в гору, — и первые четыре танка прошли по бревнам и льду без проблем, только временами раздавался угрожающий треск. Когда пятый танк был уже на середине пути, лед затрещал, как пистолетные выстрелы. Он стал тонуть, и четыре первых танка с ревом потащили его прямо подо льдом с жутким грохотом. Толщина льда з этом месте была примерно в полметра. Наверное, минуты три танки не могли сдвинуться с места, несмотря на все усилия… — Шток замолчал. Он сжал свои огромные пальцы и щелкнул суставами. — А потом пятый танк с громким ревом показался из-подо льда.

— Но экипаж не выжил бы, пробыв столько времени в ледяной воде.

— Экипаж? — Мои слова озадачили Штока. — Там было много экипажей.

Он засмеялся и какое-то время смотрел мимо меня, вспоминая сбою молодость.

— Всегда находится много людей, — наконец сказал он. — Много людей, готовых следовать за мной, и не меньше, готовых идти за вами.

Мы развернулись у Зимнего дворца. Там стояла дюжина туристических автобусов и длинная очередь любопытных, терпеливо ожидающих, когда смогут увидеть сокровища русских царей.

— Но есть немало и таких, — сказал я, — которые готовы следовать за Харви Ньюбегином…

— Харви Ньюбегин, — медленно произнес Шток, подбирая слова осторожнее, чем обычно, — был типичным продуктом вашей капиталистической системы, разлагающей личность.

— Я знаю одного человека по имени генерал Мидуинтер, — сказал я, — так вот он считает, что Харви — как раз типичный пример вашей системы.

— Есть только один генерал Зима, — ответил мне Шток. — И он всегда на нашей стороне.

Машина мчалась по набережной Невы. У другого берега реки я увидел за пеленой падающего снега Петропавловскую крепость и старый крейсер «Аврора». В Летнем саду статуи были упрятаны в деревянные ящики, чтобы не потрескались от холода.

Снег валил все сильнее. Видимость так ухудшилась, что я засомневался, сможет ли вовремя вылететь мой самолет. Сомневался я и в том, что Шток действительно везет меня в аэропорт.

— Харви Ньюбегин был вашим другом? — спросил Шток.

— Сказать по правде, — отозвался я, — даже не знаю.

— Он не слишком верил в западный мир.

— Он вообще ни во что не верил, — сказал я. — Он считал, что вера — это роскошь.

— На Западе вера действительно роскошь, — заметил мой собеседник. — Христианская религия учит вас много работать, не обещая никаких благ при жизни, только за то, что вы проснетесь в раю. Такая вера — непозволительная роскошь.

— А ваш марксизм, — пожал я плечами, — учит вас усердно работать, не обещая никаких благ ни при жизни, ни после смерти, для того, чтобы ваши дети проснулись в раю. Какая разница?

Шток не ответил. Взявшись за подбородок, он рассматривал толпы людей, идущих по тротуару за стеклом машины.

Наконец он нарушил молчание.

— Недавно на одной конференции высокий чин нашей православной церкви заявил, что больше всего надо бояться не мира без Бога, а церкви без веры. Коммунизм сейчас стоит перед подобной проблемой.

Нас не страшит мелочная вражда ваших психопатичных мидуинтеров. Она нам даже помогает. Народ еще сильнее объединяется перед лицом направленной на нас ненависти, но мы боимся потерять чистоту нашего дела внутри самого дела. Мы боимся разувериться в руководстве и поступиться принципами ради политики. Все ваши политические течения — от запутавшихся левых до одержимых правых — давно научились компромиссам. Они отказались от своих первоначальных — пусть далее наивных — целей ради реальной власти. В России мы тоже теперь идем на компромиссы…

Он замолчал.

— Компромисс — это не ругательство, — возразил я полковнику. — Если выбирать между компромиссом и войной, я предпочту компромисс.

— Я говорю не о компромиссе между Востоком и Западом, — сказал Шток. — Я говорю о компромиссе между сегодняшним русским социализмом — мощным, реалистичным и уже всемирным — и социализмом моей юности, юности моего отца — бескомпромиссным, чистым, идеалистичным.

— Вы говорите не о социализме, — повернулся я к Штоку. — Вы говорите о своей молодости. Вы оплакиваете отнюдь не идеалы вашего детства, а жалеете о самом детстве, ушедшем навсегда.

— Возможно, вы правы, — признался Шток.

— Я прав, — уверенно сказал я. — Все, что произошло со мной за последнее время, — итог этой печальной зависти и восхищения, которые почтенная старость испытывает к молодости.

— Ну хорошо, хорошо, — примирительно сказал Шток, — посмотрим. Через десяток лет мы окончательно выясним, какая система может обеспечить лучший уровень жизни. Мы увидим, кто окажется способен совершить экономическое чудо. Увидим, кто и куда будет ездить, чтобы приобрести роскошные товары.

— Приятно слышать, — ответил я, — что и вы поддерживаете идею конкуренции.

— Ты едешь слишком быстро, — сделал Шток замечание шоферу. — Осторожнее обходи этот грузовик.

Затем он повернулся ко мне и тепло улыбнулся.

— Почему вы толкнули вашего друга Харви под автобус?

Мы спокойно смотрели друг на друга. Подбородок у него опять был в порезах, и на нем маленькими темными капельками застыла кровь.

— Вы преступно пытались убить Ньюбегина перед границей, но ничего не вышло. Поэтому вам приказали убить его здесь, в самом центре нашего прекрасного Ленинграда. Не так ли?

Я промолчал и глотнул еще рижского бальзама.

— Кто вы, англичанин? Наемный убийца?

— Все солдаты таковы, — четко сказал я.

Шток задумчиво посмотрел на меня и наконец согласно кивнул. Мы невероятно долго неслись в аэропорт по дороге, которая оборвалась у какого-то странного памятника. Мне так и не удалось рассмотреть его поближе. Мы свернули к служебным воротам аэропорта, шофер остановился перед проволочным заграждением и просигналил. Солдат распахнул ворота, и мы въехали на бетонированную площадку прямо перед ангаром, затряслись по бетону и подъехали к ИЛу-18 с вращающимися пропеллерами.

Шток пошарил в кармане своего черного гражданского пальто и достал оттуда мой паспорт.

— Я забрал его из гостиницы, мистер… — сказал он и заглянул в паспорт. — Мистер Демпси.

— Спасибо, — отозвался я.

Шток не пошевелился, чтобы выпустить меня из машины. Он продолжал болтать, не обращая внимания на воздушную волну от пропеллеров, которая чуть покачивала нашу машину.

— Представьте себе, англичанин, что две мощные армии движутся навстречу друг другу по огромным пустынным пространствам. У них нет приказов, и ни одна из них даже не подозревает, что другая движется навстречу. Вы знаете, как выступают в поход армии? Далеко впереди своих частей движется человек с биноклем, автоматом и счетчиком радиации. За ним тянутся бронетанковые войска, пехотные машины и санитарные подразделения, а уж затем только дантисты, генералы и обоз с икрой для празднования победы. Первыми встретятся самые кончики пальцев этих армий — два не очень умных человека с биноклями, которые при встрече должны будут быстро решить: протянуть друг другу руку дружбы или спустить курок. И в зависимости от того, что они сделают, армии этой же ночью либо разобьют совместный лагерь, где будут делиться водкой и небылицами, либо начнут рвать друг друга на куски самыми эффективными способами, которые изобрел человек. Мы и есть эти самые кончики пальцев, которые принимают решение, — закончил Шток.

— Вы неизлечимый романтик, товарищ полковник, — весело поддразнил я его.

— Наверное, — согласился Шток. — Но я прошу вас больше не использовать номер с переодеванием своих людей в советскую военную форму.

— Даю слово, я ничего подобного не делал.

— Тогда не делайте этого никогда, — сказал Шток. Он открыл дверцу со своей стороны и щелкнул пальцами.

Шофер быстро обежал вокруг машины и придержал дверцу. Я вылез вслед за Штоком. Он посмотрел на меня бесстрастным взглядом Будды и протянул руку ладонью вверх, будто ждал, что я положу что-нибудь в ладонь. Я не пожал эту руку.

Я поднялся по трапу в самолет. В проходе солдат проверял паспорта у всех пассажиров. Я перевел дух только тогда, когда самолет уже летел над холодным морем. И тогда же заметил, что все еще сжимаю в правой руке фляжку с рижским бальзамом. Снег облепил иллюминаторы, как стая саранчи. Оттепели не предвиделось.