Когда я, миновав уличный рынок, подошел к дому Бирда, свет уже начал меркнуть. Дом был серым, с облупившейся краской, но такими же были и другие здания на этой улице. На самом деле такими были и почти все дома в Париже. Я толкнул задвижку. Внутри темного вестибюля двадцатипятиваттная лампочка тускло освещала несколько дюжин крошечных клеток – почтовых ящиков со щелями для корреспонденции. На некоторых клетках красовались грязные визитные карточки, на других имена были нацарапаны шариковой ручкой. В холле, густо опутанные хитросплетением проводов, стояли двадцать с лишним деревянных ящиков, при необходимости найти в них неисправность было бы нелегким делом. Дальний конец холла заканчивался дверью черного хода, которая вела во двор, вымощенный серым булыжником, блестевшим от капавшей откуда-то сверху воды. Это был уединенный дворик того типа, который у меня всегда ассоциировался с британской тюремной системой. Во дворе стояла консьержка, как будто собираясь мне жаловаться на окружающее запустение.

Если здесь начнется мятеж, то он начнется со двора. Наверх вела узкая скрипучая лестница – там и находилась студия Бирда. В студии царил хаос: не тот хаос, который получается в результате взрыва, но тот, для достижения которого требуются годы. Прячьте, теряйте и подпирайте чем-нибудь вещи, потом дайте года два для того, чтобы все покрылось толстым слоем пыли, – и вы получите студию Бирда.

Единственным действительно чистым объектом в ней было гигантское окно, через которое, согревая теплым светом все помещение, лился закат. Повсюду валялись книги, миски с застывшей штукатуркой, ведра с грязной водой и мольберты с большими неоконченными полотнами. На грязном диване лежали два экземпляра английских воскресных газет, девственно чистых и нечитанных. Огромный лакированный стол, который Бирд использовал в качестве палитры, был испачкан сгустками краски, а к одной из стен крепилась конструкция из картона в пятнадцать футов высотой, на которой Бирд занимался настенной живописью. Я вошел без стука, поскольку дверь была открыта.

– Ты мертва! – вскричал Бирд, стоя на лестнице и трудясь над фигурой, расположенной почти в самом верху пятнадцатифутовой картины.

– Я забываю, что я мертва, – ответила модель, обнаженная и причудливо простершаяся на ящике.

– Просто не двигай правой ногой, – воззвал к ней Бирд. – Можешь двигать руками.

Обнаженная девушка с благодарным стоном вытянула руки.

– Так хорошо? – спросила она.

– Ты немного передвинула колено, хитришь… Ну, пожалуй, мы на сегодня закончим. – Он опустил руку. – Одевайся, Анни.

Натурщица была высокой девушкой лет двадцати пяти, темноволосой и симпатичной, но красивой ее нельзя было назвать.

– Могу я принять душ? – спросила девушка.

– Боюсь, что вода не слишком теплая, – ответил Бирд, – но попробуй, может быть, она согрелась.

Девушка набросила на плечи потертый мужской халат и сунула ноги в шелковые домашние тапочки. Бирд медленно спустился с лестницы. В студии пахло льняным маслом и скипидаром. Он вытер тряпкой пучок кистей. Большая картина была почти окончена. Трудно было отнести ее к какому-то стилю; возможно, ближе всего она была к Кокошке и Сутину, но казалась более изящной и менее живой, чем роботы того и другого. Бирд похлопал ладонью по лесам, на которые опиралась лестница.

– Это я построил. Неплохо, а? Такие леса в Париже нигде не достанешь, и вообще нигде. Ты любишь сам мастерить, парень?

– Я люблю, когда за меня это делают другие.

– Вот как, – серьезно кивнул Бирд. – Ну что ж, уже восемь часов, верно?

– Уже полдевятого, – сказал я.

– Мне нужно выкурить трубку. – Он бросил кисти в ночной горшок с цветочками, в котором уже была сотня таких же. – Шерри? – Бирд развязал завязки, мешавшие нижней части его брюк пачкать огромную картину, и вновь оглядел свое творение, не в силах оторваться от него. – Свет начал меркнуть час назад. Завтра придется переписать эту часть заново.

Он снял стекло с масляной лампы, осторожно зажег фитиль и поправил пламя.

– Чудесный свет дают эти масляные лампы. Чудесный шелковый свет.

Он налил две рюмки сухого шерри, снял необъятный свитер и уселся, расслабившись, в потрепанное кресло. Потом поправил шелковый шарф, спускавшийся поверх клетчатой рубашки, и принялся копаться в своем кисете с табаком, как будто что-то в нем потерял.

Возраст Бирда не поддавался оценке. По-видимому, ему было около пятидесяти пяти лет. Густые волосы не имели ни малейших признаков седины; светлая кожа так крепко обтягивала лицо, что сквозь нее проступали мускулы, от скул до челюсти. Уши у него были крошечные и расположены необычно высоко, а глаза – яркие, живые и черные – всегда, когда вы к нему обращались, смотрели на вас, чтобы подтвердить, что он слушает серьезно. Если бы я не знал, что он служил офицером в военно-морском флоте до того, как восемь лет назад занялся живописью, я бы подумал, что он механик, который купил собственный гараж. Тщательно набив свою трубку, он медленно и осторожно раскурил ее. И только покончив с этим, заговорил вновь:

– Вы вообще-то ездите в Англию?

– Не часто, – ответил я.

– Я тоже. Мне нужно еще табаку; в следующий раз, когда поедете, имейте это в виду.

– Хорошо, – кивнул я.

– Вот этой марки. – Он протянул пакет, чтобы я взглянул. – Мне кажется, что здесь, во Франции, такого нет, а я только этот сорт и люблю.

У него были манеры старого служаки, локти обычно он держал у талии, а подбородок у шеи. Он употреблял такие слова, как «podctep», когда имел в виду рейдовое судно, и это говорило о том, что он давно не был в Англии.

– Хорошо бы сегодня закончить ужин пораньше, – сказал он. – Завтра тяжелый день. – И крикнул своей модели: – Завтра начнем рано утром, Анни.

– Ладно, – откликнулась она.

– Мы можем отменить ужин, если хотите, – предложил я.

– Нет, не стоит. По правде говоря, я ждал этого ужина. – Бирд почесал крыло носа.

– Вы знаете мсье Дэтта? – спросил я. – Он приходит обедать в «Маленький легионер». Крупный, совершенно седой мужчина.

– Нет, – ответил он и понюхал табак. Он был знаком со всеми оттенками запахов нюхательного табака. Этот был легким и вдыхался еле слышно.

Я тут же сменил тему, уходя от разговора о человеке с авеню Фош.

Бирд пригласил знакомого художника поужинать вместе с нами. Тот прибыл около половины десятого. Жан-Поль Паскаль, красивый мускулистый молодой человек с узким тазом, легко принимал вид ковбоя, которым так восхищаются французы. Его высокая поджарая фигура была полной противоположностью крепкой, грубоватой и коренастой фигуре Бирда. Загорелая кожа на лице Паскаля подчеркивала безупречность зубов. Он был одет в дорогой светло-голубой костюм и носил галстук с вышитым рисунком. Сняв темные очки, он положил их в карман.

– Вы английский друг мсье Бирда, – произнес молодой человек, пожимая мне руку. – Очень приятно.

Рукопожатие его было мягким, даже немного застенчивым, как будто он стеснялся того, что выглядит, как кинозвезда.

– Жан-Поль не говорит по-английски, – сказал Бирд.

– Не совсем так, – пояснил Жан-Поль. – Я немного говорю по-английски, но не понимаю того, что вы говорите в ответ.

– Верно, – подтвердил Бирд. – Такова идея английского языка. Иностранцы могут передавать нам информацию, но англичане все еще в состоянии говорить друг с другом так, что другие их не понимают. – Его лицо стало суровым, потом он чопорно улыбнулся. – Все равно Жан-Поль хороший парень: он художник. – Бирд обернулся к Паскалю: – У тебя был трудный день, Жан?

– Трудный, но сделал я немного.

– Ты должен себя заставлять, мой мальчик. Никогда не станешь великим художником, пока не научишься прилагать усилия.

– Да, но ведь каждый должен найти себя, продолжая работать со своей собственной скоростью, – возразил Жан-Поль.

– Ты работаешь слишком медленно, – провозгласил Бирд и передал Жану-Полю рюмку шерри, не спрашивая, хочет ли тот.

Жан обернулся ко мне, желая объяснить свою лень.

– Трудно начать писать, но когда начало положено, остается только добавлять мазки к начатому.

– Чушь, – возразил Бирд. – Начать – самое простое, продолжить гораздо труднее, а труднее всего закончить.

– Это похоже на любовный роман, – сказал я.

Жан засмеялся. Бирд вспыхнул и почесал крыло носа.

– О, работу и женщин нельзя смешивать. Женщины и свободная жизнь временами приятны, но в среднем возрасте обнаруживаешь, что женщины некрасивы, а мужчины не обладают необходимой квалификацией; результат самый печальный. Спросите об этом вашего друга мсье Дэтта.

– Месье Дэтт ваш друг? – спросил Жан-Поль.

– Я едва знаю его, – ответил я. – Просто я спрашивал о нем Бирда.

– Не задавайте слишком много вопросов, – сказал Жан. – Этот человек пользуется большим влиянием, про него говорят, что он граф Перигор и принадлежит к древнему роду, что он человек могущественный и крайне опасный. Он врач-психиатр. Говорят, он использует ЛСД в больших количествах. Его клиника такая же дорогая, как и все клиники в Париже, но только пользуется дурной славой.

– А в чем, собственно, дело? – спросил Бирд. – Объясни.

– Так говорят, – пожал плечами Жан, смущенно улыбаясь, и замолчал, но Бирд сделал нетерпеливое движение рукой, и он продолжил: – Это история об игре на деньги, о высокопоставленных людях, которые попали в сложное финансовое положение и оказались… – Жан сделал паузу, – в ванне.

– Это означает «мертвы»?

– Это означает «в беде», это идиома, – объяснил мне Бирд по-английски.

– Одна или две высокопоставленные особы покончили с собой, – добавил Жан. – Говорят, они погрязли в долгах.

– Дураки проклятые, – сказал Бирд. – И такие люди сегодня занимают ответственные посты. Никакой стойкости, никакого характера! И этот парень, Дэтт, замешан в этом, да? Я так и думал. Ну, хватит о них. Говорят, лучше учиться на чужих ошибках. Выпьем еще шерри и пойдем ужинать. Что вы скажете о «Башне»? Это одно из немногих мест, где не нужно заранее заказывать столик.

В этот момент появилась Анни в простом зеленом платье спортивного покроя. Приветствуя нас, она фамильярно поцеловала Жана-Поля.

– Завтра рано утром, – повторил Бирд, расплачиваясь с ней. Она кивнула и улыбнулась.

– Привлекательная девушка, – сказал Жан-Поль, когда Анни ушла.

– Да, – подтвердил я.

– Бедное дитя, – вздохнул Бирд. – В этом городе трудно жить молодой девушке без денег.

Я обратил внимание на ее сумочку из крокодиловой кожи и на туфли от Шарля Журдена, но ничего не сказал.

– Хотите пойти в пятницу на открытие выставки искусств? Будет бесплатное шампанское. – Жан-Поль извлек полдюжины отпечатанных золотом приглашений, дал одно мне, а другое положил Бирду на мольберт.

– Да, пожалуй, мы туда сходим, – согласился Бирд, жаждующий организовать нас. – Ты на своей чудесной машине, Жан? – спросил он.

Жан кивнул.

Машина Паскаля оказалась белым «мерседесом» с откидным верхом. И мы поехали через Елисейские поля, наслаждаясь вечером.

Мы хорошо выпили и поужинали, и Жан-Поль замучил нас вопросами о том, правда ли, что американцы пьют кока-колу потому, что она полезна для печени.

Был уже почти час ночи, когда Жан забросил Бирда в студию и предложил отвезти меня домой, к «Маленькому легионеру», над которым находилась моя комната.

– Я был особенно рад с вами познакомиться, – сказал он. – Бирд думает, что он единственный серьезный художник в Париже, но нас здесь много – тех, кто так же упорно работает в своей собственной манере.

– Возможно, служба в военно-морском флоте не лучший способ учиться живописи.

– Живописи не нужно учиться. Во всяком случае, не больше, чем учиться жизни. Глубина суждений человека зависит от его способностей. Бирд человек искренний, жаждущий знаний, и у него есть способности к этому ремеслу. Уже сейчас здесь, в Париже, его работы вызывают серьезный интерес, а репутация в Париже обеспечит вам репутацию в мире.

Некоторое время я сидел, кивая, потом открыл дверь «мерседеса» и вышел из машины.

– Спасибо, что подвезли.

Жан-Поль потянулся через сиденье, протянул мне свою визитку и пожал руку.

– Позвоните мне, – сказал он, не выпуская моей руки, и добавил: – Если хотите попасть в дом на авеню Фош, могу устроить. Не уверен, что мне следует вам это предлагать, но, если у вас есть деньги, которые не жаль потерять, я вас представлю. Я близкий друг графа.

– Спасибо, – поблагодарил я и взял визитку.

Он нажал на акселератор, и мотор заурчал. Жан-Поль подмигнул и сказал:

– Но потом не жалуйтесь.

– Не буду, – пообещал я, и «мерседес» двинулся вперед.

Белая машина свернула за угол так резко, что скрипнули покрышки. «Маленький легионер» был закрыт. Я вошел через боковую дверь. Дэтт и мой хозяин все еще сидели за тем же столом, что и после обеда, все еще играя в «Монополию». Дэтт читал свою карту: «Allez en prison. Avancez tout droit en prison. Ne passez pas par la case „Depart“. Ne recevez pas Frs 20 000». Хозяин смеялся, мсье Дэтт тоже.

– Что скажут ваши пациенты? – спросил хозяин.

– Они меня хорошо понимают, – ответил Дэтт.

Казалось, он воспринимает игру всерьез. Возможно, так он больше выигрывает.

Я на цыпочках поднялся наверх. Из моего окна открывался хороший вид на Париж. Темный город пересекали красные неоновые артерии туристической индустрии, которые текли от площади Пигаль через Монмартр к бульвару Мишель. Казалось, Париж – большая незаживающая рана.

Джой попискивал. Я прочел вслух визитку Жана.

– «Жан-Поль Паскаль, художник». И добрый друг принцев, – добавил я.

Джой кивнул.