Над Ипрским выступом предрассветное небо было черным и становилось все ниже и темнее, как потолки у Бульдога Драммонда. Это был мрачный регион, похожий на плохо освещенный армейский склад, тянущийся на многие мили. Местность пересекали дороги — узенькие бетонные полоски, не намного шире тропинок в саду, и возникало ощущение, что, свернув на обочину, попадешь в бездонную трясину. Тут легко ездить кругами, а еще легче вообразить, что уже ездишь по кругу. Через каждые несколько ярдов мелкие зелено-белые таблички указывали путь к воинским захоронениям, где выстроились как на параде белые надгробия. Здесь всю землю пропитала смерть, но неопрятные маленькие фермы продолжали ее возделывать, сажая капусту прямо до надгробия «Рядовой из Вест-Райдинга. Имя известно только Богу». Живые коровы и мертвые солдаты делили одну и ту же землю и не ссорились. Сейчас вечнозеленые растения изгородей гнулись под тяжестью красных ягод, будто из земли выступал кровавый пот. Я остановил машину. Впереди был Пашендейль, пологий склон.

— В какую сторону лицом стояли ваши солдаты? — спросил Кван.

— По склону вверх, — ответил я. — Они продвигались вверх по склону, с шестьюдесятью фунтами на спине, под пулеметным огнем.

Кван открыл окно и выкинул окурок на дорогу. В окно ворвался порыв холодного ветра.

— Холодно, — заметил Кван. — Когда ветер стихнет, пойдет дождь.

Хадсон снова приник к окну.

— Ух ты! Еще видны траншеи! — И покачал головой, не услышав ответа. — Должно быть, им это казалось вечностью.

— Для многих это и стало вечностью, — сказал я. — Они по-прежнему лежат здесь.

— В Хиросиме погибло куда больше людей, — заметил Кван.

— Я не меряю смерть цифрами, — ответил я.

— Ну, тогда жаль, что вы были слишком осторожны, чтобы уронить вашу атомную бомбу на немцев или итальянцев! — отрезал Кван.

Я завел мотор, чтобы немного прогреть салон, но Кван открыл дверцу и вышел на бетонную дорогу. Казалось, он не замечает ни холодного ветра, ни дождя. Он взял комок блестящей, тяжелой, как глина, земли, характерной для этого региона, рассмотрел, потом разломал и швырнул не глядя в капустные грядки.

— У нас тут встреча с другой машиной? — спросил он.

— Да.

— Вы были абсолютно уверены, что я поеду с вами.

— Да, — подтвердил я. — Был. Это логично.

Кван кивнул.

— Можно еще сигарету?

Я дал.

— Мы слишком рано приехали, — пожаловался Хадсон. — Это лучший способ привлечь к себе внимание.

— Хадсон примеряет на себя роль секретного агента, — пояснил я Квану.

— Не понимаю вашего сарказма, — обиделся Хадсон.

— Ну, это обыкновенное старомодное невезение, Хадсон, — сказал я. — Потому что вы ввязались в это дело.

Над выступом неслись серые облака. На горизонте там и сям виднелись неподвижные, несмотря на ветер, ветряные мельницы — как кресты, поджидающие, когда кого-нибудь прибьют к ним гвоздями. С холма спускался автомобиль с зажженными фарами.

Они опоздали на тридцать минут. Два человека на «рено», отец с сыном. Они не представились. Вообще-то они даже старались не показывать лица. Старший вышел из машины, подошел ко мне, сплюнул на дорогу и прокашлялся.

— Вы двое — в ту машину. Американец остается в этой. С парнем не разговаривать. — Он рассмеялся трескучим невеселым смехом. — Вообще-то со мной тоже не разговаривайте. В бардачке лежит карта. Убедитесь, что это то, что вам надо. — Он схватил меня за руку. — Парень поедет на грузовичке и бросит его где-нибудь у голландской границы. Американец останется в машине. Их там встретят. Все улажено.

— Ехать с вами — это одно дело, — сказал мне Хадсон, — но ехать черт знает куда с мальчишкой — совсем другое. Думаю, я сам найду…

— Даже не мечтайте! — отрезал я. — Мы будем действовать строго по инструкции. Зарубите себе на носу.

Хадсон кивнул.

Мы вылезли из машины, а паренек медленно обошел нас по дуге, будто отец велел ему не показывать лицо. В салоне «рено» было тепло и уютно. Я залез в бардачок и обнаружил там не только карту, но и пистолет.

— Никаких отпечатков! — крикнул я пареньку. — Убедитесь, чтоб не осталось ничего лишнего, ни конфетных оберток, ни носовых платков.

— Да, и никаких особых сигарет, которые делают лично для меня в одном из дорогущих магазинов на Джермайн-стрит. — Фламандец саркастически хмыкнул. — Знает он все это.

Мужчина говорил с таким сильным акцентом, что его с трудом можно было понять. Я подумал, что обычно он говорит на фламандском и французский ему непривычен. Он снова сплюнул на дорогу, затем устроился на водительском сиденье рядом с нами.

— Он хороший мальчик, — сказал мужчина, — и знает, что нужно делать.

К тому времени, как он завел двигатель «рено», грузовичок уже исчез из виду.

Я добрался до самого сложного этапа нашего путешествия.

— Вы делали записи? — неожиданно спросил я Квана. Он молча посмотрел на меня. — Да поймите вы, я должен знать, есть ли при вас что-то, что придется уничтожить в случае чего. О коробке с документами, что дал вам Хадсон, мне известно. — Я побарабанил по ней. — Кроме нее, еще есть что-нибудь?

— Маленький блокнотик, приклеенный к ноге. Тоненькая книжица. При обыске ее не найдут.

Я кивнул. Имелись заботы и поважнее.

Машина мчалась по узким бетонкам. Вскоре мы свернули на основное шоссе, шедшее на север, к Остенде. Чересчур обильно удобренный Ипрский выступ остался позади. Мимо нас быстро мелькали и так же быстро исчезали из памяти устрашающие названия: Тайне-Кот, Сен-Жюльен, Вестерок, Пилкем, Полькапелль. Прошло пятьдесят лет, и даже те женщины, что оплакивали бессчетных погибших, тоже уже умерли. Время и телевидение, замороженные продукты и транзисторные радиоприемники залечили раны и заполнили пустоты, когда-то казавшиеся невосполнимыми.

— Что происходит? — спросил я водителя. Он был из тех людей, которых надо спрашивать, сам не скажет.

— Его люди, — он мотнул головой на Квана, — хотят, чтобы он был в Остенде. Сегодня в двадцать три часа в гавани. Я покажу на карте города.

— В гавани? Что происходит? Его сегодня возьмут на борт?

— Меня о таком в известность не ставят, — ответил водитель. — Мне велено лишь привезти вас к себе на встречу с вашим куратором, а затем в Остенде, к его куратору. Все это чертовски утомительно. Жена думает, мне платят за то, что это опасно, а я ей все твержу, что мне платят за то, что это чертовски скучно. Устали? — Я кивнул. — Мы хорошо едем. Одно тут преимущество — движения в такую рань практически нет. И грузового транспорта тоже, если не ехать через город.

— Тихо тут, — сказал я. В небе вились стайки птиц, выискивая еду в тусклом утреннем свете, их тельца ослабели в ночном холоде.

— Очень мало полиции, — продолжил водитель. — Машины едут в основном по главным магистралям. Скоро дождь пойдет, а велосипедисты дождя не любят. Это первый дождь за две недели.

— Да перестаньте вы волноваться, — сказал я. — С вашим мальчиком все будет в порядке.

— Он знает, что делать, — согласился водитель.