Погибшую девушку звали Анни Казинс. Ей было двадцать четыре года, и она жила в новом многоэтажном доме недалеко от бульвара Мишель, в тесной комнатке с низкими потолками. То, что агенты описали, как квартиру-студию, оказалось крошечной однокомнатной квартирой, ванная и туалет напоминали большие шкафы. Большая часть денег, отпущенных на строительство этого здания, была потрачена на отделку вестибюля, щедро украшенного стеклянной плиткой, мрамором и зеркалами в рамках под бронзу, в которых каждый казался себе загорелым и немного не в фокусе.

Будь этот дом старым или хотя бы просто симпатичным, в нем, вероятно, могла бы сохраниться какая-то память об умершей девушке, но современная комната выглядела пустой и безжалостной. Я осмотрел замки и петли, ощупал матрац и плечики, скатал дешевый ковер и сунул нож между половиц. Ничего. Духи, белье, счета, поздравительная открытка из Ниццы, сборник снов, шесть экземпляров журнала «Она», развешенные лесенкой чулки, шесть средних по стоимости платьев, восемь с половиной пар обуви, хорошее английское шерстяное пальто, дорогой транзисторный радиоприемник, настроенный на волну «Французской музыки», банка кофе, банка сухого молока, сахарин, поломанная дамская сумочка с просыпанной в ней пудрой и разбитым зеркалом, новая кастрюля. Ничто не указывало на то, какой была погибшая, чего боялась, о чем мечтала или чего хотела.

Прозвенел звонок. В дверях стояла девушка. Судя по виду, ей могло быть лет двадцать пять, но трудно было сказать определенно. Большие города накладывают свой отпечаток на людей: глаза городских жителей скорее критически изучают, чем смотрят, они оценивают стоимость, состояние дел и пытаются отделить победителей от проигравших. Что и пыталась сделать эта девушка.

– Вы из полиции? – спросила она.

– Нет. А вы?

– Я Моник. Живу в соседней квартире под номером одиннадцать.

– Я кузен Анни, Пьер.

– У вас забавный акцент. Вы бельгиец? – Она хихикнула так, как будто быть бельгийцем – самое забавное из того, что может случиться с человеком на свете.

– Наполовину бельгиец, – дружелюбно солгал я.

– Я всегда могу это определить, я очень хорошо различаю акценты.

– Действительно. – Я изобразил восхищение. – Не многие люди догадываются, что я наполовину бельгиец.

– Какая из половин бельгийская?

– Передняя половина.

Она опять хихикнула:

– Я хотела спросить, у вас отец или мать были из бельгийцев?

– Мать. Отец был парижанином с велосипедом.

Она попыталась заглянуть в квартиру через мое плечо.

– Я бы пригласил вас на чашечку кофе, но не должен ничего трогать в квартире.

– Вы намекаете… Вы хотите, чтобы я пригласила вас на кофе?

– Черт меня побери, если не так. – Я осторожно закрыл дверь. – Я буду готов через пять минут.

Вернувшись назад, чтобы скрыть следы своих поисков, я бросил последний взгляд на тесную комнатку. Так когда-нибудь и я уйду из жизни, и кто-нибудь из нашего департамента придет убедиться в том, что я не оставил «одну-две вещицы, способных всех нас смутить». Прощай, Анни, я тебя не знал, но теперь знаю не хуже, чем как кто-нибудь знает меня. Ты не уйдешь на пенсию, чтобы жить в маленьком домике в Ницце, и не будешь получать ежемесячный чек от несуществующей страховой компании. Нет, ты станешь резидентом в аду, Анни, и твои боссы будут посылать тебе директивы с небес с указаниями сделать отчеты более ясными и уменьшить расходы.

Я отправился в квартиру номер одиннадцать. Комната оказалась похожей на комнату Анни: дешевая позолота и фотографии кинозвезд, ванное полотенце на полу, пепельницы, переполненные окурками с отметками губной помады, тарелка чесночной колбасы, которая закрутилась и засохла.

Когда я пришел, Моник уже приготовила кофе: вылила кипяток на сухое молоко, смешанное с растворимым кофе, и размешала все это пластмассовой ложкой. Под маской хохотушки скрывалась крепкая девушка, которая внимательно рассматривала меня сквозь трепещущие ресницы.

– Сначала я подумала, что вы грабитель, – сказала она, – а потом – что вы из полиции.

– А теперь?

– Вы кузен Анни, Пьер. Вы можете быть кем угодно – от Шарлеманя до Тин-Тина, это не мое дело, вы уже не можете обидеть Анни.

Я достал бумажник и, вытащив из него стофранковую банкноту, положил ее на низкий кофейный столик. Моник уставилась на меня, сочтя такой жест за своего рода сексуальное предложение.

– Работали вы когда-нибудь с Анни в клинике? – спросил я.

– Нет.

Я положил на стол вторую банкноту и повторил вопрос.

– Нет, – повторила она.

Я положил третью банкноту, внимательно наблюдая за ней. Когда она опять сказала «нет», я наклонился и грубо взял ее за руку.

– Не говорите мне «нет»! – рявкнул я. – Вы думаете, я пришел сюда, ничего предварительно не разузнав?

Она сердито уставилась на меня. Я продолжал держать ее руку.

– Иногда, – процедила она неохотно.

– Сколько раз?

– Раз восемь – двенадцать.

– Так-то лучше.

Я перевернул ее руку, нажал пальцами на тыльную сторону, чтобы пальцы разжались, и вложил банкноты в раскрывшуюся ладонь. Едва я отпустил девушку, она откинулась назад подальше от меня, чтобы я не мог ее достать, и стала потирать кожу там, где остались следы моих пальцев. У нее были изящные худенькие руки с розовыми косточками, знакомые с ведрами холодной воды и марсельским мылом. Она не любила свои руки. Она засовывала их внутрь вещей, прятала позади предметов или под прижатые к телу предплечья.

– Вы поставили мне синяк, – пожаловалась она.

– Потрите его деньгами.

– Десять – двенадцать раз, – уточнила она.

– Расскажите мне о доме. Что там происходило?

– Вы из полиции.

– Я заключу с вами сделку, Моник. Суньте мне три сотни, и я расскажу вам о том, что я делаю.

Она мрачно улыбнулась.

– Иногда Анни требовалось еще одна девушка, просто как распорядительница… деньги не бывают лишними.

– У Анни было много денег?

– Много? Я никогда не знала никого, у кого было бы много денег. А даже если у кого они и были бы, с ними в этом городе недалеко уйдешь. Она не ездила в банк в бронированном автомобиле, если вы это имеете в виду.

Я ничего не сказал. Моник продолжала:

– Она зарабатывала хорошо, но деньгами распоряжалась глупо, давала их всем, кто ни расскажет ей небылицу. Ее родители будут тосковать по ней, отец Маркони тоже, она всегда давала деньги на детей, и на миссии, и на инвалидов. Я всегда ей говорила, что она поступает глупо. Вы не кузен Анни, но для полиции выбросили слишком много денег.

– Теперь о мужчинах, которых вы там встречали. Вам говорили, чтобы вы их расспрашивали и запоминали, что они скажут?

– Я с ними не спала…

– Мне нет дела до того, пили ли вы с ними the anglais и макали ли в него gateau sec, каковы были инструкции?

Она колебалась, и я положил на стол еще пять стофранковых банкнот, но держал на них свои пальцы.

– Конечно, я занималась с мужчинами любовью, так же как и Анни, но это были утонченные люди. Люди, обладающие вкусом и культурой.

– Конечно, они такими и были, – согласился я. – Люди с настоящим вкусом и культурой.

– Все делалось с помощью магнитофонов. На лампах у кровати было два выключателя. Мне было велено побуждать их говорить о работе. Так скучно, когда мужчины говорят о работе…

– Но были ли они готовы это делать?

– Мой Бог, они шли на это охотно.

– Вы имели дело с кассетами?

– Нет, записывающие устройства находились в какой-то другой части клиники. – Она посмотрела на деньги.

– Но было кое-что сверх этого. Анни делала больше, чем вы рассказали.

– Анни была дурочкой. И видите, к чему это ее привело? Так будет и со мной, если я буду слишком много говорить.

– Вы меня не интересуете, – сказал я. – Меня интересует только Анни. Что еще делала Анни?

– Она заменяла кассеты. Иногда она делала свои собственные записи.

– Она приносила в дом магнитофон?

– Да. Один из самых маленьких. Такие стоят около четырехсот новых франков. Он был у нее в сумочке. Однажды я его обнаружила, когда хотела одолжить у нее губную помаду.

– Что сказала о нем Анни?

– Ничего. Я никогда не говорила ей об этом. И никогда больше не открывала ее сумочку. Это было ее дело, и ко мне не имело никакого отношения.

– Сейчас в ее квартире нет миниатюрного магнитофона.

– Я его не брала.

– Тогда кто, по-вашему, его взял?

– Я говорила ей, говорила тысячу раз…

– Что вы ей говорили?

Она в презрительном жесте поджала губы.

– Что, вы думаете, я могла ей сказать, мистер Пьер, кузен Анни? Я говорила, что записывать разговоры в таком доме опасно – в доме, который принадлежит таким людям, как эти.

– Каким людям?

– В Париже не говорят о таких вещах, но известно, что дом принадлежит министерству внутренних дел или же ВСДК и используется для получения информации от чужестранцев. – Она всхлипнула, но тут же взяла себя в руки.

– Вы любили Анни?

– Я никогда не ладила с женщинами до тех пор, пока не познакомилась с ней. Когда мы познакомились, я была в трудном финансовом положении, у меня оставалось всего десять франков. Я убежала из дому и искала работу. В доме, где я жила, не было крана, поэтому я сдала одежду в прачечную, а потом попросила отменить заказ, потому что у меня не хватало денег заплатить. Анни одолжила мне денег на оплату всего счета – двадцать франков. Так что пока я искала работу, у меня была чистая одежда. Она дала мне первое в моей жизни теплое пальто. Она показала мне, как накладывать грим на глаза. Она слушала мои рассказы и давала мне выплакаться. Она велела мне не жить такой жизнью, какую вела сама, переходя от одного мужчины к другому. Она бы поделилась последней сигаретой с незнакомцем. Но она никогда не задавала мне вопросов. Анни была ангелом.

– Похоже, ваш рассказ подтверждает это.

– О, я знаю, что вы думаете. Вы думаете, что я и Анни были парой лесбиянок.

– Некоторые из моих лучших любовниц являются лесбиянками, – сказал я.

Моник улыбнулась. Я подумал, что она зальет меня всего слезами, но она пошмыгала носом и улыбнулась:

– Я не знаю, были ли мы лесбиянками или нет.

– Это имеет значение?

– Нет, не имеет. Все лучше, чем оставаться в доме, где я родилась, мои родители все еще там живут. Это все равно, что жить в осаде, быть осажденным нуждой. Они очень экономно используют порошок и кофе. Из еды – рис, томатная паста и картофельная приправа с крошечными кусочками мяса. Много хлеба. Мясо почитается, бумажные салфетки они не могут позволить себе иметь. Ненужный свет немедленно выключается. Вместо того чтобы обогревать комнату, они надевают свитер. В том же доме семьи теснятся в одной комнате, крысы прогрызают в деревянных перекрытиях огромные дыры – им больше нечего грызть, и туалет один на три семьи, слив, как правило, не работает. Людям, которые живут в верхней части дома, приходится спускаться на два этажа, чтобы воспользоваться краном с холодной водой. И это в том же городе, где меня угощали обедом в трехзвездочном ресторане, где счет за обед на двоих равен расходам моих родителей за год. В отеле «Риц» мой приятель-мужчина платит девять франков в день, чтобы кто-то присматривал за его собачкой. Это примерно половина пенсии, которую мой отец получает за то, что пострадал от взрыва на войне. Поэтому, когда вы приходите, шпионите, бахвалитесь своими деньгами и защищаете ракетную программу Французской Республики, атомные заводы, сверхзвуковые бомбардировщики и атомные подводные лодки или что там еще, не ждите слишком многого от моего патриотизма.

Она закусила губу и взглянула на меня, считая, что я стану ей возражать, но я не стал.

– Это мерзкий город, – согласился я.

– И опасный, – добавила она.

– Да, – сказал я. – В Париже все это есть.

Она засмеялась.

– Париж похож на меня, кузен Пьер: он больше не молод и слишком зависим от посетителей, которые приносят деньги. Париж – это женщина, в венах которой несколько больше алкоголя, чем нужно. Она говорит чуточку слишком громко и думает, что она молодая и веселая. Но она слишком часто улыбалась незнакомым мужчинам, и слова «я тебя люблю» слишком легко слетают с ее языка. Одежда шикарная, и грим использован щедро, но приглядитесь – и вы увидите пробивающиеся морщины.

Она встала, нащупала спички на столике у кровати и зажгла сигарету. Рука слегка дрожала. Моник обернулась ко мне.

– Я видела девушек, про которых знала, что они принимают предложения богатых мужчин, которых не могут полюбить. Я презирала этих девушек и хотела понять, как им удается заставить себя лечь в постель с такими непривлекательными партнерами. Ну, теперь поняла. Дым попадал ей в глаза. – Это страх. Страх быть женщиной – женщиной, чья привлекательность быстро проходит, оставляя ее одинокой и ненужной в этом отвратительном городе.

Теперь она плакала, и я, подойдя ближе, коснулся ее руки. Какое-то мгновение она, казалось, была готова опустить голову мне на плечо, но я почувствовал, что тело ее напряжено и неуступчиво. Я вынул из кармана визитную карточку и положил на ночной столик рядом с коробкой шоколадных конфет. Она раздраженно оттолкнула меня.

– Просто позвоните, если захотите еще поговорить, – сказал я.

– Вы англичанин, – неожиданно выпалила она.

Наверное, что-то было в моем произношении. Я кивнул.

– Это будет сугубо деловая встреча, – сказала она. – С оплатой наличными.

– Вам не следует быть столь суровой к себе.

Она ничего не ответила.

– И спасибо, – сказал я.

– Заткнитесь, – велела Моник.