Глава 1

То было утро моего сотого дня рождения. Завершив бритье усталой старой физиономии, которая неотрывно смотрела на меня из диска зеркала, залитая безжалостным светом ванной комнаты, я с удовольствием убедил себя, что и у Хэмфри Богарта такое же лицо; хотя, кроме того, он носил прическу, имел полмиллиона долларов в год и с невозмутимой стойкостью относился к ударам судьбы. Я мазнул палочкой квасцов порез от бритвы, в зеркальном отражении похожий на след от ракеты, севшей на неизвестной стороне Луны.

За окном стоял февраль, одаривший нас первым снегом этой зимы. Только что выпавший и готовый завтра же растаять, он напоминал ту информацию, которой бойкие специалисты по связям с общественностью любят потчевать журналистов. Он искрился, мягко кружась в воздухе, нежный и хрустящий, словно только что доданные на завтрак кукурузные хлопья, припорошенные сахаром. Снег падал на женские прически, и «Телеграф» опубликовал снимок статуи с серебряными эполетами на плечах. Трудно было представить себе, что этот милый снежок мог вызывать параноидальный ужас у руководства Британских железных дорог. В то утро понедельника он скользкими нашлепками налипал на каблуки, и сухие рыхлые пирамидки его сугробов украсили парадный вход в офис на Шарлотт-стрит, где я работал. Я сказал «Доброе утро» Алисе, а она ответила «Не давите на меня», что в полной мере дает представление о наших отношениях.

Строение на Шарлотт-стрит — древняя развалюха, украшенная трещинами. Бумажные обои вздыбились пузырями фурункулов, которые кое-где уже прорвались, обнажая облупившуюся штукатурку. Пол украшали металлические заплатки, прикрывавшие окончательно сгнившие половицы, менять которые уже не имело смысла. На площадке первого этажа красовалась яркая надпись: «Акме-фильм. Монтажная». Под ней изображался глобус, на котором еле виднелись контуры Африки. Из-за двери доносились шум мовиолы, на которой монтировался звук, и резкий запах клея для пленки. Следующую площадку недавно выкрасили в зеленый цвет. Листок из блокнота с загнутыми углами, висевший на двери, гласил, что за ней размещается «Б. Айзек, театральный портной». В свое время это казалось мне довольно забавным. За спиной я слышал пыхтение Алисы, которая взбиралась по лестнице, таща с собой солидную банку «Нескафе». Кто-то в отделе отправки поставил граммофонную пластинку, и бравурный марш в исполнении духового оркестра разнесся по всей лестнице. Доулиш, мой босс, вечно жаловался на этот граммофон, но, по правде говоря, даже Алиса не могла справиться с отделом отправки.

— С добрым утром, — сказала моя секретарша Джин, длинноногая девица двадцати с лишним лет с высокими скулами и гладко зачесанными волосами.

Лицо ее обладало невозмутимым спокойствием, вызывавшим мысль о нембутале; она обладала природным обаянием, ради которого и палец о палец не ударила. Временами мне казалось, что я влюблен в Джин, равно как и Джин иногда думала, что влюблена в меня, но почему-то наши чувства никогда не совпадали.

— Понравилась вечеринка? — спросил я.

— Похоже, что ты-то веселился от души. Когда я уходила, ты приканчивал пинту горького и вообще стоял на ушах.

— Преувеличиваешь. Почему ты ушла домой одна?

— Мне нужно было накормить двух голодных котов. И в постель я ложусь не позже половины третьего.

— Извини. Очень жаль.

— Не стоит.

— Честно.

— Идти вместе с тобой на вечеринку — то же самое, что являться на нее одной. Ты тут же куда-нибудь пристраиваешь меня и отправляешься болтать с кем угодно, а потом удивляешься, почему я никого не знаю.

— Сегодня вечером, — пообещал я, — мы отправимся в какое-нибудь спокойное место и пообедаем. Только мы вдвоем.

— Не получится. Сегодня вечером я даю у себя праздничный обед в честь твоего дня рождения. Из твоих любимых блюд.

— В самом деле?

— Сможешь отпробовать.

— Буду на месте.

— Да уж, пожалуйста. — Джин легонько клюнула меня в щеку: — С днем рождения! — И перегнувшись через стол, поставила на него стакан с водой, подложив под него промокательную бумагу, и рядом — две таблетки «Алка-Зельцер».

— Почему не кинуть их прямо в воду? — спросил я.

— Сомневаюсь, выдержишь ли ты звук их шипения.

Она взяла груду бумаг и начала старательно разбираться в них. К полудню они продолжали громоздиться вокруг нас.

— Мы еще не разобрались даже с входящими, — пришел в ужас я.

— Можем начать «самое неотложное».

— Не пускай в ход женскую логику, — возразил я. — Все, что тут находится, можно окрестить как угодно. Почему бы тебе не разобраться в них без меня?

— Чем я уже и занимаюсь.

— В таком случае выбери все с грифом «Только для информации», поставь индекс «Подлежит возврату» и разошли по принадлежности. Тогда мы сможем перевести дыхание.

— Зачем же дурачить самого себя?

— Ты можешь придумать что-то получше?

— Да. Я думаю, что мы должны получить письменное указание от организации. И тогда будем уверены, что занимаемся только теми досье, что находятся в нашем ведении. А то сюда приходят документы, которые не имеют к нам никакого отношения.

— Частенько, любовь моя, мне кажется, что все это сплошь не имеет к нам никакого отношения.

Джин посмотрела на меня с тем бесстрастным выражением, за которым могло скрываться неодобрение. Но, может, она думала о прическе.

— Ленч в честь дня рождения будет у Трата, — предупредил я.

— Но я ужасно выгляжу.

— Да, — кивнул я.

— Я должна заняться прической. Дай мне пять минут.

— Даю шесть.

Она В САМОМ ДЕЛЕ думала лишь о прическе.

Мы провели время за ленчем в «Траттории терраса»: «тальятелли алла карбонара», «оссо буко», кофе. И неизменный «Пол Роджер». Марио поздравил меня с днем рождения и в честь такого события поцеловал Джин. Он щелкнул пальцами, и появился «Стрега». Я тоже щелкнул пальцами, и ему составил компанию дополнительный «Пол Роджер». Мы сидели, попивая шампанское, не забывая о «Стреге», и, то и дело щелкая пальцами, говорили о конечных истинах и о нашей безграничной мудрости. В офис мы вернулись без четверти четыре, и я в первый раз понял, как может быть опасен истертый линолеум на лестнице. Когда я вошел в кабинет, зажужжал зуммер интеркома.

— Да, — сказал я.

— Немедленно ко мне, — услышал я голос Доулиша, моего босса.

— Немедленно к вам, сэр, — медленно и аккуратно выговаривая слова, повторил я.

Доулиш обладал единственным в здании кабинетом, где было два окна. Заставленное образцами антикварной мебели, не обладавшими особой ценностью, помещение выглядело довольно уютно. Тут стоял запах сырой верхней одежды. Мелочный и дотошный, как коронер эдвардианской эпохи, Доулиш имел длинные тонкие руки, а в волосах цвета соли с перцем уже явно проглядывала седина. Читая, он водил пальцем по строчкам, словно прикосновение к бумаге помогало ему лучше усваивать прочитанное. Он поднял на меня взгляд, оторвав его от письменного стола.

— Это вы там упали на лестнице?

— Споткнулся, — объяснил я. — Из-за снега на обуви.

— Конечно, из-за него, мальчик мой, — согласился Доулиш. Мы оба уставились в окно: снегопад усилился, и густые белые хлопья скапливались в кюветах, но те были настолько сухими, что легкие порывы ветра выметали из них снег. — Я только что отослал премьер-министру 378-е досье. Терпеть не могу проверки. Ведь так легко сделать оплошность.

— Что верно, то верно, — согласился я, испытывая удовлетворение, поскольку не мне пришлось визировать досье.

— Так как вы думаете? — спросил Доулиш. — Этот мальчишка представляет риск с точки зрения безопасности?

Досье 378 — это всего лишь стандартный отчет о надежности группы S1 — видных химиков, инженеров и т. д., — но я знал, что Доулиш просто любит размышлять вслух, так что я всего лишь хмыкнул.

— Вы знаете того, кто меня беспокоит? Вы с ним знакомы?

— Досье его я никогда не видел, — сообщил я, будучи совершенно уверенным в своих словах.

Я знал, что в распоряжении Доулиша имелась и другая маленькая неприятная бомбочка, именовавшаяся «подраздел 14 досье 378», в котором концентрировались данные о профсоюзных деятелях. И едва только к ним появился бы хоть малейший интерес с точки зрения разведки, это досье тут же очутилось бы на моем письменном столе.

— Лично вы что чувствуете к нему?

— Блистательный молодой студент. Социалист. Будет доволен собой, получив почетную степень. В одно прекрасное утро проснется обладателем замшевого жилета, двух детей, работы в рекламном агентстве и десятитысячной закладной на домик в Хэмпстеде. Подписывается на «Дейли уоркер» для того, чтобы с чистой совестью читать «Стейтсмен». Безвреден.

Мне казалось, что я отрапортовал с достаточной бойкостью.

— Очень хорошо, — кивнул Доулиш, листая страницы досье. — Тут для вас найдется работа. — Мне никогда не везло с боссами. Доулиш нацарапал свои инициалы на обложке досье и бросил его в корзинку исходящих. — У нас есть и другая проблема, — сказал он, — которую решить далеко не так просто, как эту. — Подтянув к себе тоненькую папку, Доулиш открыл ее и прочитал: — Олаф Каарна. Вы его знаете?

— Нет.

— Он из тех журналистов, которые называют себя политическими комментаторами, поскольку обладают высокопоставленными болтливыми приятелями. Каарна один из наиболее известных. Он финн. Благополучен. (Этим выражением Доулиш обозначал наличие частных доходов.) Немалую часть времени и средств тратит на сбор информации. Два дня тому назад беседовал с одним из членов нашего посольства в Хельсинки. Попросил его уточнить пару небольших технических деталей перед публикацией статьи, которая появится в следующем месяце. Он предполагает послать ее в «Кансан уутисет», газету левого направления. И если это может нам чем-то угрожать, то самое время подпалить фитиль. Конечно, мы не знаем, какие козыри у Каарны в рукаве, но он намекает, что докажет широкое вмешательство британской военной разведки, имеющей центр резидентуры в Финляндии, в дела всей Северной Европы.

При этих словах мы с Доулишем улыбнулись. Представление о Россе, который в военном министерстве плетет хитроумные глобальные сети, не имело ничего общего с действительностью.

— И правильный ответ заключается в?..

— Бог знает, — махнул рукой Доулиш, — но придется разбираться. Можно не сомневаться, что Росс пошлет кого-нибудь. Форин Офис уже в курсе, и О'Брайен вряд ли не обратит внимание на эту ситуацию.

— Она смахивает на одну из тех вечеринок, где первая же ушедшая женщина вызывает о себе многочисленные разговоры.

— Довольно похоже, — согласился Доулиш. — Поэтому-то я и хочу, чтобы вы отправились завтра же утром.

— Минутку! — воскликнул я, готовый привести кучу доводов, почему это невозможно, но алкоголь туманил мои мозги. — Паспорт. То ли мы получаем качественный из Форин Офис, то ли скороспелку из военного министерства, а если они нас засекут, то при желании будут тянуть и откладывать.

— Встретьтесь с вашим приятелем из Олдгейта, — посоветовал Доулиш.

— Но сейчас уже половина пятого.

— Совершенно верно, — согласился он. — Ваш самолет улетает утром, без десяти десять. Так что в вашем распоряжении более шестнадцати часов, чтобы все организовать.

— Я и так уже заработался.

— Переработка существует только в вашем воображении. Вы уделяете слишком много времени одним делам и меньше, чем требуется, — другим. Вам следует исключить личные мотивы в подходе к делу.

— Но я даже понятия не имею, чем мне предстоит заниматься, если я окажусь в Хельсинки.

— Встретитесь с Каарной. Спросите его о той статье, что он готовит. В прошлом он допускал кое-какие глупости. Покажете ему пару страниц из его досье. Он все сообразит.

— Вы хотите, чтобы я запугал его?

— Боже сохрани, нет. Сначала пряник, лишь потом кнут. В случае необходимости КУПИТЕ эту статью. Он понятливый.

— Значит, вы так считаете. — Я знал, что если даже по интонации позволю ему догадаться об охватившем меня возмущении, то ничем хорошим это не кончится. Поэтому с предельным терпением я объяснил: — В нашем здании есть как минимум шесть человек, которые справятся с этой работой, пусть даже она и не так проста, как вы описываете. Я не говорю по-фински, у меня нет там близких друзей, я не держал в руках ни одного досье, которое имело бы отношение к заданию. Почему ехать надо обязательно мне?

— Вы, — сказал Доулиш, снимая очки и тем самым кладя конец дискуссии, — лучше всех переносите холод.

* * *

Старая Монтегю-стрит представляет собой мрачный кусок владений Джека Потрошителя в Уайтчепеле. Темноватые лавки с бочонками селедки; развалины; магазин с кошерными курами; бижутерия; опять развалины. Тут и там небольшие скопления свежевыкрашенных магазинчиков с арабскими надписями говорили, что гетто осваивает новая волна нищих иммигрантов. Трое темнокожих ребятишек, на старых велосипедах быстро подались в сторону и, описав круг, остановились. За многоквартирными домами снова потянулась череда магазинчиков. На витрине одного из них, где производились печатные работы, красовались засиженные мухами визитные карточки. Печатные буквы выцвели, и под прямыми лучами солнца карточки скукожились и свернулись. Ребята неожиданно снова снялись с места, выписывая арабески на тонком снежном покрове. Дверь, ведущая в магазин, разбухла и покоробилась. Над моей головой звякнул колокольчик, с которого посыпалась легкая пыль. Дети смотрели мне вслед, когда я вошел в магазин. Маленькое переднее помещение пересекала ветхая древняя конторка, покрытая стеклом. Под ним лежали образцы накладных и визитных карточек: туманные призраки умирающего бизнеса. На полках громоздились коробки с бумагой, конторскими бланками, замусоленные каталоги, и висело объявление, гласившее: «Мы принимаем заказы на резиновые печати».

Когда эхо колокольчика стихло, из задней комнаты донесся голос:

— Это вы звонили?

— Совершенно верно.

— Валяй наверх, приятель.

Затем женский голос заорал:

— Он тут, Сонни.

Я откинул крышку конторки и двинулся наверх по узкой лестнице.

Мутные окна задней части дома выходили во двор, где валялись припорошенные легким снежком сломанные велосипеды и ржавые сидячие ванны. Тут было настолько тесно, что мне показалось, словно я очутился в домике, выстроенном для гномов.

Рабочее место Сонни Зонтага находилось под самой крышей. Его комната казалась немного почище, но в ней царил невообразимый хаос. Большую часть ее занимал стол с белой пластиковой крышкой, заставленной пузырьками, среди которых валялись штампы, иглы, резцы, гравировальные инструменты с грибообразными — чтобы лучше ложились в ладонь — деревянными ручками и два отполированных до блеска точильных камня. Вдоль стен с пола до потолка разместились коричневые картонные коробки.

— Мистер Джолли, — улыбнулся Сонни Зонтаг, протягивая мягкую белую руку, которая стиснула мои пальцы как стилсоновский разводной ключ.

Когда мы впервые встретились с Сонни, он подделал для меня удостоверение министерства труда на имя Питера Джолли. С тех пор, свято веря в плоды рук своих, он и называл меня мистер Джолли.

Сонни, невзрачный человечек средних габаритов, носил черный костюм, черный галстук и черный же котелок, который редко снимал. Под расстегнутым пиджаком у него виднелся серый джемпер ручной вязки, с которого свисали нитки. Встав, он одернул его, придав джемперу более опрятный вид.

— Привет, Сонни! Прошу прощения за вторжение.

— Ни в коем случае. Постоянный клиент имеет право на особое отношение.

— Мне нужен паспорт, — сказал я. — Для Финляндии.

Напоминая хомячка в своем деловом костюме, он вскинул подбородок и дернул носом, два или три раза повторив «Финляндия».

— Он не должен быть скандинавским, — рассуждал он. — Слишком легко проверить. И не из страны, в которой требуется виза для поездки в Финляндию, ибо у меня нет времени делать для вас визу. — Быстрым движением он пригладил бакенбарды. — Не Западная Германия, нет.

Продолжая бормотать, он принялся шарить по полкам, пока не нашел большую картонную коробку. Вместо того чтобы начать копаться в ней, как я предполагал, он расчистил локтями место на столе и вывалил все ее содержимое. Оно составляло пару дюжин самых разных паспортов. Некоторые были помяты и растрепаны, с оборванными уголками, а другие представляли собой всего лишь кучу разрозненных листков, удерживаемых резиновым колечком.

— Эти надо уничтожить, — объяснил Сонни. — Я изъял листки с визами, которые мне понадобились, и использовал их. Дешевка — разве что подсунуть, когда берете машину или что-нибудь еще, вам, конечно, не годится, но где-то тут у меня есть симпатичная штучка Ирландской Республики. Если вас устроит, я приведу ее в порядок за пару часов.

Он порылся в груде мятых документов и извлек оттуда ирландский паспорт. Вручив его мне для изучения, Сонни получил от меня три нерезкие фотокарточки. Внимательно рассмотрев их, он вынул из кармана блокнот и уткнулся носом в микроскопические буковки.

— Демпси или Броди, — улыбнулся он. — Что вы предпочитаете?

— Понятия не имею.

Сонни стал вытаскивать из джемпера длинную шерстяную нитку. Быстро намотав на палец, он наконец оборвал ее.

— Значит, будет Демпси. Мне нравится Демпси. Как насчет Лиама Демпси?

— Обаятельная личность.

— Я бы не стал практиковаться в ирландском произношении, мистер Джолли, — заметил Сонни, — он очень труден, этот ирландский.

— Шучу, — ответил я. — Человек по имени Лиам Демпси и с искусственным ирландским акцентом получит все, что ему причитается.

— Вот это верно, мистер Джолли, — согласился Сонни.

Я заставил его несколько раз четко произнести мое имя и фамилию. С этим он справлялся отменно, а я не хотел недоразумений лишь из-за того, что не смогу правильно произнести свои анкетные данные. Я подошел к мерной линейке на стене, и Сонни вписал: рост 5 футов 11 дюймов, голубые глаза, темно-каштановые волосы, кожа смуглая, шрамов и особых примет не имеется.

— Место рождения? — спросил он.

— Кинсейл?

Шумно втянув в себя воздух, Сонни тем самым выразил неодобрение.

— Ни в коем случае. Слишком маленькое местечко. Рискованно. — Он еще раз поцокал языком. — Корк, — неохотно предложил он. Мое предложение его явно не устраивало.

— О'кей, Корк, — согласился я.

Он обошел вокруг стола, неодобрительно покусывая губы и повторяя: «Кинсейл — слишком рискованно», словно я пытался перехитрить его.

Положив перед собой ирландский паспорт, он закатал рукава рубашки. Вставив в глаз лупу часовщика, уставился на чернильные строчки. Затем встал и, словно бы сравнивая, стал рассматривать меня.

— Вы верите в реинкарнацию, в перевоплощение душ, Сонни? — спросил я.

Он облизал губы и улыбнулся, глядя такими сияющими глазами, будто видел меня в первый раз. Возможно, так оно и было, возможно, он был настолько тактичен и сдержан, что старался не видеть и не запоминать клиентов.

— Мистер Джолли, — произнес он мягко, — в своем деле я видел самых разных людей. Тех, кого обижало общество и которые сами обижали его, и, можете мне поверить, они редко представали в одном и том же облике. Но человек не в силах покинуть этот мир, разве что после смерти. Всем нам назначено свидание в Самарре. Великий писатель Антон Чехов говорит нам: «Когда человек появляется на свет, он может выбрать одну из трех дорог. Других не дано. Если он пойдет направо, его съедят волки. Если налево — он сам съест волков. А если пойдет прямо, то съест сам себя». Вот что говорит нам Чехов, мистер Джолли, и когда сегодня вечером вы уйдете отсюда, то будете Лиамом Демпси, но вы не оставите свою суть в этой комнате. Судьба метит каждого из своих клиентов, — он обвел рукой ряды пронумерованных картонных коробок, — и как бы те ни менялись, она знает, какой номер кому принадлежит.

— Вы правы, Сонни, — сказал я, удивившись этому потоку философских сентенций.

— Так и есть, мистер Джолли, можете мне поверить, так и есть.

 

Глава 2

Финляндия не входила в коммунистический лагерь, она составляла часть Западной Европы, о чем говорило и ее благополучие — магазины, набитые мясными вырезками и долгоиграющими пластинками, замороженной пищей и телевизорами.

Аэропорт в Хельсинки не самое удобное место, откуда стоило бы вести конфиденциальные разговоры. Как, впрочем, и все другие аэропорты: тут шла беспошлинная торговля и болталось слишком много полицейских, которым, казалось, нечего делать; не исключено, что разговоры записывались. Так что я взял такси и поехал на железнодорожный вокзал.

Хельсинки производил впечатление уютного провинциального города, в котором никогда не кончается зима. В нем пахло древесной смолой и дымом из каминных труб — чисто деревенские запахи. В шикарных ресторанах предлагали копченые оленьи языки, и не подлежало сомнению, что эти заведения существовали в мирном согласии с бесконечными озерами и лесами, которые молчаливо покоились под густыми покровами снегов и льда. Но Хельсинки, своеобразное образование в Финляндии, непонятно как возникший город с полумиллионом жителей, пытавшийся забыть, что за последней автобусной остановкой берут начало тысячи и тысячи квадратных миль ледяных арктических пространств.

Такси остановилось у главного входа на вокзал. Он представлял собой огромное коричневое здание, смахивающее на радиоприемник выпуска 1930 года. От забрызганных грязью автобусов к нему тянулись длинные вереницы людей с красными, как после сауны, лицами; то и дело, со скрежетом переключая скорости, машины выруливали на ухабистую грунтовую дорогу.

Я разменял пятифунтовую купюру и направился к будке таксофона. Опустив монетку в двадцать пенни в щель автомата, я набрал номер. Ответ раздался сразу же, словно человек на другом конце сидел у телефона.

— "Стокманн"? — спросил я. Так именовался самый большой универсальный магазин в Хельсинки, название которого даже я мог произнести.

— Эй, — ответил собеседник. «Эй» означало «нет».

Я сказал «Hyvaa iltaa», поскольку выучил, что это «доброе утро», а человек на другом конце ответил «kiitos» — спасибо — и повторил слово. Я повесил трубку. Перед зданием вокзала я взял другое такси. Водитель кивнул, когда я ткнул пальцем в карту города. Мы влились в движение по Алексантеринкату и наконец остановились у набережной.

Для этого времени года в Хельсинки стояла мягкая погода. Достаточно мягкая, чтобы утки, обосновавшиеся в гавани, могли плавать в двух прорубях, сделанных людьми, но не такая мягкая, чтобы вы могли разгуливать без меховой шапки, разве что хотели, чтобы ваши отмороженные уши отвалились, разлетевшись на тысячу осколков.

Пара телег, крытых брезентом, обозначала место, где шла утренняя торговля на рынке. Дуга водного пространства гавани была ослепительно белой, украшенной вздыбленными торосами грязноватого льда. Небольшая группа солдат и армейский грузовик тоже ждали парома. Они то и дело хохотали, обмениваясь дружескими тычками, и их дыхание поднималось белыми столбами, как индейские сигнальные костры.

По пробитому каналу чистой воды подошел паром; куски битого льда неохотно уступили ему дорогу. Он издал гудок, и полоса дыма легла новым шрамом на его мокрую тропу. Прикрывшись переборкой, я закурил «Голуаз», наблюдая, как армейский грузовик медленно вползает по пандусу. Рядом с рыночной площадью стоял человек с высокой гирляндой шаров, надутых водородом. Ветер трепал их, и он с трудом удерживал равновесие; шары колыхались над ним, как ярко раскрашенный тотем. Седовласый бизнесмен в остроконечной шапке что-то коротко сказал продавцу шаров. Тот кивнул на паром. Седовласый не стал покупать шары. Я почувствовал, как паром качнулся под весом грузовика. Низкий гудок предупредил последних пассажиров, и, когда тупой нос судна стал с шорохом раздвигать мешанину раздробленного льда, вдоль бортов зажурчала вода.

Седовласый присоединился ко мне на палубе. Его крупная фигура казалась еще массивнее из-за тяжелого пальто. Серая остроконечная шапка и меховой воротник соответствовали цвету его волос и слились с ними, когда он, повернув голову, уставился в море. Он курил трубку, и порывы ветра разносили искры из ее чашечки, стоило ему только выйти на палубу. Он облокотился на фальшборт рядом со мной, и мы стояли, провожая глазами огромные глыбы льда. Декорация напоминала сцену в кабаре тридцатых годов, и в гавани не хватало только большого белого пианино.

— Прошу прощения, — обратился ко мне седовласый. — Не знаете ли вы случайно номер телефона магазина «Стокманн»?

— 12-181, — назвал его я, — если только речь не идет о ресторане.

— Номер ресторана я знаю, — сказал он. — 37-350.

Я кивнул.

— Почему вообще они решили этим заняться?

Я пожал плечами.

— Кто-то в соответствующем департаменте организации начитался шпионских романов.

Услышав мое изречение, человек моргнул. Слова «шпион» и всех производных от него полагалось избегать, так же как художники предпочитают не пользоваться словом «артист».

— Я потратил массу времени, — посетовал он, — припоминая, что сказали мне и что ответил я.

— Как и я. Может, нас обоих водят за нос?

Человек в пальто с меховым воротником засмеялся, и из трубки снова вылетел сноп искр.

— Как и говорится в вашем сообщении, их двое. Оба живут в отеле «Хельсинки», и я думаю, что знают друг друга, хотя и не обменялись ни словом.

— Почему вы так считаете?

— Ну, прошлым вечером в обеденном зале не было никого, кроме них. И тот и другой сделали заказ на английском и говорили так громко, что их любой мог услышать, и тем не менее они не представились друг другу. То есть в чужой стране за обедом встретились двое англичан — и даже не обменялись приветствиями. Нормально ли это? Вот что я имею в виду.

— Да, — согласился я.

Седовласый пыхнул трубкой и кивнул, заботливо присовокупив мои слова к своему жизненному опыту.

— Один из них ростом примерно с вас, чуть потоньше — примерно семидесяти пяти кило, чисто выбрит, отчетливо произносит слова, походка и манера разговора как у армейского офицера; примерно тридцать два года. Второй еще выше, разговаривает громко с подчеркнутым английским акцентом, лицо очень белое, в нем есть что-то болезненное, примерно двадцати семи лет, худой, весит около...

— О'кей, — сказал я. — Я получил полное представление. Первый человек Росса, прислан военным министерством, а второй из Форин Офис.

— Я тоже склонен так думать. Первый, который зарегистрировался под именем Сигера, вчера вечером выпивал с вашим военным атташе. Второй называет себя Бентли.

— Вы в самом деле тщательно поработали, — одобрил я.

— По крайней мере, это оказалось нам под силу.

Кто-то прошел по палубе за нами, и седовласый неожиданно показал куда-то на замерзшее море. Мы уставились на зажатый льдами островок, словно обменивались информацией по его поводу. Подошедший зябко потопал ногами.

— Одну финскую марку, — сказал он. Торопливо собрав плату за проезд, он нырнул в теплую каюту.

— Кроме этих выпускников публичных школ входил ли в контакт с Каарной кто-то еще из иностранцев?

— Трудно сказать. В городе полно странной публики: американцы, немцы, даже финны, которые копают... — он пошевелил пальцами в поисках нужного слова, — информацию.

За ледяными просторами я увидел островок Суоменлинну и группу людей на берегу, ожидающих парома.

— Наша парочка не виделась с Каарной? — Человек отрицательно покачал головой. — Значит, пришло время, чтобы кто-нибудь нанес ему визит, — решил я.

— Могут ли быть какие-то неприятности?

Мы уже почти подошли к берегу, и я услышал, как водитель включил двигатель машины.

— Не беспокойтесь, — сказал я. — Не та ситуация.

* * *

На следующее утро я проснулся в отеле «Хельсинки» в семь часов. Кто-то вошел в мой номер. Горничная поставила поднос у постели: две чашки, два блюдца, два кофейничка — всего по два. Я попытался придать себе вид человека, у которого приятельница находится в ванной. Горничная откинула шторы, и на мою постель упали лучи холодного северного утра. Когда она ушла, в каждой из чашек я растворил по полплитки шоколада со слабительным и позвонил в систему обслуживания номеров. Явился посыльный. Я объяснил, что произошла ошибка. Кофе предназначено для двух джентльменов, что живут по другую сторону холла, для мистера Сигера и мистера Бентли. Я назвал ему номера их комнат и вручил банкнот в одну марку. Затем я принял душ, побрился, оделся и рассчитался в гостинице.

Перейдя на другую сторону улицы, я совершил променад вдоль магазинчиков на первых этажах, за витринами которых уборщицы наводили последний лоск на и без того сияющие полы. Двое полицейских в меховых головных уборах завтракали в кафе «Колумбия». Заняв место у окна, я стал рассматривать по другую сторону площади железнодорожную станцию Сааринен, которая доминировала над городом. За ночь выпало много снега, и небольшая армия дворников расчищала автобусную стоянку.

Я позавтракал. «Риси Мурожа» производства Келлога издавали приятный хруст, яйца были превосходны на вкус, как и апельсиновый сок, но от утренней чашки кофе я отказался.

В самом конце полуострова городские кварталы достигают всего километра в ширину. Здесь, в южной части города, живут и работают дипломаты, высятся старомодные гранитные здания; тут стоит тишина, и парковка не составляет никаких трудностей. Каарна жил в приземистом многоквартирном здании, стены которого еще хранили шрамы от русских бомбардировок. Обстановка в фойе отличалась сдержанной бесцветной элегантностью; ее стекло и металл сочетались с гранитом. Квартира Каарны располагалась на четвертом этаже: номер 44. Небольшая карточка под кнопкой звонка оповещала, что тут живет д-р Олаф Каарна. Я позвонил три раза. О встрече я не договаривался, но знал, что Каарна работает дома и редко покидает квартиру до ленча. Позвонил снова и подумал, не проклинает ли сейчас хозяин раннего гостя, путаясь в рукавах купального халата. Никакой реакции не последовало, и, заглянув в щель почтового ящика, я увидел в холле лишь столик темного дерева, заваленный почтой; за ним можно было различить три закрытые двери. Я почувствовал, что холодный металл проема почтового ящика, в который я упирался лбом, подался вперед, и услышал легкий щелчок. Тяжелая дверь приоткрылась, и я чуть не споткнулся о коврик. Снова позвонив, я придержал дверь ногой, хотя и без большого воодушевления. Когда стало ясно, что встречать меня никто не собирается, как тень проскользнул внутрь. Быстро просмотрев почту, заглянул в комнаты. Чистенькая кухня с минимальным набором мебели. Гостиная выглядела как образец скандинавского стиля в выставочном зале большого универмага. Обжитым казался только кабинет. Вдоль стен стояли полки с книгами, а на столе соснового дерева громоздились груды бумаг, придавленные чернильными бутылочками и коробками со скрепками. За столом высился застекленный книжный шкаф, в котором выстроился ряд папок с аккуратными надписями на финском. На подоконнике стоял стеллаж с чистыми, неиспользованными пробирками, а под окном размещался секретарский столик, на котором лежали лист финских почтовых марок, нож для вскрытия писем, весы, тюбик с клеем и пустой флакончик с лаком для ногтей; на поверхности стола виднелись следы пудры. Самого Каарну я нашел в спальне.

Каарна оказался куда меньше ростом, чем я предполагал по снимкам, во всяком случае, его округлая голова выглядела явно великоватой для такого тела. Лысой макушкой он едва касался великолепного ковра. Рот его был слегка приоткрыт, являя неровные передние зубы, и струя крови из него заливала нос и глазницы, образуя в центре лба нечто вроде пятна Роршаха. Распростертому поперек неубранной постели телу, не позволила соскользнуть на пол нога, зацепившаяся за металлические завитушки спинки. Каарна полностью оделся. Под воротником виднелся сбившийся на сторону галстук-бабочка в горошек, а белый нейлоновый халат хранил еще влажные и совсем свежие яичные пятна. Каарна был мертв.

На левой стороне спины виднелось пятно крови. Под нейлоном, не пропускавшим влаги, она обрела темный цвет. И хотя из-за распахнутого настежь окна в комнате стоял пронизывающий холод, она еще не свернулась. Я наспех осмотрел его ногти, под которыми, как нас учили специалисты, можно найти массу вещественных доказательств, но не выявил ничего, что обнаруживается без помощи электронного микроскопа. Если его пристрелили через открытое окно, то это объясняло положение тела, рухнувшего поперек кровати. Я решил посмотреть, нет ли полосы осаднения вокруг раны, но едва только приподнял его за плечи, он начал соскальзывать — он даже еще не окоченел — и бесформенной массой свалился на пол. При падении тело его издало громкий звук, и несколько мгновений я прислушивался к реакции из квартиры внизу. Но услышал только шум лифта.

С логической точки зрения мне следовало бы оставаться на месте, но я, очутившись в холле, вытер дверные ручки и прикинул, не стоит ли стащить почту с целью «научного изучения».

Лифт остановился на этаже Каарны. Из него вышла девушка, в теплом белом полупальто и меховой шапочке, и прежде, чем посмотреть на меня, аккуратно прикрыла за собой дверцу. С собой она несла папку, которая казалась довольно увесистой. Она подошла к закрытым дверям 44-й квартиры, и несколько мгновений мы молча смотрели друг на друга.

— Вы уже позвонили? — на превосходном английском спросила она. Я кивнул, предположив, что явно не похож на финна, и она, нажав кнопку звонка, долго не отпускала ее. Мы ждали. Скинув туфельку, она пяткой заколотила в дверь. — Должно быть, он у себя в офисе, — уверенно заявила девушка. — Вы хотели встретиться с ним? — Она снова надела туфлю.

Лондон утверждал, что у него нет офиса, а в таких вещах Лондон не ошибается.

— Во всяком случае, предполагал, — сказал я.

— У вас есть какие-то документы или устное сообщение?

— И то, и другое. И документы, и сообщение.

Направившись к лифту, она остановилась вполоборота ко мне, продолжая разговор.

— Вы работаете на профессора Каарну?

— Не полный рабочий день.

В лифте мы спускались в молчании. У девушки было чистое спокойное лицо и безупречная фигура, смотреть на которую в такую погоду доставляло удовольствие. Она не пользовалась губной помадой; на лице — лишь пушок пудры и легкие тени на веках. Свои темно-русые волосы она заправляла под меховую шапочку, но пряди их то и дело падали ей на плечи. В холле она посмотрела на мужские часы, украшавшие ее запястье.

— Почти полдень. Нам лучше подождать до ленча.

— Давайте первым делом попробуем заглянуть к нему в офис, — предложил я. — И если его там не окажется, перекусим где-нибудь поблизости.

— Не получится. Его офис в бедном районе у пятой автострады, что идет на Лахти. Поесть там негде.

— Что касается меня...

— То вы не хотите есть, — улыбнулась она. — А вот я хочу, так что будьте любезны пригласить меня на ленч.

Она выжидающе коснулась моей руки. Я пожал плечами и двинулся по направлению к центру города. Обернувшись, бросил взгляд на открытое окно квартиры Каарны; в здании напротив было вдоволь мест, где мог устроиться в ожидании снайпер с ружьем. Но в этом климате, где двойные рамы окон запечатаны клейкой лентой, прождать можно и всю зиму.

Мы шли по тротуару широкой улицы, на обочинах которой высились груды колотого льда; тротуары так обильно посыпали песком, что они напоминали песчаные дорожки в японских садиках. Вывески, переполненные гласными, совершенно для меня ничего не значили, если не считать редких вкраплений «Эссо», «Кока-Колы» и «Кодака». С каждой минутой небо темнело и опускалось все ниже, и, когда мы вошли в кафе «Каар-тингрилли», первые снежинки стали деловито опускаться на землю.

Кафе оказалось длинным и узким, но тут было тепло и пахло кофе. На стенах, выкрашенных до половины в черный цвет, висели картины. Кафе украшало натуральное дерево с медными накладками, и тут собралось полно молодежи, которая шумела, флиртовала и пила кока-колу.

Мы забрались в самый дальний угол, откуда открывался вид на автомобильную стоянку, где все машины побелели от снега. Скинув свое тяжелое пальто, девушка оказалась еще моложе, чем я предполагал. Все эти хельсинкские девушки с чистыми свежими мордочками явились на свет, когда солдаты стали возвращаться домой. Сорок пятый стал годом беби-бума, годом высокой рождаемости, для радующихся финнов. Я подумал, не из этого ли поколения моя спутница.

— Лиам Демпси, гражданин Ирландии, — представился я, — собирал материалы для профессора Каарны в связи с переводами фондов, что имели место между Лондоном и Хельсинки. Большую часть года живу в Лондоне.

Она протянула мне руку через стол, и я пожал ее.

— А меня зовут Сигне Лайне, — улыбнулась она. — Я финка. Вы работаете на профессора Каарну, значит, у нас есть нечто общее, ибо профессор Каарна работает на меня.

— На вас, — не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал я.

— Не на меня лично. — При этой мысли она опять улыбнулась. — На организацию, в которой я работаю.

Она держала руки так, словно неотрывно просматривала журналы «Вог»: поддерживая одну руку другой, она прижала ее к лицу, покачивая головой, словно нянча больную канарейку.

— Что это за организация? — спросил я.

К нашему столику подошла официантка. Не посоветовавшись со мной, Сигне по-фински сделала заказ.

— Все в свое время, — уклонилась она от ответа.

За пределами автостоянки снежные волны, подгоняемые порывами ветра, неслись параллельно земле; мужчина в вязаной шапочке с помпоном на макушке возился с аккумулятором, покачиваясь под ударами упругих порывов ветра и стараясь не поскользнуться на твердом блестящем сером льду.

Ленч состоял из сандвичей с холодной говядиной, супа, пирожного с кремом и стакана холодного молока, которое, по сути, являлось тут национальным напитком.

Сигне вгрызлась в меня, как электропила. То и дело она задавала мне вопросы — и где я родился, и сколько зарабатываю, и женат ли я. Задавала она мне их с тем рассеянным видом, который свойствен женщинам, когда их очень интересуют ответы.

— Где вы остановились? Вы не едите ваше пирожное...

— Я нигде не остановился и не могу позволить себе пирожное с кремом.

— Оно вкусное, — сообщила Сигне и, окунув пальчик в шоколадный крем, поднесла его к моим губам. Голову она склонила набок так, что длинные золотистые волосы упали ей на лицо.

Я слизал крем.

— Нравится?

— Очень.

— Тогда ешьте.

— Ложкой — это будет далеко не то же самое.

Улыбнувшись, она намотала на палец бесконечную прядь волос, после чего выдала мне серию вопросов на тему, где я собираюсь остановиться. Она сказала, что хотела бы получить документы, предназначенные для Каарны. Я отказался расставаться с ними. Наконец мы согласились, что завтра я принесу их на нашу очередную встречу, а тем временем не буду искать встречи с Каарной. Она вручила мне пять сотенных банкнотов — более пятидесяти пяти фунтов стерлингов — на текущие расходы, после чего наш разговор обрел серьезный характер.

— Вы понимаете, — начала она, — если ваши материалы попадут не в те руки, то вы причините большой вред своей стране? — Сигне явно не догадывалась о разнице между Ирландией и Соединенным Королевством.

— В самом деле? — спросил я.

— Я бы взяла их... — она сделала вид, что очень занята замочком своей папки, — чтобы у вас не возникло желания причинить вред своей стране.

— Ни в коем случае, — обеспокоенно произнес я.

Подняв глаза, она серьезно уставилась на меня.

— Вы нам нужны. Нам важно, чтобы вы работали на нас. Я кивнул.

— На кого конкретно — на «нас»?

— На британскую военную разведку. — Сигне уложила густую прядь золотистых волос, заколола ее булавкой и поднялась. — До завтра!

Но прежде, чем покинуть ресторан, она подтолкнула ко мне по столу купюру.

 

Глава 3

В тот же день я зашел в «Марски», приятное заведение, где все напоминало о скандинавской сдержанности времен Маннергейма. Свет, отражающийся в нержавеющем металле отделки, был достаточно ярок, а восседая в черном кожаном кресле у стойки, ты чувствуешь себя словно у приборной панели «Боинга-707». Я пил водку и размышлял, почему Каарна оказался измазан яичным желтком и куда делась скорлупа. Я тихонько посмеялся про себя при мысли, что меня вербует британская разведка, но хохотать вслух себе не позволил, и на то имел две причины.

Во-первых, такова обычная практика всех разведывательных организаций: агента надо убедить, что он работает на тех, с кем ему приятно сотрудничать. Франкофилу говорят, что его сообщения идут прямиком на Кэ д'Орсе, коммунисту сообщают, что указания для него поступают непосредственно из Москвы. Мало кто из агентов доподлинно знает, на кого он работает, ибо суть его деятельности исключает возможность проверки.

Вторая причина, которая помешала мне откровенно расхохотаться, заключалась в том, что Сигне, может быть, в самом деле работала на департамент Росса в военном министерстве. Сомнительно, но исключать нельзя.

Как общепринятое правило — а все такие правила опасны — агенты должны быть уроженцами той страны, в которой действуют. Я не был агентом и не испытывал желания быть им. Я получал, оценивал и передавал информацию, которую добывали наши агенты, но я редко контактировал с ними лично, если не считать таких беглых встреч, как с тем финном, с которым говорил на пароме. Я оказался в Хельсинки с простой и ясной целью, которая ныне стала очень сложной, и должен использовать представившуюся мне странную возможность, но не был готов к ней. У меня нет системы связи с Лондоном, разве что аварийный контакт, который позволено использовать лишь при неминуемом начале мировой войны. У меня нет возможности выходить на связь — и не только потому, что мне запрещено вмешиваться в работу нашей резидентуры. Судя по мгновенной реакции, с которой седовласый человек поднял трубку, этот номер принадлежал общественному таксофону.

Так что я взял еще одну порцию водки и, неторопливо изучая дорогое меню, нащупал в кармане пятьсот марок, которые мне вручила девушка с большим ртом. Легко пришли, легко и уйдут.

* * *

Утро наступило чистое и солнечное, но температура упала еще на несколько градусов ниже нуля. Когда я шел через центр города, то слышал, как распевали птицы на деревьях эспланады. Поднявшись по склону холма, на котором стояли здания университета, раскрашенные в ярко-желтый горчичный цвет, я спустился по Унионинкату до магазина, в котором продавались длинные, до щиколоток, кожаные пальто.

Сигне стояла около магазина. Пожелав мне доброго утра, она на ходу пристроилась рядом. У Лонг-бридж мы свернули налево, срезая путь, чтобы не пересекать его, и пошли вдоль замерзшей бухточки. Под мостом в мешанине битого льда, в котором плавали размокшие картонные ящики и мятые банки, ныряли утки. Сам мост был испещрен шрамами от осколков.

— Это русские, — указала Сигне. Я посмотрел на нее. — Они бомбили Хельсинки; мост пострадал.

Мы остановились, глядя на грузовые машины, которые направлялись в город.

— Мой отец был профсоюзный деятель; он смотрел на этот изуродованный мост и говорил мне: «Помни, что эти бомбы делали советские рабочие на советских заводах, в стране Ленина». Всю жизнь он посвятил профсоюзному движению. В 1944 году умер от разрыва сердца.

Она резко опередила меня, и я увидел, как мелькнул носовой платок, который она прижала к глазам. Я последовал за ней, когда она спустилась на замерзшую поверхность воды и пошла по льду. Еще несколько фигурок спешили к западному берегу, спрямляя путь через бухту. Перед нами старуха тащила санки с покупками. Двигался я осторожно, не доверяя крепости выглаженного жесткими зимними ветрами льда. Я поравнялся с Сигне, и она с благодарностью взяла меня под руку.

— Вам нравится шампанское? — спросила она.

— Вы предлагаете выпить?

— Нет, просто интересуюсь. Три месяца назад я в первый раз пила его. Оно мне очень понравилось. Можно считать, это мой любимый напиток.

— Очень приятно, — сказал я.

— А вы любите виски?

— Виски я очень люблю.

— Мне вообще нравится алкоголь. Наверно, я когда-нибудь стану пьяницей. — Она подхватила горсть снега, скатала его в комок и с силой запустила метров на сто по льду. — Снег вам нравится? А лед?

— Только в виски и в шампанском.

— Вы кладете лед в шампанское? Я считала, что это неправильно.

— Я пошутил, — объяснил я.

— Так я и знала.

Мы пересекли замерзшую бухту, и я поднялся по склону берега. Сигне осталась стоять на льду, хлопая ресницами.

— В чем дело?

— Думаю, что я не справлюсь, — слукавила она. — Вы мне поможете?

— Перестаньте дурачиться. Вы же здоровая девица.

— Ну ладно, — весело согласилась она и вскарабкалась ко мне.

Город почти не изменил свой облик, когда мы оказались на северной стороне Лонг-бридж. Не было заметно тех драматических перемен, свойственных Лондону к югу от Темзы, или Стамбулу за мостом Галаты; правда, с северной стороны Лонг-бридж Хельсинки стал чуть мрачнее, навстречу нам шли люди, одетые несколько небрежнее, и грузовики попадались тут чаще, чем легковые автомашины. Сигне привела меня в квартал многоквартирных домов недалеко от Хельсингкату. В фойе она нажала кнопку домофона, чтобы дать знать о нашем появлении, но открыла дверь ключом. Лишь сравнительно небольшая часть домов в Хельсинки отличается современным изысканным блеском, который ассоциируется с финским дизайном; чаще всего они напоминают обветшавшие гостиницы викторианских времен. Этот квартал не представлял собой исключения, но внутри здания было тепло, и под ногами лежали мягкие ковры. Квартира, в которой мы оказались, находилась на шестом этаже. По стенам висели литографии, на вращающемся столике лежали художественные журналы. Основную комнату, светлую и достаточно большую, украшало несколько образцов прекрасной финской мебели — и тут еще оставалось место, чтобы свободно танцевать румбу.

Ее ритмы отбивал лысеющий шатен, невысокий и плотный. Вскинутой рукой он дирижировал в такт музыке, а в другой держал высокий бокал. Казалось, занятие всецело поглотило его, и, встречая нас на пороге, он сделал еще несколько па прежде, чем поднять на нас взгляд и сказать:

— Так и есть, старый сукин сын Лими. Я знал, что это ты.

Легким движением он привлек к себе Сигне, и они стали вальсировать, при этом Сигне стояла на его ступнях, и, танцуя, он держал ее на весу, управляя ее конечностями, словно она была тряпичной куколкой. Танец кончился, и он снова повторил:

— Я так и знал, что это ты. — Я промолчал, а он допил содержимое бокала и обратился к Сигне: — Ах, мой милый лютик, значит, ты была готова снять штанишки ради этого гнусного типа?

(Как и многие другие термины современного шпионского лексикона, это выражение пришло из немецкого языка: «die Hosen herunterlassen» — снять брюки. В нем заключен намек, что ты агент и пытаешься завербовать кого-то в свою организацию. Более давний термин звучит, как «момент истины».)

Харви Ньюбегин всегда отличался изысканностью в одежде; серый фланелевый костюм, неизменный платочек в нагрудном кармане, золотые часы и благодушная улыбка. Я знал его с давних пор. До перехода в государственный департамент, он четыре года служил в министерстве обороны США. Как-то раз я попытался привлечь его к работе на нас, но Доулиш отказался санкционировать мой замысел. Под этими сонно полуприкрытыми веками скрывались живые умные глаза. И, наливая нам выпить, он все время посматривал на меня. Музыка из радиоприемника по-прежнему отбивала стремительный ритм. Харви разлил виски по трем стаканам, в два из них бросил лед и подлил содовой, после чего подошел к нам с Сигне. На полпути он опять поддался стихии тайца и остаток пути проделал в ритме румбы.

— Не дурачься, — остановила его Сигне. — Он такой заводной, — добавила она для меня.

Харви, протянув ей стакан с виски, выпустил его до того, как она успела взять, но другой рукой подхватил в полете и вернул ей, не пролив ни капли.

— Он такой сумасшедший, — с восхищением повторила Сигне.

Она стряхнула с волос капельки растаявшего снега. Сегодня ее прическа стала короче, а волосы обрели еще более золотистый цвет.

Когда мы все расселись, Харви обратился к Сигне:

— Разреши мне кое-что сказать тебе, куколка. Этот тип — та еще штучка: он работает на одно из самых хитрых подразделений британской разведки. И далеко не та размазня, какой старается выглядеть. — Харви повернулся ко мне: — У тебя были какие-то дела с этим типом Каарной?

— Ну, видишь ли...

— О'кей, о'кей, о'кей, ты не обязан мне ничего рассказывать. Каарна мертв.

— Мертв?

— Мертв как труп. Это есть в газете. Ты нашел его мертвым. И ты все знал, приятель.

— Даю слово, что ничего подобного, — искренне солгал я.

С минуту мы просто смотрели друг на друга, а затем Харви продолжил:

— Ну, поскольку он в любом случае перешел в верхнюю лигу, мы тут ничего не можем поделать. Но Сигне вчера навалилась на тебя потому, что мы спешно нуждаемся в человеке, который будет обеспечивать доставку отсюда в Лондон и обратно. Можешь ты взять на себя дополнительную работу для янки? Оплата приличная.

— Запрошу контору, — заявил я.

— Запросишь контору, — с отвращением повторил Харви. Он побарабанил носком туфли по ковру. — Ты крупная личность, и у тебя есть свои мозги. Почему ты должен кого-то запрашивать?

— Потому что ваша умная организация может проболтаться, вот почему.

— Видит Бог, никто ни слова. — Харви провел ребром ладони по горлу. — Наш отдел немногочислен, и в нем нет ни одной щелки. Никаких накладок — гарантировано. Деньги на бочку. Да и какого рода дела ты вершишь для своей лондонской конторы?

— Работа по принципу свободного найма, — объяснил я ему. — За каждое задание получаю гонорар; занят, так сказать, неполный рабочий день. — Я сделал паузу. — Мог бы взять на себя и дополнительные обязанности, если оплата будет того стоить и если вы совершенно уверены, что Лондон ничего не узнает от ваших же людей. — Ответ был далек от правды, но тем не менее годился.

— Тебе понравится сотрудничать с нами, — пообещал Харви, — а мы будем счастливы заполучить тебя.

— Значит, договорились, — кивнул я. — Объясните мои обязанности, как говорят в наших кругах.

— Ничего особенного. Будешь курсировать с материалами между Хельсинки и Лондоном. И лишь изредка прихватишь кое-что, о чем не сможешь сообщить в декларации...

— Так, и что это?

— Драгоценности. Мы должны иметь дело с человеком, который не исчезнет вместе с ними. Тебе будет оплачиваться авиационный билет в первом классе. Гостиница и все прочие расходы. Путевые издержки и гонорар за каждую поездку. И, говоря как профессионал с профессионалом, замечу, что мы предлагаем хорошую сделку.

Сигне еще раз налила нам, и когда она направлялась на кухню, Харви с удовольствием шлепнул ее по попке.

— Настоящий сельский жирок! — воскликнул он. — Как я ценю его!

Сигне оттолкнула руку Харви, фыркнула и вышла, зазывно покачивая бедрами.

Харви пододвинул кресло поближе ко мне.

— Обычно у нас принято ничего не рассказывать нашим агентам об организации как таковой, но, поскольку мы давние коллеги, сделаю для тебя исключение. Она представляет собой частную разведывательную организацию, которую финансирует некий старик по фамилии Мидуинтер. Он выходец из семьи старых техасцев, в жилах которых немало немецкой крови. На самом деле семья прибыла из какого-то балтийского государства — Латвии или Литвы, — которым ныне владеют русские. И старик Мидуинтер мечтает освободить эти земли. Я думаю, что он хочет объявить себя их королем или кем-то в этом роде.

— Потрясающе, — фыркнул я. — Давно уже не работал с мегаломаньяком.

— Черт возьми, может, я преувеличиваю, но он мыслит предельно упрощенно. Такое часто бывает у выдающихся личностей. Ему нравится слышать, что все тамошние бедолаги только и ждут, чтобы поднять восстание...

— И ты помогаешь ему питать иллюзии, — дополнил я.

— Слушай, этот тип мультимиллионер, если не мультимиллиардер. И это его игрушка. С какой стати мне лишать его того, что доставляет ему радость? Свои капиталы он заработал на консервах и в страховом бизнесе; делать миллионы таким образом было скучновато, так что он хочет несколько встряхнуться. Немного денег ему перевело и ЦРУ...

— ЦРУ?

— Они не воспринимают нас всерьез, но ты же знаешь, как у них работают мозги: воровать в Москве диски с колес, это, по мнению ЦРУ, тоже борьба за свободу. А кое-какие номера мы прокручиваем довольно неплохо. У него есть две радиостанции на кораблях, и они вещают на балтийские страны. Ну, ты знаешь: «Мы стоим за свободу и кока-колу». У них мощное компьютерное обеспечение и тренировочная школа где-то в Штатах. Может быть, они пошлют тебя туда для подготовки, и в таком случае, не сомневаюсь, ты прекрасно проведешь там время. И к тому же еще хорошие деньги. — Харви налил мне основательную порцию, как бы демонстрируя щедрость моего нового хозяина. — Когда ты собираешься возвращаться в Лондон?

— Завтра.

— Великолепно. Вот тебе первое задание: остаться на ленч, — засмеялся Харви Ньюбегин. — Когда ты окажешься в Лондоне, зайди в телефонную будку на Тринити-Черч, в юго-восточном углу, возьми телефонный справочник от "Л" до "Р" и поставь маленькую точку рядом с данными «Пан-Америкэн». Возвращайся на другой день, и на той же странице, на самом краю, будет номер телефона, написанный карандашом. Набери его. Скажи, что ты приятель человека из антикварного магазина и у тебя есть предметы, которые ты хотел бы им показать. Если на другом конце тебя спросят, с кем бы ты хотел поговорить, отвечай, что не знаешь, что тебе просто дали этот номер телефона и сказали, что по нему будет некто, интересующийся приобретением антиквариата. Когда собеседник назначит тебе время встречи, явись на нее на двадцать часов позже обозначенного срока. Усек?

— Да, — кивнул я.

— Если пойдет какая-то неразбериха, клади трубку. Далее следует стандартная процедура проверки: спустя двадцать четыре часа повтори все снова. О'кей? — Харви поднял свой стакан с водкой. — Вот с этим русские справляются чертовски здорово. Раз-два — и до дна. — Он одним глотком покончил с водкой, после чего схватился за сердце и болезненно сморщился. — Изжога, — объяснил он. Вытащив бумажник, он извлек из него пятимарковый банкнот и разорвал его надвое по ломаной линии. Одну половинку вручил мне. — Человек, который встретится с тобой, прежде чем передать посылку, изъявит желание увидеть вторую половинку, так что береги ее.

— Ясно. Может, ты объяснишь мне, что я должен буду получить.

— Проще некуда, — ответил Харви Ньюбегин. — Отправляешься ты с пустыми руками. Обратно доставишь дюжину яиц.

 

Глава 4

По возвращении в Лондон я обработал телефонный справочник и выполнил все правила игры с Харви Ньюбегином. Хриплый голос по телефону приказал мне:

— Выкиньте из головы всю эту чушь о двадцати часах опоздания, что вам выкладывали на другом конце. Являйтесь без промедления. Через пару дней я собираюсь спускать яхту на воду.

Так что я отправился в сторону Кингс-Кросс. Немытые окна были заклеены объявлениями, предлагавшими «стол и кров»; в магазинчиках розыгрышей продавались пластиковые фекалии и музыкальные рулоны туалетной бумаги. У дверей дома номер 53 красовалась медная дощечка: «Хирургия. Доктор Пайк». Далее следовало перечисление остальных его заслуг. Рядом с парадной дверью стояли два переполненных мусорных контейнера и примерно тридцать старых бутылок из-под молока. Начал моросить противный холодный дождь со снегом.

Дверь была открыта, но, когда я толкнул ее, звякнул колокольчик. Приемная оказалась большой викторианской гостиной с лепниной на потолке и обширным набором колченогой мебели. Растрепанные женские журналы были продуманно разложены под сообщениями о необходимости предварительного обследования беременных и образцами рецептов. Их тексты, выполненные странными угловатыми буквами, держались на месте при помощи покоробившихся кусочков скотча.

В одном углу приемной стояла выкрашенная белой краской конторка из древесностружечных плит со словом «Хирургия». За ней хватало места для стола и двух стульев. Один из них, обтянутый кожей, с колесиками на ножках, казался солидным и объемистым, другой — узким, непрезентабельным и хромоногим. Доктор Пайк, крупный, безукоризненно выхоленный человек, лет пятидесяти двух, аккуратно сосчитав пальцы, повернулся ко мне. Прическа его напоминала черную купальную шапочку, плотно прилегающую к голове. Его безупречный костюм отливал блеском стали, как, впрочем, и улыбка.

— Что болит? — шутливо спросил он и снова улыбнулся, чтобы я чувствовал себя свободно.

— Рука.

— Правда? У вас в самом деле болит рука?

— Когда я засовываю ее в карман.

Пайк внимательно уставился на меня, скорее всего припоминая, что существуют личности, которые принимают несколько дружеских слов за приглашение к фамильярности.

— Не сомневаюсь, что вы получили воспитание в сержантской казарме.

— Давайте не будем обмениваться военным опытом, — возразил я.

— Давайте не будем, — согласился он.

На столе Пайка располагался набор ручек, большой настольный календарь с загнутыми уголками, стетоскоп, три рецептурных блокнота и блестящий коричневый шар размерами с мячик для гольфа. Он поглаживал его блестящую округлость.

— Нам придется долго работать вместе, — заметил я, — так почему бы не договориться о принципах сотрудничества?

— Исключительно умная мысль.

Мы с Пайком сразу же преисполнились взаимной неприязни, но, обладая преимуществами в виде соответствующего воспитания и образования, он проглотил мои слова и продемонстрировал, насколько может быть мил по отношению ко мне.

— Эта посылка с... — Он подождал, чтобы я закончил мысль. — С яйцами...

— Она будет доставлена примерно через день. Или около того.

— Это не согласуется с полученными мною инструкциями.

— Может, и нет, — сдержанно ответил он, — но есть масса причин, по которым невозможно точно рассчитать время. Люди, имеющие к нему отношение, не входят в число тех, кому вы можете отдавать приказы. — У него был безукоризненно правильный английский язык, которым владеют только старательные иностранцы.

— Ах вот как, — удивился я. — И почему же?

Пайк улыбнулся, не разжимая губ.

— Мы профессионалы. Наш образ жизни определяется неким кодексом, и весьма существенно, чтобы мы не позволяли себе неэтических поступков.

— И вы убеждены, что не делаете ничего подобного, — сказал я.

— Считайте, как хотите. — Пайк изобразил еще одну свою загадочную улыбку.

— Так я и сделаю, — ответил я. — Когда будет готова посылка?

— Только не сегодня. Рядом с детской песочницей в парке Сент-Джеймс есть несколько скамеек. Встречайте меня там в субботу, без пятнадцати пять. Спросите, есть ли в моей газете биржевые сводки, у меня будет с собой «Файнэншл таймс». Я отвечу: «Могу их вам предоставить на несколько минут». Если у меня будет с собой «Лайф», не пытайтесь входить в контакт, значит, существует опасность. — Пайк поправил желтый галстук-бабочку и кивком головы дал понять, что он меня отпускает.

Господи, подумал я, ну что эта публика напускает туман? Все до одного. Кивнув, словно продемонстрированные шарады являлись рутинными составляющими моего рабочего дня, я открыл дверь.

Провожая меня, Пайк громко произнес: «...Не забывайте брать пилюли и возвращайтесь через неделю»; слова его предназначались для слуха двух старых перечниц, которые сидели в приемной. Он мог так и не утруждаться, но когда я покидал приемную, он чуть не орал мне вслед, стараясь, чтобы на него обратили внимание.

Учитывая, в каком темпе работала эта публика, имелись основания предположить, что они пустят за мной хвост, так что, взяв такси, я подождал, пока мы не попали в уличный затор, быстро расплатился с водителем и, выскочив, взял такси в противоположном направлении. Такая тактика, если ею правильно пользоваться, позволяет обрубить хвост, но только когда у него нет своей машины.

Еще не наступило время ленча, как я вернулся в контору и доложился Доулишу. Тот обладал качествами, над которыми не властны ни время, ни возраст; когда-то именно с их помощью чиновники британской Гражданской службы обретали доверие туземцев. Его единственным интересом в жизни, если не считать увлечения антиквариатом, образцы которого захламляли кабинет и отдел, было изучение и выращивание садовых растений; может, они отвечали ему взаимностью.

Поглощая сандвичи, присланные из кафе Уолли, он задал мне кучу вопросов о Пайке и Харви Ньюбегине. Я подумал сначала, что Доулиш воспринимает ситуацию с излишней серьезностью, но он, хитрый старый пройдоха, обосновывал свои предположения, исходя из информации, к которой я не имел доступа. Когда я рассказал, что сообщил Харви Ньюбегину о своем свободном рабочем распорядке, Доулиш заметил:

— Ну, на сей счет вы не соврали, не так ли? — Тщательно прожевав один из сандвичей от Уолли, с соленой говядиной, он спросил: — Вы знаете, что они сейчас предпримут?

— Нет, сэр, — совершенно честно ответил я.

— Они пошлют вас в свою школу. — Он кивнул в подтверждение своей теории. — Когда они сделают вам такое предложение, принимайте его. Мне опять дали с зернышками! — Доулиш смотрел на меня, и в глазах его возник маниакальный ужас. Я сочувственно кивнул. — Я просил и раз, и два, и тысячу раз...

— Да, сэр, — согласился я. Доулиш щелкнул клавишей интеркома.

— Я говорил и раз, и два, и тысячу раз. Я не люблю хлеб с семенами тмина.

Из ящичка на столе донесся голос Алисы, полный возмущенного достоинства, чего не могла скрыть даже техника.

— Одну порцию принесли с белым хлебом, а другую с ржаным с тмином. Вы взяли не то, что предназначалось вам.

— Я тоже не люблю с тмином, — поддержал я шефа.

Доулиш кивнул мне, и я громко и отчетливо повторил эти слова в интерком.

— Никто из нас не любит хлеба с тмином. — В тоне Доулиша звучала мягкая укоризна. — Как мне внушить вам это, Алиса?

— И в голову не приходило, — ответила та.

— Я бы хотел, — настаивал Доулиш, — чтобы мои пожелания шли под грифом немедленного исполнения. — Он улыбнулся и кивнул мне, удовлетворенный своей находчивостью.

— Нет, сэр, вам лучше класть их в мусорную корзинку для бумаг вообще без грифа. Я буду посылать кого-нибудь за ними. Может, вам принести что-нибудь еще?

— Нет, благодарю вас, Алиса. — И Доулиш отпустил клавишу интеркома.

Я мог бы объяснить Доулишу, что ему никогда не переспорить Алису. Это никому не удавалось. Но вывести Доулиша из себя не так просто.

Этот год складывался как нельзя лучше. В январе его отчет поступил в казначейство, и нам вдвое увеличили ассигнования, хотя многие предрекали, что нас вот-вот закроют. Я провел достаточно времени и в армии, и на гражданской службе, дабы понять, что мне не хочется служить ни там, ни там, но сотрудничество с Доулишем было учебой, единственной учебой, которая мне нравилась.

— Пайк, — задумчиво произнес Доулиш. — Они вечно вербуют врачей, черт возьми?

— Насколько я понимаю, это имеет свои преимущества, — заметил я. — В приемной всегда полно народу, общение с врачом носит интимный характер; установить, о чем идет разговор, довольно трудно.

Доулиш снова углубился в размышления, разглядывая второй сандвич. Кончиком ножа для разрезания бумаг он стал выковыривать тмин и лишь после этой процедуры поднес его ко рту.

— О чем шла речь? — переспросил он. — Я не слушал.

— О том, что трудно установить предмет разговора.

— Стоит им только попасть на зубы, так от этой проклятой мелочи не избавиться. Не могу представить, кому нравится хлеб с тмином. Кстати, за вами следили, когда вы расстались с этим врачом. — Взмахом руки Доулиш остановил мои возможные возражения. — И, конечно, вы об этом знали, иначе не предпринимали бы действий, чтобы уйти от слежки.

— Кто следил за мной?

— Этого мы еще не знаем. Я отрядил это выяснить молодого Чилкотт-Оутса, но в данный момент наш источник информации находится в торговых рядах на Финчли-роуд, следуя по пятам за неким молодым человеком, и, как говорит Алиса, у него нет времени даже позвонить. — Я кивнул. — Вы производите отвратительные звуки, цыкая зубом. Хотелось бы, чтобы вы себе этого больше не позволяли.

— Значит, Чико...

— Важно, что он учится, — проворчал Доулиш. — Вы его ни к чему не подпускали, а таким путем он никогда не добьется совершенства. Его ждет блистательный успех.

— Я пойду вниз и попробую немного поработать.

— Очень хорошо, — согласился шеф, — но на первом месте должна быть эта история с Ньюбегином, так что не отвлекайтесь.

— Я напомню вам это замечание в следующем месяце, когда организационный отдел начнет доставлять нам неприятности.

Спустившись, я увидел, что Джин покрывает лаком ногти. Подняв глаза, она поздоровалась со мной, после чего стала дуть на ногти, подсушивая лак.

— Ты занята? — спросил я, садясь за стол и пододвигая к себе корзинку с бумагами.

— Твой сарказм никому не нужен. Я провела всю субботу, разбираясь с материалами «Только для информации» и записывая их краткое содержание.

— Прошу прощения, любовь моя. Эта история с Ньюбегином свалилась на меня в самый неподходящий момент. Без нее мы к сроку разгребли бы эти завалы. Ты успела просмотреть те досье, которые, как ты мудро предположила, имеют к нам отношение?

— Кончай льстить, — отрезала Джин. — Да, от части из них мы можем избавиться, но из-за твоего допуска к совершенно секретным материалам их останется целая куча. Но на сей счет у меня есть новая идея.

— Излагай.

— Видишь ли, некоторые досье с такими грифами не носят конфиденциального характера, но поскольку они включают кое-какие специфические данные, то на них автоматически ставится гриф секретности. Если ты дашь мне право разобрать эти объемистые папки, сделав из них несколько дополнительных досье под отдельными номерами, часть из них потеряет гриф секретности, и тогда их можно будет спустить вниз. Кроме того, работать с ними можно гораздо эффективнее, ибо, скажем, два отдела получат возможность одновременно рассматривать два аспекта одной проблемы, имея в своем распоряжении дополнительные досье.

— Гениально! — одобрил я. — Наконец-то понял, почему люблю тебя.

— Ты никого не любишь. Даже самого себя.

— Ты же знаешь, что я ничего не мог сделать. Мне пришлось ждать, пока будет готов паспорт.

— Я провела у плиты несколько часов, готовя твои любимые блюда, а ты заявился в час ночи.

— И в час ночи я получил все свои любимые блюда.

Она не ответила.

— Я получил прощение?

— Так не может продолжаться вечно.

— Понимаю, — согласился я. И оба мы погрузились в длительное молчание.

— Я знаю, что такие дела... — наконец первой заговорила Джин. — Словом, я бы не хотела, чтобы ты останавливался. Пусть даже это опасно...

— Ничего подобного, любимая. Я не собираюсь причинять себе неприятности. Я отпетый трус, у которого в высшей степени развит инстинкт самосохранения.

— Даже отличные водители гибнут, — грустно заметила Джин, — когда в них врезаются любители. Я думаю, что Харви Ньюбегин именно такой неуклюжий водитель. И ты должен быть очень осторожен.

— Не заставляй меня нервничать. У Ньюбегина отличный послужной список из министерства обороны и государственного департамента. Американцы не будут так долго возиться с человеком, если он не оправдывает затрат на себя.

— Просто я ему не доверяю, — заявила Джин с тем упрямством, которое называется женской интуицией. Она подошла поближе, и я обнял ее.

— Просто потому, что он ущипнул тебя за задницу в клубе «Белый слон». — Я поцеловал ее.

— И ты тут же кинулся мне на помощь — сидел как ни в чем не бывало!

— Такова уж моя специфика. Как правило, ни во что не вмешиваться.

 

Глава 5

В тот вечер я покинул контору в шесть часов. Джин встретила брата, который нанес один из своих редких визитов в Лондон, и они отправились обедать, но Доулиш решил, что я должен быть в пределах досягаемости. Так что, вернувшись домой, я поджарил яичницу с ветчиной, уселся перед камином со вторым томом «Решающих сражений» Фуллера и стал читать об осаде Йорктауна. Вечер носил столь приятный характер лишь до 8.15, когда зазвонил телефон.

Голос оператора с Шарлотт-стрит произнес: «Будьте любезны, скремблер». Прежде чем включить его, я понял, что придется возвращаться к своим обязанностям в конторе. Я нажал кнопку.

— Наш мальчик, по всей видимости, справился с задачей, — сообщил Доулиш.

— Что значит «по всей видимости»? — спросил я.

— Тот тип, что следил за вами, оказался у реки, — продолжил он, пропустив мимо ушей мой вопрос. — Мы проезжаем мимо и подберем вас через пятнадцать минут. — Доулиш резко повесил трубку.

Я знал, что по поводу способностей Чико он испытывает те же сомнения, что и я, однако решил продемонстрировать мне, что к подчиненным следует относиться с полным доверием.

Доулиш прибыл в 8.47 в черном «вулзли», за рулем которого сидел один из наших водителей, бывший полицейский. Он прихватил с собой Бернарда, пожалуй, самого способного из выпускников публичных школ, которого мы недавно завербовали, и человека по фамилии Гарриман.

Гарриман, высокий и мускулистый, с крупными неровными зубами, смахивал скорее на вышибалу, чем на подполковника спецотдела военной разведки. Его черные волосы плотно облегали костистый череп. Загрубевшую кожу лица испещряли морщины. Для профессионального офицера он был достаточно умен. Я прикинул, что человека, ради которого мы снялись с места, предстоит отправить за решетку, потому что Гарриман обладал правом, предоставленным ему министерством внутренних дел, выписывать ордера на арест, не утруждаясь излишними формальностями.

Выпить они отказались, так что я облачился в дождевик и мы направились к докам.

— Молодой Чико, — повторил Доулиш, — неплохо сработал на месте.

— Да? — откликнулся я.

Посмотрев друг на друга, мы с Гарриманом поморщились. Рация в машине подала голос:

— О'кей. Переключайтесь на шестой канал и поддерживайте связь с «Темзой-5».

Бернард с переднего сиденья спросил:

— "Темза-5", вы меня слышите? — И полицейский катер ответил, что слышит нас четко и ясно. Мы сообщили, что тоже слышим четко и ясно, после чего Бернард попросил их уточнить свое местоположение, и они сказали:

— Тауэр-бридж, со стороны Пикл-Херринг-стрит.

— "Темза-5", — скомандовал Бернард, — подходите к полицейскому участку в Уоппинге, возьмете на борт пассажиров.

— Нам не встретилось ни одного человека в маленькой шлюпке, — продолжала «Темза-5», — кто отвечал бы описанию, что вы нам дали, но на обратном пути к пристани Лавендер мы глянем еще раз.

— Вы кончили переговоры? — спросила диспетчерская уверенным голосом, а потом добавила: — Вижу, вы еще разговариваете с «Темзой-5».

На что Доулиш сказал:

— Чем вы там занимаетесь, ребята, в карты играете? — Он улыбался. — Этот тип миновал Финчли-роуд, — невозмутимо продолжил Доулиш, — и Чико следовал за ним по пятам. Затем примерно в половине седьмого он завернул в «Проспект Уитби», где его Чико и закупорил, так что мы сможем взглянуть на него.

— С какой стати нам всем туда являться? Я думал, вы собираетесь просто перекрыть район.

Доулиш одарил меня намеком на улыбку.

— Бернард — дежурный офицер. Гарриман отвечает за порядок на реке. Так что у нас есть все основания быть на месте.

— А у меня были все основания оставаться дома, — проворчал я, — но ведь никто не захотел меня выслушать.

Когда мы пересекали Тауэр-бридж, я увидел полицейский катер, который, буравя серую зыбь, шел вниз по реке. Мы миновали лондонский Тауэр, по улице с односторонним движением обогнули Монетный двор, после чего свернули на Томас-Мор-стрит; окаймленная двадцатифутовыми стенами, она бесконечно поворачивала и извивалась. Мы все не могли добраться до конца улицы, и казалось, что стены становятся все выше и выше, как в последних кадрах «Кабинета доктора Калигари». Вдоль Уоппинга тянулись пирсы и краны, грязные и молчаливые. В свете фар поблескивали зеленые глаза бродячих кошек и мокрые камни мостовой. «Вулзли» встряхнуло на узких мостках у въезда в доки, и он проехал под низкими закопченными навесными переходами. Сразу же за изгородью внезапно открылось обширное пространство темной воды и пассажирский лайнер, в желтых сверкающих иллюминаторах которого были видны снующие официанты в белых смокингах, — словно на воду спустили отель «Хилтон», который вот-вот отбуксируют в море. Мы высадили Бернарда возле участка в Уоппинге, где его уже ждали двое полицейских в плащах и болотных сапогах.

Чико стоял у паба. «Проспект Уитби» представлял собой первостатейный аттракцион для туристов, и летом они кишели здесь, как портовые крысы. Но сейчас стояла зима, окна и витрины запотели, а холод заставил плотно закрывать дверь заведения. Мы вывалились из машины как кейстоунские копы. Чико был возбужден, и влажные пряди волос падали ему на мокрый розовый лоб. — Здравствуйте, сэр.

Он по очереди поздоровался с каждым из нас, провел нашу троицу в паб и, словно шестиклассник, удостоенный посещения старших, кинулся к стойке покупать нам выпивку. Чико испытывал такой восторг, что называл бармена сэром.

«Проспект» был забит искусно сделанными безделушками и каминными принадлежностями, на которых посетители — и это главное — оставляли свои визитные карточки, театральные билеты, программки... Бумажки, нанизанные на рога, украшали все стены — так что порой ты чувствовал себя тут, как жук в корзине для мусора. Я прошел мимо стойки прямо на балкон, с которого открывался вид на лондонскую заводь Темзы ниже моста. Вода отливала тяжелым маслянистым цветом. Набережная была тиха и пустынна. Я слышал, как Доулиш удерживал Чико от желания незамедлительно спуститься в погреб за его любимым сортом шерри. Чтобы покончить с его мучительными стараниями доставить нам удовольствие, Гарриман заказал: «Четыре больших горького», и бармен, как и все мы, наконец испытал облегчение. Все вслед за мной вышли на балкон. Когда мы сгрудились в тесный круг друидов и в стаканах ритуально заклубилась пена, Чико сообщил:

— Он перебрался на тот берег.

Я ничего не сказал; Гарриман тоже промолчал; наконец подал голос Доулиш:

— Расскажите, как вы это выяснили.

— Как гласит инструкция, я проследовал... — начал Чико.

— Просто объясните, — прервал его Доулиш.

— Я видел, как он зашел внутрь, проследовал за ним до этого балкона, но к тому времени он спустился по железной лестничке вниз, где его ждала лодка с веслами, и стал грести к тому берегу. Я позвонил в контору и предложил, чтобы они подняли речную полицию. Мой информатор сказал, что он направлялся к большому серому судну у пристани Лавендер. Я выяснил, что корабль польский.

Доулиш и Гарриман посмотрели на меня, но у меня не было никакого желания делать из себя идиота, так что я в свою очередь уставился на Чико, удивившись, почему он носит галстук с лисьими мордами.

Теперь Доулиш и Гарриман рассматривали покачивающееся на воде польское судно; Доулиш заявил, что они оставляют Чико на меня, и в машине отправились наносить визит руководству полиции Лондонского порта.

Чико извлек огромный кожаный портсигар.

— Вы не против, если я позволю себе закурить? — осведомился он.

— Только если вы не будете рассказывать о восхитительном нежном кларете, который открыли для себя прошлым вечером.

— Не буду, сэр, — согласился Чико.

Небо рдело багровым цветом, как вытащенный на берег корпус корабля, крытый суриком; оно простиралось над необъятным лесом кранов. От набережной Лавендер шел густой запах мазута, по которому лоцманы, как они говорят, ориентируются в тумане.

— Вы не верите мне? — спросил Чико.

— Дело не во мне, — отозвался я. — Старик явился, дабы продемонстрировать, как делать нашу работу, так пусть он ею и занимается.

Мы пили пиво, наблюдая, как мимо нас медленно струится вода. Из-за поворота вывернулся полицейский катер и направился в сторону Ротерхита. Я увидел, как на корме Бернард, Доулиш и Гарриман беседуют с полицейским, подчеркнуто стараясь не обращать внимания на польское судно.

— Что вы об этом думаете? — спросил Чико.

— Давайте разберемся во всем медленно и основательно, — начал я. — Итак, вы проследовали за этим человеком досюда. Как вы добирались?

— Каждый из нас в своем такси.

— И вы заметили его у входа в паб?

— Да.

— Как далеко вы находились от него?

— Я попросил своего водителя дать той машине возможность повернуть, после чего расплатился и попросил шофера подождать. Я был на месте через минуту после него.

— Целую минуту?

— Да, самое малое, — согласился Чико.

— И вы проследовали за ним через весь паб до самого балкона?

— Ну, в пабе я его не видел, так что, скорее всего, он миновал его и вышел прямо на балкон.

— И к какому же выводу вы пришли?

— Я сомневался, пока не поговорил с очевидцем, который стоял на балконе.

— И он рассказал?..

— Он рассказал, что человек спустился по лесенке вниз и отплыл.

— Изложите мне его рассказ дословно.

— Это он и сказал.

— Что вы его спрашивали? — устало осведомился я.

— Я спросил его, спускался ли тут человек, и он ответил: «Да, вот он, пересекает реку. Вон там».

— Но вы сами его не видели?

— Нет, я не смог его рассмотреть.

— Отправляйтесь и разыщите того шутника, который его видел.

— Есть, сэр, — козырнул Чико.

Он вернулся с пузатым мужиком в коричневой джинсовой куртке и такого же цвета плоской шапке. На розовом мясистом лице выделялись крупный нос и толстые губы. У него был хриплый громкий голос, свойственный людям, которые привыкли владеть вниманием небольшой компании. Я прикинул, что он, должно быть, букмекер или его подручный, а учитывая джинсовую куртку, к которой не пристает лошадиная шерсть, — скорее всего, на скачках. Свидетель протянул массивную лапу и с преувеличенным дружелюбием потряс мне руку.

— Повторите для меня то, что вы рассказывали ему, — попросил я.

— О том парне, что спустился по лесенке и стал грести в сторону моря? — У него был громкий «пивной» голос, и он радовался любой возможности пустить его в ход. — Я бы сказал, что он оказался тут откуда ни возьмись...

— Меня ждет горячий ужин, — остановил я его, — так что давайте не будем терять времени. Значит, этот человек спустился вниз, в самую грязь. Как глубоко он в ней увяз?

Носатый на несколько секунд задумался.

— Да, прямо под лестницей лодка не стояла.

— Так он испачкал обувь?

— Совершенно верно, — прогудел он. — Дай джентльмену доллар, Берт. Ха-ха.

— Значит, преодолев двадцать футов по грязи до берега, он сел в весельную лодку. Не затруднит ли вас описать это несколько подробнее?

Он ухмыльнулся, обнажив неприглядную щербинку между зубами.

— Видите ли, эсквайр...

— Вот что. Откалывать тут шуточки с маленьким лордом Фаунтлероем — это одно, а давать ложные показания офицеру полиции — уголовное преступление, наказуемое... — Я сделал паузу.

— Вы хотите сказать?.. — Он ткнул толстым пальцем в сторону Чико. — И вы тоже?

Я кивнул. По всей видимости, у него имелась лицензия, с которой он не хотел бы расстаться. Я обрадовался тому, что он заткнулся, поскольку и сам не знал, как карается это прегрешение.

— Да я просто разыграл его. Ведь никто не пострадал, эсквайр. — Он повернулся к Чико: — Да и вы, эсквайр. Просто пошутил. Ну, пошутил я.

Маленькая седая морщинистая женщина, возникшая за его спиной, подтвердила:

— Да он просто пошутил, сэр.

Носатый повернулся к ней и успокоил:

— Все в порядке, Флорри, я сам тут разберусь.

— Могу понять, какое вы испытывали искушение.

Носатый торжественно кивнул. Я хлопнул Чико по плечу.

— Этот молодой человек, — сказал я носатому, — через минуту-другую вернется, чтобы поставить вам пива до того, как появится пара других джентльменов. И тогда, если вы будете настолько любезны, разъясните им смысл своей шуточки...

— Конечно. Обязательно, — согласился носатый.

Через паб я вышел на улицу.

— Как вы думаете, что на самом деле случилось? — спросил Чико.

— Не о чем и думать. Вы следовали за этим человеком. Он не заходил в бар и не поднимался наверх, но во всяком случае исчез. Нет никаких свидетельств, что он спустился с балкона, как рассказывал ваш веселый приятель, так что, скорее всего, он обогнул паб с задней стороны и скрылся по улице, выйдя на нее через заднюю дверь. Будь я на его месте, то попросил бы подождать водителя своего такси — я помню, как вы рассказывали, что он завернул за угол, — но прежде, чем уехать, я уплатил бы вашему водителю и сказал ему, что вы в его услугах больше не нуждаетесь.

— Совершенно верно, — кивнул Чико. — Когда я вышел, мое такси исчезло. Я еще подумал, что это довольно странно.

— Ясно, — вздохнул я. — Что ж, когда мистер Доулиш и мистер Гарриман покончат со своими делами, может, вы растолкуете им эти подробности. — Я кивнул водителю «вулзли», и он подъехал ко мне. — А теперь я возвращаюсь к себе домой, — сказал я шоферу, садясь в машину.

Полицейская рация продолжала работать, и из нее доносились слова:

«...Он эксгибиционист, Залив один один. Конец связи. Сообщала диспетчерская. Информация получена в два один один семь».

— А как доберется мистер Доулиш и мы все? — спросил Чико.

Водитель приглушил громкость, но рацию все равно было слышно, словно откуда-то из двигателя доносились голоса лилипутов.

— Понимаете ли, Чико, — мистер Доулиш оценит возможность несколько сменить свой великосветский образ жизни; я же лично предпочитаю вечер у камина. Так что, когда в следующий раз почувствуете в себе тягу к организации международных инцидентов с ночными лодочными рейсами и польскими кораблями, постарайтесь предупредить меня заблаговременно.

— Я постараюсь, сэр.

— Великолепно, — не без успеха сымитировал я голос Доулиша.

Машина медленно тронулась с места.

— Во всяком случае, это была хорошая практика, — произнес Чико.

— Начинайте с азов, — посоветовал я и отправился домой.

 

Глава 6

Суббота. Доктор Пайк явился в парк Сент-Джеймс раньше меня. Как и было договорено, он сидел на скамейке рядом с прудом, читая «Файнэншл таймс». Чтобы не помешать его отдыху, я вежливо осведомился о биржевой сводке, и он дал мне газету. Сейчас он выглядел куда изысканнее, чем на приеме: костюм из тонкой шерсти, твидовая шляпа и короткий плащ на подкладке с вязаным воротничком. Когда он передавал мне газету, на запястье блеснули золотые часы.

— Просто невероятно холодно, — заметил Пайк.

— Я проделал тысячу миль не для того, чтобы беседовать о погоде. Где посылка?

— Спокойнее. — Пайк огляделся по сторонам. — Скорее всего, она будет готова сегодня, не стоит волноваться.

— Это вы вчера выслеживали меня, Пайк? — спросил я.

— Нигел, не мочи новые ботиночки в воде, ты же хороший мальчик. Нет, конечно же нет. Чего ради мне вас выслеживать?

Нигел перестал портить свои новые ботиночки и, пустив в ход игрушечный свисток, стал приставать к огромному Лабрадору.

— Кто-то этим занимался.

— Только не я. Собачке это не нравится, Нигел.

— Значит, вы не против, если я устраню его?

— Меня это совершенно не волнует. Нигел, он рычит, потому что ему это не нравится. Можете даже убить его, ради Бога.

— И вы по-прежнему утверждаете, что не знаете его?

— Мистер Демпси или как вас там зовут! Я делаю свое дело и стараюсь избегать неприятностей. Если люди, на которых мы работаем, посылают кого-то следить за вами и вы решаете вышибить из него мозги, дай вам Бог удачи. Он думает, что ты дал ему свисток поиграть, Нигел. Хорошая собачка, отдай Нигелу свисточек; добрая собачка, погладь ее, Нигел, покажи ей, что хочешь дружить. Что бы этот парень ни заслужил, это пойдет ему только на пользу, если он не умеет работать. В данный момент в стране царит расхлябанность. Люди совершенно обленились. Проучите его, как вы считаете нужным. Может, тогда те, кто сидят наверху, поймут, что надо держать меня в курсе.

Поднявшись, доктор Пайк отобрал у собаки свисток Нигела и подвел его к нашей скамейке.

— Посмотри на свои руки! — Доктор Пайк вытащил большой носовой платок, заставил ребенка плюнуть на него и влажной материей вытер ему руки. Выглядело все это довольно негигиенично.

— Так где сейчас посылка?

— Думаю, что у моего брата. — Он глянул на часы и что-то прикинул. — У моего брата. Это смола, Нигел. Я тебе говорил, чтобы ты не трогал забор. Завяжи шарф; я не хочу, чтобы ты простудился.

— Как далеко отсюда?

— Вот так. Вот теперь ты хороший чистенький мальчик. Бестертон, деревушка рядом с Букингемом.

— Поехали, — решительно предложил я.

— Первым делом я хотел бы забросить юного Нигела.

Я подумал, что Пайк с удовольствием забросил бы в озеро и меня тоже.

— Они думают, что ты собираешься покормить их хлебом, Нигел. Я доставлю его в школу верховой езды. И оттуда мы уже тронемся. Это по пути и не так далеко. Они не тронут тебя, Нигел, это милые добрые уточки. Не пугайся, они не обидят тебя. Мы поедем в моей машине?

— Меня устраивает.

— Они ждут, чтобы ты дал им хлеба. Итак, вот в эту сторону. Нет, они никогда не обижают хороших маленьких мальчиков. У меня красный «ягуар». Не швыряй камни в уточек, ты испортишь свои ботиночки.

* * *

Доктор Феликс Пайк и его брат Ральф — оба жили в небольшой деревушке. Их жилище представляло собой нечто среднее между домами местных жителей — пластмассовые гномы, нейлоновые портьеры, металлические рамы окон и сборные гаражи, — и домами таких, как они, пришельцев — современные скульптуры, набело оштукатуренные древние ворота, коричневые панели обшивки, дедушкины часы на портике. Пайк подъехал к зданию, которое представляло собой современную версию георгианского дома. На дорожке стоял серебристый «порше» с откидным верхом.

— Машина брата, — отрекомендовал Пайк. — Он не женат, — добавил он с таким видом, словно «порше» являлся автоматическим вознаграждением за этот выдающийся подвиг; я предположил, что определенным образом так оно и есть. — Мой младший брат Ральф живет вон там. — Феликс Пайк указал на примыкающий к дому перестроенный амбар из известняковых плит.

К нему вела подъездная дорожка, обставленная бронзовыми урнами, а дом наполняли приметы времен Регентства, в число которых входили подсвеченные ниши и уилтонские ковры от стены до стены. Мы миновали пару комнат, предназначенных, казалось, лишь для неспешного хождения по ним, и до нас донесся слабый запах лавандового воска для полировки; миссис Пайк, сухопарая женщина с лиловыми волосами, назвала их малым холлом. Вокруг электрического камина в стиле позднего средневековья стоял квартет стульев времен королевы Анны. Мы расселись.

За высоким французским окном виднелся газон размерами с небольшую взлетно-посадочную полосу. За ним горели шесть костров, и от их подрагивающих язычков пламени поднимались высокие столбы дыма, словно среди голых мглистых деревьев разбила свой бивуак армия, осаждающая этот дом.

Женщина с лиловыми волосами помахала кому-то у ближайшего костра, и к нам двинулся человек, держа на весу лопату. Поднявшись на террасу, он обмел ее метелкой, поставил в деревянный ящик и, вытерев ноги о мат, проник в комнату через французское окно. На нем ладно сидела поношенная одежда того сорта, который английский высший класс носит по воскресеньям, дабы подчеркнуть свое отличие от людей, надевающих в этот день свои лучшие наряды. Он подтянул шелковый нашейный платок, словно тот был противокомариной сеткой, и я почувствовал себя комаром.

— Это мой младший брат Ральф, — улыбнулся доктор Феликс Пайк. — Он живет дверь в дверь с нами.

Мы поздоровались и обменялись рукопожатиями, и Ральф произнес «Добро пожаловать» тем низким зловещим голосом, который обычно звучит в фильмах, предвещая опасное развитие событий. Затем, чтобы старая одежда и нашейный платок не ввели меня в заблуждение, он вынул портсигар, содержащий шесть сигар «Кристо», и пустил их по кругу, но я предпочел свой «Голуаз».

Несмотря на обильно поседевшие волосы, Ральф выглядел моложе, чем первый Пайк, может, ему даже не перевалило за сорок. Он слегка раскраснелся и вспотел от работы в саду и хотя фунтов на тридцать казался тяжелее своего брата, то ли туго подпоясывался, то ли раз тридцать отжимался перед завтраком. Из кармана своего рабочего наряда он вытащил золотую гильотинку и обрезал кончик сигары.

— Остра как скальпель, — заметил Ральф. В его речи иностранный акцент слышался куда заметнее, чем у старшего брата.

— Прекрасно, — промолвил Феликс Пайк. — Прекрасно.

— Разрешите? — спросил Ральф и без промедления разлил всем нам бренди с содовой в тяжелые граненые рюмки.

— Я считаю, что ты все... — начал было доктор Феликс Пайк, но его голос увял.

— Все отлично. — Человек в наряде садовника аккуратно раскурил сигару и пересел на обыкновенный стул, чтобы случайно не прожечь обивку.

— Я смотрю, что наш пакет акций «Корругейтид холдингс» основательно уменьшился, — сказал доктор Феликс Пайк.

Ральф неторопливо выдохнул клуб дыма.

— Продал в четверг. Надо спускать, когда они поднимаются; не это ли я тебе всегда говорю. Certum voto pete finem, как говорил Гораций. — Ральф Пайк повернулся ко мне и повторил: — Certum voto pete finem: положи предел своим желаниям.

Я кивнул в унисон с доктором Феликсом Пайком, а Ральф благожелательно улыбнулся.

— Не беспокойся, — обратился он к брату, — на людях я достойно представляю твои интересы. Зелень я тебе обеспечу, Феликс. И на этот раз придержи ее. Не старайся спускать и приобретать, как ты сделал с акциями Уолднера. И если ты хочешь добрый совет, то вот он: избавляйся от всей своей дешевки и мелочевки; от нее только протори и убытки. Попомни мое слово — протори и убытки.

Доктору Феликсу Пайку не нравилось получать советы от младшего брата. Он в упор уставился на него и кончиком языка облизал губы.

— И тебе стоит запомнить это, Феликс, — с пафосом подытожил Ральф.

— Да, — отрезал доктор Феликс Пайк. Его челюсти сомкнулись едва ли не с лязгом, как нож гильотины. Рот у него был отвратительной формы, он захлопывался, как ловушка по принципу «всех впускать, никого не выпускать», а когда он открывался, так и казалось, что сейчас из него выскочит стая гончих.

Ральф улыбнулся.

— Так попозже спустим яхту?

— Собирался сегодня. — Таким жестом, которым останавливают попутный грузовик, он показал на меня большим пальцем. — Но возникло вот это.

— Не повезло, — покачал головой Ральф. Он цокнул ногтем по моей пустой рюмке. — Еще?

— Нет, спасибо.

— Феликс?

— Нет, — отказался доктор Феликс Пайк.

— Нигелу понравился автомат?

— Он в него просто влюбился. И будит нас каждое утро. Я не собираюсь благодарить тебя, потому что он сам пишет тебе — мелом на коричневой бумаге.

— Ха-ха, — произнес Ральф. — Arma virumque cano. — Он повернулся ко мне: — Людей и оружие я воспеваю. Вергилий.

— Adeo in teneris consuescere multum est, — продемонстрировал я свою латынь. — Ухватившись за ветку, можно наклонить дерево. Тоже Вергилий.

Наступило молчание, и после паузы доктор Пайк повторил: «Он в него влюбился»; оба брата уставились в сад.

— Еще по одной, — предложил Ральф.

— Нет, — отказался доктор Феликс Пайк. — Я должен еще переодеться, к нам придут люди.

— Мистеру Демпси будет передана посылка, — сказал Ральф, словно я ничего не слышал.

— Совершенно верно, — напомнил я о своем присутствии.

— Вы очень любезны. — Он страстно и в то же время опасливо присосался к сигаре, словно она могла с легкостью взорваться. — Сегодня я ее доставил, — сказал он. — И включил.

— Отлично, — одобрил я, залез в задний карман и вытащил свою половинку разорванного банкнота.

Доктор Феликс Пайк направился к одной из подсвеченных нищ. Он сдвинул в сторону парочку матовых размытых фотографий жены в рамках, еще один блестящий коричневый шар, который я видел у него в кабинете, и наконец под одной из фигурок стаффордширского фарфора, рядами стоявших на полке, нашел другую половинку. Он протянул ее Ральфу, а тот составил две части купюры с той же тщательностью и аккуратностью, с какой обращался с гильотинкой и сигарой.

— Все правильно, — кивнул он и вышел, чтобы принести мне полдюжины яиц для Хельсинки.

Коробка с ними была завернута в обыкновенную непримечательную зеленую бумагу, которую используют в магазинах «Хэрродс». Бечевка кончалась небольшой петелькой для удобства переноски. Когда мы выходили, Ральф опять напомнил, что мелочевка ведет только к убыткам.

Доктор Пайк дал понять, что был бы очень рад подбросить меня до центра города, но... я, конечно, все понимаю, не так ли? Да. Я сел в автобус.

Туман сгустился и обрел тот зеленоватый оттенок, из-за которого его называют «гороховым супом». В витрине обувного магазина блеснула ярко-желтая светящаяся призма; бессмысленно трубя, мимо нее пролетали автобусы, словно стадо заляпанных грязью красных слонов, которые ищут место, где можно умереть.

Коробку в зеленой бумаге я держал на коленях, не в силах отделаться от отчетливого ощущения, что она тикает. Я пытался понять, что имел в виду второй мистер Пайк, когда сказал, что включил ее, но мне как-то не хотелось с излишней бесцеремонностью выяснять это.

На Шарлотт-стрит меня уже ждал один из «взрывников».

— Вот она. — Я положил перед ним коробку. — Разбирайтесь с ней поаккуратнее, я хочу доставить ее в цельном виде.

— Сегодня я это вам не обещаю, — сострил дежурный взрывник. — Вечером меня ждет пуддинг с почками.

— Время у вас есть, — парировал я. — Ему надо долго доходить на малом огне, чтобы обрести настоящий аромат.

* * *

— Прошлым вечером вы несколько вышли за рамки, — сказал Доулиш.

— Приношу свои извинения, — не стал я спорить.

— Не стоит. Вы были правы. В вас есть инстинкт, проистекающий из опыта и подготовки. Больше я не буду вмешиваться.

— Я издал звук, характерный для человека, который не хочет слышать комплиментов. — Доулиш улыбнулся.

— Не смею утверждать, что не испытываю желания выгнать вас или куда-то перевести, но вмешиваться я не буду. — Он поиграл своей перьевой авторучкой, словно прикидывая, как преподнести новость. — Им это не понравилось, — вымолвил он наконец. — Сегодня утром министру представили памятную записку.

— И что в ней говорилось?

— На удивление мало, — пожал плечами Доулиш. — Наполовину исписанный стандартный лист бумаги, 13 на 17. Я бы назвал это, скорее, кратким описанием. — Он снова улыбнулся. — Нам было известно об организации, созданной Мидуинтером, но мы никогда раньше не связывали ее с этой страной. Оба брата Пайк — латыши; они придерживаются крайне правых экстремистских политических взглядов, а тот, кого зовут Ральф, — известный биохимик. Вот это и говорится в памятной записке, но она серьезно обеспокоила министра. Только сегодня меня уже дважды вызывали к нему, и ни разу не пришлось ждать больше трех минут. Это явная примета. Он очень обеспокоен. — Доулиш досадливо вздохнул, и в знак сочувствия я вздохнул тоже. — Держитесь поближе к вашему приятелю Ньюбегину, — предупредил он. — Постарайтесь внедриться в эту организацию Мидуинтера и присмотритесь к ней. Вчера я лишь надеялся, что вы не попадете в опасную ситуацию.

— Не думаю, — заметил я. — При всех их недостатках злокозненность американцам все же не свойственна.

— Ну и отлично, — закрыл тему Доулиш. Он налил мне стакан портвейна и стал рассказывать о наборе из шести рюмок, который купил на Портобелло-роуд. — Не исключено, что они восемнадцатого столетия. Понимаете ли, у них такая форма с раструбом...

— Потрясающе, — изобразил я восторг. — Но разве там не пять рюмок всего?

— Увы! В набор входят шесть, но одна потеряна.

— Увы, — развел я руками.

Зажужжал ящичек интеркома Доулиша, и голос взрывника осведомился:

— Я могу говорить, мистер Д.?

— Валяйте, — разрешил Доулиш.

— Я просвечиваю эту штуку рентгеном. В ней просматривается электрическая проводка, так что я не хочу торопиться, мистер Доулиш.

— Боже сохрани, ни в коем случае! Никому не хочется, чтобы это здание превратилось в щебенку.

— Во всяком случае, я знаю двоих из них, — засмеялся дежурный взрывник и повторил: — Двух знаю точно.

* * *

Маленький металлический ящичек, который братья Пайк вручили мне, содержал в себе шесть свежих яиц и электрическое устройство, поддерживавшее постоянную температуру в 37 градусов по Цельсию. На скорлупе каждого из них были номер, нанесенный восковым карандашом, заклеенное отверстие и след прокола. Через прозрачную мембрану в каждое яйцо шприцем оказалась введена культура живых вирусов. Яйца похитили из микробиологического исследовательского центра в Портоне. Этим же утром к пяти часам дежурный водитель доставил их обратно в тихий и живописный уголок старой Англии, обернув одеялом и положив рядом бутылки с горячей водой, чтобы они оставались теплыми и живыми.

Для моего путешествия в Хельсинки мы с Доулишем уложили в металлический ящичек шесть других яиц, взяв их прямо из буфета, и вдоволь намучились, сводя печати в виде львенка, которые гарантировали качество продукции.

 

Глава 7

Здание аэровокзала западного Лондона состоит из конструкций нержавеющей стали и стекла, напоминая современный мясоперерабатывающий комбинат. Прежде чем пассажиры добираются до автобусов, их основательно уже выпотрашивают и обескровливают, о чем заботятся носильщики в грязной обуви, с колесными тележками, а также подвыпившие девицы со взлохмаченными волосами.

Звучный женский голос объявил об отходе автобуса, и в последний момент Джин решила ехать со мной в аэропорт. В аэропортовском автобусе оказались водитель, Джин, я и девять других пассажиров, восемь из них мужского пола, а в багажном отделении покоилось двенадцать чемоданов средних размеров, одна картонка для шляпы, три посылки, обернутые бумагой, и одна в мешковине, атташе-кейс, три пары лыж с креплениями и палками (одна пара была слаломной) и небольшая корзинка с женской обувью.

Словом, неплохой набор трофеев для грабителя, который успел поживиться этим добром. В него входил и мой контейнер с яйцами и с электроподогревом.

Утренний рейс на Стокгольм и Хельсинки из-за этого задержали на девяносто семь минут. К отправлению удалось найти лыжи и два места, но ни одно из них не имело ко мне отношения. Поскольку я не исключал, что мог быть под надзором какой-то неизвестной мне группы, Специальная служба лондонского аэропорта подвергла допросу единственного очевидца кражи, которого ей удалось разыскать, — констебля аэропорта по фамилии Блейр и успела передать мне на самолет запись разговора с ним.

Выглядела она следующим образом:

"Специальная служба Конфиденциально

Аэропорт Хитроу Экземпляр второй

Текст с аудиозаписи разговора констебля Блейра

с детективом сержантом Смитом,

Специальная служба аэропорта Хитроу.

Смит. Нас особенно интересует тот человек, которого вы видели утром, и я хотел бы зафиксировать ваше описание его на пленке. Говорите спокойно, раскованно, не стесняйтесь поправлять свои слова и не торопитесь; пленки у нас хватит. Первым делом расскажите мне, что привлекло ваше внимание к этому ничем не примечательному человеку.

Блейр. Мне показалось, что он очень силен. Не видел даже, чтобы носильщики так вкалывали. (Смех.) Он... м-м-м... забрасывал чемоданы в фургон... м-м-м... держа по одному в каждой руке. Шесть рейсов через мостовую — и все готово.

Смит. Припомните, что он сказал, когда увидел, что вы за ним наблюдаете.

Блейр. Ну... м-м-м... как я вам уже говорил... м-м-м... я не могу припомнить точно его слов, но что-то вроде «Как насчет добрых старых зимних видов спорта»... но он говорил скорее как американец.

Смит. Вы приняли его за американца?

Блейр. Нет, я же говорил вам.

(Пауза на 4 секунды.)

Смит, (неразборчиво) ...пленка.

Блейр. У него был явный выговор кокни, но он старался говорить с американским акцентом.

Смит. А слова?

Блейр. И употреблял американские выражения. Да. Я не могу...

Смит. Не важно. Переходите к его описанию.

Блейр. Он примерно среднего роста. Пять футов и что-то вроде девять-десять дюймов.

Смит. Одежда?

Блейр. Белый комбинезон с красным значком вот здесь.

Смит, (неразборчиво).

Блейр. В белом комбинезоне с красным значком на левом нагрудном кармане. Комбинезон грязный, как и вся остальная его одежда.

Смит. Опишите ее.

Блейр. Мятый галстук с этакой... м-м-м... дешевой жестяной заколкой, которой он как... м-м-м... булавкой прикалывал галстук. Он... м-м-м... (Пауза на 4 секунды.)

Смит. Не торопитесь.

Блейр. И еще у него такие странные волосы, смешного мышиного цвета.

Смит. Что вы имеете в виду под странными волосами?

Блейр. У него не парик и ничего такого, но забавно, что каждый раз наклоняясь, он поправлял волосы, как... м-м-м... женщина, когда она смотрит в зеркало.

Смит. Откуда вы знаете, что это не парик?

Блейр. Ну, в паб заходит один мой знакомый. У него искусственные волосы. Это видно, когда (пауза)... смотришь, растут ли волосы со лба. (Смех.)

Смит. Вы решили, что тот человек не носит парик, когда увидели линию волос спереди и сзади.

Блейр. Да. (Долгая пауза.) И я думаю... я думаю, что он... м-м-м... несколько гордился своими волосами. Я думаю, что все так и было.

Смит. Можете ли вы еще раз рассказать о его лице?

Блейр. Ну, он несколько бледноват, у него ужасные зубы... И еще очки в черной роговой оправе. Такие выдаются за счет Национальной службы здравоохранения.

Смит. Повторите, что вы уже говорили.

Блейр. Какое у него дыхание?

Смит. Да.

Блейр. Зубы у него ужасные, и изо рта плохо пахло.

(Пауза на 7 секунд.)

Смит. Хотите ли еще что-нибудь добавить к вашему рассказу? Не торопитесь.

Блейр. Нет, больше ничего. Больше ничего в голову не приходит, кроме разве... (Пауза на 3 секунды.) Ну, я бы сказал, что он не извращенец, не псих и ничего такого. Я хочу сказать, что он... м-м-м... и выглядел и говорил совершенно нормально, то есть... м-м-м... я не хотел бы тянуть волынку по этому поводу, словом, он... м-м-м... он выглядел совершенно обыкновенным человеком.

(Конец записи с магнитной ленты.)

Копия подписана сержантом-детективом Смитом и констеблем Блейром".

Я прочел текст. Знакомиться с ним было куда интереснее, чем заниматься исчезнувшей шлюпкой — но только отчасти.

 

Глава 8

Расположенная под мышкой у Скандинавии, Финляндия напоминает заплатку; но коль скоро она сделана из перепревшего коленкора, то ей суждено расползтись на части — такую картину и представляет собой Финляндия. Виноваты во всем озера. Огромных озер бесчисленное множество, и на них есть острова, на которых тоже расположены озера, с островами и озерами на них. И так всюду — пока наконец зубчатая линия берега не уходит в холодное северное море. Но в это время года моря не видно. Мили и мили тень самолета скользит по блестящему ледяному покрову. Лишь когда среди снегов замелькают коричневые пятна лесов, можешь убедиться, что самолет наконец летит над землей.

Еще до того, как мы приземлились, я увидел Сигне, стоящую около здания аэропорта с красной крышей, а когда мы подрулили к нему, она уже бежала навстречу с улыбкой до ушей. Когда мы шли к древнему «фольксвагену», она всем весом повисла у меня на руке и спросила, привез ли я ей что-нибудь из Лондона.

— Только неприятности, — ответил я. Она позволила мне занять водительское место, и мы, пристроившись в хвост полицейской «Волге», всю дорогу до города не превышали лимита скорости.

— Это Харви попросил встретить меня? — осведомился я.

— Конечно нет, — обиделась Сигне. — Он никогда не указывает, должна ли я встречать своих друзей. Кроме того, он в Америке. Совещается.

— О чем?

— Не знаю. Так он сказал. На совещании. — Она улыбнулась. — Здесь налево и наверх.

Мы оказались в той же самой уютной квартире на Силтасаа-ренк, где на прошлой неделе я встречался с Харви. Сигне, возникшая у меня за спиной, помогла стащить пальто.

— Тут живет Харви Ньюбегин?

— Это многоквартирный дом. Его купил мой отец. Он поселил тут свою любовницу. Русскую девушку, белоэмигрантку, из аристократической семьи. Отец любил мою мать, но в эту Катю влюбился, как дурак, прямо по уши. В прошлом году мой отец...

— Так сколько у тебя отцов? — спросил я. — Я-то думал, что он умер от разрыва сердца, когда русские бомбили Лонг-бридж.

— О его смерти — это неправда. — Кончиком языка она провела по верхней губе, словно собиралась с мыслями. — Он попросил, чтобы я всем рассказывала о его смерти. А на самом деле он с Катей... но ты не слушаешь.

— Я могу слушать и пить в одно и то же время.

— Он уехал с Катей, которая такая красивая, что к ней даже страшно прикоснуться...

— Вот уже чего я бы не испугался.

— Тебе стоило бы слушать со всей серьезностью. Они живут по адресу, который знаю только я. Даже моя мать думает, что он умер. Понимаешь, они попали в железнодорожную катастрофу...

— Для такого рода катастроф сегодня еще рановато, — остановил я поток ее фантазии. — Почему бы тебе не снять пальто и не расслабиться?

— Ты мне не веришь.

— Еще как верю, — улыбнулся я. — Я ваш покорный придворный шут и ловлю каждый звук вашего голоса... но как насчет чашки кофе?

Принеся кофе в изящных кофейных чашечках на вышитой салфетке, она опустилась на пол на колени и поставила чашечки на низкий кофейный столик. На ней был длинный мужской свитер, а под волосами, теперь подстриженными на затылке высоко и коротко, виднелся треугольничек белой кожи, свежей и нежной, как только что испеченный хлеб.

Я подавил желание поцеловать ее.

— Какая у тебя хорошая прическа, — польстил я.

— Правда? Как мило, — автоматически ответила она. Наполнив чашечку, Сигне преподнесла ее мне, как голову Иоанна Крестителя на блюде. — У меня есть квартира в Нью-Йорке, — сообщила она. — Куда лучше этой. Я часто бываю в Нью-Йорке.

— Надо же!

— А это не моя квартира.

— Ясно. Когда вернутся твой отец с Катей...

— Нет, нет, нет!

— Ты прольешь кофе, — предупредил я ее.

— Ты бываешь просто отвратителен.

— Прошу прощения.

— Хорошо, — сказала она. — Если мы рассказываем истории, пусть они и будут такими. А если не рассказываем истории, то говорим правду.

— Отличное условие.

— Как ты думаешь, должна ли женщина уметь улыбаться глазами?

— Не знаю, — признался я. — Никогда не думал об этом.

— Я думаю, что должна. — Она прикрыла рот ладонью. — Вот посмотри мне в глаза и скажи, улыбаюсь ли я.

Описывать Сигне не так просто, потому что в памяти от нее оставалось впечатление, не имеющее ничего общего с ее подлинной внешностью. Она была удивительно хороша, хотя черты ее лица не отличались правильностью. Слишком маленький носик, чтобы уравновесить высокие широкие скулы, а рот ее предназначался для лица на пару размеров крупнее. Когда она смеялась или хихикала, он растягивался, как говорится, от уха до уха, но, расставшись с ней, ты через полчаса вспоминал утверждение Харви, что она самая красивая девушка на свете.

— Ну? — спросила она.

— Что — ну? — не понял я.

— Так я улыбаюсь глазами?

— Чтобы уж играть по-честному, — хмыкнул я, — тебе нужна рука покрупнее, чем твой рот.

— Перестань, ты все портишь.

— Только не кидайся на меня. Ты прольешь мой кофе.

Два дня мы с Сигне ждали возвращения Харви. Когда смотрели гангстерский фильм о Нью-Йорке, Сигне заметила:

— Это рядом с моим домом.

Мы обедали на верхушке небоскреба в Тапиоле, откуда открывался вид на прибрежные острова, скованные льдом. Я почти научился ходить на лыжах, расплатившись всего лишь порванной курткой и вывихнутым локтем.

Вечером второго дня мы вернулись в квартирку у Лонг-бридж. Сигне в долю мгновения зажарила рыбу, высвободив себе время для чтения бульварного журнальчика, и столь же молниеносно приготовила обед, ухитрившись ничего не пережарить и не переварить. Когда мы покончили с обедом, она подала тарелку с птифурами в серебряных обертках и поставила бутылку водки.

— Ты давно знаешь Харви?

— Встречались от случая к случаю.

— Представляешь, он тут всем руководит.

— Понятия не имею.

— Да. Он единственный отвечает за эту часть Европы. А теперь поехал в Нью-Йорк на конференцию.

— Да, ты говорила.

— Я не думаю, что он относится к людям, которые могут успешно контролировать всю...

— Сеть?

— Да, сеть. Он слишком... эмоционален.

— В самом деле?

— Да. — Она запустила молочно-белые зубы в одно из маленьких пирожных. — Он в меня жутко влюблен. Как ты думаешь, это хорошо?

— Насколько я понимаю, все о'кей.

— Он хочет на мне жениться.

Я припомнил всех девушек, на которых время от времени Харви изъявлял желание жениться.

— Ну, ты еще молодая. Как мне представляется, эти мысли придут к тебе в голову попозже.

— Он собирается разводиться со своей нынешней женой.

— Он так сказал?

— Нет, на одной вечеринке в Нью-Йорке мне рассказал его психоаналитик. — Она сложила серебряную бумажку от птифура и сделала из нее лодочку.

— А потом он женится на тебе?

— Не знаю, — ответила она. — В меня многие влюблены. И я не думаю, что девушка должна по первому зову прыгать в постель.

— Их не убудет, — бросил я.

— Ты безнравственная личность. — Она надела лодочку, как шляпку, на палец и покрутила ее. — Он безнравствен, — сообщила она пальцу, и тот кивнул. — У Харви ужасная жена.

— Скорее всего, ты несколько предубеждена против нее.

— Нет, ничего подобного. Я ее знаю. Мы все вместе ходили на прием к мистеру Мидуинтеру. Ты же знаешь мистера Мидуинтера, правда?

— Нет.

— Он просто прелесть. Ты еще с ним встретишься. Он босс Харви. — Она провела пальцем по кофейному пятнышку на моей рубашке. — Я замою его, а то так и останется. Дай мне рубашку. Ты можешь одолжить другую у Харви.

— О'кей, — согласился я.

— На том приеме все были ужасно шикарно разодеты. Ну, ты понимаешь, увешаны драгоценностями, с серебряными штучками в волосах и просто в потрясающей обуви. У всех женщин были такие туфли!.. — Она скинула туфельку, поставила ее на стол и на пальцах показала размер. — Сейчас такие можно купить и в Хельсинки, но в то время... Я вообще провела тогда в Нью-Йорке всего два дня, и у меня было только то платье, в котором я приехала. Ты понимаешь.

— Еще бы, это серьезная проблема.

— Да, будь ты женщиной, это стало бы для тебя проблемой. Умужчины может быть только один черный костюм, и таскай он его весь день, никто и не заметит. Но от женщины ждут, что у нее есть наряд и на ленч, и к чаю, и на работу, да еще какое-то ошеломляющее платье на вечер. Да и на следующий день все надеются, что ты появишься в чем-то новеньком. И если ты...

— Ты начала рассказывать о приеме.

— Да. Так вот, я тебе все изложу. Я пошла на эту вечеринку у мистера Мидуинтера... У него удивительный дом со швейцаром и все такое, а на мне — только то, что я могла бы надеть на прием тут, в Хельсинки. То есть на обыкновенную посиделку с друзьями. А там, среди всех этих мужчин в смокингах и женщин в трехсотдолларовых платьях...

— Разве Харви не предупредил тебя, как они будут выглядеть?

— Нет. Ты же знаешь, какой он. Когда его жена рядом, он не осмелился даже подойти ко мне. Так что я стояла себе, как сущая идиотка.

— Да, так бывает.

— Вот я и стояла. Платье — в горошек. В горошек! Можешь себе представить?

— Да.

— Тут ко мне подплыла миссис Ньюбегин. И посмотрела на меня вот так. — Сигне сощурила глаза, превратив их в щелочки, и втянула щеки, изобразив карикатуру на даму в модном магазине. — Она явилась просто в сказочном черном шелковом платье и сатиновых туфлях. В сатиновых! Осмотрела меня с головы до ног и сказала: «Я жена мистера Ньюбегина». Мистера Ньюбегина! Потом повернулась к своей подруге и заявила: «Просто возмутительно, что Харви не предупредил ее о необходимости захватить вечернее платье. Не сомневаюсь, у нее не меньше дюжины прелестных платьиц». Ты даже не представляешь, каким покровительственным тоном она все это произнесла. Господи, до чего мне стало противно!

Сигне вытащила маленькую косметичку и принялась накладывать на веки ярко-зеленые тени. Закончив, она поморгала ресницами, глядя на меня, и огладила джинсы, обтягивающие ее широкие бедра. Потом положила голову мне на колени и прижалась щекой.

— Она просто отвратительна, — заключила Сигне. — И ведет ужасную жизнь.

— Смахивает на то, что она несколько вышла из себя.

— По зодиаку она Лев; это знак огня, знак солнца. Блистать молниями и всех подавлять. Давить. Мужской знак ведущей силы. Мужчины-Львы — о'кей! Но женщины-Львы стремятся держать под каблуком своих мужей. У Харви Ньюбегина тот же знак, что и у меня: Близнецы. Это воздух. Ртуть. Близнецы разобщены, им свойственны страстность, артистизм, порочность и ум. Они подвижны, перемещаются с места на место, стараясь избегать неприятностей. С Львами им ужасно трудно. Близнец и Лев никак не могут установить между собой отношения, они такие далекие. Плохое сочетание.

— Но с Харви у тебя все хорошо получается?

— Восхитительно. У тебя такие красивые смуглые руки. Ты Водолей.

— У них у всех смуглые руки?

— Знак воздуха. Духовности и тайны. Всегда держат при себе что-то свое. Окружают себя высокой стеной; они мудрее, чем большинство окружающих, сдержаннее и рассудительнее. Это мой любимый знак, он хорошо сочетается с Близнецами.

Она взяла меня за руку, чтобы продемонстрировать. Пальцы у нее были тонкими и невесомыми, как перышко. Сигне легко провела ими по руке, и я поежился. Поднеся мою руку ко рту, она прикоснулась полуоткрытыми губами к кончикам пальцев и, повернув ладонь, звучно поцеловала ее.

— Тебе нравится?

Я не ответил.

Улыбнувшись, она отбросила мою руку.

— Когда я выйду замуж, то сохраню свою фамилию. А как твоя фамилия? Я вечно не запоминаю.

— Демпси, — сказал я.

— А вот если я выйду за тебя, то хотела бы называться Сигне Лайне-Демпси.

— Ты вроде начала рассказывать, какой образ жизни ведет миссис Ньюбегин.

Сигне состроила гримаску отвращения.

— Деловая женщина. Эти отвратные бабы только и говорят, что о машинах своих мужей. И о большом бизнесе, ты же понимаешь. Таких женщин я терпеть не могу, уж лучше мужчины в годах, они мне куда больше нравятся.

— Тогда у меня еще есть надежда. Я в таком возрасте, что мог бы быть твоим отцом.

— И вовсе ты бы не мог стать моим отцом, — возразила она, проводя ногтем большого пальца по шву брюк на колене.

— Не делай этого, будь хорошей девочкой.

— Почему?

— С одной стороны, потому, что это мой лучший костюм.

— И кроме того, это тебя волнует?

— Да, и кроме того, это меня волнует.

— Так оно и есть: Близнецы всегда воздействуют на Водолеев.

— Я достаточно стар, чтобы быть твоим отцом, — уперся я не столько для нее, сколько для себя.

— Я бы хотела, чтобы ты перестал повторять эти слова. Мне уже скоро восемнадцать.

В сентябре будет восемнадцать с половиной лет, промелькнула у меня мысль, как я кончил сдавать экзамены и на каникулы поехал в Ипсвич. Там на той же улице остановилась компания девушек-стюардесс. Я молчал, обдумывая то, что пришло мне в голову.

— Твоя мать была стюардессой — блондинкой, с родинкой на правом плече, слегка шепелявила?

— Да, — хихикнула Сигне. — Клянусь, чистая правда.

Она вытянула у меня сзади из брюк подол майки.

— У тебя очень красивая спина, — произнесла она нараспев и для подтверждения своих слов провела пальцем вдоль позвоночника. — Очень красивая. Для мужчины это важно.

— Я-то думал, что ты собираешься замыть пятнышко на рубашке, — напомнил я. — Потому-то и сижу тут в одной майке.

— Очень выразительная спина, — подтвердила она. — Я-то знаю, потому что мой отец — один из самых известных остеопатов во всей Швеции.

— Рубашка очень хорошая, — настаивал я. — Всю ее стирать не надо, повесь только просохнуть.

— Его даже приглашали вставлять позвонки королеве Дании. Так все и началось.

Изогнувшись, она прижалась ко мне и неожиданно мы поцеловались. Поцелуй ее был неловок и нежен, как у ребенка, который желает вам спокойной ночи, и, когда она заговорила, ее слова звучали у меня во рту.

— Страстность, артистизм и порочность, — прошептала она. — Близнецы и Водолей хорошо сочетаются. — Она продолжала целовать меня, умело массируя мне ноги.

«Ну и ладно, — подумал я. — Предоставляется отличная возможность убедиться, есть ли смысл во всех этих астрологических россказнях».

 

Глава 9

Харви прилетел на следующий день. Мы отправились встречать его в аэропорт, и Сигне тут же повисла у него на шее, рассказывая, как она скучала без него и какие она готовила его любимые блюда для большого домашнего обеда, но тут раздался спешный телефонный звонок о болезни кого-то из домашних, так что все подгорело, и нам придется обедать в ресторане.

История об обеде была чистой выдумкой, но я позавидовал Харви, хотя она встречала его точно так же, как и меня. Она бежала через аэропорт, как юный олененок на высоких неверных ножках, который внезапно останавливается, растопырив все конечности; она словно испугалась внезапно пришедшей ей в голову такой чисто женской выдумки.

Первым делом я сообщил Харви, что и контейнер с яйцами, и весь мой багаж похищены в аэропорту, но Харви Ньюбегин пребывал в том настроении, которое порой свойственно богатым и занятым людям, так что пару дней он продолжал суетиться по дому, издавая лишь досадливые вздохи. Идею об украденном багаже он воспринял со сдержанным гневом и посетовал, что занятым людям «вечно приходится пользоваться самолетами, а там они как идиоты попадают в ловушку».

— Благодарю, — заметил я. — Вот было бы здорово, если бы на таможне меня попросили открыть контейнер.

Харви бросил на меня взгляд из-под тяжелых полуопущенных век.

— Таможни схвачены, — произнес он тоном скучающего человека.

Затем он покинул офис. Любую комнату, в которую он притаскивал пишущую машинку, Харви начинал называть офисом. И в кабинете и вне его Харви постоянно и настойчиво спрашивал меня, беседовал ли я с Доулишем — предположение, которое я лениво отвергал, — но сам ничего не говорил мне до утра третьего дня, который оказался вторником. Харви пригласил меня в клуб с сауной, который принадлежал ему. Ехать от города оказалось недалеко. Харви всегда была свойственна сущая мания принимать душ и ходить в сауну, и к этому ритуалу он относился с неподдельным энтузиазмом. Сам клуб располагался на небольшом островке недалеко от берега, к которому вела дамба. Мы практически не заметили, как оказались на островке, потому что во все стороны до горизонта тянулась сплошная снежная пелена. Здание клуба закрывала стена елей — низкое здание в сочной расцветке красно-коричневых оттенков натурального дерева. Фасад украшали длинные снежные полосы, лежащие на стропилах.

Раздевшись, мы миновали выложенную белыми изразцами душевую, в которой женщина-банщица драила кого-то мочалкой. Харви потянул на себя тяжелую дверь.

— Парная, — объяснил он. — Типично финская.

— Очень хорошо, — кивнул я, сам не понимая, почему у меня вырвались эти слова.

Размерами и внешним видом парная напоминала загончик для коров, обшитый деревом, потемневшим от дыма. Большую часть пространства занимали две щелястые лавки, уступами поднимавшиеся под самый потолок, так что приходилось втягивать голову в плечи, чтобы не стукнуться. От постоянного жара в парной стоял густой смолистый запах.

Мы расположились на полке рядом с оконцем размером с большой почтовый ящик. Термометр показывал сто градусов по Цельсию, но Харви занялся печкой и сказал, что сейчас поддаст жару.

— Прекрасно, — согласился я.

Мне казалось, что кто-то гладит мои легкие раскаленным утюгом. За двойными рамами виднелись деревья, густо опушенные снегом, и, когда порывы ветра сдували с них снежные хлопья, чудилось, что деревья выдыхают холодные клубы.

— Нам необходимо осознавать, — первым заговорил Харви, — что мы представляем собой очень специфическую небольшую команду. Именно поэтому я хочу увериться, что ты ничего не рассказывал Доулишу.

Я кивнул.

— Значит, ты ему ничего не рассказал. Честное слово?

«Какой-то у тебя странный средневековый образ мышления, — подумал я. — Словно необходимость дать „честное слово“ может заставить меня раскаяться и во всем признаться».

— Честное слово, — сказал я.

— Хорошо, — смягчился Харви. — В Нью-Йорке я получил чертовскую взбучку из-за того, что завербовал тебя, чуть руки и ноги не переломали. Понимаешь, завтра мы должны приступать к специальной операции. — В парной становилось невыносимо жарко. Даже Харви — смуглый от природы — уже напоминал вареного лобстера. За оконцем двое мужчин, увязая в снегу, вылезли из фургона «рено», вооруженные пилами и мотками веревок, и стали присматриваться к одному из деревьев. — Я не хотел за нее браться, — вздохнул Харви. — Не слишком ли жарко, еще терпишь?

— Нет, все отлично. А почему не хотел?

— С одной стороны, неподходящее время года.

Он пошлепал по ногам березовым веником. В воздухе внезапно густо повеяло запахом жухлых листьев. Интересно, как удается сохранять до зимы ветки с листьями?

— Ну и есть тысячи других причин, по которым я предпочел бы, чтобы они подождали.

— Они не согласились?

— У них свои резоны. Они хотели, чтобы в течение месяца он совершил рейд туда и обратно. Он специалист, который отвечает за техническое оснащение. Аппаратуру или что-то иное. Это брат Пайка. Ты с ним встречался?

— Виделись, — кивнул я. Сейчас я ничего не замечал, кроме человека, который затягивал петлю на большой верхней ветке дерева.

— Это опасно, — посетовал Харви. Теперь и ему стало не по себе. Он сидел неподвижно, с усилием втягивая в себя воздух.

— В каком смысле?

— Эти заброски. Я их просто ненавижу.

— Заброски? — переспросил я.

Где-то в желудке у меня возникло легкое ощущение тошноты, которое не имело никакого отношения к парной. Всеми силами души я надеялся, что Харви не имел в виду то, что пришло мне в голову. Встав, он подошел к печке. Я смотрел, как он набрал ковш и плеснул воды на раскаленные камни очага. Он поднял на меня взгляд.

— Сброс с самолета, — сказал он.

— На парашюте в Советский Союз?

Человек у подножия дерева уже стал примериваться электропилой, хотя первый еще не успел спуститься.

— Парашюты тут ни при чем. Их сбросят с легкого самолета в сугробы. — На минуту я даже испугался. — Я не шучу. Это серьезно.

И я понял, что так оно и есть.

Конец веревки был привязан к бамперу фургона, который, подавшись вперед, чуть пригнул дерево, облегчая работу пильщика.

Вдруг я почувствовал, как меняется температура. Тысячи горячих иголочек пара превратились в ножи, которые стали кромсать меня. Я открыл рот и ощутил, как мне обжигает гланды. Я поспешно сжал губы; чувствовал я себя так, словно подавился мотком колючей проволоки. Харви внимательно наблюдал за мной.

— До побережья СССР всего только пятьдесят миль, — пояснил он. — Если мы будет держаться на высоте, с которой можно воспользоваться парашютом, радары засекут нас сразу же после старта.

Было все так же душно, но раскаленные брызги сменились паром. Кожа у меня горела. Я старался не смотреть на термометр.

— Какая разница? — спросил я. — Если вы в самом деле сбросите людей где-то на побережье, я не дам им и сорока восьми часов, после которых они подпишутся под любым заявлением прокурора. Это район Прибалтийского военного округа, один из наиболее чувствительных к вторжению в свои пределы районов в мире. Он нашпигован ракетами, аэродромами, подземными складами, базами и тому подобным; и более того — тут полно пограничников и патрульной охраны.

Ребром ладони Харви собрал капли пота с лица и уставился на ладонь, словно собираясь прочесть на ней свою судьбу. Он встал.

— Может, ты и прав, — в раздумье произнес он. — Может, я слишком долго пробыл в этой долбаной команде; я начинаю верить в указания, которые они выдают из офиса в Нью-Йорке. Давай выползем отсюда, а? — Но никто из нас не шевельнулся.

Снаружи надрывался фургон. Ствол дерева напрягся, как после долгого сна потягивается человек. В последней отчаянной судороге сопротивления ветви стряхнули с себя снег, и огромный ствол стал клониться к земле. Падение его было медленным и грациозным. Сквозь двойные рамы не донеслось ни звука, когда, вздымая снежные облака, дерево рухнуло на землю.

— Точно, как оно, — усмехнулся Харви. — Ты прав. Точно, как оно.

И я понял, что он тоже смотрел, как дерево встретило свою гибель.

Харви открыл тяжелую дверь парной. В центральном холле стояли шум и суматоха, как в лазарете на передовой. Пожилая женщина в белом халате хлестала веником, плеща водой из ведра нержавеющего металла на размякшие розовые тела, раскинутые по лавкам.

Вслед за Харви я вышел прямо в снежные заносы. Голые, мы пошли по тропке, которая вела к морскому льду. Харви был окутан клубами белого пара. Я прикинул, что, наверно, и я так выгляжу, потому что не ощущал ни малейшего холода. Харви прыгнул в большую прорубь во льду. Я последовал за ним и почувствовал на губах легкий солоноватый вкус Балтики.

Под водой я открыл глаза и на фоне темных глубин увидел размытые очертания Харви. На секунду мелькнула ужасающая мысль: а что, если кого-то унесет течением под лед? Может, очередная прорубь будет... где? Через сто миль? Через двести?

Я вынырнул, вдохнув холодный сухой воздух. Физиономия Харви улыбалась совсем рядом, его пышная прическа превратилась в потеки золотистой патоки, стекавшей с черепа. Я заметил, что на макушке у него начинает просвечивать маленькая проплешинка. Холода я по-прежнему не чувствовал.

— Ты прав, — сказал Харви. — Относительно того деятеля, которого мы завтра сбрасываем. Беднягу можно списывать.

— А ты не мог бы...

— Нет, нет, если бы даже и хотел. Остается лишь надеяться, что он не успеет рассмотреть меня. Самосохранение — первый закон в разведке.

Харви поплыл к трапу. На берегу человек привязывал веревку к другому дереву.

* * *

Я прилагал все усилия, чтобы держаться поближе к Харви, пока он готовился к заброске агента, но Харви покинул квартиру еще до завтрака. Сигне принесла мне кофейник в ватном чехле с глазами и носом, а потом, присев на край кровати, завела дурацкий разговор с этим чехлом, пока я допивал кофе.

— Харви поручил мне работу, — устав дурачиться, сообщила она.

— Вот как?

— В'т как. Все англичане говорят в'т как.

— Дай покой. Я проснулся всего три минуты назад.

— Харви нас ревнует.

— Он что, узнал?

— Нет, это все его славянская меланхолия.

Семья Харви Ньюбегина в самом деле происходила из России, но в нем самом не было ничего славянского, во всяком случае, что могло бы броситься Сигне в глаза.

— Харви говорил тебе, что в нем течет славянская кровь?

— Ему даже не нужно говорить, у него лицо типичного мужика. Финн узнает русского за тысячу метров. Кроме того, легкая краснинка в волосах — ты обратил на нее внимание? И эти рыжевато-карие глаза. Пивные, как мы говорим. Вот посмотри на мое лицо. Я типичная уроженка Тавастиании. Крупная голова, широкое лицо, хорошее телосложение, светлые волосы, серовато-голубые глаза, смешной вздернутый нос — все это у меня присутствует. — Она встала. — И обрати внимание на мой скелет. Крупнокостный, с широкими бедрами. Мы, тавастиане, населяем центр и южную часть Финляндии. Среди нас ты не найдешь ни одного такого, как Харви.

— Скелет великолепный.

— Вот брякнешь что-то такое, и Харви сразу же догадается.

— Мне плевать, о чем он будет догадываться.

Она налила мне вторую чашечку кофе.

— Сегодня он попросил меня доставить пакет — и чтобы я тебе ничего не говорила. Фу! Я расскажу, только если мне захочется, а он думает, что я ребенок. Когда ты примешь душ и побреешься, мы сможем вместе доставить его.

Сигне аккуратно управляла старым «фольксвагеном» — она была хорошим водителем — и настояла, чтобы везти меня самой красивой дорогой через Инкеройнен, то есть проселочной дорогой вокруг Коуволы. День стоял солнечный, и небо напоминало чистенькую промокашку с синими пятнами в середине. Дорога извивалась и карабкалась кверху среди складок старых гор, как бы стараясь убедить путника, что эта земля не всюду плоская; приятной иллюзии соответствовали небольшие рощицы и фермерские домики. Вокруг было безлюдно, лишь небольшие группки детей, на лыжах бежавших в школу, махали нам, когда мы проезжали мимо.

У меня создалось впечатление, что Сигне отнюдь не отбросила совета Харви об осторожном отношении ко мне, как она утверждала, и я подчеркнуто воздерживался от всяких вопросов о пакете. В Коуволе, где железнодорожная линия разветвлялась, мы двинулись по южной дороге, которая следовала вдоль путей. Рядом с нами тянулся длинный состав с цистернами и платформами с лесом, и на белые поля опускались клубы черного дыма от локомотива.

— Как ты думаешь, что там в пакете? — спросила Сигне. — Он в бардачке.

— Черт побери! — воскликнул я. — Давай не будем портить прекрасное путешествие деловыми разговорами.

— Я хочу знать. Скажи мне, что ты думаешь.

Я вытащил из бардачка небольшой пакет в коричневой бумаге.

— Этот?

— Деньги?

— Денег такого размера видеть мне не приходилось.

— Но если я тебе скажу, что прошлым вечером Харви одолжил у меня две книжки в бумажных обложках?

— Ясно.

Пакет соответствовал размеру как раз такой книжки. Зажатая между страниц и чуть высовываясь с конца, прощупывалась двухдюймовая пачка, которая вполне могла оказаться бумажными деньгами.

— Долларовые купюры.

— Возможно.

— Что ты имеешь под этим в виду? Ты же знаешь.

— Да.

— Я должна оставить их в такси на Инкеройнен.

Инкеройнен представлял собой россыпь домов и магазинчиков, сгрудившихся вокруг небольшой железнодорожной станции. Главная улица носила явно деревенский характер. В магазинах продавались холодильники из Западной Германии, джазовые пластинки и стиральные порошки. В маленьком деревянном киоске через дорогу предлагались сигареты и пресса, а с задней стороны его располагалась стоянка такси. На ней стояли три новенькие яркие машины. Сигне остановила «фольксваген» на дальней обочине и приглушила мотор.

— Дай мне пакет, — попросила она.

— Что я получу за него? — спросил я.

Она посмотрела на часики — в четвертый раз за две минуты.

— Мою невинность.

— Ни у кого из нас ее больше нету, — заметил я.

Она натянуто улыбнулась и взяла пакет. Я наблюдал за ней, когда, перейдя дорогу, Сигне направилась к такси «форд». Открыв заднюю дверцу, она заглянула в машину, словно в поисках забытой в салоне вещи. Когда она закрыла ее, пакета в руках не было. Со стороны Котки по дороге подъехал белый «порше», которого основательно подкинуло на ухабе под железнодорожным мостом. Сбросив скорость, «порше» со скрежетом тормозов подрулил к такси у киоска. На таких белых «порше» обычно ездила дорожная полиция.

Я перебрался на место водителя и включил двигатель. Он был еще теплым. И тут же заработал. Из «порше» вылез полицейский, сразу же водрузив на голову остроконечную шапку. Сигне увидела его, как только я отъехал от обочины. Прикоснувшись к козырьку головного убора, тот стал ей что-то говорить. С тыла по дороге ко мне приближался сельский автобус из Коуволы. Я поддал вперед метров на двадцать, чтобы он не перекрыл мне путь, притормозив на остановке, после чего остановился и посмотрел назад. В кабине водителя чья-то рука протерла окошко в запотевшем стекле.

Шофер полицейского «порше» вылез из машины и, обогнув Сигне, направился к киоску. Сигне не смотрела в мою сторону. По всем законам и правилам мне следовало тут же уезжать, но, даже если дорога совершенно свободна, все надо серьезно обдумать, а если она перекрыта, то тем более уже поздно. Из автобуса возникла знакомая фигура и направилась прямиком к стоянке такси. Я не сомневался, что он шел за пакетом. Миновав Сигне и обоих полицейских, он устроился на заднем сиденье «форда». Водитель «порше» купил две пачки «Кента», протянув одну из них коллеге; тот взял ее, не прерывая беседы с Сигне, отдал честь, и оба полицейских расселись в «порше». Человек на заднем сиденье такси ничем не давал понять, что нашел пакет, но, перегнувшись через спинку переднего сиденья, он нажал клаксон. Полицейская машина с места набрала скорость и вылетела на дорогу. Я развернул «фольксваген» и подъехал к Сигне. Она села рядом.

— Ну, доволен, что остался? — ухмыльнулась она.

— Нет, — ответил я. — Все расхлябанно и непрофессионально. Мне полагалось немедленно уехать.

— Так ты трус! — захихикала она, устраиваясь на сиденье.

— Ты права, — согласился я. — Если бы трусы организовали свой профсоюз, я вполне мог бы представлять Англию на всемирном конгрессе.

— Ага, — сказала Сигне.

Она еще была в том возрасте, когда верность понятиям чести, отваги и преданности важнее результата. Мне не стоило бы упоминать Англию, поскольку в моем кармане лежал ирландский паспорт, но Сигне ничем не дала понять, что заметила оговорку.

Я неторопливо вырулил на дорогу, не испытывая желания обгонять полицейскую машину. В зеркальце заднего вида я заметил, что «форд» тут же последовал за мной. По обочинам высились сугробы, и я вплотную притерся к нему, чтобы пропустить такси. Человек на заднем сиденье в шляпе с загнутыми полями курил сигару. Он с удобством устроился в углу, читая газету, в которой я безошибочно опознал лондонский выпуск «Файнэншл таймс». Это был Ральф Пайк. Я предположил, что он опасался, не собираются ли копы устроить ему какую-то пакость.

По пути я размышлял, почему Ральф Пайк не явился лично в хельсинкский аэропорт за своей посылкой с яйцами и беспокоит ли его завтрашний сброс с самолета.

Я оставил Сигне с машиной у универмага «Стокманн» и отправился купить бритвенные лезвия и носки, но больше всего я хотел избежать возвращения в квартиру вместе с ней — на тот случай, если Харви разгневается из-за ее неподчинения.

Когда я вернулся, Харви стоял на коленях в середине холла, монтируя кронштейн с маленькими лампочками, который предполагалось установить на крыше машины Сигне.

— Чертовски холодно, — поежился я. — Как насчет кофе?

— Если нам повезет, то к полуночи мы сбросим их с меньшей высоты. Нам нужен основательный мороз, чтобы лед стал совсем прочным и смог выдержать посадку самолета.

Я заметил, что он ждал от меня вопросов, но намеренно воздержался от них, не выказав никакого интереса к его словам. Зайдя на кухню, я сделал себе кофе. Синий клочок неба давно исчез, и по мере того, как сгущались сумерки, от снега шло призрачное свечение.

— Пуржит? — окликнул меня Харви.

— Пока нет.

— Это все, что нам надо, — ободрился Харви.

— А что, если отложить?

— Пилот не станет откладывать вылет. Он полетит даже в самую чертову круговерть. Больше всего я боюсь, что он потерпит аварию при посадке на лед. И будет исходить потом, ремонтируя самолет, когда на него как гром с ясного неба свалится рассвет. Нет, таким образом я не хочу зарабатывать себе на жизнь.

— Меня не надо убеждать. Я тебе и так верю.

— Пассажир явится... уф-ф-ф! — Харви поранил палец отверткой. Он засунул его в рот, отсосал кровь и потом помахал им в воздухе. — Желательно, чтобы он где-нибудь передохнул.

— Что ты, имеешь в виду?

— Что я имею в виду? Слушай, ты заставил меня осознать, что через двадцать четыре часа произойдет с этим бесприютным котом. Я сказал ему, чтобы он где-нибудь погулял до заката.

— Ко времени появления самолета он порядком вымотается.

— И что, по-твоему, я должен делать? — то ли сказал, то ли спросил Харви. Я состроил гримасу. — Не дави на меня, парень, — запротестовал он. — Ты — моя удача месяца. И ты мне нужен, чтобы разобраться в действительности.

— Спасибо, — раскланялся я. — Но не стоит уходить от ответа, доказывая тем самым, насколько я прав.

— Черт возьми. Да у этого типа столько наличности, что он вполне может снять себе номер в гостинице и передохнуть.

— Когда он будет звонить сюда?

— Тебе уши заложило? Не будет он сюда звонить. Когда завтра русские выкопают его из снега, он скажет, что понятия не имеет о наших операциях в Хельсинки, и я делаю все возможное, чтобы он сказал чистую правду. Он встретит нас в половине десятого вечера на окраине города.

— А что, если он к тому времени будет без задних ног? А что, если он просто вывалится из самолета?

— Ну, милый, плакать я по этому поводу не буду; это окажется великолепным исходом. — Он ввинтил последний патрон в кронштейн и окинул взглядом свою работу. — Помоги вытащить его в холл. А потом сядем и до девяти будем смотреть телевизор.

— Меня устраивает, — согласился я. — И я смогу искренне порадоваться за другого.

 

Глава 10

Приходит довольно странное ощущение, когда от морских глубин тебя отделяет только корка льда; еще более странные чувства охватывают, когда пересекаешь Балтику на «фольксвагене». Даже Сигне слегка нервничала, поскольку вела машину с четырьмя пассажирами и опасалась, выдержит ли лед. Хотя, когда мы съехали с берега, Сигне и Харви, изучив трещины на льду, сообщили, что он достаточно прочный.

Четвертым среди нас был Ральф Пайк в головном уборе коричневой кожи и длинном черном пальто. Он обронил всего лишь несколько слов с того момента, как мы подобрали его на продуваемом всеми ветрами углу улицы Ханко на окраине Хельсинки. Очутившись в машине, он распустил шарф, и я увидел под пальто воротник его комбинезона.

Мы ехали по поверхности замерзшего моря минут десять или около того, и наконец Харви приказал: «Веем выйти». Стояла непроглядная ночь. Лед слегка фосфоресцировал, и в холодном воздухе тянуло запахом гниющих водорослей. Харви подключил к стоящему на крыше кронштейну с лампочками две батарейки и проверил соединение. Лампочки вспыхнули, но бумажные колпачки не позволяли заметить их с берега. Мне показалось, что с юго-западной стороны я вижу свечение Порккалы, ибо тут берег уходил к югу, но Сигне решила, что до нее слишком далеко. С помощью маленького флюгера Харви проверил силу ветра и переместил «фольксваген» так, чтобы огоньки указывали пилоту его направление. Два светильника он потушил, дабы летчик имел представление о силе ветра у земли.

Ральф Пайк спросил у Харви, можно ли закурить. Я понимал, в каком он сейчас состоянии, ибо в подобных операциях нервы предельно напряжены и ты до такой степени зависишь от организатора, что, кажется, даже дышишь лишь с его разрешения.

— Последнюю сигару на прощание. — Ральф ни к кому не обращался, и никто ему не ответил.

Харви посмотрел на часы.

— Время. Готовьтесь.

Я заметил, что Харви забыл о своем решении не дать Пайку присмотреться к нему и все время держался рядом с ним. Харви вытащил из машины брезентовый мешок, в который Ральф, плотно свернув, засунул свое пальто. Другой конец длинной веревки, затянувшей горловину мешка, был привязан к поясу его комбинезона, спецодежды довольно сложной конструкции, с массой молний. Под мышкой у Пайка висели кожаные ножны с длинным лезвием в них. Ральф снял шапку и засунул ее за пазуху, после чего туго затянул молнию до самой шеи. Харви вручил ему шлем с резиновыми прокладками, который используют парашютисты во время тренировочных прыжков. Осмотрев Пайка со всех сторон, он потрепал его по плечу и заверил:

— Все будет в порядке. — Казалось, он успокаивает самого себя. Убедившись, что пока все идет так, как и предполагалось, он вытащил из машины сумку «Пан-Ам» и порылся в ней. — Я получил указание вручить вам вот это, — как бы нехотя произнес Харви, но не думаю, что он действительно испытывал какие-то эмоции — просто стремился все делать строго по инструкции.

Первым делом он протянул Пайку пачку русских бумажных денег, чуть потолще, чем стопка визитных карточек, и несколько звякнувших монет. Я слышал его слова:

— Золотые луидоры, не разбрасывайтесь ими.

— Я вообще не разбрасываюсь, — сердито сказал Пайк.

Харви всего лишь кивнул и вытянул шелковый шарф, демонстрируя напечатанную на нем карту. Мне пришло в голову, что шелк будет несколько бросаться в глаза в России, но моего мнения никто не спрашивал. Затем Харви вручил Пайку призматический компас, сделанный в виде старинных часов-луковицы (вместе с маркированной цепочкой, которой можно измерять расстояние на карте), после чего они приступили к проверке наличия всех документов.

— Военная книжка.

— Есть.

— Паспорт.

— Есть.

— Пропуск в погранзону.

— Есть.

— Трудовая книжка.

— Есть.

Харви вытащил из нагрудного кармана еще два предмета. Первым оказалась пластиковая авторучка. Харви вручил ее Пайку для осмотра.

— Вы знаете, что это такое? — спросил он у Пайка.

— Игла с ядом.

— Да, — коротко бросил Харви и дал Пайку коровинский пистолет тульского производства калибра 6,35 мм. Русские называли его «медсестринским».

— Весь набор на месте? — спросил Харви.

— Весь набор на месте, — ответил Пайк, как бы выполняя некий странный ритуал.

— Вроде я слышу, как он летит, — сказала Сигне.

Мы все прислушались, но прошло не менее двух минут прежде, чем донесся гул мотора. Внезапно он стал громким и отчетливым, словно с западной стороны горизонта к нам направлялся трактор. Самолет шел над самым льдом, и рокот двигателя отражался от него. Навигационные огни были потушены, но в морозном воздухе четко выделялся силуэт «Цессны». Когда он приблизился, стало заметно белое пятно лица пилота, на которое падали отсветы от контрольной панели; приветствуя нас, самолет покачал крыльями. Приближаясь, он чуть набрал высоту, чтобы, как я прикинул, определиться по огонькам на крыше автомобиля, после чего круто пошел вниз, притираясь ко льду. Лыжи скользнули по его поверхности, и самолет затрясло на торосистых ухабах. Летчик заглушил двигатель, и со странным шипящим звуком «Цессна» подрулила к нам.

— Я, кажется, подхватил какой-то вирус, — сказал Харви, плотнее затягивая шарф. — Температура поднимается.

То были едва ли не первые слова за вечер, обращенные ко мне. Он повернулся в мою сторону, как бы ожидая возражений, вытер нос и легонько шлепнул Пайка по спине, давая ему понять, что пора двигаться.

Самолет еще не завершил скольжение по льду, как пилот распахнул дверцу и махнул Пайку, чтобы тот поторапливался.

— С ним все в порядке? — спросил он у Харви, словно с Пайком не имело смысла разговаривать.

— Готов в дорогу, — заверил его Харви.

Пайк кинул на лед последнюю недокуренную сигару.

— В такую ночь он вполне мог бы добраться и пешком, — заметил летчик. — Всю дорогу сплошной лед.

— Так и будет, — кивнул Харви. — Придется только в резиновой лодке пересечь проходы во льду, проломанные судами.

— Резиновой лодке я бы не доверился, — возразил летчик. Он помог Пайку вскарабкаться на место второго пилота и застегнул на нем пристежные ремни.

— Да они всего тридцати футов в ширину, вот и все, — сказал Харви.

— И двух миль в глубину, — дополнил летчик. Двигатель чихнул, и он весело крикнул: — Поезд отправляется, следующая остановка — Москва.

Из выхлопной трубы вылетел язык желтого пламени, и мы отступили назад.

— Поехали отсюда. — Харви, будто досадуя, вздохнул и подобрал окурок сигары.

Мы забрались в машину, но я продолжал смотреть на самолет. Он все не мог оторваться от льда; нескладная костлявая конструкция, которая, казалось, не в состоянии держаться в воздухе. Развернувшись хвостом, она уходила от нас, и были видны желтые огоньки выхлопов, уменьшившиеся, когда самолет сменил направление и поднялся в небо. Порыв ветра было снова прижал его к земле, но лишь на секунду. Поднявшись, он выровнялся и пошел на небольшой высоте, чтобы его не могли засечь радары.

Харви тоже провожал самолет взглядом.

— Следующая остановка — Москва, — с сарказмом повторил он.

— Может, он и прав, Харви. Лубянская тюрьма, как известно, находится в Москве.

— Ты специально меня злишь?

— Нет, с чего бы?

— Стоит тебе только подумать о деле, которым занимаешься, так тебе обязательно надо куснуть того, кто рядом. А сегодня вечером ближе всех я.

— Да я и не собирался тебя подкусывать, — запротестовал я.

— Вот и хорошо. — Харви заметно нервничал. — Ибо если ты даже уедешь, мы все равно будем работать вместе.

— Уеду? — переспросил я.

— Не морочь мне голову. Ты уедешь, и сам это отлично понимаешь.

— Понятия не имею, о чем ты ведешь речь.

— В таком случае прошу прощения, — сказал Харви. — Я думал, что ты в курсе. Нью-йоркская контора просит тебя незамедлительно прибыть.

— Правда? Вот уж чего не знал.

— Ты шутишь.

— Харви, откровенно говоря, я понятия не имею, на кого мы, черт возьми, работаем.

— На эту тему поговорим попозже, — отложил разговор Харви. — И, может быть, завтра ты представишь мне отчет о своих расходах, а я дам тебе денег. Пятьсот пятьдесят долларов тебя пока устроят?

— Отлично, — сказал я, подумав, позволит ли Доулиш оставить их у себя.

— И конечно, оплата текущих расходов.

— Конечно.

Когда мы добрались до «Кемп-отеля» на эспланаде, Харви остановил машину, вышел и, наклонившись к окну, распорядился:

— А вы вдвоем езжайте домой.

— Куда ты идешь? — с заднего сиденья спросила Сигне.

— Пусть тебя это не волнует. Делай, что тебе сказано.

— Хорошо, Харви, — ответила Сигне.

Я перебрался на место водителя, и мы двинулись. Я слышал, как она роется в своей сумочке.

— Чем ты занимаешься?

— Накладываю крем на руки, — ответил она. — От холодного ветра они грубеют, а крем смягчает кожу. Держу пари, что и не представляешь, кого я встретила сегодня днем. Смотри, какие мягкие они стали.

— Будь хорошей девочкой и не суй мне руки под нос, когда я за рулем.

— Того, кто сел в самолет. Я позволила ему прицепиться ко мне у «Марски». И думаю, могла бы подсказать ему, как спустить деньги.

— Этим кремом ты и голову мажешь?

Сигне засмеялась.

— А ты знаешь, что он платит по пять марок за сигару и не выбрасывает окурки?

— Кто, Харви? — удивился я.

— Да нет, тот тип. Он считает, что чувствует их острее, когда снова раскуривает.

— Неужто?

— Но деньги, что мы оставили в такси, предназначались не для него. Он только положил их на закрытый банковский счет. Для этого необходимо быть иностранцем; я вот не могу открыть его.

— В самом деле? — Я крутанул руль, чтобы не налететь на одинокого пьяницу, который, ни на кого не обращая внимания, сонно брел по дороге.

— Этот человек, что сегодня улетел, научил меня нескольким словам по-латыни.

— Он всех учит.

— Ты не хочешь услышать их?

— Сгораю от желания.

— Amo ut invenio. Это означает что-то вроде «Люблю, когда нахожу». Он уверен, что все самое важное в жизни определено в латинском языке. Правда? Англичане тоже говорят все самое важное по-латыни?

— Только те, кто не раскуривает заново пятимарковые сигары, — сказал я.

— Amo ut invenio. Я теперь тоже буду говорить самое главное по-латыни.

— Если это услышит Харви, тебе бы лучше выучить по-латыни выражение: «Пожалуйста, Харви, не разбрасывай свою скирду». Ты не должна и виду подавать, что узнала этого человека. Он ведь даже еще не ушел на покой.

(«Ушел на покой» — этим выражением определяется период, когда за человеком нет слежки. С тем, кто «ушел на покой», контакты не представляют трудностей. Тут не идет речь об обусловленном периоде времени: он длится, пока вы уверены, что слежка отсутствует, или же пока вы не убедитесь, что за вами хвост. О человеке, который находится под наблюдением или под подозрением, говорят, что за ним «кровавый след».)

— В последнее время Харви ведет себя как противный старый ворчун. Я его просто ненавижу.

Такси рядом с нами остановилось у красного сигнала. В его салоне светился экран маленького телевизора, некоторые таксисты устанавливают их на спинке переднего сиденья. Пара пассажиров, вытянув шеи, всматривалась в него, и на их улыбающиеся лица падал голубоватый отсвет. Сигне с завистью уставилась на них. Я смотрел на нее в зеркальце заднего вида.

— Противный старый ворчун. Он учит меня русскому, а когда я путаюсь в этих ужасных прилагательных, он жутко злится. Сущий грубиян.

— С Харви все в порядке, — заверил ее я. — Он не святой, но и не грубиян. Просто порой у него портится настроение, вот и все.

— А ты знаешь другого человека, у которого бы так менялось настроение, как у него? Ну-ка, расскажи мне!

— Другого с таким переменчивым настроением не существует. Это и отличает человека от машины, тем он и интересен — все люди разные.

— Ты мужчина. А вы, мужчины, все поддерживаете друг друга. — Светофор моргнул, и я переключил скорость. Спорить с Сигне, когда она уже завелась, не имело смысла. — Кто стирает, готовит и смотрит за домом? — спросила она с заднего сиденья. — Кто поддерживал его и вытаскивал из неприятностей, когда контора в Нью-Йорке жаждала его крови?

— Ты, и только ты, — покорно согласился я.

— Да! — гордо воскликнула она. — Именно я. — Голос у нее поднялся на три октавы, она громко фыркнула, и я слышал, как Сигне щелкнула замком сумочки. — А все деньги достанутся его жене. — Она снова фыркнула.

— Неужто? — с неподдельным интересом спросил я.

Она рылась в сумочке, разыскивая носовой платок, губную помаду и тушь для век, без которых женщина не может обойтись даже в минуту скорби или гнева.

— Да! Все тринадцать тысяч долларов...

— Тринадцать тысяч долларов! — Мое удивление придало ей новые силы.

— Да, вся сумма, которую утром я оставила в такси. Их взял этот человек и перевел на счет миссис Ньюбегин в Сан-Антонио в Техасе. Харви понятия не имеет, что мне все известно, это секрет, но я сумела его раскопать. И могу ручаться, нью-йоркская контора с удовольствием ознакомится с некой небольшой информацией.

— Может, так и есть.

Мы подъехали к дому. Выключив двигатель, я повернулся к ней. Она наклонилась с заднего сиденья, почти сползая с него. Растрепанные волосы падали на лицо, прикрывая его подобно створкам золотых дверей. Все пуговицы и пряжки на ее пальто были застегнуты и затянуты; в таком виде я впервые увидел ее у дверей Каарны.

— Так и есть, — буркнула она из-за золотого полукруга волос. — И это не первые деньги, которые Харви присвоил.

— Подожди, — вежливо возразил я. — Ты не можешь бросаться такими обвинениями без стопроцентных доказательств их подлинности. — Я замолчал, прикидывая, удалось ли спровоцировать ее на дальнейшие откровения.

— Я никогда попусту не бросаюсь обвинениями, — всхлипнула Сигне. — Я люблю Харви. — И из-под спутанной копны волос донеслись слабые звуки, напоминающие попискивание канарейки.

— Брось! Нет такого мужчины на свете, из-за которого стоило бы плакать, — утешил я.

Она послушно подняла глаза и улыбнулась сквозь слезы. Я вручил ей большой носовой; платок.

— Высморкайся.

— Я люблю его. Он дурак, но я готова умереть ради него.

— Ясно, — поставил я точку, и она вытерла нос.

Следующим утром завтракали мы все вместе. Сигне из кожи вон лезла, дабы создать у Харви впечатление, что он дома в Америке. На столе стоял грейпфрутовый сок, ветчина, блинчики с кленовым сиропом, тосты с корицей и слабый кофе. Харви был в хорошем настроении: он жонглировал тарелками и говорил: «Кое-что эти русские делают чертовски хорошо» и еще «пип-пип».

— Только чтобы просветить тебя, Харви, — заметил я. — Никто из англичан, которых я встречал, не говорит «пип-пип».

— Правда? — удивился Харви. — А вот когда я играл англичан на сцене, они почти все время говорили «пип-пип».

— На сцене? — удивился я. — Вот уж чего не знал, что ты еще и актер.

— По сути, я не актер. Просто после окончания колледжа ездил с бродячими театрами. В то время я довольно серьезно относился к этому занятию, но чем голоднее я становился, тем больше таяла моя решимость. Потом один приятель из колледжа устроил меня на работу в министерство обороны.

— Даже не могу тебя представить актером, — пожал я плечами.

— А я могу, — вмешалась Сигне. — Он носится как коростель на дороге. — В словах ее легко распознавалась манера говорить Харви.

— Ребята, до чего классные были времена, — улыбнулся он. — Никто из нас ничего не понимал и не знал. Только наш менеджер кое в чем разбирался, но мы его буквально с ума сводили. Каждое утро вся компания тащилась на сцену. И он говорил: «Вы у меня, задницы, будете работать до упаду, весь день. Потому что я сукин сын и жестокий тиран. Критики — невежественные сукины дети, зрители — сукины дети-мещане, а вы просто тупые сукины дети. Единственная стоящая вещь в мире — это театр». И каждое утро он говорил нам это. Каждое утро! Ребята, до чего я был счастлив тогда. Только я об этом не догадывался, вот и все.

— А разве сейчас ты не счастлив? — обеспокоенно спросила Сигне.

— Конечно, милая, конечно. — Харви обнял ее и притянул к себе.

— Вытри лицо, — сказала Сигне. — У тебя ореховое масло на подбородке.

— До чего романтичная баба, не так ли? — расхохотался Харви.

— Не называй меня бабой, — запротестовала Сигне и попыталась шутливо шлепнуть его по лицу, но Харви перехватил ее руку, а когда она пустила в ход другую, между ними завязалась веселая возня. Как бы Сигне ни старалась, Харви успевал поставить блок ее ладошкам, пока наконец он не развел руки, и она оказалась в его объятиях.

— Теперь мы должны поговорить о делах, милая. Не сходить ли тебе в город купить туфли, которые ты так хотела? — Он вытянул из пачки денег банкнот в сто марок.

Сигне радостно схватила ее и выпорхнула из комнаты с криком:

— Намек поняла! Намек поняла!

Харви посмотрел на пачку денег и неторопливо спрятал ее.

Когда дверь закрылась, Харви налил нам еще кофе и приступил:

— Пока ты только наблюдал со стороны, а теперь тебе предстоит вступить в ряды настоящих мужчин.

— С чем это связано? — спросил я. — С обрезанием?

— Все наши операции, — начал Харви, — программируются компьютером. Каждый этап фиксируется на специальном файле, и когда ты, агент, сообщаешь машине о завершении его, машина — исходя из того, что все задействованные агенты выдали свою информацию, — сообщает тебе о следующем этапе.

— Ты хочешь сказать, что вы работаете для вычислительной машины?

— Мы называем ее «Мозгом», — сообщил Харви. — Только так можно быть уверенным, что не произойдет никакой утечки. Машина сопоставляет и корректирует отчеты всех агентов и выдает очередной набор инструкций. У каждого агента есть номер телефона. Он звонит по нему и далее следует полученной инструкции. Если она содержит слово «безопасность», то вслед за ним последуют слова, которые будут паролем для опознания того, кто выйдет с агентом на связь и передаст ему дальнейшие указания. Например, ты набираешь номер, и машина говорит: «Летите в Ленинград. Безопасно. Лицо города изменилось». Это значит, что ты вылетаешь в Ленинград и будешь там ждать указания от человека, который скажет слова «Лицо города изменилось».

— Усек, — кивнул я.

— Очень хорошо, потому что именно такие указания нам выданы сегодня утром. Отправляемся вдвоем. Когда очередной этап завершен, ты позвонишь и получишь указания, предназначенные только для тебя. Не рассказывай мне, что они содержат. Точнее, никому ничего не рассказывай.

— О'кей.

Харви вручил мне запись двух номеров в Нью-Йорке.

— Запомни их и сожги бумажку. Второй номер — только на самый крайний случай, а не когда у тебя кончится туалетная бумага. Всегда звони «коллект-колл», за счет второй стороны. Расходы на телефон вычитаться с тебя не будут.

 

Глава 11

Ленинград расположен на полпути между Азией и Арктикой. Обычно на организацию поездки туда уходит шесть дней. Тем не менее Харви обладал какой-то возможностью ускорить ход событий, и уже через два дня мы вылетели из Хельсинки рейсом «Аэрофлота» на самолете «Ил-18В». «ЗИМ» доставил нас из аэропорта в гостиницу «Европейская» на Невском проспекте, самой широкой главной улице Ленинграда. Интерьер гостиницы выглядел так, словно девятисотдневная осада города все еще продолжается. Повсюду виднелись куски осыпавшейся штукатурки, старые двери не закрывались, и, добираясь до стойки администратора, нам пришлось переступать через мотки веревок и куски рваного брезента. Харви сказал, что температура у него еще не спала и ему нужно поесть прежде, чем отправляться в кровать. Администратором оказалась хлопотливая седая женщина в очках с железной оправой и с медалью на груди. Она провела нас в буфет, где официантка принесла нам водки и красной икры, осторожно рассматривая нас испуганными глазами — что свойственно и многим другим русским. За дверью буфета виднелся ресторан, где оркестр из десяти человек играл «Мамбо итальяно» и примерно тридцать пар изображали некое подобие западных танцев, в зависимости от того, откуда они прибыли в Ленинград — из Пекина или Восточного Берлина, где принимаются западные телепередачи. Харви потребовал, чтобы ему принесли кофе с коньяком, и, хотя большая кофеварка «Эспрессо» в данный момент стояла на ремонте, толстая официантка вызвалась организовать нам кофе.

Харви сказал, что будь у него под рукой термометр, засунутый куда-то в багаж, он бы доказал мне, что в самом деле болен — и уж тогда-то я бы понял, что это вовсе не смешно.

Я погрузился в поглощение красной икры с удивительно вкусным кисло-сладким хлебом, наблюдая, как кассир с треском перекидывает костяшки счетов. В буфет заскочили двое официантов, о чем-то споря между собой, но, увидев нас, тут же покинули его. Затем появился очень высокий человек в пальто и меховой шапке. Он подошел к нашему столику.

— Насколько я вижу, — на хорошем английском сказал он, — у вас хватило смелости попросить поесть в столь поздний час. У вас деловой разговор или вы позволите присесть к вам?

— Садитесь, — пригласил Харви и, подняв указательный палец, представил нас: — Мистер Демпси из Ирландии, а моя фамилия Ньюбегин. Я американец.

— Ага, — произнес мужчина и, полуоткрыв рот, изобразил вежливое удивление, как это делают итальянцы. — Моя фамилия Фраголли, я из Италии. Полпорции того же самого, — сказал он официантке, которая принесла нам кофе и с неподдельным интересом уставилась на Фраголли. Он сделал округлое движение пальцами над столом. Девушка улыбнулась и кивнула. — «Столичной»! — крикнул он ей вслед. — Единственная водка, которую я пью, — объяснил он нам и стал негромко мурлыкать, подпевая оркестру. — Эй, мамбо, мамбо итальяно.

— Вы тут по делам? — спросил Харви.

— О да, по делу. Я побывал в двухстах милях к югу от Москвы. Вы думаете, что находитесь в зимней России, но вы не представляете, что такое эти маленькие замерзшие деревушки. Я занимаюсь торговыми операциями во многих районах. На заключение договора уходит четыре дня, всегда то же самое. Они выдвигают предложение, мы его оспариваем, а потом начинаем обсуждать. Я называю цену, а мне говорят, что она слишком высока. Я объясняю, что если снижу цену, то придется эксплуатировать своих рабочих. Они снова начинают изучать цифры. Я меняю часть спецификации. На четвертый день мы наконец договариваемся. Условия они соблюдают неукоснительно. Никогда не опаздывают с платежами. Когда соглашение подписано, работать с ними — одно удовольствие.

Официантка принесла графин водки и еще одну порцию красной икры. Синьор Фраголли, крупный мужчина с выразительной физиономией, изрезанной глубокими морщинами, и большим крючковатым носом, как у римского императора, блеснув белозубой улыбкой на бронзовом от загара лице, принялся в такт музыке отбивать ножом ритм на серебряном ведерке для шампанского.

— Что вы продаете? — спросил Харви.

— Вот это.

Положив нож, он потянулся за своим черным атташе-кейсом, извлек из чемоданчика женский пояс с подвязками и качнул им в воздухе, изображая движение бедер. Металлические застежки звякнули.

— Это мне нравится, — одобрил Харви.

На следующий день мы встречались с синьором Фраголли в половине второго у Центрального военно-морского музея, который он упорно называл биржей.

Музей располагается на восточной стороне одного из сотни островов, из которых и состоит Ленинград; соединяют их между собой шестьсот двадцать мостов. Здесь Нева достигает своей предельной ширины.

Над скованной льдом рекой дул холодный ветер, порывы которого долетали до Петропавловской крепости. Итальянец несколько задержался и появился, рассыпая поклоны и извинения. Он возглавил нашу процессию, спустившись на твердый лед, который тянулся до северного берега. До Кировского моста нам предстояло пройти немалое расстояние, и мы двинулись по протоптанной тропинке. Женщина в тяжелом тулупе, с шарфом на голове и меховых сапогах, терпеливо подергивала леску, опущенную в круглую дырку во льду. Ребенок рядом с ней навел на нас пластмассовый пистолет и изобразил звук выстрела, но женщина приструнила его и улыбнулась нам. Улова у нее не было или же она бросала его обратно в воду. Когда мы оставили ее далеко позади, синьор Фраголли заметил:

— Лицо города изменилось. Вы обратили на это внимание?

— Да, — согласился Харви. Он держал голову низко опущенной, словно даже тут, на льду, наш разговор мог быть перехвачен параболической антенной с направленным микрофоном.

— Надеюсь, что ни одно из них вы не разбили?

— Нет. Я был очень осторожен, — сказал Харви.

Мне не требовалось лишних доказательств, дабы убедиться, что полдюжины яиц, украденных у меня в лондонском аэропорту, находятся у Харви. Я ничего не сказал. Им еще доведется испытать удивление, когда они присмотрятся к этим яйцам из буфета. И у Харви, и у Фраголли оказались одинаковые черные чемоданчики.

— Обменяемся за ленчем, — предложил Фраголли. И 6т души расхохотался, блеснув полным набором зубов.

Я предположил, что если кто-то наблюдает за нами с берега, это введет его в заблуждение.

— Один из вас, — продолжая улыбаться, сказал он, — отправится в Ригу.

— Поедет Демпси, — ответил Харви. — Я должен быть здесь.

— Меня не волнует, кто из вас, — заметил Фраголли. На ходу он пристроился поближе ко мне. — Завтра вы едете в Латвию. Рейс 392-й, отправление без десяти три. Остановитесь в гостинице «Рига». С вами выйдут на связь. — Он повернулся к Харви: — Вы ввели его фотографию в «Мозг»?

— Да, — кивнул Харви.

— Отлично, — одобрил Фраголли. — Человек, который найдет вас, будет знать, как вы выглядите.

— Но я-то его знать не буду?

— Конечно, так безопаснее.

— Нет, только не для меня, — возразил я. — Мне не нравится идея, что любой из ваших бездельников может обнаружить мое фото.

— Ни один из снимков не выдается просто так, — успокоил меня Харви. — Человек, который выйдет на контакт, скорее всего, будет среди пассажиров самолета.

— И как, по вашему мнению, я должен действовать? — спросил я. — Обзавестись бинтами и гипсовой шиной?

— Чем скорее ты вобьешь себе в голову, что в этой организации исключены любые ошибки, тем скорее ты расслабишься и перестанешь подкалывать меня, — нетерпеливо заявил Харви.

Поскольку эти слова, по всей видимости, были предназначены, чтобы ублаготворить синьора Фраголли, я сказал всего лишь «о'кей».

— Вам придется выучить наизусть две тысячи слов, — предупредил синьор Фраголли. — Справитесь?

— Не дословно, — слабо запротестовал я. — Слово в слово не получится.

— И не надо, — улыбнулся Фраголли. — Только формулы — довольно короткие — будут нуждаться в дословной передаче.

— Это получится, — согласился я и подумал, как им удастся раздобыть мне визу в Ригу, но спрашивать не стал.

Мы добрались до вмерзшего в лед судна. Его высокий борт украшали деревянные галерейки и иллюминаторы с занавесками. Поднявшись на борт, мы миновали груды пустых ящиков из-под пива и лимонада и услышали за собой оклик:

— Товарищ! — В голосе звучали угрожающие нотки. — Товарищ! — повторился зов снова.

— Он волнуется потому, что мы не оставили ему верхнюю одежду, — предположил Фраголли. — Тут считается некультурным заходить куда-либо в пальто.

Плавучий ресторан мало чем отличался от всех прочих аналогичных заведений. Столовые приборы, как и посуда, меню, да и сами официанты — все здесь носило марку одного и того же государственного предприятия.

Мы ели бульон с пирожками, и Фраголли рассказывал, что сегодня утром он успел продать партию поясов.

— Вы не имеете представления, до чего толковы эти русские; может, они въедливы и неискренни, но уж умны, это да. Я продаю свои товары во многих западных странах, но эти русские... — Он поцеловал кончики пальцев, демонстрируя свое восхищение, и понизил голос до конспиративного шепота. — Мы заключили сделку. Другие клиенты просто называют мне количество и дату, к которой надлежит поставить восемь тысяч подвязок модели 6а таких-то и таких-то размеров. Но только не русские. Они хотят, чтобы застежка была на дюйм ниже, они хотят двойные швы.

— Это непросто, — покачал головой Харви.

— Да, — согласился Фраголли. — Меняя спецификацию, они получают уверенность, что этот товар пойдет только им. Понимаете, эластик портится от долгого хранения. И они не хотят, чтобы их товар месяцами лежал на складах. У них очень толковое капиталистическое мышление.

— Капиталистическое?

— Конечно. Вот взять этих старушек, что продают букетики цветов на Невском. Ни один милиционер ничего им не говорит, хотя они нарушают закон. Но в свое время продавать таким образом цветы было довольно опасно. Ах, если бы я мог дать одной из этих женщин партию поясов... — Он остановился. — Я прикинул, что если продавать их по нормальной цене — а сегодня в Ленинграде ее можно поднять, самое малое, вдвое, и она будет считаться нормальной, — так вот при такой цене я мог бы уйти на покой после одного рабочего дня. Эта страна изголодалась по потребительским товарам, как Европа в 1946 году.

— Тогда почему же вы этого не делаете? — спросил Харви.

Фраголли скрестил пальцы обеих рук универсальным для России жестом, изображающим тюремную решетку и все, что с ней связано.

— Со временем все станет попроще, — заверил его Харви. — И скоро вы сможете спокойно продавать свои пояса; это у вас получается.

— В Ленинграде мне рассказали анекдот: «Пессимист — это человек, который считает, что раньше было плохо, сейчас плохо и так будет всегда. А оптимист говорит: да, раньше было плохо, плохо и сейчас, но будет еще хуже». Это житейская философия. — Фраголли развел руками.

— Так почему они с этим мирятся?

— В этой стране ребенка сразу же при рождении пеленают. С головы до ног, и он напоминает полено. Когда его распеленывают, чтобы, скажем, искупать, он кричит. Он кричит, потому что теперь его больше ничего не сковывает, ничто не контролирует. Он свободен. Но он обеспокоен. Его тут же снова пеленают, и в психологическом смысле он остается в таком состоянии до самой смерти.

— В наши дни они не так уж скованы по рукам и ногам, — возразил Харви.

— Посмотрите, например, на эту официантку, — развивал мысль Фраголли. — Она просто не может себе позволить купить нормальную одежду. У нее нет ни приличного лифчика, ни пояса.

— А мне и так нравится, — хмыкнул Харви. — Мне нравится, когда у моей бабы выпуклости с обеих сторон.

— Нон, нон! — вскинулся Фраголли. — Нет! Я бы хотел, чтобы каждая хорошенькая женщина в Ленинграде имела приличные предметы туалета.

— Мои пожелания, — продолжал упорствовать Харви, — направлены совсем в другую сторону.

Фраголли засмеялся.

Харви накрошил пирожок в бульон и стал размешивать его ложкой.

— В русском стиле, — сказал Фраголли. — Вы едите свой пирожок в русском стиле.

— Мой отец был русским, — объяснил Харви.

— Ньюбегин — это не русская фамилия.

Харви в свою очередь рассмеялся.

— Она образована от слов «заново» и «начинать». Когда в Америке мой отец начал новую жизнь, он взял ее.

— Понимаю, — кивнул Фраголли. — Я встречал многих американцев. — Он понизил голос. — По правде говоря, моя компания на сорок девять процентов принадлежит американцам. Русские не любят вести дела с американскими компаниями, так что такая ситуация всех устраивает.

— Русские — реалисты, — констатировал Харви.

— Да, они реалисты, — повторил Фраголли и тоже раскрошил пирожок в бульон.

* * *

С Фраголли мы расстались после ленча.

— Успокойся, — увещевал меня Харви. — Я не собираюсь посылать твое фото в Ригу. У меня есть своя собственная система опознания, но Фраголли знать о ней совершенно не обязательно.

— Что за система?

— В этой сумасшедшей стране есть телефонная связь плюс телевидение. Я заказал на три часа разговор с Ригой. Сейчас мы отправимся на пункт связи и глянем на того человека, с которым тебе выходить на связь; это куда лучше, чем вглядываться в маленькое размытое фото.

На такси мы с Харви добрались до Павловской улицы. Дом номер 12а оказался небольшим строением, выглядевшим так, словно в нем обитал неквалифицированный рабочий с большой семьей. На самом деле тут размещалась контора, обеспечивающая вызов абонента к телеэкрану. Мы постучались, и нам открыла дверь женщина. Засунув карандаш за ухо, она посмотрела на наручные часы, сверилась с настенными, спросила, на какое время нам назначено, после чего провела нас в небольшую комнату, где стоял телефон и старомодный телевизор с двенадцатидюймовым экраном. Мы уселись, и Харви снял трубку. Женщина включила телевизор, и экран замерцал голубоватым сиянием. Харви пришлось сказать «Алло» не меньше четырех раз, и внезапно он начал разговор с лысым мужчиной, на котором, казалось, было напялено не меньше четырех пальто.

— Это мистер Демпси, — указал Харви, — и завтра он предполагает встретиться с вами. Он остановится в гостинице «Рига».

Человек на экране предупредил:

— Тут в Риге холодно. Пусть прихватит с собой побольше свитеров.

Затем он попросил меня несколько сдвинуться вправо, потому что по краям изображение рябит и он не может толком рассмотреть меня. Я выполнил его просьбу. Человек из Риги спросил, холодно ли в Ленинграде, а когда мы ответили, что да, холодно, он сказал, что мы должны были этого ждать и что гостиница «Рига» довольно современная и в ней тепло, если только не одолевает сырость. Харви вспомнил, как ему понравилось последнее посещение Риги и как ему жаль, что сейчас он не может себе это позволить, а человек на другом конце напомнил, что Ленинград — один из самых красивых городов в мире. На что Харви ответил, что да, Ленинград просто удивителен и его не случайно называют Северной Венецией. Человек на экране согласился и спросил, как он нравится мистеру Демпси, а я ответил, что город в самом деле красив, но я что-то не слышал, что Венецию называют Южным Ленинградом, после чего наступило молчание. Я испортил все очарование этих минут. Женщина с карандашом за ухом вошла и сообщила, что наше время кончилось и не хотим ли мы продлить его. Харви сказал, что нет, не хотим, после чего человек из Риги попрощался с нами, и мы тоже попрощались с ним, и человек из Риги все прощался с нами, даже когда его облик таял на экране.

В последний вечер в Ленинграде меня предоставили самому себе.

Я провел его в Малом оперном театре, где шла опера Верди «Отелло». Все еще слыша волшебные голоса, я решил на метро добраться до Невского проспекта и выпить в «Астории». Я спустился по ступенькам под большой неоновой буквой "М" и опустил пять копеек в щель турникета, который сердитым жужжанием останавливает «зайцев». В вагон зашел человек в меховой шапке, длинном кожаном пальто и белоснежной рубашке с серебристым галстуком. «Интересно, — подумал я, — нравится ли ему опера». Я улыбнулся ему, и он бесстрастно кивнул мне в ответ. Я вынул пачку «Голуаз», надорвал ее с угла и предложил ему закурить.

— Нет, — отказался он. — Нет, спасибо.

— Вы предпочитаете сигары, товарищ полковник? — спросил я.

— Да, — ответил он, — но в нашем метро...

— Конечно, конечно. — Я спрятал пачку. Правил нарушать мне не хотелось, о чем я и сказал. Человек улыбнулся, но я был совершенно серьезен.

Поезд летел, покачиваясь на стыках, а мы оба, придерживаясь за петли на поручнях, смотрели друг на друга.

Это был человек лет шестидесяти, грузный и мускулистый. Круглое лицо, казалось, полжизни не знало, что такое улыбка, а вздернутый нос, в свое время сломанный, должно быть, ставил на место костоправ. Его маленькие черные зрачки все время ощупывали меня сверху донизу, а руки напоминали кожуру бананов, так и не проданных к концу недели.

— Здесь я выхожу, — сообщил я ему, — и направляюсь в «Ас-торию», где намереваюсь принять сто грамм портвейна. Затем минут двадцать послушаю оркестр, который исполняет американскую танцевальную музыку, и вернусь в «Европейскую».

Он кивнул, но не последовал за мной, когда я вышел из вагона.

Я действовал точно в соответствии с этим расписанием. Меньше чем через полчаса вышел из парадных дверей «Астории» и свернул в темную боковую улицу. При свете дня, когда автобусы и машины заполняют широкие просторы Невского, а представители многочисленных делегаций стран Африки восседают за обильными столами в «Астории», нетрудно воспринимать Ленинград в самом деле как колыбель коммунизма. Но в темноте, когда луна блестит на шпилях Петропавловской крепости и на двух из трех улиц ради экономии не горят фонари, так что лужи подтаявшего снега видишь лишь когда ступаешь в них, тогда город вновь становится Санкт-Петербургом, по трущобам которого за Сенной площадью пробирается сутулая фигура Достоевского, и умирает Пушкин, сказав книгам «Прощайте, мои друзья»...

За спиной я услышал шорох шин медленно приближающейся машины. Это был большой «ЗИС» — в таких машинах ездило только городское начальство. Водитель мигнул фарами, и машина поравнялась со мной. Открылась дверца, преградив мне дорогу. С заднего сиденья я услышал голос полковника, с которым встретился в метро:

— Не хотите ли сесть в машину, англичанин?

Я расположился на заднем сиденье, и полковник захлопнул дверцу. Тут отчетливо пахло сигарным дымом.

— Значит, мы снова встретились, полковник Сток, — как принято говорить в фильмах, сказал я.

— Олег.

— Значит, мы снова встретились, Олег?

— Да. — Он дал указание водителю выключить двигатель. — Вам нравится наша русская зима? — посмотрел на меня Сток. Голова его напоминала бюст, который волоком тащили на место, так что все выступающие части лица стерлись.

— Да, — ответил я. — Русская зима мне нравится. А вам?

Сток помял мясистый подбородок.

— У нас говорят: «Для того, кто стоит на башне, нет других времен года, кроме зимы».

— Угу, — сказал я, хотя так и не понял смысла пословицы.

— Вы связались с особенно глупой и тупоголовой группой возмутителей спокойствия. Я думаю, что они просто используют вас. И не считайте, что, когда я предприму действия против них, вас встретит какое-то иное отношение, чем то, что ждет их. Не исключено, что вы расследуете деятельность этой злокозненной публики по поручению вашего правительства или, может быть, вам приказано сотрудничать с ними. Они доставляют беспокойство, англичанин; но им скоро станет ясно, что я могу причинить им гораздо больше неприятностей, чем они мне.

— Я вам верю. Но как подсказывает мой опыт, откровенно злых людей не так уж и много. Просто они бывают плохо информированы, запутались или же невежественны.

— В России наши люди, — твердо заявил полковник Сток, — достаточно широко информированы.

— Многие считают, что вода безвкусна, — заметил я, — потому что они рождаются с полным ртом воды, с которой так и не расстаются.

Сток промолчал.

— В «Европейскую»! — крикнул он водителю. Машина снялась с места. — Мы подвезем вас к гостинице. Не самая лучшая ночь для прогулок.

Я не стал спорить. Если ночь в самом деле не подходит для прогулок, кому, как не Стоку, знать об этом.

 

Глава 12

В составе Советского Союза было пятнадцать республик. В каждой из них — своя коренная национальность, свои экономика, флаг, свои Верховный Совет и кабинет министров, а также, что самое важное, они располагались между тем пространством, которое называется Россией, и всем остальным миром. В состав трех прибалтийских республик входили Эстония, Литва и Латвия. Они тесно прижались друг к другу, и их омывали воды Балтийского моря, как Швецию и Финляндию.

392-й рейс «Аэрофлота» доставил меня из Ленинграда в Ригу. Самолет стартовал в два пятьдесят. Его заполнили люди в тяжелых зимних пальто и меховых шапках, которые постоянно советовались, стоит ли оставлять верхнюю одежду в небольшом гардеробе у кабины пилотов. С нумерацией мест произошла небольшая неразбериха: на мое место претендовали еще две женщины, которые держали на руках свои пальто, а у одной из них был плачущий ребенок. С нами разобралась удивительно красивая стюардесса, которая успокоила страсти и попросила товарищей не курить.

Пропустив под крылом завод «Электросила», самолет оставил за собой дымные пригороды Ленинграда. Их каменные дома уступили место большим бревенчатым избам, которые встречались все реже и реже, пока до самого горизонта не распростерлись замерзшие болота. Морозы погрузили землю в сон, и снег покрывал ее подобно грязному рваному савану. С правого борта медленно проплывало озеро Пейпус, или Ладожское, на льду которого состоялась великая битва Александра Невского с рыцарями Тевтонского ордена, пробивавшимися на восток. И конные рыцари в тяжелом вооружении вместе с лошадьми, проломив лед, ушли в глубокую черную воду.

Стюардесса в аккуратном мундирчике — скорее всего, западного покроя — раздала целлофановые пакетики для авторучек и пластиковые стаканчики с лимонадом. Я улыбнулся ей, и она вручила мне экземпляр «Правды». Местность под нами состояла из россыпи огромных бело-коричневых пятен. Над Рижским заливом мы начали снижение, нацеливаясь на военный аэродром. Два пассажира передо мной узнали свой дом и приглашали меня взглянуть на него. Мы кивали друг другу, улыбались и показывали вниз, где, сорвавшись со взлетной дорожки, стремительно поднялся в небо двухместный истребитель.

— Вы из Лондона? — спросила стюардесса, предлагая мне поднос с леденцами.

Поблагодарив ее, я взял один.

— Я знаю стихи о Лондоне, — сказала она.

— А я о Риге, — ответил я ей.

Кивнув, она прошла дальше. Самолет заходил по глиссаде на ровное поле, по краям которого стояли радары.

Гостиница «Рига» построена на месте старого «Hotel Rome», напротив оперного театра. Повсюду встречались женщины, убиравшие снег, и солдаты в мятом, выцветшем обмундировании и грязных сапогах. По улицам громыхали длинные вереницы грузовиков, словно стоял сорок четвертый год и части отступающего вермахта находились всего в паре миль от города. Иллюзию дополняли вывески на двух языках — латышском и русском. Несмотря на все усилия дворников, снег продолжал засыпать улицы, и его хлопья, подхваченные резким зимним ветром, летели подобно трассирующим пулям. Я отвернулся от окна и сел на кровать.

Еще был день, но я, даже не раздеваясь, провалился в сон и проснулся лишь без пятнадцати восемь вечера. Помывшись, переоделся и пошел бродить по старому городу с его странными средневековыми зданиями, напоминающими голливудские декорации для фильма с участием Греты Гарбо. Я миновал собор и вышел к тому месту, где трамвай, повернув, идет на другой берег Даугавы; неподалеку из воды торчали быки некогда взорванного моста. И снова я вернулся в лабиринт узеньких улочек, где старые дома жались друг к другу как бы в поисках тепла. За мной никто не следил. Я предположил, что мои тени примерно знали, сколько времени мне потребуется для прогулки, и, не исключено, использовали эту возможность, чтобы порыться в моем багаже. После холодных мощеных улиц ресторан гостиницы встретил теплом и шумным весельем. Маленький оркестр играл «Огни Москвы», официанты позвякивали приборами, сервируя столы, и стояла атмосфера всеобщего возбуждения, как бывает в театре, когда оркестр начинает настраивать инструменты. Сияя улыбкой, официант провел меня к угловому столику с табличкой «Только для интуристов» и предложил меню на английском языке. Оно было мятым и грязным.

Этот ресторан ничем не отличался от многих своих собратьев по всему Советскому Союзу, хотя, может быть, интерьер тут несколько выигрывал. Натертый паркет блестел, столовое белье хрустело от крахмала, и на официантах сверкали чистые манишки. У окна располагалась какая-то африканская делегация, а за банкетным столом у танцплощадки виднелись лица обитателей Юго-Восточной Азии, которые кивали каждому слову их русских хозяев. Тут и там сидели компании армейских офицеров в мешковатых брюках и сапогах; у каждого из них на груди красовался набор блестящих значков и позвякивающих медалей. Стоило оркестру завести мелодию, не менее полудюжины мужчин, нетвердо держась на ногах, отправлялись по залу приглашать женщин на танец. И довольно часто те не столько отказывали кавалеру, сколько просто опасались принять приглашение крепко выпившего человека. Я заказал сто грамм водки, красной икры и порцию черного хлеба. Ел я неторопливо, наблюдая за танцплощадкой и пытаясь определить, кто из женщин — русские жены тех, кто отбывает тут службу, а кто латышки.

Взлохмаченный человек в рубашке с оторванным воротом и большим пакетом в руках сел напротив меня. Он попросил прикурить, и я предложил ему свой «Голуаз». Он внимательно рассмотрел сигарету, поблагодарил меня и чиркнул спичкой. Не англичанин ли я, спросил он и выслушал объяснение, что я ирландец. Он сообщил, что сейчас не самое лучшее время года для посещения Риги. В июне, сказал он, вот когда надо приезжать сюда. И заказал еще двести грамм водки.

Один из офицеров за соседним столиком обратился к моему собеседнику.

— Деловой?

Он наклонился ко мне.

— Им нужны ананасы.

— В самом деле?

— Да, — кивнул он, — а лучшие в городе есть только у меня.

Мы смотрели, как один из офицеров, невысокий, с буйной гривой волос, с эмблемой танковых войск на золотых погонах, выбирался из-за стола. Остальные офицеры поддразнивали его, но тот не улыбался. Он пересек весь зал ресторана и подошел к длинному столу у танцевальной площадки, за которым сидела делегация. Щелкнув каблуками, он отвесил короткий поклон обаятельной девушке с евроазиатскими чертами лица. Она встала, и они станцевали безукоризненный фокстрот, скользя меж парами, которые изображали какие-то странные телодвижения. По окончании танца он проводил ее к коллегам из делегации и вернулся в наш конец, что-то шепнул на ухо моему растрепанному соседу, и тот вручил ему предмет, завернутый в старую «Правду». Она скрывала большой ананас. Несколько купюр перешли из рук в руки.

Сосед подмигнул мне.

— В вашей стране тоже трудно с ананасами? — спросил он.

Я наблюдал, как офицер преподносит этот фрукт девушке.

— Нет, насколько мне известно, — сообщил я. — А как вам, единственному, удается их получать?

Он выразительно помахал пальцем перед носом.

— Вожу их из Джакарты. Я летчик «Аэрофлота». — Оркестр заиграл «Когда святые маршируют». — Моя любимая песня, — сказал летчик. — Пойду найду девушку потанцевать. — Он попытался изобразить танцевальные па движениями пальцев на скатерти и чуть не опрокинул графин с водкой, после чего, пошатываясь, встал. — Постереги мой ананас, — попросил он.

— Конечно, — заверил его я.

Латвия — или по крайней мере Рига — гораздо изысканнее Москвы или Ленинграда. Если вы попросите завтрак в номер, поймут вас с трудом, но в конечном итоге просьбу выполнят. В Ленинграде такой заказ будет воспринят как крушение всех основ. Рижские официантки аккуратны и подтянуты, с белыми кружевными наколками в стиле «Поваренной книги миссис Битон»; в Ленинграде они носят вытертые черные платья. Так что когда поздно вечером, уже собираясь отходить ко сну, я услышал вежливый стук в дверь, то не удивился, увидев на пороге официанта, который вкатил к номер тяжело груженную каталку с едой.

— Я ничего не заказывал.

Но широкоплечий официант спиной вперед пересек порог и вдвинулся в комнату, таща за собой тележку. Оказавшись в номере, он повернулся ко мне и ухмыльнулся.

— Вот уж не знал, что КГБ и номера обслуживает, — без энтузиазма произнес я.

— Я был бы вам весьма обязан, — полковник Сток приложил палец к губам, — если бы вы понизили голос.

Он направился в ванную, взял стакан и, приставив его к стене, приник ухом к донцу. Я вытащил бутылку «Лонг Джон», которую прихватил из Хельсинки. Бросив на меня невозмутимый взгляд — он по-прежнему слушал, что делалось за стенкой, — Сток кивнул. Когда я подошел к нему, он уже протягивал мне стакан. Униформа официанта сидела на нем не лучшим образом, и он напоминал персонаж из фильмов братьев Маркс.

— В течение часа, — предупредил он, — вам позвонят.

Сток сделал основательный глоток и застыл, словно ожидая аплодисментов.

— Это то, что вы называете революционной сознательностью?

— Да. — Сток спокойно посмотрел на меня, пытаясь уловить в моем взгляде, что я имел в виду. — Революционная сознательность. — Он дернул узел галстука-бабочки, и тот развязался; оба его конца легли на грудь, как струйки чернил. Сток продолжил начатое предложение. — В течение часа вам позвонят. С вами договорятся о встрече где-то на Комсомольской набережной, скорее всего, около Октябрьского моста. Если вы отправитесь на эту встречу, я буду вынужден обходиться с вами, как и со всеми прочими. Тем не менее я убедительно советую вам отказаться от нее, ибо тем самым вы подвергнете себя опасности.

— Опасности с чьей стороны?

Полковник Сток обладал массивным телосложением, напоминая старый дубовый комод. Может, некоторые из его резных украшений и пострадали от треволнений жизни, но он был тверд и неколебим, как всегда. Он прошелся по номеру, и, хотя ступал почти бесшумно, комната, казалось, покачнулась под его весом.

— Ни с моей, ни со стороны моих людей, — твердо заявил Сток. — Это я вам обещаю. — Одним глотком он допил виски.

— Вы думаете, что те, другие, о которых вы упоминали, могут причинить мне неприятности?

Сток стянул форменную куртку и повесил ее на плечики, которые лежали в моем открытом чемодане.

— Думаю, что они это сделают, — кивнул он. — Да, я думаю, что они причинят вам неприятности.

Он одернул одежду на вешалке и, отстегивая крахмальную манишку, которая за что-то зацепилась, с треском выдрал несколько пуговиц. Он кинул их в пепельницу и, сбросив узкие кожаные туфли, стал разминать о ковер пальцы ног.

— Мои ступни! — простонал он. — Такой молодой человек, как вы, полагаю, не в состоянии представить, какое наслаждение снять тесную обувь, так ведь? — Согнув ступню подобно кошачьей спине, он тихо взвыл. — Ах-х-х!

— Это несущественные потребности, — съехидничал я.

(На коммунистическом жаргоне так называется достаточно сложная идея, которая отвергает насущные потребности пролетариата, считая их близорукими, мелкотравчатыми, подсказанными дурными советчиками. Подразумевается, что желание обрести комфорт ведет к отказу от основных требований класса.)

Несколько секунд Сток молчал, после чего посмотрел как бы сквозь меня и отрешенно произнес:

— Я прикасался к Ленину. Я стоял рядом с ним на площади Восстания в июле 1920 года, когда состоялся Второй съезд, — и я прикоснулся к нему. Так что не пытайтесь использовать против меня ленинские слова. Несущественные потребности...

Он стал стаскивать рубашку, и последние слова я не разобрал. Под рубашкой оказалась майка цвета хаки. Из белых складок материи вынырнуло раскрасневшееся улыбающееся лицо Стока.

— Вы знаете стихи Бернса?

На ту же вешалку он повесил и брюки. На нем были длинные кальсоны и эластичные подтяжки для носков.

— Мне известно «К Хэггис».

— Я прочел много строк Бернса. — Сток романтически поднял глаза. — Вам стоило бы поближе познакомиться с ним. И многое стало бы понятно. «Мы трудимся долго, мы трудимся поздно, чтобы прокормить аристократов-негодяев, парень». Бернс все понимал. Человек, который учил меня английскому, мог часами читать Бернса наизусть.

Сток подошел к окну и, чуть отогнув портьеру, глянул на улицу — как в гангстерском фильме.

— Вы не собираетесь налить мне еще? — спросил он.

Я плеснул ему виски в стакан. Сток выпил его одним махом, даже не поблагодарив меня.

— Так-то лучше. — Это было все, что он сказал.

Подойдя к каталке, на которой доставляют заказы в номер, он одним движением сдернул накрахмаленную скатерть. Вместо металлических судков на ней лежала офицерская форма с фуражкой и блестящими сапогами. Сток влез в галифе, застегнул их, заправил рубашку и, подойдя ко мне, снова стал разминать ступни.

— Вы удивляетесь, почему я предупредил вас, вместо того чтобы накрыть и взять с поличным? Объясню. Если я накрою всех этих уголовников и смутьянов, ведь никто не скажет: «До чего толковый работник полковник Сток — взял эту публику до того, как они успели причинить какой-то вред стране». Скажут другое: «Вы только посмотрите, сколько подрывных элементов действовало прямо под носом у полковника Стока». Вы-то должны это понимать, англичанин, мы давно знаем друг друга. Я хочу лишь, чтобы эти уголовники покинули мой район и больше не тешили себя фантастическими идеями.

Сток завязал галстук, с такой силой сминая его пальцами, словно имел дело с металлом, а не с материей. Натянув китель, он выдернул обшлага рубашки из рукавов.

— Какими фантастическими идеями они себя тешат? — спросил я.

Сток помял слишком большой узел галстука. Затем налил себе еще выпить.

— Не пытайтесь сделать из меня идиота, англичанин.

— Мне просто хотелось выяснить.

— Они думают, что Советский Союз на грани восстания, которое сбросит правящих ими тиранов. Они думают, что люди выйдут на улицы, мечтая о той минуте, когда они снова попадут в рабство к капиталистам. Они думают, что нам только и снится Америка. Они думают, что стоит им раскидать листовки и раздать кучу золота, и к утру возникнет огромная армия монархистов. Вот это я и называю фантастическими идеями. Понимаете?

— Да, — сказал я.

Сток нахлобучил фуражку и стеганую куртку до колен, которую в холодное время года носят в Советской Армии. На ней не было ни погон, ни других знаков различия. Он подошел к окну и, пустив в ход нож, разрезал бумажную ленту, после чего распахнул его. Открыв и наружную раму, он выбрался на пожарную лестницу.

— Спасибо, что позволили воспользоваться вашей комнатой, — козырнул он.

— Одно доброе дело влечет за собой другое. — Я подал ему стакан с виски.

— Правда ваша. — Сток рубанул рукой. — Что ж, поступайте, как хотите. Это свободная: страна. — Он выпил, и я взял у него стакан.

— Не стоит верить всему, что вы читаете в «Правде», — кивнул я ему вслед.

Сток стал спускаться в темноту.

Я налил себе еще порцию виски, выпил и задумался, что мне теперь делать. Речь шла не о том, чтобы установить контакт с Доулишем. Мидуинтер меня тоже не очень волновал, тем более что понадобилось бы несколько веков, чтобы дозвониться до Нью-Йорка. А может, Мидуинтер уже перехитрил Стока. Хотя едва ли. В Стоке было нечто, неподвластное любому компьютеру; скорее всего, именно это мне в нем и нравилось.

 

Глава 13

Телефон зазвонил через час и десять минут после исчезновения Стока.

— Пошел бы ты к черту, — сказал я ему, но после третьего или четвертого звонка снял трубку.

— Беру западную одежду, — услышал я. — Все безопасно. Нужны еще две рубашки. Комсомольская набережная рядом с Октябрьским мостом.

— Я остаюсь здесь, — ответил я. — Плохо себя чувствую.

— Это все, — проклокотал телефон.

— Не ждите меня. — Положив трубку, я повторил эти слова, подошел к столику у кровати и налил себе солидную порцию виски. Черт с ними со всеми. Такую операцию следует аннулировать, препятствия слишком непреодолимы, чтобы игра стоила свеч. Но я не стал пить виски. Вдохнув его аромат, я выругался, натянул пиджак, надел пальто, высокие ботинки и вышел из гостиницы.

Миновав Площадь 17 июня, я прошел мимо Домского собора, на котором в лунном свете блестел снег. Рядом с Политехническим институтом стояли два небольших автобуса-такси, проезд в которых стоил десять копеек за километр. Рядом с ними беседовали два человека. Каждый из них проявлял странный интерес к тому, что делалось за спиной собеседника. Когда я проходил мимо, один из них обратился ко мне по-немецки:

— Нет ли на продажу чего-нибудь из западных вещей? — Я узнал того самого лысого, которого видел на телеэкране.

— Есть пара лишних рубашек, — шепнул я. — Шерстяные. Если разрешено, я мог бы продать их.

— Отлично. — Мужчина открыл дверцу одного из такси.

Водитель сразу же включил двигатель и повернул к Октябрьскому мосту. На дальнем берегу на низко висящих облаках рдели красные отблески, потому что предприятия тяжелой индустрии в Ленинском районе работали круглосуточно. Большой плакат на набережной гласил: «Балтийское море — море мира».

Салон оказался забит людьми в сырой верхней одежде, и нагруженной машиной было трудно управлять на скользкой ухабистой дороге. Налипавший на стекло снег стал обледеневать, и дворники со скрежетом соскребали его; кое-кто из пассажиров сзади колотил по полу замерзшими ногами, чтобы восстановить в них кровообращение. Все молчали. За нами шла вторая машина, и, когда ее подкидывало на ледяных ухабах, лучи ее фар метались по нашему салону, освещая лица моих спутников. Лысый сунул в рот дольку чеснока.

— Вам нравится чеснок? — спросил он, обдавая меня его ароматами.

— Только не тот, что был в употреблении, — сказал я.

— Я простужен, — посетовал лысый. — Все русские верят, что чеснок — незаменимое средство от простуды.

Я отколупнул корочку льда, которая образовалась на окне от влаги дыхания.

Весь мир укрыла белая пелена, к этой холстине не прикасалась рука художника, но тут и там объемность полотну придавали тонкие, будто карандашный штрих, стволы голых деревьев. С приходом весны они превратятся в зеленые рощицы. И все время шел снег; он падал непрестанно, и ветер закручивал его в высокие смерчи, за круговертью которых скрывались редкие дома и деревья. Так мы ехали около часа. В окнах занесенных хуторов горели один-два огонька. Дважды нам встречались повозки, запряженные лошадьми, и три раза по дороге промчались грузовики. Когда мы наконец остановились, задняя машина пошла юзом на льду и чуть не врезалась в нас. Вокруг лежали открытые неоглядные белые просторы.

— Вылезаем, — скомандовал лысый.

Едва я открыл дверцу, ветер как бичом хлестанул по открытому лицу. Машины остановились под деревьями. Лысый предложил мне сигарету.

— Вы американец? — спросил он.

— Да, — согласился я. Излагать подлинные факты сейчас не имело смысла.

— А я поляк, — сообщил он. — И мой сын тоже здесь, — показал он на водителя. В Латвии сторонники римско-католической церкви считают себя поляками. — А остальные русские, — добавил он. — Не люблю русских. — Я лишь кивнул. Лысый наклонился ко мне и заговорил еле слышным шепотом. — Вы, я и мой сын — единственные, кто работает на Мидуинтера. А остальные... — Скрещенными пальцами он изобразил тюремную решетку.

— Уголовники? — уточнил я, ежась от холода.

Он затянулся сигаретой и с отвращением сплюнул.

— Деловые, — поправил он меня. — Так договорено.

— Что именно?

— Через несколько минут тут по дороге пройдет армейский грузовик. Мы устроим ему аварию. Они возьмут все, что в кузове, а мы документы.

— Что в кузове?

— Товары. Еда, выпивка. Теперь тут воруют только еду и выпивку. Единственное, что можно спустить без разрешения. — Рассмеявшись, он дохнул на меня чесночным запахом.

— Какие документы? — спросил я. — Накладные на товар?

— Точно, — подтвердил лысый. — С их помощью удастся точно установить численность гарнизонов на побережье.

Он втер окурок в снег и вышел на середину дороги. Я последовал за ним. Двое рассматривали ее поверхность. Водой из радиатора удалось растопить снег, и теперь, замерзнув, он превратился в лед. Лысый носком изучающе провел по гладкой ледяной корке.

— Тут машина станет совершенно беспомощной, — заметил он.

Его уверенность как-то передалась и мне. Все возможно, показалось мне в эту секунду. Мне захотелось заглянуть в эти накладные; может, и сойдет с рук. Я затянул шарф и поежился. Кого я пытаюсь обманывать? С верхней точки подъема, оставшегося у нас за спиной, дважды мигнул фонарик.

— К делу, — приказал лысый. — Все должно получиться. — Он постучал каблуком по льду. — Грузовик идет.

Мы все приткнулись за деревьями. Я слышал, как ревет машина на малой передаче.

— Вы думаете, что у нас ничего не выйдет? — шепнул мне лысый.

— Вы чертовски правы, — шепнул я в ответ. — Так я и думаю.

— Увидите. Все будет чисто, быстро, аккуратно, без всякой стрельбы. — Я кивнул. — Скажите Мидуинтеру, — лысый оглянулся, дабы убедиться, что поблизости нет никого из «деловых», — чтобы он не присылал им никакого оружия. Они стали работать на него из-за ОБЕЩАНИЯ, что их снабдят оружием. Но если они его в самом деле ПОЛУЧАТ... — Он улыбнулся.

Нос у него покраснел, и с улыбкой, полной усталости, лысый стал похож на клоуна, снявшего грим. Из-за его головы виднелся свет фар грузовика, который подкидывало на ледяных ухабах. В его медленном приближении было что-то от ночного кошмара.

Я мог то ли помочь этим психам, то ли уложить их всех на радость Стоку; ни та, ни другая идея меня не привлекала. Припомнив все теплые постели, в которых мог бы сейчас находиться, я стал разминать онемевшие от холода пальцы.

Грузовик, готовясь к последнему спуску, переключил скорость. Шофер, должно быть, увидел ожидавшую его ледяную проплешину. В лунном свете я заметил, как он пригнулся к ветровому стеклу. Передние колеса перестали слушаться, а когда льда коснулись и задние, они стали проворачиваться. Машина остановилась. Шофер прибавил газу, но ситуация лишь ухудшилась. Грузовик пошел юзом и встал поперек дороги. Из-за деревьев выскочили восемь человек и повисли на его бортах. Машина стала медленно сползать в кювет. Водитель продолжал давить на газ, но только фонтаны снега летели из-под колес, мотор ревел так, словно вот-вот взорвется. Грузовик наконец окончательно сполз в канаву и застрял в ней, оставшись передними колесами на полотне дороги. Они еще как-то и держали машину. Когда двигатель заглох, на мгновение воцарилась такая тишина, которая бывает только в лесу. Затем раздался звук открываемой дверцы, и водитель выпрыгнул на снег, заложив руки за голову. Никакого удивления он не выказывал, по его поведению было не понять, испытывает ли он страх. Кто-то торопливо обыскал его в поисках оружия, но, не найдя ничего, оттолкнул в сторону. Нападавшие стали распускать крепления брезента с задней стороны машины. Вдруг раздался внезапный грохот — это с низа машины стали отпадать намерзшие куски льда, и кое-кто испуганно дернулся. Солдат ухмыльнулся и неторопливо полез за окурком, спрятанным за отворотом ушанки, глаза его так и бегали по сторонам. Я кинул ему спички. Держа обе руки на виду, он прикурил.

Когда брезент содрали, один человек залез в кузов.

— Это Иван, — сообщил лысый, — самый опасный подонок. — В кузове мелькнул луч фонарика, и Иван стал громко читать маркировку на ящиках. Лысый переводил мне его слова, которые для меня звучали полной абракадаброй. — Сухое молоко, — повторил лысый. Опять по-русски. — Чай... Ящик свежих лимонов. Русское выражение. Вот дерьмо! — воскликнул мой переводчик. — Он нашел автомат. — И стремительно кинулся к борту машины.

Не надо знать русского языка, чтобы понять: лысый потребовал передать ему все документы и автомат, напомнив, что «деловым» предназначается только еда и выпивка. Оба они спрыгнули, продолжая громко спорить. Иван держал в руках автомат. Он начал тыкать лысого стволом в живот. Они стояли, матерясь и внимательно наблюдая друг за другом. Лысый крикнул:

— Американец видит, как ты себя ведешь. — И показал на меня. — И денег от американцев ты больше не получишь.

Иван ухмыльнулся и погладил автомат. Лысый повторил свою угрозу. Лучше бы он заткнулся. Благодаря его стараниям Иван мог получить хороший повод расправиться со мной. Остальные молча застыли на другой стороне дороги, ожидая, когда ситуация разрешится вспышкой насилия, а солдат, докурив сигарету, сунул руки в карманы, вместо того чтобы поднять их.

Иван и лысый неподвижно стояли лицом к лицу, и снег уже начал оседать на них. Было мгновение, когда казалось, что сила напора лысого позволит ему одержать верх. Но у него не получилось. Вдруг он уцепился за автомат. И тут короткая очередь в упор заставила его сложиться вдвое, и, отброшенный ударом, он отлетел в канаву. Иван выстрелил снова, выпустив несколько контрольных пуль, словно забавляясь новой трещоткой, полученной под новогодней елкой. Обойма кончилась, и стало слышно только сухое пощелкивание бойка. Тянулась струйка дыма, и над безмолвными снегами стихало эхо выстрелов. Из кювета виднелись только ноги лысого. Перекинув ремень автомата через голову, Иван повесил его себе на грудь. Он висел на нем, как массивный ключ виночерпия, как знак почета и символ рыцарства. Из кармана он вытащил еще одну обойму и аккуратно поставил на место.

Никто не проронил ни слова; все стали выгружать ящики из машины. Они заставили шофера помогать им, а я стоял на обочине, переминаясь с ноги на ногу, чтобы согреть их, и с неподдельным интересом наблюдал за линией горизонта.

На высоте около десяти тысяч футов небо пересекали два тяжелых бомбардировщика. Иван вытащил из кабины водителя мятый металлический ящичек. Откинув крышку, он показал мне пачку грязных плотных листов с загнутыми краями и торжественно отдал честь. Я улыбнулся. Он тоже улыбнулся и ткнул меня в живот стволом автомата так, что у меня перехватило дыхание. Он по-прежнему улыбался. Приятели окликнули его, закончив перетаскивать ящики из кузова машины в два наших автобуса. Я не видел причин, по которым ему стоило бы оставить меня в живых. Так что смущенно улыбнулся и врезал ему прямо по рту металлическим ящиком, а когда он согнулся, попытался ударить в пах, но его спасло тяжелое пальто. Не выпуская из рук металлического ящика, я нанес удар ребром ладони, но он пришелся по стволу автомата, и я почувствовал, как чей-то одиночный выстрел ожег мне плоть. Все рассыпались в разные стороны, а пуля зарылась в снег. Иван отпрянул от меня. Я лягнул его в ногу, но сам едва не потерял равновесия. Иван ухмыльнулся. Рот его заливала кровь, но он продолжал улыбаться, потому что у него был автомат. «Да, тут каратэ детского уровня не отделаешься, — подумал я. — Что же, значит, высококачественная аппаратура и коллекция пластинок, некоторые из которых весьма ценны, достанутся сестре».

И вот тогда-то солдат врезал Ивану монтировкой. Тот, издав странный, скрипучий, как у ржавой петли, звук, рухнул на меня. Я побежал, не оглядываясь, к темному лесу и мчался, натыкаясь на стволы и спотыкаясь о корни. Русский солдат бежал передо мной. Со стороны дороги доносились крики, а затем раздалась длинная автоматная очередь. Солдат споткнулся и упал. Я шлепнулся плашмя. Стрельба не смолкала, и я слышал, как от деревьев отлетали щепки. Я подполз к солдату. Глаза его были закрыты. Снова раздалась автоматная очередь. Я затаился. Меня окружала непроглядная чаща леса, и лишь звуки выстрелов помогали определить направление. На дороге опять заспешили, потом раздались крики, и примерно ярдах в двадцати от меня кто-то с шумом стал ломиться через лес. Еще выстрелы — и воцарилась тишина. Я предположил, что в лес кинулся сын лысого. Рука была поранена ударом об автомат; кровоточила она не сильно, но мизинец изогнулся под странным углом и не действовал. Я обмотал руку чистым носовым платком. Под деревьями стояла темнота, в которой туманными белыми пятнами виднелись участки снега. Воцарилось безмолвие. Я прикоснулся к неподвижно лежащему солдату, но, по всей видимости, он был мертв, так что я поднялся на ноги и тихо побрел в сторону, противоположную той, где звучали голоса.

Я почти добрался до опушки, когда до меня донесся шум. Какая-то фигура мелькала между деревьями; размерами она превышала человеческую. Я вгляделся в лесной сумрак. Треск ломающихся веток стих, но слышалось тяжелое дыхание. Человек так не дышит. Я прижался к стволу дерева, представляя себя тонким, как бритвенное лезвие. Создание, издававшее столь шумные вздохи, подало голос — звучный, с металлическим оттенком. Говорил он по-русски. Невидимый источник голоса приближался, и наконец я увидел его: офицер в белом маскхалате верхом на лошади.

— Подходи осторожно, — предупредил металлический голос. — У них оружие.

— Есть, — ответил всадник. Он обращался к маленькой рации двусторонней связи.

Меж стволами я разглядел желоб дороги. По ней двигался конный патруль, перемещаясь от точки к точке, как клопы, которые пересекают пространство простыни. Я поставил на землю металлический ящичек с накладными на армейское питание.

Увидев меня, всадник выключил рацию и, пришпорив коня, подъехал поближе. Кожаная сбруя поскрипывала, копыта беззвучно месили снег. К седлу был приторочен небольшой пеленгатор. Под порывами холодного ветра над головой всадника покачивалась антенна, а экран бросал голубоватые отсветы на его лицо. Добрых чувств оно не вызывало. Он ткнул лошадь пятками, и она надвинулась на меня, как полицейский жеребец, теснящий толпу. Напрягая все мышцы, я попытался оттолкнуть мускулистую грудь. Пальцы коснулись холодного металла, и горячее лошадиное дыхание жарко пахнуло мне в лицо. Всадник откинул с бедра планшет и расстегнул кобуру. Я вспомнил несколько полезных слов по-русски.

— Не стреляй! — крикнул я.

Лошадь вскинулась и затопталась в снегу, но всадник опять подал ее вперед, пока дуло револьвера не оказалось в нескольких дюймах от моего лица. Подняв оружие, он аккуратно опустил его мне на голову. Лошадь слегка рванула в сторону, и рукоятка скользнула мне по виску, чуть не оторвав ухо. Перед глазами поплыла красная пелена, и я ухватился за стремя, почувствовав ледяной ожог металла. «Какой мороз», — успел подумать я, но тут рукоятка опустилась более точно, все расплылось и раздвоилось, как в плохом видоискателе, и я повалился на черный снег.

 

Глава 1 4

Медленно и с трудом я возвращался из забытья — но не столько пришел в сознание, сколько испытывал нечто вроде похмелья. Рука моя распухла до размеров футбольного мяча, и боль отдавалась даже в лопатке. Вокруг стояла полная темнота, в которой поблескивал лишь красный огонек. В самом ли деле он вблизи — или же то далекий источник яркого света? Я попытался пошевелиться, но боль в руке скрутила меня. Я снова провалился в беспамятство. Много раз я переходил из одного состояния в другое, пока наконец не набрался сил остаться в этой сумеречной зоне.

Меня придавливало что-то холодное и тяжелое, а под собой я чувствовал гладкую закругленную поверхность, словно находился на дне гигантской пробирки. Я пустил в ход здоровую руку. Вес сполз с меня, словно мешок с замерзшей картошкой, и мне удалось, высвободив из-под него голову, перевести дыхание. Рядом с моим лицом покачивалась чья-то кисть. Кисть переходила в предплечье, а рука составляла часть того веса, который и придавливал меня. Кисть медленно, еле заметно, ползла по кромке одеяла, которым все мы были прикрыты, скрюченные пальцы словно желали жадно вцепиться в рваную ткань. Я лежал в большой, покрытой пятнами ржавчины ванне. Рука продолжала ползти. Кисть заскользила быстрее, вывалилась из-под одеяла и застыла, слегка покачиваясь, как амулет, который водители вешают на ветровое стекло. Рука принадлежала мертвецу, отдавшему жизни последнее прости. На мне лежали два трупа. Мне пришло в голову, что я нахожусь в преддверии ада. Я пошевелился, и мертвецы соскользнули с меня. Одним из них оказался тот самый лысый, а другим — его сын.

Выкарабкавшись из-под них, я увидел, что нахожусь в ванной комнате; зрение наконец приспособилось к тусклому красному свечению. Рядом булькали и порыкивали какие-то емкости, а из крана звучно падали в ведро капли. У дальней стены размещалось еще три ванны; над одной из них, что была в центре, висело карманное зеркальце с отбитым краем, которое само по себе покачивалось на гвозде. Внезапно в туалете раздался звук спускаемой воды. Дверь его открылась, и показался солдат, застегивавший ремень. Уставившись на меня, он медленно двинулся в мою сторону. Он по-прежнему возился с пряжкой, но не отрывал от меня глаз. С каждым шагом он двигался все медленнее, пока не застыл на месте. Я лежал на трупах, вытянувшись во весь рост, а опухшая рука покоилась на краю ванны. Солдат, смуглый, с блестящими влажными глазами, скорее всего, армянин, посмотрел на нее и перевел взгляд на мое лицо. Поддерживая брюки одной рукой, он вытянул другую, чтобы коснуться меня. Коснись он любой другой части тела, я бы не заорал. Но раненая рука распухла от ушиба, и я не мог удержаться от вскрика. Солдат отскочил, перекрестился и что-то забормотал — то ли древнюю молитву, то ли заклятье. Прижавшись спиной к стене, он пополз вдоль нее к выходу, не в силах прийти в себя от ужаса. Очутившись у дверей, он наконец отвел от меня глаза и кинулся наружу. Расстегнутые брюки сползли, и он головой вперед вылетел в коридор. Я слышал, как он поднялся, и цоканье подкованных сапог дало понять, что он несся по каменным плитам пола, как по гаревой дорожке.

Медленно и осторожно я перенес вес тела на здоровую руку и перекинул ноги через край ванны. У меня болели даже те мышцы, о существовании которых я и не подозревал. Поднявшись, убедился, что в ванной еще холоднее и тут еще более спертый воздух, чем мне показалось вначале. Подойдя к крану, я подставил опухшую руку под струйку холодной воды и плеснул горсть ее на лицо. В кино такая процедура помогала, но на деле стало еще хуже.

Болеть рука не перестала, и к тому же меня стало колотить от холода. Я попытался закрутить кран, но он продолжал сочиться. Доковыляв до зеркала, я посмотрел на себя. Трудно сказать, что я предполагал увидеть, но каждый раз, когда вам выбили зубы или исколошматили до полусмерти, боль чувствуется гораздо сильнее, чем изменения в облике. Я потрогал опухшие губы и уши и попробовал пошевелить конечностями, но кроме травмы руки, заплывающего синевой глаза и нескольких ссадин ничего не напоминало о моей встрече с русским свободным предпринимательством и конным патрулем Советской Армии.

Я был совершенно разбит. Меня мучила боль. Я испытывал страх. Но все это отступало на второй план перед всепоглощающим чувством сокрушительного провала. Глядя на свою физиономию, я пытался понять, как меня сюда занесло и что я здесь делаю, и никак не мог узнать себя в том измотанном, перепуганном существе, которое смотрело на меня из зеркала. Я прикинул, не Харви ли все подстроил, выдав меня Стоку. Может, Сигне проболталась, что мы занимались любовью. Не исключено, что она не могла отказать себе в удовольствии сообщить ему об этом, но поверил ли он ей? Да, мог поверить. Или, может быть, меня выдал Лондон. Такое случалось раньше и будет впредь. Кто несет за это ответственность? И уж если меня ждет такой конец, я хотел бы знать, чьими стараниями. За неудачу отвечает тот, кому не повезло. Не повезло мне. Поежившись, я попытался было открыть горячую воду, но передумал. Раковину украшали свежие яркие потеки крови. Кровь оказалась и на грязном полотенце. Стена за раковиной тоже была забрызгана кровью, три небольшие лужицы ее растеклись и на полу. Они блестели и явно не походили на кетчуп.

Я зашел в туалет и сунул два пальца в рот, но даже это у меня не получилось. Я сел, и меня стало колотить. Это все психошок, сказал я себе. Таким образом тебя хотят подготовить к допросу, сломить волю. Ты испытал психошок, когда пришел в себя под грудой трупов, — но держись, не сдавайся; тем не менее меня продолжала сотрясать дрожь.

В коридоре раздался приказ, на который последовал односложный ответ. Полковник Сток с шумом распахнул дверь. Он стоял без рубашки, и его мускулистый торс густо зарос волосами; на предплечьях виднелось несколько глубоких шрамов. Он прижимал к лицу комок ваты.

— Вот так всегда, — посетовал он. — Вечно оставляю порезы, когда бреюсь. Порой думаю, что стоит вернуться к отцовской бритве. — Сток пригнулся к зеркалу и, глядя на свое отражение, оскалил зубы. — Пока еще все свои на месте, — продемонстрировал он оскал. — У меня есть толковый мастер... отличный дантист... от этих государственных стоматологов нет толку. Лучше иметь своего частника. — На подбородке у него выступила капелька крови. — Частник в тебе заинтересован, работает на совесть.

Поскольку Сток разговаривал, обращаясь к своему отражению в щербатом зеркале, я промолчал. Он оторвал клочок ваты от комка и промокнул порез, хрипловатым баском напевая: «Родина слышит, Родина знает». Смыв следы крови и удовлетворившись результатами, Сток повернулся ко мне:

— Значит, вы не последовали моему совету.

Я ничего не ответил, а Сток, подойдя, уставился на меня сверху вниз. С отличным шотландским акцентом он прочитал несколько стихотворных строк, в которых шла речь о панике среди мышек.

— Роберт Бернс, — сообщил он. — «К мыши».

Я по-прежнему молчал и спокойно смотрел на Стока.

— Значит, вы не собираетесь разговаривать? — насмешливо спросил он, и я тоже процитировал несколько строк Бернса с довольно ехидным подтекстом.

— Роберт Бернс. «К Хэггис».

Повторив с моей интонацией несколько последних слов, Сток так оглушительно расхохотался, что я подумал, как бы со стен не обвалились облицовочная плитка.

— "К Хэггис", — снова сказал он, вытирая увлажнившиеся от удовольствия глаза.

И когда пришел охранник, чтобы отвести меня вниз и посадить под замок, он все еще продолжал смеяться, повторяя название стихотворения.

* * *

Временный кабинет Стока располагался в конце длинного коридора. Вдоль стен его тянулись пыльные стеклянные панели дверей, за которыми кишел бюрократический муравейник. На стекле одной из дверей было выписано «Отдел здравоохранения», часть букв осыпалась, но кто-то старательно подновил их. В кабинете размещался крохотный письменный стол, висели огромные карты, плакат, возбраняющий разводить костры в лесу, и другой, на котором два человека с каменными лицами натягивали противогазы. Рядом располагалась маленькая конторка, стеклянные стенки которой позволяли следить за тем, чем занимаются подчиненные и не бездельничают ли они. Сток сидел, разговаривая по телефону, который вполне мог бы быть реквизитом к постановке «Юный мистер Эдисон».

Одежда моя была высушена и выглажена. Теперь она тоже стала пахнуть прокисшим супом — запах столь же неотделимый от России, как ароматы чеснока или сигарет «Голуаз» от Парижа. Я сел на маленький легкий стульчик, чувствуя, как загрубевшее сукно касается синяков и ссадин, оставшихся после той ночи; рука продолжала болезненно ныть.

Сток положил трубку. Форма его блестела безукоризненной чистотой, начищенные пуговицы сияли.

За тонкой портьерой окна небо начало наливаться темнотой. Должно быть, я довольно долго валялся без сознания.

— Спасибо, — отпустил охранников Сток. — Они отдали честь и вышли.

Сток пододвинул маленький стульчик и положил на него ноги в глянцевых сапогах, после чего закурил сигару и предложил мне вторую сигару и спички.

— Курите. Не стоит только вдыхать дым.

— Если сигара такая же, как и у вас, меня устроит и то, и другое. — Я зажег ее и затянулся.

— Сигары кубинские. Просто превосходные, — заверил меня Сток.

Минут пять мы молча обкуривали друг друга, пока наконец он не сказал:

— Ленин не курил, терпеть не мог цветы, не имел в кабинете ни одного мягкого кресла, ел только простую пищу и питался очень скромно, любил читать Тургенева, и часы у него всегда отставали на пятнадцать минут. Я не унаследовал ничего подобного. Я люблю все, что произрастает в земле. Первое, что я требую, перебираясь в новый кабинет, — это поставить одно мягкое кресло для меня и другое для посетителя. В тех редких случаях, которые мне выпадают, отдаю должное вкусной буржуазной пище. И не очень люблю Тургенева — думаю, что смерть Базарова в романе «Отцы и дети» неубедительна и вообще это нечестно по отношению к читателям. А часы у меня всегда на пятнадцать минут спешат. Что же до курения, оно связано для меня с вечерами, когда вокруг друзья, трещит костер и есть что пожевать. Такие вечера запоминаются.

Я попыхивал сигарой и кивал, наблюдая за ним. На чисто выбритом подбородке еще виднелся клочок ваты, но темные глаза полковника Стока были старыми и усталыми.

— Великолепными друзьями вы обзавелись, — усмехнулся Сток. — Веселыми, темпераментными и увлеченными частнопредпринимательской деятельностью. — Мне оставалось лишь пожать плечами. — Они пытались убить вас. Всего их было пятнадцать человек. К нам в руки попали десять из них, включая два трупа. Почему они хотели убить вас? Может, вы соблазнили подружку кого-то из них?

— Я думаю, вы всю ночь их допрашивали.

— Так и было. Я-то знаю, почему они собирались прикончить вас. Просто интересно, догадываетесь ли вы.

— Я всегда готов выслушать и другую точку зрения.

— Ваш старый приятель Ньюбегин хотел отправить вас на тот свет и таким образом устранить с пути.

— Зачем?

— Вас послали шпионить за Ньюбегином, а ему это не нравилось.

— И вы в это верите?

— Ни один из моих допросов не завершается, пока я не получаю устраивающую меня версию. — Сток открыл коричневую папку, молча просмотрел ее и снова закрыл. — Дерьмо, — поморщился он. — Все, кого я арестовал прошлым вечером, — сущее дерьмо.

— Что это значит?

— Это значит, что они антиобщественные элементы. Правонарушители. У них нет даже политических заблуждений. Дерьмо.

Раздался стук в дверь, и на пороге возник молодой офицер. Он обратился к Стоку, называя его лишь по званию, что в Советской Армии обычной являлось формой служебного обращения, положил на стол еще одну тонкую папку и что-то зашептал ему на ухо. У того не изменилось выражение лица, но у меня создалось впечатление, что сдерживаться ему стоило немалых трудов. Наконец Сток кивнул, и майор-пограничник занял место сбоку стола.

Открыв досье, Сток набросал свою подпись в углу каждого из восьми листов. Из-под них он вынул еще шесть листов, бегло перелистал их и подписал, как и первые. Углубившись в документы, он медленно заговорил, отделяя слова друг от друга:

— Взяли десять человек и получили... — он неторопливо перевернул очередной лист, — тридцать пять листов бумаги, заполненных различными объяснениями, и тридцать подписей от четырех разных органов власти. Я погребен под бумажными грудами. И чтоб вы знали, — он перегнулся ко мне через стол, легко касаясь досье толстыми пальцами, — если завтра я решу освободить кого-нибудь, то бумаг будет втрое больше. — Сток хрипло засмеялся, словно такая ситуация была делом рук арестованных, а он хочет дать им понять, что она его не волнует.

— Дела хуже некуда, — сказал я.

— Да, — согласился Сток. Он старательно затянулся сигарой и махнул ею в сторону майора. — Главное разведывательное управление. Майор Ногин, — объяснил он. Майор не скрыл удивления, что его представили арестованному, но решил поддержать игру. — Майор только что стал отцом восьмифунтового мальчишки, — сообщил Сток и быстро произнес несколько фраз по-русски, скорее всего желая ему повышения. Он вручил ему сигару, майор улыбнулся нам обоим и вышел. — Для офицера ГРУ он просто прекрасный парень. — Я ухмыльнулся. — В Прибалтийском военном округе ГРУ управляет всем и вся. Военный совет округа послал меня в местный военный комиссариат в роли советника, но этим молодым людям не нужны советы старика. Они выловили всех, кого сюда забрасывал НТС, и неплохо справились с этой новой публикой. — Сток гневно взмахнул огромным кулаком. — Мы не посылаем людей в другие страны и не поручаем им вмешиваться в их внутренние дела. Так почему вы засылаете сюда преступников?

— А как насчет подавления будапештского восстания? — спросил я.

— А как насчет залива Свиней? — заорал Сток. — А Суэц? Выкладывай правду, англичанин, которая застряла у тебя в горле, — нам везет, а вам нет!

— Да, — устало согласился я, — вам везет, а нам нет.

— Сегодня победы одерживаются не перемещениями армий, а еле заметными движениями молекул. Победы надо одерживать не столько на полях сражений, сколько в сердцах людей!

— Я предпочитаю победы в головах, — вставил я.

— Бросьте, англичанин. Мы солдаты, и нам не пристало говорить о политике. Наша работа заключается в том, чтобы претворять в плоть и кровь глупые, немыслимые фантазии наших политиков. — Встав, Сток заложил руки за спину и повел головой, как человек, которого мучит боль. — Устал, — произнес он.

— Я так вообще полумертвый, — откликнулся я.

— В таком случае двинулись, поддерживая друг друга. — Он потянул меня за руку.

— Я голоден.

— Естественно. Так же, как и я. Давайте сходим куда-нибудь, как культурные люди, и перекусим. — Он посмотрел на наручные часы. — Но я должен быть обратно к половине десятого. Сегодня вечером Москва, вне всяких сомнений, отомстит по полной мерке.

— О чем вы говорите?

— О футболе. Сегодня вечером по телевизору.

Окна кафе «Луна» на бульваре Падомью выходили на Бастионную горку и памятник Свободы, возведенный еще при одном из предыдущих режимов и, как говорили, являвшийся постоянной головной болью нынешних властей города. У дверей кафе уже толпилась молодежь. Был субботний вечер, и ребята надели свои стотридцатирублевые английские шерстяные пальто, а девушки держали под мышками свертки с пятидесятирублевыми туфельками, слишком драгоценными, чтобы носить их на заснеженных улицах. Все расступились перед осанистым полковником КГБ в полной форме и его неприглядным спутником в гражданском. Мы расположились за маленьким столиком рядом с оркестром, который, фальшивя, играл джазовые мелодии, услышанные на коротких волнах и оставшиеся в памяти оркестрантов. Сток взял меню.

— Портвейна? — спросил он.

— Я бы предпочел водку. Она приглушит боль в руке.

— Водки тут не подают, — сказал Сток. — Это культурное респектабельное заведение. — Он сел так, чтобы видеть дверь, и посмотрел на вошедшую молодую пару. На танцплощадке было не протолкнуться. — В молодости мы пели песню «Когда падают слезы, расцветают розы». Вы ее знаете?

— Нет.

Сток заказал два стакана портвейна. Официантка посмотрела на отметины на моей физиономии и перевела взгляд на мундир Стока. На лице ее застыла маска вежливости.

— В таком случае тут море давно должно порозоветь. Вы знаете, каким словом называют неудачников?

— Проигравшие.

— Хорошее слово. Так вот, значит, это земля проигравших. Обреченность висит над ней, как ядовитый газ. Вы не имеете представления, какие ужасы тут творились. Латыши были сущими фашистами, которые в жестокости превосходили даже немцев. В Бикерниекском лесу они убили сорок пять тысяч мирных жителей. В Дрейлини, в пяти километрах к востоку отсюда, — еще тринадцать тысяч. В Румбуле лежит тридцать восемь тысяч человек...

Пока Сток говорил, я увидел, что в дверях появилась знакомая фигура. Верхнюю одежду гость оставил внизу, и на нем был дешевый пиджак латвийского производства с широкими обшлагами брюк по моде Севил Роу. Он устроился в дальнем конце зала, и теперь я лишь мельком видел его меж танцующих, но я не сомневался, что там сидел Ральф Пайк собственной персоной. — ...стариков, беременных и больных, — продолжал говорить Сток. — Они убивали всех без разбору, а многих подвергали длительным мучениям. Немцам так пришлись ко двору эти старательные убийцы, что они избрали Ригу сборным пунктом для всех, кого обрекали на смерть. Сюда шли составы с людьми из Германии, Голландии, Чехословакии, Австрии, Франции словом, со всей Европы, потому что латышские эсэсовцы в умении убивать дали фору всем остальным...

Ральф Пайк внезапно увидел меня. Он не подал виду, но торопливо выпил рюмку одним глотком.

— ...и у нас есть досье на сотни таких латышей. Военные преступники из их среды ныне живут в Канаде, Америке, Новой Зеландии и по всему миру. Вы можете подумать, что люди, виновные в таких ужасных преступлениях, будут сидеть тихо и незаметно, вознося хвалы небу, что избежали справедливого суда, — но нет. Ваш приятель, что сидит тут, относится как раз к таким лицам: военный преступник, на совести которого столько убитых детей, что они даже не беспокоят его совесть. Он думает, что его преступления забыты, но у нас не такая короткая память.

Ральф Пайк застыл в странном оцепенении. Я продолжал наблюдать за ним лишь в промежутки меж танцующими парами. Откинувшись на спинку стула, он, чуть поворачивая голову, присматривался к залу. За два столика слева от него сидел тот самый симпатичный майор, который только что стал отцом. — Вам и в голову не придет, что у него такое прошлое, — сказал Сток. — Он такой респектабельный, просто воплощение буржуазности. — Пайк посмотрел на меня и на спину Стока, обтянутую кителем. — Наверное прикидывает, не покончить ли жизнь самоубийством.

— Неужто? — удивился я.

— Не беспокойтесь, на это не пойдет. Такие люди, как он, стараются не проигрывать. Они умеют выживать, эти профессиональные живчики. Даже с петлей на шее он постарается пустить в вас отравленную стрелу.

Танцующие стали расходиться, и мы с Пайком уставились друг на друга. Он держал бокал с вином, натужно глотая его. Музыка представляла собой переложение мелодии Виктора Герберта «Шепчут деревья под ласковым летним ветром».

— Предупредите его, — предложил Сток. — Предупредите своего приятеля, что он в опасности. У вас должен быть обговоренный сигнал, и я хочу увидеть его в действии.

— Что вы такое несете?

— Очень хорошо, — восхищенно произнес Сток. Теперь Пайк заметил майора Ногина. Сток подозвал официантку: — Повторите портвейн.

— Если вы собираетесь арестовать его, — сказал я, — приступайте к делу. Не надо играть в кошки-мышки. Это садизм.

— Он убил более двухсот человек. Шестеро моих ребят попали в плен в 1945 году, и он лично пытал их. — У Стока окаменело лицо, и теперь он был не похож на самого себя — точно так же, как самая доподлинная восковая фигура не похожа на человека, которого она изображает. — А теперь ответьте на мой вопрос. — Губы Стока свела судорога ненависти, и он с трудом вытолкнул эти слова: — Вы считаете, он должен обрести свободу?

— Кажется, вы забыли, что я сам под арестом?

Он покачал головой.

— Вы ранены, но не арестованы.

— Разбирайтесь сами.

— Я могу подойти к нему и убить его. Очень медленно. — Сток явно терял самообладание. — Очень медленно, как он убивал других.

Майор Ногин выжидающе смотрел на нас, а Ральф Пайк не мог оторвать глаз от майора. Он понимал, что тот только ждет сигнала Стока.

— Вам бы лучше взять себя в руки, — посоветовал я. — Майор Ногин ждет приказа.

Музыка продолжала играть.

Мягко звезды сияют во тьме,

Розы в цвету и густой аромат,

Птицы уснули, и снится им любовь.

Пайк заговорил с официанткой, с силой схватив ее за кисть. Невозможно было не видеть, каким он обуян ужасом. Официантка высвободила руку и отпрянула от него. Ральф Пайк распространял вокруг себя атмосферу обреченности, а в такой стране, как Латвия, она тут же бросается всем в глаза. Я подумал, есть ли у Пайка латинское изречение на такой случай; может быть, bis peccare in bello non licet — на войне не позволено ошибаться дважды.

— Вы с полной серьезностью и искренностью хотите внушить мне, что такого человека следует отпустить? Теперь я жду от вас правды.

— Что такое правда, кроме набора всеобщих заблуждений? — пожал я плечами.

Над столом протянулась огромная лапа Стока и сгребла меня за грудки.

— Пуля в лоб — слишком мало для него!

Музыка выводила «В твоих объятиях все беды отступают».

— У вас есть своя точка зрения, и изложили вы ее убедительно, — отбросил я его руку. — Вы организовали все так, чтобы меня видели рядом с вами в общественном месте, где арестовали этого человека. Теперь вы меня отпустите: в конечном итоге вы хотите создать впечатление, что я купил себе свободу за его счет. Моя организация спишет меня как ненадежного человека. — Я прижал к груди ноющую руку. Она распухла как боксерская перчатка.

— Испугались? — спросил Сток, но на этот раз в его голосе не было злости. Может, он мне даже сочувствовал.

— Я так перепуган, что не отвечаю за свои действия, но в конечном итоге рефлексы несут в себе истину, коль скоро речь идет о слепой ненависти. — И с этими словами я махнул майору Ногину и стал свидетелем ареста Ральфа Пайка.

И незаметно день придет,

Нежно прижмусь к твоей груди,

Целуй меня, целуй меня снова.

 

Глава 1 5

Есть города трех видов. Существуют речные города — Лондон и Париж; есть города-набережные, как Чикаго, Бейрут и Гавана, а есть и островные города. Стокгольм и Венеция — островные. Так же, как Хельсинки и Ленинград, как Манхэттен, светящийся в ночи, как влажный палец, облепленный искринками огней. Самолет качнул крыльями, проходя над Бруклином и темными водами залива Джамайка, и плавно притерся к посадочной полосе аэропорта Кеннеди.

Его можно считать замочной скважиной, за которой открывается Америка. Стоит взглянуть в нее, и взгляду открывается сияющее великолепие страны, отполированный металл машин; ее чистота, спокойствие и уверенность. Великая замочная скважина!

Оберегая опухшую руку и дожевывая бетель, я покинул лайнер компании «Эйр Индия». Залы аэропорта заполняли торопливые толпы мужчин в стетсонах и джинсовых куртках, женщин, которые несли платья в ярких полиэтиленовых мешках. Я поймал себя на том, что тоже куда-то бегу, пока не понял, что у меня нет конкретной цели; «интересно, — подумал я, — многие ли из окружающих поддались тому же стремлению». На меня налетела женщина, нагруженная сумками и чемоданами; перед собой она толкала коляску с орущим младенцем. Из магазина вылетела другая особа в желтом комбинезоне, которая заорала:

— Это вы покупали «Скреббл»?

— Нет.

— Вы забыли инструкцию, — настаивала она. — Ее могут не вложить.

«Носильщиков просят подойти к информационному центру», — объявил громкоговоритель.

— Вы же уплатили за нее, — убеждала женщина в желтом комбинезоне. — Игра «Скреббл» очень сложна.

— Я не покупал ее, — объяснил я.

Женщина со множеством свертков в упаковке с надписью: «Аэропорт Шеннон, беспошлинные зоны» сообщила, что обожает жареных цыплят и хрустящие картофельные ломтики.

— После Сан-Франциско мне так и не пришлось попробовать настоящей жареной картошки, — посетовала она.

Та, что пыталась вручить правила игры в «Скреббл», продолжала размахивать ими в воздухе.

— Без них, — убежденно заявила она, — набор «Скреббл» — просто куча мусора.

— Да, — согласился я, отходя от нее.

Дама со свертками беспошлинного товара продолжала свою тему.

— Даже в Париже. Даже там нет настоящей жареной картошки.

Человек в форме индийской авиакомпании спросил:

— Вы мистер Демпси? Прибыли рейсом «Эйр Индия»?

Транзистор играл так громко, что ему приходилось едва ли не кричать. Я кивнул. Он глянул в мой паспорт и протянул мне большой конверт. В нем лежали триста долларов в купюрах, на два доллара мелочи в пластиковом мешочке с надписью «Для монет» и толстая пачка литературы политического содержания. В одной из брошюр говорилось, что восемьдесят процентов американских психиатров русские, что они получили образование в СССР и, находясь на содержании у коммунистов, развращают Америку. В качестве первого шага они стараются сексуально развратить своих пациентов женского пола. Другое сочинение сообщало, что программа психического здоровья представляет собой еврейско-коммунистический заговор, который ставит целью оболванить Америку и промыть ей мозги. Еще две брошюры убеждали, что президент США — коммунист и что я должен «...незамедлительно приобрести оружие и вступить в тайный отряд минитменов». Последним вложением была ярко-синяя наклейка на бампер: «Может, ты комми и сам не подозреваешь об этом?» Я засунул всю эту пачку обратно в конверт и по телефону связался с «Мозгом».

Металлический голос ответил:

— Инструкции отсутствуют. Звоните завтра в это же время. Ознакомились ли вы с литературой? Сообщите вашу оценку и отключайтесь.

— Я прочел ее. — Хорошо было Доулишу говорить, что я должен получать приказы от «Мозга», ему-то не приходилось подчиняться им.

Свой багаж я разместил в потрепанном такси и назвал водителю адрес. — Вашингтон-сквер.

— Через туннель или по мосту? — уточнил он. — Я всегда спрашиваю. Так через туннель или по мосту?

— По мосту, — ответил я. — Глянем на Ист-Ривер, пока еще она видна.

— Как прикажете, — согласился шофер. — Шесть баксов.

— Можем ли мы где-нибудь по пути найти врача? — спросил я. — Похоже, что я сломал палец.

— Парень, ты вроде англичанин, и вот чего я тебе скажу. В этом городе одной вещи не купишь ни за какие деньги. Полной тишины. Понял, чего я говорю? Полной тишины.

— Понял, — кивнул я. — Полной тишины.

Я наконец очутился внутри бесконечного трехмерного кинематографического действа, именующегося Манхэттеном, обилие света на улицах которого наводило на мысль, что тут стоит вечная ночь и ее необходимо рассеивать сиянием. Я предпочитал прибывать в Нью-Йорк по ночам, дабы постепенно входить в его среду — так окунаешься в горячую ванну. Наше ржавое такси, громыхая, неслось по городу, и водитель рассказывал мне, что на Кубе плохи дела, а мимо нас тянулись молчаливые небоскребы, кошерные пиццерии, стеклянные фасады банков, булочные и бейгельные, спортивный зал с вывеской на польском у входа, предлагавшей в аренду тренажеры для снижения веса, аптеки, продававшие любовные зелья и аэрозоли против тараканов, и витрины круглосуточного супермаркета, в котором хрупкий молодой человек покупал консервы из копченого змеиного мяса. Нью-Йорк, Нью-Йорк; даже если у тебя ничего нет, остается свобода выбора...

Из моей гостиницы в начале Пятой авеню я позволил себе совершать короткие набеги в неоновое сияние; остальное время я посвящал уходу за порезами, подсчету ссадин и попыткам отоспаться. На третий вечер в Нью-Йорке я сел смотреть одну из телепрограмм, в которой непринужденная раскованная болтовня наводила на мысль о долгих часах репетиций. Слыша, как дождь барабанит по площадкам пожарной лестницы и стучит в окно, я поплотнее закрыл его створки и включил отопление.

Похоже, что большую часть жизни я провел в гостиничных номерах, где обслуга требует деньги вперед, а полотенца хранятся под замком. Теперь я удостоился чести оказаться в окружении бирмингемских ковров и гравюр Дюфи, но прикидывал, чем и как мне придется за это расплачиваться. Приятелей я имел немного и избегал общения с людьми, которые считали, что я занимаюсь тупой бесперспективной работой на государственной службе, а также с теми, кто уверовал в мою неприспособленность к настоящей работе. Я налил себе выпить.

На телеэкране человек в машине с откинутым верхом убеждал: «Тут, во Флориде, жарко и солнечно. Почему бы уже сегодня вечером не прилететь сюда? Оплата в рассрочку на двадцать четыре месяца».

Сломанный палец продолжал доставлять мне чертовские мучения. Я то и дело совал его под горячую воду, продолжая накачиваться виски. И когда зазвонил телефон, уровень жидкости в бутылке опустился значительно ниже наклейки.

— Магазин деликатесов, — пророкотал голос в трубке. — Восемь, три, четыре, семь. Немедленно. Безопасность. Вы ждете, чтобы войти?

Я попытался представить, что произойдет, если я проигнорирую звонок или сделаю вид, что я — это не я, но у меня возникло стойкое ощущение, что на том конце прекрасно знают, кто снял трубку. Оно дополнялось мыслью, что, затеряйся я даже где-то в толпе в Мэдисон-Сквер-Гарден, их металлический голос и там найдет меня. Так что мне осталось лишь сунуть голову под холодную воду и облачиться в плащ; швейцар у дверей подозвал такси. Дешевые магазинчики пестрели ярко освещенными объявлениями о распродажах и изображениями улыбающихся младенцев; рядом с ними прогуливались мрачные копы, застегнутые на все пуговицы. Возле магазина стоял человек в синем поплиновом дождевике, размахивая пачкой газет. Он не обратил внимания на пароль, с которым я к нему обратился.

— О'кей, бродяга, — сказал он при моем появлении. — Пошли.

— С места не сдвинусь, — заявил я, — пока не получу сандвич с горячей сосиской.

Мы врезались в толпу, как центровые футбольной команды. Когда оба приобрели по сандвичу, человек в синем дождевике, вцепившись в него зубами, пробормотал:

— Нам бы лучше поторопиться.

Нас ждал черный «форд-фалькон» с ДПЛ (дипломатическим) номером. Едва только мы сели, негр-водитель, не произнеся ни слова, тут же снялся с места. Он миновал Колумбус-серкл. Синий дождевик, жуя зубочистку, углубился в статью о новостях шоу-бизнеса.

Радио в машине информировало об обстановке на дорогах: «...По направлению к Нью-Джерси движение средней интенсивности, на подъезде к Линкольн-туннелю пробки. Двадцать второе шоссе — умеренное, Холланд-туннель — то же. Ребята, в это время года как раз пора подумать о покупке новой машины...» Водитель переключился на другую станцию.

— Куда мы направляемся? — спросил я.

— Ты подчиняешься своим приказам, приятель, — ответил синий плащ, — а я своим, понял?

Водитель молчал, но мы были в районе пересечения Бродвея с семидесятыми улицами и продолжали двигаться на север. Внезапно водитель повернул налево и подрулил к одному из тех миниатюрных средневековых замков на Вест-Сайд, владельцы которых презирают небоскребы. Машина остановилась, и шофер взял мобильный телефон.

— Пошли, приятель, — махнул рукой синий плащ. Засунув в карман бумажный сверток, он скорчил гримасу, словно бы испытывая боль от упражнений с зубочисткой. — Сегодня вечером старик в таком настроении, как тротил с детонатором, — предупредил он.

Представшая перед нами часть дворца представляла собой скопление башенок, балкончиков и металлических решеток, а верхняя его половина напоминала жилище фламандского купца. Мой спутник не стал звонить в колокольчик, так что нам оставалось лишь стоять у массивных дверей.

— Чего мы ждем? — спросил я. — Они не собираются опускать мост?

Синий плащ посмотрел на меня так, словно примеривался к моей сонной артерии. Раздалось звяканье цепочек, и двери с легким жужжанием приоткрылись. Синий плащ показал мне на дверной проем и вернулся в машину. Шофер и синий плащ подождали, пока я не вошел, после чего, развернувшись, поехали в южную часть города. Может, они отправились за еще одним сандвичем с сосиской.

Дом был старым, и обстановка внутри его, включая и мебель, тоже носила на себе следы времени. Если ее и сделали в Америке, то сразу же после высадки пилигримов. Дабы устранить всякие сомнения по этом поводу, эту старину дополняли горящие канделябры.

Дверь открывалась при помощи электрического реле, но на пороге меня встретили два негра-швейцара, облаченные в серый шелк — вплоть до чулок, — которые в унисон сказали:

— Добрый вечер, сэр.

Навстречу мне в холл вышел высокий человек в красном камзоле с разрезом до колен; длинные желтые обшлага переходили в отложной воротник. Белый напудренный парик кончался сзади косицей, перехваченной небольшим черным шелковым бантом. Он был облачен в форму солдат восемнадцатого столетия. Я последовал за ним по выложенному мрамором холлу. Через приоткрытую дверь справа от себя увидел двух солдат, которые вскрывали штыками ящик с шампанским. Меня привели в комнату с высоким потолком и стенами, обшитыми дубовыми панелями. Тут стоял длинный узкий стол, вокруг которого сидели семеро молодых людей с длинными напудренными волосами, все в таких же красных камзолах. Они пили из высоких оловянных кружек. Рядом с ним сидела девушка в длинном, до пят, платье, украшенном ленточками, и в переднике. Вся эта сцена напоминала картинку на коробке шоколадных конфет. Человек, который привел меня, вынул из резного буфета оловянную кружку и наполнил ее шампанским. Протянув ее мне, он сказал:

— Я на минуту покину вас.

— Как вам угодно, — ответил я.

В дальнем конце комнаты открылась дверь, и показалась девушка в таком же платье служанки, но на сей раз из шелка, ее передник украшала богатая вышивка; в руках она держала небольшую картонную коробку. Через приоткрытую дверь донеслись звуки мелодии Моцарта. Девушка с коробкой спросила:

— Он уже сломал себе руку?

— Пока еще нет, — ответила первая служанка, а вторая хихикнула.

Один из солдат ткнул через плечо большим пальцем, указывая на меня.

— Новый парень. Прибыл для разговора с генералом, — сказал он так, словно мне предстояло занять место в ожидании Судного дня.

Девушка с коробкой сказала:

— Добро пожаловать в дом Революционной Войны.

Пара солдат ухмыльнулась. Я опрокинул в рот полпинты шампанского, словно лимонный сок.

— Откуда вы? — спросила девушка.

— Из Общества анонимных поклонников научной фантастики, — ответил я. — Продаю индульгенции на двадцатое столетие.

— Ужасно, — фыркнула она.

Тут вернулся первый солдат и сообщил:

— Генерал сейчас примет вас.

Он не скрывал почтения, с которым произнес его титул. Взяв с комода треуголку, он аккуратно водрузил ее на голову.

— Не кажется ли вам, — сказал я, — что мне стоит привести в порядок мои туфли из крокодиловой кожи? — Но он безмолвно провел меня через холл и вверх по лестнице.

Звуки музыки стали громче. Это был второй концерт Моцарта ля мажор. Солдат шел впереди меня, придерживая левой рукой шпагу, чтобы она не клацала о ступеньки. Наверху перед нами открылся длинный коридор с красным ковром, освещенный старинными масляными лампами. Миновав три двери, солдат открыл очередную и пропустил меня в кабинет. В нем стоял стол, инкрустированный серебром, изображение которого так и просилось на обложку журнала «Дом и сад». На одной из стен, в скромных элегантных рамках, висели древние документы — некоторые из них представляли собой только подписи; все остальные стены не были чем-то отмечены. Если так можно выразиться о стенах, обтянутых чистым шелком. В углу комнаты другая дверь вела в остальные помещения, откуда сейчас доносился третий концерт Моцарта, точнее, минорная часть с восточными интонациями, которую я всегда считал недостойной великолепного начала; но я вообще всю жизнь находил повод для осуждений.

Музыка кончилась, раздались аплодисменты, и дверь открылась. На пороге вырос очередной из этих оловянных солдатиков, провозгласив: «Генерал Мидуинтер!» — после чего все красные камзолы застыли по стойке «смирно». Аплодисменты продолжались.

Возникнув в дверном проеме, Мидуинтер повернулся спиной ко мне и вежливо похлопал ладонями в белых перчатках. Он заговорил с кем-то, а за ним я увидел зал, ярко освещенный множеством канделябров, и женщин в белых платьях. Поскольку я находился в темном кабинете, мне показалось, словно через распахнутое окно хлынул солнечный свет.

— Вот сюда, — указал генерал.

Он не вышел ростом, но выглядел щеголевато и подтянуто, как и большинство малорослых людей; шитый золотом мундир английского генерала восемнадцатого столетия с эполетами и аксельбантами дополняли ботфорты. Взмахнув генеральским жезлом, он повторил тихим и спокойным голосом, в котором, однако, слышались жесткие металлические нотки, как у автомата «Проверьте свой вес».

— Вот сюда, будьте любезны.

Сунув жезл под мышку, генерал вежливыми аплодисментами проводил маленький оркестр, прошествовавший через его кабинет. Когда последние скрипка и виолончель покинули его пределы, он включил настольную лампу и расположился за своим изящным письменным столом. Передвинув пару серебряных пресс-папье, пригладил длинные белые волосы. В темный угол комнаты упал лучик света, отраженный от его большого изумрудного кольца. Показав мне на кресло, он произнес:

— Расскажи мне о себе, мальчик мой.

— А не можем ли мы предварительно покончить с массовкой? — попросил я, и он тут же согласился.

— Конечно. Пошли вон, вы двое. — Двое часовых, отдав честь, незамедлительно оставили помещение. — Какой у тебя номер телефона?

— Я на Пятой авеню, так что мой номер 7-7000.

— Пять миллионов девятьсот двадцать девять тысяч, — отчеканил Мидуинтер, — квадрат этого числа. А квадратный корень из него составляет двести семьдесят семь, запятая, сорок девять. Такие операции могу производить с любым числом, назови что-нибудь. Думаю, что это дар, и он достался мне от отца.

— Поэтому вас и произвели в генералы? — спросил я.

— В генералы меня произвели потому, что я стар. Понимаешь ли, старость — неизлечимая болезнь. И люди считают — надо что-то сделать для вас. Вот меня и сделали генералом. Устраивает? — Он подмигнул мне и ухмыльнулся, как бы давая понять, что ценит себя гораздо выше.

— Меня-то вполне устраивает.

— Вот и хорошо. — В его словах скользнула какая-то угрожающая интонация.

Мидуинтер наклонился вперед, и на его лицо легла полоса яркого света, подчеркнув возраст. Съехавшая набок маска обнажала влажные розовые веки, а желтоватую кожу испещряли коричневые пятна, как старые клавиши слоновой кости пианино из бара.

Его кисти в белых перчатках безвольно лежали на крышке стола, подобно дохлым опоссумам, но тут одна из них, ожив, подползла к жезлу и, схватив его, с грохотом ударила по столешнице.

— Мне сообщили, что ты личность неуправляемая, — начал Мидуинтер. — А я ответил, что меня это не волнует, потому что я и сам слегка неуправляемый.

— Похоже, что никому из нас до конца жизни так и не избавиться от этого порока.

— Что касается тебя, я бы не был так уверен. — Он постучал жезлом по столу и с треском отбросил его. — Когда ты познакомишься с нашей организацией, увидишь, что имеется в нашем распоряжении, — не только здесь, но и по всему миру — ты так и так присоединишься к нам. — Хрупкая белая ручка, напоминающая уснувшего зверька, снова схватила жезл. — Ты вступаешь в ряды стажеров. А это — символ того доверия, которое мы питаем к тебе. — Он подкатил по столу ко мне такой же коричневый блестящий шар размером с мячик для гольфа, что я видел у Пайка. Взяв его, я присмотрелся к нему. — Внутри его — часть американской земли. Земли свободы. Я надеюсь, что ты будешь беречь ее как сокровище и хранить ей верность; это простой символ веры в свободных людей на свободной земле. — Он постучал по столу, словно на нем лежала диаграмма, к которой он хотел привлечь мое внимание. — Когда ты вернешься с подготовки, мы проверим тебя, лишь после чего тебе будет оказано полное доверие.

— А предположим, вы решите, что я его недостоин?

— В таком случае возвращения тебе не дождаться, — выдохнул Мидуинтер.

— В таком случае скорее мне не стоит доверять вам, — сказал я.

— Нет-нет-нет, — покровительственно бросил Мидуинтер. — Ты мне нравишься. И ты сам убедишься, что я единственный человек, которому ты можешь полностью довериться. Приходи ко мне и выкладывай все, как на исповеди. Я тот самый человек, с которым можно быть совершенно искренним. Всегда доверяй финансисту, ибо он вкладывает деньги в то, что предварительно измерит и сосчитает. Если ты покупаешь работу художника, какие у тебя основания быть уверенным, что через пару лет он станет знаменитостью? Ты доверяешь себя рукам врача; а кто знает, сколько своих пациентов он отправил на кладбище? Эта тема касается только его и профессиональной гильдии. Взять архитектора: не исключено, что в прошлом он в самом деле был толковым учеником у мастера; но в результате его трудов ты получишь всего лишь уродливую груду бетона. А вот финансист — совсем другое дело: рассчитываясь, он выкладывает портреты уважаемых президентов США, которые принимают к оплате в любом месте земного шара. Так что не стоит обвинять финансиста в недооценке кого-то или чего-то; он единственный, кому это под силу. — Одно из белых животных улеглось спать на столе, а другое подобралось к нему через стол и стало обнюхивать. — Понял меня? — спросил Мидуинтер.

— Я вас понял.

Мидуинтер кивнул и, переведя дыхание, разразился визгливым смехом.

— И вот что еще я скажу тебе, сынок, — продолжил он. — Просто делать деньги — довольно скучно. Когда ты становишься богат, то выясняешь, что богачи — люди недалекие и глупые, любимая тема их разговоров — как бы подобрать подходящую партию для дочери. Твои старые приятели — я имею в виду настоящих друзей — не хотят больше с тобой знаться. Бедняки избегают общения с миллионерами потому, что их присутствие напоминает им о собственных неудачах. Так что на долю богатых и старых выпадает лишь одиночество. Одно одиночество. — Зверек, на одной из лап которого сверкало изумрудное кольцо, дернул за витой шнур на мундире Мидуинтера и, подкравшись к жезлу, стал играть с ним.

— Бедный старый богач, — усмехнулся я, — довольно избитый штамп, не так ли?

— Ничего не имею против штампов, сынок. — Мидуинтер откинулся в кресле. — Никто еще не придумал более быстрого способа общения, как только с их помощью. Но я понимаю тебя. Ты думаешь, что я одинокий старик, озабоченный лишь тем, чтобы оставить по себе достойный памятник в виде упоминания в учебнике истории. Но все куда проще. Я люблю. Я люблю свою страну. Понимаешь меня? — Зверек, вооруженный жезлом, постукивал по брюшку спящего животного в унисон скороговорке Мидуинтера. В соседней комнате я слышал трели кларнета и гудение тромбона. — Понимаешь меня? — повторил Мидуинтер.

— Да, — тихо согласился я.

— Нет, — возразил Мидуинтер. Теперь он говорил полным голосом, но в нем не чувствовалось враждебности. Навалившись на стол, он посмотрел на жезл, на свои руки и перевел взгляд на меня, после чего подмигнул. Когда он заговорил снова, интонации были мягкие и убедительные. — Ты не понимаешь, какую любовь я испытываю к этой великой стране, в которой мы живем. Такой любви, которая свойственна мне — именно мне, — больше не существует. В наши дни любовь обрела характер брака, в котором тебе или везет, или ты получаешь алименты. Или же любовь выражалась мужеством под вражеским огнем, а в награду ты получал медаль и славу. Любовь — это служение обществу или вклад в политику с компенсацией в виде пенсии или посольской должности. Сегодня такая любовь — это некая дама, которую ты оставляешь в Сент-Луисе или торопливо затаскиваешь на заднее сиденье автомобиля. — Одно из белых животных вцепилось оратору в жилет. — Но моя любовь не имеет ничего общего с этим. Моя любовь олицетворяется в создании армии отважных молодых людей, которые горды тем, что крепят мощь страны. Я люблю свою землю и думаю лишь о том, чтобы предмет моей любви стал еще сильнее. Ты понял меня? Понял? — Он пришел в возбуждение.

— Да, сэр! — громко отрапортовал я. Жезл взметнулся в воздух.

— Еще сильнее! — выкрикнул Мидуинтер, и зверек, вцепившийся лапками в жезл, с силой обрушил его на брюшко того, который спал. Раздался треск ломающегося дерева. Одна лапа конвульсивно дернулась, и спящее животное скончалось, выкинув по сторонам все четыре скрюченные конечности. — Я так и знал, что ты меня поймешь, — орал Мидуинтер. — Я так и знал. — Он приподнял свой несчастный изуродованный протез и стянул с него белую перчатку. Деревянные пальцы его искусственной левой кисти были переломаны. Он неторопливо поднес их к свету. Я смотрел на него, и мне показалось, что моя опухшая рука стала ныть еще сильнее.

Кто-то коротко постучал в двери, они открылись, и появилась молодая женщина с картонной коробкой в руках. Оркестр стал играть танцевальную мелодию «В твоих глазах стоит туман». Мидуинтер продолжал рассматривать изувеченную руку. Девушка наклонилась и поцеловала генерала в щеку.

— Вы же обещали, — укоризненно сказала она.

Откуда-то из города донеслось одинокое завывание полицейской сирены.

— Они никак не могут сделать их прочными, — огорчился Мидуинтер. Напряжение покинуло его, и он впал в уныние, которое приходит после совокупления с женщиной.

Она снова поцеловала его и заметила:

— Вам не стоит слишком возбуждаться. — Потом повернулись ко мне и объяснила: — Он так легко поддается возбуждению. — Закатав рукав генеральского мундира, она обнажила то место, где протез соединяется с рукой.

Мидуинтер махнул мне жезлом.

— Ты мне нравишься, — подытожил он. — Иди повеселись на нашем маскараде. Завтра еще поговорим. Мы можем подобрать тебе костюм, если ты себя неловко чувствуешь в этой одежде. — Он снова подмигнул, давая понять, что таким образом он расстается с посетителями.

— Нет, спасибо, — отказался я. — От мундиров у меня сыпь по телу.

Этот дом был одним из немногих мест, где мне хотелось хоть чем-то отличаться от всех прочих.

* * *

Я оказался в толпе на Нелл-Гвин среди железных масок и красномундирников, которые отважно прибыли на «ягуарах». Все было ясно и понятно, все барьеры снесены, и шотландское виски лилось через край. Здесь же веселился и Харви в красном мундире, который, улыбаясь и пританцовывая на месте, делал вид, что роняет тарелки, и подхватывал их в последнюю секунду, а у девушек вырывались восторженные возгласы, что не мешало им украдкой рассматривать друг у друга прически и обувь. Я стоял, наблюдая за Харви и стараясь понять, что же он собой представляет. Движения его казались точными и безукоризненными: даже когда его водило из стороны в сторону, он никого не задевал. Он принадлежал к той породе полевых игроков, которые всегда в нужное время оказываются в нужном месте, — там, куда попадает мяч. Глаза его оставались ясными и осмысленными, хотя белый парик заметно съехал набок. Я не сомневался, что он выпил более чем основательную дозу, но язык у него не заплетался и говорил он с той же подчеркнутой звучностью, из-за которой кажется, что многие американцы вещают в мегафон.

Я стоял с краю толпы, и Харви наконец увидел меня.

— Ах ты, старый сукин сын, — с блаженной расслабленностью произнес он и, добравшись до меня, схватил за руку, дабы убедиться, что я ему не привиделся. — И он еще улыбается, несчастная старая свинья. Похоже, что ты надрался. — Он перехватил спешившего мимо официанта и взял с серебряного подноса два бокала. Официант было дернулся в сторону. — Стоять на месте! — приказал ему Харви. — Стой, где стоишь, как и подобает настоящему официанту. — И прежде, чем отпустить его, Харви настоял, чтобы я выпил три гигантских мартини. Убедившись, что я справился с ними, Харви тоже пропустил ту же порцию, чтобы составить мне компанию. — А теперь идем, — потащил он меня к дверям. — На этом сумасшедшем карнавале только и остается, что напиться.

В подтверждение своих слов Харви хватил еще две порции и пустился танцевать. Оркестранты увидели его и подхватили ритм, в котором он двигался. Это было все — и даже более того, — в чем Харви нуждался. Танцующие освободили ему место, как они сделали бы для Джина Келли, и расслабленными, но точными па Харви переместился в центр пространства для танцев. Последние две порции, скорее всего, придали ему воодушевления: он легко вставал на пуанты и взлетал высоко в воздух; скользя на носках, он отбросил бокалы, а все прекратили танцевать и смотрели на него, хлопая в такт его движениям и щелкая пальцами, и общее возбуждение росло в зале как карточный домик — тонкий, хрупкий, но высокий и прекрасный. Энтузиазм публики передался оркестру, включились ударные и в унисон с руладами тромбона заставляли солиста выкладываться из последних сил. Экстрасенс сказал бы, что публика телепатически воздействовала на Харви во время танца. Конечно, все не сводили с него глаз, и конечно же Харви чувствовал их внимание и танцевал в тот вечер так, что его могли бы пригласить на стажировку в Большой театр. Когда оркестр почувствовал, что Харви начинает уставать, он сыграл коду, расстелив перед ним ковер из нот и опустив такой же занавес, — после чего под аккомпанемент соло тромбона раздались аплодисменты. Харви стоял, улыбаясь и блестя зубами, к нему протолкался официант с подносом, на котором на этот раз стояли только два бокала, а какой-то шутник увенчал Харви венком, сплетенным из зелени, после чего обнаженные шпаги солдат образовали сводчатый проход, по которому герой бала и прошествовал. Он вышел на балкон, сопровождаемый эхом аплодисментов из зала.

— Глянь, как они нас любят, — пропел Харви, — а ты совсем неплох. — Он сказал чушь, потому что я всего лишь следовал за ним по пятам и изображал паузы, когда мне становилось уже невмоготу подражать ему. — Я так и знал, — улыбнулся он, — эти большие мартини окажут свое действие. И я слишком хорошо знаю тебя.

Дождь прекратился. На балконе было сыро, а ночь здесь казалась непроглядно черной по сравнению с Бродвеем, во всех витринах которого переливались гирлянды цветных огней. Харви вытащил две сигары; мы стояли и курили, присматриваясь к сиянию огней ночного города, и Харви вздохнул:

— Игрушка миллионеров.

А я добавил:

— Да, в которой восемь миллионов рабочих деталей.

— Рабочих деталей, — повторил Харви. — Да.

По пустынной улице под нами, тихонько всхлипывая, шла девушка, а за ней, пытаясь объясниться, спешил юноша.

— Значит, они не смогли покончить с тобой. — Харви смотрел куда-то в ночь. — Потрепали тебя, это да, но убить так и не смогли. Положение предельно осложнил Сток, который послал для их захвата кавалерийскую группу.

— Лучше иметь дело с дьяволом, которого знаешь, чем с незнакомым, — заметил я.

Внизу на улице всхлипывающая девушка позволила парню обнять себя. У нас за спиной скрипнула дверь. На балконе появилась, присоединившись к нам, та девушка, что принесла Мидуинтеру картонную коробку с запасным протезом.

— Харви, дорогой, — произнесла она тем же тоном, каким разговаривала с генералом Мидуинтером.

— В чем дело, радость моя? — спросил он. — Неужели генерал не хочет одолжить тебе свой самолет?

— Знаешь же! Генерал выставил меня из кабинета, а еще подкалываешь меня, Харви. Неужели не понимаешь, как я себя ужасно чувствую?

— Нет.

— У меня просто ужасное самочувствие. Я не могу найти себе места. Вот что со мной делается!

Прищурившись, Харви уставился на нее.

— Знаешь что, милая? Подвыпив, ты становишься просто очаровательной.

— Я не пью, Харви, — терпеливо ответила она, словно они уже много раз вели этот диалог.

— Ага! — с триумфом заявил он. — А вот я пью.

— Если брак ничего не значит для тебя, Харви, то не забывай хотя бы о самоуважении. Я буду готова ехать домой через пятнадцать минут. — И она удалилась, для пущего эффекта колыхнув полами длинного платья.

— Моя жена, — объяснил Харви.

— Ясно, — кивнул я.

— Настанет день, когда я подключу к ней электрическую зубную щетку... — Он остановился. Насколько я понял, он собирался пошутить, но улыбки на лице его не возникло. — Она шпионит за мной. Ты это знаешь? Собственная жена шпионит за мной. Послушать ее — так я какой-то наемный работник, а Мидуинтер — просто правая рука Господа Бога.

— Стоит послушать тут любые разговоры о Мидуинтере — и можно прийти к такому же выводу.

— Точно. Это гнилье думает, что он генерал Макартур, Джордж Вашингтон и Дэви Кроккет в одном лице.

— Но ты так не считаешь?

— Я этого не говорил. Я думаю, что он великий человек. Серьезно. Действительно великий человек и могущественный. Мидуинтер никогда не станет президентом Соединенных Штатов, но будет очень близок к нему. Когда консервативные силы одержат верх в этой стране, тогда Мидуинтер станет той силой, что кроется в тени трона... и ты понимаешь, что я имею в виду под троном. — Харви улыбнулся. — Но он никому не доверяет. Никому.

— В нашем деле это свойственно многим.

— Да, но этот тип прослушивает телефоны, перехватывает почту, проверяет всех своих друзей и родственников. Он даже внедрил агентов для слежки за своими собственными сотрудниками. Разве ты не считаешь, что это просто грязно?

— Я хотел бы лишь узнать, почему ты так уверен, что наш балкон не прослушивается?

— Я не уверен, но я настолько пьян, что мне на все плевать. — Внезапно Харви в голову пришла какая-то другая мысль. — Слушай, сукин сын, скажи мне вот что, — обратился он ко мне. — Почему ты подменил яйца в той посылке?

— Я же рассказывал тебе, Харви, что контейнер с яйцами украли у меня в лондонском аэропорту.

— Расскажи еще раз.

— Да я тебе уже говорил. Их прибрал к рукам тот самый человек, что следил за мной от приемной врача. Полное лицо. Очки в черной роговой оправе. Среднего роста.

— Еще ты вспомни оттопыренные уши, плохие зубы, длинные волосы, говорит как англичанин, который хочет, чтобы его принимали за янки, и гнусный запах изо рта.

— Совершенно верно, а очки в оправе ему понадобились, чтобы уши оттопыривались. Он американец, который тянет гласные, как кокни — и вместе с его американским акцентом создается впечатление, что он англичанин, пытающийся походить на американца. Носит волосяную накладку, прикрывающую плешинку на макушке. Она довольно далеко от линии волос, так что, не трогай он ее постоянно, никто бы и не заметил. Этот тип искусственно зачернил гримом несколько передних зубов и при помощи химикатов придал дыханию неприятный оттенок — старый трюк, чтобы избежать слишком пристального внимания, лицом к лицу. Он украл багаж после того, как тот прошел таможню.

— Точно, — ухмыльнулся Харви. — Это был я.

Я продолжил:

— Мне показалось, что это был транзитный пассажир, который на промежуточной посадке для заправки покинул самолет, в туалете натянул на себя комбинезон, угнал фургон с багажом, взял то, что ему приглянулось, и к моменту посадки успел вернуться в свой самолет и продолжил путешествие, избежав встречи с таможней. Неплохая операция для того, кто сразу же после колледжа стал играть в бродячих театрах.

Засмеявшись, Харви добавил:

— Еще ботинки на толстой подошве, контактные линзы, чтобы изменить цвет глаз, грязь под ногтями и подкрашенные губы, чтобы лицо казалось бледнее. Ты забыл упомянуть обо всем этом. — Он уставился на носки своих ботинок и, не отводя от них взгляда, делал мелкие танцевальные па. — А ты небось решил, что жутко хитрый сукин сын? — Харви по-прежнему смотрел вниз, продолжая вальсировать на месте. Я не ответил. — Жут-ко хит-рый су-кин сын, — по слогам, как бы выплевывая их, произнес он, танцуя в такт с ними, после чего сменил акцент, снова протанцевал эту фразу и завершил номер, высоко вскинув ногу. — Ты не сомневался, что твое предсказание относительно судьбы Пайка оправдается, так? Ты как те бабы, которые, увидев на столе перекрещенные ножи, начинают орать, что это плохая примета. Пайк сгорел. А ты, наверно, неплохо поболтал со Стоком?

Мне показалось, Харви ждет, чтобы я его ударил. То ли он хотел испытать унижения и страдания, то ли ему был нужен повод для ответного удара, я так и не понял, но не сомневался, что он ждал резкой реакции с моей стороны.

— Вы очень мило побеседовали о Тургеневе. Ты-то знал, что Сток не причинит тебе никакого вреда. Он же ведь убежден, что ты представляешь правительство Великобритании. И если он расколет тебя, то Лондон может придавить всю ту публику, что обслуживает советскую сеть на месте. Нет; в том случае, если у тебя хватит ума держать язык за зубами, в России ты повсюду можешь чувствовать себя в безопасности. Вот от чего меня мутит: пока ты там смеялся и болтал со Стоком, наш парень сидел как прикованный к месту.

— Сток, — сказал я, — весьма смахивает кое на кого, с кем я работал, не говоря уж о тех, против кого я работал. Сток прекрасно понимает, на чьей он стороне. Как и я. Поэтому мы и можем разговаривать.

— Сток — безжалостный кровожадный подонок.

— Как и все мы, — уточнил я. — Безжалостные и обреченные.

— А тебе не следовало подойти к Пайку и все ему рассказать? Половине из нас свойственна жестокость, а другая половина обречена. И ты должен был объяснить Пайку, к какой половине он относится.

— Во всех нас есть поровну и того и другого.

— Ты пьян, — объявил Харви, — иначе ты бы не нес такую пошлятину.

Дверь на балкон оставалась открытой. Я посмотрел, почему смолкла музыка. Перед оркестром, в толпе сгрудившихся гостей, добродушно улыбаясь, стоял генерал Мидуинтер, воздев в воздух обтянутую белой перчаткой руку, словно предлагая ее с аукциона. Гости хранили молчание.

— Мы прервем ваше веселье для краткой молитвы, — изрек Мидуинтер; он склонил голову, и его примеру последовали все остальные. — Милостивый Отец Небесный, — речитативом начал генерал. — Помоги нам пробудить нашу возлюбленную страну перед ликом грозящей ей великой опасности. Помоги нам очистить ее и оберечь перед безбожными силами коммунизма, которые окружают ее со всех сторон, грозя бедами. Мы молим тебя во имя Иисуса. Аминь. — И все гости хором повторили «Аминь!».

Я глянул на Харви, но его внимание снова приковывали лишь собственные ноги, готовые начать новый танцевальный номер. Я протолкался сквозь толпу, которая смотрела на Мидуинтера, спускавшегося с возвышения для оркестра. Рядом со мной оказалась Мерси Ньюбегин.

— Откуда Харви знает, о чем я говорила с генералом Мидуинтером? — проходя мимо, спросила она.

Я пожал плечами. А откуда, черт побери, он знает, что я сказал полковнику Стоку?

 

Глава 16

На следующее утро телефон зазвонил в девять сорок пять. Голова у меня трещала. Голос, который обратился ко мне «старина», предложил, чтобы я «прогулялся и встретил меня в Гринвич-Виллидж на углу Бликер-стрит и Макдугал; я буду в зеленом твидовом пальто и коричневой фетровой шляпе».

Могу держать пари, подумал я, что над ней будет развеваться и маленький Юнион Джек. Так что, миновав Вашингтон-сквер, я двинулся по Макдугал мимо кафе, облюбованного богатыми бродягами. В зале с мраморным полом и черными креслами было тихо и пусто; человек в белом переднике подметал пол, после чего поколол лед и вынес корзину с мусором. На ступеньках ювелирной мастерской двое ребят с бутылочками «кока-колы» играли в дартс. Под навесом «Кон Эдисон» в компании двух пьяниц спало не меньше дюжины бродячих котов. Я остановился на углу Бликер-стрит. Стоял ясный холодный день, и город насквозь продувался ледяным ветром, и ни следа человека в твиде, который звонил мне. Рядом с похоронным бюро Пераццо совершался старомодный обряд похорон. Тут стояли шесть черных «флитвудов» с неграми-водителями и венками, огромными как клумбы. Трое мужчин в черных одеяниях и темных очках сновали меж машин, а небольшая группка провожающих роняла слезы и стенала. Я проводил глазами первый «флитвуд», который, включив фары, снялся с места, и тут почувствовал тычок в область почек, сопровождаемый тихим голосом.

— Не поворачивайся, старина. Обоим нам не стоит знать, как я выгляжу. Тебе любовная записочка от старой фирмы. С пожеланиями удачи и все такое, как ты сам знаешь. — Говоривший сделал паузу. — Выдающаяся личность, а? Веди себя достойно — и похороны будут подобающие, ты же понимаешь.

— Учту, — сказал я.

— Вот в чем весь дух этих мест. Тебе понравится Виллидж. Восхитительное место. Я живу тут. В другом просто не мог бы существовать. Люблю Виллидж. И люди тут просто удивительные, не так ли? — Он ткнул мне в ребро каким-то предметом, который, как оказалось, был большим конвертом.

— Да, — согласился я.

Я взял конверт. Незнакомец удалился, и я слышал невнятный ропот протеста, когда он расталкивал зевак. Я дал ему две или три минуты на отход и, когда звук его шагов затих, двинулся сам. Надпись на стене гласила: «Живи и торгуй в Виллидже». Я миновал ее и направился в северную сторону, испытывая желание позавтракать.

На Вашингтон-сквер команда телеоператоров измеряла ширину арки, всецело поглощенная своим делом. Стоял один из тех дней, когда регулировкой движения в городе занимались кадеты полицейской академии, и длинные вереницы ярко раскрашенных такси медленно ползли по улицам мимо величественных небоскребов, напоминая извивающихся змей в джунглях. По Восьмой авеню гулял ветер, и рваные газеты носились, как стая раненых голубей. Низко нависшее небо беременело дождем, который грозил хлынуть, как только стихнет ветер. Висевшая в воздухе сырость убедительно свидетельствовала об этом.

Я зашел в кафе «Кукери», сел у окна и заказал яичницу с ветчиной и кофе. За соседним столиком группа ребят в белых крикетных свитерах и кедах спорила, кто будет заказывать две порции жареной картошки. По улице проехала на роликовых коньках женщина средних лет, а через дорогу толстяк приклеивал объявление: «Осталось лишь несколько дней. Квалифицированный бухгалтер составит вашу налоговую декларацию всего за пять долларов». Он дернулся при первых каплях дождя и, раскрыв ладонь, стал внимательно рассматривать их.

Я открыл конверт, который вручил мне англичанин. В нем лежали четыре письма, пришедшие на мой лондонский адрес. Джин вскрыла их. Одно представляло собой бюллетень Военно-исторического общества, два содержали в себе счета за газ и телефон, оплаченные Джин, а четвертое было посланием от домовладельца, в котором он жаловался на шум по ночам. То есть у меня, а не у домовладельца. Тут же я нашел и записку от Джин.

В ней говорилось следующее:

"Доулиш утвердил все январские расходы, так что ты оказался прав и вообще умница. Твоя уборщица оставила записку, что ты ей задолжал за три недели, а она едет в Брайтон повидаться с братом — что бы это ни значило, — но мне пришлось вытащить наличность и рассчитаться с ней. Ты забыл предупредить, чтобы тебе не приносили молоко. Мистер Доулиш попросил передать тебе, что братья Пайк — латыши, но у них английские паспорта. Они с давних времен считаются членами какого-то странного клуба латышских ветеранов, но больше ничего о них не известно. То есть, конечно, нет никаких письменных данных и так далее.

Они очень неглупая семейка, эти Пайки, оба получили медицинское образование, а Ральф (младший, который отправился в путешествие, сам знаешь куда) еще к тому же и биохимик. Скорее всего, его послали, чтобы он глянул на месте на биохимическую аппаратуру, потому что специалист может все определить с беглого взгляда, а Ральф Пайк как раз и является специалистом. В данный момент мы уверены, что Пайк не входил в состав команды, которая должна была доставить вирус (и даже ни в малой мере не способствовал ей) в то место, куда ты только что ездил. С другой стороны, политически они стоят на предельно правом фланге — еще шаг, и свалишься.

Я почти ничего не смогла выяснить относительно твоих вопросов по поводу Каарны. Он знал, что имеется группа людей, заинтересованных в продаже украденной культуры вируса. Каарна решил, что они англичане (причины его выводов нам пока не ясны). Он имел кое-какую научную подготовку, и не исключено, что выразил желание ознакомиться со штаммами вируса и высказать свое мнение относительно их ценности — в обмен на информацию. Поэтому он и был в белом халате (помню, как ты сказал, что он смахивал на фальшивого стоматолога на рекламном объявлении). Вскрытие категорически утверждает, что причиной его смерти явилось отнюдь не огнестрельное ранение (открытое окно служило лишь для отвода глаз), а иглообразное оружие (протокол вскрытия говорит, что проникающее ранение достигало глубины четыре с половиной дюйма), которое прошло через почки, почечную артерию, брюшину и тонкий кишечник. Что позволяет выдвинуть предположение: Каарна не догадывался, что убийца подошел к нему сзади, держа оружие в правой руке, после чего левой рукой обхватил его за шею, зажав рот (на зубах жертвы остались следы ткани), чтобы Каарна не вскрикнул. «Удар был нанесен точно и опытной рукой» — такое заключение сделала патологоанатомическая лаборатория в Хельсинки. Главной криминальной полиции в Хельсинки мы не стали упоминать о яйцах, но служба безопасности заинтересовалась ими, и нам пришлось дать какое-то приемлемое объяснение следам желтка на теле Каарны.

Ты успел получить белье из стирки? Я сказала им, что это очень спешно, но, наверно, раньше четверга фургон не приедет. Я разобрала часть досье, выделила из них подразделы, от части из которых мы смогли избавиться, так что теперь тебе не надо опасаться, что придется работать и по уик-эндам. Мистер Доулиш попросил передать тебе и отчет по вирусам (прилагается). Они представляют собой четвертую биологическую форму, но в последний раз, когда я тебя видела, ты сам был в таком же состоянии, так что разберешься. Со всей любовью, дорогой. Джин".

Голубоватый листик, приложенный к письму, содержал следующий текст:

"Ниже следует результат изучения следов яичного желтка на теле Каарны и самих яиц в контейнере от Пайка. Данные вирусы имеют правильную геометрическую форму. Они больше молекул белка, но меньше бактерий. Могут вызывать полиомиелит, оспу, воспаление дыхательных путей и рак. Новые виды вирусов появляются каждую неделю. Их воздействию подвержены люди, растения, бактерии и животные. Часть вирусов нацелена исключительно на бактерии, другие нападают на клетки. Они живут и размножаются внутри клетки, в которую вторгаются. Для медицины представляет серьезную проблему уничтожение вирусов, не причиняя вреда нормальной клетке. Когда вирус внедряется в клетку, он завладевает и системой управления, таким образом клетка, подчиняясь ему, начинает репродуцировать вирусы.

Система транспортировки вирусов. Вирус существует при температуре человеческого тела — 37 градусов по Цельсию — и может быть перенесен в свежее яйцо. Проверив на свет его свежесть, необходимо вскрыть скорлупу, ввести вирус в область желтка, проколов мембрану (плотную белую пленку), после чего вернуть на место кусочек скорлупы.

Тот штамм, который вызывает у нас особый интерес, представляет собой вирус антивируса. Он попадает в организм путем капельной инфекции — например, в носоглотку — и стимулирует ретикоэндотелиальную систему на производство комплекса аминокислот типа интерферона. Они препятствуют росту вирусов, поскольку уничтожают чужеродную нуклеиновую кислоту до того, как она внедряется в клетку.

Я надеюсь, что все это как-то пригодится тебе. Данный отчет потребовал от меня четырех часов в научной библиотеке и обошелся в две порции шерри, три бутылки вина, рюмку бренди и одно предложение (замужества). Черкни мне. Джин".

Я допил кофе, думая, что мою секретаршу Джин использовали для дел другого департамента; интересно, передали ли профсоюзное досье (после просмотра оценка положительная) кому-то другому или держат его до моего возвращения. Никто из этих выпускников публичных школ не в состоянии справиться с работой, руководствуясь тем инстинктом, который был органически присущ мне. Хотя с некоторыми из них я мог ходить в одну школу; во всяком случае, я стал подвергать сомнению те вопросы об уровне лояльности, которые обычно заталкивал куда-то в подсознание. Я с омерзением вспоминал кучи досье на своем рабочем столе, и чтобы стало ясно, насколько я хотел избежать встречи с ними... я погружался в размышления все глубже, когда в окно, рядом с которым я сидел, кто-то постучал. По нему текли потоки дождевой воды, которые тем не менее не помешали увидеть, что на блестящем тротуаре Восьмой авеню стояла Сигне в мешковатом мужском дождевике, на несколько размеров больше, который блестел под дождем, отражая отсветы неоновой рекламы, предлагающей золото.

Я сразу заметил, что энтузиазм и энергия так и кипят в ней, и вообще она походила на бомбу, готовую взорваться бурей эмоций. Ее загорелую кожу покрывала россыпь веснушек, как фермерское яйцо. Когда рот, полный блестящих зубов, растягивался в улыбке до ушей, казалось, что фитиль этой бомбы вот-вот догорит, и взрыв первым делом снесет ей голову. Дождь продолжал колошматить улицу, и пряди мокрых рыжеватых волос облепили голову Сигне, словно кто-то опрокинул над ней горшок с горчицей.

Она снова забарабанила по стеклу. Несколько посетителей, глянув на Сигне, явно выразили одобрение ее внешности. Я кивнул ей, чтобы она вошла и взяла кофе, но она замотала головой и снова стала барабанить по стеклу, изображая губами слова «Ты мне нужен», чем напомнила золотую рыбку в аквариуме.

Я оставил на столе два доллара, недоеденный сандвич с ветчиной и вышел на улицу. Раскинув желтые рукава дождевика, Сигне повисла у меня на шее и влепила мне поцелуй. Ее вздернутый нос заледенел, а мокрое от дождя лицо сияло. Захлебываясь бессвязными словами и объяснениями, она продолжала дергать меня за руку, не отрывая от меня глаз, словно не в силах поверить, что это в самом деле я.

— Ты ходил прошлым вечером на маскарад к генералу Ми-дуинтеру? — спросила она. — Там было здорово? Только не говори мне, что это так, я не вынесу. Я хотела пойти туда. А ты видел самого генерала Мидуинтера? Ну, не потрясающий ли человек? А Харви ты видел? У нас все кончено, у нас с Харви. У меня с Харви. И его жена была там, да? А шампанское давали? Я люблю шампанское. Ты купишь шампанское, если я сегодня вечером приготовлю обед? Только для нас двоих. Ты видел, какой там восхитительный дом? Ты танцевал? Оркестр звучал хорошо? В чем явилась Мерси Ньюбегин? Все были в маскарадных костюмах? Во сколько все кончилось? А устрицы подавали? Обожаю устрицы. Сегодня вечером приготовлю нам устрицы. Шампанское и устрицы. Правда, эта Мерси Ньюбегин просто ужасна? Тебе довелось поговорить с ней? Она невыносима, я права? А что на ней было? Какие туфли? Она танцевала с Полом Джонсом? Терпеть не могу всех баб. Кроме двух, которых ты не знаешь. Я не пошла, потому что у нас с Харви разрыв. И кроме того, я не хотела встречаться с Мерси Ньюбегин. И еще у меня нет подходящей обуви. — Она остановилась. И, подняв на меня глаза, сказала: — Даже не думала, что снова увижу тебя. Ты же не испытываешь ко мне ненависти, нет?

— Чего ради я должен ее испытывать?

— Ну, я вечно плачусь тебе в жилетку. Мужчинам это не нравится. Особенно, когда речь идет о других мужчинах. Это естественно. Я бы вот не хотела, чтобы ты мне рассказывал о своих прежних романах.

— Неужто? — спросил я. — А я как раз собирался поведать тебе о своих амурах.

— Правда? — В ее голосе прозвучала тревожная нотка, которая польстила мне.

— Я просто поддразниваю тебя, — успокоил я.

— Вот и хорошо. Я не хочу, чтобы в твоей жизни появлялись другие женщины помимо меня.

Я удивился, о чем тут же и сообщил ей. Сигне ухмыльнулась.

— Ты вся промокла. Давай я возьму такси.

— Нет-нет-нет! — запротестовала она. — Я живу на Восьмой, и вообще мне нравится ходить под дождем.

— Как и мне.

— Правда?

— Это я унаследовал от отца, который считался вызывателем дождей в Саудовской Аравии. — Сигне вцепилась мне в руку. — Но он получил разрыв сердца, когда в его деревню провели водопровод.

Сигне посмотрела мне в глаза.

— Как ужасно. Расскажи подробнее.

Что я и сделал.

Квартира Сигне находилась в небольшом квартале, расположенном позади торговых рядов. Холл носил потрепанный вид, и одно окно в нем было разбито. Сигне жила на первом этаже. На полу в прихожей валялись старые газеты, а на стенке красовался странный набор рогов, на один из которых Сигне повесила свой желтый плащ и ткнула пальцем.

— Вешай. Лосиные рога из пластмассы.

— Я и не подозревал, что ты подстрелила такого огромного пластмассового лося.

— Они уже тут присутствовали, когда я сюда въехала. Потрясающие, правда? — Запустив пальцы в волосы, она встряхнула их копной, и меня обдал сноп брызг.

— Спокойнее! — воскликнул я. — Как-то я дал трепку псу за такие номера.

— Прошу прощения, — сделала она виноватую мину. — Я забыла, что вы, англичане, терпеть не можете воды. — И упорхнула в ванную, появившись оттуда с огромным полотенцем на голове, которым старательно растирала волосы. — Вот так, — промурлыкала она, уткнувшись носом в полотенце.

Она ввела меня в большую комнату, которую американцы называют «студией». На стенах, оклеенных бело-золотыми обоями, висели небольшие куски дерева, которые, как я позже выяснил, оказались скульптурами работы одного из бывших приятелей Сигне. Паркет, видневшийся из-под белого ковра, был натерт до блеска, а спущенные жалюзи такого же цвета прикрывали портьеры. На полу валялись три романа в бумажных обложках и экземпляр «Виллидж войс» со следами пудры на странице. Сигне воспользовалась возможностями большого города, чтобы дополнить обстановку меблированной квартиры. И это сразу бросалось в глаза. Комнату украшали пара ярмарочных вывесок, приобретенных в одном из антикварных магазинчиков на Третьей авеню, шкура белого медведя и два огромных плетеных кресла — их явно сотворил какой-то изощренный умелец, и они отчаянно скрипели, когда на них садились. Попрыгав по комнате, как резиновый кенгуру, она ничком шлепнулась на диван и, повозившись, свернулась калачиком в окружении дюжины подушек в ярких чехлах.

— Моя квартира! — издала она радостный вопль. — Моя, моя, моя!

— Это точно, — признал я.

— Садись. А я принесу тебе кофе.

— Ты забываешь, что мне пришлось оставить отличный сандвич с ветчиной, — напомнил я ей.

— Фу на твой сандвич с ветчиной. Я угощу тебя чем-нибудь повкуснее.

— Чем именно? — с подозрением спросил я.

— Посмотрю, что есть в холодильнике. Садись и перестань изображать из себя типичного англичанина.

— А как выглядят типичные англичане? — спросил я, забыв возразить, что я-то ирландец.

— Они такие стеснительные, — хихикнула Сигне. — Сплошные локти и колени.

Я убрал с кресла пару шерстяных носков, лифчик, домашний халатик, письмо на финском, тюбик крема «Понд», несколько твердых дезодорантов и полчашки остывшего кофе, лишь после чего получил возможность сесть.

— А, вот где она! — обрадовалась Сигне, вернувшись в комнату и принимая у меня чашку с холодным кофе. — Тебе с сахаром и сливками?

— Со сливками, но без сахара.

Чтобы подсушить влажные обшлага брюк, я расположился перед камином и вытянул ноги, а Сигне вернулась с чашкой кофе и поджаренным тостом с ветчиной.

— С Харви я разошлась, — повторила она. — Можешь не волноваться.

— Я всегда волнуюсь, когда остаюсь наедине с девушкой. А что случилось?

— Я больше не могла его выносить. Эти вечные настроения. То он улыбается, а через минуту готов оторвать мне голову.

— Это точно. Это он умеет очень неплохо. Знаю по себе.

— Он ведет себя таким образом даже у Мидуинтера. Они тоже сыты им по горло.

— Кто?

— Организация. Наша организация. Она сыта по горло его настроениями.

— Но на него это не особенно действует, — сказал я.

— Еще как подействует, если все его возненавидят!

— Наверно, так, — согласился я.

— Он сказал мне, что хочет убить тебя. Поэтому я за тебя очень боялась.

— До чего приятно знать, что кто-то о тебе беспокоится. Но почему Харви решил убить меня?

— Сам знаешь почему.

— Нет, понятия не имею.

— Тебе не стоит кричать на меня.

— Я в самом деле понятия не имею.

— Почему бы тебе и в первый раз не говорить таким же тихим голосом? Потому, что ты приставлен следить за ним.

— Неужели ты сама в это веришь?

— Я-то верю. Ты слишком старательно играл свою роль. Ты всегда делал вид, что не знаешь, кто такой генерал Мидуинтер, и что понятия не имеешь об организации. Ты старался быть таким незнайкой, что этому просто невозможно поверить. — Она замолчала в ожидании моего ответа.

— Значит, у меня есть шанс предстать или злодеем, или дураком. — Сигне согласилась. — То есть Харви считает, что меня нанял Мидуинтер для слежки за ним?

Не отводя от меня глаз, она облизала губы.

— Поцелуй! Поцелуй меня. — Я подошел и поцеловал ее. — И это ты называешь поцелуем?

— Есть время исправиться, — сказал я.

— Генерал Мидуинтер велел, что ты должен быть тут со мной.

— Ты снова врешь, Сигне.

— Нет, правда. Он не хочет передавать приказы и указания по телефону гостиницы. Организация Мидуинтера платит за обе мои квартиры — тут и в Хельсинки, — так что я не могу возражать, когда мне присылают гостей. Но к твоему появлению я готовилась. Можешь сам убедиться.

Я прошел в спальню. Там стояла расстеленная двойная кровать с простынями в цветочек, а на подушках лежали пижама и ночная рубашка.

— Наш будуар, — отрекомендовала Сигне.

Открыв шкаф, она сдвинула в сторону вешалки, чтобы освободить место для моей несуществующей дюжины костюмов. Когда я вытянул ящик комода, на меня высыпалось чуть не полсотни пар туфель Сигне. Она захлопала в ладоши и расхохоталась.

— Люблю туфельки, — сообщила она. — Люблю их. — Набрав полные руки разрозненных туфель, она старательно разобрала их по парам и выстроила в ряд. Теперь Сигне разговаривала, обращаясь к ним. — Будете смирно стоять? — обеспокоенно спросила она. — Я ужасно боюсь по ночам. То коты опрокидывают мусорники, а на прошлой неделе кто-то залез в холл и разбил в нем зеркало и стекло в дверях. Поэтому у него такой ободранный вид. Полиция поймала хулигана, но на другой день в «ягуаре» приехала его мамаша и выложила хозяину триста долларов, только чтобы тот забрал заявление. Ты останешься, да? — Она заключила меня в объятия и стала гладить по спине кончиками пальцев.

— Мне бы не хотелось, чтобы ты боялась по ночам, — шепнул я.

* * *

Я вернулся в гостиницу, чтобы забрать свои вещи: на четверть полную бутылку виски, две книги в бумажных обложках — «Тридцатилетняя война» Веджвуда и «Полный справочник по Нью-Йорку», камвольный костюм, четыре пары шерстяных носков и белье. Все это я засунул в небольшой фибровый чемоданчик.

Зазвонил телефон. Я услышал знакомый металлический голос.

— Сегодня вы переезжаете в квартиру мисс Лайне, — сказал он. — Затем вам предстоит на несколько дней направиться на юг, где вы пройдете подготовку. Если вы нуждаетесь в средствах, подтвердите готовность получить их.

— Деньги мне нужны. Только машина может обходиться без них.

На этот раз я повесил трубку, не дожидаясь ответа.

Уик-энд прошел просто идиллически. Мидуинтер не давал о себе знать. Харви не предпринимал попыток убить меня — насколько я знал, — и мы с Сигне бродили по Гринвич-Виллидж, глазея по сторонам и дурачась, совершая покупки и заглядывая в кафе; если мы и спорили, то без малейшего озлобления. По субботам Виллидж кишел народом: то и дело встречались девушки с немытыми волосами и мужчины в розовых брюках в сопровождении ухоженных пуделей. Витрины магазинов были забиты грубо размалеванными холстами, сандалиями с ржавыми пряжками, уцененными пластинками и галстуками за 80 центов и дешевой бижутерией. Гнутые светящиеся буквы реклам трещали, как проволочные щетки, а высокие ноты полицейских сирен вплетались в басовые мелодии дряхлых автобусов, когда, скрежеща передачами, они трогались с места. Девушка, продававшая на углу «Рабочего-католика», поделилась сигаретой брошюрой «Социализм — что это такое». Тусклый оранжевый шар солнца медленно опускался за 57-й пирс, и шпили Манхэттена блестели в его последних лучах поддельным золотом.

Пообедали мы, не покидая пределов Виллидж: во французском ресторанчике, в котором соус провансаль сдабривали теплым кетчупом, где горели свечи, где официанты были в полосатых передниках, а метрдотель с нафабренными усами говорил как Морис Шевалье.

— Столик для мадам и месье? — с французским прононсом произнес он и исчез, не дожидаясь ответа.

Имитируя его выговор, я одобрил обстановку.

Сигне выглядела совершенно счастливой, и я с удовольствием наблюдал за ней. Она надела белое платье, на фоне которого ее плечи казались еще более загорелыми. Волосы отливали блеском отполированной меди, а отдельные пряди светились каштаново-красным оттенком. Она специально подчеркнула косметикой глубину своих темных глаз, но губной помадой она не пользовалась, а на лице лежал лишь тонкий слой пудры.

— Мне нравится, что ты не говоришь со мной о стихах и о джазе, — сказала она.

— Мне тоже.

— Хороший ресторан или диван — это лучшие места, чтобы провести вечерок?

— Так оно и есть, — согласился я.

— Харви я встретила в ресторане, — пробормотала она. — Я сидела с прекрасным мальчиком. Мне понадобился сахар, и, не дожидаясь возвращения официанта и не утруждая своего спутника, я попросила Харви передать мне сахар. Он был совершенно один. «Не можете ли вы передать мне сахар», — обратилась я к нему, а он схватил со стола нож, сделал вид, что вырезает себе сердце и кладет его в сахарницу, которую преподнес мне. Я подумала, что он довольно забавен, но не стала обращать на него особого внимания, главным образом, потому, что мальчик, с которым я пришла, стал злиться. И тут к столику Харви подошел официант с тортом, на котором горели двадцать шесть свечей; он поставил его перед Харви, а тот запел — во весь голос — «С днем рождения меня!» Тогда все вокруг стали хлопать, и люди посылали ему выпивку, а мы стали разговаривать с ним.

— И что дальше?

— А дальше у нас начался роман. Прямо сумасшедший. Первые несколько недель мы просто не отводили глаз друг от друга. И болтали. Нас переполняла страсть. Смотрели только друг на друга за обедом, на вечеринке, по пути домой; даже залезая в кровать, мы продолжали говорить и только потом немного занимались любовью. И снова говорили и говорили, словно нам не терпелось рассказать обо всем, что каждый видел, или делал, или говорил, или думал. Случалось, я просто смотрела Харви в глаза и чувствовала, как во мне все кричит; и не оставалось никаких сил, словно во мне существовал ребенок, который, не переставая, плакал. Это было потрясающе, но пришло к концу. Всегда все кончается.

— Так ли?

Она улыбнулась.

— Так, если ты влюбляешься в такого психованного идиота, как Харви. Давай забудем его. Давай поговорим о тебе. Значит, тебя посылают на подготовку в Техас, в Сан-Антонио. Я смогу навестить тебя?

— Ты знаешь о ситуации больше, чем я. Конечно, приезжай повидаться со мной.

— Через три недели, считая с сегодняшнего вечера. В девять тридцать. В клубе на Хьюстон-стрит. Им приходится называть свое заведение клубом, иначе там нельзя подавать крепкие напитки. Если я напишу, ты уверен, что придешь?

— Приду, — пообещал я.

— Это будет просто прекрасно. А теперь давай закажем шампанское. «Пол Роджер-55». Я плачу.

— Ты не должна платить, — запротестовал я и сделал заказ.

— Люблю шампанское.

— Ты уже говорила. Как насчет того, чтобы пойти еще куда-нибудь, например, присмотреть туфли.

— Ты сам напросился. Я расскажу тебе, что еще я люблю. — Она погрузилась в глубокое раздумье. — Значит, шампанское, горячую ванну с шампунем, Сибелиуса, маленьких котят, очень, очень, очень дорогое белье, которое прямо не чувствуешь на теле, ночные лыжные прогулки, походы в большие магазины на Пятой авеню, где меришь все эти трехсотдолларовые платья и туфли, а потом говоришь, что тебе ничего не нравится — я довольно часто так делала — и еще... — Она облизала губы кончиком языка, изображая, как напряженно она думает. — Чтобы рядом был мужчина, ужасно влюбленный в меня, потому что это придает тебе уверенности на людях, и еще я люблю хитрых мужиков, которые стараются обвести меня вокруг пальца.

— Перечень приличный.

Официант принес шампанское и поболтал его в ведерке со льдом, дабы убедить нас, что оно не из холодильника. Пробка хлопнула, и Сигне наклонилась так, что на нее упал свет канделябра и все могли видеть ее; она выпила шампанское и, прищурившись, посмотрела на меня с выражением, с каким в плохих фильмах изображают страсть. Я сделал вид, что кручу ручку примитивной кинокамеры, Сигне допила шампанское, официант спросил, все ли устраивает мадам, и тут Сигне зашлась в кашле.

 

Глава 17

Я был единственным пассажиром в салоне, когда «Джет-стар» Мидуинтера покинул Нью-Йорк. Бюро погоды предсказывало по курсу легкий дождь и снежные заряды; облачные башни уплотнялись, но над Сан-Антонио в Техасе, куда мы прибыли через три с половиной часа, висела кристально ясная ночь. Все вокруг зеленело, и кроны деревьев шелестели густой листвой. Воздух горячим пологом касался лица. В ленивой вечерней жаре люди двигались как аллигаторы в болотной тине. Я расстегнул ворот рубашки и обратил внимание на двух генералов, которым отдавали честь их водители. В машинах сидели высокий человек в стетсоне и джинсах и девушка-мексиканка, которая, слушая по транзистору музыку какой-то испанской станции, листала «Плейбой».

— Вы ищете полковника Ньюбегина? — обратился ко мне мужчина в стетсоне. Он даже не пошевелился.

— Да, — сказал я.

Он лениво вылез из машины и взял мой чемодан. Шелковая нашивка на плече гласила «Мидуинтер. Правда и свобода».

— Пошли. — Он, без помощи рук перекатил сигарету в другой угол рта. Я последовал за ним, как всегда следовал за тем, кто мог указать мне дорогу.

Харви сидел в трейлере оливкового цвета с надписью на капоте, выполненной в зеркальном отражении: «Соблюдай дистанцию». Мы двинулись сквозь духоту ночи, и в лучах фар мельтешили какие-то крылатые создания. Ехали мы на север — из города выбрались по общенациональной трассе номер 281, а дальше двинулись по 46-й автостраде штата. В Бергхайме — три дома и станция заправки, — мы свернули на одну из тех узких дорог, которые не считаются даже сельскими. Водитель аккуратно вел машину, потому что трасса то и дело поворачивала и ныряла в низины; впереди лежал речной брод, блестя подобно свежему асфальту, а поток шумел в русле, громыхая камнями. В свете фар попадались крупные животные, которые, напившись, скрывались в зарослях. На одном из поворотов водитель остановился и включил дальний свет. Нам ответило мигание фонарика. Мы медленно подъехали к часовому. Он провел лучом фонарика по машине и, не говоря ни слова, открыл ворота, перегораживавшие дорогу. Свет фар упал на вывеску: «Экспериментальная станция министерства сельского хозяйства. Вступая на ее участок, вы подвергаете себя опасности попасть в капкан для животных. Остановитесь». А ниже изображался череп с костями и надпись крупными буквами «Опасность». Это предупреждение повторялось каждые десять ярдов. Мы проехали ярдов двести, и водитель включил на приборной доске дистанционное управление дверями гаража, от которого поступил сигнал на второй пост. Вышедший часовой тоже осветил нас фонариком, и мы миновали высокую проволочную изгородь, на которой висело очередное предупреждение: «Министерство сельского хозяйства. ВАМ УГРОЖАЕТ ОПАСНОСТЬ. Не двигаться. Зовите на помощь, рядом с вами охрана ворот. Напряжение 600 вольт». Объявление освещалось лампочками, которыми на несколько миль в обе стороны была усеяна изгородь.

— Добро пожаловать в Техас, — сказал Харви.

* * *

«Мозг» размещался в трех зданиях, которые снаружи казались одноэтажными, но на самом деле их помещения уходили в глубь скалистого грунта. Тонированные стекла смягчали яркий солнечный свет, а в случае необходимости можно было опускать плотные жалюзи. Харви щеголял в форме цвета хаки с полковничьими регалиями на воротнике и красной нашивкой на рукаве «Правда и свобода».

Мы направились к «Мозгу» по дорожке, усыпанной белоснежной галькой. Тут и там на склонах холмов я видел овец и коз, пасущихся среди диких цветов и приземистых деревьев. Высоко в небе на столбах горячего воздуха качались три коршуна, и только стрекот насекомых нарушал тишину.

— Весь личный состав организации Мидуинтера, — сообщил Харви, — прошел тут подготовку к разведывательной работе. Часть его имеет отношение к управленческим структурам. Этим лет двадцать восемь — тридцать пять, и они остаются тут на пятнадцать недель. Другие занимаются менеджментом высокого уровня, им от тридцати пяти до пятидесяти. Их курс составляет тринадцать недель. И наконец восемь процентов уже обладают опытом работы в разведке, хотя мы вербуем людей из других коммерческих организаций (особенно из тех, к которым Мидуинтер испытывает интерес), а порой даже прямо из колледжей. Они осваивают курс непосредственного руководства работой разведки. Мы учим их кое-каким грязным трюкам, но лишь самым элементарным, потому что никто из них не будет заниматься непосредственно полевой работой. Они вынесут отсюда не больше того, что могли бы почерпнуть из дешевых романов о Джеймсе Бонде, но таким образом они отчетливее понимают проблемы, с которыми приходится сталкиваться полевым агентам. Так что, когда в один прекрасный день, просиживая свои толстые задницы во Франкфурте или в Лэнгли, они получат от какого-нибудь бедняги запрос на автоматическое оружие калибра 7, 92 сантиметра вместо 7, 92 миллиметра, у них не появится желание расстрелять автора за плохой почерк. Иисусе, до чего жарко! Ну, это курс для интеллектуалов, и поэтому их так и называют — умники. Студентов-оперативников — полевиков — тут называют жевками. Сейчас идет такой курс, и через пару дней ты к нему присоединишься.

Харви стал подниматься по щербатым ступенькам выцветшей серой древесины и протянул мне руку. С первого взгляда казалось, что вокруг лежит типичный английский сельский пейзаж, но неподалеку виднелись выжженные проплешины земли, высохшие, скрюченные деревья, выбеленные жарой камни, напоминающие черепа животных, и огромные кактусы, увенчанные ярко-желтыми цветами, а земля под ногами была жесткой и сухой.

Харви помог мне подняться и показал на бетонную дорожку как раз под нами.

— Взлетно-посадочная полоса. Это место называют долиной Длинного Рога, так что полоса тоже называется Длинным Рогом. Конечно, мы не можем принимать тут тяжелые самолеты, но наши потребности она удовлетворяет. — Он посмотрел на часы. — Возвышенность, на которой мы сейчас находимся, называется Лавинг-Алто. Алто у мексиканцев — голая верхушка холма, а Лавинг — старый первопроходец, который дал это название. — Харви спрыгнул на выцветшую траву. На обращенном к нам склоне холма я видел трех грифов, раздиравших останки енота. — Ах, как хорошо чувствовать тепло солнца! — Вереница мохнатых гусениц, следуя за ведущей, переползала дорожку. Харви опять глянул на часы. — Вон там, над рекой, — указал он. Сквозь гудение насекомых, кишащих вокруг, до меня донесся звук авиационного двигателя. Глянув в том направлении, куда Харви указывал пальцем, невысоко над линией горизонта я увидел самолет. — Он произведет сброс как раз над долиной. — И почти одновременно с его словами от самолета отделился парашютист. — Первым идет инструктор, что придает уверенность курсантам. Сейчас они начинают прыгать. — В небе, как облачка от сигнальных индейских костров, расцвели шесть куполов. — Отлично снижаются, идут точно на цель. Мы проводим три дневных прыжка и два ночных. Инструктора из центра специальных операций армии США в Форт-Брэгге. Вот уж крутые ребята.

— Прекрасно, — кивнул я.

Мы наблюдали, как курсанты, собрав свои парашюты, двинулись сквозь густой подлесок, прорубая себе дорогу мачете. Тут и там разбухали небольшие клубы дыма и раздавался грохот ручных гранат и треск автоматных очередей. Такие дела меня явно не устраивали, и взглядом я это ясно дал понять Харви.

— Тебе тут понравится, — спускаясь, сказал Харви. — Говорят, что внизу в долине нашли следы динозавров...

— Стоять! Стоять! — раздался резкий голос.

Я замер на месте, и Харви последовал моему примеру. Прошло не меньше минуты, прежде чем я увидел в кустарнике солдата. С грубоватым загорелым лицом, светлыми глазами в выцветшей маскировочной куртке и легком стетсоне; в руках он держал автоматическое ружье. Он неторопливо подошел к нам, осторожно переступая через сухие корни и поваленные стволы.

— Ньюбегин и курсант Демпси из нового набора, — сообщил Харви.

— Медленно выньте ваши опознавательные карточки, — приказал человек с ружьем. — Положите их на землю и отойдите. — Мы вытащили из-под рубашек карточки, положили их на землю и отошли на несколько шагов. Часовой поднял пластиковые прямоугольники, рассмотрел фотографии и сравнил их с нашими физиономиями. — Полковник Ньюбегин, назовите ваш номер.

— 308334003 AS/90, — отрапортовал Харви.

— Не имею представления, — пожал я плечами.

— Он только сегодня прибыл, — вмешался Харви. — Разве я не сказал вам?

— В таком случае все о'кей, — неохотно отозвался охранник. — Я вас тут видел, полковник Ньюбегин, сэр.

Часовой вернул нам карточки.

— Какого типа у них оружие? — поинтересовался я.

— "AR-10", — ответил Харви. — Производит фейрчайлдовский отдел авиационного вооружения с использованием алюминия и вспененного пластика. Семьсот выстрелов в минуту, начальная скорость почти три тысячи футов в секунду. Детская игрушка, почти ничего не весит. — Он повернулся к часовому. — Пусть курсант сам оценит вес. — Часовой передал мне винтовку. — Восемь фунтов. Фантастика?

— Фантастика.

— В обойме двадцать патронов натовского калибра 7,62. Обрати внимание на гаситель пламени нового типа. «AR-10» — просто игрушка. — Примериваясь, Харви вскинул винтовку к плечу. Лицо его напряглось, он закусил нижнюю губу. — Ложись! — заорал он. Никто и пошевелиться не успел. — Я говорю, ложись. Задницей к небу, черт бы тебя побрал. — Он повернулся к часовому. — Мордой в грязь. Двадцать отжиманий. Двадцать. И считать их. Да не тебе, дурак, — бросил он мне. — Ты-то винтовку из рук не выпускал. — Часовой — мексиканский мальчишка лет восемнадцати отроду помрачнел. Их вербовали охранять лагерь по внешнему периметру ограждения. — Двадцать отжиманий, — повторил Харви.

— Слушай, — сказал я, — пошли дальше. Слишком жарко для игр в Освенцим. — Задумавшись, Харви посмотрел на меня, но позволил взять у него из рук винтовку. — Держи, малыш. — Я кинул оружие владельцу. Воспользовавшись паузой, тот скрылся в зарослях.

— Тебе не стоило этого делать, — возмутился Харви.

— Да брось! Ты же любитель удовольствий, хохотунчик; тебе вечно везет. И уж не тебе требовать неуклонного несения службы.

— Может, ты и прав, — согласился Харви и повысил голос, пустившись в дальнейшие объяснения. — Отсюда ты можешь рассмотреть здание во всех подробностях. Видишь три крупных строения, они окружают небольшое здание без окон? Вот туда мы сейчас и направляемся. Мы зовем его «Мозгом». Остальные здания отведены под аудитории и спортивные залы, где занимаются и умники и жевки. Все три здания соединены между собой переходами, потому что порой тут у нас бывают космики. То есть курсанты, которых никто не должен видеть в лицо.

— Человек в железной маске, — сострил я.

— Совершенно верно, — кивнул Харви. — Следующая остановка — Бастилия.

* * *

В единственной части здания «Мозга», возвышавшейся над землей, размещалась приемная. Внешние двери ее выглядели мощными и тяжелыми, как у банковского сейфа, но воздух в помещении был чистым, сухим и довольно прохладным. Слева тянулась длинная линия ячеек с разноцветными дверями и крупными цифрами на каждой. В центре располагался этакий стеклянный аквариум с непробиваемыми стеклами, за которыми сидели два человека в форме. Внутри него светились двенадцать небольших телеэкранов, с помощью которых охрана следила за подходами к зданию, зная, когда и кому открывать двери. На двух экранах я различил крохотные фигурки Харви и самого себя, когда мы пересекали холл. Он был весь белый, что обеспечивало лучшую видимость на экранах.

— Двигайтесь, — приказал второй охранник.

Харви снял опознавательную карточку и ввел ее в щель автомата, напоминавшего железнодорожные весы, на платформу которых он поднялся.

— Опознавательные карточки меняются каждую неделю, — объяснил Харви. — Металлизированная полоска на каждой из них содержит электрический заряд — как на кусочке магнитофонной ленты; машина считывает его, проверяя соответствие сегодняшнему дню, в то же время фотографируя меня и мою карточку, а так же взвешивает. Если хоть что-то не совпадает с данными обо мне, введенными в машину, двери автоматически блокируются — включая и те, что ведут к лифтам, — и в двадцати точках лагеря, а также в Нью-Йорке раздаются сигналы тревоги.

— Ячейки двадцатая и двадцать первая, — сказал охранник.

— И что теперь, Харви? — спросил я.

— Ты направляешься в свою ячейку — она достаточно большая, — раздеваешься и идешь под душ. Подача воды прерывается автоматически, и горячий воздух высушит тебя. Затем ты переодеваешься в белый комбинезон из специальной бумаги. Все свои вещи оставь вместе со снятой одеждой. Двери запираются автоматически. Не бери с собой даже часов, потому что на последнем пороге, что ты переступишь, будет турникет. Любая мелочь при тебе заблокирует его, завоют сирены, так что ничего не забывай. Такие предметы, как очки и часы, опустишь в небольшую прорезь. Увидишь инструкцию по этому поводу.

— На трех языках? — спросил я.

— На восьми, — ответил Харви.

Когда мы с ним встретились на другой стороне, то смахивали на призраков.

— Все здание, — объяснил Харви, — полностью изолировано, и тут царит вакуумная чистота, ни пылинки.

Мы вошли в кабину лифта и поехали вниз. «Остановитесь» — встретила нас надпись на стене напротив выхода из лифта.

— Телемонитор, — объяснил Харви. — Охрана на входе может контролировать все перемещения с этажа на этаж. — Мы застыли на месте. Харви снял трубку зеленого телефона и сказал: — Визит 382 на розовый уровень. — Вспыхнуло слово «Разрешается».

По длинному коридору мы дошли до двери с надписью «Руководство операциями в Латвии». Внутри стоял ряд компьютеров, издававших низкое музыкальное гудение, напоминавшее жужжание детского волчка.

— Отсюда осуществляется оперативное управление, — сказал Харви. — Основная цель операции — Рига, поэтому мы так внимательно и наблюдаем за ней. Эти машины запрограммированы на руководство нашей деятельностью на месте. Все и вся указания агентам поступают именно отсюда.

Харви рассказал, что каждый блок компьютеров назван в соответствии с отдельными частями мозга: «Продолговатый мозг», «Синапсы», «Мозжечок». Он показал мне, как информация, части которой называются «нейронами», фильтруется через «синапсы». Слушая его, я постоянно говорил «да», но для меня все машины были на одно лицо. Харви завел меня в комнату, дверь которой открыл своим ключом. В большом помещении не меньше дюжины человек нажимали клавиши, скармливая машинам информацию. Несколько других сидели в наушниках, выводы которых время от времени подключали к машине, и удовлетворенно кивали, как врачи, выслушивающие шумы в легких.

— Итак. — Харви показал на ряд из восьми дверей на дальней стене. — Там лаборатория идеологической обработки.

— Заходите в четвертую, — указал один из техников. — Пару минут мы там погоняем человека.

За дверью с четвертым номером, миновав освещенный тамбур, мы оказались в небольшом темном помещении, напоминавшем кабину авиалайнера, где чувствовался какой-то странный острый запах. Человек сел в низкое кожаное кресло и уставился на телеэкран. Часть изображений на нем была в цвете, а часть — черно-белая: деревенская улица, дома с обветшавшей дранкой на крыше, лошади. На другом экране, что стоял сбоку, бежал бесконечный поток слов по-русски и по-латышски: лошадь, дом, люди, улица. Понятия, определяющие поток сознания, потом объяснил мне Харви; они должны постоянно обогащать словарь курсанта. Из динамика доносился голос, произносивший слова по-латышски, но Харви дал мне наушники, и я услышал английский перевод.

— ...Когда тебе не исполнилось еще шестнадцати, — шел текст, — приехал твой дядя Манфред. Он был солдатом. — На экране появилась фотография Манфреда. — Вот так твой дядя Манфред выглядел в 1939 году, когда тебе минуло шестнадцать лет. В следующий раз ты увидел его в 1946 году. Вот как он выглядел. В последний раз ты видел его в 1959 году. Вот его изображение. Сейчас я прогоню перед тобой всю жизнь дяди Манфреда, но предварительно задам несколько вопросов. — Поток слов на экране застыл. — Ты видишь изображение двух бутылок — что они содержат?

— В зеленой — кефир, а в той, что с серебряной крышечкой, — молоко, — сказал курсант.

— Хорошо. — Бутылки исчезли, и их сменила картина улицы. — Как называется этот кинотеатр и какой фильм показывали в нем на уик-энд Пасхи?

— Я никогда не хожу в кино, — ответил курсант.

— Очень хорошо, — произнес экзаменатор, — но ты должен был обратить внимание на афиши. Разве ты не проходишь мимо них, когда после работы спешишь на трамвай?

Наступила длинная пауза.

— Прошу прощения, — сказал курсант.

— Нам придется еще раз пройтись по курсу локальной географии. — Голос экзаменатора был бесстрастен. — Теперь мы оставим ее и несколько раз прогоним биографию дяди Манфреда.

На экране, стремительно сменяя друг друга, замелькали фотографии мужчины. Их подобрали в хронологическом порядке, и он старел у меня на глазах. Углублялись морщины на лице, отчетливее вырисовывались мешки под глазами. Смотреть на это было не очень приятно. Я поежился. Харви обратил на меня внимание.

— Совершенно верно, — усмехнулся он. — Я чувствую то же самое. Обрати внимание, что снимков не так уж и много. Позже их последовательность будет включать в себя все больше и больше эпизодов, они побегут все быстрее, пока наконец вся жизнь не просвистит за три минуты. Таким образом ее загонят в подсознание и ничего не придется вспоминать.

— Еще раз, — раздался голос, и по экрану снова побежали фотографии.

— За пять дней, — прокомментировал Харви, — мы можем так промыть мозги человеку, что он будет верить легенде больше, чем собственной памяти. К тому времени, когда окажется в Риге, он будет знать все ее улицы и закоулки и помнить каждую подробность своей жизни от того дня, когда отец подарил ему светло-коричневого игрушечного медвежонка, — и вплоть до фильма, который он смотрел вчера вечером. Ему не придется запоминать факты и даты. Данные придуманной легенды станут для него совершенно реальны. У нас есть фотографии его дома, мотоцикла, собаки; мы привлекаем актеров, которые играют его родственников, сидящих за столом в том доме, где он вырос. Мы показываем ему снимки и кинокадры его родного города. И когда курсанты выходят отсюда, никто не в состоянии уличить их и расколоть — они настолько верят в свою легенду, что это уже граничит с шизофренией. Обратил внимание, какой тут запах? Тут всегда поддерживается тот же самый уровень температуры, влажности, а также набор запахов, характерный для тех мест, так что он уже тут привыкает к их условиям.

Харви подошел к дверям с надписью «Комната отдыха».

— Как насчет того, чтобы немного расслабиться? — спросил он. — Здесь мы содержим пухлых блондиночек.

— Так и знал, начинается научная фантастика, — усмехнулся я.

— Когда курсанты, которым промывают мозги, заканчивают подготовку, они нуждаются в перерыве и отдыхе, — возразил Харви. — Ведь они проводят тут двадцать четыре часа в сутки и едва только открывают глаза, им приходится говорить только на языке того региона, где будут работать, — и так весь день до отхода ко сну; спят они тут же в этих тесных нишах. Но даже тогда им не удается отдохнуть как следует, потому что их могут в любой момент внезапно разбудить и начать задавать вопросы на языке, которого, как предполагается, они не понимают. И если они невольно произносят хоть слово на нем, то курс подготовки автоматически продлевается еще на двенадцать часов. Можешь мне поверить, обучаются они быстрее некуда. Очень быстро.

В комнате отдыха была стойка бара с кофе, булочками, холодным молоком, горячим супом, минеральной водой, хлебом и тостами. Харви налил нам по стакану молока и положил на бумажную тарелку две булочки. Мы расположились на удобных стульях из фибергласа. Здесь же валялась дюжина журналов, стоял телевизор и четыре телефона, на красном — наклейка «аварийный», а маленькая подсвеченная панель сообщала сводку погоды: «Сегодня в Сан-Антонио температура 70 — 79 градусов, влажность 90 процентов, давление 29,6, незначительная облачность, ветер юго-восточный, 12 миль в час». Никаких блондинок не оказалось и в помине, не считая дамы на телеэкране, которая демонстрировала шампунь для загара в новой небьющейся бутылке.

— Здорово придумано, верно? — спросил Харви, пережевывая булочку.

— Не то слово, — согласился я.

— Стоит больше миллиарда долларов. Больше миллиарда! У старика — то есть у генерала Мидуинтера — на седьмом этаже ниже уровня земли есть личные апартаменты. У меня нет возможности показать их тебе, но это нечто потрясающее. У него там даже плавательный бассейн. Одни только насосы, которые меняют воду в бассейне, обошлись в триста тысяч долларов. Освещение фантастическое: полная иллюзия солнечного света.

При желании на цветных телеэкранах видна вся окружающая местность. В самом деле полная фантастика: шестнадцать одних только спален для гостей, и в каждой ванная размерами больше моей гостиной.

— До чего приятно знать, что когда он выживет в третьей мировой войне, то сможет принимать гостей.

— Я предпочитаю не столько выживать, сколько жить. Мне тут сидеть безвылазно четыре месяца. С ума сойти!

— Да, — покачал я головой.

— Не хочу утомлять тебя, — продолжал Харви, — но стоит осознать, что эти груды металла и пучки проводов практически способны мыслить — линейное программирование, — а это означает, что вместо разбора всех альтернатив, они сразу же делают правильный выбор. И более того — почти ни одна из машин не пользуется двоичной системой — это нормальная методика для компьютеров, — потому что та построена только на «да» и «нет». Если на ней набирать номер 99, то понадобится семь раз нажимать на клавиши. А в этих машинах используются крохотные чипсы из металлокерамики, которые проводят электрические заряды. Они могут опознавать любую цифру от одного до девяти. Вот почему вся эта конструкция такая компактная.

— Да, — сказал я.

Мы допили молоко.

— Обратно в соляные копи. — Харви встал. — И если ты в самом деле хочешь сделать мне одолжение, то, ради Бога, перестань повторять «да».

Миновав обе двери, Харви ступил на уходящую вниз ленту эскалатора.

— Все это мы называем Корпус Каллосум — самый сложный компьютерный комплекс из существующих сегодня. Одно только конструирование аппаратуры в этом здании обошлось в сто миллионов долларов, да и за монтаж ее и прочее оборудование Мидуинтеру пришлось выложить не меньше. Все операторы кончали колледжи, после чего специализировались по математике или в смежных дисциплинах.

Мы прошли через небольшую комнату, в которой велась обработка данных. Под надписью «Не курить» два человека старались спрятать тлеющие сигареты, а один из выпускников колледжа с последующей математической специализацией сидел под плакатом «Не переставай мыслить!», читая иллюстрированный журнал «Чудовища вуду вторгаются на Землю».

— Ты видишь технику, управляющую оперативной деятельностью. Они заняты латвийским проектом. Если он увенчается успехом, то в дело вступят все огромные ресурсы «Мозга».

Харви остановился перед закрытой дверью с надписью «Главный проект». Перед ней неподвижно, как манекены в витрине, стояли двое охранников в аккуратной форме цвета хаки. Обменявшись с Харви паролем, оба вытащили из-за отворотов рубашек небольшие ключики на цепочке. В двери были три замочные скважины, обозначенные, как альфа, бетта и каппа. В третью из них Харви вставил свой ключ, и над каждым замком зажегся красный огонек. Харви открыл двери. Помещение гигантских размеров напоминало авиационный ангар. В слабом свете нескольких светильников во все стороны уходили ряды компьютеров. Эхо наших шагов создавало впечатление, словно из глубины помещения кто-то идет нам навстречу. Но звучал только стрекот машин. Над стеллажами с аппаратурой виднелись пластиковые карточки «Не для оперативного использования», «Район 21, включая Одессу», «Район 34 до границы Курской области», «Москва-Главная и прочие правительственные центры, независимо от их местонахождения», «Прибрежная зона 40».

Машины тихо гудели и приглушенно пощелкивали, словно получили указание не шуметь. Несмотря на мощное кондиционирование, в воздухе пахло горячим металлом, лаком и машинным маслом. Запах был острым, как пары эфира и антисептика, словно мы находились в больничной палате огромного госпиталя, которым управляли машины.

— Та операция в Латвии... — Я поймал себя на том, что невольно перешел на шепот. — Если она увенчается успехом, как эти машины распорядятся остальной частью России?

— Как обычно. Диверсии на линиях связи, подрывы арсеналов, инструктаж партизанских групп, подготовка посадочных полос и площадок сброса, тайные радиопередатчики, разведка прибрежных районов, уничтожение подводных препятствий, связь с судами и авиацией десанта, а потом содействие чисто военным операциям. Обычное дело. — Харви взглянул на меня.

— Обычное дело? — переспросил я. — В таком случае, ради Бога, больше даже не пытайся удивить меня. Это же тотальная война — остается только найти для нее место!

— Кончай волноваться, — усмехнулся он. — Все это — лишь трехмерные шахматы, в которые играет только и исключительно Мидуинтер. Вот что это такое. Трехмерные шахматы, игрушка миллиардера.

— Мат в два хода, — сказал я.

 

Глава 18

С женой и двумя детьми Харви жил в нескольких милях от Аламо-Сити, на дороге, что вела к Ларедо и мексиканской границе. Я поехал через город, вместо того чтобы огибать его. Он не напоминал ни типичный американский городок, ни одно из этих псевдомодерновых поселений с обилием хрома, неона и стекла; Аламо-Сити основательно потрепало время, изжевав по краям и облупив краску домов. Я проехал мимо магазинов подержанной одежды и мимо вывески на Коммерс-стрит, гласившей «Букинистические книги и антикварное оружие». Город населяли техасцы и мексиканцы, делившие его с солдатами. Шел седьмой час вечера, и полиция уже начинала принюхиваться к клубам и барам, которые, как сетовали техасцы, «оккупировали мексиканцы». В самом конце выезда из города у скоростных автотрасс толпились объявления: «Напитки», «Лекарства», «Круглосуточные завтраки», «Скорость контролируется радаром», «Ночью на дороге олени», «Выезд», «Пристегни ремень», «Мексетерия» — любое блюдо за 10 долларов" и так далее.

Я увидел заправку, отмеченную на схеме Харви, и свернул на немощеную дорогу, которая тут же стала колотить низ «рамблера» камнями и затягивать ветровое стекло непроницаемой пеленой пыли. Впереди лежало пространство, усеянное сухими пеньками, словно поле сражения времен Первой мировой войны. В тех местах, где земля раздавалась трещинами, вылезали выбеленные ветрами и солнцем валуны, которые отсвечивали в лучах фар. Сколько видел глаз, передо мной тянулась узкая сельская дорога и далеко впереди паслось полдюжины коров. Проехавший мимо водитель пикапа грохнул ладонью по дверце и выкрикнул нечто вроде приветствия. Звук его голоса заглушил гудение машин на трассе, которую я покинул. Колеса стали подпрыгивать на выбоинах, оставленных коровьими копытами; я ждал встречи с указателем и, увидев его, повернул и двинулся вдоль колеи, которая обозначала дорогу к дому.

Склон усыпали белые и желтые дикие цветы, а рядом с домом раскинулась рощица невысоких деревьев. Узкий домик, выкрашенный в ярко-желтый цвет, просматривался со всех сторон. Один конец его стоял на металлических опорах, а другой врезался в каменистый склон холма. Под домом рядом с опорами стоял серый «бьюик», за рулем которого я когда-то видел Харви, и длинный черный «линкольн-континенталь», словно сюда на пиццу и пиво заскочил президент Соединенных Штатов.

Харви, позвякивая кубиками льда в высоком стакане, помахал мне с балкона. После душного дня в воздухе стоял аромат диких цветов и травы. Двое ребятишек Харви в пижамах носились между деревьями. Мерси Ньюбегин окликнула их:

— Кончайте играть; время ложиться.

На что раздался очередной взрыв индейских военных воплей, свистков и просьб.

— Ну, еще пять минут, мамочка, можно?

Мерси Ньюбегин согласилась:

— Хорошо, но не больше пяти минут.

Она вошла в гостиную, где я крутил по стенкам стакана мартини. Дом производил впечатление простоты и роскоши. По размерам он несколько превышал застекленную армейскую казарму, но в нем было изобилие красного дерева, слоновой кости и шкур зебр, а высокий конус полированной меди в центре комнаты говорил о тепле камина в холодные вечера. Харви сидел, вытянув ноги, в кресле, покрытом шкурой, ряд которых стоял у изгиба стены. Мерси села рядом с ним.

— Вы видели «Мозг»? — спросила она. На ней была шитая шнурами пижама из необработанного шелка, которые обычно носят на вечеринке с выпивкой.

— Еще как видел, — ответил за меня Харви. — Прямо из аэропорта совершил полную экскурсию по нему. И держался настоящим героем, хотя никак не мог понять, как он оформляет билеты на самолет и выписывает счета в гостинице.

— Не понимаю, — пожала плечами Мерси, — почему ты разговариваешь именно таким тоном, Харви. Ты же должен вызывать интерес к тому, как работает «Мозг». Ведь, кроме всего, это твоя обязанность.

Харви хмыкнул.

— Дети, вы уже легли? — обратилась к ним Мерси.

Раздались детские голоса, и младший просунул голову в двери.

— Саймон здесь, папа?

— Сомневаюсь, — ответил Харви. — Саймон — это кот, — объяснил он мне. — Просто сущий мародер.

— И вовсе нет, папа, — обиделся ребенок.

— В таком случае, Хенк, мы бы с мамой тебе не говорили. — Харви повернулся ко мне: — Во время корейской войны этот кот...

— И вовсе нет! — громко повторил Хенк; он и разозлился и обрадовался в одно и то же время.

— Тогда почему же, — очень рассудительно произнес Харви, — он гуляет в пальто до пят с меховым воротником? И курит сигары. Сигары курит! Вот объясни мне, если можешь.

— И все равно он не мародер, папа. И сигар Саймон не курит.

— Может, при тебе и не курит, но когда он ходит навестить кошечку Уилсонов...

— Прекрати, Харви, — прервала его Мерси. — Если тебя не остановить, то у ребенка разовьются комплексы.

— Твоя мама не хочет, чтобы ты знал о сигарах Саймона, — вздохнул Харви.

— Отправляйся, Хенк, — решительно потребовала Мерси. — Пора мыться. — Она выпроводила его.

Я слышал, как ребенок спрашивал:

— А сигара конфетная или настоящая?

— Мерси очень предана старику, — заметил Харви, — то есть Мидуинтеру, и считает, что должна всюду и всегда поддерживать его. Ты понимаешь, о чем я?

— Похоже, он ей полностью доверяет.

— Ты имеешь в виду номер с его рукой? Да он же шоумен. Никогда не упускай это из виду. Он тебе впилит все что угодно.

Вернувшись в комнату, Мерси сдвинула за собой дверные створки.

— Порой ты заставляешь меня чуть ли не плакать, Харви, — нахмурилась она.

— Так плачь, радость моя, — предложил ей Харви.

— Никто не может сравниться с тобой в умении заставлять меня сожалеть о своем браке.

— Ты полностью права, дорогая, поскольку я являюсь твоим мужем. Но что тебе не хватает — немного романтики?

— Скорее, хорошего сотрудничества.

— Женщины никогда не испытывают склонности к романтике, — повернулся ко мне Харви. — Романтичны только мужчины.

— Женщине как-то трудно романтично воспринимать любовные похождения своего мужа. — Улыбнувшись, Мерси наполнила стакан Харви. Напряжение сошло на нет. Потом она пригладила мужу волосы и сказала: — Я сегодня была на распродаже, милый.

— Что-то купила?

— Нейлоновые чулки там продавались на двадцать восемь центов дешевле, чем я обычно плачу. Две женщины порвали чулки, что были на мне, а еще одна детской коляской наехала мне на девяностодолларовые туфли. Потери: двухдолларовые чулки и пара туфель за девяносто долларов.

Дверь поехала в сторону.

— Мамочка, я уже помылся, — сообщил Хенк.

— Тогда быстренько пожелай всем спокойной ночи, — ответила Мерси.

— На самом деле Саймон не мародер, да, папа? — не мог успокоиться Хенк.

— Нет, сынок, конечно нет, — мягко успокоил его Харви. — Просто каждая победа что-то приносит ему. — Харви внезапно повернулся ко мне: — У нас есть еще один кот, Босуэлл: настоящий профсоюзный лидер. Он тут организовал всех котов в округе, кроме Саймона. Тот сущий пройдоха. Он наворовал больше, чем...

Хенк возмутился и заорал:

— И вовсе нет, папа! Ничего подобного! Он не такой, не такой, не такой!..

Мерси подхватила сына и посадила его себе на плечи.

— Марш в постель!

— У меня комплексы разовьются, если тебя не остановить, папа! — продолжал вопить Хенк.

Обедали мы на патио. С той стороны дома, что стояла на опорах, открывался изумительный вид. В проеме между двумя пологими холмами в теплом летнем воздухе покачивались огни Сан-Антонио.

— Сам-то я городской парень, — сказал Харви, — но в этом коровьем краю есть что-то завораживающее. Ты только представь себе огромные стада длиннорогих буйволов — может, голов три тысячи, — которые по этим холмам идут на север, где много денег и всегда ценили говядину. Отсюда начинали перегонять стада. Крутые ребята, такие, как Чарльз Гуднайт, Джон Чизхолм и Оливер Лавинг, первыми прокладывали пути для железных дорог в Шайенн, Додж-Сити, Эллсуорт и Абилин. Ты хоть знаешь, что это были за переходы?

— Представления не имею, — признался я.

— Я проделал путешествие по тропе Гуднайта до Форт-Сам-мер, а потом по следам Лавинга добрался до Шайенна. Это было в 1946 году. Я купил джип из военных излишков и проехал вдоль реки Пекос, где в свое время шел Лавинг. Отсюда до Шайенна девятьсот миль по прямой, а по трассе все тысяча четыреста. Двигался я по ней не торопясь. На все у меня ушло десять дней, а в 1867 году Лавинг проделал этот путь за три месяца. Угонщики скота, бандиты, ураганы и наводнения, когда реки выходят из берегов, индейцы и засухи. Хозяева этих дорог...

— Харви снова играет в ковбоев и индейцев? — спросила Мерси. — Лучше помоги мне выкатить тележку с посудой.

— Интересно, — вставил я.

— Только бы он тебя не услышал. — Мерси посмотрела на закрытую дверь. — А то вытащит свой арсенал и будет показывать тебе «Пограничный поворот» или «Вахту дорожного патруля».

— "Пограничную вахту" и «Разворот дорожного патруля», — устало поправил Харви. — Называй правильно.

Мы расселись, и Харви разложил по трем тарелкам порции жареного цыпленка.

— А в конце пути был маленький старый Додж...

— Смотри, что ты делаешь, Харви. Клади как следует или дай мне.

— Да, мэм. Что вы хотите от простого человека, который немного разговорился и чуть увлекся...

— Ты не откупорил вино, Харви. Цыплята остынут, если ты не прекратишь...

— Позвольте мне заняться бутылками, — предложил я.

— Сделайте одолжение, мистер Демпси. Харви порой так возбуждается. Он ведет себя как большой ребенок. Но я люблю его.

Я осторожно откупорил бутылку очень хорошего шамбертена.

— Прекрасное вино, — одобрил я.

— Мы постарались выбрать самое лучшее. Харви сказал, что вы разбираетесь в бургундских винах.

— Я говорил, что он их любит, — поправил ее Харви.

— Какая разница? — Последнее слово Мерси оставила за собой.

Мерси Ньюбегин, изящная и тонкокостная, с хрупкими узкими кистями, была симпатичной женщиной и при свечах выглядела еще обаятельнее. Женщины бы сказали, что у нее «породистая стать». Гладкая кожа лица отливала оттенком слоновой кости, и если даже она пользовалась услугами салона красоты, от этого гармония ее черт не теряла своей привлекательности, и ее большие карие глаза казались еще крупнее, чем на самом деле, напоминая закатное солнце. Она являлась типичной женщиной стиля «шелк и ситец»; представить ее в свитере и джинсах я не смог.

— Разве генералу Мидуинтеру не присущ определенный стиль жизни? — задалась она вопросом. — У него есть свой собственный поезд. Дома в Париже, Лондоне, Франкфурте и на Гавайях. Говорят, что в каждом из его домов обслуга ежедневно накрывает на стол — на тот случай, если он вдруг появится. Разве это ни о чем не говорит? И самолет — вы прилетели на нем. Вы можете назвать хоть одного человека, которому бы принадлежали два четырехмоторных реактивных самолета?

— Нет, — признал я.

— Но жизнь, которую он ведет, меня не устраивает. Вот я застряла в Техасе на несколько недель, и конца не видно. Насекомые от этой жары просто взбесились, из-за наводнения вылезли из нор медянки и гремучие змеи...

— Хватай цыпленка, — не вытерпел Харви, — пока он еще горячий.

Изящными движениями, пользуясь серебряным столовым прибором, Мерси положила на фарфоровую тарелку рис и салат. Мне представилась возможность заглянуть в самую глубину ее влажных карих глаз.

— Ручаюсь, что даже ваша королева не имеет в своем личном владении два четырехмоторных реактивных самолета. Салон одного из них сделан в виде кают-компании парусного клипера девятнадцатого столетия. Даже ваша королева...

— Я бы на твоем месте с этим типом не связывался, — прервал ее Харви. — Может, он не отличит подачу в бейсболе от пробежки, но как только он почувствует, что пахнет жареным, он может быть тем еще сукиным сыном.

Мерси изобразила светскую улыбку.

— Не уверена, что это соответствует истине.

— В таком случае нас двое, — сказал я, и Харви засмеялся.

— Вы, англичане, умеете проигрывать с таким достоинством, — улыбнулась Мерси.

— Это приходит с практикой.

— Давай я тебе расскажу об этом типе, — ткнул в меня пальцем Харви. — В первый раз я встретился с ним во Франкфурте. Он сидел в новеньком белом спортивном «йенсене», сплошь заляпанном грязью, в компании потрясающей блондинки, просто потрясающей. На нем было какое-то жутко старое тряпье, он курил «Голуаз» и слушал по автомобильному радио квартет Бетховена, а я подумал: «Ну, парень, ты, видать, знаешь немало способов в любом виде выглядеть снобом». И этим типом... — он на секунду запнулся, припоминая то имя, которым я сейчас пользовался, — оказался Демпси.

— Никогда не запоминаю имена, — посетовала Мерси. — Помню, когда я училась в колледже, мне звонили мужчины, а я не имела представления, кто они такие. Так что мне приходилось спрашивать, в машине какой марки он ездит, что и помогало мне вспомнить его. Кроме того, я могла прикинуть, стоит ли мне с ним показываться. — Мерси застенчиво засмеялась.

— Мужья — это побочный продукт брака, — вздохнул Харви.

— Отходы, — поправила его Мерси Ньюбегин. Засмеявшись, она коснулась его руки, давая понять, что вовсе так не думает. — Я уговариваю Харви продать этот «бьюик». Можете себе представить, что о нем думают окружающие, когда видят его в «бьюике»? Особенно учитывая, как его высоко ценит генерал Мидуинтер. «Бьюик» — это не для нас, Харви.

— Ты хочешь сказать, не для тебя, — уточнил Харви.

— Ты можешь ездить на работу в моем «линкольне», — предложила Мерси. — Он соответствует стилю.

— Мне нравится «бьюик», — отрезал Харви.

— Для Харви очень важно, чтобы мы жили за его счет. Господи, это так глупо. Грех гордыни. Я ему так и говорила: тебя обуяла грешная гордыня, а страдаю я со своими детьми.

— Ты-то не страдаешь, — возразил он. — Ты по-прежнему покупаешь платья от Майнбошера, у тебя по-прежнему есть лошади...

— На Лонг-Айленде, — уточнила Мерси. — Здесь их у меня нету.

— Вот ты каждый месяц и бываешь дома на Лонг-Айленде, — напомнил Харви. — А каждый февраль ездишь в Сент-Мориц, весной в Париж на демонстрацию мод, в июне ты была в Венеции, в июле — в Аскоте...

— На свои деньги, дорогой. К тому, что ты даешь на хозяйство, я и не притрагивалась.

Она засмеялась. У нее были исключительно правильные черты лица, пропорциональные руки и ноги и ровные мелкие зубы, блестевшие, когда она улыбалась. Разговор обострился. Она откинула голову и издала трель продуманно модулированных смешков, после чего повернулась ко мне.

— К его деньгам я и не притрагивалась, — повторила она и снова рассмеялась.

 

Глава 19

Без пятнадцати семь следующего утра мое знакомство с «Мозгом» уже стало обретать серьезный характер. В обеденном зале я взял себе апельсиновый сок, кукурузные хлопья с молоком, яичницу с ветчиной и кофе. Времени выкурить сигарету практически не осталось, потому что всем пришлось торопиться на склад. Каждый из нас получил по шесть рубашек хаки, брюки, пояс, нож с шершавой напыленной рукояткой, набор носков, нижнее белье и легкий стетсон. Облачившись в это обмундирование, в семь сорок пять все мы собрались в аудитории IB. На плече каждой форменной рубашки была большая красная нашивка с переплетенными в виде решетки заглавными буквами "П" и "С". Харви настоял, чтобы на моей рубашке появилось слово «наблюдатель», что давало мне определенные преимущества. Инструктор объяснил, что буквы нашивки обозначают «Порядок и свобода». Он выглядел типичным выпускником Гарварда, с высоко закатанными рукавами рубашки и расстегнутым воротником. Повсюду в аудитории виднелись лозунги «Размышляй!», и вообще не было помещения, где не висел бы хоть один такой лозунг. Иностранным студентам пришлось провести немало времени в стараниях уловить его смысл. И я сомневаюсь, удалось ли им понять его до конца. Я лично не смог. В других помещениях лозунги сообщали, что «50 процентов США контролируется коммунистами», «Развращение и порнография — оружие коммунизма» и еще, что «Без вас США станут провинцией всемирной советской системы».

Ни инструкторы, ни остальные студенты не знали, как на самом деле зовут друг друга, да никто и не представлялся подлинными именами. Каждый из нас получил свой номер. Первые девять дней обучения (свободных дней не было — «Коммунизм не останавливается по воскресеньям») посвящались кабинетным занятиям. На лекциях по географии особое внимание уделялось противостоянию коммунистического блока и стран свободного мира. Мы знакомились с историей коммунистической партии, марксизмом, ленинизмом, сталинизмом и материализмом в СССР. Классовая структура зарубежных стран. Влияние коммунистической партии в разных странах.

На десятый день нас разделили. Восемь человек с моего курса отправились изучать фотографию, четверо — разбираться в замках и ключах, а семерым пришлось углубиться в историю римско-католической церкви (этим агентам предстояло внедряться в личине католиков). Остальным читался курс лекций о правилах поведения среди русских и латышей, о литературе, архитектуре и религии, а также о знаках различия в Советской Армии и маркировке ее боевых машин. Затем нам пришлось выдержать примитивный экзамен, в ходе которого из всех глупых ответов на вопросы нам предстояло выбрать не самый идиотский.

На четырнадцатый день мы перебрались в другой сектор здания, где шла иная подготовка. Началась Активная Тренировка. Я продолжал нянчить свой сломанный палец, демонстрируя его каждый раз, когда кто-то предлагал мне принять участие в упражнениях. К каждому курсу был приписан свой офицер-инструктор, который находился при нас неотлучно в течение всего периода подготовки. Она включала в себя умение владеть ножом, скалолазание, стрельбу из всех видов оружия, работу с пластиковой взрывчаткой, диверсии на железных дорогах, ночные марш-броски, топографию и пять парашютных прыжков — три дневных и два ночных. Кроме одного негра и пары баварцев, всем остальным курсантам было тридцать с небольшим, и они без труда могли заткнуть за пояс нас, людей постарше, которые сомневались в преимуществах агентов, умеющих бегать и прыгать.

После трех дней Активной Тренировки я потянул себе мышцы спины. Один из мизинцев на ноге явно воспалился, сломанному пальцу становилось все хуже, и я не сомневался, что потерял одну из коронок. То есть я был в этом уверен, и, когда, валяясь в кровати, нащупывал ее языком, пытаясь сообразить, когда же это случилось, зазвонил телефон. Это из Сан-Антонио звонила Сигне.

— Ты не забыл, что сегодня вечером мы обедаем?

— Конечно нет, — соврал я, поскольку начисто забыл о нашем свидании.

— В половине десятого в клубе «Печеная картошка». Выпьем и решим, куда мы отправимся. Идет?

— Идет.

«Печеная картошка» оказалась баром на Хьюстон-стрит в деловой части Сан-Антонио. У входа горела неоновая вязь розовых букв, гласивших: «Стриптиз. Представление начинается. Двенадцать девушек», а двери обрамляли изображения девушек в полный рост. Я открыл дверь. В длинном зале стояла темнота, но маленький светильник над стойкой позволял увидеть бармена, который точными движениями наполнял рюмки. Я занял место у стойки, и девушка с блестками на месте сосков чуть не наступила мне на руку. Но тут музыка смолкла, девица раскланялась и исчезла за пластиковым занавесом. Бармен спросил: «Что прикажете?», и я заказал «Джек Дэниелс». У музыкального ящика толклись две девушки, но ни одна из них не была Сигне. Появился мой заказ; девушка просунула голову сквозь проем пластикового занавеса и крикнула тем, которые стояли у музыкального ящика, чтобы они «поставили девятнадцатую». Пластинка шлепнулась на диск проигрывателя, и раздалась громкая ритмичная музыка. Стриптизерка стала медленно вальсировать на цветном пятачке крохотной сцены, примыкавшей к стойке. Распустив молнию платья, она выразительным жестом кинула его на вешалку. Затем, не теряя равновесия, избавилась от нижнего белья, за что публика наградила ее горячими аплодисментами, и, покачивая бюстом, прошлась вдоль стойки бара. Я поспешно убрал руку. Ритм музыки и движения девушки обретали все более страстный характер, внезапно завершившись полной тишиной. Появилась другая дама.

— Как вам нравится представление? — осведомился бармен. Вместе с напитком он вручил мне членскую карточку.

— То же самое, что есть шоколад вместе с оберткой, — усмехнулся я.

— В этом-то и сложность, — согласно кивнул бармен.

— Вы не видели тут светловолосую девушку, примерно в половине десятого? — спросил я.

— Эй, вас не Демпси зовут?

— Да.

Он вручил мне записку, которая торчала из-под бутылки «Лонг Джон». В записке, написанной губной помадой, говорилось: «Спешно — к Захмайеру», после чего следовал адрес заведения: где-то в мексиканском районе около шоссе. Когда я засовывал послание в карман, двери распахнулись, и в баре появились два представителя военной полиции. В мягких отблесках света, падавших от обнаженных фигур стриптизерш, отсвечивали их белые фуражки и дубинки. Осторожно миновав ряд зрителей у стойки, они мельком глянули на девушку, после чего молча покинули бар.

— Ваша куколка? — спросил бармен и, не дожидаясь ответа, одобрил: — Куколка что надо.

Я согласился.

— В старой доброй стране меня звали Каллахэн, — сказал он.

— Ясно, — кивнул я. — Ну что ж, пожалуй, двинусь.

— Веселая она, эта ваша девушка. Сюда зашел какой-то ее приятель, сказал: «Руки верх» — и сделал вид, что у него револьвер, а она так ловко стала подыгрывать ему, что они и ушли на пару. А уж он тут откалывал те еще номера. Она успела написать записку, пока делала вид, что рылась в сумочке. Они прямо чокнутые, эти ваши друзья. У меня есть чувство юмора. Без него тут не выдержать. Особенно на моем месте. Вот как-то было... эй, да вы не допили «Джек Дэниелс».

Я направился по адресу, который дала мне Сигне, — в южную часть Милам-сквер. За «Банана компани» стояло обветшавшее здание, на стенке которого трепетали полуоторванные плакаты «Лучший окружной судья — Папа Шварц», «Выберем снова Сандерса в законодатели», «Бесплатная парковка для похоронного бюро». Улочка почти сплошь состояла из тесно приткнутых друг к другу магазинчиков и обшарпанных кафе. В витринах статуэтки святых и крысоловки размещались вперемешку с потрепанными киножурналами и игральными костями. Наконец я нашел нужное заведение; в витрине лежала открытая Библия, а на стекле белой краской написана цитата из Священного Писания. Большая пластиковая вывеска у входа гласила: «Захмайер. Дантист. Поднимайтесь». Что я и сделал.

На плоской деревянной филенке высокой двери висело приглашение «Заходите». Сама дверь оказалась заперта. Я пошарил на притолоке над дверью, и, конечно, ключ оказался на месте. Я вошел. В первой комнате, приемной, стоял душный спертый воздух, а пластиковые сиденья кресел были изрезаны ножом. Я зашел в медицинский кабинет. Он занимал большое помещение с двумя окнами, на стеклах которых отражалось свечение неона. Реклама пощелкивала, когда менялось сочетание неоновых букв. Пока розовые и голубые цвета сменяли друг друга, я увидел подносы, полные пинцетов и щипцов, лампочек для полости рта, зеркал и сверл — они размещались на двух каталках. Здесь же разместилась и рентгеновская установка; на бачке с горячей водой лежал рулон ваты, а маленькая стеклянная полка скалилась искусственными зубами. Над большим зубоврачебным креслом поблескивал диск светильника. В кресле сидел крупный человек с крючковатым носом, на лице с глубокими морщинами застыло обеспокоенное выражение. Его безжизненно обмякшее тело напоминало брошенную тряпичную куклу. Голова сползла с подголовника, а свисающие руки почти касались пола. Из угла рта тянулась длинная извилистая струйка засохшей крови, а кожа пошла переливами розового и синеватого цветов. По автостраде, поднятой на уровень окон зубоврачебного кабинета, включив сирену, пронесся полицейский на мотоцикле. Завывание ее затихло в жаркой душной ночи. Я приблизился к телу. На лацкане пиджака я увидел эмалированный значок с символом организации Мидуинтера. Не знаю, сколько времени я стоял, уставившись на него, но меня заставили встрепенуться голоса в приемной. Я схватил стоматологическое долото и решил подороже продать жизнь.

— Лиам! Это ты, дорогой? — донесся до меня голос Сигне.

— Да, — хрипло произнес я.

— Что ты там делаешь в темноте, радость моя? — спросила она, влетая в комнату и разом зажигая всю иллюминацию. Сразу же вслед за ней появился Харви.

— А мы тебя ждали внизу. Даже в голову не пришло, что ты поднимешься рвать зубы. — Он расхохотался, словно удивительно удачно сострил.

За спиной Харви возник еще один человек, который, сняв пальто, облачился в белый халат.

— Сомневаюсь, что могу разделить вашу компанию. — Он говорил с сильным немецким акцентом. — В любую минуту ко мне может прийти клиент.

— Посмотри на лицо Лиама, — прыснула в ладошку Сигне.

— Ты что, привидение увидел? — с игривым смешком спросил Харви.

— В «Мозге» доктор Захмайер лечит зубы американским студентам, — сказала Сигне. — Определить национальность человека можно, посмотрев, в каком состоянии у него зубы. Доктор Захмайер должен придать им европейский вид.

— Я проголодался, — объявил Харви. — Не отдать ли нам должное китайской кухне или мексиканской? Двинулись. — Он выставил пальцы, как стволы пистолетов, и Сигне подняла руки. — Обед за мной. Этот жуликоватый Джон Буль поставил на уши весь «Мозг», и наш всемогущий босс Мидуинтер готовит для него специальное задание.

— Что за задание? — спросил я.

— Связанное с опасностью. Да-да-да-ди-ди-да-да, — замурлыкал Харви музыкальное вступление к одному из телесериалов.

— Какого рода опасность? — спросил я, хотя уже понял, что Харви под хмельком.

— Пребывание в компании герцогини. — Харви показал на Сигне, которая в ответ шутливо шлепнула его. Мне пришло в голову, что они поссорились и не успели наладить отношения.

— С такого рода опасностью я справлюсь, — согласился я.

Харви настолько оголодал, что у него хватило сил пройти лишь пятьдесят ярдов по улице, и, хотя Сигне порывалась ехать в нижний город, он не отказался от своего замысла и привел нас к настежь распахнутым дверям мексиканского ресторана, где меню было приклеено к окну. На полке высоко в углу стоял телевизор, и скороговорка испанского диктора соответствовала темпу боя на ринге. В нижней части экрана виднелись обитатели нижнего города, которые, благоухая «Герленом» и «Олд Спайс», вместе с остальной публикой наблюдали за бойней на ринге. Харви заказал полный набор мексиканских блюд, которые тут же появились на столе.

Он не переставая дурачился, изображая из себя снайпера и выражая таким образом свой сарказм по отношению ко мне. Сигне вела себя сдержанно и все время держала меня за руку, хотя я заметил, что она побаивалась Харви.

— Что ты вечно ерзаешь? — спросил ее Харви.

— Здесь так жарко. Ты не против, если я зайду в дамскую комнату и сниму пояс?

— Валяй, — кивнул Харви. — Веселись.

Но Сигне не пошевелилась. Она не отводила от меня взгляда.

Со словом «пояс» проблема обрела ясность. Человеком в зубоврачебном кресле был горбоносый продавец женского белья Фраголли, наш «контакт» в Ленинграде. Он ровно ничего не знал об Америке. Чего ради ему понадобились услуги американского дантиста? Харви и Сигне слишком поспешно вытащили меня оттуда.

— Так, ясно, — сказал я, пережевывая мексиканский деликатес. — Вы на пару одурачили меня. — Я встал из-за стола.

Сигне с силой схватила мня за руку.

— Не уходи, — попросила она.

— Вы оба врали.

Сигне уставилась на меня широко открытыми грустными глазами.

— Останься. — Она заглянула мне в глаза, перебирая мои пальцы.

Боксеры на экране обменялись ударами и разошлись.

— Нет, — отрезал я.

Не выпуская моей руки, она подняла ее, и кончики пальцев оказались в ее полуоткрытом нежном рту. Я отдернул руку.

Один из мужчин за угловым столиком говорил: «...Название острова, где впервые дала о себе знать самая могучая сила природы, — поэтому купальные костюмы и называются бикини». Слушатели расхохотались, а я торопливо вышел на улицу.

Освещенные витрины магазинов бросали на улицу желтые прямоугольники света; тут и там стояли компании мужчин, разговаривая, споря и заключая пари. Когда на них падал свет, они превращались в экспонаты из музейных витрин. В воздухе разливалась странная голубизна, свойственная тропическим ночам, и чувствовались ароматы тмина и горячего чили. Я шел по пути, который мы недавно проделали, минуя островки желтого света и магазинные витрины, за которыми крохотные фигурки боксеров продолжали вести яростную молчаливую войну. Миновав группу мексиканцев, я пустился бежать. Увидев Библию в витрине, я влетел в двери Захмайера и поднялся по лестнице. В дверях приемной стоял человек в рубашке с короткими рукавами, который обмахивался соломенной шляпой. Под мышкой у него висела массивная кобура, а за ним виднелся полицейский в синей рубашке с галстуком-бабочкой, белом шлеме и бриджах.

— Что за спешка? — надвинулся на меня высокий коп.

— Что тут происходит? — спросил я. Для полицейского немедленный ответ на заданный вопрос всегда является несомненным признаком вины.

Владелец соломенной шляпы водрузил ее на голову, извлек из воздуха зажженную сигару и затянулся ею.

— Мертвый тип в зубоврачебном кресле. А теперь ты ответишь на мой вопрос. Ради Бога, кто ты такой? — Рев сирены заглушил голоса, и у дверей взвизгнули шины.

— Я английский репортер, — ответил я. — И интересуюсь местной спецификой.

По лестнице с грохотом взбежали еще два копа, держа наготове служебное оружие. Сирена, хоть и выключенная, еще долго не могла успокоиться. Один из копов, возникших у меня за спиной, защелкнул мне на запястьях наручники.

— Отведите этого типа в участок, — тем же неторопливым голосом распорядился детектив с сигарой. — И покажите ему местную специфику. Может, он расскажет, каким образом ему удается узнавать об убийствах раньше полиции.

— Меня интересует только местная специфика, — возразил я. — А не связанные с ней неприятности.

Сирена продолжала издавать низкое стенание.

— Аккуратнее обращайтесь с этим англичанином, — предупредил детектив, — мы не хотим, чтобы в наши дела лез Скотланд-Ярд.

Полицейские расхохотались. Детектив, должно быть, имел звание не ниже капитанского.

Водитель препроводил меня вниз и, подвергнув обряду «руки-на-крышу», обыскал. Мне оставалось лишь смотреть на здание с вращающейся световой рекламой на крыше.

— Привет, Берни, — услышал я за спиной голос Харви.

— Здорово, Харв, — ответил детектив.

Голоса у них были спокойные и расслабленные. Наклейка на бампере полицейской машины гласила: «Ваша безопасность — это наше дело».

— Он один из наших ребят, Берни. Генерал выразил пожелание, чтобы сегодня вечером я его отправил в Нью-Йорк.

Коп кончил обыскивать меня и приказал:

— Садись в машину.

— Если генерал берет ответственность за него... — пожал плечами детектив, — но понимаешь, он мне может еще понадобиться.

— Ясно, ясно, ясно, — затараторил Харви. — Слушай, я не отходил от него последние три часа, Берн.

— О'кей, — согласился детектив. — Но за тобой остается должок.

— Да понимаю, Берни. Я поговорю с генералом на этот счет.

— Будь любезен.

Мне оставалось лишь радоваться, что близился срок выборов. Он крикнул двум копам, чтобы они оставили меня в покое.

— Вернемся, и ты закончишь свои бобы с перцем, — похлопал меня по плечу Харви. — Вот так люди и зарабатывают себе несварение желудка, когда в середине обеда вылетают из-за стола.

— Несварение желудка меня волнует меньше всего, — буркнул я.

 

Глава 20

В пять часов утра Манхэттен был сизым от холода. В жаркой духоте южного Техаса ничего не стоило представить, что лето уже наступило, но мне хватило тридцати секунд в Нью-Йорке, чтобы расстаться с этой иллюзией. Я миновал центр Манхэттена с водителем генерала Мидуинтера в «кадиллаке», сиденья которого покрывали леопардовые шкуры. В пять утра в центре Манхэттена жизнь замирала. В этот час город стал тих и неподвижен. К дверям городских больниц уже подвозили гробы, но пока они стояли пустыми. Закрылся последний кинотеатр на Сорок второй улице, и даже бильярдные сложили кии и задраили двери. Такси уже убрались с улиц, но уборщики в офисах еще не появлялись. Распрощались с последними посетителями модные рестораны, а кафе еще не подавали признаков жизни. Бездомные бродяги и пьяницы, обмотавшись газетами, растянулись на неприметных скамейках Баттери-парка. На рыночной площади они жались вокруг металлических бочек, в которых горели костры. Газетные отделы новостей отпустили на отдых свои машины с радиотелефонами, ибо в такой холодине даже грабители предпочитали отсиживаться по домам, к огорчению патрульных полицейских, которые с удовольствием отогрелись бы в участке. Семьдесят тысяч бродячих котов города, поохотившись на голубей в Риверсайд-парке и погоняв крыс на Норвежской набережной, тоже устроились поспать под длинными рядами запаркованных машин. Смолкло даже испано-говорящее радио. Единственными признаками жизни остались шипение сжатого пара, столбы которого со скоростью триста миль в час вылетали из вентиляционных решеток, и шуршание сырых газет — сколько видел глаз, они носились по длинным улицам, над которыми занимался кровавый рассвет.

Миновав Бродвей, машина остановилась на Уолл-Стрит у стеклянной скалы, уступы которой, отражая здания поменьше, создавали впечатление, словно те заключены в ней. Худой человек в рубашке внакидку, вооруженный пистолетом, открыл стеклянные двери и, впустив меня, снова запер их, после чего, скрипя ботинками, провел к лифту, на дверях которого висела табличка: «Экспресс. Остановка только на этажах 41 — 50». Человек с пистолетом задумчиво разминал челюстями жевательную резинку; говорил он полушепотом, что свойственно для тех, кого поднимают ночью.

— Просто удивительно, — сказал он, в третий раз нажимая кнопку лифта, — до чего дошла современная наука.

— Верно, — согласился я. — Это только вопрос времени — машины будут нажимать кнопки, вызывая людей.

Когда сдвигающиеся створки дверей скрыли его из виду, он все еще повторял мои слова. Лифт взлетел с такой скоростью, что у меня заложило уши; обозначения этажей мелькали, как номера в бинго. Звякнув, он остановился. Меня встретил человек в белых брюках и шерстяной рубашке, надпись на которой говорила о его принадлежности к спортивному клубу Мидуинтера.

— Пошли, приятель, — улыбнулся он и двинулся по коридору, с шуршанием рассекая воздух белым полотенцем.

В конце коридора находился спортивный зал. В самом центре его, методично вращая педали, на велотренажере сидел генерал Мидуинтер в широких белых шортах, белой майке и белых же шерстяных перчатках.

— Иди сюда, мальчик мой, — подозвал он меня. — Ты явился как раз вовремя. — Его лицо выражало явное удовлетворение эффективностью своей организации, которая доставила посылку точно в срок. — Я слышал, ты несколько перенапрягся в ходе моего курса Активной Тренировки. — Глянув на меня, он подмигнул. — А я хочу доехать на этой штуке от Нью-Йорка до Хьюстона.

— Пять и три четверти, — сказал инструктор спортзала.

Мидуинтер продолжал молча крутить педали и через несколько секунд обратился ко мне:

— Приведи себя в форму, юноша. В здоровом теле здоровый дух. Избавляйся от лишнего веса.

— Он меня устраивает, — возразил я.

— Потворство своим слабостям идет рука об руку с развратом и порнографией. Страна слабеет. Это оружие коммунизма. — Мидуинтер не отрывал взгляда от руля тренажера. Лоб у него стал мокрым от пота.

— Русские терпеть не могут порнографии, — напомнил я.

— У себя. — Мидуинтер несколько запыхался. — Для себя, — повторил он и ткнул в меня пальцем. Только сейчас я понял, что подмигивание Мидуинтера является нервным тиком. — В свое время они строили суда из дерева и выковывали людей из железа. А теперь у них суда из металла, а люди из древесины.

— Русские?

— Нет, не русские.

Человек в спортивной рубашке сообщил:

— Ровно шесть миль, генерал Мидуинтер.

Тот слез с седла велотренажера, старательно отмахав всю дистанцию до последнего дюйма. Не оборачиваясь, он протянул руку за полотенцем. Инструктор конечно же оказался на месте и, вручив полотенце, натянул резиновую перчатку на искусственную кисть Мидуинтера. Тот направился в душ, откуда, перекрывая звук льющейся воды, раздался громкий голос генерала: — Сегодня в ходу остались только два вида подхода к действительности. Или ты ждешь, чтобы правительство все для тебя сделало и все дало — в том случае, если ты болен или инвалид. Если ты предпочитаешь, чтобы все, от пеленок до котелков, производилось на государственных предприятиях, то в таком случае тебя выкинут на свалку, где ты превратишься в удобрение...

— Вот уж что меньше всего меня волнует, — заметил я, — если в загробной жизни превращусь в удобрение.

То ли Мидуинтер не слышал, то ли пропустил мимо ушей мои слова. Он продолжал:

— ...или же ты веришь в право каждого человека бороться за то, что он считает истиной. — Шум льющейся воды сошел на нет, но Мидуинтер не собирался понижать голос. — Вот во что я верю. К счастью, наша страна пробуждается, и все больше людей заявляют, что верят в этот постулат. — Наступило молчание, и вскоре Мидуинтер появился перед нами, облаченный в белый купальный халат. Он стянул резиновую перчатку, которая с чмоканьем сползла с протеза, и бросил ее на пол. — Я заинтересован лишь в фактах, — заявил генерал.

— Неужто? В наши дни это могут сказать немногие. Мидуинтер заговорил тихим спокойным голосом, словно поймал меня на непростительной оговорке.

— Опрос Фонда Гэллапа выяснил, что восемьдесят один процент американцев не возражают против ядерной войны с коммунизмом. В Великобритании такой точки зрения придерживается только двадцать один процент. Американцы, в жилах которых течет горячая красная кровь, поддерживают лидеров-антикоммунистов; сейчас не то время, чтобы заниматься внутренними разборками. США должны удвоить свои затраты на вооружение. Мы выведем на орбиты мощные военные спутники и дадим понять русским, что не замедлим ввести их в действие — нам нельзя себе позволить потерять первенство, как случилось с атомной бомбой, — МЫ ДОЛЖНЫ НЕМЕДЛЯ УДВОИТЬ ВОЕННЫЕ РАСХОДЫ. — Он посмотрел на меня, и я увидел, как нервный тик дергает его веко. — Ты понял?

— Я вас понял. Именно поэтому Америка откололась от империи Георга Третьего — шестьдесят тысяч фунтов на военные расходы были для нее непосильной ношей. Но пусть даже ваша идея несет в себе рациональное зерно, вам не кажется, что СССР возьмет да и примет вызов и тоже удвоит свой военный бюджет?

Мидуинтер потрепал меня по руке.

— Может быть. Но в настоящее время мы тратим на эти цели десять процентов валового национального продукта. И, не перенапрягаясь, способны удвоить эту долю; но СССР уже сейчас тратит на оборону двадцать процентов национального дохода. Парень, если эти расходы удвоятся, они рухнут. Поверь мне — страна рухнет. Европе пора перестать прятаться под ядерным зонтиком Дяди Сэма. Пусть она наденет мундиры на своих пижонов; нечего жалеть их. Сомкнуть ряды — и в бой! Понял?

— С моей точки зрения, звучит устрашающе.

— Так и есть. — В глазах Мидуинтера появился нехороший блеск. — Устрашающе. С 1945-го по 1950 годы красные продвигались со скоростью шестьдесят квадратных миль в час. И чем больше мы отступали, тем ближе подступала угроза войны, потому что рано или поздно нам придется дать им отпор, и я считаю, чем скорее, тем лучше.

— Я отношусь к фактам столь же нежно, как и вы, но они не могут заменить интеллекта. Вы считаете, что лучшим способом устранения опасной ситуации является создание частной армии на доходы от консервов «бобы в масле», от охлажденных апельсиновых соков и рекламных компаний — и с ее помощью вы начнете собственную необъявленную войну против русских.

Он махнул здоровой рукой, и в холодном утреннем свете блеснуло огромное изумрудное кольцо.

— Совершенно верно, сынок. Хрущев как-то сказал, что будет поддерживать все внутренние войны против колониализма, потому что, по его словам, цитирую, суть их — народное восстание, кавычки закрываются. Вот это я и пытаюсь делать на территориях, занятых красными. Понял?

— Такого рода решения, — заметил я, — могут принимать только правительства.

— У меня своя точка зрения. Человек имеет право бороться за то, что он считает истиной. — У Мидуинтера опять дернулось веко.

— Может, и имеет. Но ведь не вы лично ввязываетесь в драку. А такие мелкие несчастные подонки, как Харви Ньюбегин.

— Успокойся, сынок. — Мидуинтер изучающе посмотрел на меня. — У тебя в голове все перепуталось.

Глядя на него, я мог только пожалеть, что ввязался в спор. Мне надоели войны, и меня уже мутило от ненависти. Я устал от этого бреда, и Мидуинтер пугал меня потому, что, казалось, он не испытывал никакой усталости. Его переполняли отвага и лихость, он обладал влиянием, а его решимость поражала. Политику он воспринимал как элементарное сочетание белого и черного — словно в телевизионных вестернах, а дипломатию считал средством демонстрации своей черно-белой непреклонности. Мидуинтер был выдающейся личностью, он летал как перышко на крыльях своей уверенности, он заполучил все мозги, которые можно приобрести за деньги, и ему не требовалось оглядываться из-за плеча, дабы убедиться, что когорты американцев маршируют за ним под грохот барабанов и пение флейт, вооружившись большой ядерной дубинкой. Но хороший агент должен быстро соображать и не торопиться высказываться, так что я сделал вид, что до меня медленно доходят его слова.

— Значит, — сделал я вывод, — вы собираетесь защищать Америку таким образом — нанимая в Риге второразрядную шпану? Поддерживая в СССР насилие и преступность? Вашими стараниями там только укрепляется полиция и усиливается правительственное давление.

— Я говорю о... — заорал Мидуинтер, но на этот раз ему не удалось меня заглушить.

— О'кей. В самой Америке вы еще активнее способствуете русским. По всей стране вы распространяете лживые обвинения и сеете ложные страхи. Вы поливаете грязью ваш конгресс. Вы поливаете грязью ваш Верховный суд. Вы поливаете грязью даже институт президентства. Вы не любите коммунизм потому, что не можете приказывать ему. А вот я предпочитаю видеть в Америке урны для голосования и знать в лицо того, кто отдает мне приказы, а не получать их по телефону. Я не могу взглянуть телефону в глаза и увидеть, что он врет.

Я отошел от них, и единственный свидетель из спортивного клуба Мидуинтера не сводил с меня глаз.

Мидуинтер оправился быстро. Здоровой рукой он вцепился мне в запястье.

— Ты останешься, — тихо прошипел он. — И ты выслушаешь меня. — Я отпрянул от него, но путь к дверям мне преградила массивная фигура в спортивной рубашке. — Объясни ему, Карони, — снова повысил голос Мидуинтер. — Объясни ему, что он с места не сдвинется, пока не выслушает меня. — Мы уставились друг на друга. — Ты устал. — Теперь это был совсем иной тон. — Ты на пределе сил. — Выражение его лица изменилось от фазы один (угроза) до фазы два (сочувствие). — Карони! — гаркнул он. — Дай этому парню зимнюю одежду, обувь, рубашку и все прочее. Отведи его в мой душ. И, Карони, помеси его. Он летел всю ночь. Помоги ему привести себя в порядок. Через час мы позавтракаем.

— О'кей, генерал, — бесстрастно ответил Карони.

— Я остаюсь в зале, Карони, и сделаю еще три мили на машине. Таким образом я доберусь до границы штата Теннеси. — Мидуинтер направился к тренажеру.

Я принял душ, Карони разложил меня на столе и стал выгонять к чертовой матери излишки веса, попутно объясняя, к чему может привести коронарная недостаточность. Костюм — дакроновый, в елочку — появился во мгновение ока, в коробке от «Братьев Брукс». И когда я оказался в частных апартаментах генерала Мидуинтера на крыше здания, я выглядел так, словно собирался продать ему страховой полис.

Стол, сервированный скандинавским серебром, оживляли желтые салфетки. Не в пример его загородному поместью, тут в избытке пребывал нержавеющий металл, современные абстрактные картины и стулья того типа, который конструируют архитекторы. Мидуинтер сидел под картиной Метью на каком-то странном проволочном троне, напоминая актера из плохого фильма о приключениях на космическом корабле. Прижав к глазницам пятикратный бинокль, он смотрел в окно.

— Знаешь, на что я смотрю? — спросил он.

Отсюда открывался потрясающий вид со статуей Свободы и Эллис-Айлендом; сквозь туманную пелену еле виднелась оконечность Стейтен-Айленда. Волны в заливе были серыми и холодными, и каждая была увенчана грязноватой шапкой пены. По Гудзону тянулось с полдюжины буксиров, а паром со Стейтен-Айленда только начал загружаться.

— На один из больших лайнеров, что на подходе?

— Я смотрю на хищников с размахом крыльев в три фута, на соколов, что едят пернатую мелюзгу. — Он опустил бинокль. — Они гнездятся в лепнине высоких зданий. Особенно любят шпили готических церквей. Я смотрю, как почти каждое утро они вылетают на охоту. Какая скорость. Какое изящество. Слушай... — внезапно чуть не заорал он. — До чего тебе подходит этот костюм! Карони дал?

— Да.

— Попрошу его раздобыть мне точно такой же.

— Послушайте, мистер Мидуинтер, — не выдержал я. — Для меня очень лестны комплименты богатого и очень занятого человека, пусть даже они и неискренние, потому что у него нет никаких оснований для столь грубой лести, если на то нет причин. Но порой они заставляют меня испытывать смущение, так что, если вам все равно, я бы предпочел прямо услышать, что вы от меня хотите.

— Ты достаточно прямолинейный молодой человек. — Мидуинтер уперся в меня взглядом. — Мне это нравится. Американцы любят вступления перед тем, как перейти к делу. Что-то вроде как-поживает-ваша-обаятельная-жена-и-милые-детки — и лишь потом выкладывают предложение. Вам, англичанам, это не свойственно, да?

— Я не хотел бы вводить вас в заблуждение, мистер Мидуинтер, но кое-кому из них свойствен и такой порок.

Положив бинокль на стол, генерал налил нам кофе и предложил отдать должное яичнице и тостам. Пока я не покончил с ними, интересовался лишь, как мне нравится завтрак. Справившись с последним куском, Мидуинтер пожевал губами и вытер их салфеткой, не отводя от меня взгляда.

— Твой приятель Харви Ньюбегин дезертировал.

— Дезертировал?

— Дезертировал.

— В соответствии с моим словарем дезертировать можно только из армии. Вы хотите сказать, что он оставил свою работу у вас?

— Я хочу сказать, что он оставил страну. — Мидуинтер внимательно наблюдал за мной. — Удивлен? Всю ночь я беседовал с его милой маленькой женой. Он пересек границу, — мексиканскую границу — едва только прошлой ночью расстался с тобой. Мы полагаем, что он мог податься к русским.

— Почему вы так считаете?

— Ты не согласен?

— Я этого не говорил.

— Ага! — заорал Мидуинтер. — Значит, ты согласен? Еще бы, сынок. Он уже подставлял тебя, и тебе крепко досталось. Не появись те русские копы, быть бы тебе трупом. Говоря по правде, я бы скорее предпочел видеть тебя мертвым, а своих ребят на свободе, но это не изменяет того факта, что Харви дал им задание расправиться с тобой. А потом, когда ты попал в плен к коммунистам, они вдруг сделали тебя свидетелем ареста. Почему, по-твоему, они так поступили?

— Я бы сказал, они взяли меня на ту операцию, чтобы по возвращении я оказался замаран.

— Верно. — Мидуинтер взмахнул рукой. — А зачем?

— Лежащее на тебе клеймо предателя защищает подлинного изменника.

— Тоже верно, — согласился Мидуинтер. — Заключив сделку с коммунистами, Ньюбегин хотел еще на какое-то время избежать разоблачения, подставив тебя. Ты это понял, а? Ты подозревал Ньюбегина, а?

— Так и есть, — сказал я.

— Наконец-то я проветрил тебе мозги, сынок. И теперь ты можешь отличать мустангов от кляч. — Он одарил меня дружелюбной улыбкой.

— Да, но я так и не понимаю, что вам от меня нужно.

— Я хочу, чтобы ты притащил мне обратно этого типа Харви Ньюбегина. — Мидуинтер ткнул пальцем на пустой стул у окна, давая понять, куда именно он хочет его посадить. — Меня не волнует, сколько это будет стоить. Оплачивай все, что сочтешь необходимым. Все мои люди в твоем распоряжении, а я обеспечу тебе сотрудничество со всей полицией Соединенных Штатов...

— Но он же не в Штатах, — терпеливо напомнил я.

— Вот ты это и выяснишь! Я знаю лишь, что ты единственный живой человек, который знает Харви Ньюбегина как близкого друга. Тех, кто может найти его, более чем хватает, но тот, кто обнаружит его, должен постараться что-то втолковать этому типу. И кроме того, — с ударением добавил Мидуинтер, — у меня есть основания предполагать, что ты ему не очень симпатизируешь.

— Если даже глупая рыбка и заглотнула наживку, не торопись ее выдергивать, — заметил я. — Образ Иуды никогда меня особенно не привлекал.

— Не стоит обижаться, сынок. Может, в самом деле, пусть даже тебя чуть не прикончили, ты сохранил и рассудительность и профессионализм. Если так, я восхищаюсь тобой, да, восхищаюсь. И дело тут не в личных счетах; главное — это организация. Она значит для меня больше, чем все остальное в мире. И если Харви Ньюбегин передаст известную ему информацию русским, я себе этого никогда не прощу.

— Но вы должны быть готовы к тому, что ЦРУ оставит от вас мокрое место из-за нарушения правил секретности.

Занервничав, Мидуинтер кивнул.

— Да-да. В том случае, если я окончательно провалюсь. — Он резко, как каратист, ударил по столу ребром искусственной кисти. — Тут есть и другой фактор. Имеется девушка, которую зовут... — Он сделал вид, что роется в памяти.

— Сигне Лайне, — подсказал я.

— Верно, — кивнул он. — На нее можно положиться?

— Кое в чем — вполне.

— Она эмоционально связана с Харви Ньюбегином, — произнес Мидуинтер. — Эта девушка Лайне — член нашей организации. В обычной ситуации я поручил бы ей связаться с Харви, но при данных обстоятельствах... — он снова пристукнул ребром ладони, — ты единственный, кто может это сделать. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он попал в руки к русским.

— Он уже вот-вот будет у них в руках.

— Ты понимаешь, что я имею в виду, — возразил Мидуинтер. — Я имею в виду, что необходимо предсказывать и анализировать все наши поступки и решения. Ты понимаешь, что я имею в виду. Они не должны заполучить его в роли советчика.

— То есть вы хотите, чтобы Харви Ньюбегин отправился в мир иной?

— Плохой мальчик! — обиделся Мидуинтер. — Много лет я относился с любовью к Харви Ньюбегину и его жене. Харви — тщеславный неврастеник. Этим утром я успел переговорить с его психоаналитиком. Он согласился со мной, что Харви жил в мире своих фантазий — сексуальных, романтических, политических и социальных. Кроме того, он испытывал сомнения по поводу того, что делает. Поговори с ним. Скажи ему... — Выцветшая обвисшая кожа на лице старика пошла складками, словно была готова распасться. — Скажи ему, что он прощен. Что об этом никогда не будет разговоров и что год или около того он может спокойно греться на солнышке. Скажи ему, что я даже поговорю с Мерси. Я смогу убедить ее, чтобы она не гневалась на него.

— Может, вам стоило давным-давно сказать ей это.

— Стоило, — согласился генерал. Выкинув руку жестом фехтовальщика, он подтянул к себе кусок тоста и вцепился в него зубами. — Просто она хотела, чтобы у ее мужа все шло как нельзя лучше.

— Как и леди Макбет, — напомнил я.

На серой воде гавани патрульный катер встал на якорь, а полицейский в куртке на молнии подтягивал к борту плавающий сверток. Мидуинтер продолжал жевать.

— Стоило, — повторил он.

Я кончил есть и положил на стол расшитую салфетку.

Коп втащил сверток в катер, и тот снялся с места.

— Кое-что из съестного ты еще прихватишь домой, — сказал Мидуинтер.

— Может быть, — не стал спорить я.

На лице его появилась задумчивая складка, словно он прикидывал, сообщать ли, какая кара постигнет меня в случае неудачи. Так мы сидели и смотрели друг на друга, а затем Мидуинтер сквозь стиснутые зубы повторил свое предложение.

— О'кей. — Теперь я смотрел на него в упор. — Вы были честны со мной, и я тоже буду честен с вами. Первым делом вам надо уяснить, что вашей организации в Северной Европе практически не существует...

— Должен тебе сказать... — перебил меня Мидуинтер.

— Нет уж, теперь вы будете слушать меня! Ньюбегин долгое время скармливал вам информацию о несуществующих агентах, что помогало ему мошенничать с вашими деньгами. Он вручал сумму одному из ваших агентов, который передавал их другому реальному агенту, а тот в свою очередь — третьему; а вот в его роли выступал переодетый Харви Ньюбегин. После чего он забирал деньги себе и клал их в банк. Такая операция, наверно, прокручивалась с каждой сетью, на которую он имел выход. Все остальное, что касается сети агентов, — всего лишь бумажная мишура.

— Месяц назад я бы в это не поверил. — Мидуинтер опустил глаза.

— Теперь вам бы лучше поверить, потому что от этого многое зависит. Мне известна часть таких липовых сетей и куда он переправлял деньги, но чтобы безошибочно выйти на Ньюбегина, я должен знать их все, и времени терять мы не можем.

— К чему ты клонишь?

— Я должен получить из «Мозга» все подробности и фотографии тех ваших агентов, которые выходили на Харви Ньюбегина.

— То есть в Финляндии и Великобритании? В двух ключевых районах? Они все задействованы в операции, которая станет для нас началом.

— Очень хорошо, — кивнул я. — Обеспечьте мне доступ к информации и дайте телефонные коды, по которым я смогу получить ее.

— Это довольно сложно, — стал тянуть время Мидуинтер. — И более того — из-за тебя может пострадать вся операция.

— Она уже пострадала, — наступал я. — Если Харви Ньюбегин все выболтал, вам не удастся использовать ни одного из этих агентов.

— Может, оно и так, — согласился Мидуинтер, — но нормальная процедура заключается в том, чтобы перевести их в состояние abgeschaltet, пока русские не проявят Ньюбегина или пока мы не найдем его.

(Жаргонное выражение abgeschaltet обозначает буквально «выключить», «вывести из обращения». «Проявить» — сообщить о захвате кого-то или его бегстве. Часто это происходит много времени спустя после самого события.)

— Это уж мое дело, — настаивал я. — Когда вы в первый раз сказали, что я единственный человек, который может выйти на Ньюбегина, я вам не поверил. Но вы правы. Я в самом деле единственный.

— Ты можешь положить конец всему моему замыслу. — Мидуинтер не мигая смотрел на меня. — Слишком большой риск.

— Ладно, — снизошел я. — Выдам вам кое-что в виде премии.

— Что именно? — поинтересовался Мидуинтер.

— Большая часть денег, которые Харви Ньюбегин украл у вас, переведена в отделение Национального банка в округе Бексар, на Норс-Сент-Мари 235 в Сан-Антонио на счет Мерси Ньюбегин.

— Ясно, — кивнул он. — Больше можешь не наезжать на меня. Ты же знал, что мне придется согласиться. — Я дал ему достаточно времени привыкнуть к мысли, что Мерси, хранительница его левой руки, оказалась предательницей; известие это он воспринимал медленно и трудно. Прижав бинокль к глазам, он стоял у окна, уставившись в океан. Наконец он заговорил, не оборачиваясь: — Приходи в полдень и спроси старшего техника «Мидуинтер майнинг». Он будет ждать тебя на том этаже, где научный отдел. И покажет тебе все, что ты хочешь узнать.

— Спасибо за костюм. Вычтите его стоимость из моей зарплаты.

— Так и сделаю, — заверил меня Мидуинтер. Он осторожно барабанил по краю стола протезом руки, словно опасаясь резкой отдачи.

Выходя, я услышал, как зажужжал интерком. Голос Карони сказал:

— Вон там сокол, генерал, на колокольне.

Холл здания Мидуинтера заполняли аккуратные, подтянутые, коротко подстриженные молодые люди с лицами, припудренными тальком. На карточках, которые обычно выдаются участникам конференций и съездов, у каждого было имя и звание. Они стремительно заполнили холл, словно их вытряхнули из консервной банки. Охранник в форме осведомился:

— Вы тоже на конгресс охлажденных соков?

Но человек в скрипучей обуви остановил его:

— Все о'кей, Чарли. У него была встреча с генералом.

Утренний морозец крепчал, и небо темнело.

Когда я двинулся по улице, меня окликнул шофер Мидуинтера, «кадиллак» которого медленно ехал рядом. Он снял с приборной доски трубку телефона.

— Это генерал, — объяснил водитель. — Он говорит, чтобы я поступил в ваше распоряжение.

— Поблагодарите его, — сказал я. — И можете проваливать. Кое-какие мои друзья начинают нервничать при виде большого черного «кадиллака».

— Мои тоже, — не скрывая удовольствия, ответил шофер и влился в поток машин, которые направлялись к Бруклинскому туннелю.

Я взял такси, на котором добрался до квартиры Сигне на Восьмой авеню. Несколько раз нажав звонок, стал потом колотить в двери, но ответа так и не дождался. Я спустился в кафе «Кукери», нашарил в кармане несколько монет и позвонил по контактному телефону. Организация в самом деле работала безукоризненно, потому что меня сразу же переключили на личный телефон Мидуинтера.

— Не выпускай его из виду, Карони, — услышал я его голос. — Мидуинтер слушает.

— Это Демпси. Мне нужен человек, который мог бы проверить один городской адрес.

— Коп?

— Это было бы прекрасно.

— Через десять минут я подошлю тебе одного, — пророкотал генерал. — Дай адрес.

За окном кафе проехало такси.

— Впрочем, не стоит беспокоиться, личность, которая мне нужна, только что прибыла.

— Ньюбегин?

— Так быстро дела не делаются, — охладил я его. — Буду на связи.

Мидуинтер было поинтересовался, где я, но я тут же повесил трубку. И, подождав, пока такси Сигне отойдет, перебежал через улицу.

Увидев меня, Сигне кинулась мне на шею; она смеялась, плакала и сморкалась. Я подхватил ее сумку из авиакомпании «Бранифф», две коробки с зимней обувью и потащил их в квартиру. Она сразу же подошла к зеркалу.

— Слава Богу, что с тобой все в порядке, — произнесла она, глядя на свое отражение. Сигне вытащила большой мужской носовой платок и аккуратно промокнула веки, чтобы не размазать грим. — Харви хотел, чтобы ты остался в том кабинете. Он надеялся, что тебя арестуют. Я спорила с ним. — Она повернулась ко мне, отойдя от зеркала. — Я спасла тебя.

— Спасибо.

— Не стоит говорить об этом. Я всего лишь спасла тебя, вот и все.

— Так что ты от меня хочешь: чтобы я купил тебе пару туфель?

— Он оставил жену. Он хочет, чтобы я уехала с ним, но я не согласилась.

— Куда уехала?

— Не знаю. Не думаю, что он сам знает. Он действует мне на нервы. Я не могу вот так внезапно сорваться с места. У меня тут книги, мебель и еще больше вещей в Хельсинки. Как же я вдруг возьму и уеду. — Она помогла мне стащить пальто и холодными пальцами провела по лицу, словно бы желая увериться, что я на самом деле тут.

— Так как вы в конце концов договорились?

— Харви сказал, что расставаться с женой надо было или сейчас или никогда. Он хотел бежать вместе со мной. Но я не люблю его. Во всяком случае так, как ему надо. Не люблю настолько, чтобы уезжать с ним и жить вместе. Понимаешь, любить кого-то — это одно, а вот уезжать с ним... — Она помолчала, собираясь заплакать, но передумала. — Я так запуталась. Ну, почему мужчины воспринимают все так серьезно? Они все губят, всерьез относясь к любой ерунде, что я могу сболтнуть.

— Когда ты обратно в Хельсинки?

— Через три дня.

— Харви это знает?

— Да.

— Он будет писать или звонить тебе. Делай все, как он скажет.

— Я отлично сама управляюсь с Харви, — возразила Сигне. — И учить меня не надо.

— Я ничего тебе не внушаю.

— Я могу с ним иметь дело. Он обожает истории. — Она тихонько всхлипнула. — Поэтому я и люблю его — за то, что он слушает мои рассказы.

— Ты его не любишь, — напомнил я ей, но она уже не могла остановиться, чувствуя себя в лучах рампы.

— Только определенным образом. Но люблю, когда он рядом.

— Ясно, — сказал я. — Но тебе нравится, когда вокруг крутятся самые разные люди.

Она обвила меня руками за талию и прижалась ко мне.

— У Харви вовсе нет амбиций, — объяснила Сигне, — а в этом городе такое поведение равносильно преступлению. Ты должен быть агрессивным, напористым и уметь делать деньги. А Харви мягкий и добрый. — Я поцеловал ее мокрую щеку. Она еще всхлипывала, но уже развеселилась.

За окном трепыхался на ветру желтый плакат. Изображенный на нем человек устроил дебош в ресторане. «Знаете ли вы его? — вопрошал плакат. — Возмутитель спокойствия. Но нервные люди — это часто люди в беде. Вы знаете, как помочь им? Можете ли помочь им? Лучшая психиатрическая помощь — почтовый ящик 3000, НИ-1».

Когда Сигне снова заговорила, голос у нее был тихим и сдержанным, как у взрослого человека.

— Харви прекрасно разбирается в компьютерной технике, не так ли? — Она помолчала. — И если он попытается попасть в Россию, неужели они его расстреляют?

— Понятия не имею.

— Насколько важна эта техника? Она в самом деле, как говорят, имеет жизненно важное значение?

— Компьютеры — это как игра «Скреббл», — объяснил я ей. — Если ты не знаешь, как ими пользоваться, они — всего лишь куча металлолома.

 

Глава 21

Март. Лондон напоминал аквариум, из которого спустили воду. Бесконечные дожди и заморозки обрушились на слои краски, торопливо наложенные прошедшим летом. Белые кости скелета города торчали сквозь их непрочную плоть, и казалось, что длинные вереницы грязных припаркованных машин навсегда брошены их хозяевами. Все обитатели конторы на Шарлотт-стрит растирали руки, стараясь согреть их; с лиц не сходило стоически мученическое выражение, которое у других народов присуще лишь осажденным.

— Заходите, — пригласил Доулиш.

Он сидел у небольшого камина, ковыряя угли старым французским штыком с загнутым концом. Дневной свет проникал в кабинет Доулиша сквозь два окна, освещая его колченогую коллекцию антиквариата, которую он неустанно пополнял — и лишь потом начинал обдумывать смысл приобретения. В кабинете стоял неистребимый запах нафталина и старой пыли. Стояк для зонтиков представлял собой обработанную ногу слона, за стеклом книжного шкафа теснились собрания сочинений Диккенса, Бальзака и маленькие яркие книжки, которые объясняли, как распознать вазу династии Мин, если вы увидите ее на тележке старьевщика. К несчастью для Доулиша, большинство старьевщиков тоже читали эти книжки. На стене висели стенды с бабочками и мотыльками (стекло на одном из них треснуло) и дюжина небольших обрамленных фотографий крикетных команд. Посетителям кабинета предлагалась игра — найти Доулиша в составе каждой команды, но Джин рассказала мне, что он купил все фотографии оптом в какой-то лавочке.

Я положил ему на стол шесть страниц своей памятной записки. В отделе доставки дежурные водители гоняли чаи и крутили пластинки с духовой музыкой; они вечно слушали лишь духовые оркестры.

— Хотите купить старую модель «рели»? — спросил Доулиш. Он никак не мог справиться с большим куском угля.

— Вы ее продаете? — Он был очень привязан к своей древней машине.

— Мне бы не хотелось... — Ровное течение его речи прерывалось паузами, в течение которых он пытался расправиться с непослушной глыбой антрацита. — Но с ней просто невозможно справиться. Стоит только выехать из мастерской, как снова что-то начинает стучать. Я становлюсь ненавистником техники.

— Да, — развел я руками, — это уже неизлечимо.

Доулиш прекратил попытки расколоть уголь.

— Все поправимо, — не согласился он. — Все. Когда вещь начинает доставлять хлопоты, превышающие ее ценность, все сантименты — побоку. — Он ткнул в мою сторону раскаленным концом кочерги.

— Это верно, — не стал спорить я, рассматривая стенд с бабочками. — Потрясающие краски.

Хмыкнув, Доулиш ткнул уголь, но у него снова ничего не получилось. Он подбросил в камин еще пару кусков.

— Что социалисты собираются делать с публичными школами? — спросил он.

Я был одним из немногих выпускников обыкновенной средней школы, с которым Доулишу приходилось иметь дело. И он считал меня авторитетным специалистом по всем аспектам политики левого крыла.

Наконец он разровнял уголь тупым концом штыка и, раскрошив, оставил его в покое. В камине заплясали язычки пламени, подхваченные сквозняком из трубы, но уголь так и не схватился огнем.

— Они отправят в них своих детей.

— В самом деле? — рассеянно переспросил он, похлопал ладонями, избавляясь от угольной пыли, и вытер их полотенцем. — В таком случае может возникнуть мощная группа лоббирования из кающихся представителей рабочего класса.

— Ох, да не знаю я. «Брось пиво, если оно горькое, и пей вино, если оно сладкое» — что еще нужно рабочему классу?

— Итон, — назидательно произнес Доулиш, — это не столько публичная школа, сколько сеансы групповой терапии для лечения врожденных отклонений.

Сам Доулиш кончал Харроу.

— Терапии? — переспросил я, но он уже опять приковался взглядом к камину. Ветер переменил направление, и в комнате внезапно потянуло дымком. — Черт возьми! — воскликнул Доулиш, но не сдвинулся с места, и скоро огонь в камине опять потянулся в трубу.

Он снял очки и тщательно протер их большим носовым платком. Удовлетворившись результатом, водрузил их на нос и затолкал платок в рукав. Это было знаком, что мы можем приступить к делу. Доулиш углубился в мои записи. В конце каждой страницы он фыркал. Закончив чтение, неторопливо подровнял страницы и уставился на них, как бы пытаясь собрать всю известную ему информацию в некое органическое единство.

— В преступной деятельности вашего приятеля Харви Ньюбегина есть один положительный аспект: поскольку он придумывал несуществующих агентов, прикарманивая их деньги, нам может доставить беспокойство лишь небольшое количество этой публики, любителей порядка и свободы. — Он изъял из моего отчета один листок и расположил его в центре стола. Я предположил, что сейчас он что-то процитирует из него, но Доулиш положил на лист свою трубку, из чашечки которой высыпалось несколько крошек пепла. — Со Швецией все относительно в порядке. — Он стряхнул пепел в корзину и сдул с листа остатки его. — Похоже, что тебе довольно легко удалось проникнуть в организацию Мидуинтера, — заключил он.

— Что я и ставил себе целью, — объяснил я. — Я намекнул им, что пользуюсь поддержкой ЦРУ и государственного департамента. Несмотря на весь внешний антураж, все же это любительская организация и иметь с ней дело довольно легко.

— Ты слишком честолюбив, мой мальчик. — Доулиш покачал головой. — И спешишь выложить наши тайны всему миру. Мы прослушиваем всех подручных Мидуинтера — и чего ради вызывать у них беспокойство? Стоит ли помогать им совершенствовать их систему безопасности? Лучше иметь дело с дьяволом, которого ты знаешь, чем с незнакомцем.

— Я бы предпочел дискредитировать их. У меня возникло острое желание дискредитировать все эти частные компании, что занимаются такой деятельностью.

— Дискредитация — это всего лишь умственная категория. Ты мыслишь как тот тип, Каарна, — ухмыльнулся Доулиш. — Кстати, много ли ему удалось выяснить?

— Он наткнулся на сеть, выслушал их историю, что они работают на англичан, и поверил ей. Ему в руки попало несколько тех самых яиц, но он не имел представления ни откуда они взялись, ни куда будут переправлены. Будучи журналистом, он стал строить догадки. Чем и занимался, когда они его убили.

— Ньюбегин в самом деле собирался сбежать к русским? — Шеф что-то писал в блокноте.

— Кто знает, какие у него замыслы? Он с давних пор обчищал агентов Мидуинтера. Должно быть, составил себе неплохое состояние. А поскольку сбывал информацию и русским, у него, скорее всего, приличный счет и в московском банке...

— Ловкач Ньюбегин, — одобрительно заметил Доулиш. — Меня устраивает, что он украл у тебя яйца с вирусами, а не получил их непосредственно из твоих рук. Просто здорово. И отсутствует подозреваемый — человек, который должен был осуществить передачу.

— Он в самом деле ловко избегал подозрений, — согласился я. — Тот же номер он отколол и с Ральфом Пайком: после того, как он преодолел такие трудности, дабы посадить Пайка на самолет, кому придет в голову заподозрить, что он сообщил русским о его прибытии?

— И в довершение всего, — Доулиш поднял вверх палец, — он попросил Стока не арестовывать Ральфа Пайка до твоего появления, чтобы подозрение в предательстве пало именно на тебя. — Доулиш пососал холодную трубку. — Веселенький номер. Из-за них нам приходится стоять на ушах.

— Нам? — переспросил я. — Что-то я вас там не заметил.

— Образно говоря. Я выражаюсь образно. — Он наконец набил трубку и раскурил ее. — Но почему — если Сток поддерживает с Харви Ньюбегином столь дружеские отношения — Сток спас тебя от мучительной гибели в руках своих громил?

— Сток боялся бумажной волокиты, которую повлечет за собой моя смерть. Вопросов из Москвы. Он боялся, что его подчиненные подвергнутся репрессиям. Не стоит заблуждаться на его счет, Сток очень непростая личность. Те, кому доводилось иметь с ним дело, называют его бефстроганов — он умеет так умасливать клиента, что тот и не замечает, как его режут на кусочки. Но он в той же мере, как и мы, не хочет неприятностей в своей епархии.

Кивнув, Доулиш набросал несколько слов.

— Итак, что ты намерен предпринять, дабы найти Ньюбегина?

— Я его перекрою с четырех сторон. Во-первых, он приложит все силы, чтобы доставить в Россию этот вирус, который послужит для него входным билетом. Мы знаем, что яйца поступили из микробиологической лаборатории в Портоне, и у нас есть фотография агента Мидуинтера, пришедшая из компьютера в Сан-Антонио. Служба безопасности в лаборатории не спускает с него глаз, но в их силах лишь проинформировать нас, если он еще раз попытается что-то стянуть. Второе: Ньюбегин постарается заполучить в свои руки хоть часть отложенных денег, так что мне придется поинтересоваться в английских банках наличием номерных счетов, переведенных из Сан-Антонио. Третье: Харви Ньюбегин по уши влюблен в эту финскую девушку Сигне Лайне, так что кто-то должен присматривать за ней...

— Я бы не возлагал больших надежд на эту линию расследования, — вставил он. — Мужчина не стал бы скрываться от жены и двух детей лишь ради молодой особы, с которой у него уже был роман.

— В-четвертых, — продолжил я, — необходимо поставить людей проверять списки пассажиров, направляющихся в Ленинград, Москву и Хельсинки.

— Он все равно проскользнет, — заметил шеф. — Не стоит забывать, что он актер. Невозможно применять привычные нормы поведения к человеку, для которого пределом наслаждения является звук оваций.

— Может быть, — не стал я спорить. — Но я думаю, что мы должны рассматривать всю ситуацию в перспективе. Если он в самом деле решил удрать к русским, пока у него нет на руках вируса, ничего особо тревожного не случится.

— Почему ты так считаешь?

— Я усвоил это, когда получил приказ передать джентльменам из Форин Офис их авиационные билеты и отогнать от них ребят из особого отдела.

— Ага, — кивнул Доулиш, — но случись им давать показания на открытом процессе, это могло бы доставить неприятности правительству. Ты же знаешь, что существует такая вещь, как выборы.

Я понимал, что он просто провоцирует меня, потому что мы уже обсуждали этот аргумент не меньше двух раз. И дело заключалось не в том, что Доулиш пытался опровергать меня; ему нравилось наблюдать, как я кипячусь.

Он снова обратился к своим беглым заметкам.

— Тот тип в зубоврачебном кресле: почему ты решил, что он мертв?

— Так сказал полицейский.

— Значит, так сказал полицейский, — медленно повторил Доулиш. — И ты, конечно, поверил ему. Но почему ты вообще принял его за полицейского? Ведь он был без формы.

— Вокруг него толпились полицейские, и он явно с ними сотрудничал, — терпеливо объяснил я.

— Я тоже сотрудничаю тут с идиотами, — столь же терпеливо парировал он, — но ведь это не значит, что я сам идиот.

— Вы предпочитаете другую версию?

— Изыми ее вообще из отчета. Если министр решит, что мои люди не могут сразу же определить состояние трупа, сталкиваясь с ним... — Он неодобрительно хмыкнул. Из кресла Доулиша все выглядело предельно просто, и не имело смысла объяснять, что концы далеко не всегда сходятся с концами, когда речь идет всего лишь о том, чтобы аккуратно подредактировать рапорт. — Я получил официальный запрос по телексу, — сказал Доулиш. — Необходимо найти Ньюбегина, задержать его и сообщить американцам. Никоим образом, подчеркивается в телексе, Ньюбегин не должен попасть в руки русских. Никоим образом. Ты понимаешь, что это значит?

— Да.

— Очень хорошо, — кивнул он. — Таков официальный запрос. Это не ваши люди из «Порядка и свободы», или как они там себя кличут. Это государственный департамент Соединенных Штатов обращается в кабинет министров. А тот уже отдает вам приказ. Официально. — Доулиш снял очки, защемил пальцами переносицу и плотно смежил веки. Подняв их, он с легким удивлением убедился, что ни я, ни обстановка кабинета никуда не исчезли. Несколько секунд мы тупо смотрели друг на друга. Теперь речь его обрела неторопливый и задумчивый характер. — Лично я надеюсь, — начал шеф, — что Харви Ньюбегин проявится где-то вне пределов моей территории, и станет держаться как можно дальше от нее, и будет задержан не ближе, чем в Хельсинки. А тогда уж я постараюсь, чтобы его приятелей — доктора Пайка и иже с ними — сунул в мешок кто-нибудь из службы безопасности в Портоне. Тихо, изящно и без лишнего шума. Но если все пойдет по другому сценарию, если Ньюбегин будет арестован нами и история о братьях Пайк, укравших вирусы из портонской лаборатории, дойдет до американских следователей, мир взорвется сенсацией на первых полосах газет. А мы не можем рассылать американской прессе уведомление «D>» с перечнем закрытых тем, мальчик мой.

— Я прекрасно понимаю вашу точку зрения, сэр.

— Вот почему я бы хотел, чтобы ты не занимался этим делом, — заявил Доулиш. — На одном из его этапов тебе придется столкнуться с достаточно сложными проблемами, к которым ты имеешь самое непосредственное личное отношение.

— Именно в силу этих причин я и должен заниматься им.

— Власти в своей неизреченной мудрости поручили мне руководить данным департаментом, — добродушно заметил он. — Так что не надо считать меня Дон Кихотом, который дает указания Санчо Пансе.

— В таком случае, — меня бесил его тон, — может, вы перестанете считать меня Сэмом Уэллером из вашего Пиквикского клуба.

Доулиш с умным видом кивнул.

— Ты уверен, что в случае необходимости справишься со всем? — спросил он. — Не исключено, что придется пустить в ход и грубую силу, и нахальство. То есть... ну, ты понимаешь, по отношению к Ньюбегину. Это нелегкий клиент.

— Посмотрим. Он получит полное удовлетворение.

— Первым делом удовлетворение должен получить я.

— Да.

Шеф взял блестящий коричневый шар, который организация Мидуинтера вручала каждому из своих неофитов.

— Земля Свободы, — объяснил я.

— Ясно. — Он потряс шар, понюхал его и даже прислушался к нему.

— Американская земля, — уточнил я.

Доулиш положил шар обратно на стол.

— Необходимости в ней мы не испытываем. Нам хватает и своей грязи.

 

Глава 22

Следующие три дня я провел в роли кота, выслеживающего мышиные тропки и норки. Харви Ньюбегин давным-давно участвовал в этих играх. Он не обращал внимания на инструкции «Мозга» и исправно держался в стороне от всех, кого мы держали под наблюдением. С другой стороны, наши люди в Ленинграде не замечали ни малейших признаков его пребывания в городе. Вечером третьего дня, покинув контору, я зашел к Шмидту прикупить продуктов. Вернувшись в машину и включив телефон, я услышал, как оператор повторяет срочный вызов:

«Гобой-десять, гобой-десять, контроль вызывает гобой-десять. У меня срочное сообщение для вас, отзовитесь, гобой-десять!»

Сначала я было подумал, что меня вылавливает Доулиш, дабы посадить на ночное дежурство. Тех, кто живет в центре, то и дело спешно выдергивают с места, потому что обитатели таких районов, как Гилдфорд, просто говорят, что доберутся до Шарлотт-стрит не раньше, чем через час, а к тому времени вся суматоха сходит на нет. Во всяком случае, я отозвался, и мне сказали, что некий клиент по фамилии Тернстоун хочет установить со мной контакт. И не буду ли я так любезен позвонить по следующему номеру. «Тернстоун» — было кодовое наименование для всей операции с Ньюбегином, и поскольку я находился всего в нескольких шагах от офиса, то вернулся в дежурку на Шарлотт-стрит.

Здание, в котором шел обмен загадочными телефонными звонками и шифровками и где всегда толкалось множество людей с Саут-Одли-стрит, представляло собой большое новое строение, расположенное дверь в дверь с тем, где я работал. Поднявшись к своему кабинету и миновав его, я проследовал в новое здание, ибо если бы вы попытались прошмыгнуть мимо швейцара внизу, на это ушло бы не меньше получаса, будь вы даже родственником премьер-министра.

В контрольной рубке, когда я вошел в нее, сидела Бесси. Служба связи обеспечила круглосуточное дежурство по операции «Тернстоун». Бесси была знакома со всеми ее подробностями.

— Звонил констебль из специальной службы, который наблюдает за медицинским офисом рядом с Кингс-Кросс, — сообщила она.

— За человеком по фамилии Пайк, — уточнил я.

— Совершенно верно, — согласилась Бесси. — По фамилии Пайк. Этим вечером визит туда нанес тот самый Ньюбегин — я записала время, когда пришло известие — и он ушел десять минут назад.

— Понял. Продолжайте.

— У констебля есть такое устройство вроде небольшой авторучки, и если нажать на ней кнопку, тут раздается жужжащие... сейчас я вам покажу. — Она с силой ткнула в кнопку, чтобы мне все стало ясно. — Значит, раздается жужжание. То естьконстебль знает, что вы готовы принять от него послание. Конечно, мне не известно, находитесь ли вы в данный момент в пределах досягаемости, так что я начинаю искать вас по всем линиям. — На приборной панели зажглась белая лампочка. — Это он дает о себе знать. — Не оставалось ничего иного, как сидеть и болтать с Бесси, дожидаясь, пока констебль специальной службы доберется до ближайшего таксофона и позвонит нам. — В будущем году их собираются оснастить спутниковой связью, и мы сможем сразу же по карте устанавливать, откуда поступает сигнал.

— Сплошной Дик Трейси.

— Нет, — возразила Бесси. — В Америке куда более передовая техника.

— Это я слышал. — Мы помолчали. — Как поживает Осси? — Остин, муж Бесси Баттеруорт, время от времени выполнял для нас некоторые задания, работая по свободному найму.

— Не очень хорошо, — нахмурилась Бесси. — Вы же знаете, он не становится моложе. Я так и сказала ему — Остин, с каждым днем ты не молодеешь. Теперь, когда дети выросли и отделились от нас, мы можем существовать и на мои деньги, но ему нравится браться за разную работу. Я предполагаю, это свойственно всем нам. Ты выкладываешься до конца на своей работе, стараешься испытывать гордость за нее и ловишь себя на том, что не можешь расстаться с ней. Он работает с пятнадцати лет. Работать для него так же естественно, как дышать.

— Как собираетесь провести отпуск?

— На курорте в Торки, в «Империал-отеле». Мы всегда ездим туда. Как Остин говорит, они знают нас, а мы их. Мы бываем там каждый год. Порой мне хочется перемен, но они в самом деле знают нас, а мы — их, так что Остину это нравится. — Включился зуммер. — Должно быть, он, — пояснила Бесси. — Этот номер предназначен только для него. Да. Я подключу вас. Обменяйтесь приветствиями. Помните, что вы говорите по открытой линии.

— Рита Хейворт, — сказал я.

Голос на другом конце откликнулся:

— Богиня любви, — после чего продолжил: — Подозреваемый отвечает описанию Харви Ньюбегина. В настоящий момент он движется в южную сторону.

— И вы позволили ему уехать, — совершенно спокойно произнес я.

— Не беспокойтесь, сэр, — утешил меня констебль. — Мы же используем не только велосипед и записную книжку. За ним следуют две машины, а у меня был напарник.

— В данных обстоятельствах я бы вел себя очень осмотрительно.

— Да, сэр, — согласился констебль. — Машина, за которой мы следим, довольно подозрительна. Этакий маленький пузырь. Я думаю, «хейнкель».

— В каком смысле подозрительная?

— Ну, во-первых, она ярко-красная, как почтовый ящик. Во-вторых, у нее спереди наклейка «Когда-то он был роллс-ройсом», а на грязном заднем стекле кто-то написал: «Научись парковаться, болван!»

Когда я объяснил Бесси, что за «хейнкелем» следует машина, она тут же связалась с дежурной частью полиции города, и мы выяснили, что, как сообщил полицейский патруль, Харви, проехав через центр Лондона, миновал мост Ватерлоо и двинулся дальше по Ватерлоо-роуд через площадь Слона и Замка. Бесси записала адрес дома, рядом с которым он оставил машину. Протягивая записку, она не могла скрыть удивления:

— Это же ваш...

— Это мой адрес, — кивнул я. — Да, именно там я и должен был быть, если бы не ваш звонок.

Когда я подъехал к своему дому, Харви все еще продолжал жать кнопку звонка, а констебль в штатском, разговаривая с ним, сетовал, что я поздно прихожу домой. При моем появлении констебль стал объяснять, что ему понадобились кое-какие бумаги по дому, но я огорчил его, сообщив, что они будут готовы только утром.

— Повезло, — заметил Харви. — Пришел человек за документами, и лишь с его помощью я понял, что ты скоро появишься. — Хмыкнув, я усомнился, что он поверил в эту версию. Пока Харви шарил по моим книжным полкам, я приготовил для него кофе.

— "Падение Крита", — процитировал он, — «История французской армии», «Кампания» Буллера, «Оружие и тактика». Ты что, помешался на военной тематике?

— Да, — ответил я ему с кухни.

— Рехнешься все это прочитать, — крикнул Харви. — А нет ли у тебя что-нибудь попроще для такого дурака, как я?

— Такого в доме не держу. — Я поставил перед ним кофе.

— Я расстался с женой. — Харви взял чашку. — И никогда больше к ней не вернусь.

— Мне очень жаль.

— По крайней мере, не придется больше беспокоиться, смогу ли я позволить себе отослать летом детей в лагерь. — Он натужно кашлянул. — А ты знаешь, что я расстался с организацией Мидуинтера?

— Да, знаю.

— А не могут ли твои люди... — Он порылся в карманах. — Не могут ли твои люди... — Он поднял на меня глаза.

— Что мои люди?

— Предоставить мне убежище.

— Нет, — отказал я. — У английских убежищ американские хозяева.

— Я расплачусь. Я сообщу все подробности о группе Мидуинтера в Соединенном Королевстве. Представлю снимки... словом, все.

— Мне уже известны все подробности о группе Мидуинтера в Северной Европе. Включая и снимки — словом, все.

— Так. — Харви поставил чашку. — Это Мидуинтер научил тебя, как по телефонной линии получать и данные, и фотографии. Ясно. В таком случае ты в любой момент можешь положить конец всей группе. За мной следят?

— Для моих хозяев ты являешься источником беспокойства, Харви. Они не испытывают желания предлагать тебе работу, но не хотят и арестовывать тебя. Просто они хотят, чтобы ты исчез. — Он кивнул. — Но когда ты будешь готов исчезнуть, — продолжил я, — дай мне знать, и я кое-что организую, потому что к ситуации подключились и военные инстанции. Один из их работников проявил несколько излишнюю проницательность и... — Пожав плечами, я издал неприличный звук.

— О'кей. Я дам тебе знать. — Харви встал. На нем был один из тех подчеркнуто английских твидовых костюмов, которые продаются только в Америке. Он стал рыться в карманах, вытаскивая из них и снова засовывая ключи, кредитные карточки и мятые бумажные деньги. — У тебя когда-нибудь возникало ощущение, которое иногда посещает меня, — все мужчины на свете горят на том, что они слишком торопятся. Особенно в мыслях. Женщины спокойно стоят себе, а ты пролетаешь мимо них на дикой скорости, и мысли так и жгут тебя. — Он остановился, но я продолжал молчать. Он тут же снова стал говорить, не особенно беспокоясь, слушаю ли я его или нет. — И им всегда будет свойственна стабильность, рожают ли они детей или приводят в порядок прическу. Устойчивость. Неколебимая устойчивость. Как трава перед бурей — ничего ей не делается. И другие мужчины будут в ее жизни; они так же будут проноситься мимо и сгорать, но женщина все так же будет хранить невозмутимость. — Он продолжал выволакивать мусор из карманов. — Что они делают с деньгами? — спросил он. — Моя жена глотает купюры, как соленые орешки, и ей все мало. Деньги, деньги, деньги; только о них она и думает.

— И что же? — спросил я.

— Она охотится за ними, как за кроликами. И полагает, что будет счастлива, а на самом деле остается лишь кучка костей да жалкая шкурка.

— Расскажи это кроликам.

Харви кивнул. Он нашел смятое фото Сигне и уставился на него, словно бы пытаясь себя убедить, что она на самом деле существует.

— Я должен еще раз поговорить с ней. — Он повернул снимок лицевой стороной ко мне, дабы я понял, кого он имеет в виду. — Я снова увижусь с ней в Хельсинки. И уговорю ее. — Я без особого энтузиазма кивнул. — Ты не понимаешь! Такое случается только раз в жизни. Глянь на нее: какие у нее густые волосы, мягкие руки, какая у нее кожа. Она — воплощение молодости.

— Все мы когда-то были такими.

— Не такими.

— Что ж...

— Я серьезно, — вздохнул Харви. — Мало кому такое свойственно, такие глубоко скрытые достоинства. Это даже пугает меня. Она нежная, преданная и беззащитная; она напоминает раненого зверька. Лишь через несколько недель после нашей первой встречи я набрался смелости заговорить с ней. Я шел вечером домой и молил Бога — сделай так, чтобы она полюбила меня. Прошу тебя, Господи, я никогда больше ни о чем не буду тебя просить, если ты заставишь ее полюбить меня. Даже теперь, стоит мне увидеть ее, я стою и смотрю на нее, открыв рот, как ирокез на небоскребы. В первый раз я встретил ее, когда она выходила из обувного магазина. Я шел за ней до офиса, где она работала. Во время ленча я болтался поодаль и наконец как-то вечером в ресторане заговорил с ней. Даже теперь не могу поверить, что она в самом деле любит меня. Не могу поверить. — Харви сделал глоток кофе, а я, вспомнив предположение Доулиша, испытал удовлетворение оттого, что оказался прав. — Невинность, — продолжал Харви. — Понимаешь, вот это в ней и чувствуется. Ведь столь целомудренное отношение к миру возможно, если в глубинах памяти не заложена программа, исключающая такой подход. Понимаешь ли... невинность — это знание о том, что ты можешь совершить, а опыт — знание того, что тебе недоступно.

— Обретение опыта — это метод закрепления предрассудков, — уточнил я.

— Нет, — возразил Харви. — Когда ты в последний раз обращался к опыту? Когда сомневался в успехе, вот когда!

— Налей себе еще кофе, — предложил я. Не имело смысла дискутировать с ним. — У тебя острая стадия маниакально-депрессивного психоза, Харви.

— Так и есть. И я еще не совсем здоров.

— В самом деле?

— Ты улыбаешься, но у меня температура 102 градуса.

— Откуда ты знаешь?

— Я ношу с собой термометр, вот откуда. Хочешь, я тебе измерю температуру?

— Черт возьми, зачем?

— Прекрасно, когда ты в хорошей форме и вообще здоров. Но вдруг со мной что-то случится?

— Если тебе в самом деле плохо, я вызову врача.

— Нет, со мной все отлично, все отлично. В самом деле все хорошо. — В тоне, которым он это произнес, подразумевалось «лучше я умру на посту».

— Как скажешь.

— Ты бы не выдержал того, что мне досталось. Хуже быть не могло. — Взяв бутылку «Лонг Джон», он вопросительно посмотрел на меня, я кивнул, и он наполнил до половины наши бокалы, после чего одним глотком опустошил свой. — Эта девушка, — снова начал он. — Ты не имеешь представления, через что ей пришлось пройти.

— Расскажи, — попросил я.

— Хотя ее отец так и не получил широкого международного признания, на которое имел полное право, он был в числе тех гениальных мозгов, которые создали атомную бомбу. Но после войны он погрузился в депрессию. Испытывая чувство вины, он был мрачен и хотел лишь сидеть и слушать Сибелиуса. Он принадлежал к очень преуспевающей семье, так что мог позволить себе пригласить целый оркестр в свой огромный дом в Лапландии, где и днем и ночью лишь слушал Сибелиуса. Порой в доме не оставалось и крошки пищи, но оркестр все равно продолжал играть. Должно быть, у Сигне сохранились ужасные воспоминания, потому что ее мать была подключена к аппарату «искусственные легкие». Можешь ты себе представить такое?

— Без труда, — ответил я. — Очень легко.

Харви продолжал беспрерывно говорить, подливая себе виски, пока не покончил со всем моим запасом. В девять часов я предположил, что нам стоит выйти и где-нибудь поесть.

— Вареное яйцо, — предупредил он. — Больше я ничего не хочу. — В морозильнике я обнаружил несколько кусков мяса и пиццу и пока возился с ними, Харви попытался найти общий язык с моим старым «Бехштейном». Он умел исполнять всего лишь несколько песенок, и подбор их был довольно странен: «Две маленькие девочки в голубом», «Покров зеленой листвы», «Я снова заберу тебя домой, Кэтлин» и «Не хочу играть на твоем дворе». Он старательно исполнил весь их набор, с предельным тщанием аккомпанируя себе. При исполнении самых сложных аккордов ресницы у него трепетали, а голос понижался почти до шепота, снова обретая силу на простых переходах. Когда я принес еду в гостиную, Харви поставил тарелку на пианино и, не переставая жевать и разговаривать, изобразил несколько музыкальных фраз.

— Я хотел бы попросить тебя о паре одолжений, — наконец произнес он.

— Выкладывай.

— Во-первых, могу ли я сегодня переночевать у тебя на диване? Мне кажется, сегодня за мной следили.

— Ты не притащил за собой хвост сюда? — обеспокоенно спросил я. — Никого не привел к моей квартире? — Вскочив, я нервно стал расхаживать по комнате. Это представление должно было убедить Харви, насколько я встревожен.

— Боже милостивый, конечно же нет, — уверенно заявил он. — Я начисто избавился от хвоста. На этот счет можешь не беспокоиться. Я оторвался от него, но они отлично знают, в какой гостинице я остановился. И если я сейчас туда вернусь, мне тут же снова сядут на хвост.

— О'кей, — неохотно согласился я. — Если только ты уверен, что тебя не проследили.

— Скорее всего, это кто-то из людей Мидуинтера, — предположил Харви. — Но поскольку они все равно знают, где ты живешь, так какая разница?

— Это дело принципа, — насупился я.

— Да. Но в любом случае спасибо.

— Около одиннадцати мне надо уйти, — заметил я. — Всю ночь буду работать.

— В каком качестве?

— Дежурного офицера, — соврал я. — Стоило войти, как меня тут же нагрузили. Нам, которые работают неполный день, всегда достаются самые неприятные обязанности. Вернусь примерно к полудню. Ты будешь на месте?

— Я бы хотел побыть тут дня два или три.

— Конечно. Ничего не имею против.

Харви взял минорный аккорд.

— Это из-за Сигне. Она очень ценит тебя. — Я промолчал. Харви продолжил: — Я бы хотел, чтобы ты отправился со мной в Хельсинки. И помог мне уговорить ее уехать со мной. С твоей помощью, не сомневаюсь, все получится.

Слишком хорошо все складывалось. Слишком легко, и у меня зародилось подозрение относительно его или, точнее, я увидел свою роль в новом свете.

— Не знаю, Харви, — пожал я плечами.

— Больше я не попрошу тебя об одолжениях, — мягко настаивал Харви. — Больше не буду. Но ты станешь крестным отцом нашего первого ребенка. — Он сыграл первые такты «Свадебного марша».

— О'кей, Харви, — сдался я. — Едем в Хельсинки.

И Харви изобразил на клавишах восторженную руладу.

 

Глава 23

Харви я оставил в квартире. Я не сомневался, что в мое отсутствие он не рискнет высунуться за ее пределы. Но поскольку меня грызли кое-какие сомнения, я все же связался с человеком, который продолжал наблюдать за домом. В офис я позвонил прямо из машины. Меня должны были встретить Гарриман и дежурный офицер, которым на этот раз оказался Чико.

Набрав номер Доулиша, я сказал, что хотел бы как можно скорее изолировать воров, что орудуют в микробиологической лаборатории, и предложил, чтобы агента, работающего в экспериментальном отделе, взяла служба безопасности в Нортоне, как только он утром появится на работе. А вот Пайка я хотел лично препроводить за решетку.

— Кому-то я должен передать Пайка между двумя и тремя часами утра, — предупредил я. — К тому времени у него уже будут готовы письменные показания.

— На какую тему?

— Начиная с начала, — неловко скаламбурил я.

— То, что мы ждем вот уже несколько дней, — засмеялся Доулиш. Ему нравились каламбуры.

К сельскому дому Пайка я поехал в компании Гарримана и Чико. Ночь выдалась холодной, и порывы ветра раскачивали машину, как взбунтовавшаяся толпа. Дом Ральфа Пайка был погружен в темноту, но на подъездной дорожке к усадьбе доктора Феликса Пайка стояли машины всех форм и размеров, а дом светился словно от иллюминации. Портьеры на окнах нижнего этажа были раздвинуты, и желтые полосы света падали на газоны. Гости в вечерних костюмах болтали и угощались напитками, а в дальнем углу зала несколько пар танцевали под музыку, доносившуюся из шести динамиков. Лишь открыв двери, испанец-камердинер заметил, что на нас нет смокингов.

— Вы неудачно поставили свою машину.

— Тут в любом месте будет неудачно, — возразил я, и, не утруждаясь дальнейшими церемониями, мы проследовали в дом. — Где доктор Пайк? — спросил я.

— Скорее всего, он занят, — ответил камердинер. — Мой хозяин...

— Двигайся! — резко оборвал его я.

Развернувшись, он повел нас сквозь клубы дыма и гул голосов. Гарриман и Чико только хмыкали, поглядывая на гравюры и отмахиваясь от подносов с напитками.

Пайк возник, облаченный в смокинг с темно-бордовыми лацканами и встопорщенными плечами, словно смокинг только что сняли с вешалки. Он огладил парчовый жилет и растянул губы в напряженной улыбке.

— Демпси! — воскликнул он, внезапно встретив мой взгляд с таким видом, словно не наблюдал за мной с другого конца помещения. — Чему мы обязаны такой честью?

Я промолчал.

— Доктор Пайк? — спросил Гарриман. — Доктор Родни Феликс Пайк?

— В чем дело? — обеспокоенно спросил Пайк. Ухватившись за узел галстука, он стал затягивать его на гландах.

— Вы доктор Пайк? — переспросил Гарриман.

— Да, — сказал тот. — Но вы, черт побери, могли бы...

— Я думаю, нам лучше уединиться там, где мы могли бы поговорить, — слегка повысив голос, Гарриман перебил Пайка. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга.

— Очень хорошо, — кивнул Пайк. Повернувшись, он двинулся вверх по лестнице. — Джонсон, — из-за плеча дал он указание, — пришлите в кабинет шампанского и цыплят для четверых. — Только Пайк мог назвать своего испанского камердинера Джонсоном.

В таких кабинетах врачи у себя дома принимают представителей налогового ведомства. Конус света из-под стандартной лампы падал на дубовые панели стен и на набор шпаг и кремневых пистолетов, развешанных над камином. На старинном письменном столе лежал экземпляр «Сельской жизни» и стояли три графинчика бристольского стекла. Мы расселись в креслах времен королевы Анны, все, кроме Пайка, который подошел к дверям удостовериться, что они закрыты.

— Может быть, вы объясните, кто вы такие, черт возьми? — наконец спросил он.

— Инспектор Симпсон, специальная служба, сэр, — представился Гарриман. — И сержант Аркрайт, — показал он на Чико.

— А этот тип? — ткнул пальцем в мою сторону Пайк.

— Дойдем и до него, сэр. — Гарриман был строг.

Раздался стук в дверь, и появился человек в белом жилете, с бутылкой шампанского, четырьмя бокалами и тарелкой с сандвичами.

— Отменно холодное, сэр, — сказал он. — Или вам нужно ведерко со льдом?

— Нет, все в порядке, — ответил Пайк. Он стоял у застекленного книжного шкафа, рассеянно крутя ключ в замочной скважине.

Когда официант вышел, Гарриман показал на меня.

— Этот человек задержан нами в связи с хищением неких предметов из микробиологической исследовательской лаборатории в Портоне, которая в соответствии с «Актом об охране государственных секретов», является закрытым учреждением. — Гарриман посмотрел на Пайка. — Должен предупредить вас, сэр, — все, что вы скажете, может быть использовано как доказательство.

Граммофон внизу стал играть мамбу. Пайк продолжал рассматривать книги в шкафу.

— Я бы хотел взглянуть на ваш ордер.

Ему тотчас же предъявили его, а я произнес жестко:

— Они накрыли нас, Пайк. И не стоит думать, что вы выскочите чистеньким, когда мне светит двадцать лет за решеткой.

Изучив ордер, Пайк вернул его и, сделав вид, что не слышит меня, направился к телефону. Путь ему преградил Чико. Гарриман сказал:

— Я бы не советовал вам торопиться. На вашем месте я бы не спешил. Кроме того, у вас внизу гости. Пока мы вели себя довольно корректно. Вы же не хотите, чтобы мы спустились и стали допрашивать ваших гостей.

— Что вам надо? — не сдавался Пайк.

Раздался торопливый стук в двери, и они распахнулись настежь. На пороге возник официант в белом жилете, который сказал:

— В соседнем доме, сэр... пожар в камине. — За его спиной появилась женщина с лиловато-розовыми волосами! — Из трубы пламя, Феликс, — воскликнула она. — Разбудить Нигела?

Музыка резко оборвалась. Человек в белом жилете попытался урезонить женщину.

— Дела не так плохи, как кажутся, мадам. Это не опасно. — Он уставился на нас, ожидая указаний.

— Вызывайте пожарную бригаду, — приказал Пайк. — За это им и платят. — Он снова повернулся к книгам.

— Крупные искры, — нервничала женщина, — летят на лужайку, а я только что уложила Нигела.

Она вышла. Вскоре снова заиграла музыка.

— И этот человек утверждает, — сказал Гарриман, — что получил похищенные предметы от вас.

— Что за предметы? — осведомился Пайк.

— Яйца. Свежие куриные яйца, содержащие в себе живой вирус. Передавая их, вы совершенно точно знали, что они представляют собой похищенное общественное имущество.

Пайк продолжал рассматривать содержимое книжного шкафа. Мы переглянулись. Стояла тишина, в которой отчетливо слышалось тиканье настенных часов.

— Феликс! — донесся женский голос. — Дела все хуже, а их нет и нет!

Пайк уже стоял у меня за спиной. В кабинете повисла тревожная тишина, и я отчетливо слышал дыхание Пайка, хотя внизу продолжала играть музыка. Женщина снова позвала его, но Пайк не ответил.

— Могу рассказать, как все произошло, — обратился я к Гарриману и, повернувшись, снизу вверх посмотрел на Пайка. — Если хотите притворятся, что всего лишь УЛОЖИЛИ яйца, дело ваше. — Пайк глянул на меня и промолчал. Я снова повернулся к Гарриману: — Мы попались, так что вот как оно случилось. Брат Пайка...

Я почувствовал оглушительный удар по виску, зубы клацнули, и на мгновение все расплылось перед глазами, как кинокадр не в фокусе. Я потряс головой, и мне показалось, что сейчас она слетит с плеч и закатится под книжный шкаф, откуда ее придется доставать палкой. Я сжал голову руками. В ушах стоял какой-то гул, а в глазах полыхали ярко-синие вспышки. Гарриман скрутил Пайка, а Чико перехватил антикварный пистолет, с красным и блестящим концом дула. Снова крикнула женщина. Теперь кабинет заполнили звуки клаксонов и вспышки синих мигалок.

— Ради Бога! — с презрением выкрикнул Пайк. — Неужели у вас нет ни капли самоуважения?

За пределами дома продолжала вопить сирена пожарной машины, и через окно я видел, как по дорожке неторопливо ползла цистерна с водой, синие отсветы мигалки которой бросали блики на потолок.

— Если хотите, можете говорить, что всего лишь УКЛАДЫВАЛИ яйца, — снова повторил я и потер голову. Он было дернулся, но по-настоящему даже не пытался высвободиться.

Женщина снизу позвала:

— Феликс, дорогой! Тебе бы лучше спуститься и поговорить с пожарными. — Затем я услышал, как она сказала: — Может, он не слышит?

— Я надеялся, что вы будете более покладисты, доктор, — строго заметил Гарриман.

— Я занят, дорогая! — крикнул Пайк.

Граммофон начал исполнять «Когда я влюблен», и раздались звуки сдержанных аплодисментов, при помощи которых гости продолжали демонстрировать, что в них по-прежнему жив дух «не уступай смерти».

— Я полагаю, вы не станете отрицать, что встретились со мной в парке и привезли сюда, чтобы познакомить с вашим братом? — спросил я.

— Мне было бы интересно услышать ваш ответ, сэр, — настаивал Гарриман.

— Мне нечего сказать, — буркнул Пайк.

Гарриман обвел глазами комнату, как бы подсчитывая, сколько в ней человек. Чико заворачивал пистолет в грязный носовой платок.

— Попытка покушения с помощью огнестрельного оружия, — констатировал я. — Это уголовное преступление.

Гарриман освободил Пайка от своей хватки и очень тихим голосом обратился к нему:

— Честно говоря, сэр, я не испытываю ни малейшего уважения к таким людям, как эта личность. — Кивком головы он показал в мою сторону. — Отбросы общества — это все, что можно о них сказать. Но они знают законы, и нам приходится соблюдать их. Он понимает, что к нему нельзя в полной мере применить «Акт об общественном достоянии» и, скорее всего, его ждет обвинение в небольшом правонарушении. И я бы предпочел, чтобы вы первым делом изложили свою версию в письменном виде. Я хочу использовать ваши показания, чтобы прижать его. Но он решил представить события в другом свете. И в таком случае он может уйти от наказания. Сами убедитесь. Обычно страдают лишь такие идеалисты, как вы.

Кто-то коротко постучал в двери, и они открылись.

— Ты должен спуститься, Феликс, — решительно потребовал женский голос. Затем женщина втолкнула перед собой в комнату краснолицего пожарного. — Скажите ему, что он обязан спуститься, — заявила она. Когда дверь открылась, музыка стала громче, и, кроме того, я слышал разговоры пожарных по радиотелефону и пыхтение помпы.

— Я бы не хотел тревожить ваших гостей, — начал пожарный, — но обстановка несколько осложняется, сэр.

— Каких действий вы от меня ждете? — срываясь на визг, заорал Пайк.

— Непосредственной опасности нет, сэр, — успокоил пожарный. — Мы протянули шланг от нашей цистерны, но для того, чтобы подключиться к основному насосу, необходимо подтянуть технику поближе к дому. В настоящий момент мы перегородили улицу, а машины ваших гостей мешают нам развернуться. Опасности нет, но мы лишены пространства для маневрирования. — Он запустил палец под ремешок шлема и оттянул его.

Женщина повторила требования пожарных:

— Им нужно место, чтобы развернуться, Феликс.

— Подождите! Подождите минутку: — Пайк вытолкал жену и пожарного за дверь, закрыл ее и повернул ключ.

Невозмутимо, словно ничего не случилось, Гарриман продолжал разговаривать с ним.

— Сэр, знаете ли вы, что эти яйца предназначались для пересылки в Советский Союз?

— Это просто смешно, — медленно и терпеливо начал Пайк. — Мы все — члены движения «Свободная Латвия» — сотрудничаем с американцами. Сам я секретный американский агент. Все наши действия направлены на изгнание коммунистов из Латвии. — Он все это втолковывал Гарриману так, словно тот вступал в ряды его общества.

— Машины! — услышал я из-за двери громкое требование пожарного.

— Настаиваю, — обратился я к Гарриману, — чтобы мне немедленно предоставили возможность сделать письменное заявление.

— Очень хорошо, — согласился тот. — Отправляйтесь с ним, сержант Аркрайт, — дал он указание Чико, и мы вдвоем направились к дверям.

— Нет! — заорал Пайк. — Я тоже должен присутствовать!

Он догнал нас на лестнице, протолкнувшись мимо женщины и пожарного. Из-за спины я услышал, как пожарный увещевал миссис Пайк:

— Я же объяснил, что никакая опасность ему не угрожает. Абсолютно ничего страшного.

* * *

Мы доставили доктора Феликса Пайка в министерство обороны. В холле нас встретили трое полицейских, которые уже подготовили для наших нужд два кабинета. Пайк сказал, что он готов сделать заявление. Гарриман положил на стол перед ним стопку бумаги, и он принялся писать. В первом абзаце сообщил время и место своего рождения (Рига, Латвия) и общественное положение своих родителей. Остальная часть заявления напоминала скорее политический манифест, требующий немедленного вооруженного вторжения в Латвию с целью изгнания коммунистов. Когда Гарриман напомнил ему, что в данный момент речь идет о хищении штаммов вирусов из правительственной исследовательской лаборатории в Портоне, Пайк пришел в крайнее возбуждение. Он порвал свое заявление в клочки и демонстративно сложил руки на груди. И теперь он сидел, поблескивая белоснежной манишкой, как персонаж рекламы моющих средств.

— Вы не имеете права задерживать меня против моей воли, — заявил он.

— Еще как моту, сэр, — возразил Гарриман. — В соответствии с параграфом номер 195 «Акта об армии». Лицо покусившееся на имущество армий, может быть арестовано и без наличия ордера. Вы не под арестом, но будете находиться здесь, пока я не получу от вас объяснений.

— Я требую встречи со своим адвокатом, — парировал Пайк.

— А я требую объяснений, — настаивал Гарриман, после чего этот диалог повторился не менее шестнадцати раз.

Наконец Пайк промямлил:

— Я врач. И вы должны оказывать мне хоть минимум уважения.

— Врачевание еще не дает вам права чувствовать себя сверхчеловеком, — вежливо возразил Гарриман.

— В самом деле? — озлился Пайк. — Но порой мне это приходит в голову. Особенно, когда на прием приходят пациенты из разряда недочеловеков.

Один из охранников министерства, худой мужчина сорока с лишним лет, подошел к нему и дал пощечину. Три оплеухи громко прозвучали в тишине кабинета; глаз даже не мог уследить за движениями руки.

— Не пытайтесь вступать с ними в спор, — вежливо сказал он Гарриману. — Так и будете ходить по кругу. — Полицейский взглянул на Гарримана, лицо которого продолжало хранить бесстрастное выражение. — Я имею в виду... — произнес полицейский. — Именно это я и имею в виду. Так, значит, мы хотим домой?

Пайк сидел белый как мел, и нос его кровоточил. На белоснежной манишке рдели капли крови. Посмотрев на нас, он уставился на эти пятна. Думаю, он не мог поверить, что подвергся избиению, пока запятнанная манишка не подтвердила этот факт. Он стер кровь носовым платком и аккуратно снял галстук. Сложив его, он засунул бабочку в карман. Лицо его было измазано, и он звучно шмыгал носом, стараясь остановить кровотечение.

— Пиши, — гаркнул полицейский. — Кончай сморкаться и начинай писать. — Ткнув пальцем в лист бумаги, он оставил на нем небольшое красное пятнышко.

Пайк взял свою авторучку, снял с нее крышечку и, по-прежнему шмыгая носом, стал писать тем неразборчивым почерком, который вырабатывается у врачей за шесть лет обучения.

— Отведите доктора Пайка в другую комнату, — приказал Гарриман.

— И чтоб больше никаких грубостей, — добавил я.

Пайк повернулся ко мне — он все еще считал меня коллегой по несчастью — с гневной репликой:

— Позаботьтесь лучше о себе. Я не нуждаюсь в защите со стороны таких личностей и делаю то, что считаю нужным для Америки и для Латвии, откуда родом мой отец и моя жена. — Нос у него снова стал кровоточить.

— У вас опять кровь из носа идет, — заметил я.

Полицейский взял бумагу, ручку и вывел Пайка из кабинета. Дверь за ними закрылась. Гарриман зевнул и предложил мне сигарету.

— Думаю, что все будет в порядке, — устало вздохнул он. — Чико считает, что ты просто гений. — Тот улыбнулся, давая понять, что не совсем согласен с ним. — Но что бы я ни говорил, он уверен, что ты не понял значения камина в доме его брата.

— Восхитительно, — мрачно буркнул я. — Предполагаю, что скоро и Доулиш придет к такому же выводу.

 

Глава 24

Задача, которую мне предстояло решить после приземления в Хельсинки, выглядела довольно просто. Харви Ньюбегина должны были арестовать американцы без всякого моего касательства к этой операции. Проблема вовсе не сложная. Любой из наших юных оперативников, только что завершивший подготовку на курсах в Гилдфорде, мог справиться с ней, после чего посмотреть кино, пообедать и успеть на следующий самолет в Лондон. Через пять минут после посадки я понял, что Доулиш прав. Ее должен решать новый человек, который не знал Харви больше десяти лет и мог спокойно передать его какому-нибудь розовощекому агенту ЦРУ, словно пакет с продуктами, — будьте любезны, распишитесь вот здесь, получите триста долларов на карманные расходы. Мне это оказалось не под силу. Я оптимист. Даже когда идет последний акт «Богемы», я продолжаю верить, что Мими выкрутится. Несмотря на все доказательства, я все еще не мог поверить, что он пытался убить меня, подрядив для этого уголовников под Ригой, и продолжал считать, что мне удастся все выяснить. Что ж, это лишнее свидетельство в пользу того, что мне следовало бы заниматься какой-то другой деятельностью. О чем я давно подозревал.

* * *

Если американцы и следили за Харви, то занимались этим из рук вон плохо. Я смутно надеялся, что они возьмут его сразу же после прибытия в Хельсинки, но Харви предстал в роли шведа по фамилии Эрикссон, а это означало, что он вообще не должен предъявлять свой паспорт. Автобус, в котором мы отъехали от аэропорта, вез только трех пассажиров, и Харви попросил водителя высадить нас на крытой автобусной остановке в миле от аэропорта. Окружающее пространство затянуло жесткой коркой мерзлого снега. Мы подождали тут, пока автобус не скрылся из виду, и, издавая трубные звуки клаксона, к нам подлетел «фольксваген» Сигне. Мы покидали сумки за спинку заднего сиденья, и Сигне поехала в город по длинной дуге объезда, чтобы мы явились со стороны Турку.

— Я сделала все, как ты и просил, — сообщила она Харви. — Ту квартиру, куда мы сейчас направляемся, я сняла по почте под выдуманным именем и аванса не платила. Затем я поехала и прокрутила классную операцию с арендой места в Пурву. И все время провела там, наводя порядок, пылесося и расстилая кровати. Вчера я заказала цветы, и копченую лососину, и те lasime-starin silli, что ты так любишь, и еще дополнительное постельное белье и предупредила, что все должно быть доставлено не позже, чем через три дня.

Задние колеса машины, случалось, проскальзывали и шли юзом, но Сигне без труда восстанавливала равновесие.

— Ты потрясающая личность! — воскликнул Харви и, сняв ее руку с баранки, поцеловал ладонь. — Разве она не похожа на чистый ломоть хлеба? — через плечо спросил Харви.

— Один к одному, — усмехнулся я.

— У нас любовь втроем, — подмигнула Сигне, полуобернувшись ко мне. — Тебя устроит?

— Я представлял себе любовь втроем — это когда я и две девушки.

— Но с двумя мужчинами чувствуешь себя как-то богаче, — вернула мне брошенный шар Сигне.

— Человек живет не хлебом единым, — сказал я.

Сигне поцеловала Харви в ухо. Когда дело касалось общения с ним, ее европейский инстинкт был на десять голов выше американской эмансипированности Мерси Ньюбегин. Сигне никогда не пыталась одержать верх над Харви или размазывать его по стенке; она уступала и соглашалась с чем угодно, а получив временное преимущество, пускала в ход все свое умение, и он потом менял свои планы. Ее искусство напоминало тактику армии, готовящейся к штурму, когда она пытается понять намерения другой стороны. Сигне обладала прирожденным умением проникать за вражеские линии, практически лишая возможности не влюбиться в нее, но надо быть предельно простодушным человеком, дабы верить всему, что она несла. В ее обществе Харви и становился таким легковерным простаком.

* * *

Все время мы фактически не выходили из дома, если не считать визита в кинотеатр, где шел старый фильм Ингмара Бергмана, и короткой вылазки Харви, во время которой он купил для Сигне две дюжины роз по четыре финские марки каждая. Харви ни разу не заикнулся, что, скорее всего, его разыскивают американцы. Мы прекрасно проводили время в своем обиталище, хотя оно выглядело довольно неприглядно и все комнаты пахли свежей краской. На второй вечер я выяснил, что представляет собой lasimestarin silli. Это оказалась свежезасоленная сельдь. Харви съел штук шесть рыбин, вслед за которыми последовали бифштекс с жареной картошкой и яблочный пирог; после этого, расположившись тесным кругом, мы стали обсуждать, почему армяне всегда невысокие и смуглые, отличается ли вкус сигарет «Мальборо» финского производства, заживет ли мой сломанный палец и станет ли он как новый, какого рода сметану надо класть в борщ, могут ли американские рабочие позволить себе шампанское, в состоянии ли «рамблер» обогнать «студебеккер», как распознавать возраст лошади по зубам и примет ли наконец Америка метрическую систему. Когда мы утомились, удовлетворяя жажду Сигне к знаниям, то углубились в чтение. Я взял себе старый номер «Экономиста», Харви шуршал финскими газетами, а Сигне с головой ушла в английский журнал для женщин. Она не столько читала его, сколько проглядывала, время от времени швыряя в нас вопросы, которые мы старались подхватывать, как летающие тарелочки.

— Вот послушайте. — Сигне стала читать вслух. — «Она увидела Ричарда. Такие загадочные зеленые глаза, такая улыбка, свойственные только ей одной, были полны странных восхитительных обещаний. Она знала, что где-то в глубинах его одинокого сердца найдется место и для нее». Ну не прелестно ли?

— Думаю, что просто потрясающе, — изрек я.

— Правда?

— Конечно, он так не думает, — раздраженно бросил Харви. — Когда наконец ты уяснишь, что он профессиональный врун? Мастер обмана. Он пользуется ложью столь же легко, как Шекспир пятистопным ямбом.

— Спасибо, Харви, — наклонился я.

— Не обращай на него внимания, — утешила меня Сигне. — Он сходит с ума, потому что комикс с Поппи написан по-фински.

— С Рипом Кирби, — уточнил Харви. — Это единственный комикс, который я читаю.

К полуночи Сигне сделала какао, а затем все мы разошлись по своим комнатам. Дверь я оставил приоткрытой и примерно в четверть второго услышал шаги Харви в гостиной и бульканье, когда он вытащил пробку из оставшейся на столе бутылки. Стараясь не производить ни малейшего шума, он вышел через парадную дверь. Я наблюдал за ним из окна: он ушел один. Подойдя к дверям спальни Сигне, я послушал, как она беспокойно ворочается в кровати. Я решил, что красться вслед за Харви по пустым улицам — верх глупости, так что вернулся в постель, закурил и по размышлении вернулся к выводу, что прежде, чем исчезнуть, Харви конечно же вернется к Сигне. В гостиной послышались шаги, и кто-то постучал мне в дверь.

— Войдите, — сказал я.

— Ты хочешь чаю? — спросила Сигне.

— Да.

Она направилась на кухню. Я слышал, как чиркнула спичка и загудела газовая горелка, и продолжал валяться в постели. Вскоре Сигне снова появилась — на этот раз с подносом, на котором стояли чайник, сахар, тосты, молочник, розетка с медом и чашки с золотым ободком.

— Еще нет и двух часов, — запротестовал я.

— Я люблю перекусывать ночью. — Сигне налила мне чаю. — С молоком или с лимоном? Харви ушел. — На ней была его старая пижама, застегнутая всего на две пуговицы. Сверху она набросила шелковый халатик.

— Знаю, — кивнул я. — С молоком.

— Хотя он вернется. Отсутствовать он будет недолго.

— Откуда ты знаешь? Нет, сахару не надо.

— Он не взял с собой ту старую пишущую машинку. Без нее он никуда не ездит. Он хочет жениться на мне.

— Восхитительно.

— Конечно, это не предел мечтаний. И ты знаешь, что тут нет ничего восхитительного. Вовсе он меня не любит. Он сходит по мне с ума, но вовсе не любит. Он сказал, что дождется меня. Но какая девушка будет тратить время на человека, который готов ждать ее? Да и в любом случае он собирается жить в России.

— Ясно.

— В России. Ты понимаешь? В России!

— Слышу.

— Можешь ты представить себе, что мне — финке — придется жить среди русских?

— Вот уж чего не знаю. — Я смотрел на нее с нежностью.

Она присела ко мне на кровать.

— В последний день Зимней войны, когда уже подписали перемирие, в полдень огонь должен был прекратиться. Оставался всего час, и финские солдаты собрали свое оружие, и те из них, что не стояли на передовой, начали отходить. Все дороги в тылах войск сразу заполнились гражданскими, солдатами и лошадьми, все радовались, что война окончилась, хотя нам пришлось отдать русским нашу милую Карелию. И за пятнадцать минут до полудня русские начали бомбардировку. Говорят, что такой мощной бомбардировки не случалось за всю войну; в последние пятнадцать минут войны погибли тысячи финнов, многие остались калеками и спаслись, чтобы рассказать нам, как это произошло. — Она улыбнулась. — Так что русских я хочу видеть только через телескопический прицел.

— Может, тебе стоило бы четко изложить Харви свою точку зрения вместо того, чтобы поддерживать его иллюзии.

— Ничего я не поддерживаю. То есть я кручу с ним роман, но девушке не возбраняется так себя вести, а мужчине не обязательно сходить по ней с ума. Я хочу сказать, что он просто вне себя, этот Харви. — Длинный шелковый халат Сигне, расшитый золотом по черному фону, колыхнулся, когда она встала. — Тебе не кажется, что в нем я похожа на леопарда?

— Слегка смахиваешь, — согласился я.

— Я и есть леопард. И могу наброситься на тебя.

— Не делай этого, будь хорошей девочкой. Пей чай, пока он не остыл.

— Я леопард. Хитрый и свирепый. — У нее изменился голос. — Я не поеду с Харви в Россию.

— Очень хорошо, — улыбнулся я.

— Харви говорит, что ты счел это прекрасной идеей.

— Видишь ли. — Я помедлил, прежде чем высказаться. — Харви очень привязан к тебе, Сигне.

— Очень привязан, — презрительно фыркнула она. — Леопарду нужно гораздо больше.

— О'кей, — не стал я спорить. — Он испытывает к тебе страстную, отчаянную и сумасшедшую любовь.

— Ты не смеешь говорить о ней так... так издевательски. Ты не имеешь права говорить так, словно он чем-то болен.

— Прошу прощения, но если бы ты испытывала к нему нечто подобное, я бы говорил с меньшим энтузиазмом.

— Вот оно что! Вот что ты думаешь о Харви! Все это время ты просто жалеешь его. А я-то думала, что ты ревнуешь, что ты мечтаешь обо мне, а на самом деле ты просто жалел Харви, что вот, мол, попался такой ужасной бабе, как я. Вот оно как! Мне, конечно, пора бы догадаться!

— Только не начинай рыдать, Сигне, — предупредил я. — Будь умницей, налей мне еще чаю.

— Ты больше не мечтаешь обо мне?

— Еще как мечтаю.

— В воскресенье Харви отправляется в Россию. В воскресенье! На дневном поезде до Ленинграда. Когда он попрощается и уедет в Россию, тогда все станет по-другому?

— В каком смысле?

— Станет все по-другому между нами? Ну, ты понимаешь.

— Прекрасная мысль. — Я погладил ее по голове. — Но я поеду в Россию вместе с Харви.

— Ты просто издеваешься надо мной! — заявила она.

— Не сыпь сахар мне на постель.

Сигне запрыгнула на кровать, награждая меня шутливыми шлепками, которые носили явно сексуальный подтекст.

— Я леопард, — рычала она. — У меня длинные и о-о-очень страшные когти. — Она вцепилась действительно длинными ногтями мне в спину и прошлась по позвоночнику до поясницы. — Я леопард-левша, — сообщила она. Теперь пальцы ее двигались легко и осторожно, как у археолога, который расчищает найденный хрупкий черепок. Растопырив четыре пальца левой руки, она всадила в меня ногти.

— Ох, — простонал я. — Или иди в постель, Сигне, или поставь еще воды в чайнике.

— А ты знаешь, куда ушел Харви? — Она потерлась мордочкой мне о плечо; лицо ее было липким от крема.

— Не знаю и знать не хочу, — ответил я, понимая, что сейчас она сама мне все выложит.

— Повидаться с доктором из Англии. — Она сделала паузу. — Вот теперь ты меня слушаешь.

— Слушаю, — признался я.

— Миссис Пайк — женщина-врач — привезла несколько тех яиц. Она думает, что они будут отправлены в Америку, но Харви должен прихватить их с собой в Россию, иначе русские не позволят ему остаться.

Должно быть, она успела получить их от агента в портонской экспериментальной лаборатории до того, как мы его посадили под замок. Если их держать при соответствующей температуре, яйца будут в отличном состоянии, о чем миссис Пайк осведомили во всех подробностях.

— Харви рехнулся, если рассказывает тебе все это.

— Я знаю, — прорычала Сигне. — Леопард хитер, безжалостен и коварен.

Она перегнулась через меня, дотягиваясь до выключателя настольной лампы. Эта чертова пижамная куртка была слишком свободна для нее. Лампа потухла.

— Как леопард с леопардом. — Я обнял ее. — Помни, что бабуины — это единственные животные, которые могут обратить нас в бегство.

 

Глава 25

Теперь все мои планы были подверстаны под воскресенье. Я успел проинформировать Лондон. А также получить визу в Ленинград — и Харви, похоже, радовался, что я согласился составить ему компанию. В воскресенье утром мы встали поздно и неторопливо собрали вещи. Сигне в это время пила кофе и, слушая результаты чемпионата Англии, делала отметки в своем купоне футбольного тотализатора. Выиграть ей не довелось. «Лидс юнайтед», вместо того чтобы свести встречу вничью; проиграл как раз к тому моменту, когда мы кончили укладываться. Поздний завтрак состоялся на вокзале в ресторане на первом этаже, откуда открывался вид на длинный центральный зал, в котором киоски торговали гамбургерами, рубашками, цветами, сувенирными кружками, «Популярной механикой» и «Плейбоем».

Двое полицейских в меховых шапках и синих макинтошах прочесывали ряды сидений в поисках бродяг, а другой коп в штатском околачивался у круглосуточной автоматической камеры хранения, поедая хот-дог. На холодном перроне без крыши бок о бок стояли вереницы вагонов, выкрашенных в темный коричневато-серый цвет. Внутри они разделялись тонкими высокими перегородками. Угловатые и неуклюжие, они имели на крышах по дюжине огромных уродливых вентиляторов. В хвосте последнего поезда были прицеплены три красных цельнометаллических вагона. Под их широкими окнами тянулась желтая полоса, и на каждом вагоне красовался герб Советского Союза и висела белая пластина с надписью «Хельсинки — Москва». Из труб вагонов тянулись тонкие черные дымки.

У ступенек купейного вагона стоял русский проводник — крупный мужчина в черной шинели и меховой ушанке. Взяв наши билеты, он с бесстрастным интересом посмотрел, как Сигне обнимается с Харви. Обилие снега вокруг, шипение пара и перекличка паровозных свистков предоставляли Сигне прекрасную возможность сыграть Анну Каренину. Казалось, она и подготовилась к этой роли, облачившись в пальто с высоким воротником, меховую шляпку и муфту. Я по-братски поцеловал ее, а она прошлась ноготками по ноющему месту на моей спине, когда я уступал место Харви, уже готовому к сцене прощания. Потрясающе, до чего оба они обожали театральные сцены. Она заботливо поправила воротник пальто Харви, словно провожая сына в первый день в школу. На глазах Сигне стояли такие крупные слезы, что я был готов поверить — она сейчас передумает и прыгнет в вагон, если бы только не сложности, которые будут ждать ее в Ленинграде.

Когда Харви наконец присоединился ко мне в купе, он тут же уткнулся носом в стекло и не переставал махать Сигне, пока она не превратилась в неразличимую точку на заснеженном перроне. Проводник снял шинель и принялся засыпать уголь в странную маленькую печку, что стояла в конце коридора. Вскоре он принес нам слабого чая с лимоном в мельхиоровых подстаканниках с изображением спутника и пачку московского печенья. Харви откинулся на спинку дивана. Он принял решение и сейчас невозмутимо попивал чай, наблюдая за длинными вереницами платформ с лесом и цистерн с керосином и мазутом, которые, позвякивая на стыках, двигались в том же направлении, что и мы. На небе цвета серого сланца дым выписывал причудливые каракули. Поезд дернулся и с лязгом остановился. По обеим сторонам состава низко лежало тусклое северное небо, и на его фоне виднелись черные точки и линии, напоминавшие о цивилизации — изгороди, столбы, провода и дороги с ползущими по ним машинами; уткнувшись бамперами друг в друга, они следовали вереницей, как муравьи по пепельно-серому трупу.

— Эта зима никогда не кончится, — с тоской произнес Харви, и я кивнул. Я понимал, что он имеет в виду.

Послышалось шипение тормозов. Какой-то маленький зверек, скорее всего заяц, испуганный этим неожиданным звуком, выскочил из-за деревьев на дальнем конце прогалины.

— Ты думаешь, что она шлюха, — посмотрел на меня Харви. — Тебе не понять, что я такое в ней увидел.

«Ну и парочка, — подумал я, — оба озабочены, лишь бы не казаться идиотами, вместо того чтобы в самом деле не быть ими», а вслух сказал:

— Она мне очень нравится.

— Но?

Я пожал плечами.

— Но что? — настаивал Харви.

— Она же ребенок. Для тебя она некое возмещение детей, а не твоей жены. — Скрестив руки на груди, Харви продолжал смотреть на холодное заснеженное пространство. Голова его слегка качнулась: может, он кивнул.

Мы молча смотрели друг на друга.

— Этого просто не может быть, — напрягся Харви. — Все складывалось потрясающе хорошо, пока длилось, но уж слишком хорошо. А когда сама жизнь находится под угрозой, личное счастье должно отступать на второй план.

Я так и не понял, что он имел в виду.

— Рад, что ты все видишь в таком свете, — отозвался я.

— Ты все время был в курсе? — спросил он. Я кивнул. — Он не такой уж важный агент. Всего лишь курьер, который пару лет работал на русских, но они ценили его далеко не по высшей ставке. Пока Сигне не убила его. Тогда они спохватились. После того как Сигне убила его заколкой для волос — в школе Мидуинтера ее научили, как это делается, — и похитила у него кое-какие документы, внезапно он обрел значимость стал героем и мучеником. Я не знал, — нахмурился Харви. — Как-то все это забавно. Я ничего не знал, и Сигне лишь вчера мне все рассказала. — Он стоял, плотно обхватив себя руками как бочку обручами. — При настоящем положении дел они ей ничего не сделают, но, окажись она в России, ей бы пришлось выдержать нелегкие допросы.

Я кивнул, соглашаясь.

— Ее бы стали допрашивать.

— Всего она убила четырех человек, включая русского курьера и Каарну. В организации Мидуинтера она считается штатным убийцей. Потрясающая девушка!

— Да. — Других слов я не нашел.

— А теперь она выйдет замуж за своего кузена. Брак без любви, только для виду, потому что он служит в полиции Бедняга жениться без любви, — он расслабился, разведя скрещенные на груди руки.

— Кто, муж?

— Да, — кивнул Харви. — Бедняга. Ей бы следовало раньше все мне рассказать. Я никогда больше не женюсь. — Он вытащил сигареты и предложил мне, но я отказался.

— Так ведь на деле ты же женат, — напомнил я ему.

— Ну не так уж это и серьезно. — Харви удивленно покачал головой. — Бедняга.

— Да, — согласился я. — Бедняга.

Поезд издал длинный мучительный стон, состав содрогнулся и по нему прошел перестук и перезвон.

— Харви, мы знаем друг друга с давних времен. И никогда раньше я не пытался давать тебе советы, не так ли? — Он ничего не ответил. — Когда этот поезд подойдет к станции Вайниккала, нам с тобой придется покинуть его.

Харви, продолжал молча смотреть в окно, но на этот раз по лицу его прошла судорога, красноречиво давшая понять что он этого не сделает.

— То, как ты собираешься поступить, Харви, невозможно. И Вашингтон перекроет тебе все пути. Тебя раздавят, как мошку, может, на это потребуется год, но они добьются своего. Когда агент обладает такой информацией, которая известна тебе... — я покачал головой. — Имеет смысл обговорить ситуацию с Мидуинтером. Он будет платить тебе пенсию до конца жизни.

— И уж он-то позаботится, чтобы длилась она не очень долго, — хмыкнул Харви.

— Если это тебя волнует, мы можем в подробностях обсудить, как обеспечить тебе защиту. Скажем, возьмешь отпуск на год, будешь ловить рыбу и отдыхать. А я буду продолжать работать с Сигне. Она навестит тебя...

— Она не появится. Это конец. Мы попрощались друг с другом.

— Есть и другие девушки...

Харви опять покачал головой.

— Если дело только в них...

— Ради Бога, — взмолился Харви. — Ты обрабатываешь меня так, словно я шифровальщик из Восточного Берлина. Девушки и шампанское, рулетка и спортивные машины. Понимаешь, я люблю Сигне. Ты в состоянии это уяснить? И я могу только радоваться, что ее нет со мной. Она настолько восхитительна, что ей незачем ввязываться в эти вонючие дела. — Сведя пальцы в щепоть, Харви тыкал ими перед собой, подчеркивая каждое слово, словно хватал их и расставлял на линии горизонта в длинный нескончаемый ряд. — Вот в чем и выразилась моя любовь к ней: я уговорил ее остаться в Хельсинки. Мне не нужен ваш паршивый отпуск в каком-нибудь злачном месте Европы и тем более мне не нужны девушки.

Я допустил оплошность. Придется пробовать снова.

— Хорошо, Харви. В любом случае разыграем партию по твоим нотам. Ты не хочешь делать ничего, к чему у тебя не лежит сердце. Но ты можешь представить, каковы должны быть приказы, которые я получаю; оба мы с тобой занимаемся одним и тем же. Попробуем выстроить такое развитие событий, которое устроит Вашингтон и в то же время тебя.

— Неужели ты еще не прекратил? Как ты не понимаешь, что я не просто перебежчик?

— Что же ты в таком случае собой представляешь — будешь торговать своими рассказами, как тебя постигла сексуальная неудача в браке?

— Оставь меня в покое. — Харви забился в угол дивана и зажал кончик носа большим и указательным пальцем, словно пытался выдавить оттуда последнее слово.

— Так что, по-твоему, произойдет, когда ты пересечешь границу? — спросил я. — Ты думаешь, что тебя встретят на перроне и тут же повесят на грудь медаль? Ты думаешь, что на первомайском параде будешь стоять на трибуне Мавзолея? Ты же знаешь, какая судьба ждет перебежчиков, которые переходят к нам, — так почему ты считаешь, что у тебя все будет по-другому? Ты кончишь преподавателем английского языка в партийной школе в Киеве, В лучшем случае.

— Так почему, по-твоему, я перехожу на другую сторону? — презрительно спросил Харви. — Потому что Мидуинтер отказался поднять мне зарплату на пятьдесят долларов?

— Понятия не имею, что тебя побудило, но уверен, что, когда поезд отойдет от станции Вайниккала, поздно будет что-то менять. Тебе придется попрощаться со своими детьми, с женой, с Сигне и со своей страной.

— Это больше не моя страна, — насупился Харви. — Из меня пытались сделать американца, но ничего не получилось. Мне не нужен ни Уолт Дисней, ни Голливуд, ни Детройт, ни Мэдисон-авеню, чтобы объяснить мне, как одеваться, что думать и какие питать надежды. Расписано до последней строчки, что представляет собой Американская мечта. Каждый вечер американцы укладываются в постель, мечтая, что вот они проснутся утром и не будет красного Китая. Они грезят, что наконец русские воспримут доводы здравого смысла. Появятся русские издания «Таймс», «Лайф» и «Ридерс дайджест», а русские домохозяйки будут носить тонкие трусики и покупать средства для чистки туалетов на станциях заправки.

— Мидуинтер так не думает.

— Еще как думает! Просто он считает, что стоит первым делом помахать у них перед носом кулаком, и все наладится. Послушай, — доверительным тоном заявил он. — Может, у меня и нет устоявшихся политических взглядов, но я русский. Мой старик был русским. Я говорю по-русски не хуже полковника Стока. И я просто возвращаюсь домой, вот и все.

— О'кей, — согласился я. — Но только не с этими яйцами, Харви. Я не собираюсь за ноги тащить тебя обратно, но я не могу позволить тебе уйти с ними. То есть... — Я развел руками. Харви истолковал мой жест как угрозу.

— Только не пытайся применить силу, — усмехнулся он. — Эти четыре яйца лежат у меня под рубашкой. Те самые, которые оказались удачными из партии в полторы тысячи. Я не утверждаю, что твои ребята не смогут повторить опыт, они смогут. Но ты же знаешь, тебе не поверят, что бы ты ни рассказывал, почему они разбились. — Я кивнул. — Так что я их храню прямо на теле. Они живые, ибо их греет тепло моего тела, и штаммы вируса сохраняют жизнеспособность. Стоит мне лишь поерзать по этому дивану, и я весь буду в яичнице. Я скажу, что тебе стоит сделать. Ты прибудешь в Ленинград вместе со мной. Там размножат вирус, а ты получишь четыре точно таких же яйца, точно так же заклеенных. И доставишь их в Лондон. Ну как, идет?

— Это плохо пахнет, — заметил я. — Но в данный момент не могу придумать ничего иного.

— Молодчина, — обрадовался Харви. Он допил холодный чай и уставился на пейзаж за окном. — Я искренне рад, что ты принял подачу. Я прямо измаялся в ожидании.

Поезд притормозил и останавливался еще несколько раз, подъезжая к границе. Харви мрачно наблюдал за длинным грузовым составом, что полз мимо нас.

— Все отходит в прошлое, — произнес я философски.

Харви кивнул.

— Я рад, что теперь ты знаешь о русском курьере, которого убила Сигне. — Улыбнувшись, он неторопливо выпустил клуб дыма, скрывшись за его завесой. — Теперь ты знаешь, что представляет собой Сигне.

— Ты считаешь, что она выдумала эту историю, — укорил я его.

— Да нет же, черт побери. — Харви затянулся сигаретой. — Расставаясь со мной, она была расстроена куда больше, чем я, прощаясь с нею. Куда больше. — Снова пошел снег. — Самая холодная зима из всех, что мне запомнились, — поежился он.

— С твоей точки зрения, — сказал я.

Поезд опять остановился.

— Вайниккала! — услышали мы объявление о приближении последней пограничной станции.

— Давай выйдем и попьем кофе, — предложил я. — У нас есть не меньше двадцати минут, пока подцепят русский локомотив. Посидим немного за последней чашкой настоящего кофе. — Харви не пошевельнулся. — Последняя чашка настоящего кофе, Харви, — повторил я. — Последняя в жизни.

Усмехнувшись, Харви осторожно, чтобы не повредить яичную скорлупу, накинул пальто.

— Ничего смешного, — буркнул он.

Я вскинул руки, давая понять, что сдаюсь, и двинулся по коридору вагона.

— Во всяком случае, финнов пока вокруг в избытке.

Русский проводник, продолжая возиться с печкой, посмотрел на нас и улыбнулся. Харви заговорил с ним по-русски: попросил его проследить, чтобы поезд не ушел без нас, и сказал, что по возвращении мы возьмем еще чаю с печеньем.

— Чего ради ты захотел чаю с печеньем? — спросил я. — Мы же так и так направляемся в буфет.

— Можешь оставить его в целости и сохранности, — объяснил Харви. — Но старик имеет с каждой пачки небольшой навар, что позволяет ему тратить деньги в Финляндии. — И судя по бутылке «Гордона», навар не такой уж плохой.

— Это подарок, — объяснил Харви. — Он рассказал мне, что бутылку преподнес какой-то незнакомый человек.

Харви очень гордился тем, что умеет говорить по-русски.

Мы взяли по чашке кофе в большом станционном буфете, чистом, теплом и светлом. Вся обстановка вокруг носила такой стерильный скандинавский характер, что пейзаж за окном напоминал рождественскую открытку. Мы стояли под хлопьями падающего снега и смотрели, как меняют локомотив — он казался огромной зеленой игрушкой с ярко-красными колесами и красной звездой впереди. Он мягко притерся к вагонам.

— И что дальше? — спросил Харви.

— В вагоны сядут представители финской и советской таможен и иммиграционной службы, которые будут сопровождать нас в пограничной зоне. От Выборга до Ленинграда поезд, к которому подцепят еще несколько вагонов, потащит дизель.

— То есть, сев в вагон, я почувствую себя так благостно, словно я уже в России?

— Или так же отвратно, как в России, — парировал я, поднимаясь по ступенькам и заходя в вагон.

— Так же отвратно! — хмыкнул Харви. — Чем ты обладаешь таким, что недоступно жителям Ленинграда?

— Лично я — обратным билетом в Хельсинки.

Харви сделал вид, что хочет дать мне тычка, но, когда я — тоже в шутку — замахнулся на него, он торопливо прикрылся.

— Осторожнее, я кормящая мать. — Он подумал, что я забыл о его хрупком грузе, но я-то помнил о нем.

Нас ждало долгое путешествие до Ленинграда. Начало смеркаться. Снег продолжал идти, и на фоне темнеющего неба летели легкие снежинки. Харви снял пальто и устроился в углу дивана. На столике лежала белая шитая скатерть и стояла настольная лампа. Поезд тащился час за часом и, казалось, останавливался чуть ли не каждые несколько метров, пока осмотрщики проверяли буксы, подливали в них что-то черное и махали фонарями. Очередная остановка состоялась в лесу. Поляна была большой, как футбольное поле, под покосившимся навесом громоздился так и не вывезенный пиловочник. На просеке между деревьями показалась большая черная легковая машина советского производства. Она неторопливо двигалась по продавленной колее, и из-под ее колес летели щепки и ветки. Лесная дорога проходила тут ярдах в пятидесяти от путей. Машина подъехала к рельсам чуть ли не вплотную и остановилась.

— Итак, это Россия, — сообщил я Харви, включая настольную лампу, и ее желтые блики осветили отражение наших лиц на черной плоскости окна.

— Ты уверен, что на всем пути до Ленинграда так и не появится вагон-ресторан? — спросил Харви.

— Спроси у них, — посоветовал я. — Ты же тут в дружеских отношениях с начальством.

— Разве ты не собираешься втолковывать мне, что это мой последний шанс? — осведомился Харви.

— Слишком поздно. Пограничники уже в вагоне. — Я увидел их через полуоткрытую дверь; шли они по проходу так уверенно, словно им принадлежал весь поезд. Уверенным резким движением проверяющий отбросил створку дверей. — Ваши документы, — протянул руку тот, что был пониже, и отдал честь. На них были кителя и рубашки цвета хаки, темные брюки и зеленые пилотки. Сержант, отдавший честь, рассматривал паспорт Харви с таким тщанием, словно с трудом разбирая латинский шрифт. Рядом с ним возник капитан и выдернул у сержанта паспорт.

— Ньюбегин? — спросил он.

— Да, — ответил Харви.

— Следуете до Ленинграда? — Харви кивнул. — Возьмите свой багаж и следуйте за мной. — Капитан повернулся, собираясь покинуть купе. Сержант нетерпеливо щелкнул пальцами, поторапливая Харви. Похоже, что особым дружелюбием они его не жаловали.

— Я тоже выйду, — поднялся я.

— А вы останетесь в поезде, — вернувшись в купе, поставил меня на место капитан. — Мистер Ньюбегин поедет в Ленинград на машине. Вы же останетесь в вагоне. В полученном мною приказе об этом говорится совершенно четко.

Сержант втолкнул меня обратно в купе и закрыл двери. Я слышал, как в коридоре капитан приказал сержанту не приближаться к Ньюбегину и не прикасаться к нему. Я понял, что капитан опасается, как бы неосторожное движение сержанта не раздавило яйца. Поезд снова дернулся с места, но, протащившись несколько ярдов, опять замер на месте. Я поднял раму окна и увидел, как человек в капитанской форме спрыгнул с подножки на землю и помог спуститься Харви. От железнодорожных путей до просеки осталось ярдов сорок, и, хотя водитель «Волги» постарался подъехать как можно ближе, до машины пришлось добираться по глубоким сугробам. Ее ветровое стекло то и дело заносило снегом, но стараниями ползающих по нему дворников на нем оставались два блестящих черных полукруга. Удушливые клубы дыма российского бензина из выхлопной трубы все густели, и, поскольку я высунулся из окна, до меня долетало их зловоние.

Движения трех человек были неторопливыми, как при замедленной съемке. Харви обернулся ко мне и улыбнулся. Я помахал ему рукой на прощание. Двое русских подтолкнули его к открытой дверце машины. Может, из-за глубокого снега, может, из-за тяжелых шинелей, но все они двигались с медленной хореографической грацией. Изогнувшись, Харви стал стаскивать пальто, а сержант уже стоял у него за спиной с небольшой картонной коробкой, в которую предполагалось переложить яйца. Водитель сидел на своем месте, уставившись на поезд с таким видом, словно впервые увидел его, и это зрелище его напугало. Сняв пальто, Харви стянул пиджак, чтобы извлечь яйца, которые хранились у него под рубашкой. Порыв ветра заставил рубашку вздуться, как парус, а лицо его порозовело от жгучих укусов морозца. Засмеявшись, капитан жестом поторопил его, чтобы все они могли поскорее укрыться в тепле салона. Я так толком и не понял, что случилось вслед за этим, но внезапно Харви — он по-прежнему был в рубашке с короткими рукавами, подол которой трепетал под порывами ветра — сорвался с места. Он побежал к поезду. Из-за глубокого снега ему приходилось высоко вскидывать ноги, и он производил странное впечатление, напоминая лошадь во время выездки. Преодолев первую колею, он поскользнулся на льду, но удержался на ногах, коснувшись земли пальцами правой руки.

Преследователи спешили за Харви, как вереница маленьких красных муравьев. Рванувшись с места, Харви увяз по пояс в снегу, но, высвободившись из его объятий, подпрыгнул и двинулся вперед странными конвульсивными рывками; его кидало из стороны в сторону и, падая, он выворачивался, подстраховываясь вытянутыми руками и снова выпрыгивая из снега, как чертик из коробочки. Вот где пригодилось искусство Харви, изображавшего сейчас нескончаемую балетную сюиту. Все его умение держать равновесие в ходе стремительного движения подвергалось испытанию, когда он продирался сквозь сугробы.

Отбросив картонную коробку и слегка согнув локти, сержант принял классическую позу для стрельбы. Я видел, как у него резко дернулись руки, когда он выстрелил в Харви. Шофер повернул ключ зажигания. Машина, подпрыгивая на колдобинах, двинулась за Харви. Тот стремился добраться до поезда. Вереница муравьев неотступно преследовала его, напоминая капельки крови, подгоняемые ветром. Высунувшись из машины и используя ее распахнутую переднюю дверцу как подпорку, капитан тоже открыл огонь по Харви из своего большого пистолета. Сомнительно, чтобы он мог попасть в него, поскольку «Волга» на ходу моталась и подскакивала на комьях мерзлой земли и ледяных глыбах.

Громыхнув сцеплениями, поезд дернулся и пошел. Харви почти добрался до состава, но он уползал от него. Машина остановилась на повороте дороги в том месте, где она под острым углом отходила от железнодорожных путей. Сержант прекратил стрельбу. Его одинокая фигура застыла в снегу; он стоял, вскинув руку с пистолетом и склонив набок голову, словно пародия на статую Свободы. Стрелок держал под прицелом лесенку, по которой Харви предстояло подняться в вагон: когда он вытянет руки, чтобы подтянуться за перила, то весь окажется на виду, являя собой отличную мишень. Харви добрался до поезда. Я видел, как сержант открыл огонь и ствол пистолета стал дергаться при отдаче.

Не дожидаясь результатов первого выстрела, он вслед за ним тут же выпустил еще две пули. Не знаю, осознавал ли Харви, в каком он окажется положении, поднимаясь на ступеньки, но удача, на которую он всегда так полагался, и сейчас сыграла ему на руку. Он поскользнулся, когда ему под ноги попалась то ли ледяная проплешина, то ли рельс, и во весь рост растянулся на снегу. Теперь, когда Харви выбирался из ямы в снегу, он скрылся из поля зрения, но все же я успел заметить, что локоть у него в крови, а по рубашке ползут желтые потеки раздавленных яиц. Сержанту потребовалось не больше десяти секунд, чтобы выкинуть пустую обойму, найти в кармане новую, вставить ее в рукоятку и снова занять огневую позицию, но Харви хватило этого времени, чтобы головой вперед влететь в открытую дверь вагона. Когда я выскочил из купе, он, извиваясь как уж, на животе полз по коридору. Поезд с лязгом и металлическим стоном рванулся вперед и стал набирать скорость. Харви со всхлипами тяжело переводил дыхание, и его сотрясала дрожь. Он медленно и осторожно перевалился на бок и увидел меня. Глаза его были полуприкрыты тяжелыми веками.

— Господи, как я перепугался, — выдохнул он. — Иисусе...

— Я вижу, у тебя весь живот желтый, — заметил я.

Кивнув, Харви напряг все мускулы, заставляя легкие втягивать в себя воздух.

— Мне казалось, — наконец вымолвил он, — что, пока я тут валялся, эти подонки всадят мне в задницу последнюю очередь.

— Дай-ка мне осмотреть твою руку, — предложил я.

— Дать ТЕБЕ? — взвизгнул Харви. — Неужели ты думаешь, что я не узнал в них твоих людей? Знак, что говорил об обледенении на путях, был на финском. Мы все еще на финской стороне границы. Это твои люди, одетые в форму русских пограничников!

— Они американцы, — возразил я. — Мы бы справились лучше. Дай мне осмотреть твою руку.

— Что ты собираешься делать — закончить то, что им не удалось?

— Не злись, Харви. Уж не тебе обвинять меня после того, как твои подопечные чуть не прикончили меня под Ригой.

— Ко мне эта история не имела отношения, — открестился он.

— Ручаешься честью, Харви? — спросил я.

Он замялся. Когда речь касалась его чести, врать он не мог. Он мог нести ахинею, красть, убить Каарну и того человека в зубоврачебном кресле. Он мог даже поручить своим ребятам прикончить меня, но не мог ручаться честью за вранье. Это понятие было довольно важно для него.

— Ладно, посмотри, что там у меня с рукой. — Харви повернул ко мне локоть. — Я ободрал его о дверь вагона.

Из служебного купе доносился храп пьяного проводника, и краем глаза я видел, как «Волга» исчезала на узкой лесной дороге. В багаже у Харви был лейкопластырь. Я наложил его на ссадину.

— Всего лишь царапина, — успокоил я. У нас почти не оставалось времени до появления настоящих таможенников.

 

Глава 26

Вечером мы остановились в гостинице «Европейская». На следующее утро, когда мы с ним завтракали в буфете — творожники со сметаной, — я постарался как можно непринужденнее изобразить церемонию прощания.

— Проводишь меня до аэропорта? — осведомился я. — Я хочу успеть на утренний рейс.

— И что меня там ждет? Двадцать громил, которые запихнут меня в самолет?

— Не надо, Харви.

— "Не надо, Харви!" — передразнил он. — Вот бы чего мне хотелось — тут же на месте выдать тебя русским.

— Послушай, Харви. Лишь потому, что ты слишком долго играл у себя в Техасе в электронную «Монополию», не стоит думать, что ты разбираешься в шпионских делах. Любому старшему офицеру русской разведки известно, что прошлым вечером я на поезде прибыл в город. Они знают, кто я такой — точно так же, как я знаю их. Теперь никто не напяливает парики и не подкладывает камешки в обувь, после чего отправляется рисовать укрепления.

— А я это делал, — сказал Харви.

— Да, ты это делал, и поэтому пару недель тебе удавалось нас дурачить. Но я никого не могу убедить, что у тебя есть последователи — разве что только те, которых показывают в ночных телепередачах.

— И все же я могу рассказать им парочку таких вещей о тебе, которых они еще не знают.

— Не увлекайся, сынок. Я в на твоем месте молчал как рыба, ибо предполагаю, что в ближайшее время тебя постигнет большое разочарование в этом городе. И когда это произойдет, ты испытаешь острое желание перебраться в какую-нибудь симпатичную дружелюбную страну — но выяснишь, что таковых для тебя практически не существует, тем более, что на сей раз у тебя не будет при себе ни жареных новостей, ни свежих яиц.

— Это ты так думаешь...

— Больше ни слова, — предупредил его я. — А то ты всю жизнь будешь сожалеть о сказанном.

— Я сожалею лишь, что те ребята в Риге не пришили тебя. — Вытерев с губ сметану, Харви отшвырнул салфетку. — Я посажу тебя в такси.

Мы вышли. Оттепель давала о себе знать. Вдоль всего проспекта водосточные трубы стонали и покряхтывали, внезапно вываливая на тротуар груды оттаявшего льда. Снегоуборочные машины убирали последние следы ночной метели, но стоило Харви обратить внимание на чистоту улиц, как в воздухе закружилась убийственная карусель снежинок, давая понять, что нового снегопада долго ждать не придется.

Мимо пронеслось несколько такси, все занятые. Одна машина, едва заметив нас, тут же выключила зеленый огонек. Я предположил, что она идет в гараж — во всем мире, стоит только ухудшиться погоде, таксисты разворачиваются и отправляются в гараж. Харви приуныл, потому что ему не удавалось поймать машину. Но я предположил, что он впал в мрачность, ибо никто так и не встретил его с поздравлениями по поводу обращения в другую веру.

— У меня голова болит, — заныл он. — А вечером поднялась температура, и еще рука ноет. Ручаюсь, что и сейчас у меня температура.

— Хочешь вернуться в гостиницу?

— Нет, со мной все будет в порядке, но почему-то все чернеет. Стоит мне нагнуться — и перед глазами черная пелена. В чем тут дело, неужели настолько серьезно?..

— Потому что все в самом деле затянуто черной пеленой. Стоит тебе нагнуться, как ты видишь мир в истинном свете.

— Тебе наплевать на всех и вся. А я себя плохо чувствую.

Но все же Харви решил не возвращаться в гостиницу. Мы медленно двинулись по Невскому проспекту вместе с толпой прохожих в верхней одежде мрачных расцветок и меховых шапках. Нам встретилось несколько широкоскулых монголоидов, невысоких юрких армян с маленькими черными усиками, морских офицеров в черной форме и высоких меховых шапках.

Какой-то парень с игривым галстуком-бабочкой схватил Харви за руку.

— Вы американец? Не хотите ли что-нибудь продать, например, фотокамеру...

— Нет, я не американец, — взвизгнул Харви, вырывая руку. Парень налетел на группу моряков, и, удаляясь, мы услышали, как они выругали его. — Из-за него у меня опять рука разболелась, та, что ранена. — Он стал поглаживать ее. Харви было собрался перейти Невский на красный свет, но я остановил его.

— Неужели в конечном итоге человек обречен подчиниться машинам? — произнес он, улыбаясь.

Я попытался понять, в какой мере он иронизирует. Имел ли Харви в виду тот самый «Мозг» стоимостью в миллиард долларов? Я этого так и не понял и теперь уж никогда не пойму, поскольку то были последние слова Харви, обращенные ко мне. Мы стояли на краю тротуара Невского проспекта. Харви поглаживал ноющую руку, а я продолжал высматривать такси.

— М-да, — пробормотал я, не отрывая взгляда от улицы.

— На той стороне куда больше машин, — решил Харви.

Мы стояли на углу, и мимо нас стремился поток транспорта.

— Вон! — крикнул я. — Вон такси идет.

Харви сорвался с тротуара. Раздался визг тормозов, кто-то ахнул, но тем не менее автобус с силой протаранил, Харви, и он исчез под колесами. Автобус дважды подкинуло, но наконец тормозные колодки сработали, и он пошел юзом в луже красной маслянистой жидкости. Машину развернуло поперек движения, и из-под заднего бампера показался куль лохмотьев. По льду расползались струйки крови. Из груды окровавленного тряпья под странным углом торчали две ноги. Оцепенев, из автобуса еле вывалилась женщина, сидевшая за рулем. Ей было чуть больше тридцати, и ее простое лицо с крупными чертами казалось совершенно круглым из-за обмотанного вокруг головы платка, завязанного под подбородком. Она вытерла ладони о бока и застыла на месте, пока тот мужчина, что ахнул, невысокий и жилистый, предварительно сняв шапку, опустился на колени рядом с телом и осторожно подтянул его к себе.

— Мертв, — сообщил он.

Женщина-шофер, заломив руки, разрыдалась, снова и снова повторяя какую-то русскую молитву. На мотоцикле с коляской подъехали два милиционера. Отвороты ушанок были у них завязаны на затылке, и они тут же стали опрашивать свидетелей. Один из пассажиров автобуса показал в мою сторону, но когда милиционеры стали озираться, разыскивая меня, я подался назад, попытавшись скрыться в толпе. Но человек, стоявший за моей спиной, не отошел. Когда один из автоинспекторов направился ко мне, он продолжал преграждать путь. Милиционер обратился ко мне по-русски, но тот человек показал ему какое-то удостоверение, после чего коп отдал честь и повернулся кругом.

— Сюда, — сказал человек. — Я отвезу вас в аэропорт.

Женщина-водитель, захлебываясь рыданиями, продолжала молиться. Тело Харви уже вытащили из-под автобуса, и она увидела его лицо. Мне не хотелось никуда отправляться с этим человеком, я испытывал желание как-то успокоить эту женщину, объяснить ей, что она ни в чем не виновата, втолковать, что она всего лишь жертва обстоятельств и избежать их она была не в состоянии. Но тут мне пришло в голову, что, может быть, и она несет свою долю вины, что жертвой обстоятельств был Харви. Ни она, ни миллионы других и пальцем не шевельнули, дабы хоть как-то оздоровить этот сумасшедший мир, пребывая в котором, я мог гордиться своим местом в нем и презирать Харви за его кодекс чести и стремление истово следовать ему.

— В аэропорт? — повторил мужчина.

Один из милиционеров стал засыпать песком лужу крови и масла.

— Да, будьте любезны, полковник Сток, — сказал я.

Подтаявшая водосточная труба рядом с нами с грохотом вывалила на тротуар кучу влажного льда.

Выбравшись из толпы зевак, Сток щелкнул пальцами. «ЗИС», стоявший на другой стороне улицы, резко развернулся и подъехал к нам. Выскочивший водитель открыл дверцу. Сток подтолкнул меня к машине. Радио в салоне передавало предупреждение о состоянии льда на Неве, предостерегая жителей от прогулок по ней. Сток приказал водителю выключить приемник.

— Да, лед! Вот уж в чем я разбираюсь. — Сток вытянул из кармана небольшую фляжку и протянул ее мне. — Выпейте, поможет согреться.

Я сделал глоток и зашелся в кашле. Напиток оказался таким крепким и горьким, что у меня перехватило горло.

— "Рижский бальзам", — отрекомендовал он. — Сейчас согреетесь.

— Согреюсь? Да вы что, хотите спалить меня? — Но когда машина вырулила на дорогу к аэропорту, я все же сделал еще один глоток.

Обернувшись, я бросил последний взгляд на автобус. Сколько бы ни сыпали песка, кровь и масло все равно просачивались сквозь него.

На некоторых машинах марки «ЗИС» была установлена специальная сирена, звук которой предупреждал дежурных милиционеров, что приближается «очень важное лицо». Она имелась и машине Стока, и мы без остановок пролетали все перекрестки.

— Сегодня у меня памятная дата, — сообщил Сток. — В этот день в финскую я получил ранение. — Он потер плечо. — Меня ранил снайпер. Выпей он чуть поменьше, то, скорее всего, уложил бы меня. — Сток засмеялся. — Они нечасто промахивались, эти снайперы, — мы называли их кукушками. Они просачивались на километры за линию фронта, и, случалось, им на мушку попадались даже генералы. Бывало, что, переходя нашу передовую, они подкармливались из наших полевых кухонь и скрывались в своих бункерах. Тот день мне запомнился, он был почти таким, как сегодня. Все обледенело, шел легкий снежок. Я служил в танковом полку. Мы увидели несколько регулировщиков в форме, с нарукавными повязками, которые, размахивая флажками, приказывали нам съехать с дороги. Это никого не удивило, мы часто прокладывали маршрут напрямую. Но регулировщиками оказались финны в красноармейской форме. Вдруг мы очутились под плотным огнем. Я откинул крышку люка — считал, что должен все видеть собственными глазами. За что и поплатился. — Он еще раз потер плечо и засмеялся. — Так ознаменовался мой первый день на передовой.

— Не повезло.

— У нас в России есть поговорка: первый блин комом. — Он продолжал держаться за плечо. — Порой в холодный день мышцу начинает дергать. В госпитале на передовой рану зашили кое-как, но вы не можете себе представить, до чего там было холодно. Бои шли, даже когда температура опускалась ниже сорока. Открытые раны обледеневали. Лед — это страшная вещь. — Сток вытащил пачку сигарет, и мы закурили. — Словом, что такое лед, я знаю, — повторил он и выдохнул большой клуб дыма. Водитель включил сирену. — Во время Великой Отечественной я воевал в этих местах. Как-то пришлось идти тут на лыжах, чтобы проверить толщину льда, — надо было убедиться, что покров на Ильмень-озере выдержит тяжелые танки «KB» — по сорок три тонны, — и с их помощью мы сможем ударить во фланг 290-й пехотной дивизии фашистов. Сорок три тонны — это значит по триста фунтов на квадратный сантиметр. Лед на озере Ильмень оказался лучше не надо. Озеро промерзло почти до дна, но все же случалось, что у тебя на глазах лед гнулся, буквально прогибался под весом танков. Конечно, танки на марше рассредоточились по всей площади озера. Впереди их ждали еще две речки с таким быстрым течением, что лед на них не успевал как следует схватиться. Передовые дозоры уложили в воду бревна, чтобы они смерзлись воедино. От танка к танку мы протянули стальные тросы, связав их, как альпинистов, и первые четыре переправились по бревнам и по льду без хлопот, разве что тут и там потрескивало. А когда пятый танк был уже на полпути, раздался треск, как пистолетный выстрел. Первые четыре рванули и успели удержать пятый, когда он с грохотом почти ушел под лед — а тот имел толщину в полметра. Примерно минуты три ни одна из машин не могла сдвинуться с места, они прямо дрожали от напряжения, как... — Сток замолчал, сплел пальцы огромных рук и хрустнул суставами. — Стоял вот такой оглушительный треск.

— В такой ледяной воде экипаж не продержался бы и трех минут.

Сток удивился.

— Экипаж? Да у нас хватало подменных. — Засмеявшись, он рассеянно уставился куда-то в пространство, видя там свою юность. — Людей нам всегда хватает, — усмехнулся Сток. — Хватает, чтобы следить за вами, да и за мной.

Мы развернулись поперек движения, направляясь к Зимнему дворцу. На площади перед ним стояла дюжина туристических автобусов и длинная вереница очереди терпеливо ждала, пока ее допустят до лицезрения царских сокровищ.

— И хватило, чтобы выследить Харви Ньюбегина, — заметил я.

— Харви Ньюбегин, — Сток тщательнее, чем обычно, произнес имя, — типичный продукт вашей порочной капиталистической системы.

— Есть человек, именуемый генерал Мидуинтер, — напомнил ему я, — который считал Харви типичным продуктом вашей системы.

— Есть только один генерал — зима. — Сток не упустил случая использовать игру слов. — И он на нашей стороне.

Теперь машина мчалась по набережной Невы. На другом берегу за завесой снега я видел Петропавловскую крепость и очертания старого крейсера «Аврора». Статуи в Летнем саду закрыли деревянными ящиками, чтобы уберечь их от сырости. Снегопад настолько усилился, что я подумал, не отложат ли рейс. Кроме того, я не мог не гадать, в самом ли деле Сток везет меня в аэропорт.

— Харви Ньюбегин был вашим другом? — спросил Сток.

— Откровенно говоря, сам не знаю.

— Он не очень верил в западный мир.

— Он вообще мало во что верил. Он считал, что вера — это излишняя роскошь.

— На Западе это в самом деле роскошь. Христианство учит, что если ты сегодня будешь работать в поте лица своего за минимальное вознаграждение или вообще даром, то завтра после смерти ты проснешься в раю. Такая вера не что иное, как роскошь.

Я пожал плечами.

— А марксизм учит, что если сегодня ты будешь работать даром или за минимальное вознаграждение, а завтра умрешь, то твои дети будут жить в раю. В чем разница?

Не отвечая, Сток растер подбородок и стал рассматривать людей на переполненных тротуарах.

— Один из руководителей вашей христианской церкви, — наконец проронил он, — недавно выступал на конференции. Он сказал, что наибольшие опасения у них вызывает не мир без Бога, а Церковь без веры. Такая же проблема стоит и перед коммунизмом. Мы не боимся мелкой психопатоидной злобности вашего Мидуинтера, она может пойти нам только на пользу, ибо наши люди сплотятся еще больше перед лицом угрожающей нам ненависти. Мы должны бояться потери внутренней чистоты — безверия наших руководителей, которые не остерегутся предать принципы ради сиюминутных политических выгод. На Западе все ваши политические течения и движения от левых путаников до одержимых правых знают, как искать компромисс между разными взглядами — пусть и наивными — ради обладания реальной властью. У нас же в России есть соглашательство... — Он замолчал.

— В понятии компромисса нет ничего унизительного, — возразил я. — Если пришлось бы выбирать между компромиссом и войной, я бы предпочел пойти на компромисс.

— Я имею в виду другое. Не компромисс между моим миром и Западом; я говорю о компромиссе между сегодняшним социализмом в России — могучим, реалистичным, имеющим всемирное значение, — и советским социализмом моей юности — идеалистическим, чистым и бескомпромиссным.

— Вы говорите не о социализме, — покачал я головой, — а о своей юности. Вы сожалеете не о том, что исчезли идеалы вашей молодости, а о том, что ушла сама молодость.

— Может, вы и правы, — согласился Сток.

— Еще бы. Все, что произошло со мной за последние несколько недель, обязано лишь этой печальной зависти и восхищению, которые старость испытывает перед молодостью.

— Посмотрим, — задумчиво сказал Сток. — Через десять лет станет ясно, какая из систем сможет предложить своим гражданам более высокий уровень жизни. Мы увидим, кто осуществит экономическое чудо. Мы увидим, кто к кому будет ездить за лучшими потребительскими товарами.

— Мне приятно убедиться, что вы поддерживаете идею о мирном соревновании двух систем.

— Ты слишком гонишь, — бросил Сток водителю. — Аккуратнее обгоняй грузовик. — С теплой улыбкой он снова повернулся ко мне: — А почему вы толкнули вашего друга Харви под автобус? — Мы совершенно спокойно уставились друг на друга. На подбородке у полковника виднелись порезы после бритья с крошечными точками крови. — Мы знаем, что вы пытались осуществить свои преступные намерения на границе и потерпели неудачу, так вы решили убить Ньюбегина в центре нашего прекрасного Ленинграда. Не так ли?

Я сделал еще один глоток «Рижского бальзама» и промолчал!

— Что вы собой представляете, англичанин, — платный убийца, наемный киллер?

— Как и любой солдат, — пожал я плечами.

Сток задумчиво посмотрел на меня и наконец кивнул. Мы ехали в сторону аэропорта по невообразимо длинной дороге; она завершалась каким-то странным монументом, которого раньше мне не приходилось видеть. Свернув вправо, мы миновали въезд в аэропорт. Водитель подъехал к широкому шлагбауму и посигналил. Солдат отвел его, и мы въехали на летное поле; покачиваясь на стыках бетонных плит, мы направились прямо к самолету «Ил-18», который прогревал турбины. Из-за отворота черного гражданского пальто Сток извлек мой паспорт.

— Я забрал его в гостинице, мистер... — он заглянул в него, — мистер Демпси.

— Благодарю вас, — сказал я.

Сток не сделал попытки выпустить меня из машины. Он продолжал болтать, не обращая внимания на то, что мощный поток воздуха от турбодвигателей заставлял нашу машину покачиваться на рессорах.

— Попробуйте представить себе, англичанин, две мощные армии, которые расположились друг против друга в каком-то отдаленном пустынном месте. Ни у той, ни у другой нет приказа к действию, и они даже не подозревают о присутствии друг друга. Вы понимаете, к каким приемам прибегают армии: далеко от передовой линии выкинуты дозорные, вооруженные биноклем, детектором радиации и пулеметом. За ними сосредоточена бронетехника, боевые машины пехоты и так далее — вплоть до зубных врачей, генералов и икры. Так что эти люди, пусть даже они не блещут особым интеллектом, представляют собой самые кончики пальцев вытянутых конечностей армии, и именно им предстоит решать в случае необходимости, и причем очень быстро, следует ли протянуть дружескую руку или нажать на спусковой крючок. И в зависимости от их решений армии то ли этим вечером разобьют бивуаки и их солдаты будут рассказывать друг другу байки, пить водку, танцевать и врать женщинам; то ли эти армии, ощетинившись, постараются превратить друг друга в ошметки самым эффективным образом, который только можно себе представить.

— Вы неисправимый романтик, товарищ полковник, — усмехнулся я.

— Может, так и есть, — согласился Сток. — Но только не пытайтесь второй раз повторять этот номер с переодеванием своих людей в советскую форму. Особенно в моем районе.

— Я не делал ничего подобного.

— Вот и не пытайтесь сделать даже в первый раз, — отрезал Сток. Он открыл дверцу со своей стороны и щелкнул пальцами.

Водитель быстро обежал вокруг машины и придержал дверцу. Протиснувшись мимо Стока, я вылез из салона. Он уставился на меня с бесстрастием Будды и хрустнул суставами пальцев. Затем протянул открытую ладонь, будто ожидая, что я положу в нее что-нибудь. Обмениваться с ним рукопожатием я не собирался и, поднявшись по ступенькам трапа, вошел в салон самолета. В проходе стоял солдат-пограничник, тщательно изучая паспорта пассажиров. Я смог перевести дыхание, лишь увидев под собой простор Балтийского моря. И только тогда я понял, что продолжаю сжимать в руке фляжку Стока. Снежные заряды летели навстречу самолету, как орды саранчи. Оттепелью и не пахло.

 

Глава 27

— Чувство ответственности — это всего лишь душевное состояние, — произнес Доулиш. — Конечно, Сток должен быть в ярости, все его труды пропали даром, но с нашей точки зрения все прошло как нельзя лучше. Все довольны — министр именно так и выразился. «Дело Ньюбегина завершилось как нельзя лучше». Глядя на Доулиша, я пытался понять, какие же на самом деле мысли копошатся под этой благородной сединой. — Операция завершилась успехом, — наставительно сказал он, словно бы объясняясь с ребенком.

— Операция завершилась успехом, — повторил я, — но пациент мертв.

— Вы не должны требовать слишком многого. Успех — это тоже всего лишь душевное состояние. Настроение. И не стоит стремиться только и исключительно к нему, разве что нас где-то подстерегает неудача. Беда с этими сегодняшними молодыми людьми в том, что они буквально преклоняются перед успехом. Но не надо быть таким честолюбивым.

— А вам не приходило в голову, — спросил я, — что Харви Ньюбегин получил приказ стать перебежчиком от ЦРУ или министерства обороны? Ведь он мог работать и на них. Это не исключается.

— В наши обязанности не входит распутывать хитросплетения обманов. Будь в настоящий момент Ньюбегин жив, мы бы сидели здесь, обеспокоенные его судьбой. А смерть Ньюбегина означает, что никакого риска больше нет. — Наклонившись, чтобы высыпать пепел из трубки в мусорную корзину, Доулиш оцепенел, словно ему в голову пришла какая-то мысль. Повернув голову, он уставился на меня. — Вы в самом деле видели его мертвым? — Я кивнул. — Видели его тело? Не мог ли оказаться на его месте кто-то другой? — Он стал наводить порядок на письменном столе. Доулишу было свойственно на редкость извращенное мышление.

— Не усложняйте ситуацию еще больше, — взмолился я. — Труп принадлежал Харви Ньюбегину. Вы хотите, чтобы я это засвидетельствовал в письменном виде?

Доулиш покачал головой. Он порвал пару листов бумаги и кинул их в мусорник.

— Закрывайте досье, — распорядился он. — Проверьте все данные из дополнительных досье и завтра к утру подготовьте все, что у нас есть, для передачи посыльному из военного министерства для Росса. Он, скорее всего, объединит их с досье на Пайка. Проверьте по телефону и внесите соответствующие изменения в наши документы. — Доулиш сгреб в кучу скрепки, булавки и ярлычки, оставшиеся от утренней корреспонденции, и выкинул их. Затем взял со стола почерневшую колбу лампочки. — Почему электрики оставляют тут валяться свой мусор?

— Потому что они не имеют права выносить его из здания, — объяснил я, хотя Доулиш был знаком с этим правилом не хуже меня. Доулиш подкинул лампочку на ладони и метко кинул в корзинку. Она разлетелась на осколки. Не знаю, хотел ли он такого результата. Но он не имел привычки уничтожать вещи, пусть даже использованные электролампочки. Посмотрев на меня, он поднял брови, но я промолчал.

Конечно, дело было далеко от завершения. Оно вообще никогда не могло быть завершено. Оно напоминало лабораторный эксперимент, когда какая-то бедная мышка получает инъекцию, после которой в течение ста ее поколений все идет нормально, — и вдруг начинают появляться отпрыски с двумя головами. Пусть даже наука утверждает, что они совершенно безопасны. В таком положении мы и оказались. Мы сообщили, что никакой опасности не существует, но не удивились появлению двухголовых чудовищ. Такая ситуация и возникла с самого утра: точнее, в девять сорок пять. Я только что явился в офис и читал послание от своего хозяина, в котором тот сообщал, что игра на пианино и исполнение песни «Все в цвету» после полуночи нарушает условия аренды. Хозяин обратил внимание только на одну эту песню, и я не мог понять, имеют ли его претензии музыкальную, политическую или общественную подоплеку. И более того, сообщалось в послании, у дома стоит небольшой автомобиль и выцарапанные на нем слова носят оскорбительный характер. Не буду ли так любезен помыть его или каким-то иным образом устранить их.

— Можно провести обработку паром, — говорила Джин, — но я думаю, что лучше прибегнуть к начесу. — Зазвонил телефон, она сказала «Очень хорошо» и повесила трубку. — Машина подана. Волосы — очень тонкая субстанция, и, если постоянно неправильно расчесывать их, они начинают ломаться.

— Что за машина? — спросил я.

— Для поездки в Сейлсбери. Сначала вы чувствуете, как они грубеют и становятся жесткими, а потом начинают раздваиваться на концах. Чего мне категорически не хочется.

— Зачем?

— Тебе надо ехать, чтобы повидаться в тюрьме с доктором Пайком. Но я обзавелась самым лучшим специалистом по этой части. Джеральдо. Он может так обработать их, что они снова идут в рост.

— Впервые слышу.

— Памятная записка лежит под твоим пресным бисквитом. Никаких больше начесов и никаких паровых ванн, пока они снова не станут мягкими.

— Почему ты меня не предупредила?

— Я подумала, что ты первым делом заглянешь в нее. Но если волосы начинают сечься, это довольно серьезно. По сути, они перестают расти. И теперь я не знаю, означает ли это...

— Ну, хорошо, прошу прощения. Когда я вчера сказал, что мне от тебя ничего не надо, кроме умения печатать и отвечать на телефонные звонки, я вел себя отвратительно. Приношу свои извинения. Ты своего добилась, и не надо больше заниматься саботажем. — Встав, я засунул памятную записку в папку. — Тебе лучше отправиться со мной. Скорее всего, мне понадобится самая разная информация, которой владеешь только ты.

— Совершенно верно, — заявила Джин. — Если бы ты аккуратно просматривал все досье, вместо того чтобы уделять углубленное внимание лишь полдюжине из них, забывая все остальные, ты был бы в курсе своего ежедневного расписания. Есть предел тому, с чем я могу справиться.

— Да, — сказал я.

— И в среду я хотела бы...

— Сделать прическу, — закончил я ее фразу. — О'кей. Я все понял. Можешь больше не намекать. А теперь поехали. — Джин подошла к столу и нашла на нем запечатанное досье с кодовым словом «Тернстоун» и порядковым номером. В углу была еле заметная карандашная пометка — «Пайк». — Я бы хотел, чтобы ты больше этого не делала, — ткнул я пальцем в пометку. — На Саут-Одли-стрит чуть не рехнулись, когда на обложках пары наших досье увидели имена. Это же ужасное нарушение правил секретности. Больше не делай так, Джин.

— Это не я, — возразила Джин. — А мистер Доулиш.

— Двинулись!

Джин сообщила централи, где нас искать, сказала Алисе, чтобы та не готовила на нас утренний «Нескафе», спрятала в металлический ящик копирки, ярлычки и так далее, подновила губную помаду, сменила обувь, и мы вышли.

— Почему Пайк оказался в Сейлсбери?

— Его содержат как душевнобольного в военной тюрьме и лечат там. Он под строгим надзором, и они не очень обрадовались нашему желанию навестить его, но Доулиш настоял.

— Насколько я знаю Росса, меньше всего он хотел бы видеть именно нас.

Джин пожала плечами.

— Росс не имеет права держать его у себя больше месяца, — сказал я. — Если пациент сам выразил желание госпитализироваться, он вообще не может держать его у себя.

— Такого желания, как пациент, Пайк не выражал, — заметила Джин. — Он дико протестовал. Росс подсунул ему на подпись кучу бумаг, и Пайк выяснил, что попросил освидетельствовать себя комиссию из Королевского медицинского общества. А после освидетельствования его прямиком направили в тюрьму. Он разнес всю свою камеру, и теперь его держат в отделении для душевнобольных. Росс прямо вцепился в него. Похоже на то, что сидеть ему, пока Росс окончательно не убедится, что вся сеть Мидуинтера окончательно разгромлена. Понимаешь, Росс так и взвился, узнав о похищении яиц из Портона. Кабинет страшно разозлился и между строк дал ему понять, что каштаны из огня таскали именно мы.

— Росс должен только радоваться, — не без некоторого удовлетворения сказал я. — Так что мне там надо делать — что-то подписать?

— Нет. — Джин покачала головой. — Ты должен убедить Пайка написать письмо своей жене с советом покинуть страну.

— Ха-ха.

— Да. Кабинет весьма озабочен, чтобы не устраивать в этом году очередной крупный шпионский процесс, американцы и так усложняют нам жизнь. Эта история — с любительской шпионской сетью Мидуинтера — получит колоссальный резонанс в Штатах и повлечет за собой очередные настойчивые требования, чтобы США не делились тайнами с Британией.

— Так что миссис Пайк придется присоединиться к огромной армии беженцев из всех стран Восточной Европы до того, как к ней, отдуваясь и пыхтя, явятся ребята из специальной службы со свеженьким ордером на арест, на котором еще не высохли чернила. Это только вопрос времени, но специальная служба наконец разберется, что к чему.

— Для «Дейли уоркер», — заметила Джин, — это тоже только вопрос времени — разобраться, что к чему.

Мы прихватили с собой кучу бумаг, полученных от комиссии, и во время ленча остановились перекусить в Стокбридже. Отсюда ехать оставалось немного.

Холодные пальцы зимы крепко вцепились в белое горло земли. Деревья стояли совершенно голые, а видневшиеся из-под снега охряные клочки земли были отполированы сырыми ветрами. На окрестных фермах стояла тишина, а деревушки были настолько пустынны, что казалось, будто их обитатели разуверились в приходе весны.

Тюрьма расположилась на небольшой возвышенности в дальнем конце долины. Она представляла собой единственную психиатрическую тюрьму (строгого режима), которая находилась в ведении армии. Современные строения, окрашенные в светлые цвета, двор, украшенный абстрактными скульптурами и двумя фонтанами, которые включались при посещении тюрьмы важным визитером. Вдоль подъездной дорожки тянулись клумбы — в настоящее время голые и коричневые — которые формой и размерами напоминали свежие надгробия. Секретарь губернатора уже ждал нас у главного входа. Все окружение носило некий кафкианский характер, ибо было несколько громоздко для пребывания тут человеческих существ, и повсюду одуряюще пахло эфиром.

Секретарь губернатора вручил нам большой конверт. Сам он был невысоким симпатичным человечком, напоминавшим игрушку из пластмассовых деталей; пальцы его беспрерывно двигались, словно к ним приклеилось что-то липкое, и он старался очистить их. Протянув мне свою суетливую ручку, он позволил пожать ее. Затем он отдал поклон Джин и, зайдя в караульное помещение, вручил нам экземпляр правил поведения в тюрьме, который мы подписали, Джин, в свою очередь, продемонстрировала бумаги из медицинской комиссии и чуть ли не ткнула ему в нос паспорт Пайка. Секретарь нанес фланговый удар, представив памятную записку от губернатора, которую нам не довелось видеть. Джин с трудом сохранила самообладание, ставя на ней свои инициалы, но в виде встречного удара предъявила досье от Росса из военного министерства. Секретарь оставил на бумаге свой размашистый росчерк, пока Джин подчеркнуто перебирала фотокопии каких-то документов из кабинета министров, которые, строго говоря, не имели к этой ситуации никакого отношения. Она совершенно точно оценила психологию оппонента, потому что тот сдался, даже не читая их.

— Тут очень удобный кабинет для допросов, — сообщил он. Скорее всего, он был оснащен подслушивающими устройствами.

— Мы предпочли бы встречу прямо в камере, — сказал я. — И может, вы прикажете подать туда чаю?

— Очень хорошо, — согласился секретарь. — Говорят, у вас своя собственная методика ведения допросов. — Он улыбнулся, давая понять, что не одобряет ее.

Я долго ждал его следующей фразы типа «она довольно странная», но он предпочел промолчать. Миновав главный холл, мы оказались в кабинете старшего надзирателя. Крупный мускулистый человек с гирляндой ключей, висевшей до колен, поднялся из-за письменного стола, словно только и ждал нас.

— Проводите этих людей в третье крыло, в секцию специального наблюдения, — приказал наш сопровождающий и вручил надзирателю тонкий листик желтой бумаги с моей подписью. — Этот документ должен вернуться в мой кабинет до того, как леди и джентльмен минуют главные ворота. — Он повернулся к нам с объяснением: — В противном случае вас не выпустят. Ясно, Дженкинс? — снова обратился он к надзирателю.

— Да, сэр, — ответил Дженкинс.

Секретарь губернатора предоставил нам еще одну возможность пожать его суетливую ручку.

— Все это довольно странно, — пожал я плечами.

— Да, — ответил он и мгновенно испарился.

Дженкинс подошел к шкафу, где хранились документы.

— Чаю хотите? — спросил он из-за плеча.

— Да, будьте любезны, — ответила Джин.

Он отпер дверцу и вытащил коробку с сахаром.

— Вам тоже достанется. Приходится запирать, — объяснил он, — а то ночная смена таскает.

Третье крыло предназначалось для заключенных, которые требовали постоянного внимания. Именно поэтому для них выделили отдельно стоящее от всех остальных здание. Зимние холода сделали траву неотличимой от грязи; двор тут был тих и пустынен, без каких-либо примет присутствия садовника или охраны. Обстановка внутри психиатрической тюрьмы напоминала интерьер самой современной начальной школы, из которой убрано все хрупкое и бьющееся. Даже ограда выглядела достаточно изящной, дабы избежать всякого намека на тюремные решетки. Но протиснуться между ее стержнями было невозможно. Повсюду раздавалось позвякивание и пощелкивание ключей, и бросалась в глаза царящая тут стерильная чистота. Когда мы шли вдоль ряда дверей, Дженкинс выразительно произносил название каждого помещения: столовая, зал для собраний, комната для тихих занятий, аудитория, библиотека, физиотерапия, электрошоковая терапия. Складывалось впечатление, что Дженкинса держали специально для посетителей. В коридоре с блестящими натертыми полами, что вел к камере Пайка, висели неплохие репродукции импрессионистов. С внешней стороны дверей камеры была деревянная рамка со вставленной в нее карточкой — имя и номер заключенного, а цвет говорил о его вероисповедании, что сразу же ориентировало тюремного капеллана; другой цветной ярлычок напоминал о специальной диете — у Пайка она отсутствовала. Я заметил, что отсутствовало также упоминание о статье и о сроке наказания.

Камера Пайка была небольшой, но светлой, и кроме того — что показалось мне самым странным в этой тюрьме, — окно располагалось так низко, что из него открывался вид на окружающее пространство, правда, не дальше, чем на десять метров начисто выметенного порывами холодного ветра двора, но в камере холода не чувствовалось. Она была сплошь выкрашена желтой краской, и на полу лежал узкий коврик из кокосовых волокон такого же цвета. На стене висел экземпляр правил тюремного распорядка, напечатанный микроскопическими буквами. Здесь располагалась койка больничного типа, треугольный рукомойник и унитаз со смывным бачком. На другой стене висело распятие, снимок дома Пайка, фотография его жены и портрет королевы в цвете. Рядом с кроватью стояла небольшая лампа для чтения с абажуром, украшенным красными пластиковыми кисточками. Пайк читал роман «Я, Клавдий». Он заложил его кусочком сигаретной бумаги и положил книгу на столик.

Надзиратель невнятной скороговоркой сообщил, что к вам, Пайк, посетители, и попросил вести себя достойно, не нервничать. Пайк, по всей видимости, понял обращенные к нему слова, потому что недвижимо застыл по стойке «смирно». Надзиратель подошел вплотную к Пайку, облаченному в выцветшую армейскую форму, и обыскал его. Его действия не имели ничего ни оскорбительного, ни угрожающего. Скорее, он вел себя как мать, которая счищает с одежды ребенка остатки картофельного пюре, дабы жаждет видеть его чистым и опрятным. Повернувшись ко мне, надзиратель обрел нормальный голос:

— Значит, два чая, для вас и для леди. Сахар я положу на поднос. Хотите угостить чаем и заключенного?

— Будет весьма любезно с вашей стороны, — сказал я.

Когда надзиратель вышел, Пайк посмотрел на меня:

— Вы неплохо все прокрутили, не так ли?

— Послушайте, Пайк, я достаточно занятой человек, — начал я. — Будь моя воля, я просто доставил бы вас в советское посольство и начисто забыл бы о вашем существовании, но поскольку мне не хочется, чтобы вы еще больше осложняли мою работу, я приложу все усилия, чтобы относиться к вам без предубеждения.

— Первым делом, вам надлежит выслушать...

— Что и когда мне захочется от вас услышать, я дам вам знать, — остановил его я. — Во всяком случае, в данный момент вашими проблемами занимается армия, и я к ним не имею ровно никакого отношения.

— В таком случае что вы от меня хотите? — Он пробежал пальцами по пуговицам рубашки, убедившись, что все они застегнуты как следует. После чего с открытым вызовом глянул на меня.

— Я здесь, чтобы сообщить вам: если ваша жена решит покинуть пределы страны, то не встретит никаких препятствий.

— Очень любезно! — раздраженно воскликнул Пайк. Быстрыми нервными движениями он разглаживал тюремную одежду.

— Не торопитесь с выводами. Нам известно, что на прошлой неделе она доставила очередную — и должен добавить, последнюю — партию похищенных яиц с культурами вируса в Хельсинки. Вчера она вернулась в Англию. Хотя она считает, что работает на американцев, эти яйца предназначались для передачи русским. К счастью, они к ним не попадут.

— Русским, — с отвращением взвизгнул Пайк. — Мне тут рассказывали много разных историй, но эта одна из лучших. Я американский агент. Я работаю на секретную американскую организацию «Порядок и свобода».

— Вам имеет смысл использовать давно прошедшее время, — вздохнул я. — И имеет смысл вбить в свою тупую башку, что хищение из совершенно секретного государственного учреждения, является исключительно серьезным уголовным преступлением, пусть даже вы собирались сварить эти яйца вкрутую и положить их на хлеб с маслом.

— Это угроза? — Пайк расстегнул нагрудный карман, как бы собираясь извлечь оттуда блокнот, и снова застегнул его. — Мне предстоит встреча с целой компанией таких, как вы, в уголовном суде Олд-Бейли. Мне дали понять, что заключенные, считающиеся душевнобольными, не имеют права обращаться с петициями в министерство внутренних дел или в министерство обороны, но я собираюсь довести это дело до сведения палаты общин и, если понадобится, даже до палаты лордов. — Речь его лилась легко и свободно, словно он много раз повторял ее про себя — пусть даже не веря в ее действенность.

— Отсюда вы ничего и никуда не доведете, Пайк. Если даже я дам вам возможность отправиться отсюда в... да, в общем, куда угодно, в Британскую медицинскую ассоциацию, к вашему члену парламента или к вашей матери, и вы начнете рассказывать свою историю, как случайно попали под надзор армии, то тут же попадете в руки военной разведки как больной с обострением душевного заболевания. Неужели вы предполагаете, что хоть кто-то вам поверит? Вам скажут, что вы псих, Пайк, а армейские психиатры, к которым вы попадете на освидетельствование, убедительно подтвердят это. Прежде чем вы поймете, что происходит, на вас наденут длинный прочный халат с глухими рукавами и заведут ручки назад. Вы начнете сопротивляться и орать, что вы совершенно невиновны и полностью здоровы, и тогда уж все окончательно убедятся, что вы рехнулись.

— Ни один из психиатров не позволит себе такого отношения.

— Вы наивны, Пайк. Может, этим и объясняются все ваши неприятности. Диагноз армейских психиатров будет полностью поддержан их коллегами. Вы же сами врач, Пайк, и отлично знаете, как в таких случаях всегда ведут себя медики: они соглашаются с мнением коллег. Разве вы сами, сталкиваясь с ошибочным диагнозом, никогда никого не покрывали, соглашаясь с ним? Так вот это ждет вас и со стороны психиатров — особенно, когда они ознакомятся с вашим досье. — Я ткнул в него пальцем. — В нем говорится, что, переодевшись врачом, вы подвергли опасности жизни четырнадцати человек.

— Это беспардонная ложь! — с отчаянием воскликнул Пайк. — И вы это знаете. Боже мой, какой-то дьявольский заговор. Три дня тому назад явился какой-то человек и стал убеждать меня, что я был офицером кувейтской артиллерии. На прошлой неделе сказали, что я делал подпольные аборты. Меня пытаются на самом деле сделать сумасшедшим. Вы же знаете, что все это неправда.

— Мне известно только то, что собрано в вашем досье, — ответил я. — Что вы играли в любительские шпионские игры, присущие скорее детям. Что из-за них пострадали некоторые люди, а многие из них представляют куда больший интерес, чем вы. Однако пора к делу. Куда вы хотите, чтобы отправилась ваша жена?

— Никуда.

— Как вам угодно, но учтите, когда ваша жена попадет за решетку, дети будут отданы на попечение суда и, скорее всего, окажутся в сиротском приюте. А ваша жена получит, самое малое, лет семь. — Я сложил все документы обратно в папку и застегнул ее.

Пайк не отводил от меня взгляда. Сейчас я с трудом мог бы узнать в нем человека, с которым встречался в приемной на Кингс-Кросс. Аккуратная прическа, отливавшая стальным блеском, превратилась в беспорядочные сбившиеся пряди, пробитые сединой. Глаза глубоко ввалились, и, даже возмущаясь, он продолжал, обмякнув, сидеть на месте. Да и говорил он как человек, дублирующий звук в кинобоевике, но лишенный сил придать убедительности звуковой дорожке. Он запустил палец за воротник своей форменной рубашки и повел подбородком из стороны в сторону. Я предложил ему сигарету, а когда давал прикурить, наши глаза встретились. Никто из нас даже не пытался изобразить хотя бы намек на вежливость.

— Ну что ж, ладно. У нас есть родственники в Милане. Она может отправиться туда.

— Вот вам бумага. — Я положил перед ним лист. — И пишите ей письмо с предложением уехать в Милан. Дату не ставьте. Найдите самые убедительные доводы, ибо, если через пару дней она не уедет, я буду бессилен предотвратить ее арест.

— Другим департаментом, — с сарказмом сказал Пайк.

— Другим департаментом, — согласился я, вручая ему и ручку, а когда он кончил писать, я угостил его стаканом чая с двумя кусочками сахара.

 

Глава 28

Джин допечатывала наше досье по организации Мидуинтера.

— До чего симпатичное название — тропа Лавинга, — остановилась она. — Почему ее так называют?

— Человек по имени Оливер Лавинг гнал по ней коров с техасских пастбищ до конечной станции в Шайенне.

— Очень милое название, тропа Лавинга, — повторила она. — Я думаю, в этом-то все и дело. Генерал Мидуинтер любит Америку от всей души, но... не очень умно это доказывает.

— Цитата года.

— И еще эта миссис Ньюбегин... Я знаю, что ты ее терпеть не можешь, но чувствую, что и она одержима какой-то уродливой любовью. Поэтому она и поддалась на льстивые слова Мидуинтера и давила на Харви, чтобы он добивался больших успехов.

— В кражах. Это ты имеешь в виду под успехом?

— Просто я стараюсь понять их.

— Миссис Пайк и миссис Ньюбегин принадлежат к одному и тому же психологическому типу. Жесткие, агрессивные, негибкие, они обращались со своими мужьями, как менеджер, раскручивающий новую поп-звезду. Ты весь день работала с этими досье и не можешь не понимать, что представляют собой эти женщины — пусть даже они не занимались политикой как таковой. Их поведение имеет биологическую мотивировку, да и вообще в основе лежит биология, которая делает женщин такими жизнестойкими существами. Забрось их, скажем, в Пекин — и через шесть месяцев у каждой из них будет большой дом, прекрасная одежда и муж, который будет плясать под их дудку.

— Что случилось с Харви Ньюбегином? Он поломал дудку?

— Харви полюбил молодое создание. Как и многие мужчины, которых потянула к себе юность, он решил избавиться от всех воспоминаний о прошлой жизни. Харви решил начать все сначала — то ли с помощью брака, то ли став перебежчиком; он был одержим лишь одной мыслью — начать биографию с новой чистой страницы.

— Я бы сказала, что основную ошибку сделала его жена: он чувствовал себя загнанным в угол. В ловушке.

— Любой может оказаться в ловушке; таким образом мы стараемся проявить свою несгибаемую суть, избавляясь от заманчивой золотой оболочки.

— Кстати, ты напомнил мне, — сказала Джин. — Я должна возобновить твою подписку на «Ридерс дайджест».

Очень смешно. Из пятнадцати скрепок я сделал аккуратную красивую цепочку, но, когда я потянул за одну из них, третью снизу, цепочка распалась.

— Почему Харви Ньюбегин решил перебежать на другую сторону? — спросила Джин. — Я так и не могу понять.

— Он был человеком с неустойчивой психикой, существовавшим в мире, который жестко давил на него. Тут не существует логичного и убедительного объяснения. Он не шпион, работающий на коммунистов, не революционер, не марксист-подпольщик. Их не существует. Времена политических философов сошли на нет. Люди больше не предают свою страну, руководствуясь какими-то идеалами; они стараются решить свои насущные проблемы. Они идут на это потому, что хотят обзавестись новой машиной, или боятся, что их уволят, или потому, что влюбились в девочку-подростка и ненавидят свою жену, — или потому, что хотят расстаться со всеми этими проблемами. Четких мотивов тут не прослеживается. И таковых никогда не будет. Столкнувшись с сумятицей, состоящей из оппортунизма, амбиций и благородных намерений, которые обратились в свою противоположность, я должен был разобраться в ней. Понять, что они ведут в ад. Если продвигаешься по этой дороге хотя бы по дюйму в день, то и не заметишь, куда она тебя приведет.

— А что твоя сущность говорит о Сигне? Ею руководил только секс?

— Нет... Понимаешь... просто молодая девушка.

— Нет, — ледяным голосом возразила Джин. — Ты так не считаешь.

— Она девчонка, которая внезапно поняла, что стала красивой женщиной. И мужчины, которые обычно приказывали ей не выступать, вдруг стали крутиться вокруг нее и смотреть ей в рот. Она почувствовала, что обладает властью над ними. От этого у нее несколько закружилась голова, что в принципе нормальное явление. Сегодня она влюблена по уши, а завтра уже забыла о своей любви. Милые любовные игры. Но Харви воспринял их всерьез. Он, будучи актером, увлекся ими не на шутку.

— Я видела отчет о вскрытии трупа Каарны, — сказала Джин. — Полиция Хельсинки выяснила, что убийца-правша воспользовался тонким острым инструментом, и удар нанес сзади снизу верх...

— Могу дополнить, — прервал я ее. — Такого рода рану может нанести длинная заколка для шляпы, когда вооруженная ею девушка-левша лежит с мужчиной на кровати, обнимая его. Пять месяцев назад русский курьер погиб от точно такой же раны — как и несколько других человек. Она отлично умела считать позвонки.

— А волокна ткани на зубах? — деловито напомнила Джин.

— Всем нам свойственны забавные маленькие игры, — ответил я.

— Боже мой, — вымолвила Джин. — Ты хочешь сказать, что она в САМОМ ДЕЛЕ штатный киллер в организации Мидуинтера, как считал Харви Ньюбегин?

— Похоже, что так, — кивнул я. — Поэтому старик Мидуинтер и интересовался у меня, насколько она эмоционально привязана к нему. Он не оставлял мысли использовать ее для воздействия на Харви.

— Что же теперь с ней будет?

Доулиш надеется, что мы сможем использовать таланты Сигне Лайне и миссис Ньюбегин себе на пользу.

— Шантаж.

— Слово неприятное, но если мы предложим им поработать на нас, им будет довольно трудно отказаться.

В конечном итоге Росс из министерства обороны нашел способ, как без оповещения общественности и без открытого суда держать Пайка под замком, но даже Росс не рассчитывал что миссис Пайк рехнется настолько, чтобы вступить в ряды армии. И мы заключили с Россом молчаливое соглашение, что заниматься миссис Пайк он предоставит нам. Мы хотели подержать ее под наблюдением, имея в виду дальнейшую вербовку.

Наше соглашение он не нарушал, но нашел другой способ мешать нам. В пятницу днем до нас дошло сообщение, что специальная служба начала проявлять интерес к миссис Пайк. Все мы знали, что за этим кроется шкодливая ручонка Росса хитрого маленького проныры.

— Хитрого маленького проныры, — возмутился я.

Джин захлопнула папку досье и извлекла большой конверт. Внутри его лежали два авиационных билета и пачка американской валюты.

— Доулиш хочет, чтобы ты посадил миссис Пайк на самолет. — Она посмотрела на часы. — Этим вечером к ней явится специальная служба с ордером на арест, так что тебе кстати придется пустить в ход письмо Пайка к ней. Если ты поторопишься, у тебя останется час, чтобы уговорить ее.

— Ненавижу эти отвратные обязанности.

— Я знаю, что ты с ними справишься.

— Должен сказать, что ты исключительно обаятельная личность.

— Мне платят не за обаяние, — заявила Джин. — Не понимаю почему ты должен изображать из себя святого, когда речь заходит о такого рода делах. Тут все ясно и понятно: посадить миссис Пайк на самолет до того, как ее возьмут под стражу. А я-то думала что тебе нравится играть роль доброго самаритянина.

Я взял билеты и сунул их в карман.

— Ты можешь составить мне компанию. Увидишь, как будет чертовски это весело.

Пожав плечами, Джин вручила водителю адрес миссис Пайк.

Вечер пятницы в пригороде, застроенном коттеджами. Подпочвенные воды поднимаются, по фундаментам ползет сырость. Биржевые маклеры в «Даймлерах» и в случайной одежде приезжают расслабиться в свои загородные дома и, оставив здесь напряжение и усталость, покидают их в понедельник утром. Вечер выдался прохладным. Уже готовы горячие печенья к чаю, поет на плите чайник, сквозь легкую туманную дымку видны очертания двухколесных экипажей, мелькают охотничьи шляпы с перышками. Бестертон представлял собой смешение архитектурных стилей — от деревянных каркасных домов до каменных строений георгианского типа, как, например, резиденция Пайков.

Рядом с двумя окнами верхнего этажа перестроенного амбара, в котором обитал Ральф Пайк, виднелись следы пожара. Сегодня на подъездной дорожке не стояли машины, не было слышно звуков музыки и вообще примет жизни. Я позвонил. На пороге возник испанец-камердинер.

— Да?

— Мне нужно увидеть миссис Пайк.

— Ее здесь нет. — Он сделал попытку закрыть двери.

— Вам бы лучше выяснить, где она, пока я не занялся проверкой вашего разрешения на работу, — пригрозил я.

Он неохотно позволил нам войти. Мы расположились в высоких честерфилдовских креслах, в окружении резных изображений из слоновой кости, старинных табакерок со смешными изречениями на крышках и серебряных пресс-папье. Прямо в камине, среди отполированных до блеска совков и щипцов, лежала свернувшаяся калачиком такса.

Вернулся камердинер.

— Миссис Пайк отправилась вот сюда. — Он вручил мне ярко-оранжевый листок.

«Частная школа для младшеклассников селения Бестертон приглашает родителей и друзей на большое представление „Динь-динь-динь“. Детский спектакль силами учеников Бестертонской частной школы. Двери открываются в 6.30. Представление начинается в 7.00. Вход свободный. Благотворительная выставка коллекции серебра. Приходите пораньше. Кофе и легкая закуска по приемлемым ценам. Учителя будут рады ответить на вопросы родителей».

* * *

— Пошли, Джин, — сказал я.

Холодный ветер завывал в проводах. Исчезали последние отсветы дня. Огромная янтарная луна, смахивавшая на дорожный знак, напоминала о безграничности Вселенной. В кювете квакали лягушки. Где-то неподалеку уныло ухала сова.

Взяв меня под руку, Джин процитировала:

Сова кричала при твоем рождении, то примета зла была;

Ночные филины свой голос подавали, о времени без счастья говоря;

Собаки выли, и страшный вихрь стволы деревьев сотрясал...

— Мое единственное участие в постановке шекспировских драм заключалось в исполнении роли призрака отца Гамлета. Я подавал из-за кулис реплику «Смотри, он снова тут!». Входит призрак; все, застыв, стоят на месте, пока кто-то не говорит: «Стой! говори, говори! Я взываю к тебе, говори!» — после чего призрак безмолвно удаляется.

— Что и сформировало твое поведение на всю оставшуюся жизнь, — заметила Джин.

— У призрака был текст, говоривший о серном пламени, о похоти и о небесном ложе, а также об ангельском сиянии, но режиссеру решительно не нравилось мое исполнение, и наконец он поставил за сценой какого-то парня, который произносил эти слова в жестяной рупор.

Школа размещалась на территории, которая когда-то именовалась Фермой. Ее участок был разделен на прямоугольники, на каждом из которых стояло современное школьное здание. Садовую ограду украшала большая вывеска «Бестертонская частная школа», чтобы юные обитатели пригорода не заблудились и не оказались в классе для детей несостоятельных родителей.

У дверей сидела дама в меховой шубке.

— Вы отец? — спросила она, когда мы с Джин вошли.

— Мы работаем над этим вопросом.

Она сухо улыбнулась и пропустила нас. Нарисованная от руки большая стрела указывала в коридор, где пахло старыми учебниками и мелом. Мы миновали дверь с надписью «Зал ассамблеи», откуда доносились ритмичные звуки музыкального сопровождения. Миссис Филиппа Пайк была за сценой. Я вручил ей записку от мужа, но прежде, чем развернуть ее, она долго не сводила с меня взгляда. Прочитав текст, она не выразила удивления.

— Я никуда не поеду, — заявила она.

В кулисах стоял полумрак, в котором едва различались черты ее лица, а на сцене в скрещении зеленых лучей софитов выступала маленькая девочка. За спиной у нее качались усыпанные блестками крылышки, которые переливались огоньками в ярком свете.

— Вам стоило бы прислушаться к совету мужа, — настаивал я. — Наверно, его положение позволяет ему лучше оценивать ситуацию.

Девочка на сцене читала стихи:

Дунет северный ветер,

И у нас пойдет снег.

Что же делать тогда бедной малиновке?

Ах, бедняжка!

— Нет, я так не думаю, — возразила миссис Пайк. — Вы дали мне понять, что он в тюрьме, а это далеко не самое лучшее место, откуда можно оценивать какую бы то ни было ситуацию — кроме своей собственной.

— Я не говорил, где он, — ответил я. — Я сказал лишь, что у меня к вам послание от мужа.

Малышка продолжала читать стихи:

Она забьется в амбар

И греется там,

Пряча голову под крылышко.

Ах, бедняжка!

Прожектор бросил на нее розовый луч света, и она спрятала голову под свое нейлоновое крыло.

Миссис Пайк запахнула на горле воротник платья, словно и она почувствовала дуновение северного ветра.

— Феликс дурак, — бросила она, ни к кому конкретно не обращаясь. Теперь на ее лицо падали яркие розовые отсветы, и я видел подтек грима пониже скулы. — А кому-то приходится расплачиваться, — сказала она. — Кому-то достанутся все выгоды от его работы — опасной работы, — кто-то будет благоденствовать, а кому-то надо расплачиваться. Почему я должна страдать, почему должен страдать ребенок?

Я смотрел на миссис Пайк, на эту маленькую и жесткую, но безликую женщину, которая за большие деньги красила себе волосы; ее маленькие блестящие глазки были полны горечи от того, что шпионская работа не принесла ожидаемых плодов. Наступила пауза, в течение которой я старался справиться с охватившим меня гневом, и, когда я снова заговорил, голос у меня стал подчеркнуто тихим и спокойным.

— Все очень просто. Вот билеты на самолет до Милана для вас и вашего сына. Если вы успеете на следующий рейс, я оплачиваю все ваши расходы, и средств будет достаточно на одежду и все прочее, чтобы вы не возвращались домой, за которым, скорее всего, уже наблюдают. Если вы отказываетесь, мы проводим вас до дома, в котором вы и останетесь. Где вас и возьмут под стражу.

— Насколько я понимаю, вы всего лишь выполняете отданные вам приказы.

— Но отнюдь не бездумно, миссис Пайк, — ответил я. — В этом-то и разница.

Девочка на сцене, пряча голову под крылом, стала кружиться на месте. Я видел, как она шевелила губами, считая обороты.

— Я вам не верю, — напряглась миссис Пайк.

Мальчик в костюме оловянного солдатика с большими белыми пуговицами и ярко-красными пятнами на щеках, подошел к миссис Пайк и взял ее за руку.

— Я следующий, мамочка, — предупредил он.

— Совершенно верно, дорогой, — ответила она.

На сцену упал луч синего цвета, и девочка стала размахивать большим фонариком из папье-маше. Она произнесла:

Как много миль до Вавилона?

Три мили и десять еще.

Дойду ли я со свечкою своей?

Да и еще вернусь обратно.

И тут вспыхнула вся иллюминация зала. Лицо миссис Пайк внезапно обрело решимость. Девочка сделала реверанс, и ее проводили звуки аплодисментов. До этого момента аудитория хранила такую тишину, что я и не подозревал о присутствии почти шестидесяти человек в нескольких дюймах от сцены.

— У тебя есть чистый носовой платок, мой дорогой? — обратилась к сыну миссис Пайк.

— Да, — кивнул юный Нигел Пайк, оловянный солдатик.

Раскрасневшаяся и смеющаяся девочка вбежала за кулисы, где ее подхватил на руки отец.

— Строиться оловянным солдатикам, — объявил распорядитель. — А где единорог? — Скрываясь из виду за баррикадой маленьких парт, он выстраивал Нигела и его друзей в каре.

— И я вам не верю, — сказал я миссис Пайк. — Я тоже на прошлой неделе был в Хельсинки.

На сцене наконец как-то разобрались с мешаниной оловянных солдатиков, в которой участвовали лев с наклейкой на колене и единорог с трубой. Пианино начало музыкальное вступление. Один из солдатиков взмахнул мечом, и все в унисон стали декламировать:

Лев и единорог

Сошлись в битве за корону;

Лев победил единорога,

И город достался ему.

Лев и единорог размахивали деревянными мечами и рычали, как борцы реслинга на телеэкране.

Невидящим взглядом миссис Пайк смотрела на детей, которые кружились на ярко освещенной сцене.

— Вам лучше поскорее принять решение, — настаивал я. — И позвольте мне с предельной ясностью обрисовать обстановку. В данный момент... — я посмотрел на часы: было 7.45, — скорее всего, выписывается ордер на ваш арест, но поскольку мы находимся в Букингемшире, наверно, какое-то время уйдет на телефонные звонки и объяснения с главным констеблем. Как мне кажется, у вас остается не больше двух часов, после чего все порты и аэродромы будут перекрыты. И как только отделение специальной службы в лондонском аэропорту получит указания, эти билеты станут совершенно бесполезны. Один из оловянных солдатиков пел звонким голосом:

Кто-то дал им белый хлеб,

А кто-то коричневый;

Кто-то дал им сливовый пирог,

И их выгнали из города.

Миссис Пайк не сводила глаз со своего сына. На другой стороне сцены человек громко шептал из-за кулис:

— Выход единорога! Единорог кружится вокруг дерева!

— Единорог слишком увлекся сливовым пирогом, — заметил я.

— Да, — согласилась миссис Пайк. — Он страдал этим и на репетициях.

* * *

— Вы меня поражаете! — воскликнул Доулиш. Камин в кабинете он доверху набил углем и сейчас раздувал огонь мехом, позаимствованным из отдела доставки, но в помещении по-прежнему было холодно. Доулиш нагнулся к огню и стал греть руки. — То есть вы отправились в аэропорт с ребенком в костюме оловянного солдатика? Не могу себе представить, как вы пошли на такую глупость. Паспортный контроль конечно же обратил на него внимание. И когда поднимется тревога, они его вспомнят.

— Да, — терпеливо сказал я, — но к тому времени миссис Пайк и ребенок будут за пределами страны.

— В костюме оловянного солдатика, — повторил Доулиш. — Неужели вы не могли придумать что-то не столь броское? Как вам не пришло в голову накинуть на него пальто?

— Где в восемь часов вечера по пути от Букингемшира я мог найти пальто для маленького ребенка?

— Придумали бы что-нибудь! Проявили инициативу.

— В ходе этого дела, — промямлил я, — мне так часто приходилось проявлять инициативу, что ее запасы истощились.

— Вам следовало кое-что учитывать, — дожимал Доулиш. — Оловянный солдатик! Я говорил с Россом на другой день, когда он стал возмущаться вашей поездкой в Сейлсбери. Я сказал, что он излишне требователен, он явно ищет повода для конфликтов и, как говорится, хватает палку не с того конца; но тем не менее его отдел крутится как заведенный. О чем вы себе думали, когда поднимались по трапу «Алиталии» с оловянным солдатиком?

— Я думал, как мне повезло, что рядом со мной не единорог.

— Единорог, — передразнил меня Доулиш. — Могу себе представить.

За его спиной я увидел клочок синего неба в пелене серых облаков; может быть, в самом деле скоро придет весна.