— Почитайте великих мыслителей восемнадцатого века, — вещал Датт, — и вы поймете, как французы и сейчас относятся к женщинам.

Суп уже доели, и маленькая женщина, переодевшаяся в форму горничной, собирала посуду.

— Не складывайте тарелки одну на другую, — громко шепнул ей Датт. — Так они бьются. Сходите два раза. Хорошо обученная горничная никогда не ставит тарелки одну на другую.

Он налил каждому из нас по бокалу белого вина.

— Дидро считал женщин всего лишь куртизанками, Монтескье называет их красивыми детишками. Для Руссо они существовали как дополнение к мужским удовольствиям, а для Вольтера они не существовали вовсе.

Он пододвинул к себе блюдо с копченым лососем и взял длинный нож.

Жан-Поль понимающе улыбался. Он нервничал больше, чем обычно: теребил накрахмаленную манжету, из-под которой как бы случайно виднелись часы «Картье», и поглаживал кружок пластыря, прикрывающий порез на подбородке.

— Франция — страна, где мужчины приказывают, а женщины подчиняются, — сказала Мария. — «Она мне нравится» — самый большой комплимент от мужчины, на который может рассчитывать женщина. При этом имеется в виду, что она подчиняется. И почему Париж называют женским городом? Только проститутка может сделать там серьезную карьеру. Потребовалось две мировые войны, чтобы француженки получили право голоса.

Датт кивнул. Он вынул из лосося кости и срезал двумя ударами ножа твердую часть, полил рыбу маслом и начал резать ломтиками. Первую порцию он подал Марии. Та ему улыбнулась.

В точности как не портят складки дорогой костюм, так и морщинки не портили лицо Марии, скорее добавляя ей привлекательности, чем наоборот. Я смотрел на нее и пытался ее понять. Вероломна она, или ее используют? Или и то, и другое, как с большинством из нас?

— Все это к тебе относится, Мария, — сказал Жан-Поль. — Ты женщина, обладающая богатством, положением в обществе, умом… — Помолчав, он добавил: — И красотой…

— Я рада, что ты добавил красоту, — по-прежнему улыбаясь, ответила Мария.

Жан-Поль посмотрел на Датта и меня.

— Вот вам иллюстрация моей точки зрения. Даже Мария скорее предпочтет красоту мозгам. Когда мне было восемнадцать — десять лет назад, — я хотел дать женщинам, которых любил, то, что хотел бы для себя: уважение, восхищение, хорошую еду, содержательную беседу и даже знание. Но женщины такие вещи презирают. Они хотят только страсти, жарких чувств. Слушать постоянно одни и те же слова восхищения. Не хотят они и хорошей еды — у женщин скверный вкус, — а умные разговоры их утомляют. Хуже того — такие разговоры отвлекают внимание от них самих. Женщины хотят мужчин достаточно властных, чтобы придать им уверенности, и в то же время не настолько умных, чтобы женщины не могли их перехитрить. Им нужны мужчины с многочисленными недостатками, чтобы можно было их прощать. Мужчины с мелкими житейскими проблемами — женщины превосходно разбираются в житейских мелочах. И отлично помнят всякую ерунду. В их жизни не бывает случаев, от конфирмации до восемнадцати лет, чтобы они не могли припомнить до мелочей, во что они были одеты.

Он осуждающе посмотрел на Марию.

Мария засмеялась.

— По крайней мере последняя часть твоей тирады абсолютно верная.

— Ты помнишь, во что была одета на конфирмацию? — поинтересовался Датт.

— Белое шелковое платье с высоким корсажем, закрытые белые шелковые башмачки и хлопчатобумажные перчатки, которые я терпеть не могла! — выпалила Мария.

— Превосходно! — рассмеялся Датт. — Хотя, должен заметить, ты слишком суров к женщинам, Жан-Поль. Взять хотя бы ту девушку, Анни, что работала на меня. У нее было великолепное образование, глубочайшие знания.

— Конечно, — сказала Мария. — Женщины с высшим образованием с таким трудом находят работу, что любой, достаточно просвещенный, чтобы нанять женщину, может требовать от них высочайшей квалификации.

— Именно, — кивнул Датт. — Большинство девушек, работавших на меня, были просто блестящими специалистами. Но, что куда важнее, глубоко увлеченными целью исследования. Только представьте себе, что ситуация потребовала бы вовлечения мужчин в сексуальные отношения с пациентами. Вопреки распространенному мнению о неразборчивости мужчин, если бы дошло до дела, они выдали бы мне кучу пуританских причин, почему не могут этого сделать. А девушки понимали, что это важнейшая часть их отношений с пациентами. Одна из девушек была математическим гением, но при этом сногсшибательной красавицей. Просто поразительно.

— И где этот математический гений сейчас? — поинтересовался Жан-Поль. — Я бы весьма оценил ее советы. Быть может, смог бы усовершенствовать технику обращения с женщинами.

— Не смог бы, — равнодушно и без эмоций сказала Мария. — Твоя техника слишком совершенна. Познакомившись с женщиной, ты сперва льстишь до предела, а потом, когда решаешь, что время пришло, начинаешь подспудно подрывать ее веру в себя. Довольно умно и вроде бы сочувственно отмечаешь ее изъяны, пока она не начинает думать, что ты, должно быть, единственный мужчина, снизошедший до нее, ущербной. Ты уничтожаешь женщину, медленно разрушая, потому что ненавидишь.

— Нет, — возразил Жан-Поль. — Я люблю женщин. Даже слишком их люблю, чтобы отказаться от многих ради женитьбы на одной.

Он рассмеялся.

— Жан-Поль считает своим долгом быть в распоряжении всех женщин от пятнадцати до пятидесяти лет, — спокойно сказала Мария.

— Значит, ты скоро выйдешь за пределы моих интересов, — огрызнулся Жан-Поль.

Свечи почти догорели, и теперь их свет сквозь бледно-желтое вино золотом сиял на лицах и потолке.

Мария отпила вина. Все молчали. Она поставила рюмку на стол и посмотрела Жан-Полю в глаза.

— Мне тебя жаль, Жан-Поль.

Горничная принесла рыбное блюдо и подала всем. Камбала «Дьепская» с густым креветочным соусом и присыпанная петрушкой и грибами. Нежный аромат рыбы смешивался с запахом горячего масла. Горничная удалилась, понимая, что ее присутствие мешает разговору. Мария отпила еще немного вина, поставила рюмку и снова посмотрела на Жан-Поля.

Тот не улыбнулся. Когда она заговорила, голос ее стал медовым, вся горечь ушла во время паузы.

— Когда я говорю, что мне тебя жаль, Жан-Поль, с твоей бесконечной чередой любовниц, ты волен надо мной посмеяться. Но позволь сказать вот что: краткость твоих отношений с женщинами является следствием твоей недостаточной гибкости. Ты не способен адаптироваться, меняться, расти над собой, радоваться ежедневно новому. Твои запросы не меняются и становятся все у́же. Все должны приспосабливаться к тебе, и никогда наоборот.

По этой же причине рушатся браки — мой рухнул как минимум наполовину по моей вине. Два человека становятся постоянными в своих привычках, как овощи. И антитезой этому является любовь. Я влюбилась в тебя, Жан-Поль. А быть влюбленным значит впитывать новые идеи, новые ощущения, запахи, вкусы, новые танцы. Даже воздух кажется иным. Именно поэтому неверность так ранит. Жена, заключенная в унылом, безжизненном мирке брака, неожиданно обретает свободу через любовь, и ее муж в ужасе при виде этих перемен. Ибо точно так же, как я почувствовала себя на десять лет моложе, мой муж показался мне на десять лет старше.

— И так ты теперь воспринимаешь меня? — уточнил Жан-Поль.

— Именно. Теперь смешно вспоминать, что когда-то я переживала из-за того, что ты моложе меня. Ты совсем не моложе. Ты ретроград. Теперь, когда я больше тебя не люблю, я могу это сказать. Ты ретроград в двадцать восемь лет, а я юная девушка в тридцать два.

— Сука.

— Бедный мой малыш. Не сердись. Подумай о том, что я тебе говорю. Смотри на вещи шире. Смотри на вещи шире и найдешь то, чего так сильно хочешь: как быть вечно молодым.

Жан-Поль посмотрел на нее. Он был не настолько зол, как я ожидал.

— Может, я и узколобый самовлюбленный дурак, — сказал он. — Но когда я встретил тебя, Мария, то действительно полюбил. Пусть это и продлилось едва неделю, но для меня это было по-настоящему. Единственный раз за всю жизнь я действительно поверил, что способен на что-то сто́ящее. Ты была старше, но мне это нравилось. Я хотел, чтобы ты показала мне выход из того дурацкого лабиринта той жизни, которую я вел. Ты очень умная, и я думал, ты сможешь указать мне хорошие, правильные жизненные цели. Но ты меня подвела. Как все бабы, ты оказалась слабовольной и нерешительной. Ты можешь быть верной лишь ненадолго тому, кто окажется в этот миг рядом с тобой. Ты в жизни ни разу не приняла объективного решения. На самом деле ты никогда по-настоящему не хотела быть сильной и свободной. Ты ни разу не сделала ни одного решительного поступка, который исходил бы от тебя самой. Ты марионетка, Мария, и у тебя множество кукловодов, и они дерутся за право управлять тобой.

Последние слова были резкими и горькими, и он пристально смотрел на Датта.

— Дети, дети, — пожурил Датт. — Мы так хорошо все сидели!

Жан-Поль улыбнулся натянутой улыбкой кинозвезды.

— Выключите ваше обаяние, — сказал он Датту. — Вечно вы обращаетесь со мной снисходительно.

— Если я чем-то обидел… — Датт не закончил предложение и обвел взглядом гостей, выразительно подняв брови, будто сама по себе такая мысль — сущий нонсенс.

— Вы думаете, что можете управлять мной по своему усмотрению, — сказал Жан-Поль. — Думаете, можете обращаться со мной, как с ребенком. Ну так вы ошибаетесь. Без меня вы огребли бы кучу неприятностей. Не сообщи я вам о том, что Луазо готовит рейд на клинику, вы бы сейчас были в тюрьме.

— Может, да, а может, нет, — ответил Датт.

— Ой, да знаю я, что вы хотите, чтобы все о вас думали, — продолжил Жан-Поль. — Знаю, вам нравится, чтобы люди считали, что вы связаны с СВДК и другими секретными службами, но нам-то хорошо известна правда. Я вас спас. Дважды. Один раз с Анни, второй раз с Марией.

— Если меня вообще кто-то спас, то это Мария, — возразил Датт.

— Ваша драгоценная доченька годится лишь для одного, — ухмыльнулся Жан-Поль. — К тому же она вас ненавидит. Заявила мне, что вы злой и гнусный. Вот так она хотела вас спасти, пока я не убедил ее все же вам помочь!

— Ты так обо мне сказала? — спросил Датт Марию, но прежде чем она успела раскрыть рот, жестом остановил ее. — Нет, не отвечай. Я не имею права задавать тебе такой вопрос. Все мы в порыве гнева говорим слова, о которых потом сожалеем.

Он улыбнулся Жан-Полю:

— Успокойся, друг мой, и выпей еще вина.

Датт наполнил бокал Жан-Поля, но тот его не взял. Датт указал на бокал горлышком бутылки.

— Пей. — Он взял бокал и протянул Жан-Полю. — Выпей и скажи, что эти черные мысли — не то, что ты на самом деле думаешь о старике Датте, который так много для тебя сделал.

Жан-Поль сердито отмахнулся. Возможно, ему не понравились слова Датта, что он ему чем-то обязан. Он швырнул полный бокал через всю комнату и выбил бутылку из рук Датта. Та покатилась по столу, роняя рюмки, как кегли, и заливая светлой жидкостью скатерть и столовые приборы. Датт встал, неловко вытирая жилет салфеткой. Жан-Поль тоже вскочил. Единственным слышным звуком было бульканье вытекающего из бутылки вина.

— Мерзавец! — воскликнул Датт. — Ты осмелился напасть на меня в моем собственном доме! Ты ничтожество! Оскорбляешь меня в присутствии гостей и ударил, когда я предложил тебе вина! — Он отряхнулся и швырнул влажную салфетку на стол в знак того, что обед окончен. Столовые приборы печально звякнули. — Тебе нужно преподать урок, — сказал Датт. — И ты его получишь, здесь и сейчас.

До Жан-Поля наконец дошло, какое осиное гнездо он разворошил в душе Датта. Лицо его стало решительным и жестким, но не надо быть психологом-любителем, чтобы понять: если бы он мог повернуть время вспять, то непременно исправил бы сценарий.

— Не трогайте меня, — сказал Жан-Поль. — У меня тоже есть опасные друзья, как и у вас, и мы можем вас уничтожить, Датт. Я все о вас знаю, о той девушке, Анни Казинс, и почему ее надо было убить. Вы не все знаете об этом деле. И есть еще много чего, о чем полиция очень захочет узнать. Только троньте меня, вы, старая жирная свинья, и сдохнете, как та девчонка. — Он оглядел нас всех. Лоб его взмок от напряжения и тревоги. Он выдавил мрачную ухмылку. — Только троньте меня, только попробуйте!..

Датт ничего не сказал, остальные тоже молчали. Жан-Поль продолжал бормотать, пока не выдохся.

— Я вам нужен, — заявил он Датту наконец.

Но Датт в нем больше не нуждался, и все в комнате это отлично понимали.

— Роберт! — гаркнул Датт.

Не знаю, прятался ли Роберт в шкафу или в трещине пола, но появился он очень быстро. Роберт оказался тем самым трактористом, ударившим одноухого пса. Высокий и плечистый, как и Жан-Поль. Но на этом сходство и заканчивалось: Роберт казался сделанным из тикового дерева, а Жан-Поль — из папье-маше.

За Робертом стояла женщина в белом фартуке. Теперь, когда они были рядом, фамильное сходство бросалось в глаза: Роберт явно приходился сыном этой женщине. Он подошел к Датту и вытянулся перед ним, как солдат при награждении. Старуха осталась в дверях, твердо сжимая дробовик 12-го калибра. Довольно потрепанное старье, приклад обожженный и грязный, вокруг дула ржавчина, будто его макали в лужу. Обычно такие штуковины держат в сенях деревенского дома для отстрела кроликов и крыс. Небрежно сделанное оружие массового производства, безвкусное и лишенное стиля. Меньше всего мне хотелось оказаться пристреленным из такой штуки. Поэтому я сидел тихо, очень-очень тихо.

Датт кивком указал на меня, и Роберт быстро обыскал меня, негрубо, но умело.

— Ничего.

Он перешел к Жан-Полю. В кармане Жан-Поля обнаружился автоматический маузер калибра 6.35. Роберт понюхал его, выщелкнул обойму, высыпал патроны себе на ладонь и передал пистолет, обойму и патроны Датту. Датт взял их с таким видом, будто это нечто вроде вируса, и нехотя сунул в карман.

— Уведи его, Роберт, — велел Датт. — От него тут слишком много шума. Не терплю, когда кричат.

Роберт кивнул, повернулся к Жан-Полю, двинул подбородком и издал цоканье, каким подгоняют лошадей. Жан-Поль тщательно застегнул пиджак и направился к двери.

— Можно подавать мясную перемену, — сказал Датт женщине.

Та улыбнулась, скорее из уважения, чем из-за того, что ей смешно, и, пятясь, вышла, не опуская ружья.

— Выведи его, Роберт, — повторил Датт.

— Может, вы так не считаете, — уверенно сказал Жан-Поль, — но вы увидите…

Что он хотел сказать, осталось тайной, поскольку Роберт тихонько вытолкнул его из комнаты и закрыл дверь.

— Что ты с ним сделаешь? — спросила Мария.

— Ничего, дорогая, — ответил Датт. — Но он становится все более утомительным. Ему нужно преподать урок. Мы должны его припугнуть… для общего блага.

— Ты его убьешь? — сказала Мария.

— Нет, дорогая.

Датт стоял у камина и ободряюще улыбался.

— Убьешь, я это чувствую.

Датт повернулся к нам спиной и принялся играть с часами на каминной полке. Потом нашел ключ и стал их заводить. Раздалось громкое щелканье.

— Они его убьют? — обратилась ко мне Мария.

— Думаю, да.

Она подошла к Датту и схватила его за руку.

— Ты не должен этого делать! Это же ужасно. Пожалуйста, не надо. Пожалуйста, отец, не делай этого, если любишь меня.

Датт по-отечески обнял ее, но промолчал.

— Он чудесный человек, — продолжила Мария. Она говорила о Жан-Поле. — Он никогда бы тебя не предал. Скажи же ему, — повернулась она ко мне, — что он не должен убивать Жан-Поля.

— Вы не должны его убивать, — послушно повторил я.

— Вам следует быть более убедительными. — Датт потрепал Марию по плечу. — Если наш друг сможет назвать, каким другим способом можно гарантировать его молчание, возможно, я и соглашусь.

Он подождал, но я молчал.

— Вот именно.

— Но я люблю его, — сказал Мария.

— Это ничего не меняет. Я не представитель Бога на земле, у меня нет ни нимба, ни изречений, чтобы ими делиться. Он помеха. Не мне, а тому, во что я верю. Он помеха, потому что глупый и злобный. Я убежден, Мария, что окажись на его месте ты, я сделал бы то же самое.

Мария перестала просить. Она обрела то самое ледяное спокойствие, которое бывает у женщин перед тем, как они пустят в ход свои когти.

— Я люблю его.

Что в переводе означало, что его нельзя ни за что наказывать, кроме неверности. Она посмотрела на меня.

— Это ты виноват, что я оказалась здесь.

Датт вздохнул и вышел из помещения.

— И это по твоей вине он в опасности, — продолжила она.

— Ладно, — сказал я. — Вини меня в чем хочешь. На моей душе пятна не видны.

— Ты можешь их остановить? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Это кино не того жанра.

Ее лицо исказилось, словно в глаза попал сигарный дым. Дым был густым, и она начала плакать. Она не устраивала шоу, когда тщательно следят, чтобы не потекла тушь, и аккуратно вытирают слезы в уголках глаз платочком, одновременно следя в зеркало за процессом. Она рыдала с перекошенным ртом, кожа на лице сморщилась, как подожженная картина. Жуткое зрелище и жуткий звук.

— Он умрет, — проговорила она странно тоненьким голоском.

Я не знаю, что случилось. Не знаю, шевельнулась ли Мария до того, как грянул выстрел, или после. Так же, как не знаю, действительно ли Жан-Поль набросился на Роберта, как Роберт потом нам сказал. Но я находился сразу позади Марии, когда она открыла дверь. Калибр 45 — это большая пушка. Первая пуля угодила в кухонный стол, пробив дыру в столешнице и разнеся полдюжины тарелок. Они еще падали, когда грохнул второй выстрел. Я слышал, как Датт кричит насчет тарелок, и увидел, как Жан-Поль крутанулся, как волчок. Он рухнул на стол, упершись рукой в столешницу, и с ненавистью посмотрел на меня, кривясь от боли, щеки раздулись, как будто его вот-вот вырвет. Он схватился за свою белую рубашку и рванул ее из штанов. Дернул с такой силой, что пуговицы разлетелись по всей комнате. Он сжал в руке подол и начал засовывать рубашку в рот, будто исполнял трюк «как проглотить мою белую рубашку». Или как проглотить мою рубашку в розовых крапинках. Или мою розовую рубашку, красную и, наконец, темно-красную рубашку. Но ему так и не удалось выполнить этот трюк до конца. Рубашка выпала у него изо рта, и кровь хлынула на подбородок, окрасив зубы в розовый цвет, стекая по шее и заливая рубашку. Он опустился на колени, как для молитвы, но рухнул лицом в пол и умер, не издав ни звука. Он лежал, прижавшись ухом к полу, будто прислушивался к цокоту копыт, уносивших его в мир иной.

Он был мертв. Из 45-го калибра трудно ранить. Ты либо мажешь, либо разносишь человека в клочки.

Наследие, которое оставляют нам мертвецы, — это фигура в полный рост, лишь отдаленно похожая на живой оригинал. Окровавленное тело Жан-Поля лишь слабо походило на него: тонкие губы плотно сжаты, и едва заметный кусочек пластыря на подбородке.

Роберт был ошарашен. Он в ужасе пялился на пистолет. Я шагнул к нему и забрал оружие.

— Вам должно быть стыдно, — сказал я, и Датт повторил за мной.

Внезапно распахнулась дверь, и в кухню зашли Хадсон с Кваном. Они посмотрели на труп Жан-Поля — месиво из крови и кишок. Никто не произнес ни слова, ждали моей реакции. Я вспомнил, что оружие теперь у меня.

— Я забираю Хадсона и Квана. Мы уезжаем.

Через открытую дверь я видел в библиотеке на столе документы, фотографии, карты и искореженные растения с наклейками.

— О нет, никуда вы не едете, — сказал Датт.

— Я должен вернуть Хадсона в целости и сохранности, потому что это часть сделки. Сведения, которые он передал Квану, должны быть доставлены китайскому правительству, иначе не стоило и огород городить. Поэтому Квана я тоже должен забрать.

— Думаю, он прав, — сказал Кван. — В его словах есть смысл.

— Откуда вы знаете, в чем есть смысл, а в чем нет? — возразил Датт. — Это я организовываю ваше перемещение, а не этот дурак. Как мы можем ему доверять? Он же признал, что работает на американцев.

— В этом есть смысл, — повторил Кван. — Сведения Хадсона подлинные. Это я точно могу сказать. Они сходятся с тем, что я почерпнул из того неполного комплекта документов, что вы передали мне на той неделе. Если американцы хотят, чтобы я получил эти сведения, то им надо, чтобы я доставил их домой.

— Вы что, не понимаете, что они могут захватить вас для допроса? — сказал Датт.

— Чушь! — вмешался я. — Я мог устроить это в Париже в любой момент, вместо того чтобы тащить Хадсона в эту дыру.

— Они наверняка поджидают по дороге, — заявил Датт. — Через пять минут вас могут убить и прикопать. Здесь, в этой глухомани, никто ничего не услышит и не увидит, где вас закопают.

— Я рискну, — сказал Кван. — Если он смог протащить Хадсона во Францию по фальшивым документам, сможет и меня отсюда вывезти.

Я покосился на Хадсона, опасаясь, как бы тот не проболтался, что я ничего подобного не делал. Но тот мудро молчал, и Кван вроде успокоился.

— Поехали с нами, — сказал Хадсон, и Кван согласно кивнул. Похоже, в этом помещении только двое ученых друг другу доверяли.

Мне не хотелось оставлять тут Марию, но она лишь махнула рукой со словами, что с ней все будет нормально. Она не отрывала глаз от тела Жан-Поля.

— Накрой его, Роберт, — велел Датт.

Роберт достал из шкафа скатерть и прикрыл тело.

— Поезжай, — повторила мне Мария и опять расплакалась. Датт обнял ее и прижал к себе. Хадсон с Кваном собрали свои бумажки, затем я, по-прежнему не опуская пистолет, сделал им знак выйти и последовал за ними.

Когда мы шли через холл, появилась старуха с заставленным подносом в руках.

— Есть еще курица по-охотничьи, — объявила она.

— Да здравствует спорт, — сказал я.