В полном соответствии с прогнозом Шлегеля в следующие несколько дней установилась настоящая весенняя погода. Воскресное утро также встретило нас горячим солнцем и ясным голубым небом. Я отправился в Ниццу вместе с Шемпионом, и Билли решил, что он тоже поедет с нами. Шофер остановил машину у церкви Сент Франсуа де Поль. Когда Билли спросил, почему я не иду вместе с ними к обедне, я помедлил в нерешительности, подыскивая ответ.

— У дяди Чарльза важная встреча, — пришел мне на помощь Шемпион.

— Можно я тоже пойду? — попросил Билли.

— Это конфиденциальная встреча, — объяснил ему Шемпион и улыбнулся мне.

— Я оставлю пальто в машине, — поспешил я переменить тему разговора. — Солнце уже хорошо пригревает.

— До встречи, — сказал Шемпион.

— До встречи, — откликнулся эхом Билли, но его голос почти потонул в перезвоне церковных колоколов.

В оперном театре через дорогу проходила репетиция. Снова и снова повторялись несколько тактов «Реквиема» Верди. У дверей в «Кесс» был расстелен красный ковер, а вход в захудалое с виду заведение под названием «Паради» преграждал полицейский.

Я прошел через рынок. Там толпились покупатели и народ из деревень в своих вышедших из моды, но тщательно вычищенных черных костюмах, черных платьях и шалях. Шла бойкая торговля кроликами и цыплятами, горячо обсуждались цены на улиток и яйца. В открытом море одинокий яхтсмен, увидев проходившее мимо него небольшое двухмачтовое судно, с надеждой поднял против ветра свой оранжевый в полоску треугольный парус, пытаясь уловить дуновение ветра. Море еще отливало молочной белизной прошедшей зимы, но поверхность его была спокойной. Волны набегали на гальку берега с легким шипением и откатывались с глубоким вздохом безысходности.

Вокруг гигантского нагромождения каменных глыб, которое служит убежищем морским воротам Ниццы, непрестанно свищет и неистовствует ветер. А в уютной тишине и безопасности гавани взгляду предстает удивительное многообразие: от парусных яликов до грузовых пароходов, пришвартованных рядом с портовыми кранами. На пристани громоздятся штабеля светло-желтых лесоматериалов, а в дальнем конце среди нескольких частных яхт и катеров покачивалась на волнах «Джульетта». Но палуба ее была пуста, Шлегеля я там не увидел.

Главный порт Ниццы — неподходящее место для шикарных модных яхт. Здесь не увидишь, чтобы подобные творения, созданные для досуга, располагались рядышком, борт о борт, чтобы на корме обедали на свежем воздухе кинозвезды и при этом одалживали у магната с соседней яхты чашечку икры. Любое судно заходит сюда исключительно по делу, а привилегированный Морской клуб находится по другому адресу. Сегодня, учитывая, что это воскресенье, выходной день, в порту было как-то необычайно оживленно: человек двенадцать окружали фургон «пежо», наблюдая, как два аквалангиста проверяют свое оборудование. Металлические барьеры, что обозначали обычно места парковки автомобилей, сейчас были поставлены так, чтобы на пристань никто не прошел, и полицейский в форме охранял единственный проход в этой загородке.

— Куда вы направляетесь?

— Просто прогуливаюсь, — ответил я.

— Прогуливайтесь где-нибудь в другом месте, — отчеканил полицейский.

— Что случилось? — спросил я.

— Вы слышали, что я сказал? Уходите!

Я отошел, но недалеко и тут же, двигаясь вдоль другой стороны ограждения, набрел еще на одну группу наблюдающих за происходящим.

— Что происходит? — спросил я у них.

— Утопленник, я полагаю, — отозвалась женщина с большой кошелкой. Она даже не оглянулась, чтобы посмотреть на человека, который задал вопрос, из боязни пропустить что-нибудь интересное.

— Самоубийство?

— С одной из яхт, — поделился стоящий рядом с ней мужчина. Он был одет в оранжево-желтую ветровку яхтсмена с ярко-красной молнией, бросающейся в глаза.

— Миллионер какой-нибудь, или его милашка, — добавила женщина. — Накачались наркотиками, вероятно… может, еще и оргию устроили.

— Бьюсь об заклад, это немцы, — поторопился высказаться мужчина в ветровке, видно, боялся, что разыгравшаяся фантазия соседки затмит его собственные предположения. — Немцы не умеют пить.

К тому месту, где мы стояли, приблизился официозный полицейский.

— Вам здесь нечего делать, — сказал он.

— Сам топай отсюда, грязная свинья, — огрызнулась женщина.

— Смотрите, окажетесь в фургоне, — пригрозил «фараон».

— Ну ты, сутенер, — отлаивалась женщина. — Думаешь, ты сможешь справиться со мной в темноте фургона?! — Она издала грязный смешок, похожий на кудахтанье, и обвела взглядом всех нас. Мы дружно ее поддержали, и полицейский не солоно хлебавши отправился восвояси к ограждению.

Поскольку таким образом была продемонстрирована несомненная солидарность нашей группы, один из зрителей, хранивший до сих пор молчание, решился тоже внести свою лепту.

— Они думают, что это турист, — сказал он. — Что он запутался в якорных снастях одной из яхт — вон тех двух — «Джульетта» или «Мэнксмэн»… они думают, что он утонул ночью. Аквалангисты скоро его достанут.

— Им потребуется не меньше часа, — со знанием дела вставил мужчина в куртке яхтсмена.

Да, подумал я про себя, это займет у них час, а то и больше. Я отошел от группы оживленно переговаривающихся любителей зрелищ и медленно побрел вверх по крутой улочке, ведущей к бульвару Сталинграда.

Все везде было закрыто, за исключением бакалейного магазинчика через дорогу и большого кафе, где белые пластмассовые буквы, гласившие, что оно называется «Лоншан», ярко выделялись на покрашенном неровно кистью ядовито-зеленом фоне. Вся середина помещения была совершенно свободной, как будто там собирались устроить танцы или кулачный бой. Посетителей набралось с дюжину или чуть больше, ни одной женщины, и ни на одном не было приличного выходного костюма, в каких ходят в церковь к воскресной обедне достойные прихожане. В дальнем углу зала в отдельной кабине принимались ставки, а все мужчины просматривали программки скачек, выписывали и отмечали что-то на карточках, и пили пастис. Здесь был свой особый мирок.

Я заказал коньяк и опрокинул его одним глотком, прежде чем девушка за стойкой успела закрыть бутылку.

— Дорогой способ утолять жажду, — заметила она. Я кивнул, и она налила мне еще одну порцию. На этот раз я не торопился. По радио закончилась музыкальная программа, и метеоролог начал долго и нудно рассуждать о районах высокого давления. Барменша выключила приемник. Я потягивал свой коньяк.

К стойке подошел человек, опустил монету в один франк в автомат и получил пригоршню маслин.

— Угощайся, — предложил он. Это был не кто иной, как Шлегель.

Я взял одну штучку без слов и комментариев, но выражение моего лица, должно быть, говорило само за себя.

— Что, ты думал, что меня сейчас выпутывают из якорной цепи, а?

— Что-то вроде этого, — сдержанно отозвался я.

Шлегель вырядился на сей раз, как местный житель: серого цвета пиджак для гольфа, темные брюки и парусиновые туфли.

— Рано ты начал праздновать, голубоглазенький.

— А вам никогда не приходило в голову, что к этой прекрасной экипировочке очень подошел бы черный берет? — полюбопытствовал я.

Вот так беседуя, мы перешли в самый тихий уголок кафе, рядом со сломанным музыкальным автоматом.

— Здесь то, что ты просил, — протянул мне бумаги Шлегель. — Материалы Мэлоди Пейдж по связи с офицером, который ее «опекал», рапорт, датированный числом за шесть недель до ее смерти.

Я открыл коричневый конверт и заглянул внутрь.

— Она неотлучно находилась с Шемпионом, — говорил Шлегель. — Ездила с ним на филателистические выставки в Цюрих и Рим. Обрати внимание, на последних трех открытках специальные выставочные погашения.

Я посмотрел на почтовые открытки, которые Мэлоди Пейдж отправила своему связнику. Они были выполнены в духе продукции, на которой специализируются несколько аэрофилателистических фирм: художественные открытки, изображавшие воздушный корабль «Граф Цеппелин», закрепленный на стоянке где-то в Южной Америке; дирижабль «Гинденбург», скользящий над Нью-Йорком, и мрачная картинка с этим же воздушным кораблем, запечатленным в момент, когда он взорвался и сгорел в Лейкхерсте в 1937. На последней открытке, отправленной после ее возвращения в Лондон из Европы, красовался американский дирижабль «Макон».

— Код несложный, — объяснил Шлегель. — Она встречалась со своим связником через пять дней после указанной даты отправления открытки. Если же открытка была цветной, то через семь дней.

Я снова внимательно просмотрел карточки.

Шлегель высказал свою мысль вслух:

— Почему она вдруг заинтересовалась аэрофилателией?

— Они наверняка оказались под рукой, — пояснил я. — Шемпион часто посылает именно такие «приветы» своим коллегам-коллекционерам. Если же она оказалась на выставке филателистов, что могло быть более естественным?

— Не может это быть какой-нибудь серьезный рэкет, связанный с марками, как ты думаешь? — выдвинул версию Шлегель.

Шемпион может таким путем передавать или перемещать денежные средства. Марки — это как облигации на предъявителя, но не бог весть какое капиталовложение. В конце концов, чтобы перекрыть уровень цен, установленный дилером, стоимость должна подскочить примерно на тридцать процентов.

— Как насчет подделок или, скажем, краденого?

— Нет, — решительно возразил я.

— Откуда такая уверенность?

— В том масштабе, о котором мы говорим, это невозможно. Всегда начинают ходить слухи… Филателисту-мошеннику приходится довольствоваться малым. А сделать мало-мальски приличную подделку марки — очень дорого и долго. И вы даже не сможете компенсировать свои затраты, выбросив на рынок сразу сотню поддельных редких марок, или же цены тогда резко упадут. В подобном случае цены упадут, кстати, даже если марки будут подлинными. И вообще, о какой сумме как таковой мы ведем речь? Даже на сногсшибательных аукционах Бонд-стрит немного найдется единичных экземпляров марок, которые стоили бы больше пятидесяти фунтов стерлингов. Доходов от такого рода мошенничества Шемпиону не хватило бы на оплату счетов за поставку вина.

Он открыл свой портфель и вытащил состоящий из пяти страниц доклад-отчет, который получил от нашей лондонской конторы. В нем были данные по Шемпиону: его передвижения, расходы, род деятельности его компаний за последние шесть месяцев. Вернее то, что Лондону было об этом известно.

— С собой не брать, — предупредил Шлегель, когда я с нетерпением развернул страницы. Он пошел к стойке и принес два кофе «эспрессо». К тому времени, когда он вернулся, я уже проштудировал документ.

— Ничего полезного, верно? — Шлегель легонько постукал ложечкой по чашке с кофе. — Выпей кофейку. Не дело встречаться с этим человеком под воздействием двух порций коньяка, даже если он наполовину таков, как ты мне расписываешь.

Я выпил кофе, сложил листы и протянул их Шлегелю.

— Что слышно насчет грузовиков в Марселе?

— Они сейчас загружаются. В декларации судового груза зафиксировано, что там части двигателей, химикаты, изделия из пластмассы широкого назначения и ткани. Как нас и предупреждали, груз дипломатический.

— Вы разузнали что-нибудь о Топаз?

Прежде чем ответить, Шлегель посмотрел на меня долгим, испытующим взглядом.

— Ей 25. Она британская подданная, родилась в Лондоне. Единственный ребенок. Любящие родители, которым она пишет каждую неделю. Ее отец по профессии химик, в свое время занимался исследовательской работой. Сейчас они живут на его маленькую пенсию в Портсмуте в Англии. Сама девушка не живет с родителями с тех самых пор, как поступила в колледж в Лондоне. Она закончила его с отличием по специальности термохимия, но не смогла найти подходящей работы. Подрабатывала официанткой и служащей на бензозаправочной станции… ну, ты знаешь, как это бывает. Она вроде бы очень любит детей. До того как ее пригласил к себе Шемпион, она подвизалась в качестве няни-гувернантки еще в трех семьях. Но она, конечно, воспитательница без диплома, как ты понимаешь.

— Да, понимаю, — сказал я, — она дипломированный термохимик.

— О господи, — воскликнул Шлегель сдавленным голосом, — я предчувствовал, что как только ты это узнаешь, ты опять начнешь меня донимать… с этой ерундой, которой тебя напичкал Серж Френкель. Термохимики не занимаются производством ядерных бомб.

— Нет, конечно, производством не занимаются, — с бесконечным терпением согласился я. — Но термохимия имеет отношение, причем самое непосредственное, к ядерным взрывам. — Я открыл большой коричневый конверт, который получил от него, и, покопавшись, достал оттуда фотооткрытку с изображением катастрофы «Гинденбурга». — И преобразование водорода в гелий тоже имеет отношение, если вспомнить, к ядерным взрывам. — Я ткнул пальцем в воздушный корабль на открытке, из которого вырывались и пожирали его огромные языки пламени.

Шлегель взял открытку у меня из рук и нагнулся над ней, пристально вглядываясь, как будто он мог обнаружить в художественной картинке нечто важное. Когда я уходил, он все рассматривал ее внимательно и задумчиво.