Довольно приличным кусок этого острова на Сене занимает закон в том или ином виде. На Иль-де-ля-Сите находятся префектура и суды, муниципальная и уголовная полиция, камеры предварительного заключения и полицейская столовая. В будние дни на ступеньках кишмя кишат юристы в черных облачениях, с пластмассовыми папками в руках снующие во все стороны, как испуганные тараканы. Но в воскресенье во Дворце правосудия царила тишина. Арестованные спали допоздна, а конторы пустовали. Единственным движением был тоненький ручеек туристов, с пиететом взиравших на возвышавшуюся каменную громаду Сен-Шапель, фотографируя и поражаясь ее несравненной красоте. Снаружи, на площади Луи-Лепин, сотни птичек в клетках чирикали на солнышке, а на деревьях сидели стайки диких птиц, привлеченных рассыпанным зерном и суматохой. Там продавали просо, измельченную скорлупу каракатиц, блестящие новенькие деревянные клетки, колокольчики, качели и зеркальца. Старики просеивали зерно в морщинистых руках, принюхивались, обсуждали качество и разглядывали на свет, как хорошее бургундское вино.

К тому времени, как я явился на встречу с Луазо, на птичьем рынке уже было полно народа. Я поставил машину напротив ворот Дворца правосудия и пошел прогуляться по рынку. С глухим прерывистым звоном часы пробили одиннадцать. Луазо стоял возле клеток с надписью «Перепелка на разведение». Заметив меня, он помахал рукой.

— Погодите минутку.

Он взял коробочку, маркированную «фосфорсодержащие витамины» и прочитал название: «Бисквиты для птиц».

— Это я тоже возьму, — сказал Луазо.

Женщина за прилавком сказала:

— Саксонский меланж очень хороший. Дорогой, конечно, но самый лучший.

— Пол-литра, — попросил Луазо.

Женщина взвесила, аккуратно завернула и завязала кулечек.

Луазо сказал:

— Я его не видел.

— Почему?

Я зашагал рядом с ним по рынку.

— Его перевели. Я не могу выяснить, ни кто распорядился о переводе, ни куда его перевели. Клерк в регистратуре сказал, что в Лион, но это не может быть правдой.

Луазо остановился напротив старой тележки с зеленым просом.

— Почему?

Луазо ответил не сразу. Он взял веточку проса и понюхал.

— Его перевели. По чьему-то приказу сверху. Возможно, они хотят, чтобы им занимался определенный следователь, который все сделает так, как ему велят. А может, просто убрали его подальше до конца официального расследования.

— А вы не думаете, что его перевели, чтобы спокойно приговорить?

Луазо махнул высокой женщине за прилавком. Та медленно направилась к нам.

— Я вас за взрослого держу, — хмыкнул Луазо. — Вы ж не ждете от меня ответа на это, а? Одну веточку, — сказал он женщине. И покосился на меня. — А лучше две веточки. Канарейка моего приятеля не очень здорово выглядела, когда я ее видел в последний раз.

— С Джо все в порядке, — заявил я. — Отстаньте от него.

— Как скажете, — ухмыльнулся Луазо. — Но если он еще похудеет, то пролезет сквозь прутья клетки.

Я оставил последнее слово за ним. Луазо расплатился за просо и двинулся между рядами новых пустых клеток, проверяя прутья и постукивая по деревянным панелям. На рынке продавали самых разных птичек. Их кормили зерном, веточками, давали воду и скорлупу каракатиц для клюва. Коготки у всех подстрижены, и никакие хищные птицы им тут не угрожали. Но пели лишь птички, свободно сидевшие на ветках.