1

Брентфорд

 

Вот кто мне нужен

Я живу по соседству с Рэтом Скэбисом, бывшим барабанщиком группы «The Damned», которая вместе с «Sex Pistols» и «The Clash» входила и до сих пор входит в «большую тройку» команд британского панк-рока. «The Damned» были первой панк-группой, выпустившей сингл – типичную композицию быстрого панка под названием «New Rose», «Новая роза». Это было в 1976-м. Они первыми выпустили полноценный альбом и первыми поехали на гастроли в Америку, хотя главный их хит «Eloise», «Элоиза», гимн ультраготики, поднявшийся на третье место в британских чартах, появился лишь лет через десять. «The Damned» до сих пор живы и здравствуют – то сыграют концерт, то запишут альбом, – хотя Рэт Скэбис ушел из группы еще в середине девяностых. Примерно в то время, когда я поселился в Брентфорде. Как потом оказалось, на той же улице, что и Скэбис.

Один мой приятель, который часто захаживал в бар неподалеку от моего нового дома, говорил мне, что Скэбис живет где-то в Брентфорде, но я все-таки удивился, когда обнаружил, что человек, восседающий на самой вершине панк-рокового Олимпа в компании Джонни Роттена и призрака Сида Вишеса, живет совсем рядом со мной. А именно – в доме напротив. Должен признаться, меня это очень порадовало, потому что «The Damned» в ранней юности были моими кумирами. Когда мне было пятнадцать, кто-то из одноклассников дал мне на ден «New Rose», и уже через три секунды после того, как игла опустилась на винил – буквально за три секунды, пока еще не было музыки и звучали только безумные барабаны Скэбиса, – я подсел на «Проклятых» окончательно и бесповоротно. После этого я три года носил, не снимая, маленький круглый значок с названием группы: строгие белые буквы на простом черном фоне. Панк-рок – звук Лондона, всего-то в ста милях, если по карте, но в миллиардах световых лет, если по стилю и образу жизни, от маленького провинциального городка в Норфолке, где я родился и вырос – ударил меня по мозгам, как кувалдой. И, наверное, я до сих пор не оправился.

Помню, как я в первый раз встретился с Рэтом Скэбисом. Он лихо въехал к себе во двор на своем стареньком битом-перебитом «форде» и остановился у самого дома, едва не впитавшись в крыльцо. Что характерно, он был в плавательных очках и кожаном летном шлеме. Когда Скэбис выбрался из машины, я улыбнулся ему и сказал: «Привет». Он улыбнулся в ответ и тоже сказал: «Привет». Для первого раза нормально. Через несколько дней мы с ним увиделись снова, когда я возился в саду, пытаясь постричь непомерно разросшуюся зеленую изгородь ржавыми садовыми ножницами, найденными в сарае. Я вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд, обернулся – и увидел его. Рэт Скэбис стоял, прислонившись спиной к стойке своих ворот, и смотрел на меня.

– Правильно, так ее, – крикнул он мне через улицу. – Убить проклятую тварь.

В третий раз мы увиделись, когда я возвращался домой из супермаркета с полной тележкой продуктов. Рэт подбежал ко мне с криком:

– Вот кто мне нужен] – и помахал у меня перед носом забинтованной рукой.

– Это ты гае умудрился? – полюбопытствовал я, глядя на его руку.

– Да нож сорвался, зараза, – ответил он. – Прямо по сухожилиям большого пальца. Не играть мне теперь на родных барабанчиках. Может, уже никогда.

Я нахмурился, искренне обеспокоенный карьерой этого музыканта, которого не раз называли одним из лучших рок-ударников в мире.

– Но сейчас мы не будем впадать в уныние. – Рэт беззаботно махнул рукой. – Мы впадем в него позже, потому что у нас есть проблемы гораздо важнее. Понимаешь, моя благоверная умотала в Шотландию вместе с детьми и приедет еще нескоро, а я вот тут… – он опять помахал у меня перед носом забинтованной рукой, – …не могу даже косяк свернуть по-человечески. Ты как в смысле свернуть косячок? Справишься? Да? Вот и славно. Тогда пойдем, я тебе выдам все необходимое. Сделаешь мне сразу парочку, да? Про запас.

За всю ту неделю я свернул для него не одну парочку косячков. Как-то утром, когда я только-только поднялся с постели и подошел к окну, чтобы раздвинуть шторы, Скэбис уже стоял посреди дороги, улыбался мне снизу и махал своей травмированной рукой. В качестве платы за беспокойство он поил меня чаем и рассказывал истории о рок-н-ролле, что, на мой взгляд, было более чем справедливо.

– Тебе «Earl Grey» или обычный? – обычно так начинались наши разговоры.

Я себя чувствовал снова пятнадцатилетним мальчишкой, хотя мне было немного обидно, что Рэт совершенно не помнит концерта «The Damned» в Питерборо в 1978 году. Для меня это было событие значимое и памятное. Я тогда в первый раз в жизни попал на «живой» рок-концерт.

– Ты поджег барабаны, и загорелась вся сцена, – напомнил я. – Остальные ребята из группы уже давно смылись, а ты все играл и играл. Тебя увели, только когда приехали пожарные. Они залили весь зал водой, а зрители просто взбесились. Выбили там все окна. И люди потом еще дрались на автостоянке. Неужели не помнишь?

Он отпил глоток крепкого чая «Earl Grey», подслащенного медом, и покачал головой.

– Прости, дружище, но этого мало, чтобы вспомнить. Таких выступлений у нас было море.

Я много лет проработал в журнале, в отделе музыки, и, как и всякий музыкальный журналист со стажем, тоже знал немало забавных историй из жизни рок-звезд – и уже очень скоро мы со Скэбисом обнаружили, что у нас есть несколько общих знакомых из этой отрасли шоу-бизнеса. После этого разговоры о музыке за чаем на кухне у Скэбиса (поздней осенью и зимой) или же на веранде у Скэбиса (весной и летом) сделались если не главной, то все же существенной составляющей моей жизни на долгие годы. И не сказать, чтобы мой голос тут что-то решал. Обычно все начинается с телефонного звонка: «Ну что, может, чайку?» – и, невзирая на все мои робкие возражения: «Э-э… Рэт… знаешь… вообще-то я сейчас занят», – неизменно заканчивается категорическим: «Ладно, увидимся через минуту». Отбой. Короткие гудки. Бр-р-р. Уговаривать Скэбис умеет, в этом он мастер. Собственно, поэтому мне и приходится объяснять людям, впервые попавшим ко мне домой, почему у меня вместо журнального столика стоит бас-бочка, то есть большой барабан, а в углу гостиной красуется маршалловский стек высотой в человеческий рост. «Пусть пока поживут у тебя. Это буквально на пару недель, – клятвенно заверял меня Скэбис. – Я только чердак разберу, освобожу место», – добавил он. Это было пять лет назад. Я давно прекратил намекать Рэту, что его агрегаты так и живут у меня и отчаянно просятся домой. Мне: надоело выслушивать в ответ: «Да, но Маршалл смотрится грандиозно с этими растениями в горшочках. Нет, правда. Это же, можно сказать, музейный экспонат. Уникальная вещь. Ты мне еще денег должен за такое роскошество. Скажем, сто фунтов. И вовсе даже не дорого для легендарного артефакта».

Очень скоро я понял, что лучше молчать и вообще не отсвечивать. И не только насчет барабана со стеком. Обычно на все предложения Рэта я отвечал обреченным вздохом и взглядом собаки, жующей осу: брови нахмурены, губы скошены влево потом – вправо, потом опять – влево. Я довел эту гримасу до совершенства, но опять же у меня были бессчетные возможности для тренировки, Как, скажем, в тот раз, когда Скэбис пытался продать мне веранду у своей задней двери. Он уламывал меня битый час, после чего объявил, что веранда – деревянная конструкция наподобие тех, которые строились перед входом в торговые лавки на Диком Западе, в комплекте с навесом, перилами и креслом-качалкой – в любом случае остается на месте.

– Просто она будет считаться твоей, и ты сможешь сюда приходить в любое время, когда захочешь, – объявил он, качаясь в кресле-качалке. – Условия доступа мы потом обговорим отдельно, чтобы всем было удобно. И не надо так на меня смотреть, я хочу сделать тебе приятное.

Сказать по совести, несмотря на все его забабахи, за эти годы, что мы с ним знакомы, он очень многое для меня сделал. Я всегда знал, что Рэт Скэбис снабдит меня сахаром, молоком, чаем, кофе, хлебом, вареньем, маслом, фасолью, выпивкой, сигаретами, спичками, таблетками от головной боли, сиропом от кашля, лампочками, изолентой, шнурками и кошачьей едой – в любое время суток. Однажды я завалился к нему в два часа ночи, и он дал мне пучок сельдерея и банку персикового компота, что явно выходит за рамки простой любезности и соседского долга. На самом деле я вполне мог обойтись без компота и сельдерея, но сейчас речь не об этом. Рэт охотно давал мне компьютерные игрушки, видеофильмы фривольной тематики и ценные дружеские советы о том, как надо вести дела (вернее, ценный совет был один и состоял из четырех слов: «Иди следом за денежкой»). Он знакомил меня с интересными людьми (в том числе и с другими панк-рокерами, кумирами моего детства и юности) и водил на замечательные вечеринки. Выход «в свет» с Рэтом Скэбисом – это всегда приключение, в немалой степени потому, что он вечно заводит беседы с незнакомыми людьми, которых видит первый раз в жизни. Однажды, пока мы с ним ехали в метро, он попытался уговорить женщину из ЮАР привезти для него контрабандой партию бриллиантов.

Короче говоря, мы с ним стали большими друзьями. Он даже взялся учить меня «лунной походке» Майкла Джексона. Правда, тогда он был в шлепанцах, что мало способствовало усвоению урока.

Именно от Скэбиса я впервые узнал о так называемой тайне Ренн-ле-Шато. Если вы интересуетесь эзотерикой и регулярно читаете «Fortean Times», вы, наверное, знаете эту загадочную историю, связанную с маленькой французской деревушкой у подножия Пиренеев. Но если вы, как и я, человек приземленный и не верите в тайные общества, оккультный мистицизм и сверхъестественные явления – я имею в виду, не верите по-настоящему, – тогда название Ренн-ле-Шато вряд ли вам что-нибудь скажет.

В первый раз, когда Скэбис завел разговор о Ренн-ле-Шато, я списал все на действие травы (дело было уже под вечер, мы с Рэтом сидели на дощатой веранде у него за домом и накурились уже изрядно), я только не понял, кто именно переборщил с веселящим зельем: он или я. Как бы там ни было, в ту ночь мне снились бредовые сны. Я привык к необычным снам, но видения, которые посетили меня в ту ночь, были гораздо абсурднее и беспокойнее, чем обычно.

После двух суток полного воздержания от дурманящей зелени я попросил Скэбиса рассказать мне ту давешнюю историю еще раз. Лучше бы я этого не делал. Потому что во второй раз история стала еще более невразумительной и странной. Чем больше Скэбис рассказывал, тем меньше я понимал. Собственно, это и неудивительно. Список действующих лиц включал (в произвольном порядке): Иисуса Христа, Марию Магдалину, Леонардо да Винчи, Исаака Ньютона, Клода Дебюсси, Жана Кокто, двух художников семнадцатого столетия Никола Пуссена и Давида Теньера и оперную примадонну Эмму Кальве, жившую в девятнадцатом веке. Плюс к тому многочисленных Пап, разнообразных рыцарей, нескольких личностей из высшего нацистского руководства, древних римлян, вестготов, тамплиеров, масонов, еретиков из средневековой секты катаров и человека, написавшего сценарии к нескольким сериям фантастического сериала «Доктор Кто», шедшего на Би-би-си. Похоже на бред сумасшедшего, правда? Потому что оно и есть бред сумасшедшего. И особенно если принять во внимание, как Скэбис все это рассказывал.

Когда я в тот вечер добрался до дома, у меня в голове была полная каша. Как будто мне в голову вместо мозгов засыпали пачку манной крупы. Как будто я снова услышал впервые в жизни те первоначальные три секунды «New Rose».

В течение нескольких следующих месяцев Рэт и миссис Скэбис (запредельно очаровательная Вив, неизменно обутая в «Доктора Мартинса») периодически упоминали в разговорах Ренн-ле-Шато, причем всегда так, как будто я знаю, о чем идет речь. У меня было какое-то смутное представление, но действительно смутное и только какое-то. Все осложнялось еще и тем, что Скэбис, когда говорил, имел привычку перескакивать с темы на тему, никак не связанную с предыдущей, и без всякого перехода – талант, надо сказать, замечательный, и я всегда полагал, что это связано с его профессией ударника: человек с нормальными устойчивыми мозгами просто не сможет выдать четыре совсем разные вещи двумя руками и двумя ногами одновременно. Так что, когда разговор заходил о Ренн-ле-Шато, я всякий раз улыбался, и кивал якобы с пониманием, и вставлял многозначительные «ага» – вплоть до окончания Скэбисова монолога о тайных обществах, зашифрованных документах и бог его знает чего еще.

У нас было чем озаботиться и помимо эзотерических изысканий. Скажем, волнистыми попугайчиками, которые появились у нас в округе одним погожим весенним утром и, похоже, решили остаться. Так мы сосуществуем бок о бок уже несколько лет. Однажды я насчитал у себя в саду семнадцать попугайчиков зараз. Они особенно активны в жаркие ясные дни: летают стайками по полдюжины птичек и верещат как сумасшедшие. Кто-то из завсегдатаев «Грифона», нашего местного паба высказал мнение, что они улетели из Кью-Гарденз во время бури 1987-го, пожили какое-то время в соседнем Чизвике а теперь поселились у нас, в Западном Лондоне, но нам со Скэбисом нравится думать, что это потомство пары попугайчиков которые жили в квартире у Джимми Хендрикса, когда он обитал в Ноттинг-Хилле в шестидесятых годах. Как бы там ни было, попугайчики радуют нас безмерно. Единственное неудобство: они загадили всю округу. Но так уж распорядилась природа, и тут уже ничего не попишешь.

Также имел место быть так называемый инцидент со сверчками, получивший широкую огласку в районе. Скэбис решил, что ему в саду просто необходимы сверчки – идея теоретически неплохая, но на практике она обернулась сущим кошмаром. Ему сказали, что в нашем местном брентфордском зоомагазине этих стрекочущих насекомых продают ящиками на вес – как живой свежий корм для игуан. Скэбис поехал туда, прикупил две коробки и вывалил их содержимое у себя на заднем крыльце. Какая-то часть, без сомнения, пала жертвой прожорливых попугайчиков и бродячих котов, но остальные устроились вполне неплохо. На самом деле, как-то уж чересчур неплохо, потому что потом еще несколько месяцев все соседские сады буквально кишели сверчками. Все сады, кроме сада Скэбиса. Я потерял счет вечерам, когда нам с Вив приходилось выслушивать его горестные стенания о том, что с тех пор, как он вывалил сверчков из коробок, он их больше не видел. Ни одного.

Еще один сюрреализм при содействии Скэбиса настиг меня в тот день, когда Рэт попросил меня помочь ему с переездом его папы с мамой. Я уже встречался с его родителями и был по-настоящему заинтригован его отцом, прежде всего потому, что Джон Миллер был какой-то совсем не типичный папа, вообще ни на кого не похожий. Ему было уже далеко за семьдесят. Это был крепкий краснощекий старик с белоснежными волосами длиной ниже плеч, который всегда одевался во все черное. Еще подростком он потерял правую руку, подорвавшись на мине времен войны, и всю жизнь занимался торговлей. У него был свой книжный магазин в Кингстоне-на-Темзе.

– Папа специализируется на антикварных книгах: первые издания, редкие подарочные издания, книги со знаменательным типографским браком и все в том же духе, – сказал мне Скэбис после того, как я в первый раз встретился с его отцом. – Также он продает комиксы «Marvel» и «DC» и всякие андеграундные журналы типа «Oz» и «International Times». Помню, там было много статей о политике. Какое-то время я был уверен, что он заключил соглашение с Китайской коммунистической партией. Я рос в окружении коробок, набитых экземплярами «Маленькой красной книги» председателя Мао.

Джон и Джой Миллер жили в Суррее, в загородном коттедже неподалеку от аэропорта Гатуик, с конца шестидесятых годов, но теперь решили переехать поближе к морю и купили дом на южном побережье. Они поручили Скэбису найти транспортную компанию и организовать перевозку вещей, а сами тем временем отбыли в Германию на оперный фестиваль. Скэбис не собирался «возиться» с мебелью, пока родители не вернутся, но надо было упаковать и отправить на новое место целую гору вещей, в том числе и коллекцию книг, собранную его папой, общим количеством 250 000 штук.

Как оказалось, я смог выбраться в Суррей всего на два дня, но это были совершенно безумные дни. Первым делом меня сразил дом. Он стоял вдалеке от дороги, скрытый за вековыми дубами. Переднюю дверь обрамляли две каменные колонны, а в самом доме было семь спален. Когда-то он принадлежал Гарольду Макмиллану, премьер-министру от партии консерваторов. Для того чтобы вы лучше представили, каким он был огромным, добавлю, что в доме было две лестницы: одна парадная, для хозяев, которая вела из прихожей на второй этаж, и вторая попроще – для слуг. Жилые комнаты были похожи на гулкие пещеры, а стеклянная крыша оранжереи как будто царапала небо. Вдоль задней стены дома тянулся ряд аккуратных собачьих будок – наследие давних времен, когда бывшие хозяева особняка увлекались охотой на лис. Но, несмотря настоль славное прошлое, дом давно обветшал и пришел в упадок. Единственное, что здесь еще оставалось ценного, – это земля, на которой стояло здание.

– Не знаю, как он умудрился купить это бунгало, – сказал Скэбис, имея в виду отца, – знаю только, что взял он его по дешевке. Папа не раз собирался затеять ремонт, но как-то все руки не доходили. Когда мы здесь поселились, мне было, наверное, лет двенадцать. Помню, что вещи мы перевозили на угольном грузовике. Картина маслом из жизни шикующих оборванцев.

Наверху было семь комнат, и в пяти из них располагалась библиотека Джона Миллера. Книги стояли в больших застекленных шкафах, занимавших все стены от пола до потолка, а те, которым не хватило места в шкафах, лежали стопками на полу – высотой мне по пояс, по плечо и даже выше головы, – и между ними змеились узенькие проходы. Несколько стопок опрокинулось, увлекая за собой соседние. В двух комнатах этот эффект домино сотворил что-то похожее на горные кряжи из страниц, корешков и обложек с зазубренными отвесными стенами в изломах глубоких ущелий и опасных расщелин. Будь я библиотекарем, мне бы потом еще долго снились кошмары. Третья комната была так плотно набита книгами, что в нее вообще невозможно было войти – почти сразу за дверью начиналась сплошная стена из книг. Невероятное зрелище. Я даже не знаю, было ли в той комнате окно.

Там были не только книги, но еще и журналы, большинство из которых относилось к пятидесятым и шестидесятым годам. Мы со Скэбисом почти восемь часов таскали в прихожую коробки, большие пластиковые пакеты, черные мусорные пакеты, спортивные сумки и чемоданы, набитые книгами и журналами, а их как будто и не убывало. Во всяком случае, я не заметил, чтобы книг наверху стало меньше. Иногда кто-то из нас находил что-нибудь интересное, и тогда мы делали перерыв и садились рассматривать книгу – изданную в девятнадцатом веке историю Великобритании с очень красивыми рисованными иллюстрациями, расписание поездов Юго-восточной железнодорожной компании, изданное в 1901 году в твердой обложке с золотым тиснением, «Брайтонский утес» Грэма Грина в переводе на испанский, замусоленный экземпляр «Власть пизды», специального выпуска «Oz» под редакцией Жермен Грир, избранные эротические журналы со смешными названиями типа «Попкой кверху», «Мой маленький пони» или «Проказница». В тот день мы собирались хотя бы один раз доехать до нового дома Миллеров, где огромный пустой сарай готовился принять в себя библиотеку Джона, но время явно работало против нас. Когда мы, уже ближе к ночи, вернулись обратно в Лондон, мы были по уши в книжной пыли, зачерненной осыпавшейся типографской краской. Как будто мы целый день просидели в печной трубе.

На следующий день мы собирались выехать пораньше, но нас задержал ливень из попугаичьих испражнений, который обрушился на лобовое стекло микроавтобуса аккурат в тот момент, когда Рэт провернул в замке ключ зажигания. Попугаичья неожиданность покрыла стекло ровным слоем, полностью заслоняя обзор.

– Ну, Хендрикс, ну еб твою мать, – заорал Скэбис, ударив ладонью по кнопке стеклоомывателя. Вода брызнула вверх и, минуя стекло, щедро полила крышу.

– Знаешь, а святой отец держал попугаев, – сказал Скэбис, пока мы наблюдали, как «дворники» размазывают по стеклу вязкую мутную жижу.

– Какой святой отец? – спросил я.

– У него были еще обезьяны и ламы, – продолжал Скэбис, пропустив мой вопрос мимо ушей. – По-моему, он запродал душу Дьяволу.

Это последняя реплика меня сразила.

– Кто?! Хендрикс?!

– Не Хендрикс. Кюре, – рявкнул Скэбис.

– Какой кюре? – Я тоже начал терять терпение.

– Соньер! – Скэбис взглянул на меня, как на дебила. – Он жил в доме при церкви. Там был сад, а в саду он построил оранжерею. И там держал попугаев. И обезьян. И еще лам. Хотя нет, погоди. Насчет лам я не очень уверен. Может быть, я их выдумал.

Ara. Понятно. Соньер. Тот самый Беранже Соньер, священник в приходе Ренн-ле-Как-Его-Там-Блин-Забыл.

– Ага, Соньер. – Я кивнул с понимающим видом, хотя, разумеется, не понимал ничего. Но вместо того чтобы прибегнуть к испытанной тактике многозначительного «агаканья», я решил прояснить ситуацию: – Знаешь, Рэт, у меня от твоего Ренн-ле-Шато уже все мозги завернулись. В половину того, что ты мне говоришь, я вообще не врубаюсь, а в оставшуюся половину врубаюсь с трудом. Может, выберем тему попроще? Поговорим, скажем, о Хендриксе?

– Ты даже не знаешь, что упускаешь, – ответил Скэбис. – Слушай, у меня много литературы по Ренн-ле-Шато. Я тебе что-нибудь подберу, для начала. У папы тоже есть книги по этой теме. Может, мы даже сегодня что-нибудь найдем. Вообще-то он президент Общества Соньера, я тебе не говорил? Это изотерическая группа, которая занимается всем, что связано с его тайной. Они ездят в Ренн-ле-Шато, читают лекции, устраивают конференции. Собственно, я впервые услышал о Ренн-ле-Шато от отца.

Мы не нашли ни одной папиной книги по Ренн-ле-Шато, и меня это не удивило. И не сказать, чтобы я огорчился по этому поводу. Но где-то через неделю, когда родители Рэта вернулись домой из Германии, он принес мне книжку в истрепанной мягкой обложке. «Проклятое сокровище Ренн-ле-Шато» Жерара де Седа. Пока мы раскуривались, я ее пролистал. Год издания – 1967-й. Скэбис сказал, что это – самая первая книга, в которой говорится о тайне Ренн-ле-Шато. Книжка была небольшая, текст был набран достаточно крупным шрифтом.

В общем, объем не пугал, и я дал Рэту слово, что непременно ее прочту.

– Да, чуть не забыл, – сказал Рэт уже на пороге, когда собрался уходить. – Я сегодня был у родителей и обнаружил у них в буфете на нижней полке пакет с песком. Я хотел его выбросить, и знаешь, что сказал папа? «Нет, пусть стоит. Мне его надо отдать. Его дают только под честное слово, что ты все вернешь».

– И что это значит? – не понял я.

Скэбис пожал плечами и, подмигнув мне таким «подмигом», каким могла бы гордиться сама Энн Робинсон, вышел за дверь.

– Его дают только под честное слово, что ты все вернешь, – крикнул он мне уже с улицы.

Я закрыл дверь, включил электрический чайник и сел читать «Проклятое сокровище».

Ренн-ле-Шато – это маленькая деревушка в провинции Лангедок, одной из красивейших областей Франции. Она стоит на вершине холма над рекой Одой. К югу от Ренн-ле-Шато возвышаются Пиренеи – отсюда меньше пятидесяти миль до испанской границы, – а чуть дальше к северу располагается средневековый город Каркассон. Это малонаселенная местность, одна из тех областей, где коз значительно больше, чем людей, а в 1885 году это был и вовсе забытый Богом уголок, удаленный от всякой цивилизации. В тот год церковные власти направили в приход Ренн-ле-Шато, в крошечную церквушку Марии Магдалины, нового кюре, Беранже Соньера.

Соньер хорошо знал эти места. Он родился в 1852 году в деревне Монтазель на другом берегу Оды, буквально напротив Ренн-ле-Шато. Его отец владел мельницей и какое-то время был мэром Монтазеля. Беранже был старшим из семерых детей – в добропорядочном католическом семействе – и в 1879 году получил посвящение в духовный сан. Прослужив несколько лет приходским священником в других деревнях долины Оды и проработав недолгий срок преподавателем в семинарии в приморском городке Нарбонне, он получил место в приходе Ренн-ле-Шато в возрасте тридцати трех лет. Судя по немногочисленным сохранившимся фотографиям Соньера, это был крупный мужчина: крепкого телосложения, широкоплечий, с волевым подбородком, квадратной челюстью, темными волосами и темными же глазами.

– Из него вышел бы замечательный вышибала в каком-нибудь ночном клубе, – однажды заметил Скэбис. – С ним бы просто боялись связываться.

Беранже Соньер приехал в Ренн с репутацией смутьяна – но человека скорее упрямого и непокорного, нежели сколько-нибудь злонамеренного. Он всегда прямо высказывал то, что думает, и, вероятно, его политические пристрастия (а Соньер был ярым роялистом) и откровенно промонархические проповеди раздражали тогдашнюю правящую республиканскую власть. Все время, пока он служил в Нарбоннской семинарии, он постоянно вступал в пререкания с начальством, и, должно быть, поэтому (во всяком случае, существует такое мнение) его быстро убрали из семинарии и «сослали» в Ренн-ле-Шато, крошечную деревеньку, затерянную у подножия Восточных Пиренеев, где в то время жили чуть больше двухсот человек и чья обветшалая, полуразрушенная церквушка была, наверное, самой разваленной церковью за всю историю христианства. Кто-то даже не поленился залезть на крышу и снять всю свинцовую кровлю, так что если на улице был дождь, прихожане сидели все мокрые – ободранная крыша не защищала их от непогоды. Дом приходского священника, примыкающий к церкви, находился в не менее плачевном состоянии, и плюс к тому роялистские симпатии Соньера повлекли за собой дисциплинарные меры, и ему несколько месяцев вообще не платили жалованья, так что в первые месяцы в Ренне ему пришлось снимать крошечную комнатушку в доме какой-то старухи.

Удивительно, как при таких удручающих обстоятельствах преподобный Соньер не сбежал из Ренн-ле-Шато в первый же день. Это было настоящее чудо. Хотя скорее всего ему просто некуда было идти. Но время шло, дни складывались в недели, недели – в месяцы, и постепенно его положение поправилось. Ему снова стали выплачивать жалованье от церковных властей: доход был достаточно скудный, но теперь Соньер мог хотя бы нанять служанку, восемнадцатилетнюю девушку, местную уроженку по имени Мари Денарно. Он знакомился с прихожанами, навещал кюре из соседних селений, занимался рыбалкой и много гулял по окрестным лесам. Вскоре Соньер обнаружил, что один из его предшественников завещал небольшую сумму «на нужды прихода». Эти деньги пошли на починку церковной крыши. Спустя два года у Соньера появилась возможность провести ремонт церкви благодаря щедрому денежному пожертвованию в 3000 франков, поступившему не от кого-нибудь, а от самой графини де Шамбор, чей покойный супруг в 1870 году отказался от французской короны, когда ему объяснили, что его требование заменить республиканский трехцветный флаг на прежний королевский штандарт Бурбонов никак не может быть выполнено.

И вот мы подходим к 1891 году, когда история скромного сельского кюре Беранже Соньера превращается из умилительно душещипательной в ошеломляюще умопомрачительную. Все началось с того, что Соньер решил что-нибудь сделать по поводу трещины в алтарном камне. Он распорядился, чтобы строители сняли камень с держащих его колонн, и с изумлением обнаружил, что одна из колонн была полой. Внутри был тайник, где лежало несколько пергаментных свитков, два из которых представляли собой рукописную копию отрывков из Библии на латыни. Соньер знал латынь и сумел прочитать оба текста, но его озадачило одно обстоятельство: в коротком отрывке некоторые буквы были расположены выше линии строк, а в длинном отрывке было зачем-то добавлено 140 лишних букв, причем как попало, без какой-либо последовательности. Очевидно, что это были какие-то шифры. Соньер забрал свитки домой и принялся тщательно их изучать. Два года спустя, в 1893 году, он отвез документы своему непосредственному начальнику, епископу Каркассона, и тот тут же отправил Соньера в Париж, оплатив все дорожные расходы и снабдив рекомендательным письмом к директору семинарии Сен-Сюльпис, известной своими экспертами в области церковной палеографии.

История Ренн-ле-Шато вообще полна тайн и пробелов и дает обильную пищу для домыслов и догадок. Доподлинно нам неизвестно, что было в Париже. Мы даже не знаем, действительно ли Соньер ездил в Париже. Единственное, что мы можем сказать наверняка – и тому есть зримое и осязаемое подтверждение, которое может увидеть всякий, кто сегодня приедет в Ренн-ле-Шато, – что начиная с середины 1890-х годов наш скромный сельский кюре принялся тратить деньги в таких количествах, как будто выиграл в лотерею.

Соньер начал с реставрации церкви Марии Магдалины, буквально поднял ее из руин и превратил в настоящий дворец красочной фантасмагории. Он не только отремонтировал здание снизу доверху, он украсил его изнутри и снаружи сверкающей позолотой, фресками и витражами, статуями и барельефами – всевозможными религиозными артефактами и готическими атрибутами. Некоторые сцены на фресках, представляющих крестный путь, изображения которого есть в любом католическом храме, были достаточно далеки от библейского толкования. Прямо перед входом в храм божий Соньер поставил пугающее изваяние демона с безумным взором, зияющей пастью и острыми как бритва когтями и распорядился, чтобы над портиком выбили странную надпись: «Terribilis Est Locus Jste» – «Это место ужасно». По свидетельствам очевидцев, епископ Каркассона, посетивший торжественную мессу в ознаменование окончания ремонтных работ, при виде убранства обновленной церкви почувствовал себя плохо и, обливаясь холодным потом, отбыл сразу же по завершении службы.

– Я был в этой церкви всего один раз, – сказал мне Скэбис, – нотам действительно неуютно. И что самое странное, в ней напрочь отсутствует настроение – то, что можно назвать духом места. Его там нет. Я это сразу почувствовал, хотя поначалу не понял, в чем дело. Просто возникло такое тревожное ощущение… Хотя если в церковь войдет человек, который вообще ничего не знает об истории этого места, он скорее всего ничего не почувствует. Но если ты знаешь историю Соньера, и приедешь туда в первый раз, и посмотришь на всю эту великолепную готику, ты поразишься, какое оно все нормальное. Ты ждешь, что там будет какая-то жуткая и таинственная атмосфера, но ничего этого нет. Никакого гнетущего чувства, никакого подспудного страха – вообще ничего. Пустота. Вакуум, который вобрал в себя все, что было вокруг. Тамошняя атмосфера – это полное отсутствие атмосферы. Такого я не встречал больше нигде.

Но Соньер тратил деньги не только на церковь. На вершине холма, высоко над долиной Оды, он выстроил башню, которую назвал Башней Магдалой, и превратил ее в библиотеку, где хранилась коллекция книг, собранных со всего света. Неподалеку от здания церкви он построил огромный дом – виллу Ботанию, – разбил грандиозный фонтан в саду и устроил оранжерею. Хотя нет никаких достоверных свидетельств, что он держал лам («Были ламы, – упорно настаивал Скэбис. – Я точно помню, что где-то читал про лам»), мы доподлинно знаем, что у Соньера была обезьянка по кличке Мела, а в саду у него жили павлины и попугаи в большом количестве, и плюс к тому утки, которых он каждое утро кормил чуть ли не с ложечки бисквитными крошками. Он любил выступать в роли гостеприимного хозяина и устраивал роскошные приемы на вилле Бегания. Среди гостей, посещавших Соньера, была Эмма Кальве, знаменитая оперная певица, с которой, по слухам, у святого отца был страстный роман, а также Государственный секретарь Франции по делам культуры и эрцгерцог Иоганн Габсбургский, племянник австрийского императора Франца-Иосифа и кузен наследника австро-венгерского престола Франца Фердинанда, убийство которого в Сараево в 1914 году дало повод к началу Первой мировой войны. Местные называли эрцгерцога Иоганна «иноземцем».

Известно также, что Соньер давал деньги нуждающимся прихожанам и выделял немалые суммы на обустройство деревни, в частности, на его средства были построены водопровод и дорога, что, безусловно, достойно всяческих похвал. Однако строительство дороги было деянием не столько филантропически-благотворительным, сколько корыстным. Соньер собирался приобрести автомобиль, а автомобиль не проехал бы по бездорожью.

Никто не знает, каков был размер состояния Соньера на момент его смерти в 1917 году, но даже по самым скромным прикидкам оно исчислялось десятками миллионов франков. И не забывайте, что это было сто лет назад. Среди сохранившихся счетов Соньера есть подробный перечень расходов за один месяц в 1905 году (к тому времени большинство из его строительных проектов уже завершилось) на общую сумму 150 000 франков. Неплохо для человека, чье годовое жалованье не дотягивает и до 1000 франков. Однако когда Соньер умер и было вскрыто его завещание, оказалось, что у него не было ни сантима. Вообще ничего: ии единого грошика, ни единого деревца, ни одной ламы. Вся его собственность, все «сокровища земные» принадлежали Мари Денарно, остававшейся на протяжении тридцати лет его верной служанкой и домоправительницей.

Спрашивается, откуда у скромного сельского кюре Беранже Соньера были такие огромные деньги? Этот вопрос много лет не давал Скэбису покоя, и когда я прочел «Проклятое сокровище Ренн-ле-Шато», меня это тоже заинтриговало. Видите ли, наш приятель Соньер никогда никому не рассказывал об источнике своего неисчерпаемого богатства. Мари Денарно (скончавшаяся в 1953 году) также хранила молчание. В 1946 году она продала виллу Бетания фабриканту Ноэлю Корбю и обещала, что перед смертью откроет ему секрет, который сделает его не только богатым, но и могущественным, – но не сумела сдержать обещания, поскольку в возрасте восьмидесяти пяти лет с ней неожиданно случился удар, после которого она уже не могла связно говорить. Плюс к тому у нее парализовало обе руки, и она не могла ничего написать. Вскоре после удара Мари Денарно умерла, и злосчастный Ноэль Корбю таки не узнал ее тайну.

В наше время толпы остервенелых искателей сокровищ осаждают Ренн-ле-Шато, грозя снести поселение с лица земли в поисках разгадки происхождения несметных богатств Соньера, хотя, если по правде, им бы не стоило и утруждаться: во всем, что связано с Ренн-ле-Шато, вопросов значительно больше, чем имеющихся ответов. Например, для каких целей Соньер соорудил потайную комнату в помещении церкви? Зачем под покровом ночи он выкапывал тела из могил на церковном кладбище? Почему он уничтожил надпись на надгробной плите маркизы Марии де Бланшфор, местной аристократки, умершей в 1781 году? В чем Соньер признался на смертном одре, что он сказал такого, что его исповедник и старый друг Жак Ривье, кюре из соседнего городка Эспераза, отказал умирающему в последнем причастии, и, по утверждению некоторых очевидцев, его больше никогда не видели улыбающимся? Зачем вдень похорон Соньера Мари Денарно посадила тело усопшего в кресло и выставила на террасе виллы Бетания? Зачем местные жители проходили процессией мимо тела, и каждый из них отрывал себе кисточку с роскошного алого одеяния, в которое было обряжено тело? Что это за странный пожар случился в здании мэрии, когда сгорели все архивы вплоть до начала двадцатого века? Кто эти трое, похороненные в саду виллы Бетания, чьи скелеты обнаружили в конце 1950-х годов?

Большинство эзотериков, которые кое-что знают о Ренн-ле-Шато, убеждены, что Беранже Соньер нашел некое сказочное сокровище, местонахождение которого ему указали пергаменты, найденные в колонне под алтарным камнем. Это разумное предположение: до того, как Соньер нашел свитки, он был бедным как церковная мышь, а после зажил чуть ли не прототипом Дэвида Бэкхема – разве что одевался Соньер от Господа Бога, а не от Александра МакКуина.

Подобный ответ, в свою очередь, порождает очередной шквал вопросов. Если Соньер нашел сокровище, то какое? Что это было? Как велика вероятность, что это был Святой Грааль, древний утерянный артефакт христианского мира? Неужели сельский священник преуспел в том, что не удалось королю Артуру, Адольфу Гитлеру и Монти Пайтону? Может, Соньер и вправду был этаким Индианой Джонсом в рясе? Кстати, мысль не такая бредовая, какой кажется, поскольку действительно существует связь между этой областью Франции и легендой о Святом Граале, о происхождении которого есть два разных мнения. Одни считают, что это кубок, из которого Иисус пил на Тайной Вечере, а другие – что это чаша, куда собирали кровь распятого на кресте Христа.

Но даже если сокровище, найденное Соньером, не имело вообще никакого касательства к Святому Граалю, если это было банальное золото, где именно Соньер его отыскал? И правда ли, что большая часть клада и по сей день спрятана где-то вблизи Ренн-ле-Шато?

И самое главное, сможем ли мы со Скэбисом наложить на него свои грязные лапы?

 

Что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль

1. Исторические изыскания: книги, веб-сайты, бюллетени Общества Соньера, журналы («Fortean Times», «Нексус», «Отмщение Дагоберта»), телепрограммы Генри Линкольна о Ренн-ле-Шато, любые документальные фильмы, так или иначе связанные с данной темой. Вступить в дискуссионные интернет-группы, подписаться на лист рассылки.

2. Поговорить с папой – родители собирались ко мне в воскресенье (ты подойдешь?).

3. Связаться с другими экспертами по Ренн-ле-Шато. Обязательно – с Генри Линкольном (старый папин приятель – попросить папу устроить встречу). Также с Аленом Фера. (Француз. Без понятия, говорит ли он по-английски. Выпускает журнал на французском.)

4. Найти кого-нибудь, кто знает французский.

5. Разыскать Бешеного Пса. Думаю, сейчас он в Париже.

6. Походить на собрания Общества Соньера (не забыты конференция в Конуэй-Холле в Лондоне, в ближайшее время) и группы Ренн-ле-Шато.

7. Где следует побывать: Ренн-ле-Шато (РАЗУМЕЕТСЯ!) и Париж (Лувр, Сен-Сюльпис, кабаре «Ша Нуар», «Черный кот», – интересно, оно еще существует?). Также часовня Рослин в Шотландии (убежище тамплиеров). И подумать насчет Гластонбери (??? – хотя, наверное, нет. Там полно хиппи, а меня они бесят.)

8. Поговорить со специалистом по шифрам. Еще, наверное, с экспертом-почерковедом и с кем-нибудь, кто разбирается в искусстве. Также найти человека, знающего латынь 9. Собрать больше данных о Сионской общине. Хотя это может быть небезопасно, если вспомнить, сколько с ней связано таинственных смертей (как минимум десять; включая троих авторов «Le Serpent Rouge», «Красного змея», найденных повешенными в Париже).

10. Пьер Плантар: законный наследник французского престола или величайший мошенник?

11. Вступить в масоны (в общем-то не обязательно, но передо мною лежит приглашение вступить в Туикнемскую ложу).

12. Купить металлоискатель и лопаты (две). ОЧЕНЬ ВАЖНО – НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ НЕ ЗАБЫТЫ

 

2

Брентфорд

Хоть все забирай, мне не жалко

– Все должно быть организовано, – заявил Скэбис, протягивая мне сложенный вчетверо листок бумаги формата A4. Я развернул его и рассмеялся, прочитав первую строчку: «Что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль». – Скотч где-то там, – продолжал Скэбис невозмутимо. – Надо приклеить список на видное место, чтобы ничего не забыть.

Разумеется, я решил, что это просто такой прикол. Поиск Святого Грааля с металлоискателем и лопатами при участии шифровальщиков и искусствоведов. Мне это чем-то напоминало «Булавку», панк-группу, которую Скэбис собрал из числа меломанов-соседей. Это был «тихий панк». Настолько тихий на самом деле, что за два года существования группы они ни разу даже не собрались на репетицию, не говоря уже о том, чтобы где-нибудь выступить. Самое большее, на что их хватало – на редкие собрания команды, которые проходили в «Грифоне» когда все участники проекта по счастливой случайности оказывались в заведении в одно и то же время. Обычно эти «собрания» состояли из яростных споров о том, кто будет играть на каком инструменте (каждый раз кто-нибудь обижался и уходил из группы, но всегда возвращался спустя две-три пинты) и как назвать их дебютный альбом. Больше всего Скэбису нравились названия «Представляет опасность, когда открыто» и «Без прокопов».

Но если без шуток, признаюсь, что «Проклятое сокровище Ренн-ле-Шато» разожгло мое воображение. Я постоянно ловил себя на размышлениях о Беранже Соньере и его загадочных сокровищах, причем в самое неподходящее время – в автобусе, в ванной, в сортире, – и уже очень скоро я спросил у Скэбиса, можно ли взять почитать еще что-нибудь по вышеуказанной теме. У него была целая коробка, забитая книгами о Ренн-ле-Шато, бюллетенями Общества Соньера и прочей сопутствующей литературой. Коробка хранилась в гостиной, за ударной установкой, навечно поселенной в углу.

– Хоть все забирай, мне не жалко, – сказал он, водружая коробку на малый барабан. – Только тебе будет трудно меня нагнать.

И Скэбис был прав. Я прочел еще несколько книг, посвященных Соньеру и Ренн-ле-Шато, и все равно мои познания в данном вопросе отставали от Скэбисовых миль так на дцать. Проникновение в историю Ренн-ле-Шато было подобно состязанию в борьбе с бешеным осьминогом, щедро политым маслом: его скользкие щупальца были повсюду, но ухватиться за них было очень непросто. Насчет Ренн-ле-Шато существовало столько догадок и домыслов, подчас совершенно безумных, что выделить из них хоть какое-то подобие правды было крайне проблематично. Прежде всего у истории Соньера была очень богатая предыстория (прощу прощение за тавтологию), уходившая корнями в дремучее средневековье и еще дальше назад во времени. Исторические догадки, религиозная мифология, полузабытый фольклор, шарлатанские измышления оккультистов, различные странности географического и геометрического свойства, причудливые науки типа палеографии и криптографии и явно намеренные искажения фактов – в общем, полный набор для пытливого ума. Похоже, что тайна Ренн-ле-Шато целиком состояла из тайн. Сплошные странности и загадки, которые неизбежно вели к другим странностям и загадкам. Короче говоря, тут и сам черт ногу сломит.

Помимо книг из коробки Скэбиса, я изучил все веб-сайты, посвященные Ренн-ле-Шато – а их было на удивление много.

Забейте в поисковик слово «Ренн-ле-Шато» и забудьте про сон на ближайшие пару дней. Во всяком случае, так было со мной, потому что я сразу набрел на страничку «Второе пришествие», посвященную католицизму в самых разных его проявлениях, и пошел шарить по ссылкам. Причем куда меня только не посылали! Например, на страницу «Ave Maria для незамужних и холостяков» (где на главной странице с гордостью сообщалось, что на сайте зарегистрировались 8769 человек, 308 женатых и 113 обрученных) или на «Католикам – даром» («Вы католик? Для вас – бесплатно! Просто кликните мышкой по ссылке!»), что я, кстати, и сделал. Кстати, я не католик. Просто маниакальный халявщик. Вот что делают с человеком годы работы внештатным автором музыкальной колонки.

Должен заметить, в то время я не особенно напрягался с работой. На самом деле я рассматривал себя в качестве полупенсионера: слишком стар для рок-н-ролла, слишком молод для того, чтобы отойти в мир иной. Итак, с точки зрения профессиональной карьеры, я пребывал в некоем подобии лимба, и еще меня угнетало, что мне уже сорок, и я до сих пор не обзавелся семьей и детьми, и всем остальным, чем бы следовало обзавестись еще лет десять назад. У меня было стойкое ощущение, что я тупо стою на распутье и не знаю, куда повернуть. Одно время меня привлекала идея куда-нибудь переехать. Я решил взять кредит под залог собственности (собственно дома) и купить новый дом, где-нибудь далеко. Это был идиотский выход из кризиса среднего возраста, но утешало хотя бы то, что я что-то делаю.

Теперь, вспоминая всю эту историю с Ренн-ле-Шато» я понимаю, что мое любопытство было вызвано прежде всего настоятельной необходимостью чем-то заняться в отсутствие других, более интересных занятий. Неплохой способ отвлечься от тяжких раздумий о тщете всего сущего. Мы со Скэбисом от души веселились, сообщая нашим приятелям из «Грифона», что мы отправляемся на поиски Святого Грааля. Наш лучший друг-собутыльник и солист «Булавки» Роберт МакКаллам, поседевший до времени дядька при полном отсутствии чувства юмора, рьяно поддерживал наше безумное начинание. «Ну что? Нашли свой Грааль?» – говорил он вместо приветствия при каждой встрече. Однако меня не на шутку встревожило, когда я однажды зашел к Скэбису на традиционную чашечку – «Тебе «Earl Grey» или обычного?» – и он вдруг спросил, как лучше всего добираться до Франции.

– Может, на поезде? – предложил я. – А еще лучше на самолете.

– Я думаю, мы возьмем на прокат катер, – ответил Скэбис. – Переправимся через Ла-Манш. Он нам потом пригодится, катер, чтобы отвезти все домой.

– Что «все»?

– Сокровище, что же еще?

– Ах да. Сокровище. – Я старательно изобразил мимическую миниатюру под названием «Какой же я дятел». – А кто поведет катер?

– Я поведу, – сказал Скэбис.

– Ты никогда в жизни не водил катер и при этом собрался самостоятельно переправиться через самый оживленный судоходный канал в мире? – уточнил я на всякий случай.

– Ну да, – сказал Скэбис. – А что в этом сложного? Есть широта, есть долгота – всего-то две координаты. Раз, два. Любой идиот с этим справится, а я все-таки не идиот.

Мне действительно надо было нагнать очень много, и для ускорения процесса Скэбис принес мне видеокассету с документалками о странных эзотерических феноменах. Он пришел ко мне вечером, бросил кассету на столик (который бас-бочка), а сам плюхнулся на диван. Я предложил ему выпить, но он, кажется, не услышал. Он сидел, погруженный в задумчивость, и не реагировал на внешние раздражители.

– А где кивающая птичка? – спросил он минут через пять, обведя встревоженным взглядом гостиную.

Эту птичку он подарил мне пару месяцев назад. Привез из Канады. На самом деле это не совсем птичка, а стеклянная трубка с головой птицы из плотной губки, закрепленной на верхнем конце трубки. Я не знаю, как эта штука работает, но это действительно чудо инженерной мысли. Трубка наполовину заполнена какой-то ярко-синей жидкостью, которая поднимается вверх, и когда губка намокает, центр тяжести смещается, и голова наклоняется вперед на штырьке. Потом, под воздействием силы тяжести, синяя жидкость стекает вниз, и голова наклоняется назад. Если птичку как следует намочить и поставить перед ней стакан с водой, она будет кивать головой, окуная свой губчатый клювик в воду, как будто пьет из стакана – и так продолжается до тех пор, пока стакан не уберут и голова не высохнет. Скэбис купил две кивающие птички, одну для себя и одну – для меня, но свою он разбил в первый же день, как вернулся домой.

– Знаешь что, – сказал он, поднимаясь с дивана, – поставь свою птичку в спальне на подоконник. Тогда ее будет видно из окна моей спальни.

– У тебя как с головой? – задал я риторический вопрос. – Давай проверим, – сказал он и бросился к выходу. И буквально через полминуты у меня зазвонил телефон.

– Угадай, кто звонит? – раздался в трубке радостный голос Скэбиса.

Следующие пятнадцать минут я провел у окна своей спальни с кивающей птичкой и стаканом воды, переключив телефон на громкую связь, а Скэбис стоял у себя во дворе и давал мне инструкции по мобильному:

– Чуток влево. Ага. A теперь чуть назад. Э-э… Как-то она слабо кивает. Намочи голову лучше. А ты не слишком высокий поставил стакан? Хорошо, хорошо. Да, так нормально. Попробуй закрыть занавески. Нет, не пойдет. Вижу только силуэт. А у тебя нет другого источника освещения? Попробуй включить верхний свет. Да. Вот так хорошо.

Пока Скэбис стоял у себя во дворе и самозабвенно тыкал на птичку у меня в окне, изображая из себя вконец обнаглевшего Тома-вуайериста, я спустился в гостиную и поставил кассету, которую он мне принес. В самом начале на ней были записаны три документальных фильма о Ренн-ле-Шато, снятые в 1970-х годах для исторической передачи «Летопись», шедшей на Би-би-си. Их подготовил и снял Генри Линкольн, человек, который, вполне вероятно, знает о Ренн-ле-Шато больше чем кто бы то ни было из ныне живущих. Он написал множество книг и статей, так или иначе связанных с тайной Соньера, но больше всего он известен как соавтор монументального «кирпича» под названием «Священная кровь и Святой Грааль», в котором история Соньера служит отправной точкой для разработки оригинальной и спорной теории, что прямые потомки Иисуса Христа до сих пор живы, и здравствуют, и в настоящее время проживают во Франции. «Священная кровь и Святой Грааль» попалась мне среди книг, которые я выудил из бездонной коробки Скэбиса за последние два месяца.

Генри Линкольн на экране напоминал Майкла Палина в крайней степени эзотерического экстаза. И не только по поводу Ренн-ле-Шато, как стало вполне очевидно из второй тройки фильмов, записанных на кассете. Один фильм был про древнеегипетского фараона Аменхотепа IV, второй – про пророчества Нострадамуса, а третий – про секту катаров, процветавшую в Лангедоке в двенадцатом веке. О катарах я, кстати, читал буквально в тот же день. Такое вот знаменательное совпадение.

Катары считали, что мир сотворил не Господь Бог, а некое злобное божество, известное как Rex Mundi, в переводе с латыни – Царь Мира. Таким образом, получалось, что в основе любой материи лежат зло и скверна. Катары, однако, не поклонялись Rex Mundi. Как и все христиане, они почитали Бога, которого полагали творцом человеческих душ – единственного чистого элемента в материальном мире абсолютного зла. Для катаров само человеческое существование представляло собой непрестанную борьбу между чистой душой и всем остальным, что есть сущего. В каком-то смысле они были создателями современного афоризма: «Жизнь дерьмо, а потом ты умрешь». А поскольку катары безоговорочно верили в переселение душ, они, наверное, добавляли еще: «А потом снова вернешься на Землю и пройдешь через всю эту пакость еще раз».

Очевидно, что здесь речь идет о неортодоксальной разновидности христианства. Катары не видели необходимости в церковных догматах. Согласно их вере, каждый человек, наделенный душой, напрямую общается с Богом под руководством просветленных наставников, которых они называли «совершенными». Они выступали за равноправие мужчины и женщины и в большинстве своем были вегетарианцами. Они жили просто и скромно, и их аскетизм составлял разительный контраст со сверкающим золотом и роскошью Римской католической церкви. Что касается Иисуса Христа, катары не верили в то, что он «сын Божий», воплотившийся в человеческом теле, а считали, что он только внешне выглядел человеком, а на самом деле был видением, манифестацией космического духа.

Понятно, что официальная церковь не одобряла такого подхода. В начале тринадцатого века Римский Папа Иннокентий III решает, что с катарами надо кончать, и собирает католических рыцарей Франции под знамена священной войны против еретиков. Так начался Альбигойский крестовый поход, получивший свое название по имени города-крепости Альби, оплота катаров к северу от Каркассона. Поход длился несколько десятилетий и отличался небывалой жестокостью. Он начался в 1209 году со стремительной атаки на город Безье, где существовала небольшая община катаров, которые вполне мирно уживались со своими соседями-католиками. Когда у папского легата, духовного наставника крестоносцев, спросили, как отличить добрых католиков от катаров, он ответил: «Убивайте всех. Бог потом разберет своих». Буквально за считанные часы были уничтожены больше десяти тысяч мужчин, женщин и детей. По примерным подсчетам, только пятьсот из них были катарами.

В фильме Генри Линкольна рассказывается, в частности, об осаде и капитуляции замка Монсегюр в 1244 году. Этот последний оплот катаров располагался на вершине горы, буквально в нескольких милях от Ренн-ле-Шато. Сдавшихся в плен катаров (около двухсот человек) сожгли заживо на поле у подножия горы Монсегюр. Однако известно, что незадолго до капитуляции небольшая группа катаров бежала из крепости – и, согласно легенде, они унесли с собой некую вещь, представлявшую огромную ценность. Генри Линкольн не упоминает об этом в фильме, зато в книге «Священная кровь и Святой Грааль» об этой таинственной реликвии написано много и очень под робно. Доподлинно неизвестно, что это было – быть может, некий духовный символ, быть может, что-нибудь более приземленное, – но как бы там ни было, это «что-то» исчезло без следа. Но допустим, это действительно было золото, и тогда не исключена вероятность, что его спрятали где-то в округе, а потом, спустя сотни лет, его нашел Беранже Соньер. Быть может, сокровище катаров и стало источником его таинственного богатства?

После фильмов Скэбис записал несколько непонятных отрывков, без начала и без конца, так что я даже не понял, откуда он их нарезал. Например, там был эпизод с участием двух человек, стоявших на вершине холма и поднимающих к небу какую-то штуку, подозрительно напоминавшую пульт управления для электрических гоночных автомобильчиков Scalectrix. Судя по их прическам и по одежде, съемки проходили в 1970-х годах. Один из мужчин сказал: «Попробуем направить на Доркинг. Если там есть космические корабли, мы их точно запеленгуем. Их просто не видно за облаками. Они всегда маскируются в облаках». Сперва я подумал, что это был просто розыгрыш в стиле Монти Пайтона, но для мистификации все было слишком реально. «Я работаю в Лондонском электроэнергетическом управлении, а Пол у нас бальзамировщик, – объяснил второй мужчина невидимому корреспонденту. – Я это к тому говорю, что у нас мало свободного времени».

На следующее утро телефон зазвонил до неприличия рано. Разумеется, это был Скэбис, который интересовался, почему, черт возьми, моя птичка, которая должна кивать на подоконнике в спальне, сейчас, черт возьми, не кивает. Ложась спать, я убрал ее в безопасное место, потому что боялся, что ночью ее опрокинут коты. У меня два кота, и оба имеют привычку с разбега запрыгивать на подоконник. Я сказал Скэбису, что поставил птичку поближе к себе.

– Когда она на подоконнике, мне ее плохо видно с кровати, – объяснил я.

– Так взял бы и переставил кровать! – взорвался Скэбис. – Иногда ты меня поражаешь своим тупоумием.

По прошествии месяца активного чтения, блужданий по интернету и просмотра видеопродукции на эзотерическую тематику у меня появилось хотя бы какое-то представление об истории Ренн-ле-Шато. Что оказалось весьма даже кстати, поскольку мой интерес восторженного неофита подстегнул, в свою очередь, интерес «ветерана» Скэбиса, так сказать, придал ему свежий импульс, и теперь все наши с ним разговоры неизменно сводились уже не на музыку (как раньше), а на Ренн-ле-Шато.

В частности, мы обсуждали пергаменты, найденные Соньером во время ремонта в церкви. Они, безусловно, играют важнейшую роль во всей этой истории. Большинство ярых поклонников Соньера – «ренньерцев», как окрестили их мы со Скэбисом – согласны с тем, что Соньер нашел четыре пергамента, но обсуждаются в основном только два. Странные латинские тексты, в которых, по мнению большинства, зашифрованы некие сообщения. Некоторые ренньерцы считают, что эти отрывки написаны аббатом Бигу, который служил приходским священником в Ренн-ле-Шато за сто лет до Соньера. Хотя лишь немногие видели оригиналы пергаментов своими глазами, это два текста известны широкой публике, поскольку на протяжении последних сорока с чем-то лет их неизменно цитируют в книгах и документальных телепередачах, посвященных загадке Ренн-ле-Шато. В последнее время их можно увидеть на любом более или менее приличном интернет-сайте, так или иначе связанном с историей Беранже Соньера.

Мы со Скэбисом провели много часов, размышляя над этими текстами, сидя за Скэбисовым ноутбуком либо у него на кухне, либо в гостиной, хотя, честно сказать, я не знаю, с чего мы так напрягались: ни он, ни я не рубили в латыни. Единственным результатом этого эпохального мозгового штурма стало решение обозначить короткий текст кодовым именем «Документ I», а оставшийся текст (в редкий момент просветления) получил соответственно наименование «Документ II».

Все самое сложное было сделано задолго до нас. в 1960-х годах зашифрованные сообщения расшифровали – и с тех пор никто больше не предложил никакого разумного альтернативного толкования. Шифр в Документе I был достаточно простым Тайное сообщение складывалось из букв, приподнятых над строкой. Если взять все эти буквы и поставить их в ряд, соблюдая первоначальную последовательность, а потом прочитать на французском, а не на латыни, получается вот что:

A Dagobert II Roi et a Sion est se trésor et il est la mort.

И переводится:

Это сокровище принадлежит Дагоберту II королю и Сиону, и оно есть смерть.

– М-да, – сказал Скэбис во время одной из бессчетных дискуссий. – Как-то мало похоже на крестик на карте. Хотя, если бы там было написано: «Копать под вторым кустом слева», его бы давно уже откопали.

Очень разумное замечание. Но текст Документа I был хотя бы внятным – что уже не может не радовать в приложении к истории Ренн-ле-Шато.

Дагоберт II происходил из королевской династии Меровингов, которая правила во Франции, когда та еще называлась Галлией, в самый темный период «мрачного средневековья», начавшийся, по мнению большинства историков, в пятом веке с отступления римских легионеров с территории Западной Европы, Меровинги получили свое название по имени вождя одного из франкских племен Меровея (или Меровеха), который помог римлянам нанести поражение Аттиле в битве на Каталаунских полях в нескольких сотен милях к востоку от Парижа в 451 году. Меровей – доподлинно исторический персонаж, но его происхождение покрыто плотным туманом мифа. Согласно легенде, у него было двое отцов: франкский вождь и некое морское чудовище, соблазнившее его беременную родительницу когда она плавала в море. Каким бы спорным ни было сие утверждение с биологической точки зрения, людская молва утверждала» что Меровей обладал удивительной колдовской силой, которая заключалась в крови и передавалась его потомкам.

– Меровингов еще называют «королями-чудотворцами», – объяснил мне профессор Рэт Скэбис. – Они лечили людей наложением рук и понимали язык птиц и зверей. У всех Меровингов был отличительный знак – родимое пятно в форме красного креста, расположенное либо на левой груди над сердцем, либо между лопатками. Все они обладали поразительной физической силой, которая, согласно преданию, помещалась в их длинных волосах. Как у библейского Самсона. И еще они были алхимиками, искушенными в древней мистической науке о превращении металлов в золото. Иными словами, крутые ребята.

После разгрома Аттилы и последующего вывода римских войск Северная Галлия осталась за франками. Безусловно, между отдельными племенами шли беспощадные междоусобные войны, но воинственные соседи все-таки объединились в некое подобие единого королевства при Хлодвиге I, который был внуком легендарного Меровея. Он повел на юг армию франков и завоевал территории, составляющие почти всю современную Францию. Хлодвиг умер в 511 году, после чего все пошло через то самое место, о котором не принято говорить в приличном обществе. Территории, завоеванные Хлодвигом, были поделены между его сыновьями, и в течение следующих 250 лет карта Галлии непрестанно перекраивалась стараниями различных ветвей меровингской династии. Часто случалось, что два-три короля правили одновременно в различных частях страны, причем многие из них правили лишь номинально, а истинная власть была сосредоточена в руках майордомов из высшей аристократии, которые по традиции принадлежали к роду Каролингов. К 651 году, когда родился Дагоберт II, ситуация во франкском королевстве стала критической.

Документ 1. «Пергамент Дагоберта»

Расшифрованный текст: «А Dagobert II Roi et a Sion est se trésor et û est la mort»

(«Это сокровище принадлежит Дагоберту II королю и Сиону, и оно есть смерть».)

Документ II. «Пергамент с синими яблоками»

Расшифрованный текст: «bergère pas de tentation. Que Poussin Teniers gardent la clef. Pax DCLXXXI. Par la croix et ce cheval de Dieu j'achève ce daemon de gardien a midi. Pommes bleues» («Пастушка без искушения. Что Пуссен [и] Теньер хранят ключ. Год 681. Креслом и лошадью Бога уничтожаю я этого демона хранителя в полдень. Синие яблоки».)

Дагоберт был сыном Сигиберта III, правителя Австразии, самой северной области меровингского государства. Сигиберт умер, когда сыну было всего пять лет, и австразийский майордом не преминул воспользоваться ситуацией. Он похитил юного Дагоберта и спрятал его в монастыре в Ирландии. До восемнадцати лет Дагоберт оставался в Ирландии, после чего совершил путешествие в Англию, где тесно сдружился со святым Вильфридом, епископом Йоркским. Именно при содействии святого Вильфрида он впоследствии вернулся на континент и обосновался в местечке Редэ, поселении вестготов в холмах у подножия Пиренеев. В свое время вестготы правили обширными областями Галлии и сражались в союзе с франками против Аттилы, но с началом франкской экспансии под предводительством Хлодвига бывшие союзники стали врагами, и вестготов оттеснили на юг, к Иберийскому полуострову, прижав их к самым горам.

Однако в 671 году между франками и вестготами создается новый союз: Дагоберт берет в жены Гизель из Редэ, принцессу Разесскую, дочь Беры II, графа Редэ, и внучку Тулки, короля вестготов. Теперь Дагоберт занимает достаточно сильную позицию, чтобы выйти походом на север и предъявить законное право на трон Австразии. Дагоберт считал себя достойным правителем, однако его правление было недолгим: в 679 году после трех лет царствования он был убит на охоте своими же слугами. Согласно легенде, убийцы отрезали ему голову и повесили ее на дерево.

Какая же связь между Дагобертом II и Ренн-ле-Шато? Все очень просто. Ренн-ле-Шато стоит на месте древнего поселения Редэ. Иными словами, это все, что осталось от большого вестготского города, в свое время насчитывавшего более тридцати тысяч жителей. Дагоберт и Гизель, будучи христианами, венчались в церкви, на месте которой стоит современная церковь Марии Магдалины. Еще одно значимое обстоятельство: именно в Редэ поселился сын Дагоберта Сигиберт, плод союза франков и вестготов, родившийся в 676 году. Сигиберт оставался в Редэ до конца жизни, не выказывая никаких притязаний на трон Австразии или любой другой области Галлии. Ко времени его смерти власть в королевстве окончательно и официально перешла в руки майордомов. Теперь Галлией правили Каролинги.

Так было покончено с королями-чудотворцами. Однако, согласно расшифрованному Документу I, «это сокровище» принадлежит не только королю Дагоберту II, но еще и «Сиону». Возникает вопрос: кто такой этот «Сион» или что он такое? Мы со Скэбисом бились над этим вопросом часами, но не придумали ничего конструктивного. Что, в общем, и неудивительно, поскольку люди гораздо умнее нас искали разгадку годами. По мнению большинства ренньерцев, здесь имеется в виду Сионская община, тайное общество, основанное Годфруа (Готфридом) Бульонским, одним из организаторов Первого крестового похода, священной войны с целью освобождения Святой Земли из-под власти мусульман, которая достигла своей кульминации в 1099 году, когда крестоносцы вошли в Иерусалим.

– У меня есть портрет Годфруа Бульонского, – сказал Скэбис и открыл файл на ноутбуке, когда мы в очередной раз собрались у него на кухне за бутылкой красного вина. – Такой мощный дядька. С густой бородой. Весь такой благочестивый и набожный. Прямо как кто-нибудь из «ZZ Тор», только с нимбом.

Годфруа Бульонский первым из христианских военачальников прорвался сквозь мусульманские баррикады и вошел в Иерусалим. Судя по портрету, рисунку девятнадцатого века, на котором Годфруа стоит на горе изувеченных тел и размахивает колоссальных размеров мечом, выглядел он устрашающе и действительно был чем-то похож на «ZZ Тор»-овского гитариста Билли Гиббонса.

Совет рыцарей и духовенства, собравшийся на руинах поверженного Иерусалима, предложил Годфруа взойти на Иерусалимский трон. Историки до сих пор спорят, почему из четырех вождей крестоносцев, равных по воинской доблести, благочестию и благородству происхождения, выбрали именно Годфруа. Однако он отказался от трона, принял лишь титул «защитника Гроба Господня» и вскорости умер от чумы. Но перед смертью успел отдать распоряжение, чтобы на горе Сион к югу от Иерусалима возвели укрепленное аббатство. Здесь кончается территория доподлинно установленных исторических фактов, и мы вступаем в туманное царство «допустим» и «предположительно» – как я понимаю, обычное дело, когда речь заходит о тайных обществах, – потому что вполне очевидно, что это аббатство строилось для того, чтобы стать резиденцией некоего сообщества, впоследствии получившего название Сионской общины и состоявшего на тот момент из тесного круга избранных религиозных и военных советников, которые сопровождали Годфруа Бульонского в походе в Святую Землю.

От Сионского ордена предположительно отделилось «дочернее предприятие», а именно орден тамплиеров – еще одна организация, окутанная непроницаемой тайной. Разделение орденов произошло в 1188 году и сопровождалось странной ритуальной церемонией, известной как «рубка вяза». После этого Сионский орден сменил название и стал называться Сионской общиной. По неподтвержденным данным, среди навигаторов, или великих магистров, Сионской общины были такие известные люди, как Никола Фламель, Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон, Виктор Гюго, Клод Дебюсси и Жан Кокто. Кое-кто утверждает, что таинственное братство до сих пор существует и оказывает немалое влияние на политических и церковных лидеров Запада, только его представители, незаметно скользящие по запутанным коридорам власти, сменили серебряные доспехи на элегантные темные костюмы.

На самом деле все, что касается Сионской общины, я воспринимал с изрядной долей скепсиса. И Скэбис – тоже, насколько я понял. Проблема в том, что вся информация об этой Общине поступает из самой Общины, и таким образом ее достоверность весьма сомнительна. В частности, настораживает открытое упоминание о «Сионе» в расшифрованном сообщении из Документа 1. Как и своеобразная подпись PS под текстом.

– Как ты думаешь, что это? – спросил я у Скэбиса. – Сокращение от Prieure de Sion, Сионской Башни?

– Типа средневекового FCUK? «Все пошли на ЙУХ»? – отозвался Скэбис. – Да, вполне может быть. А может быть, это просто постскриптум, только его забыли дописать. Ну, типа: «Не забудь положить все сокровища обратно в сундук».

– А что тогда означает подпись под вторым документом? – Я завладел мышкой и открыл Документ II. Там внизу была подпись из четырех букв N, О, I и S с изогнутой стрелкой между буквами О и I.

Скэбис издал недовольное восклицание, сбросил мою руку с мыши, подвел курсор к панели управления, перевернул документ вверх ногами и сказал, чтобы я прочитал буквы снова. Я поразился собственной тупости. Как же я сам не додумался?! М-да… Мне действительно было непросто угнаться за Скэбисом.

Сообщение, зашифрованное в Документе I, выделяется из общего текста достаточно просто. Другое дело – сообщение из Документа II. Надо как минимум знать латынь для того, чтобы понять, что в отрывке присутствует 140 лишних букв, как, например, одна лишняя буква в этом предложении. А как максимум, надо быть гениальным шифровальщиком, чтобы расставить эти 140 букв в таком порядке, когда фраза на выходе будет иметь хоть какой-то смысл.

К счастью для нас, как я уже говорил, оба документа были расшифрованы еще в 1960-х годах, и объяснение этого шифра встречается теперь в каждой книге, так или иначе связанной с историей Ренн-ле-Шато. Объяснение, кстати сказать, хитро вывернутое. Мы со Скэбисом как-то попробовали «самостоятельно» расшифровать надписи на пергаментах, ориентируясь по этому самому объяснению. Мы убили на это дело весь вечер, перекладывая по столу листы бумаги, исписанные обрывками фраз яркими фломастерами разных цветов, каждый из которых представлял определенный этап этой сложной и запутанной процедуры. Первая попытка закончилась полным провалом. Больше часа ушло у нас только на то, чтобы сообразить, что еще в самом начале надо было отбросить центральные двенадцать из всех ста сорока букв.

Ключом к расшифровке фразы из оставшихся 128 букв служит определенное слово из надписи на надгробной плите Mарии де Бланшфор. Она была похоронена на кладбище Ренн-ле-Шато, а плиту на ее могиле устанавливал Антуан Бигу, служивший в то время приходским священником в Ренн-ле-Шато. Спустя сто лет Беранже Соньер уничтожил надпись на надгробии Марии де Бланшфор. Однако мы знаем, что там было написано, потому что полный текст эпитафии встречается в двух археологических брошюрах девятнадцатого века. Криптографы, работавшие с пергаментами, найденными Соньером, сразу поняли «насколько важна эта надпись для расшифровки сообщения из Документа И, прежде всего потому, что она содержала несколько вопиющих ошибок, вплоть до того, что год смерти был указан неправильно. Аббат Бигу выбил на надгробии год 1681-й, в то время как Мария де Бланшфор умерла в 1781-м.

Но и ключевое слово с надгробия – это еще далеко не все. Расшифровка производилась при помощи самых различных методов, в частности, был использован так называемый «стол Виженера» (шифр, придуманный французским дипломатом Блейзом Виженером, жившим в шестнадцатом веке) и способ «шахматного коня», при котором 128 букв расставляли по клеткам на двух шахматных досках (на каждой доске было по шестьдесят четыре клетки) и прочитывали их последовательно, передвигая подоскам коня, причем конь должен был побывать на всех клетках, ни разу не повторившись, то есть он не должен был заходить дважды на одну и ту же клетку. После этого шифровальщики попытались заменить все буквы соседними, сдвигая их по алфавиту на одну букву вперед (А, таким образом, превращалась в В, В – в С, С – в D, и т. д.) и назад. В самом конце они переставили буквы так, чтобы алфавит читался в обратном порядке.

Не скажу, что я понял все правильно, но, когда мы со Скэбисом провели все вышеуказанные манипуляции, мы получили расшифрованный текст, который, как я уже говорил, можно было бы, не парясь, прочесть в любой книжке по Ренн-ле-Шато. Итак, тайное сообщение из Документа II на французском выглядит следующим образом:

Bergère pas de tentation. Que Poussin Teniers gardent la clef. Pax DCLXXXI. Par la croix et ce cheval de Dieu j'achève ce daemon de gardien a midi. Pommes bleues.

И вот перевод:

Пастушка без искушения. Что Пуссен [и] Теньер хранят ключ. Год 681. Креслом и лошадью Бога уничтожаю я этого демона хранителя в полдень. Синие яблоки.

Полный бред, если в общем и целом. Однако отдельные части не лишены смысла. «Год 681». Год, когда Сигиберта, сына Дагоберта И, похитили и увезли в Редэ. «Синие яблоки». По общему мнению, речь идет об удивительном феномене, происходящем в церкви Ренн-ле-Шато каждый год 17 января ровно в полдень, когда лучи зимнего солнца падают под определенным углом на синие витражные окна, и свет, проникающий в Божий храм, разбивается на круглые точки, и вправду похожие на мелкие синие яблоки. По странному совпадению, именно в этот день, 17 января, умерла Мария де Бланшфор, а с Беранже Соньером случился удар. «Пуссен» и «Теньер» – это, вполне очевидно, художники семнадцатого века Никола Пуссен и Давид Теньер (или правильнее – Тенирс).

– Да, но какой именно Давид Теньер? – вопросил Скэбис, пытаясь смыть с пальцев фломастерные чернила, причем окрашенная вода лилась прямо на белые фарфоровые тарелки, которые Вив оставила в раковине. – Вообще-то их было трое. Отец, сын и внук. Все художники. Все жили в семнадцатом веке.

– Считается, что это был Теньер Младший, сын Теньера Старшего и отец самого младшего, – ответил я, нисколечко не сомневаясь, что Скэбис экзаменует меня по предмету «тайна Ренн-ле-Шато и сопутствующие материалы». – Он написал «Искушение святого Антония», что, может быть, как-то связано с фразой «без искушения» из расшифрованного документа.

– Да, – улыбнулся Скэбис, – но какое именно «Искушение святого Антония»? Теньер Младший, знаешь ли, написал несколько картин с таким названием.

Хорошо хоть с Пуссеном все проще. Он родился в крестьянской семье, в Нормандии, в 1594 году. В возрасте восемнадцати лет приехал в Париж, имея намерение стать живописцем. Несмотря на столь скромное происхождение, он сумел подружиться с одним придворным вельможей, который открыл ему доступ к королевской коллекции изящных искусств, и юный художник открыл для себя Микеланджело, Рафаэля и других итальянских мастеров классической школы, оказавших немалое влияние на его мировоззрение и творчество. К тридцати годам Никола Пуссен переехал жить в Рим и занялся разработкой и усовершенствованием собственной вариации итальянского стиля. Пожалуй, самая известная из его картин – это «Аркадские пастухи», пасторальная сцена, на которой изображены четыре фигуры, стоящие вокруг древнего надгробия, на котором написано: «Et In Arcadia Ego». Я сказал «четыре фигуры», а не «четверо пастухов», потому что среди них есть одна пастушка. Быть может, «пастушка» из первой фразы расшифрованного сообщения Документа II?

Хотя Пуссен до конца своих дней оставался в Риме, он не порвал связи с отчизной и часто исполнял заказы богатых и знатных французских патронов, в частности, короля Людовика XIV. Он принимал у себя многочисленных посетителей из Франции, среди которых был и аббат Луи Фуке, который приехал к Пуссену в Рим в 1656 году по поручению своего брата Никола Фуке, суперинтенданта финансов Людовика XIV. Перед возвращением во Францию Луи написал брату письмо, в котором рассказывал, что Пуссен открыл ему некую тайну умопомрачительной важности. Скэбис знал это письмо почти наизусть и он прочитал мне его по памяти, лишь единожды сверившись с книгой, раскрытой на столе.

«Вместе с господином Пуссеном мы задумали кое-что, о чем я подробно поведаю Вам при встрече, и что, благодаря господину Пуссену, окажется для Вас выгодным, если только Вы этим не пренебрежете; даже короли с большим трудом смогли бы вытянуть это у него, и после него впоследствии, быть может, никто в мире этого не возвратит; к тому же это не потребует больших расходов, а может обернуться выгодой, и это сейчас разыскивается многими, и кто бы они ни были, но равного или лучшего достояния сейчас на земле нет ни у кого».

Какое бы «достояние» ни имел в виду Луи Фуке, судьба его брата сложилась плачевно. В 1661 году Людовик XIV обвинил Никола Фуке в растрате королевской казны, после чего его арестовали и предали суду. Суд над бывшим суперинтендантом финансов длился ни мало ни много четыре года, и за это время скончались Пуссен и Луи Фуке (оба умерли естественной смертью, без всяких таинственных обстоятельств). Никола Фуке приговорили к пожизненному заключению. Я так думаю, если бы он знал все подробности заранее, он бы, наверное, предпочел гильотину. Его отвезли в отдаленную горную крепость и посадили в одиночную камеру, запретив всяческие контакты с внешним миром. Ему не давали ни книг, ни писчих материалов. Охранникам было запрещено разговаривать с узником под страхом смерти. Никола Фуке, которого некоторые считают прототипом главного героя «Человека в железной маске» Александра Дюма, умер в 1680 году, хотя существует еще и такое мнение, что он умер гораздо позже, в 1703-м.

Итак, прах Никола Пуссена покоится в могиле, Никола Фуке заживо гниет в темнице, а Людовик XIV повелевает любой ценой достать ему картину Пуссена «Аркадские пастухи». Поиски затягиваются на долгие годы, но наконец в 1685-м король получает желаемое, причем, не торгуясь, выкладывает за картину изрядную сумму. Завладев полотном, Людовик XIV прячет его в своих личных покоях в Версале и не показывает никому. Возникает вопрос: почему король Франции так отчаянно стремился завладеть картиной, а когда все-таки завладел, спрятал ее от всех в запертом кабинете? Безусловно, это великое произведение искусства, но можно ли объяснить интерес короля исключительно художественными достоинствами картины?

– Это все неспроста, – сказал Скэбис. – Письмо, судьба Никола Фуке, поиски картины, предпринятые Людовиком XIV… Как-то все это странно. Ты не находишь?

Я был согласен со Скэбисом на сто процентов. Все это действительно было странно. Тем более если принять во внимания недавнее открытие.

Все историки искусства давно согласились с тем, что классический сельский пейзаж в «Аркадских пастухах» Пуссена полностью выдуман автором. Однако в начале 1970-х годов во Франции нашли могилу, идентичную той, что изображена на картине. Совпадало все: форма, размеры, пропорции надгробного камня, окружающая растительность, расположение ближайших скал – вплоть до мельчайших деталей. Но что самое интересное: эта могила находится на опушке леса близ деревни Арк, примерно в десяти километрах от Ренн-ле-Шато и в каких-нибудь пяти километрах от замка Бланшфор. Если сравнить фотографии этого места, снятые с того же ракурса, с какого Пуссен смотрел на свою картину, сразу становится ясно, что горный пейзаж, изображенный на заднем плане – природный ориентир, оставшийся неизменным за те сотни лет, что прошли после смерти художника, – абсолютно один и тот же, а на вершине одного из холмов можно разглядеть вдалеке Ренн-ле-Шато.

Я буквально недавно закончил читать «Священную кровь и Святой Грааль», и тут мне представился случай увидеть Генри Линкольна, что называется, во плоти. На самом деле я увидел чуть больше линкольновской плоти, чем рассчитывал поначалу, поскольку он был босиком.

– У меня совершенно безумные ноги, – объявил он внимательным слушателям (числом за две сотни), собравшимся в лондонском Конуэй-Холле на лекцию, организованную Обществом Соньера. Генри Линкольн сидел на сцене, и его ноги находились как раз на уровне глаз сидевших в зале, так что у каждого в аудитории была возможность как следует их рассмотреть. С виду это были совершенно нормальные ноги, не проявлявшие никаких явных признаков психических заболеваний, разве что самую малость тряслись, но это было вполне простительно, если учесть, что они верой и правдой служили своему хозяину уже больше семидесяти лет.

Посещение лекции в Конуэй-Холле входило в скэбисовский список того, «что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль». Сам Рэт посетил уже несколько подобных мероприятий, и ему очень хотелось, чтобы я составил ему компанию. Сперва я категорически отказался. По той простой причине, что лекция была назначена на субботу. В то время мое увлечение Ренн-ле-Шато только еще переходило из разряда необременительного времяпрепровождения, отвлекающего от тяжких раздумий, в разряд подлинного интереса, поэтому по субботам я занимался другими делами, имя которым: футбольный клуб «Брентфорд». Я уже многие годы приобретаю сезонный билет на все домашние матчи любимой команды на «Грифон-Парке» (стадион, надо признаться, убогий; число болельщиков стремится к нулю) и пару раз пропустил свадьбу друзей, только чтобы пойти на матчи. Если бы в ту субботу «Брентфорд» играл дома, я бы точно не пошел в Конуэй-Холл. Если бы «Брентфорд» играл где-нибудь в пределах 150 миль, меня бы не было в Конуэй-Холле. Тем более что сезон приближался к концу и «Брентфорд» отчаянно сражался за место вне опасной зоны, из которой команды будут неизбежно переведены в низшую лигу. Но в ту субботу наши играли на выезде с «Хартпул Юнайтед», далеко-далеко на севере. Так что я оказался на лекции и слушал Генри Линкольна, который рассказывал про свои ноги.

– Мой врач говорит, что для своего возраста я поразит но здоровый человек, – продолжал он. – И он прав: я не б лен. Но не болен в том смысле, в каком смысле нельзя говори о болезни, если у человека сломана нога. Как вы видите, нога меня не сломана. Но что вы не видите и не можете видеть, это что у меня есть проблемы с нервными окончаниями в стопах. – Он сделал паузу и посмотрел на свои ноги. – Что означает, что всякое прикосновение к коже, любое малейшее раздражение причиняет невыносимую боль. Так что, хотя официально я не считаюсь больным, мне приходится терпеть непрестанную боль двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.

– Проклятие Ренн-ле-Шато, – шепнул Скэбис мне на ухо. – Бедный дядька, – добавил он, сочувственно цокнув языком. – Выглядит он неважнецки.

Генри Линкольн сидел на стуле, вытянув ноги перед собой и держа их на весу, так чтобы его сумасшедшие пятки не касались пола. Его борода и роскошная седая грива явно нуждались в содействии расчески; жилет в стиле сафари давно пора было как следует проутюжить, и в общем и целом он производил впечатление человека, который не сможет прочесть даже пятиминутную лекцию, не говоря уже о заявленной полуторачасовой. Он казался бледным подобием того энергичного человека, которого я видел в телепередачах, записанных для меня Скэбисом. С тех пор прошло двадцать пять лет, но Линкольн постарел на все пятьдесят, даже сто. Я заметил, что папа Скэбиса, который сидел за столом в глубине сцены, настороженно наблюдает за своим хворым другом. Как и лысеющий бородатый мужчина, прячущийся за кулисами. Скэбис объяснил, что это сын Генри Линкольна Хьюго.

Однако Генри – безусловно, звезда всего мероприятия – был настроен весьма решительно. В программе конференции было много других докладов на самые разные темы от истории масонства до Хэллоуина и египтологии, но люди пришли сюда исключительно ради Ренн-ле-Шато, и Линкольн просто не мог обмануть их ожидания.

Что самое странное: чем больше Линкольн говорил» тем больше он оживлялся. Он не столько читал подготовленный доклад, сколько поощрял вопросы из зала, и уже на втором вопросе поднялся со стула и принялся расхаживать по сцене, причем весьма даже бодро. Иногда он кривился от боли, но чаше все-таки улыбался. Он говорил, буквально захлебываясь словами и перескакивая с одного на другое, казалось бы, без всякого перехода: с Сионской общины на Никола Пуссена; с методов дешифрации на геометрию горных массивов вокруг Ренн-ле-Шато. Его ответы были всегда очень четкими и обстоятельными, хотя далеко не всегда лаконичными, и он ни разу не заглянул «в бумажку», даже когда выдавал сложные геометрические уравнения и десятизначные числа.

– Кто следующий? – спрашивал он в конце каждого пространного ответа, и его взгляд метался по залу, горя нетерпением. Это было действительно впечатляющее представление. Сама тема лекции, как и внимание зрителей, казалось, вдыхали в Линкольна энергию: он молодел буквально на глазах.

Линкольн несколько раз повторил, что не стоит полагаться на «факты», которые не являются «очевидными и доказуемыми». Это, однако же, не обуздало полет фантазии некоторых слушателей. На вопрос, не собирается ли Линкольн сделать еще одну передачу о Ренн-ле-Шато, он ответил, что пока не знает. Но если все-таки соберется, она выйдет точно не на Би-би-си, поскольку руководство канала в свое время пыталось объявить его теории ненаучными и даже бредовыми.

– А вам не кажется, что отношение Би-би-си обусловлено давлением со стороны католической церкви? – спросил кто-то из зала, на что Линкольн ответил уклончиво-вежливым: «Э-э… нет, не кажется», и столь же категорически опроверг предположение о том, что Ватикан недавно направил своих представителей в Ренн-ле-Шато с поручением выявить и уничтожить все, что могло бы бросить тень на безупречную чистоту Римской церкви. Также он заявил, что, по его скромному мнению, гибель принцессы Дианы никак не связана с историей Ренн-ле-Шато.

– Я слышал, что некоторые бумаги и письма Соньера были вывезены в Великобританию и в данное время хранятся в секретном архиве министерства иностранных дел, потому что в них приведены безоговорочные доказательства, что принцесса Диана происходит из более древнего и благородного рода, чем Виндзорская династия, – пробубнил кто-то в дальнем конце зала. Генри поморщился и обреченно вздохнул.

– Если факт не является очевидным и доказуемым, не верьте ни единому слову, – повторил он.

Среди самых активных зрителей, задававших вопросы, особенно выделялся крупный американец, который сидел в первом ряду и снимал на видеокамеру выступления всех докладчиков. Как я понял, он не пропускал ни одного собрания Общества Соньера.

– Цэрэушник, как пить дать, – шепнул мне Скэбис.

В зале также присутствовала компания пропирсованных готов, несколько лысеющих джентльменов неприкаянно-одинокого вида, и – что удивительно – очень много супружеских пар в возрасте от тридцати до сорока. Помню, я обратил внимание на одну элегантную пару – и особенно на женщину: статную блондинку в длинном, до пола, черном платье, – которая заговорщически перешептывалась все время, пока Линкольн отвечал на вопросы зрителей. Две женщины среднего возраста (типичные домохозяйки с высшим гуманитарным) лихорадочно записывали выступления докладчиков в толстые тетрадки. Во время перерыва я случайно подслушал обрывок их разговора.

– А что твоя дочка? Тоже увлекается эзотерикой? – спросила одна.

– Нет, – сказала другая. – Она считает, что у меня не все дома.

После выступления Линкольна мы со Скэбисом вышли на улицу – перекурить. Там были еще и другие люди, жаждавшие никотина, в том числе симпатичная миниатюрная брюнетка, которая заговорила со Скэбисом о ногах Генри Линкольна.

– Может быть, в прошлой жизни он был катаром, – сказала она, – и его сожгли на костре. Ноги, конечно, сгорели первыми.

Я не знаю, кем была эта женщина, но она мне понравилась. Она показалась мне самой вменяемой и нормальной из всех собравшихся.

– Эта дама довольно известная личность в эзотерических кругах, – сказал Скэбис уже по дороге домой. – Пару месяцев назад она приняла участие в конкурсе на одном из веб-сайтов, посвященных Ренн-ле-Шато. Там нужно было расшифровать сообщение, причем ключи к шифру скрывались на какой-то картине или где там еще, я не помню. Устроители конкурса говорили, что листочек с ответом лежит в запечатанном конверте из плотной бумаги. Она первой прислала ответ, но ее сразу дисквалифицировали, потому что, когда ее попросили объяснить, как она пришла к такому выводу, и описать ход своих рассуждений, она сказала, что все было проще. Она «прочла» ответ с помощью ясновидения. Мысленно заглянула в конверт и прочла. Ей сказали, что это нечестно. Участникам конкурса запрещено пользоваться сверхъестественными способностями.

– Ну, ты меня предупреждал, что среди этой публики много психов, – сказал я, пожимая плечами.

– «Псих» в данном случае не совсем верное определение, – ответил Скэбис. – У нее был правильный ответ.

 

3

Лион

Ну, ты долбоепп!

Алекс Родез, долговязый и тощий «глист» двадцати четырех лет от роду, как будто застрял на стадии недосформировавшегося подростка. «Брентфорд» купил его за горсть мелочи у «Ньюмаркет Тауна», где Родез забивал, как из пушки, за команду безвыходно третьей лиги. За полгода в «Брентфорде» он вышел на поле всего два раза, причем оба раза – на замену. Поэтому все пришли в ужас, когда в последней игре сезона тренер выпустил Родеза на поле за пятнадцать минут до окончания матча с «Борнмутом» при счете 0:0, причем этот матч «Брентфорду» надо было выигрывать любой ценой – в противном случае он вылетал в низшую лигу. То, что Родеза бросили на амбразуры, лишний раз подтверждало, насколько отчаянным было наше положение.

За семь минут до окончания матча Родез (который до этого был вообще «никакой» в смысле коэффициента полезного действия на поле) завладел мячом на границе штрафной площадки. Это был гениальный проход. Родез действовал без суеты он обошел всех защитников и хладнокровно отправил мяч ворота «Борнмута». Рой из «Роверсов» нервно курит в углу. Буквально в секунду «Грифон-Парк» превратился в филиал бразильского карнавала.

Следующие тридцать шесть часов я провел (с краткими перерывами на сон) в различных брентфордских пабах, где все разговоры сводились к тому, что Алекса Родеза ждет великое будущее. А в понедельник утром у меня появился еще один повод для радости: мне пришло уведомление от строительного сообщества, что на мой банковский счет поступила изрядная сумма денег. Я подумал, что надо бы чаще брать ссуды в различных кредитно-финансовых учреждениях, и прошелся по коридору, проводя невидимый мяч к невидимым воротам.

Все утро я просидел у себя в саду, греясь на солнышке и занимаясь вещами, во всех отношениях приятными: перечитывал письмо и рассматривал архитектурные журналы, пытаясь решить, каким мне видится мой новый дом. Впрочем, я не чувствовал необходимости спешить с осуществлением проекта. Сперва мне хотелось развеяться. Может быть, съездить куда-нибудь на пару дней. Футбольный сезон завершился, состояние моего счета в банке было беспрецедентно стабильным, и я решил, что теперь можно и съездить в Лион, к одному моему старому другу, который уже давно зазывал меня к себе в гости.

– В Лион? – оживился Скэбис, когда я поведал ему о своих планах на ближайшее будущее. – Как интересно. Я буквально недавно закончил читать одну книгу, и там говорилось, что Соньер тоже бывал в Лионе. Судя по описаниям, удивительный город. А почему ты собрался в Лион? У тебя есть там знакомые?

– Ага, Ришар. Мой давний приятель, – сказал я. – Да ты его знаешь, вы с ним виделись несколько раз, когда он приезжал ко мне в гости. Прошлым летом мы все вместе ходили в «Грифон». Такой типичный француз…

– Ага, точно, – перебил меня Скэбис. – Приятный парень, Я хорошо его помню. Такой низенький и пухлощекий, да?

Ришар Бельи – худой и высокий, всегда улыбчивый и веселый, с ушами и носом, размеры которых выходят за рамки среднестатистической нормы. Откровенный англофил, он много лет прожил в Лондоне; говорит по-английски получше некоторых англичан и знает наизусть все тексты «The Smiths». Его любимая книга – словарь английских идиоматических выражений. Он просто не мыслит себя без Англии и приезжает сюда постоянно, пять-шесть раз в году, и всегда заезжает ко мне – пусть даже всего на денек. Мы с ним познакомились в середине восьмидесятых, когда я начал писать для «Melody Maker» еженедельного музыкального издания. Ришар работал фотографом в той же газете, и мы с ним часто работали вместе, пока он не уехал обратно во Францию в 1991 году. Он продолжал заниматься фотографией и при этом еще подрабатывал диджеем (на радио и в клубах), поваром в ресторане, переводчиком и (чем только не занимаются умные люди!) консультантом по солнечному затмению. Всю неделю, предшествовавшую полному солнечному затмению, «накрывшему» изрядную часть Земли в 1999 году, Ришар Бельи каждый вечер вел пятнадцатиминутную передачу на первом национальном канале французского телевидения.

– Ну да. Я понял, кого ты имеешь в виду, – сказал Скэбис. – Приятный парень. Я хорошо его помню. Ты когда собираешься отправляться? На самом деле я бы поехал с тобой. Там есть на что посмотреть. А еще мы могли бы выбрать время и зарулить в Ренн-ле-Шато.

– Так, погоди. И при чем здесь вообще Ренн-ле-Шато? Откуда оно вдруг всплыло? Я всего лишь собираюсь навестить своего старого друга. Съездить по-быстрому, на пару дней.

– Просто жаль упускать такой случай. Слушай, мы едем в Лион…

– Я еду в Лион…

– И раз уж мы едем в Лион, что нам мешает взять напрокат машину и… как там оно называется… – Скэбис издал тихий протяжный свист и изобразил рукой сложный зигзаг, подражая движениям змеи, ползущей по извилистой тропке, – …по Ренн-ле-Шато. Я в том смысле, что сколько там ехать? Час, не больше.

– Скэбис, как у тебя с географией? От Лиона до Ренн-ле-Шато – несколько сотен миль.

– Да? Значит, поедем быстро.

Мне нравится думать, что я хорошо знаю Скэбиса, но я далеко не всегда понимаю, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Он любит выступить с провокационными заявлениями – исключительно для того чтобы проверить реакцию окружающих, испытать их на прочность, понять, как далеко ему можно зайти, – и часто бывает, что он имеет в виду совершенно не то, что сказал, или же не совсем то, или все-таки то, но немного в другом аспекте. Однако на этот раз Скэбис даже не думал шутить. Он действительно собирался поехать со мной в Лион и хотел, чтобы после Лиона я поехал с ним в Ренн-ле-Шато.

В тот же день, уже вечером, он позвонил мне и пригласил зайти в гости. Сказал, что у него для меня «кое-что» есть.

– Вот. – Скэбис улыбнулся и указал на толстую стопку каких-то листов на кухонном столе. Это были фотокопии отдельных страниц из французских журналов, посвященных Ренн-ле-Шато, из картонно-коробочного собрания Рэта Скэбиса. Все они относились к середине 1980-х годов. Это были рукописные тексты Алена Фера с множеством иллюстраций – черно-белых рисунков, изображающих эпизоды таинственной истории Ренн-ле-Шато. Каждая страница представляла собой настоящее произведение искусства.

– Я их скопировал для тебя, – сказал Скэбис. – Я же знаю, что ты фанат Фера.

– Спасибо, Скэбис, – ответил я с чувством, перебирая листы.

– Я тут на днях разговаривал с папой и спросил его про Фера, – продолжал Скэбис. – Как оказалось, он живет в Ренн-ле-Шато. Надо будет его разыскать, если я там окажусь. Включи чайник, ага?

На столе рядом с чайником я заметил стопку аккуратно сложенных свежевыстиранных футболок, поверх которых лежал паспорт.

На самом деле я был вовсе не против того, чтобы Скэбис поехал со мной в Лион. Путешествие в компании с Рэтом – это всегда приключение. И Ришар, я был уверен, не стал бы по этому поводу напрягаться. Ришар Бельи – самый невозмутимый человек на свете, по крайней мере из моих знакомых: он спокоен, как слон. Тем более, настолько я знаю Ришара, с его точки зрения, два гостя из Англии – это в два раза лучше, чем один гость из Англии. А что до идеи Скэбиса смотаться на пару деньков в Ренн-ле-Шато… в конце концов, почему нет? Меня ничто не торопит обратно в Брентфорд.

Где-то через неделю, в сырой и пасмурный майский полдень, мы со Скэбисом сели в поезд до Ватерлоо. (Нам повезло: мы забрали два последних билета.) В Ватерлоо нам предстояло сделать пересадку до Лилля, а оттуда – уже до Лиона. Я считаю, что было бы проще доехать до Ватерлоо на такси, но Скэбис вбил себе в голову, что эта поездка, которую он называл «нашим маленьким поиском Святого Грааля», обязательно должна начинаться на железнодорожном вокзале. Кстати, мы чуть было не опоздали на поезд. Если бы Роберт МакКаллам не довез нас до вокзала (все 500 ярдов он гнал, как маньяк), «наш маленький поиск» завершился бы еще до того, как успел толком начаться.

Мы заскочили в ближайший вагон, поскольку поезд уже отходил от перрона, и тут нам повезло: купе первого класса оказалось свободным, и нам не пришлось никуда идти.

– Ладно, успели, – вздохнул Скэбис. Он был в футболке с надписью «Вандалы» – одна из лучших панк-групп США, – в вытертых джинсах с огромными дырами на коленях и в тапочках.

– Слушай, Скэбис, а ты специально поехал в тапках? – спросил я, предполагая, что в спешке он просто забыл переобуться. Я думал, что он сейчас взглянет на свои ноги и скажет что-нибудь матерно-экслрессивное, ну или хотя бы «вот блин». Но он не стал материться, он вообще ничего не сказал. Даже не посмотрел на свои ноги. И ходил в тапках все время, пока мыс ним были во Франции.

* * *

Мы со Скэбисом взяли в дорогу книги. Он перечитывал Проклятое сокровище Ренн-ле-Шато» Жерара де Седа уже по третьему или четвертому разу, а я изучал «Модель Соньера и тайну Ренн-ле-Шато» Андре Дюзе. Именно в этой книге Скэбис прочел, что Беранже Соньер часто бывал в Лионе, в городе, который Дюзе называл «эзотерической столицей Франции» – и не без оснований. В свое время там была очень сильная «диаспора» тамплиеров. В шестнадцатом веке Лион превратился в крупнейший центр книгопечатания и, таким образом, сыграл немаловажную роль в европейском Возрождении. Это был город вольнодумцев и интеллектуалов, в число которых входили писатель-сатирик Франсуа Рабле, чьи книги были запрещены католической церковью, и его большой друг Нострадамус, чьи знаменитые пророчества, также преданные анафеме, дошли до нас только стараниями одного свободомыслящего лионского печатника. Во времена Беранже Соньера в Лионе вовсю процветал мартинизм, религиозно-мистическое учение, смесь христианства и иудейского мистицизма. Практически весь город превратился в одно большое тайное общество, устроенное по принципу масонских лож со столь же замысловатыми символистическими ритуалами и сложной иерархией.

В Лион мы приехали где-то в семь вечера. Ришар Бельи встречал нас на вокзале, весь довольный и радостный, с улыбкой до ушей. Однако была одна небольшая проблема.

– Есть одна небольшая проблема, – объявил Бельи. – Я хотел взять напрокат машину, но агентство, которое рядом с вокзалом, закрыто.

– А что случилось с твоей машиной? – полюбопытствовал я.

– Я сейчас без машины.

– Ну и Бог с ней, с машиной. Сегодня она нам уже не понадобится. Мы же идем к тебе?

– Мы не можем пойти ко мне, – · сказал Бельи. – Я сейчас временно без жилья. Живу у приятеля, сплю практически на полу.

– Слушай, Ришар, ты вообще понимаешь, что мы с Рэтом приехали к тебе в гости…

– Я все понимаю! Не беспокойтесь! Я уже договорился с другим приятелем, мы все поедем к нему. У него много места. Только это за городом. И нам поэтому нужна машина. Ладно, пойдемте к Салиму. Думаю, он даст нам машину. Тем более что он очень хочет с тобой повидаться.

Салим пару раз приезжал ко мне вместе с Ришаром и каждый раз при прощании обещал устроить мне царский прием, если я когда-нибудь доберусь до Лиона. Салим владеет сетью закусочных в Лионе и занимается обеспечением горячего питания на музыкальных фестивалях по всей территории Франции. Пару лет назад Бельи познакомил его с «товарищами из Англии», занятыми в той же области, и Салим, таким образом, сумел прорваться на британский рынок общественного питания с музыкально-фестивальным уклоном – Гластонбери, Рединг и т. д. В последний раз я видел Салима прошлым летом, когда они с Бельи привезли свою общепитовскую команду на фестиваль в Рединге. По дороге туда они зарулили в Брентфорд. Бельи вел микроавтобус, набитый французскими сырами. «Да, они страшно воняют, – сказал он тогда. – Зато нас не стали задерживать на таможне. Мы только подъехали, как говорится, разок пахнули, и нас даже не попросили открыть фургончик! Пропустили без всяких вопросов».

Мы взяли такси и поехали в «Американский сандвич» самый большой из бургер-баров Салима. По дороге я постарался подготовить Скэбиса к встрече с этим поразительным персонажем, но у меня было совсем мало времени. Как только такси подъехало к ресторану, Салим выскочил на улицу, схватил меня за уши, расцеловал в обе щеки, прижал к своей мощной груди с риском сломать мне все ребра, потом немного ослабил хватку и вновь меня расцеловал. Салим немного не вышел ростом, но зато удался шириной и объемом.

– Ну, ты долбоепп! – проревел он, хлопнул меня по плечу и разразился грохочущим хохотом. – Мой английский теперь получшее, да? прошу прощения! Ришар Бельи научил меня столько многим словам, которых я раньше не знал. Сегодня ты будешь моим самым дорогим гостем, потому что ты замечательный долбоепп. И твой друг, – Салим схватил руку Скэбиса и сжал ее, словно в тисках, – он тоже долбоепп!

Бельи и Салим занесли наши сумки в кабинет на втором этаже, и мы все вчетвером отправились в бар за углом, где на столе тут же возникли огромные кружки с пивом и бессчетные бутылки с вином. Блюда с мясом и жареной картошкой и корзиночки с хлебом появились чуть позже. Салим вообще-то не пьет, но в тот вечер сделал исключение. Причем исключение поистине исключительное. Я даже не знаю, сколько мы выпили, потому что стаканы и кружки наполнялись по новой, когда были полны еще наполовину, и я перестал считать тосты, провозглашаемые Салимом, уже после первого десятка.

– Смерть уродам! – это был его самый любимый тост.

– Он похож на пирата, – прошептал Скэбис мне на ухо. Очень верное наблюдение. Салим с его иссиня-черными кудрями, черными глазами (наследие алжирских предков) и перманентной щетиной и вправду смотрелся весьма импозантно. Но дело было не только во внешности. Ассоциацию с лихим корсаром вызывали прежде всего его громкий раскатистый голос и сотрясающий стены смех: А-ХА-ХА-ХА-ХА! Не хватало только попугая на плече.

– Я рад за вас, что вы мои гости, – объявил Салим, вгрызаясь в куриную ножку. – Если вам что-то нужно, вы только скажите, и оно у вас будет. С моим большим удовольствием. Чего вы хотите? Хотите женщин? Каких вы любите женщин? Вот таких? – Подражая хвастливому рыбаку, он развел руки на щедрую пару футов. – Или вам нравятся крупные женщины, чтобы побольше?

Вечер промчался туманным вихрем из алкогольных напитков и громких криков. Периодически к нам за столик подсаживались какие-то люди. В основном это были ребята, работавшие на Салима. Один из них, высокий мужчина с лихо закрученными вверх усами, положил на стол перед Бельи ключи от машины. Он сидел с нами чуть меньше часа и за все это время не произнес ни единого слова. Какой-то парень в блестящей шелковой рубашке разругался с владельцем бара, но до смертоубийства дело не дошло – не вышло даже толковой драки. Потом появился еще один парень с огромной красной спортивной сумкой, набитой флакончиками духов.

– Мои любимые, – проревел Салим, поднимая сумку над головой, – Отвезу их в Англию. Буду их продавать.

– Осталось лишь запустить рекламную кампанию, – сказал Бельи.

– Прошу прощения! – Салим вскочил на ноги. – Мадам! Знаете, кто я на самом деле? Позвольте представиться! Прошу прощения! А-ХА-ХА-ХА-ХА! Обычно я работаю во Франции, но сегодня работаю в Англии. Мне очень нравится ваша страна. Очень нравится, как вы живете. Но есть одна вещь, которая мне вовсе не нравится. Жизнь у вас дорогая, да. Вот поэтому я и приехал сюда сегодня. Мадам, я прошу вашу руку. Нет, я не делаю вам предложение для замужа. При всем желании не могу. Я потому что уже женат. Прошу прощения. А-ХА-ХА-ХА-ХА! Знаете Хьюго Босса? Знаете Келвина Кляйна? Сегодня вы получаете их бесплатно! Б-Е-С-П-Л-А-Т-Н-О. Задаром. Сегодня платите не вы. Сегодня платит моя компания. Могу я сделать вам подарок? Могу я безумствовать ради вас? А-ХА-ХА-ХА-ХА!

Наконец мы вышли из бара и кое-как добрались до «Американского сандвича» (благо, идти было недалеко). День в дороге и ночь неумеренных возлияний измотали меня до предела: Я засыпал на ходу и очень надеялся, что мы сейчас заберем сумки, загрузимся в микроавтобус, который мы позаимствовали у Салима, и уже поедем, куда собирались. Но меня постиг страшный облом. Ресторан был закрыт. А ключей у Салима не было. А когда мы в итоге нашли человека, у которого были ключи оказалось, что наши сумки бесследно исчезли.

Все это тянулось целую вечность, а потом Бельи (который» наше счастье, прекратил выпивать на пару часов раньше нас) обнаружил, что тот товарищ, который принес в бар ключи, загодя загрузил наш багаж в машину. Пока мы ахали и суетились, Салим сидел на бордюре и распевал песни. Вернее, одну песню – по кругу. Я не знаю, что это была за песня, но каждый куплет начинался со слов «О Мария», которые Салим выкрикивал во весь голос. Он прекратил свое сольное выступление только тогда, когда чуть не подрался с компанией подростков, проезжавших мимо на мопедах.

– Можете взять мою замечательную машину, – сказал Салим, когда Бельи разрешил загадку пропавшего багажа. – Прошу прощения! Можете взять ее на сегодня, на завтра и на все остальные дни. Это хорошая машина, конфетка, а не машина, и к тому же бесплатная. Совершенно Б-Е-С-П-Л-А-Т-Н-О! Задаром! Прошу прощения! А-ХА-ХА-ХА-ХА! Вам понравится эта машина! С огромным моим удовольствием!

После этого Салим с жаром пожал всем руки, расцеловал каждого в обе щеки и ушел в ночь нетвердой походкой. Громогласное эхо его «О Марии» еще долго звенело у нас в ушах. Бельи отвел нас со Скэбисом к тому месту, где стояла «конфетка, а не машина» Салима. Только это была не машина. Это был микроавтобус – синий с белым фургончик, весь ободранный и побитый. Впрочем, нас это не огорчило. Главное, эта штуковина была на ходу, и в нее можно было забраться, чтобы согреться. Хотя был уже конец мая, ночью было прохладно – тем более если ты вышел в одной футболке и не рассчитывал проторчать на улице больше часа.

– Включи печку, Ришар, – попросил Скэбис.

Бельи сел за руль, а мы со Скэбисом уселись вдвоем на переднем сиденье. Печка тихонько гудела, воздух в микроавтобусе нагревался, и уже очень скоро я почувствовал странный запах… не сказать, чтобы очень приятный. Даже, пожалуй, совсем неприятный.

– Вы что-нибудь чувствуете… – И тут меня осенило: – Господи Боже, Ришар, это тот самый микроавтобус?

Бельи не ответил. Он сосредоточенно смотрел на дорогу, сжимая трясущийся руль обеими руками.

– Охренеть, – пробормотал Скэбис. – Сырный микроавтобус. Мы отправляемся на поиск Святого Грааля в микроавтобусе для перевозки вонючих сыров.

Целыми днями мы разъезжали по городу в сырном микроавтобусе, предварительно вымыв кузов изнутри горячей водой и развесив в салоне целый лес из ароматизированных «Волшебных деревьев». У Бельи было много свободного времени: не считая диджеевских смен на радио и расслабленно-вялых поисков нового жилья, он ничем особенным не занимался и с удовольствием принял на себя обязанности нашего шофера и гида что было весьма даже кстати, поскольку ориентироваться в Лионе могут разве что самые одаренные почтовые голуби, прошедшие суровую навигационную подготовку. Город располагается на двух холмах, Фурвьер и Круа-Русс, в месте слияния рек Роны и Соны, на южной оконечности полуострова La Presquile (хитроумное название, поскольку presquile в переводе с французского означает как раз «полуостров»).

Поэтому неудивительно, что каждые две-три минуты мы проезжали какой-нибудь мост. Все это ужасно сбивало с толку. Мы со Скэбисом никогда не были точно уверены, на каком именно берегу какой именно реки находимся в данный момент.

А Бельи как будто специально старался запутать нас еще больше. Он был настроен весьма решительно: раз уж ему удалось вытащить нас в Лион, он собирался показать нам весь город – и перезнакомить в процессе как минимум с половиной его населения. Где бы мы ни оказывались: в баре или в ресторане, в магазине или у кого-нибудь дома, – вокруг всегда собиралась небольшая толпа, и мы пожимали всем руки, и улыбались, и говорили «Привет-привет».

– Je m'appelle Rat et mon français est terrible. – Скэбис всегда начинал разговор с этой фразы, что неизменно вызывало улыбку. Или вежливое недоумение.

– Вон там братья Люмьер снимали свой первый фильм. – Бельи махнул рукой влево, проезжая на красный свет. – А вон там, – указал он на холм справа, – все изрыто потайными ходами. Это целая подземная сеть из тоннелей и лестниц. Вон там проходит тоннель, и вон там, и там тоже. – Его рука крутилась во всех направлениях, как флюгер под взбесившимся ветром. – Говорят, что можно пройти под землей весь Л ион из конца в конец, ни разу не выбравшись на поверхность, что создавало большие проблемы нацистам во время Второй мировой войны. Собственно, поэтому французское Сопротивление в Лионе было настолько сильно. – Определенно, Бельи очень серьезно подходил к своим обязанностям экскурсовода. – А на этой улице располагается бар, где я устроил свою небольшую выставку фотопортретов мертвых знаменитостей. – Он улыбнулся и указал куда-то влево. – · В смысле живых, только мертвых. Ну, то есть тех знаменитостей, которые умерли уже после того, как я сделал их фотопортреты.

Уже на второй день в Лионе мы со Скэбисом настолько прониклись галльским духом, что уже ощущали себя если не прирожденными французами, то хотя бы французами по убеждениям. Безусловно, немалую роль в этом сыграли ясная, солнечная погода, потрясающая еда и изрядное количество отменного красного вина. Лионские гастрономические удовольствия, в частности, включали в себя незабываемое посещение «Brasserie Georges», одного из старейших ресторанов Европы, открытого в 1836 году. Это также один из самых больших ресторанов в Европе общей площадью более 7000 квадратных футов. Однако тамошнее меню – явно не для слабонервных. Среди фирменных блюд ресторана имеется, к примеру, тушеная голова теленка.

– · Спасибо, я лучше возьму отбивную, – сказал Скэбис.

Хотя в 1925 году «Brasserie Georges» оформили в стиле арт-деко, в обстановке присутствуют характерные детали, сохранившиеся с девятнадцатого века: например, скамьи с высокими спинками и сиденьями, обтянутыми красным молескином – эти монументальные сооружения тянутся внушительными рядами по всему обеденному залу, от стены до стены. Глядя на высоченный сводчатый потолок и на степенных официантов ослепительно белых длинных передниках, нетрудно представить, что ты перенесся на сто лет назад – во времена Жюля Верна, Эмиля Золя и Огюста Родена, которые, кстати, частенько захаживали в «Brasserie Georges». He исключено, что здесь бывал и Беранже Соньер, наш скромный сельский кюре из крошечной пиренейской деревни.

Впрочем, доподлинно нам неизвестно, бывал ли Соньер в Лионе вообще. Андре Дюзе, автор «Модели Соньера и тайны Ренн-ле-Шато», убежден, что бывал и не раз. Также он утверждает, что ему в руки попали хранившиеся в частной коллекции письма, адресованные «господину аббату Соньеру», проживавшему в доме таком-то на улице Маккавеев в самом центре Лиона. Среди бумаг было два счета от местной компании под названием «Bellon» за аренду кареты с упряжкой лошадей. В 1898 и 1899 годах Соньер пользовался услугами наемного транспорта в общей сложности около дюжины раз. Но что наш загадочный кюре делал в Лионе, так далеко от своего прихода? Дюзе утверждает, что Соньер состоял в мартинистской ложе и в Лион приезжал на собрания братства. Но не исключена и такая возможность, что он наведывался на улицу Маккавеев, чтобы забирать корреспонденцию, приходившую на этот лионский адрес от многочисленных торговцев золотом и драгоценными камнями.

Я не знаю, как оно было на самом деле. Скэбис тоже не знает. А Бельи – тем более. Три дня он выслушивал пространные восторженные монологи своих английских друзей о каком-то французском священнике и Святом Граале, о древних пергаментах и тайных шифрах, о Меровингах и мартинистах и все равно не врубился в историю Ренн-ле-Шато, не говоря уже о том, чтобы сделать какие-то выводы, как это может быть связано (или не связано) с его родным городом. Когда Скэбис сказал, что ему хотелось бы осмотреть некоторые места в самом городе и окрестностях, упомянутые в «Модели Соньера» Дюзе, Бельи лишь улыбнулся, пожал плечами и спросил Скэбиса, с чего он хотел бы начать. Собственно, я и не ожидал ничего иного.

– А вы знаете, что «маккавей», «macchabée»…означает в переводе с французского? – спросил Бельи, сворачивая на улицу Маккавеев. Когда я прочел название улицы в «Модели Соньера» (rue des Maccabees), я подумал, что это просто вариант написания имени Иуды Маккавея, как в Маккавейских книгах, которые у католиков признаны второканоническимй и входят в Ветхий Завет. Мне даже в голову не пришло, что у этого слова может быть какое-то значение на французском. – Это жаргонное слово, – продолжал Бельи. – Оно означает «труп», «покойник».

У меня по спине пробежал холодок.

– Интересно, – заметил я. – Дюзе пишет, что под этой улицей находятся древние катакомбы. – Я открыл сумку, вытащил «Модель Соньера» и вдруг обнаружил, что это «Проклятое сокровище». Я принялся рассеянно листать книгу. Даже не знаю зачем. Должно быть, в надежде на волшебное превращение. Какового, естественно, не случилось. – Вот блин. Я взял не ту книгу.

– Замечательно, – сказал Скэбис. – И как нам искать дом Соньера? Есть какие-то соображения?

– Дюзе пишет, что это было буквально в двух-трех домах от большого дома, где жил один из Великих магистров ордена мартинистов, и что между этими двумя домами существовал тайный подземный ход. Если это нам чем-то поможет.

– Может, там будет табличка? – предположил Скэбис. – Что-нибудь типа: «Здесь жил великий оккультный деятель».

Мы остановились на пересечении с довольно широкой и значительно более оживленной улицей, чтобы как следует осмотреться. Похоже, что за исключением кондитерской и двух-трех магазинчиков, все дома на улице Маккавеев были жилыми, причем передние двери выходили прямо на узенький тротуар. В основном это были добротные здания в три этажа и, по самым примерным прикидкам, больше ста лет «от роду». Слева улица поднималась по склону крутого холма и ярдов через пятьдесят круто сворачивала вбок, а на самой вершине холма, над беспорядочным нагромождением шпилей и крыш, поднимавшихся к самому небу, виднелся крест. И тут я вспомнил, что Дюзе писал в своей книге, что дом Соньера располагался где-то неподалеку от церкви.

– Ага, – сказал Скэбис. – Она называлась Сент-Жюст или Сент-Бюст, как-то так.

Мы со Скэбисом пошли к церкви, а Бельи предпочел посетить кондитерскую. И, как выяснилось, поступил очень умно. Подъем был довольно крутым, улица петляла, изгибаясь под совершенно немыслимыми углами, и когда обнаружилось, что церковь на вершине холма – это церковь Святой Ирены, которая к тому же стоит не на улице Маккавеев, а уже на другой, нам со Скэбисом стало до боли обидно.

– Во, я придумал. – Я достал видеокамеру и включил запись. – Мы заснимем всю улицу, дом за домом. А потом посмотрим по книге Дюзе, в каком именно доме жил Соньер.

Останавливаясь через каждые два-три дома и постоянно переходя с одной стороны улицы на другую, чтобы найти наиболее выигрышный ракурс, мы со Скэбисом спускались обратно, наверное, целую вечность. И как оказалось, мы зря напрягались. Сразу за перекрестком, в маленьком скверике между двумя домами, нас поджидал Бельи, расположившийся со всеми удобствами на деревянной скамейке. Как раз напротив того места, где мы поставили наш сырный микроавтобус. С одной стороны крошечной площади стоял каменный питьевой фонтанчик, украшенный скульптурным изображением бычьей головы, и дом с точно такой же скульптурой над входом. Фронтон здания с другой стороны являл собой подлинный шедевр настенной живописи. На фреске был изображен средневековый город, в самом центре которого располагалась церковь непропорционально огромных размеров. На двери висела табличка с информацией для туристов.

– Сент-Жюст, – сказал Бельи, указав вверх на фреску недоеденным шоколадным эклером. – Сент-Жюст, – повторил он, ткнув эклером себе за спину, где короткая лестница спускалась к обломкам древних руин, выступающим из земли посреди детской площадки. – Улица Маккавеев, дом 19. Дом Соньера. – Теперь эклер однозначно указывал на дом с каменной бычьей головой. – Там на табличке написано, что дом под номером 19 предназначался для проживания священнослужителей. Конечно, я не эксперт. Но, может быть, это как раз то, что нужно.

Бельи засунул остатки эклера в рот.

– И что теперь? – спросил он, отряхнув руки от сладких крошек. – Идем обедать?

Покончив с обедом из трех блюд, мы пошли в Старый город – лабиринт узеньких улочек, восходящих к временам Возрождения. Здесь нам повезло больше, чем на улице Маккавеев, – что, в общем, и неудивительно. Трудно было бы не заметить колоссальный собор Святого Иоанна, основную причину нашей маленькой экспедиции в эту часть города. В 1305 году Бертран де Гот занял папский престол под именем Клемента V (при содействии своего друга детства, короля Филиппа Красивого). Коронация происходила в Лионе, в кафедральном соборе Святого Иоанна. Однако торжественная процессия, воспоследовавшая за церемонией, была прервана самым трагическим образом: стена соседнего с собором здания обвалилась, в результате чего новый Папа был сброшен с коня, король Филипп – ранен и несколько высокородных вельмож – убиты. В суматохе и свалке потерялся самый крупный драгоценный камень с папской тиары. Это был дурной знак для Клемента V, правление которого, кстати сказать, и вправду было весьма сомнительным, в значительной степени из-за влияния Филиппа Красивого.

Туристов, как правило, больше всего привлекают астрономические часы четырнадцатого века, установленные в северном трансепте собора, слева от нефа. Они сделаны из белого мрамора, все циферблаты щедро покрыты позолотой. В определенное время на передней панели открываются дверцы, и подвижные механические фигуры разыгрывают целое представление под перезвон колоколов. По этим часам также можно определить, на какой день приходится Пасха в ближайшие двадцать пять лет. Скэбис, однако, даже не посмотрел в сторону этого чуда средневековой механики. Он сразу же устремился в сумрачную глубину собора.

– Все самое интересное, оно всегда не на виду, – объявил он, включая фонарик размером с ручку, который носил на шнурке на шее, и направляя тоненький лучик света в потаенную нишу за астрономическими часами. На стене обнаружилась пентаграмма, грубо вырубленная в камне: пятиконечная звезда, образованная пятью прямыми линиями, – символ, который традиционно связывают скорее с черной магией, нежели с христианством.

В ближайшие месяцы мне предстояло не раз наблюдать, как Скэбис рыщет с фонариком по сумрачным пыльным углам церквей. Причем в большинстве случаев я был вообще без понятия, что он там ищет. Скажем, на следующий день мы поехали в природный парк Пилат в пятидесяти милях к югу от Лиона на краю Центрального массива. Дюзе утверждает, что Соньер, приезжая в Лион, посещал некоторые селения в этом районе – собственно, для этого он и нанимал карету. Собираясь утром в дорогу, я несколько раз перепроверил, ту ли книгу я взял. Как оказалось, я зря напрягался.

Первым делом мы зарулили в городок Мальваль, где Скэбис хотел осмотреть церковь. Однако церковь была закрыта. Потом мы поехали в Пелюссан, где в местной часовне был барельеф с изображением Марии Магдалины, молящейся в пещере – по утверждению очевидцев, точно такой же, как на алтаре в церкви в Ренн-ле-Шато, – но нам не удалось убедиться в этом самолично, поскольку барельеф из часовни убрали. Там же, в Пелюссане, был замок Вирьо, одна из башен которого, по утверждению Андре Дюзе, вдохновила Соньера на постройку его Башни Магдалы. Я только не понял, почему Дюзе назвал эти сооружения «полностью идентичными»: башня Вирьо – высокая и круглая, Башня Магдала – приземистая и квадратная. Из Пелюссана мы поехали в Люп – к еще одному замку, построенному ни мало ни много потомками Меровингов. Но после того как мы дважды сворачивали не туда и потом долго стояли, дожидаясь, пока с дороги не уйдет стадо замученных коров, почему-то решивших, что трава посредине узкого однополосного проселка гораздо вкуснее, чем на лугу, Скэбис (благослови его, Боже!) решил, что человек все-таки может прожить без Люпа и его жизнь не станет от этого беднее. И мы отправились в Сен-Круа-он-Жаре.

Мы приехали туда далеко за полдень. Было жарко и душно. Мы с облегчением выбрались из микроавтобуса: запах сыров возвращался, неотвратимый, как смерть. В центре городка располагалась большая площадь, окруженная со всех сторон старинными зданиями, примыкавшими друг к другу, с единственной узенькой аркой, служившей и входом, и выходом, – самое что ни на есть подходящее место для начала активных поисков Древнего монастыря. В семнадцатом веке настоятелем монастыря в Сен-Круа-он-Жаре был некий Поликарп де л а Ривье, который, согласно Дюзе, входил в тайный каббалистический орден под названием «Общество Ангелов». Никола Пуссен, создатель «Аркадских пастухов», по-видимому, тоже был членом этой эзотерической группировки. Казалось бы, все, кто живет в этом месте, должны знать монастырь. Но наделе все обернулось печально. К кому бы мы ни обращались, никто не мог ничего сказать толком. Один особенно разговорчивый парень объяснял нам, наверное, минут пятнадцать, что он понятия не имеет, о чем мы толкуем. Он буквально преследовал нас по всей площади и говорил без умолку, яростно размахивая руками. Наверное, просто забыл, где выключается звук. Он замолчал только тогда, когда мы забрались обратно в микроавтобус, спасаясь от бурного натиска этого красноречивого аборигена.

– Fromage? – спросил он, оборвав себя на полуслове и шумно втянув носом воздух, когда Бельи открыл дверцу микроавтобуса.

– Fromage, – подтвердил Бельи с тяжким вздохом, который, впрочем, тут же обернулся ехидным смешком, когда разговорчивый парень махнул нам на прощание рукой и поспешно ретировался, не сказав больше ни слова.

Последним пунктом программы этого злополучного дня значилось посещение кладбища в Сен-Андул-ле-Шато. Как и большинство кладбищ в маленьких французских городках, оно представляло собой огороженный каменной стеной анклав в городском предместье, где общественные участки перемежались с фамильными склепами местной аристократии. Скэбис искал надгробие, так что хотя бы на этот раз мы точно попали в нужное место. Впрочем, тут тоже была небольшая сложность. На искомом надгробии не было никаких надписей, и его можно было идентифицировать только по необычному резному изображению стилизованного цветка.

Дюзе пишет в «Модели Соньера», что точно такой же цветок высечен на надгробии коллеги Соньера, аббата Антуана Жели, убитого в 1897 году. Жели, кюре Кустоссы, маленькой деревеньки в трех-четырех милях от Ренн-ле-Шато, был забит до смерти каминными щипцами на кухне в собственном доме при церкви. Его били так яростно, что даже побелка на потолке буквально пропиталась кровью. Преступление, вполне очевидно, совершили не с целью ограбления (1000 франков наличными остались нетронутыми). Мотивы были неясны. Убийцу так и не нашли. Но кем бы он ни был, перед тем как уйти, он уложил тело жертвы, словно для погребения, скрестив руки убитого на груди, а рядом с телом оставил загадочную записку на листе папиросной бумаги. В записке было всего два слова: «Viva Angeline».

Загадка «Viva Angeline» входила в число наиболее любимых Скэбисом элементов истории Ренн-ле-Шато. Пока мы ходили по кладбищу Сен-Андул-ле-Шато, он рассказывал мне, что, вполне вероятно, между этим посланием и «Обществом Ангелов» существует какая-то связь. Бельи тем временем вступил в переговоры с кладбищенским резчиком, высекавшим эпитафию на могильной плите неподалеку от входа. Бельи показал ему фотографию могилы Антуана Жели, скачанную Скэбисом из интернета. Резчик, вернее, резчица – симпатичная молодая блондинка с радиоприемником, игравшим веселенькую поп-музыку – направила нас в самую старую часть кладбища, где мы практически сразу нашли анонимное надгробие с резным цветком.

– Наверное, это оно, – сказал я.

– Да нет, не похоже. – Скэбис сравнил цветок на могильном камне с фотографией надгробия Жели. – Видишь, они совсем разные.

– А по-моему, не такие уж и разные, – сказал я.

– Но и не такие уж и одинаковые. Почему ты решил, что они одинаковые?

– Блин, там цветок, тут цветок. – Я повысил голос, как будто это могло добавить убедительности моему, в сущности, убогому аргументу.

– Так, ребята. Разуйте глаза. Посмотрите как следует, – сказал Бельи, который до этого лишь молча прислушивался к нашему жаркому спору.

– Общий дизайн… – начал я.

– Дизайн оставим в покое, – перебил меня Бельи. – Что вы тут видите?

Мы со Скэбисом тупо уставились на надгробие, потом – друг на друга, потом – на Бельи.

– Если ты такой умный, просвети нас, дураков, – надулся Скэбис.

– На надгробии вообще ничего не написано, так? – сказал Бельи. – Кто здесь похоронен, никто не знает. Мы знаем только, что он умер больше ста лет назад, правильно?

– И какова ваша версия, инспектор Клузо?

– Если здесь похоронен неизвестно кто, умерший сто лет назад, тогда почему у него на могиле стоит пять букетов свежих цветов?

Вернувшись в Лион, мы со Скэбисом решили, что пора отправляться в Лангедок. На самом деле мне уже не терпелось туда поехать. Я сам удивился, как меня вдруг пробило на тематические турпоходы по местам «боевой славы» Соньера, но мне действительно это понравилось. И Бельи, видимо, тоже. Хотя он по-прежнему не очень врубался в историю Ренн-ле-Шато и упорно изображал отсутствие всяческого интереса, он напросился поехать с нами. Разумеется, мы со Скэбисом не возражали. Бельи был спутником во всех отношениях приятным и самое главное – полезным, прежде всего благодаря его наблюдательности. Тем более что присутствие знающего переводчика еще никогда никому не мешало.

На следующий день, прямо с утра, мы занялись необходимыми приготовлениями. Прежде всего заказали по интернету три номера в гостинице в Куазе, небольшом городке в непосредственной близости от Ренн-ле-Шато. Потом мы со Скэбисом устроили большую стирку, а Бельи перекроил свое расписание на ближайшую неделю, чтобы освободить себе еще дня три-четыре. Мы также вернули Салиму его сырный микроавтобус. Хотя Салим сказал, что мы можем поехать на микроавтобусе в Лангедок, мы предпочли взять в прокате самый обыкновенный четырехместный автомобиль – значительно более быстрый, удобный и, главное, без запаха. Скэбис, однако, был весь в сомнениях.

– Что-то я не уверен насчет машины, – сказал он, как толь?… ко мы вышли из офиса проката.

– А что с ней не так? – спросил Бельи.

– Она недостаточно таинственная, – изрек Скэбис. – В ней нет загадки, будоражащей воображение.

Дорога в Куазу была небогата событиями. Мы поехали на юг по автостраде А7, L'Autoroute du Soleil, Солнечной магистрали, которая проходит по берегу Роны. У Авиньона, резиденции Папы Клемента V и ряда других понтификов четырнадцатого столетия, мы свернули на юго-запад, на шоссе А9 до Каркассона, проехали Ним, Монпелье и Безье, место действия кровавой бойни, которая ознаменовала собой начало Альбигойского крестового похода против катаров и стала, возможно, первым примером геноцида в истории современной Европы, Мы также проехали городок со зловещим названием Эг-Морт (Мертвые воды), где находится знаменитая Башня соленых бургундцев. В 1421 году, во время столетней войны между Англией и Францией, бойцов из отряда под предводительством герцога Бургундского, расквартированных в Эг-Морте, перебили во сне; их тела были сложены в башню, которую доверху засыпали солью, чтобы трупная вонь и пары разложения не портили воздух. Такие вот страсти и ужасти европейской истории.

В Каркассон мы приехали уже под вечер, когда стемнело. В рассеянном свете уличных фонарей древний город казался ожившей картинкой из книжки сказок, а возвышавшаяся над ним крепость – заколдованным замком в переливах волшебных огней. Наш путь лежал дальше на юг, по предгорьям Пиренеев. С обеих сторон к шоссе подступали отвесные скалы, почти неразличимые в темноте, хотя их присутствие ощущалось очень даже весомо. Свет наших фар периодически выхватывал из темноты крутые обрывы, начинавшиеся сразу за низким бетонным ограждением: то с одной стороны, то с другой. Дорога поднималась в гору.

Мы проехали городок Лиму, откуда было уже совсем близко до Куазы. В Куазе мы без труда отыскали гостиницу, где у нас были заказаны номера: самое большое и самое старое здание на крошечной площади Плейс-Дени в самом центре деревни. Когда мы уже подходили к гостинице, церковный колокол пробил одиннадцать, и с последним ударом – в лучших традициях ужастиков студии «Хаммер» – что-то со свистом промчалось над площадью, буквально в нескольких дюймах над нашими головами.

– Птицы? – испуганно выдавил я, теряясь в догадках, с чего бы вдруг птицы летают ночью. Не иначе как по велению неких потусторонних сил.

– Летучие мыши, – сказал Скэбис, после чего я вполне успокоился.

Определившись с номерами, мы решили прогуляться до бара, который приметили еще по дороге в гостиницу. Посетителей было немного. Кроме нас, всего четверо: влюбленная парочка старшего школьного возраста, обнимавшаяся в уголке, и. двое парней за бильярдным столом. Впрочем, и те, и другие ушли минут через десять после нашего появления. Когда мы вошли, автомат играл песню, которую пьяный Салим распевал в нашу первую ночь в Лионе. Я сразу узнал привязчивый мотивчик: «О Мария, ля-ля-ля-ля».

– Опять эта песня. Ришар, а что это за композиция?

– Это Джонни Холлидей, французский Клифф Ричард, – сказал Бельи. – Называется «Мария». Очень оригинально, хе-хе. Год назад была просто хитом.

Мы сели у стойки и взяли по пиву. Бармен и он же владелец бара, дородный и представительный бородач сорока с лишним лет, с подозрением поглядывал в нашу сторону.

– Вы туристы? – полюбопытствовал он, услышав, что мы говорим по-английски.

– Да, мы не отсюда, – подтвердил Бельи. – Мы остановились в гостинице на Плейс-Дени.

– Ага, – задумчиво протянул бармен, снял с плеча полотенце и принялся сосредоточенно протирать стаканы. – И что собираетесь посмотреть в наших краях?

– Пока не знаем. А вы что посоветуете?

Бармен поднял к свету очередной стакан и придирчиво рассмотрел его на предмет вероятных пятен. Стакан сиял ослепительной чистотой, но бармен все равно засунул в него уголок полотенца.

– Может быть, вам стоит съездить в деревню на холме.

– А что за деревня на холме? ~ спросил Бельи.

– Она называется Ренн-ле-Шато. – Бармен вновь поднял к свету все тот же стакан. – С этим селением связана одна любопытная история. Про какого-то священника. – Он еще раз протер стакан и поставил его на полку за стойкой. – Но я не знаю подробностей, – поспешно добавил он.

Впрочем, уже через четверть часа, когда мы пригласили его присесть с нами и выпить пива (разумеется, мы угощали), он довольно активно подключился к нашему разговору о тайне Ренн-ле-Шато. Не то чтобы он с нами разоткровенничался, но сказал, что родился в Куазе и прожил здесь всю жизнь. И его родители – тоже.

– Так, может быть, они знали Мари Денарно, домоправительницу Соньера? – спросил Скэбис.

– Нет, – как-то уж слишком резко ответил бармен. – Не знали.

– Но Мари умерла в 1953 году, когда общее население Ренн-ле-Шато и Куазы составляло… сколько там… человек триста от силы, – заметил Скэбис. – И наверняка все знали всех.

Бармен пожал плечами, как это умеют только французские бармены.

– Наверняка ваши родители знали Мари Денарно, – не отставал Скэбис.

Бармен надул губы и задумчиво почесал бороду. Мне показалось, что он собирается что-то сказать, вроде как сделать признание. Но он лишь покачал головой.

– Я уже закрываюсь, – объявил он.

– Давайте, что ли, еще по пиву, – предложил Скэбис.

– Я уже закрываюсь, – повторил бармен, не обращая внимания на кучку евро, которые Скэбис пододвинул к нему через стойку. Он забрал наши пустые стаканы и ушел в кухню, не сказав больше ни слова.

 

4

Ренн-ле-Шато

Все получится само собой

Следующий день начался значительно раньше, чем предполагалось. В ту ночь я долго не мог заснуть, а когда проснулся – даже не сразу сообразил, где нахожусь, в частности, и потому, что за окном было еще темно. Я схватил свой мобильный с тумбочки у кровати, взглянул на часы и застонал. Время было четыре утра.

Я свернулся калачиком, натянул одеяло на голову и принялся лихорадочно шарить в мозгу в отчаянных поисках кнопки ВЫКЛ. Но тщетно. Через пару секунд снизу раздался вполне однозначный стук в дверь, за которым последовал встревоженный женский голос:

– Мсье Бельи, мсье Бельи… – и еще более настойчивый стук.

Потом послышались и другие голоса, приглушенные и невнятные – неразборчивый гул, доносившийся с площади за окном, – и рокот автомобильного двигателя, работающего на холостых оборотах.

Я как мог крепко зажмурился, но уже понял, что все бесполезно. Сбросив с себя одеяло, встал и подошел к окну. Я был еще полусонный, но как только выглянул в окно, сон сняло как рукой – да еще бы его не сняло, если принять во внимание, что на площади перед гостиницей в оранжевом свете уличного фонаря наблюдались две полицейские машины. Трое жандармов топтались на крыльце прямо под моим окном, мой разинутый в изумлении рот привлекал мошкару (на вкус весьма неприятную, должен заметить), а из окна слева высовывалась любопытная репа Скэбиса. Из гостиницы вышел Ришар Бельи в сопровождении еще одного жандарма. Дальше последовал продолжительный разговор на французском, причем Бельи больше слушал, нежели говорил, а по окончании беседы двое жандармов сопроводили Бельи к нашей машине, припаркованной в дальнем конце Плейс-Дени.

– Что происходит? – прошептал я, обращаясь к Скэбису.

– Без понятия, – ответил он. – Но надеюсь, Бельи нас не выдаст.

Как оказалось, образовавшиеся нелады с законом не представляли собой ничего серьезного. Дважды в неделю на Плейс-Дени устраивают продуктовый базар, и поэтому в ночь накануне на площади запрещается ставить машины. Жандармы увидели наши лионские номера и, проявив чудеса проницательности, догадались, что машина скорее всего принадлежит гостям города, остановившимся в гостинице тут же на площади.

– Полицейские были такие любезные, – сообщил нам Бельи за круассанами с кофе пару часов спустя. – Все извинялись и извинялись. «Нам очень жаль, – говорили. – Простите великодушно, но мы должны попросить вас убрать машину. Нам очень жаль, но мы будем вынуждены передать вам письменное предупреждение, если такое случится еще раз». Я уточнил: «Штрафной талон за неправильную парковку». «Нет, – сказали они, – не талон. Просто предупреждение. Но если такое случится в третий раз, тогда нам придется выписать вам штраф. Нам очень жаль, но таковы правила». Я в жизни с подобным не сталкивался, никогда. Помнишь, Рэт, ты говорил, что это волшебное место? Ну, то есть, что некоторые считают его волшебным. И если отношение полиции к гражданам может служить показателем, тогда я готов согласиться, что это место и вправду волшебное.

* * *

От Куазы до Ренн-ле-Шато мы добрались минут за десять. Расстояние – все-то две мили, но дорога все время идет в гору причем в гору очень крутую. Если нужно найти образное сравнение, я бы сказал, что этот узкий петляющий серпантин похож на змею с острым приступом желудочных колик. Переключение на третью скорость уже является поводом для ликования. Пейзаж вокруг – неправдоподобно красивый. Руины древнего замка на вершине скалы, сонная деревушка, разомлевшая под ярким утренним солнцем – и чем выше ты поднимаешься, тем более чарующим становится вид, хотя есть у меня подозрение, что все дело не в волшебстве, а в смещающейся перспективе.

При такой сложной дороге и великолепии завораживающего пейзажа я даже вздрогнул от неожиданности, когда, вписавшись в очередной поворот на 180 градусов, мы вдруг проехали мимо таблички с надписью «Ренн-ле-Шато». Чуть дальше стояла вторая табличка: «Les Fouilles sont Interdites». («Раскопки запрещены».)

За последние месяцы я столько читал, слышал и говорил про Ренн-ле-Шато, что теперь, когда я оказался здесь на самом деле, мне даже не верилось, что все это происходит в действительности. Я был взбудоражен гораздо сильнее, чем ожидал – по коже бежали мурашки, нервная дрожь предвкушения, – наверное, поэтому мне не спалось еще с вечера. Меня самого удивляло мое волнение, потому что я все-таки не настолько, «болею» Ренн-ле-Шато. Да, история Соньера – это действительно увлекательно и интересно, но я не повернут на ней, как Скэбис.

Деревня и вправду была совсем крошечной. Всего одна улица и несколько узеньких переулков, в каждом – не больше полдюжины старых домов (но опять же в настоящее время население Ренн-ле-Шато составляет от силы человек пятьдесят, даже меньше чем во времена Беранже Соньера). Книжная лавка, специализирующаяся по эзотерической литературе. Киоск с сувенирами – всевозможными безделушками для туристов.

Парочка ресторанов, один из них – под открытым небом на территории бывшего сада виллы Бетания. Кстати, второй называется «Синие яблоки», по завершающей фразе зашифрованного сообщения из второго пергамента, найденного Соньером. В самом центре деревни располагается маленький замок, шато Готпуль, в котором когда-то жила Мария де Бланшфор, но здание закрыто для посетителей и почти полностью скрыто высокими стенами и стратегически рассаженными деревьями.

Ближе к вершине холма, за очередным поворотом, улица упирается в гравиевую площадку, где можно поставить машину. Здесь, в самом дальнем конце деревни, откуда есть только одна дорога, а именно вниз, и находится мир Соньера. Здесь стоит церковь Марии Магдалины, сзади к ней примыкает церковное кладбище, а у западной стены примостился дом приходского священника – скромный, невзрачный и невыразительный, особенно по сравнению с богато украшенной виллой Бетания, которую Соньер выстроил прямо перед домом, закрыв ее от деревни. А с другой стороны церкви, в дальнем конце сада, возвышается Башня Магдала.

Кстати, именно башня первая бросилась нам в глаза, когда мы приехали на стоянку. Я сразу узнал ее по фотографиям, которых за последние месяцы видел не меньше сотни (какое-то время фотография Башни Магдала даже висела у меня в компьютере в качестве обоев рабочего стола), но реальность из кирпича и строительного раствора оказалась не столь впечатляюще грандиозной, какой представлялась мне в воображении. Не сказать, чтобы я был разочарован. Башня Магдала – самый знаковый образ Ренн-ле-Шато, размноженный на бессчетных книжных обложках, открытках и фотографиях в интернете, и увидев ее воочию, как говорится, во всем трехмерном великолепии, я испытал подлинный кайф, если подобное определение вообще уместно в данном конкретном случае.

Как и многие, кто попадает в Ренн-ле-Шато впервые, мы решили, что первым делом пойдем смотреть церковь. Она. как и Башня Магдала, оказалась совсем не такой, какой рисовалась мне в воображении. Мне казалось, что снаружи она будет серой, по той простой причине, что, исходя из моего, скажем прямо, достаточно скудного опыта посещения подобных мест, все церкви более или менее серые, а многочисленные фотографии и видеофрагменты с изображением церкви Святой Магдалины как-то не убедили меня в обратном. На самом же деле церковь была вовсе не серой, а неожиданно оранжево-коричневой, что в общем и целом придавало зданию испанский вид. И еще меня поразило, что постройка казалась обманчиво современной. Несмотря на явные средневековые детали – например, пару каменных горгулий, караулящих вход, – как-то не верилось, что церковь построена в одиннадцатом веке.

– Да уж, Соньер постарался украсить местечко, – сказал Скэбис.

Взглянув на зловещую надпись над входом – «Terribilis Est Locus Iste» («Это место ужасно»), – я вошел в церковь следом за Скэбисом и Бельи. После яркого солнца глазам пришлось привыкать к полумраку. Когда же я начал различать детали внутреннего убранства, первое, о чем я подумал: сколько я себя помню, мне всегда было не очень уютно в церквях. В этом нет никакой мистической подоплеки, но меня всегда угнетала религиозная символика, и тем более в больших количествах. К тому же я не люблю, когда холодно, а в церкви Святой Магдалины было определенно не жарко. И застывший взгляд статуи демона, установленной сразу на входе, тоже как-то не грел.

– Не люблю церкви, – прошептал я Скэбису, занятому пристальным изучением демона.

– Все правильно, так и надо, – ответил Скэбис, водя лучом своего фонарика по каменному изваянию. – Это профессиональный психоз всех охотников за Граалем.

Демон – существо злобное и коварное. Это сразу читается в его выпученных глазах, взгляд которых неотрывно следит за тобой, пока ты бродишь по церкви. Мне все время казалось, что сейчас эти глаза вонзят мне в спину два красных лазерных луча. На плечах демон держит огромную чашу со святой водой, куда все католики, входящие в церковь, опускают пальцы, прежде чем перекреститься, но его искаженное каменное лицо и неловкий изгиб спины явно указывают на то, что его не особенно радует эта обязанность. Некоторые ренньерцы считают, что эта статуя представляет Rex Mundi, Царя Мира, катарского бога зла. Кое-кто полагает, что это Асмодей, могучий демон, упоминаемый в ряде средневековых легенд, равно как и в иудейском Талмуде. Согласно легенде, его хитростью заставили помогать строителям соломонова храма в Иерусалиме. Предположительно в качестве подсобного рабочего, месившего раствор. В мифологической традиции Асмодей считается хранителем тайн и стражем сокрытых сокровищ.

Но демон – не единственное диковинное украшение в церкви Соньера. На самом деле, в смысле внутреннего убранства, вся церковь представляет собой одну большую диковину. Здесь все совсем не похоже на то, как, по общему представлению, должна выглядеть сельская церковь в крошечной горной деревне, почти отрезанной от большого мира. Каждый квадратный дюйм церкви Святой Магдалины украшен фресками, барельефами, разноцветной мозаикой, замысловатой резьбой или чеканкой – и в результате выходит такое калейдоскопическое нагромождение форм и красок, что поначалу глаз просто не в силах воспринимать отдельные детали. Хорошо, что внутри было темно – не люблю, когда рябит в глазах. Однако во всем этом головокружительном разноцветье, видимо, был свой смысл. Ведь существует же мнение, что в оформлении церкви Соньер спрятал ключи к разгадке своего таинственного богатства. Собственно, поэтому о церкви Марии Магдалины написано столько статей и книг: о каждой статуе, каждой фреске, о каждом этапе крестного пути, каждом барельефе и витраже, о каждом слове и символе, выбитых в камне. Даже плиты, покрывающие пол – белые и черные квадраты, – были тщательно изучены и проанализированы.

После церкви мы отправились на кладбище. Прошли через ворота, увенчанные черепом и скрещенными костями, напоминанием о неизбежной судьбе всякого человека, входящего на территорию, где царствует смерть, – пусть даже он входит по собственной воле и пока что на своих двоих. Могила Беранже Соньера располагается в самом конце узкой тропинки, проходящей между рядами каменных и металлических крестов, под сенью высокой стены между кладбищем и садом виллы Бетания. Рядом с могилой Соньера – могила Мари Денарно отмеченная лишь скромной табличкой, прикрученной к стене. И тут же неподалеку – внушительный склеп, где похоронен Ноэль Корбю, человек, которому Мари Денарно продала дом Соньера сразу после Второй мировой войны. Он погиб в автомобильной аварии под Каркассоном в 1968 году, его машину сбросил с дороги грузовик, который полиция так никогда и не нашла.

Мы достаточно долго бродили по кладбищу. Мы со Скэбисом обсуждали увиденное в церкви, а Бельи сидел на могильном камне неподалеку от входа и поглощал яблоки, купленные еще утром на рынке в Куазе. В какой-то момент, правда, я не могу вспомнить, с чего именно все началось, мы со Скэбисом затеяли яростный спор об одной крошечной декоративной детали церковного интерьера. Я где-то читал, что два ряда кружочков, опоясывающих по спирали одну из колонн, символизируют монеты, но у Скэбиса была своя точка зрения на этот счет.

– Это не монеты, – заявил он уже в третий раз, на еще более повышенных тонах. – С чего ты решил, будто это монеты?!

– Это не я так решил, – ответил я раздраженно. – И я вовсе не утверждаю, что это монеты. Это просто одна из теорий. Ладно, пусть будет по-твоему. Кстати, по-твоему, это что? «Летающие тарелки»?

И тут меня пробил нервный смех. Мне как-то не верилось, что все это происходит на самом деле: я стою посреди сельского кладбища на юге Франти и отчаянно спорю о символистическом значении церковного декора с живой легендой панк-рока. Я сам поражался тому, как меня угораздило участвовать в этом безумии.

В одной из телепрограмм, снятых Генри Линкольном для Би-би-си и посвященных Ренн-ле-Шато, есть кадры, где Генри стоит у могилы Соньера и говорит о том, что иногда у него возникает желание разрыть эту могилу и как следует встряхнуть кости усопшего кюре. Я пробыл здесь меньше часа, но я уже понимал чувства Генри.

В течение следующих двух-трех дней Скэбис предпринял еще несколько вылазок в церковь. Очень скоро ему понадобились новые батарейки для фонарика. Обычно мы с Бельи ездили с ним, хотя пару раз нам удалось увильнуть от «заходов» в церковь – мы ждали Скэбиса на улице, греясь на солнышке. Кстати, Скэбис так и не сказал, что именно он ищет в церкви – «Да так, просто смотрю», – но, похоже, он точно что-то искал. Во всяком случае, он очень тщательно обследовал помещение, не пропуская ни единого квадратного дюйма. Он постоянно обращался ко мне, чтобы я заснял тот или иной элемент интерьера на видеокамеру.

Видеокамера также весьма пригодилась для увеличения деталей, расположенных под потолком. В частности, грандиозного барельефа, покрывавшего всю верхнюю часть западной стены и представлявшего библейскую историю о Нагорной проповеди, когда Иисус проповедовал на вершине холма, однако пейзаж, изображенный на барельефе, был совсем не похож на библейский. Некоторые ренньерцы считают, что скульптор изобразил здесь окрестности Ренн-ле-Шато. Раскрытый мешок у ног Иисуса, содержимое которого подозрительно напоминает золотые монеты, также наводит на размышления и дает обильную пищу для домыслов. За спиной у Иисуса Скэбис обнаружил крошечную фигурку, о которой ни разу не упоминалось ни в одной книге о Ренн-ле-Шато (во всяком случае, из тех, что я прочитал), хотя фигурка была во всех отношениях любопытная. Старушка, опирающаяся на сложенный зонтик.

– И кто это, по-твоему? – спросил я.

– Это не самый существенный вопрос, – сказал он. – Самое главное: что они там затевают? И что на тот день предсказали синоптики: будет дождь или нет?

Может быть, эта деталь не имеет большого значения, но она хотя бы указывает на то, что у Соньера присутствовало чувство юмора. По крайней мере мы со Скэбисом посмеялись. И посмеялись еще раз, когда он разглядел шахматную доску, скрытую в расположении черных и белых плит пола. Но тут я не буду вдаваться в подробности этой находки.

Также мы несколько раз посетили жилой дом при церкви и виллу Бетания. Сейчас на вилле открыт музей, посвященный тайне Ренн-ле-Шато. Вход по билетам, но плата чисто символическая и к тому же включает в себя посещение сада и Башни Магдала.

Должен признаться, это было поразительное ощущение: идти по призрачным следам Соньера – даже Бельи и тот впечатлялся. Похоже, его наконец проняло, и на третий день он отправился в книжную лавку и приобрел увесистый сборник работ Алена Фера, писателя, иллюстратора и основателя журнала «любителей» Ренн-ле-Шато, который так нравился нам со Скэбисом. Бельи был очень доволен, что у него есть возможность прочитать о Ренн-ле-Шато на родном языке, не полагаясь на восторженные рассказы своих английских друзей, в изложении которых события приобретают подчас фантастические очертания, мало связанные с действительностью.

Музей в доме священника при церкви сплошь заставлен застекленными шкафами, в которых выставлены различные религиозные атрибуты и личные вещи Соньера – молитвенники, письма, обломки каких-то камней и расшитое золотом церковное облачение. Помимо прочего, здесь имеется репродукция надгробного камня Марии де Бланшфор с полным текстом эпитафии, якобы стертой Соньером. Исходное надгробие также представлено в экспозиции: на нем действительно нет никакой надписи, и оно все разломано на куски стараниями охотников за сокровищами, которые в 1970-х годах разнесли его чуть ли не в щепки, пока оно еще находилось на кладбище. Здесь же, в музее, выставлена колонна, в которой Соньер нашел зашифрованные пергаменты. По указанию Соньера на колонне выгравировали надпись «Миссия 1891» (в 1891 году он обнаружил пергаменты) и поставили ее у входа в церковь. В 1990-х годах колонну перенесли в музей. Сейчас у церковного входа стоит ее точная копия.

Первое, что меня поразило в этой колонне: на самом деле она не полая. В ней было никак невозможно спрятать пергаменты, что бы там ни утверждал Жерар де Сед в своем «Проклятом сокровище Ренн-ле-Шато», а вслед за де Седом – и все остальные авторы, писавшие на эту тему. В крошечную выемку на самом верху колонны не влезла бы даже пачка сигарет.

– Как же так?! – Я действительно не понимал. – Почему все утверждают, что пергаменты были внутри колонны? По-моему, это все выдумки. В смысле, ты посмотри. Куда там пихать эти пергаменты?

– На самом деле никто не знает, где Соньер нашел эти свитки, – сказал Скэбис. – То, что они не могли быть в колонне, стало понятно, только когда ее перенесли в музей, в середине девяностых. А к тому времени версия о колонне уже разошлась многотысячными тиражами. Существует альтернативная теория, что пергаменты были спрятаны в стойке перил, которые поддерживали кафедру. Также есть мнение, что свитки нашел не Соньер, а его звонарь, Антуан Каптье. И что Каптье также нашел где-то в церкви стеклянный сосуд, содержащий кровь Меровингов.

Этого я не знал.

– А что, во времена Меровингов уже было стекло? – спросил я.

– Конечно, было, – ответил Скэбис.

– Ты уверен?

– Конечно, уверен, – сказал он как отрезал и зашагал в направлении виллы Бетания.

В отличие от музея в доме при церкви, откуда убрали всю мебель, чтобы поставить выставочные витрины, несколько комнат на вилле Бетания были обставлены именно так, как они выглядели в начале двадцатого века, с соблюдением всех исторических реалий.

Затхлая атмосфера, царящая в так называемых домах-музеях, всегда повергает меня в уныние, но на вилле Бетания я все же прочувствовал, что Соньер был не только полулегендарным героем таинственной истории, но и живым человеком. Мне представлялось, как он стоит на крыльце и смотрит на витражи прямо над входом, расписанные на мотивы Пресвятого сердца Иисуса. Мне представлялось, как он сидит во главе стола в маленькой и уютной столовой, наслаждаясь изысканным ужином в обществе Эммы Кальве, или австрийского герцога, или кого-то еще из своих VIP-гостей. Я явственно слышал, как он зовет Мари Денарно, И еще я отметил, что в смысле выбора обоев у него был кошмарный вкус.

Что еще интересно: Соньер не жил на вилле. Он жил в доме при церкви, а Бетанию «приберегал» для приема гостей. Хотя вилла четырехэтажная (включая чердачное помещение, разделенное на две спальни), это никоим образом не особняк, тем более если принять во внимание поблекшую краску на стенах, пятна сырости и потрескавшуюся штукатурку. Хотя вполне вероятно, что в свое время это был примечательный дом. Настоящий дворец по сравнению с другими домами в деревне: явно слишком роскошный для владения среднестатистического сельского кюре. Также не следует забывать, что раньше здесь были павлины в саду и фазаны к столу, лучшие вина, коньяки и сигары, редкие книги, дорогие картины и украшения, большинство из которых исчезло таинственным образом после смерти Соньера. Плюс к тому обезьянка по имени Мела и ламы. Не забудьте про лам.

Для того чтобы представить виллу Бетания такой, какой она была когда-то, требуется толика воображения, но люди, которые сюда приезжают, не страдают отсутствием воображения. Например, я заметил в столовой, что кто-то недавно пытался расковырять под столом плитку пола. Несколько плиток было разбито, а цементный раствор раскрошен в порошок. В другой раз, когда мы были на вилле, Скэбис вдруг принялся топать по полу в одной из комнат на первом этаже. Да, действительно, судя по звуку, было похоже, что в некоторых местах под полом как будто присутствовали пустоты, но было бы глупо сделать из этого вывод, что таинственное сокровище Соньера лежит у нас под ногами в буквальном смысле слова. Хотя, с другой стороны, Мари Денарно не раз говорила, что жители деревни «ходят по золоту, даже не подозревая об этом».

Наши походы по соньерским местам неизменно заканчивались у Башни Магдалы. Башня стоит в самом дальнем конце сада, на краю небольшого обрыва, крутого спуска с холма. Здесь кончаются владения Соньера и территория Ренн-ле-Шато. Башня сама по себе не представляет особенного интереса (все помещение делится на две части: главный зал, весь заставленный книжными шкафами, и подвал), но зато с крыши, куда можно подняться по узкой винтовой лестнице, открывается изумительный вид. Хотя башня совсем невысокая, она расположена в самой верхней точке деревни, и отсюда видны и долина, и горы.

Мы со Скэбисом подолгу сидели на крыше башни и размышляли о тайне Беранже Соньера и о загадках истории вообще. Иногда мы говорили о великих исторических событиях. Иногда – об элементах внутреннего убранства в церкви Марии Магдалины. Время от времени Бельи приходилось играть роль третейского судьи. Часто случалось, что кто-то из нас рассуждал о какой-то детали, показавшейся ему интересной и значимой, тогда как его собеседник считал, что она несущественна. Например, Скэбиса очень интересовал вопрос, почему все так стремятся залезть на верхушку башенки, к которой ведет винтовая лестница. На старых фотографиях Башни Магдалы хорошо видно, что по наружной стене этой башенки проходила лестница, и скобы остались в стене до сих пор, но самой лестницы больше нет.

Конечно же, мы говорили о сокровищах Соньера, а иногда просто молчали, наслаждаясь чудесным видом на долину внизу, который сам по себе был сокровищем. Иногда.

– Много умных людей долгие годы ломали голову над разгадкой этой тайны, – вздохнул Скэбис однажды, вперив взгляд в горизонт.

– Ты хочешь сказать, что наши шансы равны нулю? – уточнил я.

– Я хочу сказать, вовсе наоборот. У умных людей ничего не вышло. Теперь пора взяться за дело придуркам. Знаешь, как говорится, дуракам всегда везет. Так что у нас с тобой очень хорошие шансы.

Через пару дней после приезда в Ренн-ле-Шато у нас уже был постоянный столик в ресторане под открытым небом в саду перед виллой Бетания. Хозяин ресторана, словоохотливый и неизменно веселый дядька по имени Жан-Люк Робин, лично следил затем, чтобы у нас на столе всегда было вино. Местное красное.

– Сервис с улыбкой и информацией к размышлению, – как-то заметил Скэбис.

Имелось в виду, что ресторан Жан-Люка, расположенный неподалеку от церкви, был идеальным наблюдательным пунктом и местом для «заведения и разведения знакомств», тем более если принять во внимание общительность Скэбиса, заводившего разговоры со всяким, кто попадал в его поле зрения, независимо от того, говорил ли он по-английски. Его не интересовали приезжие туристы, но если поблизости наблюдался кто-то из местных, уже минут через пять Скэбис просил Бельи пригласить его за наш столик и ставил ему выпивку (за наш счет опять же).

Среди наших новых знакомых была Дженнифер Пристли, прожившая в Ренн-ле-Шато больше десяти лет. Настоящая английская роза, хотя и родом из Уэльса, она носила светло-розовые юбки и душилась духами с тонким, едва уловимым ароматом. Стройная, светловолосая, загорелая, Дженни работала на полставки в музее и хорошо знала родителей Скэбиса. В 1970-х годах она была стюардессой и в свое время носила титул «Мисс Британские авиалинии». В тот день, когда мы с ней познакомились, они со Скэбисом заговорили о телепатии.

– Существует теория, что всякая мысль, сформулированная про себя, зависает у тебя над головой в виде незримого облака, в которое может проникнуть любой, кто владеет необходимым умением, – сказала Дженни, а я Подумал, что очень надеюсь, что она не владеет «необходимым умением», поскольку как раз в тот момент я пытался представить себе, как она выглядела в 1970-е годы, в форменной мини-юбочке стюардессы и все дела. Причем форма, которая мне представлялась, была, скажем так, далека от регламента.

Дженни Пристли была замечательным собеседником и очень нам помогла. Она провела нас в потайную комнату, которую Соньер устроил в церкви и куда можно было войти через заднюю стенку буфета в ризнице, закрытой для посетителей. Она познакомила нас с несколькими людьми, с которыми, вполне вероятно, мы никогда бы не встретились без нее, в том числе с внуком Антуана Каптье, церковного звонаря Соньера, и племянницей Клер Корбю, дочери Ноэля Корбю. Дженни также предупредила нас, чтобы мы не особенно откровенничали с некоторыми из местных.

– В основном люди здесь добродушные, просто живут и дают жить другим, но ходят слухи, что есть тут два-три человека, которые всерьез занимаются черной магией, наводят проклятия и все в таком духе, – сказала она. – Они не любят чужаков, и особенно если те задают слишком много вопросов, и если им что-то вдруг не понравится, они могут устроить веселую жизнь неугодным. Просто в качестве предупреждения, чтобы посторонние не лезли, куда не надо. – Дженни рассказала, что когда она только еще поселилась в Ренн-ле-Шато, в первый год было несколько случаев, когда кто-то прокалывал шины на ее машине, а однажды ей перерезали трос тормоза.

Должен признаться, Дженни меня обескураживала. С одной стороны, она казалась абсолютно нормальной. Нет, даже не так: она и была абсолютно нормальной. Неизменно веселая, остроумная, лучистая – она напоминала мне мою тетю Сибил. Но иногда, как в тот вечер, когда она пригласила нас к себе в гости, она вдруг заводила беседу о внеземном разуме, верховных наставниках, детях Индиго и прочих вещах, в которых я совершенно не разбирался и, собственно, не стремился разобраться. И дело было не только в том, что Дженни начиталась всяких эзотерических книг. Она утверждала, что лично общалась с инопланетными сущностями посредством особого рода медитации, называемой ченнелинг. Стало быть, у нее были «необходимые умения». Будь она какой-нибудь хиппи, я бы вообще не стал слушать, что она говорит. Но в Дженни не было ни грана от хиппи. Она любила Барри Уайта и обожала фильм «Грязные танцы».

В качестве ответного жеста гостеприимства мы пригласили Дженни на ужин в «Синее яблоко», «La Pomme Bleue». Выбор ресторана мы оставили за гостьей, и ее решение нас очень обрадовало. Мы уже несколько дней пробыли в Ренн-ле-Шато, но почему-то так и не собрались зайти в «Синее яблоко», так что для нас это был первый ужин в «яблочном» заведении. Правда, мы выбрали не очень удачный вечер: какой-то уж слишком тихий. Кроме нас, в ресторане было всего два посетителя. Двое мужчин за столиком у входа. Они обменялись парой фраз с Дженни и вежливо кивнули нам.

Едва мы вошли, сразу стало понятно, что «Синее яблоко» – не обычный ресторан. Всю дальнюю стену занимала красочная фреска, изображавшая Адама и Еву под Древом познания добра и зла с алым змеем, притаившимся в ветвях. Картину обрамляли гроздья каких-то синих ягод, которые я поначалу принял за виноград, но потом разглядел, что это были плоды смоковницы. Интересная интерпретация значения «синих яблок». Остальные стены были расписаны узорами, в которых преобладали мотивы змея и яблока, а на спинках стульев красовались вышитые портреты рыцарей-тамплиеров. На каминной полке лежала красная феска с золотой брошью, на которой были изображены меч, звезда и полумесяц, а под ними шла надпись: «Яхмос Посланник».

– Рэт, ты спрашивал про Алена Фера, – сказала Дженни, когда мы уселись за столик и открыли меню.

Про Алена Фера Скэбис спрашивал у всех и каждого, но никто ничего не знал. Его не видели в городе уже несколько недель. Нам сказали, что он, вероятно, уехал, но куда и насколько, и когда он планирует вернуться – сие была тайна, покрытая мраком. «Вполне в духе Алена, – сказали нам люди знающие. – Он может вернуться хоть завтра, а может – месяца через три. Он такой… непредсказуемый».

– Так вот, – продолжала Дженни. – Ален – это который сидит к нам спиной. – Она кивнула в сторону двоих мужчин за столиком у входа.

– Ничего себе так совпадение, – сказал я. – Дженни, признайтесь, вы знали, что он будет здесь сегодня вечером. Вы поэтому и предложили пойти сюда?

– Да откуда она могла знать, что он будет здесь?! – рассмеялся Скэбис.

– Не забывайте, где вы находитесь, – мягко проговорила Дженни. – В Ренн-ле-Шато это обычное дело. Так всегда и происходит.

– Что происходит?

Скэбис бросил взгляд на Дженни, потом на меня и уткнулся в меню.

– Еще пару раз произойдет, и поймешь, – буркнул он. – Ты решил, что будешь брать?

Скэбис явно темнил, но я не был уверен, относительно чего, Я попытался заставить его объясниться, но он как будто меня и не слышал. Дженни тоже молчала. Я решил, что не стоит на них давить, и после пары стаканов вина меня уже не волновало, что у них там на уме.

Из ресторана мы вышли уже под утро. Весь вечер мы активно общались с Аленом Фера. Бельи с Дженни «работали» переводчиками, хотя Ален немного говорил по-английски. У него был заметный акцент, но он знал много слов и очень даже неплохо владел грамматикой. Ему было чуть за шестьдесят: вполне симпатичный жилистый дядька с копной перманентно растрепанных седых волос. Его морщинистое лицо и бледно-голубые глаза почему-то напомнили мне демона из церкви, и от этого было как-то неуютно… даже не то чтобы неуютно, но странно.

Скэбис с Аленом сразу нашли общий язык. Ален был в полном восторге, когда узнал, что Скэбис – бывший барабанщик. Оба сына Алена тоже были ударниками, да и сам Ален был музыкантом, в довершение к своим многочисленным творческим дарованиям. В 1960-х годах он играл на гитаре и пел в группе «Les Enfante Terribles», в свое время довольно известной во французских хипповских кругах, как сообщил нам Бельи. Ален, как оказалось, еще и снимался в кино и сыграл главную роль в последнем фильме Жана Кокто.

– Для меня Кокто вроде как крестный отец, – заявил Фера как бы между прочим.

Словно желая лишний раз подтвердить свою принадлежность к богеме, он непрерывно курил «Gauloise», держа сигарету между средним и безымянным пальцами и жадно затягиваясь во всю силу легких.

Время от времени к нам за столик подсаживался хозяин ресторана, который, как оказалось, был родом из Англии. Тони Хебб, видный дородный манчестерец с седой бородой и седыми же длинными волосами, собранными в аккуратный хвост, купил «Синее яблоко» у прежних владельцев чуть больше года назад. Я спросил его про красную феску, и он ответил, что это Церемониальный головной убор братьев Храма Яхмоса, масонского ордена, куда принимают л ишь тех, кто получил «мастера», то есть достиг третьей степени посвящения. Тони без ложной скромности подтвердил мое предположение, что феска – его, и с гордостью сообщил, что, помимо масонской ложи, он состоит еще в ордене тамплиеров, то есть в организации, которой, как мне представлялось, уже давно не существует. Я не знал, что на это ответить. Самое лучшее, что мне придумалось:

– Как мило…

Иными словами, вечер выдался информативным. Ален с воодушевлением говорил о загадках истории, при активном участии Дженни и тамплиера Тони. Мы узнали много нового о Беранже Соньере и Ренн-ле-Шато. К примеру, ходили упорные слухи, что Соньер причастен к убийству Антуана Жели, священника из Каркассона, которого зверски забили насмерть каминными щипцами. Здание, где сейчас расположено «Синее яблоко», когда-то принадлежало семейству Корбю. Нынешний мэр деревни проводит генеральную реконструкцию наиболее «пострадавших» участков владений Соньера, в частности, собирается восстановить оранжерею. Землю под Башней Магдалой просветили рентгеновскими лучами и обнаружили крупный прямоугольный предмет, закопанный прямо под башней – официальные раскопки назначены на конец лета. Мы также узнал и о фантастических подвигах местного жителя по кличке La Taupe – Крот, ~ который вот уже двадцать лет проводит в окрестностях свои собственные, «не столь официальные» раскопки. За эти годы он прорыл под деревней сложную сеть тоннелей, оборудованных деревянными подпорками и электрическим освещением.

Когда мы вышли из ресторана, на улице было темно и тихо. Пожимая Алену руку, Скэбис спросил, можно ли им будет встретиться еще раз.

– Разумеется, – улыбнулся Ален.

– Замечательно. Дайте мне свой телефон, я позвоню.

– Не надо звонить, – сказал Ален, направляясь в сторону церкви. – Все получится само собой, – бросил он через плечо и растворился во тьме.

* * *

Хотя основное внимание мы уделяли, конечно же, Ренн-ле-Шато, Скэбис несколько раз вытащил нас в Каркассон и Лиму, городок, где производят бланкет, белое игристое вино, появившееся задолго до «изобретения» шампанского. В деревне Монтазель мы нашли дом, где родился Беранже Соньер, и побывали в соседнем городке Эсперазе, где родилась Мари Денарно. По совету Дженни мы съездили к Пеш-де-Бюгарш, потухшему вулкану, который местные жители называют «горой НЛО» из-за странного свечения, наблюдаемого в небе над его закругленной вершиной. По настоянию Бельи каждые три-четыре часа мы делали остановки на «перекусить». Еда повсюду была отменной, за исключением одного ресторанчика в Лиму, которым владел англичанин.

– Что там церковь в Ренне, – сказал Бельи, выковыривая из зубов кусок хряща. – Это место поистине ужасно.

Где бы мы ни оказались, повсюду играла «Мария» Джонни Холлидея, любимая песня Салима. Она преследовала нас повсюду. Стоило только включить радио в машине или заглянуть в бар – и, пожалуйста, вот она, родимая. «О Мария, ля-ля-ляля». Мотивчик так глубоко въелся в мозги, что время от времени мой внутренний плейер проигрывал его, включаясь совершенно самостоятельно. На следующий день после ужина в «Синем яблоке» первое, что мы увидели утром, когда вышли в столовую, где был телевизор, – самого Холлидея, исполняющего свой хит.

– Прямо какое-то наваждение, – сказал я Скэбису. – Она нас преследует, эта песня.

– Правда? – сказал Скэбис, вперив взгляд в телевизор. – А я, знаешь ли, не заметил.

– Но она постоянно играет, повсюду… ты просто не мог не заметить. Ришар, скажи ему. Ведь она постоянно играет.

– Кто? – спросил Бельи, сосредоточенно пережевывая круассан.

– Эта песня.

– Какая песня?

– Хватит уже надо мной издеваться. Нашли себе, понимаешь, забаву. Куда ни глянь, кругом одни Марии… Денарно, де Бланшфор, Магдалина… И еще эта песня. «Мария». Вам не кажется, что это какое-то странное совпадение?

– Ну, если ты так считаешь, – пожал плечами Скэбис.

Это было действительно странное совпадение, и с тех пор как мы приехали в Лангедок, я уже далеко не в первый раз употребил это слово. Совпадение. На самом деле, если подумать, в ту поездку я употреблял его как минимум дважды в день. Может, я слишком много читал «по теме» и у меня малость поехала крыша? Или я бессознательно погрузился в таинственную атмосферу Ренн-ле-Шато с его предполагаемой магией? Или же происходило что-то еще: что-то, на что вчера вечером намекал Скэбис, когда мы только пришли в «Синее яблоко»?

Этими и подобными им вопросами я мучился еще пару дней, а потом у нас появился еще один неотвязный преследователь. Или, вернее, преследователи. Хотя, может быть, будет правильнее сказать не у нас, a y меня? Потому что, как бы глупо сие ни звучало, у меня начало складываться впечатление, что пчелы, которые были буквально повсюду, существа в высшей степени разумные и «повсюду» они неспроста. «Пчелы» – шутливое прозвище футбольного клуба «Брентфорд», за который я болею всю жизнь, и все мои интернетские ники так или иначе связаны с пчелами (Пасечник, Пчеловод, Дядя-Улей). Пчелы также связаны с Ренн-ле-Шато, потому что пчела нарисована на гербе королевской династии Меровингов – в гробнице Хильдерика, сына легендарного Меровея, нашли больше трех сотен пчел, отлитых из чистого золота, – и вот теперь, куда бы я ни посмотрел, взгляд каждый раз натыкался на пчел. В Монтазеле они охраняли вход в церковь. В Каркассоне они деловито кружили над могилой Антуана Жели. В Эсперазе вообще чуть ли не приземлялись мне на голову.

– Начитался завернутой эзотерической литературы, вот тебе и мерещатся всякие ужасы, – сказал я себе в Эсперазе, обнаружив пчелу в банке с медом в местном супермаркете.

Пчелы присутствовали и в окрестностях Арка, деревни, с которой, по утверждению многих ренньерцев, «списан» пейзаж «Аркадских пастухов» Никола Пуссена. Я столько раз видел картину Пуссена и очень внимательно изучил многочисленные фотографии этого места, но все равно не был уверен что узнаю его «во плоти» – то есть в камне и дереве. Во-первых, надгробия, изображенного Пуссеном, уже давно нет – стараниями многочисленных охотников за сокровищами, в том числе одного придурка, который пытался взорвать его динамитом в конце 1980-х годов, после чего хозяин этой земли решил убрать отсюда надгробный камень, как говорится, от греха подальше.

Но, как оказалось, я зря беспокоился. Где-то на полпути между Куазой и Арком, на очередном повороте мы со Скэбисом выкрикнули в один голос:

– Вот оно!

Мы не сумели подъехать поближе: это были частные владения, закрытые для посторонних, и, кроме того, место было отрезано от дороги глубоким оврагом. Однако мы не огорчились. Если найти правильный ракурс, сходство с «Аркадскими пастухами» было поистине поразительным, даже если смотреть с дороги. Линия горных вершин вдалеке, включая и холм, на котором стоит Ренн-ле-Шато, окружающая растительность, расположение ближайших скал – все было точно такое же, как на картине Пуссена. Смотришь – и просто не веришь глазам.

В тот же день, когда мы ездили в Арк, мы поднялись и на гору Безю, где находятся развалины средневековой крепости» бывшего командорства тамплиеров. Орден «Бедных рыцарей Христа и Соломонова храма» был учрежден в Иерусалиме в начале двенадцатого столетия, и, по свидетельству средневековых летописцев, первоначально в него входили всего девять рыцарей, которые поставили себе целью защищать христианских пилигримов, наводнивших Святую землю по окончании первого крестового похода – благородные воины в белых плащах с вышитым алым крестом и мечом в твердой длани. Их предводителем был Гуго де Пейн, французский дворянин из Шампани. Однако, похоже, де Пейн сотоварищи не столько хранили покой благочестивых туристов, сколько производили раскопки под Соломоновым храмом. Существует множество теорий относительно того, что искали тамплиеры: Святой Грааль, древние свитки, различного рода священные реликвии, нетленное тело Иисуса Христа или просто банальное золото. Никто не знает, нашли ли они, что искали, а если нашли, то куда оно делось потом – здесь мы вновь входим в область догадок и предположений.

Доподлинно известно лишь то, что уже в середине двенадцатого столетия численность тамплиеров возросла многократно. Их материальное положение также существенно переменилось, причем в лучшую сторону. Хотя часть тамплиеров по-прежнему оставались в Святой земле, большинство обосновались в Западной Европе, где орден владел обширными землями. Рыцари храма построили десятки замков и крепостей, церквей и прочих религиозных сооружений. На их деньги были основаны десятки больниц. У тамплиеров был собственный морской флот, и именно «бедные рыцари» разработали концепцию современного банковского дела. Как говорится, чтоб мы так жили. История тамплиеров самым что ни на есть тесным образом связана с историей Лангедока, в частности, именно здесь жил один из великих магистров ордена Бертран де Бланшфор, предок Марии де Бланшфор. Гора, где стоял замок Бланшфоров, находится менее чем в пяти милях от Ренн-ле-Шато. Она также присутствует на картине Пуссена «Аркадские пастухи».

Как известно, богатство заводит немало друзей и наживает немало врагов. В этом смысле тамплиеры, о несметных богатствах которых ходили легенды, не стали исключением. Среди нажитых ими врагов далеко не последним был Филипп Красивый, король Франции, задолжавший храмовникам большие деньги и не горящий желанием их отдавать. В октябре 1307 года, по высочайшему повелению короля, все тамплиеры во Франции были арестованы, а имущество ордена конфисковано. Тамплиерам были предъявлены обвинения по полному списку богомерзких ересей, включая оскорбление святого креста (посредством плевания на оный) и поклонение отрубленной голове. Многие признали свою вину, но все эти чистосердечные признания были получены посредством изощренных пыток, так что их «чистосердечие» более чем сомнительно. Тридцать пять тамплиеров не пережили и первого дня допросов. Несколько сотен погибли в течение первой недели после массового ареста.

Операция по ликвидации тамплиеров была разработана самым тщательным образом. На рассвете в пятницу, 13 октября 1307 года, все замки и крепости тамплиеров подверглись массированному нападению – одновременно на всей территории Франции. Отсюда, кстати, пошло суеверие, что пятница, 13-е, – день несчастливый. И, безусловно, он стал несчастливым для сотен несчастных, чьи ноги поджаривали на огне, пока от них не оставались обугленные культяшки – это была любимая забава королевских «пыточных дел мастеров». Спастись удалось лишь немногим разрозненным группам, и тамплиерскому флоту, который за день до облавы отбыл из Ля-Рошели. И вот еще любопытное обстоятельство: крепость на горе Безю осталась нетронутой. Почему? Может быть, по ошибке?

– Может быть, здешние прихвостни короля накануне неплохо гульнули, а утром болели с похмелья и вспомнили только к обеду: «Черт, а Безю-то мы так и не взяли. Ну и пес с ним. Наливай», – предположил Скэбис.

Может быть. Или, может быть, они решили, что не стоит драть задницу ради какого-то Безю. Крепость построена в труднодоступном месте; единственная дорога проходит почти по отвесному склону. Мы сто раз запыхались, пока поднялись. К Безю мы приехали примерно в семь вечера, и хорошо, что не раньше. Гора оказалась значительно выше, чем представлялась нам в самом начале подъема, но мы все-таки добрались до вершины – и тут нас ждало горькое разочарование. От крепости не осталось почти ничего.

Впрочем, нам послужил утешением изумительный вид, открывавшийся с вершины. На юге плотной сумрачной стеной возвышались Пиренеи. На востоке виднелся Бюгарш, его закругленная сглаженная вершина выделялась на фоне зазубренных пиков соседних гор. Но мы смотрели на север – на Ренн-ле-Шато. Расстояние было немалым, однако с помощью видеокамеры нам удалось приблизить картинку настолько, что мы разглядели даже очертания Башни Магдалы на краю деревни.

Уже смеркалось, из долины внизу поднимался легкий вечерний туман, и все Ренн-ле-Шато было окутано золотистой искрящейся дымкой, словно волшебное место из древней легенды. Мы смотрели как завороженные. Я даже подумал, что, может быть, Ренн-ле-Шато и вправду имеет какое-то отношение к Святому Граалю. Я думал о том, что такое Святой Грааль. Одни считают, что это кубок, из которого Иисус пил на Тайной Вечере; другие убеждены, что Грааль – это чаша, в которую собирали кровь Иисуса, распятого на кресте; третьи настаивают на том, что это не материальный предмет, а скорее духовный символ. В современном понимании Грааль означает нечто недостижимое; некий отсутствующий элемент, критически важный для полноты жизни, – что-то такое, что ищут все, а находят лишь считанные единицы.

В связи со всем вышесказанным мне вдруг подумалось: а что я здесь делаю? Зачем я приехал сюда? Отдохнуть? Пообщаться с друзьями? Потому что не знал, чем заняться, и у меня не нашлось других дел? Или я все-таки надеялся что-то найти? Пусть бессознательно, пусть безотчетно, и все же. Не Святой Грааль, нет. Но хотя бы мой яичный Святой Грааль. (Еще знать бы, что это такое.)

И тут мне вспомнилась одна фраза Дженни, которую она сказала в тот день, когда мы познакомились. Она сказала: «Ренн-ле-Шато придает ускорение карме». Однако я был не очень уверен, что моя карма готова к тому, чтобы ей придали ускорение.

 

5

Ренн-ле-Шато

Сперва мы едим ананас, а туристы идут на закуску

Май закончился, начался июнь, и я стал замечать, что атмосфера в Ренн-ле-Шато разительно переменилась. Когда мы только приехали (всего-то неделю назад), там было спокойно и тихо. Конечно, туристы присутствовали. Но они появлялись на пару часов, посещали музей и церковь, забегали в книжный магазинчик, обедали у Жан-Люка или в «Синем яблоке», после чего благополучно отбывали восвояси. Но с наступлением лета деревня вдруг словно проснулась от долгой спячки, и многие новые лица были не просто туристами, а туристами, что называется, со смыслом. Они приезжали не в легковушках, взятых на прокат, а в солидных домах-автоприцепах. Это были охотники за сокровищами. При лопатах и прочем инструментарии – все, как положено.

За исключением легендарного Крота, никто из приезжих не пытался производить раскопки на территории Ренн-ле-Шато (во всяком случае, не в открытую – все знали, что означает «Les Fouilles sont Interdites»), но в окрестностях было немало других интересных мест. Куда ни сунься, везде сплошные укромные уголки, потайные пещеры, таинственные расщелины – иными словами, тысячи и тысячи естественных тайников, где можно надежно припрятать золото, драгоценные камни или что там еще, не говоря уже о тайниках рукотворных – любая яма, прикрытая слоем земли, могла оказаться золотоносной.

Охотники за сокровищами не тратили время на осмотр местных достопримечательностей: церкви, кладбища и музея. Они там уже побывали, и все присмотрели, и прикупили себе футболки (15 евро в сувенирном киоске, три разных рисунка в ассортименте, размеры S, M, L и ХЬ), но все равно «зависали» в деревне. Похоже, что все они знали друг друга уже давно – собирались большими компаниями, курили, смеялись и говорили о чем-то своем. Они сразу же выделялись среди обыкновенных туристов: загорелые, вечно растрепанные, с горящими глазами и обветренной кожей, вся одежда заляпана грязью. В основном это были французы, но попадались также англичане, испанцы и итальянцы. По отношению друг к другу (да и ко всем остальным) они вели себя вежливо и дружелюбно, но напряжение все равно чувствовалось. Что-то было такое у них в глазах… Сперва я подумал, что это жажда: жажда денег, жажда богатства. Но потом понял, что дело не в этом. Люди, которые всерьез жаждут денег, не ищут сокровища с лопатой в руке. Шансы слишком малы.

Мы разговорились с одной супружеской парой, и они сказали, что приезжают в Ренн-ле-Шато по пять раз в год – «а иногда даже чаще» – начиная с 1980 года. Они живут в Труа, примерно в четырехстах милях от Парижа.

– Это место, оно как магнит, – заявили они. – Стоит один раз приехать, и все. Больше уже не отпустит.

Скэбис спросил, удалось ли им что-то найти за их сотню с чем-то поездок в Ренн в течение последних двадцати пяти лет.

– Ничего, – был ответ.

В другой раз, когда мы сидели в «Синем яблоке» с Аленом Фера и тамплиером Тони, в ресторан вошел крупный мужчина с сучковатой палкой наподобие посоха древних пилигримов. Они явно были знакомы с Аленом, и Пилигрим без церемоний подсел к нам за столик и тут же включился в разговор. Он был французом и не говорил по-английски, хотя это было не важно – нас он как будто бы и не заметил. Едва усевшись за столик, он повернулся к нам спиной и заговорил с Аленом причем его голос звучал возбужденно и даже как-то надрывно. – Он говорит Алену, – перевел нам со Скэбисом Бельи, – что нашел какое-то древнее захоронение на горе Бланшфор говорит, что искал его не один год. Наверное, поэтому он такой возбужденный. И даже как будто слегка не в себе. Так, погодите. Теперь он говорит, что есть одна небольшая проблема. Могила затоплена. Вся залита водой.

– Надо будет откачивать воду, – сказал Пилигрим.

– И как ты себе это мыслишь? – спросил Тони. – На Бланшфор не поднимешь электронасос. То есть насос, может быть, и поднимешь. Но к нему нужен еще генератор.

– Буду откачивать вручную. – Пилигрим сжал руку в кулак и изобразил движение рычага. – Дня три займет, может, больше. Но оно того стоит. Это точно то самое место.

Ален кивнул и пожелал ему удачи.

– Я знаю эту могилу, о которой он говорил, – сказал нам Ален, когда Пилигрим ушел. – Ее уже находили раз пятьдесят. Каждый раз, когда ее кто-то находит, она вся залита водой. Воду откачивают вручную, как раз дня за три, но там нет никаких сокровищ. А потом, когда ее снова находят, она снова залита водой. Но если сказать человеку, что там нет сокровищ, он мне? поверит? Угадайте с трех раз.

Мы виделись в Аленом Фера почти каждый день. Когда бы мы ни приезжали в Ренн, с утра пораньше или ближе к вечеру, мы обязательно с ним встречались. Видимо, это была компенсация за первые дни, когда мы уже начали задаваться вопросом; а существует ли Ален Фера в действительности? Зато теперь у нас складывалось впечатление, что он целыми днями гуляет по Ренн-ле-Шато, дожидаясь, когда мы приедем.

Иногда Ален устраивал нам импровизированные экскурсии по церкви и кладбищу. Иногда мы просто сидели в «Яблоке», «или вино и беседовали. Часто нам приходилось обращаться за помощью к Бельи (я даже не знаю, что бы мы делали без его переводческих талантов), хотя при всякой удобной возможности Ален старался общаться с нами по-английски. Иной раз я сам выдавал ему несколько фраз на французском – в плане укрепления культурных связей между странами объединенной Европы, – и Бельи неизменно пересказывал их Алену, чтобы он все-таки понял, что я пытался сказать.

Хотя языковой барьер, безусловно, мешал разговору (два шага вперед, шаг назад), беседы у нас получались насыщенные. Знания Фера о Ренн-ле-Шато были поистине необъятными. Впрочем, это и неудивительно. В первый раз он приехал в Ренн еще в 1968-м. В 1984-м он два месяца прожил на вилле Бетания, а еще через пару лет работал в Башне Магдале, используя ее в качестве студии. Как оказалось, Ален был не только писателем и иллюстратором, но еще и скульптором, и в этом качестве участвовал в нескольких реконструкционных проектах в деревне. В частности, он реставрировал статую распятого Иисуса на фасаде церкви.

Во время одной из экскурсий, устроенных для нас Аленом, он показал нам две вертикальные линии из грубо обтесанных камней, вмурованных в кладбищенскую стену рядом с могилами Соньера и Мари Денарно. Мы столько раз были у этих надгробий, но не обращали внимания на камни в стене.

– Это вроде как лестница. Сделана по распоряжению Соньера. Чтобы им с Мари было удобнее подниматься, – объяснил Ален. – Хотите, заберемся наверх?

Ален хитро прищурился, поставил ногу на крест на могиле Соньера, чтобы было сподручнее перебраться на «лестницу», и полез вверх по стене, используя в качестве опоры торчащие камни (и повергая в ужас благочинное семейство немецких туристов, случившихся неподалеку). Наверху Ален уселся, свесив ноги со стены. Скэбис поднялся к нему по соседнему ряду камней.

– Тут можно спуститься с другой стороны. Прямо в сад Соньера, – продолжал Ален. – С той стороны стена не такая высокая, потому что здесь холм. Соньер часто так развлекался. Если он был на кладбище с кем-нибудь из гостей, он говорил им; «Идите в сад, а я подойду через пару минут». И вот гость возвращается к воротам, обходит церковь, заходит в дом и проходит в сад, где его уже дожидаются Соньер с Мари, которые перелезли через стену. Но гость-то об этом не знает. Он удивляется: «Как же так? Как вы меня обогнали?! Это решительно невозможно!» А Соньер лишь загадочно улыбается и молчит.

Да, веселый святой отец. Собственно, поэтому он нам и нравился. Прикольный был дядька, а мы таких любим. Нам со Скэбисом он представлялся этаким умеренным панком в рясе. Человек жил в свое удовольствие, ни в чем себе не отказывал. Никто не знает, как оно было на самом деле, но нам со Скэбисом нравилось думать, что он и вправду крутил любовь с Эммой Кальве и, вполне вероятно, со своей молоденькой служанкой. Нам очень нравилась история о том, как епископа Каркассона, монсеньора Фелйкса-Эсьена Бийара, едва не хватил удар, когда он увидел церковь Марии Магдалины после ее реконструкции, проведенной Соньером, даже если вся эта история – сплошная выдумка. На самом деле, согласно некоторым источникам, Бийар горячо одобрял и поддерживал все, что происходило в Ренн-ле-Шато, – по той простой причине, что от Соньера ему поступали немалые суммы. Разумеется, «на нужды церкви».

Может быть, это тоже выдумки. Однако доподлинно известно, что в 1902 году, когда после смерти Бийара епископом Каркассона стал монсеньор Поль-Феликс Босежур, положение Соньера разительно переменилось. Новый епископ донимает Соньера расспросами о финансовом состоянии его прихода и упорно пытается вызвать его в Каркассон, однако наш хитроумный кюре столь же упорно не едет – разумеется, каждый раз у него находились веские причины, причем подтвержденные документально, а именно справками о слабом здоровье, которыми Соньера снабжал его добрый друг доктор Рошар из Куазы, – и так продолжается целых семь лет. Невероятно, но факт.

Наконец в 1909 году монсеньер Босежур обвиняет Соньера в том, что он берет деньги за службы. В то время это была распространенная практика среди католических священников: прихожане заказывали молебны во здравие или за упокой своих близких и платили за это деньги. Но Босежур утверждает, что Соньер берет деньги за мессы, которые не служит. Он отстраняет Соньера от выполнения обязанностей кюре в Ренн-ле-Шато и переводит его в другой сельский приход в двадцати пяти милях от Ренна. Однако Соньер никуда не едет – даже когда в деревню прибывает священник, назначенный ему на замену, некий Анри Марти. Причем новый кюре так и не смог поселиться в Ренн-ле-Шато. Таким образом, сразу стало понятно, на чьей стороне были симпатии прихожан. Марти снимает комнату в Куазе и каждый день ходит в Ренн и из Ренна пешком. Мало того, каждое воскресенье он проповедует в пустой церкви. Соньер же тем временем служит воскресную мессу прямо в саду виллы Бетания, где, собственно, и собирается вся паства.

Алтарь, установленный Соньером в консерватории на вилле, стоит там до сих пор. Как-то раз мы со Скэбисом и Аленом сидели в консерватории, смотрели на башню в дальнем конце сада, и Скэбис вдруг заговорил про лестницу, которая до недавнего времени проходила по внешней стене круглой угловой башенки на крыше квадратной Магдалы. Он вообще помешался на этой лесенке, тем более когда стало понятно, что никто точно не знает, для чего она предназначалась.

– Я уже начинают думать, что это заговор. Хрен с ними, с пергаментами, стертыми эпитафиями и таинственными письменами, – но что там с этой ебучей лестницей?

– Ответ содержится в самом вопросе, – улыбнулся Ален. – Ключевое слово «ебучей». Собственно, поэтому ее и убрали. Парочки забирались на крышу башенки и сношались. Крыша у башенки круглая и слегка вогнутая, так что в смысле интимных игрищ место очень удобное.

– А Соньер с Эммой Кальве, они тоже туда забирались для этих целей? – спросил Скэбис.

– Нет никаких доказательств, что они вообще были знакомы, – сказал Ален. – Это красивая история, но скорее всею выдуманная.

– А Мари Денарно? Что у них было с Соньером? Был них башенка, образно выражаясь?

– Тут все очень непросто, – сказал Ален. – Одни утверждают, что Мари была только служанкой Соньера. Только служанкой – и все. Ну, или домоправительницей. В общем, вы поняли. Другие считают, что да, Мари была домоправительницей, но еще и любовницей. Так сказать, совмещая приятное с полезным. А как оно было на самом деле? На самом деле Мари была для Соньера не просто служанкой. Ну, или домоправительницей.

Мы со Скэбисом понимающе переглянулись. Мы нисколько не сомневались, что Мари была любовницей Соньера. Несомненно, у них были близкие отношения – Соньер открыл Мари свою страшную тайну и оставил ей по завещанию все, чем владел, – и было бы логично предположить, что эта близость строилась, скажем так, на интимной основе. Юная впечатлительная девица и красивый кюре, который жил по своим собственным правилам и плевал на все нормы и установления, если они ему не подходили, живут под одной крышей, в маленькой деревушке, затерянной в диких краях… вывод напрашивался сам собой. Не зря же жители Ренн-ле-Шато за глаза называли Мари «Мадонной Соньера». Но то, что сказал нам Ален, стало для нас неожиданностью.

– Мари была не просто служанкой Соньера. Она была его дочкой.

– Что? – растерянно выдавил я.

– Это вы так пошутили? – осторожно поинтересовался Скэбис.

– Ни в коем случае.

– Наверняка пошутили. Ален покачал головой.

– Мари была дочкой Соньера, и тому есть доказательства.

Впрочем, Ален не стал уточнять, что это за доказательства. А мы со Скэбисом так растерялись, что и не стали его допытывать. Но почему ни в одной книге о Ренн-ле-Шато нет ни единого упоминания о том, что Мари Денарно была дочкой Соньера? Почему сам Ален не развил эту версию в своих собственных книгах? Что-то тут было не так. Может быть, они вправду решил приколоться?

Мы со Скэбисом весь день обсуждали эту убойную новость. Собственно, если задуматься, все сходилось. Мать Мари, Александрина, жила в Эсперазе, меньше чем в миле от той деревни, где родился Соньер. Если считать по годам, Соньер, пусть и с некоторой натяжкой, вполне мог быть отцом Мари. Мари Денарно умерла в январе 1953 года в возрасте восьмидесяти пяти лет. Мы со Скэбисом подсчитали, что самое раннее, когда ее могли зачать, – это апрель 1867-го. Соньеру тогда было пятнадцать. Конечно, неплохо было бы заглянуть в архив, в книгу записей актов гражданского состояния за тот период, но это было никак невозможно, поскольку все документы вплоть до начала двадцатого века сгорели во время пожара.

На следующий день после завтрака мы со Скэбисом засели у меня в номере и опять принялись обсуждать вчерашнюю новость о вероятном отцовстве Соньера. Я как раз излагал свои мысли по этому поводу, как вдруг в открытое окно влетела пчела и стала кружиться у меня над головой. Это был поистине гигантский экземпляр. Я таких в жизни не видел. Пчела явно примеривалась, как бы сесть мне на голову. Я резко дернулся и услышал, как подо мной что-то треснуло. Одна из ножек кровати надломилась, и я упал на пол.

– Ты чего? – спросил Скэбис, помогая мне подняться.

– Там такая большая… большая… – Я обвел взглядом комнату. Мое помешательство на пчелах весьма веселило Скэбиса и Бельи, и мне не хотелось лишний раз выставлять себя идиотом. Пчела обнаружилась на подоконнике. Невозмутимо жужжа, она вылетела наружу, показав мне свою полосатую задницу.

– Кто большая?

– Большая бегемотина в оранжевом берете, – это был идиотский ответ, но ничего лучше с ходу не придумалось.

Бельи решил, что хозяйке гостиницы вовсе незачем знать про сломанную кровать. Он предложил починить ее самостоятельно. Так мы и оказались в магазине скобяных товаров в Эсперазе – приехали за гвоздями. На той же улице, где магазин была городская мэрия. Буквально через дорогу. Мы решили зайти и спросить о сгоревших архивах. Чем черт не шутит, а вдруг где-нибудь сохранились копии? Или хотя бы какие-то записи? Может, кто-нибудь что-нибудь знает?

В фойе было пусто. Из мебели присутствовала лишь конторка администратора, за каковой конторкой восседала томного вида красавица с огромными глазами и роскошным бюстом. Бельи тут же переключился в режим «обаять-покорить», и уже через пару минут красавица поставила локти на стол и подперла подбородок руками. Она хлопала длинными пушистыми ресницами и улыбалась всему, что говорил ей Бельи. Я уже начал всерьез опасаться, что Бельи забыл, зачем мы вообще сюда зарулили, но тут красавица обернулась и открыла шкафчик у себя за спиной. На верхней полке стояли древнего вида книги с годами на истершихся корешках.

– Мы были уверены, что все архивы сгорели, но вот они, милые. В целости и сохранности, – сказал Бельи нам со Скэбисом. – Здесь все записи по Эсперазе и ближайшим селениям, включая Ренн-ле-Шато. Можете изучать хоть до вечера.

Мы со Скэбисом больше часа просматривали рукописные архивы. Надо сказать, мы слегка обалдели от такого поворота событий. Мало того, что архив не сгорел, так он еще находился в открытом доступе. Шкаф, в котором хранились регистрационные книги, кажется, даже не запирался.

Вот что мы обнаружили: Мари Денарно родилась в августе 1868 года, и была дочерью Александрины Марэ, двадцати пяти лет от роду, и Гильома Денарно, двадцати восьми лет от роду, чей род занятий был обозначен как «шляпных дел мастер». Это значит, что когда Александрина забеременела, Соньеру было почти шестнадцать. Возраст Александрины явно не соответствовал версии о том, что у них с Соньером была страстная юношеская любовь, однако не исключал вероятности интимной связи между ними. И особенно если учесть любопытное обстоятельство, что мы так и не нашли записи о заключении брака между Александриной Марэ и Гильомом Денарно (а мы просмотрели все очень внимательно, вплоть до начала 1850-х годов).

Разумеется, я допускаю, что мы могли пропустить эту запись. Также не исключено, что Ален посмеялся над нами, а мы, два придурка, купились. Но как бы там ни было, эта внеплановая поездка в Эсперазу оказалась весьма продуктивной. Она лишний раз подтвердила, что во всем, что касается истории Ренн-ле-Шато, кто-то явно пытается напустить дыма, а все остальные, кто более или менее посвящен, этот дым разгоняют. Причем разгоняют не в смысле, чтобы он развеялся, а чтобы распространился как можно дальше. А дым, он бывает и без огня.

Для таких худосочных товарищей Скэбис с Бельи как-то уж слишком прожорливы. Но у них очень разное отношение кеде. Скэбис любит вкусно и много покушать, но в основном он рассматривает пищу как топливо для организма – источник энергии для активной жизнедеятельности. А Бельи, он настоящий гурман. Причем не только в еде как таковой, но и в процессе ее поглощения. Даже когда у него на тарелке не остается вообще ничего, он еще долго сидит за столом просто так. По-моему, это уже психоз.

Может быть, их отношение к еде обусловлено национальной принадлежностью: типично английское и типично французское, – но оно хорошо иллюстрирует прямо противоположный подход ко всей нашей поездке в Лангедок. Скэбис встает раньше всех. Он всегда самым первым поднимается на вершину горы, на вершину башни – на вершину всего, у чего есть вершина. Он всегда впереди, только что не на белом коне. Угнаться за ним невозможно – и это притом, что он ходит в домашних шлепанцах. Скэбис – человек исполняющий миссию. А Бельи просто приехал на отдых.

В частности, он вдруг решил, что на отдыхе обязательн нужно устраивать пикники, и тут же назначил себя на должность Царя пикников и весьма резво приступил к исполнению своих обязанностей.

– Мы скоро разоримся на ресторанах, – объявил он как-то утром, после чего взял за правило каждый раз собирать в дорогу корзину (роль корзины у нас исполняла хозяйственная сумка) с едой. Это были простые, что называется, деревенские яства – хлеб, сыр, ветчина и непременная бутылка красного, – но нам со Скэбисом нравилось, и особенно в те дни, когда на Плейс-Дени устраивали базар и можно было, практически не выходя из дома, накупить свежих груш, яблок и помидоров. А как-то раз мы купили на том же базаре большой ананас размером с голову новорожденного слоненка.

В день ананаса мы решили устроить пикник в лесу неподалеку от деревни Ренн-ле-Бэн, на другой стороне (если считать от Куазы) холма Ренн-ле-Шато. Дорога в Ренн-ле-Бэн проходит по лесу, вдоль реки Саль, притока Оды. Тут же находятся горячие целебные источники, известные еще со времен Рима. Во времена Соньера приходским священником в Ренн-ле-Бэне был Анри Буде. Известно, что они с Соньером поддерживали дружеские отношения, несмотря на диаметрально противоположные характеры. Если Соньер (как мы решили со Скэбисом) был предтечей панков, то Буде представлял собой тип тихого интеллигента-интеллектуала. Он был на пятнадцать лет старше Соньера. И что характерно, как и Соньер, аббат Буде был человеком весьма состоятельным – уж всяко более состоятельным, чем «положено» скромному сельскому кюре в глубинке. Согласно приходно-расходной книге, предположительно принадлежавшей Буде, в период между 1885 и 1895 годами он истратил немалые деньги на нужды прихода и передал семь миллионов франков – совершенно безумную по тем временам сумму – монсеньору Бийару в бытность последнего епископом Каркассона.

Быть может, Соньер и Буде были связаны общей тайной? Очень даже логичное предположение. Два богатых кюре в двух соседних приходах… наверняка они, что называется, черпали из одного источника. Скэбис однажды высказался в том смысле, что мы, вполне вероятно, имеем дело с парочкой гангстеров типа героев Мартина Скорсезе, разве что гангстеров в рясах. Кстати, мысль. Если бы Скорсезе взялся снимать могло бы получиться чумовое кино! Допустим, мрачного и сдержанного Буде сыграл бы Роберт Де Ниро, а молодого нахального Соньера – Рэй Лиотта. Но не будем отвлекаться. Некоторые ренньерцы считают, что их партнерские отношения были не совсем равными. Они утверждают, что сокровища принадлежали Буде, и тот давал деньги Соньеру – так сказать, был ему добрым и щедрым наставником, – и что именно Буде очень подробно разъяснил Соньеру, как должна выглядеть обновленная церковь Марии Магдалины в Ренн-ле-Шато.

– Допустим, что так все и было на самом деле, – сказал Скэбис. – Но тайна так и осталась тайной. Соньер брал деньги у Анри Буде? Замечательно. А где их брал сам Буде?

В саду аббата Буде нет никаких башен. Он не строил роскошных домов, и про него не ходили слухи, что он нарушает обет целомудрия с оперной примадонной. На самом деле в отличие от Соньера об Анри Буде известно немногое, и, быть может, поэтому он играет в нашей истории второстепенную роль. Однако мы знаем, что Буде написал четыре книги, в том числе «La Vraie Langue Celtique» («Подлинный язык кельтов»), лингвистический трактат на 300 страницах, опубликованный за счет автора в 1886 году, то есть через год после того, как Соньер принял приход в Ренн-ле-Шато. В этой книге Буде пытается доказать, что английский и окситанский (или язык «ок», Langue d'Oc, от которого происходит название Лангедок) являются теми самыми изначальными праязыками, от которых произошли все остальные языки. Концепция, конечно, бредовая, но вот что странно: Буде зачем-то приводит в книге очень подробные описания окрестностей Ренн-ле-Шато и Ренн-ле-Бэн, с детальными картами и рисунками.

Что неизбежно привело нас со Скэбисом к выводу, что «Подлинный язык кельтов» на самом деле представляет собой зашифрованный документ, в котором указано точное местонахождение сокровищ, спрятанных где-то в округе. Как будто нам мало зашифрованных документов!

Буде служил приходским священником в Ренн-ле-Бэн с 1872-го по 1914 год, однако последние годы на этом посту проходили отнюдь не радужно. Как и Соньер, Буде явно был не в ладах с епископом Каркассона монсеньером Босежуром, преемником монсеньора Бийара. В конечном итоге Буде с большой неохотой, но все-таки переехал в Аксат, небольшой городок в нескольких милях южнее. На место Буде в Ренн-ле-Бэн назначили некоего Жозефа Ресканье, после чего Ресканье не прожил и года. В феврале 1915-го его обнаружили мертвым, причем в ночь накануне к нему в дом якобы заходили два неизвестных человека. Ресканье был относительно молод, тридцати семи лет от роду, и после его скоропостижной кончины в деревне ходили упорные слухи, что его отравили.

Быть может, Буде отомстил своему преемнику в лучших традициях Роберта Де Ниро? Но это сомнительно, поскольку в марте того же года Буде и сам отошел в мир иной, и тоже – при очень загадочных обстоятельствах, и вполне вероятно, что «обстоятельства» проявили себя в облике двух таинственных гостей.

На входе в церковь в Ренн-ле-Бэн висит мемориальная доска в память об Анри Буде и Жозефе Ресканье. Собственно, дальше крыльца мы опять не попали, поскольку церковь была закрыта. Уже в третий раз за последние несколько дней.

– Каждый раз, как мы сюда приезжаем, она закрыта, – прищурился Скэбис. – Как-то оно подозрительно.

– По-моему, у тебя паранойя, – заметил я.

– Да черт с ней, – сказал Бельи. – Пойдемте обедать.

Мы проехали чуть меньше мили по дороге сквозь темный еловый лес и свернули на узенькую дорожку – сплошные выбоины и ухабы, – круто идущую под уклон. Опасаясь за шины, мы решили поставить машину и пройти дальше пешком. Скэбис непременно хотел рассмотреть два мегалита с интригующими названиями: Кресло Дьявола и Дрожащий камень, – на гребне холма над деревней.

Во времена Соньера и Буде здесь еще не было леса, и камни были видны издалека. После Второй мировой войны холм засадили соснами, так что теперь разыскать мегалиты стало проблематичнее. Кресло Дьявола – оно как раз такое, каким представляется по названию: громадный валун в форме трона. Разумеется, мы все по очереди на нем посидели. Считается, что это название – Кресло Дьявола – связано со статуей демона в церкви Марии Магдалины в Ренн-ле-Шато. Тамошний демон как будто сидит, хотя никакого сиденья под ним нет.

Судя по карте, с которой Скэбис не расставался ни на секунду, Дрожащий камень должен быть где-то поблизости, в паре сотен ярдов от Кресла Дьявола. В «Подлинном языке кельтов» был рисунок с изображением этого камня, так что мы знали, что именно надо искать. И нашли очень быстро, практически сразу. Его невозможно было пропустить, Он представляет собой громадную перевернутую пирамиду, которую, как утверждают, можно раскачать, если приложить достаточно силы.

– Да, внушительный камушек, – заметил Скэбис.

И тут из леса вышла какая-то женщина. Вернее, не вышла, а выскочила вприпрыжку. Она остановилась только тогда, когда едва не снесла меня с ног. Она что-то сказала мне по-французски, и пока я соображал, что ответить, из-за деревьев вышел мужчина. И тоже что-то сказал по-французски. Я уже собирался его попросить, чтобы он повторил сказанное «plus lentement» – то есть помедленнее, – но тут в разговор вступил Скэбис с его «mon français est terrible*.

Где-то с минуту Бельи слушал нашу беседу, в ходе которой мы все активно выставляли себя идиотами, после чего произнес:

– Что вы мучаетесь? Говорите по-английски.

Оказалось, что это американцы. Муж и жена. Обоим, наверное, чуть за сорок. Оба в очках, в одинаковых длинных шортах и туристских ботинках. Они сказали, что ищут Кресло Дьявола. Как я понял, они достаточно долго ходили кругами: сейчас они вышли к Дрожащему камню уже в третий раз. Слово за слово, и Бельи пригласил наших новых знакомых откушать с нами.

– В рамках программы активного гостеприимства французского Департамента по туризму, – объяснил он. – Мы ловим туристов в лесах и принуждаем их силой принять участие в пикнике.

Мы устроились на свободной площадке между Дрожащим камнем и еще одним мегалитом явно выраженной фаллической формы. Пока Бельи расстилал скатерть и выставлял угощение, мы со Скэбисом занимали американцев светской беседой о приятной погоде и изумительных видах. Они были из Висконсина, из какого-то города под Милуоки. Когда Скэбис достал из рюкзака огромный охотничий нож, оба как-то взбледнули и, кажется, пожалели о том, что не остались в своем городке где-то под Милуоки. Мужчина не отрывал настороженных глаз от ножа, который Скэбис задумчиво вертел в руке, ловя лезвием отблески солнца.

– Это наша обычная процедура перед тем, как прикончить американских туристов, – сказал Бельи, торжественно ставя на скатерть ананас и махая Скэбису, чтобы тот передал ему нож. – Святая традиция. Даже можно сказать, ритуал. Сперва мы едим ананас, а туристы идут на закуску.

Во время обеда Бельи со Скэбисом активно общались с мужем из Висконсина, а я беседовал с женой. Она была вся напряженная и нервная и отвечала на мои вопросы с большой неохотой. Неужели она и вправду поверила, что мы собираемся их зарезать и сварить из них суп иди зажарить на вертеле?! Она сказала, что они с мужем сейчас отдыхают в Испании, но решили на пару дней съездить во Францию. Они давно увлекаются энергетическими линиями и «сакральной географией». Нет, про эти места им ничего не известно. Они вообще в первый раз оказались во Франции. Да, они слышали про Ренн-ле-Шато, но не знают подробностей. На самом деле им это не особенно интересно.

Еда закончилась, темы для разговоров иссякли, американцы поблагодарили нас за угощение и снова отправились на поиски Кресла Дьявола. Как только они ушли, Скэбис высказался в том смысле, что что-то в них было явно не так, в этих америкосах.

– Просто мы их напугали до полусмерти, – ответил я. – И особенно ты со своим маленьким ножичком.

– Да нет же, – настаивал Скэбис. – Этот дядька совсем запутался. То он вообще о Соньере не слышал, то вдруг включается в активное обсуждение «Подлинного языка кельтов». Неувязочка, да. И еще у него промелькнуло упоминание об Асмодее. Он вообще много чего наболтал. Как будто он периодически забывал, что надо играть роль тупого туриста. Актер из него никакой, это факт.

– Скэбис, ты точно больной, – сказал я. – Это самые обыкновенные туристы.

– «Обыкновеннее туристы» – это которые заходят минут на двадцать в музей в Ренн-ле-Шато, после чего идут в бар пить пиво. А если «обыкновенные туристы» носятся по лесам, ищут Кресло Дьявола и эту дуру, – Скэбис указал на Дрожащий камень, – это явно неспроста.

Я снова назвал Скэбиса параноиком, уже третий раз за последние пару часов. Бельи с минуту послушал нашу вялую перебранку, после чего попросил нас обоих заткнуться и предложил раскачать Дрожащий камень. Мысль показалась заманчивой, и мы дружно взялись за ее воплощение. Мы толкали Дрожащий камень с разных сторон. Налегали на него всем телом, издавали натужный рык. Давили плечами, ногами и спинами. Но все без толку.

– И что за фигня? – в сердцах выдохнул я.

– А вы чего ждали? – Бельи расхохотался. – Нет, ребята, вы точно с приветом. Французы – не дураки. Как по-вашему, стали бы люди сюда приезжать, если бы он назывался Камень, который стоит неподвижно, и хрен его сдвинешь? Вы – англичане, они – американцы, и где вы встретились? Здесь, во Франции, в глухой провинции, в темном лесу, у камня… который стоит неподвижно, и хрен его сдвинешь. Туристический маркетинг, как он есть.

Через час мы вернулись в Ренн-ле-Бэн, где зашли в кафе выпить, а я решил заодно и проверить, не открылась ли церковь. На входе в церковь меня ждал сюрприз, а именно наша американская парочка, выходившая из церковных ворот. Они увидели меня, и вид у них стал какой-то… я даже не знаю… смущенный.

– Привет! – Жена из Висконсина улыбнулась мне неестественно лучезарно.

– Привет опять, – сказал я. – Вы были в церкви? Она открыта?

– Закрыта, – сказала жена из Висконсина и поспешно добавила: – То есть, наверное, закрыта. Мы не знаем. Мы просто смотрим.

– Ходили на кладбище? – спросил я, зная, что, если церковь закрыта, больше там смотреть не на что.

Они ответили одновременно.

– Нет, – сказала жена.

– Да, – сказал муж. – Мой прадед похоронен…

– Нет, нет, нет, – перебила жена и твердо взяла его под руку. – Пойдем, дорогой… – Она чуть ли не силой потащила его за собой.

– Ваш прадед?… – крикнул я им вдогонку, но они лишь ускорили шаг. У меня кружилась голова. «Мой прадед похоронен…» и что там дальше? Похоронен на очень похожем кладбище? Похоронен в саду у дома, вверх ногами – для смеха? Похоронен здесь? Он хотел сказать, здесь?! Я слегка пришизел. Его прадед похоронен на этом кладбище?! Я быстро подергал дверь церкви (она оказалась закрытой) и бросился догонять американцев.

Но они словно в воздухе растворились.

Паранойя, похоже, заразна. Следующие два дня я повсюду высматривал нашу американскую парочку. Мне показалось я видел их в Каркассоне, на улице в старой части города – я загляделся в ту сторону и налетел со всей дури на железный доспех «в полный рост», выставленный у входа одной из многочисленных сувенирных лавок со всякими средневековыми причиндалами.

– И у кого паранойя? – прищурился Скэбис.

Я даже не стал на него обижаться. Меня явно что-то тревожило. Я стал плохо спать, тем более что ножка кровати надламывалась как минимум единожды за ночь. Бельи, хоть и считал себя мастером в этом деле, оказался никудышным плотником. Когда же мне удавалось заснуть, мне снились кошмары с участием священников, острых как бритва ножей, стюардесс, гигантских пчел и почему-то – горилл, восседающих на полосатых раскладных стульях. Еще мне снилось, что я постоянно срываюсь в пропасть и падаю – но это, наверное, из-за кровати. Помню один особенно странный сон: я был Гулливером в лилипутском Ренн-ле-Шато, но этот сон объясняется просто. Вечером накануне Ален Фера показал нам свою модель.

Дженни и тамплиер Тони много рассказывали о модели владений Соньера, которую делает Ален. Тони сказал, что пытается уговорить Алена выставить это чудо в верхнем зале «Синего яблока».

– Потрясающее изделие, – сказал он. – Сейчас оно обитает на кухне Алена в полусобранном виде, но все равно на него стоит посмотреть. Если Ален разрешит.

Мы все-таки напросились к Алену в гости. Мы все вместе поехали в Эсперазу и под вечер засели в баре, а когда уже собирались домой, Скэбис сказал:

– Ален, давайте мы вас подвезем до дома. Может, зайдем к вам, раскуримся. – Он достал из кармана пакетик с травой и помахал им перед носом Алена. Это решило дело. Но когда мы уже собирались свернуть на дорогу к Ренн-ле-Шато, Ален сказал, что нам надо в другую сторону. Мы со Скэбисом были уверены, что Ален живет в Ренне, но, как оказалось, несколько лет назад он переехал в Куазу. Причем его дом находился в тридцати секундах ходьбы от нашей гостиницы.

– Ничего себе так… – начал я и почему-то умолк.

– Совпадение? – закончил за меня Скэбис.

– Не употребляйте здесь этого слова, – сказал Ален. – Это не совпадение. Здесь не бывает никаких совпадений. Все, что здесь происходит, все взаимосвязано.

Для меня понятие взаимосвязи означает что-то спланированное заранее, что-то продуманное и преднамеренное. Стало быть, все «совпадения» и странные события, происходившие с нами в Ренне, они не случайны? Все это – части какого-то грандиозного плана, о котором я ничего не знаю и не могу ничего контролировать? Мне это очень не нравилось. По дороге к дому Алена я упорно пытался уговорить себя, что нет ничего странного в том, что Ален живет в двух шагах от нас, – но эти попытки не увенчались успехом. Если это действительно совпадение, то совпадение странное. Хотя, конечно, не такое странное, как пчелы, которые теперь проявляли себя – и в живом виде, и в виде рекламных плакатов и надписей – по несколько раз на дню. Пчелы, определенно, были самым тревожным из всех «совпадений», может быть, потому, что я считал их разума ными. На самом деле.

Первое, что мы увидели, когда зашли в кухню Алена, – его модель. Она сразу бросалась в глаза. Тамплиер Тони был прав. Потрясающее изделие. Детали были разбросаны буквально повсюду, а основной «костяк» стоял на огромном столе, занимавшем большую часть кухни. Церковь, кладбище, дом священника при церкви, вилла Бетания, Башня Магдала – весь «мир Соньера». Сходство было поразительным. Невероятная точность деталей, вплоть до отдельных кирпичиков и черепицы на крышах. Вплоть до каждого дерева, каждого кустика, каждой кочки. Все это великолепие было сделано из бумаги, покрытой специальным лаком. Оригами под кислотой.

Но самое главное было еще впереди. Держа сигарету в зубах и щурясь от дыма, Ален принялся ворочать какую-то деревянную палку, торчавшую из-под стола под прямым углом, как будто он сидел в лодке и греб веслом. Модель на столе медленно вертелась по кругу – судорожными рывками, с натужным скрипом. Мы застыли с отвисшими челюстями, когда Але» принялся щелкать крошечными рычажками-переключателями» и стены и крыши бумажных зданий раскрылись, и обстановка внутри тоже была точной копией реальности. А в качестве piuce de résistance [7]основное блюдо (фр.).
Ален нажал на кнопку, и в церкви зажглись крошечные лампочки.

Мы со Скэбисом изучали модель очень долго и тщательно. Она была выполнена в масштабе 1:25 и открывала в буквальном смысле новую перспективу на церковь и все владения Соньера, тем более что Ален учел все детали, и среди них было немало таких, о которых мы даже не подозревали, пока не увидели их на модели. Например, подземный ход, начинавшийся за одним из каминов в доме при церкви и проходящий под церковью, или крошечный глазок в стене спальни, сквозь который просматривалась вся церковь. Причем этот глазок было никак невозможно заметить со стороны, потому что он располагался посреди витиеватого барельефа на западной стене. Рядом с фигурой старушки с зонтиком, если это хоть сколько-нибудь важно.

– И сколько вы все это делали? – спросил Скэбис.

– Она еще не закончена, – сказал Ален, открывая бутылку вина. – Думаю, через год я завершу. А так я ее делаю уже восемнадцать лет.

Потом Ален показал нам свою библиотеку: древние пыльные книги, пожелтевшие карты, стопки выцветших фотографий и толстые папки, набитые бумагами. Скэбис спросил про Александрину Марэ и Гильома Денарно, и Ален сказал, что они несколько лет жил и в доме при церкви вместе с Соньером и Мари, и показал нам план дома с обозначением комнат: «Chambre de Sauniere», «Chambre de Marie» и «Piece Famille Denarnaud». Когда мы спросили про Башню Магдалу, он показал нам фотографию Франсуа Миттерана, стоящего на башне. Снимок был сделан за пару дней до того, как Миттерана выбрали президентом Франции в 1981 году. Когда мы спросили Алена, xoрошо ли он знает Генри Линкольна, он отвел нас к себе в кабинет, где на стене в элегантной рамке висела гигантская копия зашифрованных пергаментов Соньера, которую, как сказал Ален. ему подарил сам Генри. Ее сделали для самой первой телепередачи, посвященной загадке Ренн-ле-Шато, которую Генри Линкольн снимал для Би-би-си. А когда Скэбис просил про Сионскую общину, тайное общество, о котором предположительно упоминается в первом зашифрованном документе – «Это сокровище принадлежит Дагоберту II королю и Сиону», – Ален не на шутку разволновался. Он обратился к Бельи по-французски и говорил минут пять, после чего перешел на английский.

– Я хранитель Ренн-ле-Шато, – объявил он. Его глаза полыхали огнем. Он обвел нас пламенеющим взглядом и поднял указательный палец кверху. – Сейчас я скажу одну вещь, которую вы должны знать. Говорят, что здесь спрятаны сокровища. Деньги. Поэтому люди сюда и едут. Ну да! Разумеется. Вы тоже, должно быть, приехали искать сокровища. И это правда. Здесь есть сокровище, и есть деньги, и они могут стать вашими. Это не так уж и трудно! Да! Поверьте мне. Они могут стать вашими!

Но… – Он опять поднял палец, – Это еще не все. Здесь есть не только сокровище. Здесь очень опасно. Поэтому остерегайтесь. Силы, хранящие Ренн-ле-Шато… с такими вещами не шутят. Все говорят о сокровищах, но никто не говорит о тьме. Тьма настигнет того, кто получит сокровища.

Я не понял, о чем говорил Ален, и решил, что мне лучше об этом не знать. Однако его загадочные слова никак не шли у меня из головы. Теперь мне стало еще тревожнее, еще неуютнее.

На следующий день Скэбис с Бельи вдруг почувствовали себя плохо. Их постоянно тошнило, и оба все утро пугали белого друга. Бельи возлагал вину на тяжелое пищевое отравление, а Скэбис – на Бельи. Впрочем, вскоре после полудня у них все прошло, но настроение было безнадежно испорчено. Мы все ходили какие-то раздраженные и постоянно друг на друга срывались. Вечером, когда мы ехали по узкой горной дороге, на проезжую часть выскочило большое четвероногое животное. Скэбису показалось, что это был волк, а мне – что дикий кабан. Мы спорили больше часа. Даже Бельи сказал свое веское слово – хотя он спал на заднем сиденье и зверюгу вообще не видел.

В общем-то неудивительно, что мы все были такие нервные. Мы пробыли здесь уже долго. Мы проводили все время вместе. А это уже нездоровая практика. Люди должны отдыхать друг от друга. И потом, я до сих пор очень смутно себе представлял, что мы здесь делаем. Не может же Скэбис на полном серьезе искать сокровища! Хотя зная Скэбиса… но лично мне не хотелось бы в этом участвовать. Тем более если к сокровищам прилагается «тьма». Меня лично тьма не прельщает.

На следующей день после диспута о волке/кабане мы решили съездить в Нарбонн, где Соньер преподавал в семинарии до того, как его перевели в Ренн-ле-Шато. Я был за рулем, и, помню, меня поразило, что на шоссе так много машин. В частности, грузовиков. Мы ехали по крайней левой полосе, всю среднюю полосу занимали монументальные автопоезда, а что творилось на крайней правой, я даже не видел. И вдруг руль затрясся. То есть не то чтобы затрясся, а так – слегка задрожал. Я глянул в зеркало заднего вида, потом посмотрел на спидометр. Стрелка показывала 140 км/ч – это я помню отчетливо, а все, что было потом, слилось в какое-то размытое пятно. Руль задергался у меня в руках. Как будто кто-то невидимый схватил его и резко крутанул вправо, и сразу же – влево, а потом опять вправо. Я еще даже не понял, что происходит, а машину уже повело, и она накренилась на двух колесах.

Я отчетливо слышал визг тормозов. Сначала – с одной стороны от машины, потом – с другой. Я сбросил газ и попытался призвать к порядку взбесившийся руль. Если мне не удастся справиться с управлением, мы можем перевернуться. И даже наверняка перевернемся. А автопоезд, который мы только что обогнали, уже приближался – причем на приличной скорости. Скэбис что-то кричал, но я почему-то не разбирал слов. Я хотел взглянуть в зеркало, и тут что-то ударило меня по голове. Сбоку, чуть выше уха. Голову обожгло болью, что-то теплое потекло тонкой струйкой по шее. Я поднял глаза к зеркалу заднего вида, но так и не посмотрел в него – взгляд уперся в алые кляксы, разбрызганные по лобовому стеклу.

Кто-то кричал:

– Бляааадь!

Может быть, даже я сам.

 

6

Брентфорд

Значит, ты не шутил про оружие?

Не знаю, как у меня получилось. На самом деле не знаю. Но я все-таки справился с управлением. Машина встала на все четыре колеса. И даже поехала более или менее по прямой.

Я уже попадал в очень похожую ситуацию, лет десять назад на въезде в Лондон на шоссе М4. Все было нормально, и вдруг… я даже не знаю, как это назвать. Один миг – и все превратилось в хаос. Это была массовая авария, машин на двадцать, если вообще не на тридцать. Моя машина въехала передом под грузовик, но сам я отделался легким испугом и незначительными царапинами. Мне повезло. В той аварии были погибшие, много погибших.

Мне потом еще долго снились кошмары – и до сих пор снятся, хотя уже не так часто. Помню, я словно выключился на мгновение, а потом прямо передо мною возник грузовик. Я попытался его объехать, но было уже слишком поздно. Я это понял и направил машину прямо под грузовик, давя на тормоз и надеясь на лучшее. В таком положении человек может только надеяться – все остальное уже от него не зависит. У тебя есть доля секунды на то, чтобы принять решение, которое кажется тебе наиболее правильным, а потом остается лишь верить и надеяться на удачу, или на ангела-хранителя, или на Господа Бога.

Там, на шоссе между Каркассоном и Нарбонном, я старался не думать о боли, разрывающей голову. Стиснув зубы, я мертвой хваткой вцепился в руль и надеялся на лучшее. Головной грузовик автопоезда, который мы только что обогнали, уже поравнялся с нами на средней полосе, а потом – дай Бог водиле здоровья и долгих лет жизни! – сбросил скорость и стал отставать, включив аварийную сигнализацию, чтобы предупредить об опасности машины, которые ехали сзади. Водитель грузовика на крайней правой полосе тоже оказался глазастым и сообразительным: он затормозил и включил аварийку. Теперь обе полосы были свободны, и мне удалось вырулить на обочину.

Бельи выскочил из машины еще до того, как она полностью остановилась. Я схватился за разбитую голову и позволил себе поморщиться. Скэбис, сидевший сзади, наклонился вперед и похлопал меня по плечу.

– Ты как там? Нормально? – спросил он. Скэбис знал про аварию на М4 и про мои последующие кошмары. Я обернулся к нему и… рассмеялся. Думаю, это было нервное. Хотя Скэбис, облитый красным вином, – зрелище поистине презабавное. В одной руке он держал смятый пластиковый стаканчик, в другой – пустую бутылку, перевернутую вверх дном. Он как раз собирался налить себе вина, и тут начался наш бешеный автослалом.

– Ты на себя посмотри, – оскорбился Скэбис. – Половина вина досталась тебе, когда я заехал тебе по башке бутылкой. Кстати, прими мои искренние извинения. Я не нарочно.

Вся машина была залита вином. То есть алые кляксы, разбрызганные по лобовому стеклу… А ведь я всерьез думал, что это кровь.

– Задняя шина, – крикнул Бельи, когда мы со Скэбисом выбрались из машины. Его было почти не слышно за ревом пролетающих мимо машин. – Ей, похоже, кирдык.

«Кирдык» – это еще мягко сказано. Длинные дырки, похожие на разрезы на твердой резине, были даже побольше, чем на драных джинсах Скэбиса.

Скэбис с Бельи принялись менять колесо. Я присел на металлическое ограждение. Меня трясло мелкой дрожью. Если бы шина лопнула на пару секунд раньше, пока мы еще не обогнали грузовики, мы бы сейчас представляли собой мясной фарш. Мне вспомнились слова Алена («Здесь очень опасно. Поэтому остерегайтесь») и рассказ Дженни о том, как ей несколько раз прокалывали шины, когда она только еще поселилась в Ренн-ле-Шато. Может быть, и нам тоже… Но это была совершенно бредовая мысль. Если бы нам прокололи шину, мы бы заметили это сразу. Нет, Ренн-ле-Шато здесь ни при чем. У нас просто лопнула шина. Это может случиться с каждым. Где угодно, когда угодно.

Я вцепился в эту мысль, как утопающий – в спасательный круг. А потом Скэбис позвал меня:

– Иди сюда, посмотри.

Он указал гаечным ключом на снятую шину. Рядом с ней на асфальте лежала пчела. Очень большая и очень мертвая.

Через день мы со Скэбисом вернулись в Брентфорд. Мертвая пчела стала для меня той самой последней соломинкой, что переломила хребет пресловутому верблюду. Это был уже перебор. На одну пчелу, если угодно. Я понимаю, что это звучит нелепо, но я воспринял ее как знак о грозящей нам всем опасности – знак, которым нельзя пренебречь. Сегодня тебе на обочине шоссе попадается мертвая пчелка, а завтра ты просыпаешься и видишь у своей кровати отрубленную козлиную голову с еще дымящейся пятиконечной звездой, выжженной на лбу. Я достаточно долго пробыл в Ренн-ле-Шато, так что знаю, о чем говорю.

Сменив колесо, мы решили не ехать в Нарбонн и вернулись в Куазу. К тому времени, когда мы подъехали к гостинице, я уже твердо знал, чего хочу. Хочу домой. Прямо сейчас О чем я немедленно объявил своим спутникам. С меня хватит. Я еду домой. И ничто меня не остановит. Весь вечер мы со Скэбисом обсуждали мое решение, и в какой-то момент мне показалось, что он намерен остаться во Франции. Он сказал, что ему нужно время и что он приближается к «критической точке» своего «расследования» в церкви. Я уже и не пытался понять, шутит он или говорит серьезно.

Но в конечном итоге Скэбис решил, что тоже поедет домой.

– А то я что-то соскучился по Вив и по мелким.

На следующее утро мы собрались и поехали в Каркассон, заглянув ненадолго в Ренн-ле-Шато, чтобы попрощаться с Аленом Фера, Дженни и тамплиером Тони. С Бельи мы распрощались на вокзале в Каркассоне: он поехал в Лион на машине, а мы со Скэбисом сели в поезд до Парижа, а оттуда отправились в Ватерлоо.

Дома меня охватили самые противоречивые чувства. С одной стороны, я был рад, что вернулся. Мне было приятно спать у себя в постели, зная, что ночью ножка кровати не надломится подо мной и я не окажусь на полу. Я с удовольствием занимался нормальными обыденными делами – смотрел телевизор, слушал музыку, шарился по интернету – и не забивал себе голову зашифрованными сообщениями и таинственными сокровищами. Я собрал все книги по Ренн-ле-Шато и вернул их Скэбису, не задумываясь. Когда я перекладывал их в картонную коробку, из одной книги выпал сложенный вчетверо листок со списком «Что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль». Я быстро спрятал его в карман – пока Скэбис не видел.

Разумеется, мы рассказали о нашей поездке Роберту Мак-Калламу и всем остальным завсегдатаям «Грифона», но между собой мы почти не говорили о Ренн-ле-Шато. Мы словно приняли негласное решение забыть обо всем, что случилось во Франции, – как это бывает, когда вы с приятелем затеете что-то такое, о чем потом стыдно вспомнить. Наверное, мы оба просто «наелись» Ренн-ле-Шато до отвала. И больше уже не хотелось. Во всяком случае, в ближайшее время.

Я понял, что пора что-то решать с покупкой нового дома. Поездка во Францию нанесла ощутимый удар по моему финансовому благополучию, но у меня еще оставалось достаточно денег, чтобы осуществить свой проект – если вообще ничего не есть до конца года.

Скэбис тем временем увлекся чернильными обезьянками, про которых вычитал в «Fortean Times». Этих крошечных обезьянок, ростом с большой палец на руке взрослого человека, разводят в Китае еще со времен древних императорских династий. Это умнейшие создания, и китайские монахи учили их помогать в скрипториях – смешивать чернила, подносить кисти писцам, переворачивать страницы в книгах. Чжу Си, китайский философ, живший в двенадцатом веке, всегда держал при себе чернильных обезьянок. До недавнего времени считалось, что они вымерли несколько сот лет назад, однако, по утверждению «Fortean Times», они все-таки сохранились в одной из отдаленных провинций Китая.

– Я вот думаю съездить в Китай закупиться, – размышлял Скэбис вслух. – Они тебе тоже понравятся. Они классные. Может, займусь разведением на продажу. Но их нельзя продавать поштучно. Им обязательно нужна компания, иначе они будут скучать. А мы же не хотим, чтобы хорошие звери скучали. Я думаю, лучше всего продавать их в наборе по дюжине. Десять тысяч фунтов стерлингов за набор чернильных обезьянок, сокращенно – НЧО. Слушай, а прибыльное получается предприятие. Хочешь, возьму тебя в долю? Эй, ты вообще меня слушаешь?

Я уже начал всерьез опасаться, что он действительно рванет в Пекин, причем прихватит с собой и меня, но, на мое счастье, Скэбис уже через пару дней охладел к проекту НЧО и занялся изобретательством. В частности, он изобрел приспособление с незамысловатым названием «дощечка»: обыкновенная деревянная доска размером шесть дюймов на фут, предназначенная для укладывания на колени в качестве плоскости для сворачивания косяков. Дощечка такого размера идеально ложится на среднестатистические колени, что Скэбис и продемонстрировал мне с помощью испытательного прототипа, который он выстругал собственноручно. Базовая модель представляла собой просто доску без всяких изысков, но Скэбис уже работал над модернизированной версией класса «люкс» – с продольной выемкой по верхнему краю и маленьким ящичком для продукта. На его чертежах это было похоже на крышку старой школьной парты.

Его второе изобретение пока не имело названия и находилось в начальной стадии предварительно-умозрительной разработки, но уже было ясно, что это будет поистине гениальная штука. Вершина технологической мысли. По сравнению с этим изобретением дощечка покажется примитивным орудием. Чуть ли не обыкновенным куском древесины.

– Эта идея пришла мне в голову, когда мы ходили по кладбищу в Ренне, – объяснил Скэбис. – Представь себе могилу. А теперь представь несколько прижимных устройств, расположенных в стратегических точках на могильной плите и вокруг, которые, если на них нажать, включают запись голоса усопшего. Ну, того, чья могила. Записать можно все что угодно. Например, когда в вазе меняют цветы, из скрытых динамиков раздается: «Ну наконец-то. Большое спасибо». А если кто-то случайно наступит на могилу, включается запись: «Уйди отсюда!» Я думаю, это произведет революцию на рынке ритуальных услуг.

Пока Скэбис строчил длинные письма в Британское общество независимых похоронных контор, у меня тоже появилось новое хобби. На это дело меня вдохновило коротенькое, на три строчки, электронное письмо от Дженни. Я что-то не помню, чтобы я давал ей свое «мыло», но, наверное, давал, раз она написала. А написала она для того, чтобы сообщить поразительное известие: в течение нескольких ближайших недель Марс подойдет очень близко к Земле – ближе, чем за все последние 60 000 лет. В ясные ночи, добавила Дженни в конце, Марс будет виден с Земли невооруженным глазом. Я не знаю, что значило это событие в великом астрологическом замысле мироздания, но в практическом смысле – для одного отдельно взятого меня – это означало боли в затекшей шее после многочасовых наблюдений из окна ванной за очень маленькой, но очень яркой точкой, мерцавшей в безоблачном ночном небе.

Один из этих астрономических сеансов продлился чуть ли не полночи. Собственно, я пошел справить нужду и случайно взглянул в окно. Было уже поздно, начало третьего ночи, и Марс казался таким ярким и близким – близким в очень далеком смысле. Я так и завис у окна. И не только из-за Марса. Небо в ту ночь было просто волшебным: огромное, черное, в искрящейся россыпи звезд. И по небу метались огни – иногда на совершенно немыслимой скорости. Их было несколько дюжин, этих подвижных светящихся точек, в основном белых, хотя среди них попадались зеленые и красные.

Клянусь, я ничего не выдумываю. Я в жизни такого не видел: ни до, ни после. Что это было? Звездопад? Нашествие искусственных спутников? Корабли инопланетных пришельцев? Я наблюдал это чудо часа два как минимум. И мои коты – тоже. Они сидели на подоконнике бок о бок – что само по себе уже чудо – и, не отрываясь, смотрели на небо.

Я был уверен, что на передовицах всех утренних газет появятся сенсационные сообщения о небесных огнях. Я сварил кофе (при этом меня постоянно било током – от всего, к чему я прикасался) и потянулся к радиоприемнику. Почему-то мне было страшно его включить. Но не успел я нажать на кнопку, как снаружи послышались странные звуки, очень похожие на гул вертолета – как оказалось, это и был гул вертолета. Вернее, трех вертолетов: черных, без опознавательных знаков. Они летали над улицей взад-вперед, причем так низко, что чуть ли не задевали крыши. Я вышел в сад через заднюю дверь. Что, черт возьми, происходит?

Вернувшись в дом, я с опаской покосился на радиоприемник. Теперь мне совсем уже не хотелось его включать. Я решил позвонить Скэбису.

– А тебе разве не кинули в ящик листовку? – удивился он. – Ну, что сегодня у нас тут снимают кино? Эпизод «вертолеты над мирным городом». Для «Спецназа». Ну, знаешь. Такой сериал про SAS, совершенно кошмарный.

У нас в районе часто снимают кино. У нас тут есть целый квартал старых викторианских домов, и местный совет с удовольствием пускает туда киношников. Надо думать, за немалое вознаграждение. Не так давно здесь снимали какие-то эпизоды с Питером Дэвисом, бывшим доктором Кто. И что-то такое с Элайджем Вудом, который сыграл хоббита Фродо во «Властелине колец». Роберт тогда отличился и спросил у Элайджи, можно ли посмотреть на его волосатые ноги. Но я снова отвлекся. Хотя Скэбис меня успокоил, разрешив загадку черных вертолетов, меня по-прежнему мучил вопрос о ночной звездной активности. Скэбис сказал, что он спал и вообще ничего не видел.

– Сейчас ведь июль, – сказал он.

– И чего?

– Сезон отпусков, – пояснил Скэбис. – Земля – это Ибица для космических путешественников. Кстати, чаю не хочешь? А то заходи. Тебе какой? «Earl Grey» или обычный?

– Вообще-то я занят…

– И захвати калькулятор. Я тут подумал, что дюжина обезьянок – это как-то маловато для полноценного НЧО. А двадцать – как раз то, что надо. Конечно, цена возрастает, но ведь и обезьян будет больше.

Я открыл было рот, но в трубке уже раздавались короткие гудки.

Не считая загадочного нашествия пришельцев, жизнь постепенно входила в нормальный режим. Попугайчики весело верещали и засирали окрестности. Кошки разгуливали по садам, держа в зубах нерасторопных сверчков. Пятиминутные соло на барабанах сотрясали всю улицу – в любое время дня или ночи. Киношники снимали кино. Главным событием месяца стало явление R2-D2 из «Звездных войн» в закусочной за углом. То есть, конечно, актера, который играл R2-D2, а не самого робота-коротышки. Это был бы уже перебор – даже для нашей округи.

Скэбис так и не дождался ответа от Британского общества независимых похоронных контор, а проект с обезьянками накрылся… как бы это сказать поприличнее… медным тазом, когда выяснилось, что китайским зоологам удалось разыскать один-единственный живой экземпляр этих милых забавных зверюшек. Но дощечка работала исправно. Скэбис держал ее на крыльце, рядом с креслом-качалкой, и всегда брал с собой, когда шел ко мне в гости. Как-то вечером мы сидели у меня в саду, и Скэбис вдруг спросил:

– И как оно продвигается?

– Что продвигается? – Я не понял, о чем он спрашивал.

– Похоже, у нас нет выбора, – продолжал он, пропустив мой вопрос мимо ушей. – Это наш единственный шанс. И ты это знаешь не хуже меня. Я долго думал и пытался понять, в чем тут причина.

– Погоди, Скэбис. Какая причина? Какой единственный шанс?

– У тебя сейчас есть работа?

– Ну… – В перерывах между наблюдением за ночным небом и вялыми размышлениями о поисках нового дома я обзванивал различные редакции и рассылал электронные письма по всем известным мне адресам на предмет поиска работы внештатным автором или редактором, но пока что мои усилия не увенчались успехом. Мой суммарный доход по возвращении из Франции составил 25,56 фунта стерлингов – из-за переиздания в ретроразделе одной моей давней статьи, которую я делал для «Melody Maker» в 1989 году. – Если честно, то нет, – сказал я.

– Я так и подумал. Как я уже говорил, я пытался понять, в чем причина. Я тут сделал кое-какие заметки. – Скэбис достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги, развернул его и прочистил горло. – Сокровища… – начал он.

– Так, Скэбис. Спокойно. – Я поднял руку ладонью вперед, как полицейский, который останавливает поток автотранспорта. – Про сокровища мы не будем. Мне сейчас не до сокровищ. У меня много дел. Ну, ты знаешь. Надо искать новый дом и вообще.

– Можно подумать, ты действительно его ищешь, – фыркнул Скэбис и был полностью прав. Поэтому я не стал возражать. – Сокровища… – повторил он с нажимом.

– Слушай, не надо. Я не знаю, что ты опять затеваешь, но давай без меня. Считай, что в качестве охотника за Граалем я вышел на пенсию.

– Сокровища… – повторил он в третий раз, прожигая меня взглядом.

После чего Скэбис, как я и боялся, заговорил о Ренн-ле-Шато. А мне пришлось это слушать.

Периодически справляясь с бумажкой, Скэбис на протяжении получаса говорил о вероятном источнике богатства Соньера – или, вернее, источниках, поскольку версий было как минимум с десяток. Он говорил о сокровищах Иерусалима, которые римский император Тит вывез из Святой земли в 70 году нашей эры. В 410 году их захватили вестготы и, предположительно, вывезли большую часть в Пиренеи. Он говорил о катарах, спасшихся из осажденной крепости Монсегюр. Согласно легенде, они унесли с собой некую вещь, представлявшую огромную ценность. Он говорил о золоте Меровингов и о неисчерпаемых богатствах тамплиеров. Он говорил о Марии де Бланшфор и аббате Антуане Бигу, который сочинил эпитафию на могиле маркизы и, по мнению некоторых ренньерцев, был автором зашифрованных манускриптов, найденных Соньером в церкви Марии Магдалины. Он говорил об обвинениях, предъявленных Соньеру: что он грабит могилы и берет деньги за мессы.

Скэбис действительно хорошо подготовился. И пока он говорил, а я слушал, мне вдруг подумалось, что я соскучился по Ренн-ле-Шато, и по тамошним людям, и вообще. «Перед мысленным взором встала картинка: вид на Ренн-ле-Шато с вершины Безю, когда вся деревня как будто купалась в золотистом сиянии заходящего солнца.

– Эй, ты вообще слушаешь, или где? – спросил Скэбис, прервав свою речь.

– Слушай, – если я и соврал, то лишь наполовину. – Я тут подумал… э-э… я тут подумал, а почему, интересно, перечисляя вероятные сокровища Соньера, ты ни разу не упомянул о Святом Граале?

– Так, теперь тебя интересует Святой Грааль. А в тот вечер, когда у нас лопнула шина, он тебя как-то не очень интересовал, если память меня не подводит. Я же тебе говорил, что почти подобрался к критической точке. Еще парадней – и мы бы точно его нашли, если бы кто-то не испугался и не запросился домой.

– Ты мог бы остаться, – заметил я.

– Раз мы начали вместе, то и заканчивать надо вместе! – заявил Скэбис. – Ладно, если тебе интересно. Насчет Святого Грааля… – Он пробежался глазами по своим записям и одарил меня лучезарной улыбкой. – Я тут сделал кое-какие заметки…

И профессор Рэт Скэбис пустился в пространные объяснения. Святой Грааль может быть чашей, а может – и блюдом. Он может быть сделан из золота, или из цельного изумруда, или просто из дерева. Это может быть самый обыкновенный камень, а никакая не чаша. Ну, или не блюдо. Это может быть место – Иерусалим, по мнению некоторых средневековых ученых – или духовный символ.

– Может быть, я старомодный болван при полном отсутствии воображения, но мне все-таки кажется, что это чаша, – сказал я, когда Скэбис закончил. – Которая очень неплохо смотрелась бы, ну, например, на каминной полке. И, разумеется, даровала бы вечную жизнь всякому, кто из нее пьет.

Как бы там ни было, Святой Грааль – это поистине священная штука, к которой может приблизиться только тот, кто чист сердцем, светел душою и благороден помыслами. Всем остальным можно не беспокоиться. Так что моя скромная кандидатура скорее всего отпадает. Как, впрочем, и Скэбиса.

– Он перемещается в пространстве по собственной воле и его охраняют благороднейшие из рыцарей, – продолжал Скэбис. – Встают, стало быть, рыцари с утра пораньше, жарят тосты на завтрак, и вдруг кто-то из них объявляет: «Так, ребята Грааль снова исчез, чтоб ему провалиться, прости, Господи». Не доев тосты, рыцари облачаются в доспехи и рыщут по всей округе в поисках Грааля, чтобы вернуть его на место. Представь себе объявление о вакансии: «Срочно требуются рыцари. Работа скучная, ненормированный рабочий день, но есть замечательная возможность получить вечную жизнь. Принимаются только чистые сердцем».

В Библии нет ни единого слова о Святом Граале. Первое упоминание о нем мы встречаем в эпической поэме французского стихотворца Кретьена де Труа, написанной в конце двенадцатого века (как сообщил мне мой ученый друг, сверившись со своими заметками). После этого появилось еще много легенд и поэтических произведений о «Sangraal» или «San Graal», как его называли на старофранцузском. Некоторые легенды связывают поиск Святого Грааля с Британией, королем Артуром и рыцарями Круглого стола, но большинство все же стоит на том, что Грааль спрятан где-то во Франции, причем обязательно в некоем зачарованном замке. В одной из ранних версий легенды, в романе в стихах «Парцифаль», принадлежащем перу немецкого рыцаря и поэта Вольфрама фон Эшенбаха и написанном вскоре после упомянутой выше поэмы Кретьена де Труа, «Замок Грааля» находится в Пиренеях и называется Монсальват (Гора Спасения). По мнению многих, охотников за Граалем, Монсальват из «Парцифаля» – это крепость катаров Монсегюр (Безопасная гора).

– Нет, мы все-таки дятлы, – заключил Скэбис уже на пороге, когда собрался уходить. – Сколько мы пробыли в Ренне. И что нам мешало доехать до Монсегюра?

– Ничего, в следующий раз, – сказал я и туг же пожалел об этом.

Через пару минут я услышал, как хлопнула крышка почтового ящика и что-то упало на пол в прихожей. Тонкая стопка скрепленных листов. Верхний лист сообщал следующую информацию: «Общество Соньера: автобусный тур в Ренн-ле-Шато с Генри Линкольном» – большими буквами, жирным шрифтом. Дата выезда обнаружилась чуть ниже – ровно через полтора месяца. А в самом низу было написано от руки, ярко-зелеными чернилами: «Только что говорил с папой. Он нам придержит два места. Будет круто. Только будь осторожен: парень из ЦРУ тоже едет. Ха-ха». И подпись большими печатными буквами: «РЭТ». Как будто без подписи я бы не догадался.

– Не поеду, – пробормотал я себе под нос. – Делать мне нечего.

Следующие несколько дней я упорно старался не думать о Ренн-ле-Шато. Это было непросто. Пусть я твердо решил для себя, что мне больше нет дела до странного кюре с его неразгаданной тайной, странный кюре с его неразгаданной тайной, со своей стороны, явно не принял такого же решения по отношению ко мне. Как-то утром я включил радио, и оно заиграло «Марию» Джонни Холлидея, в рамках специальной передачи о французской поп-музыке на «Радио-5». Я так поразился, что едва не откусил кончик зубной щетки. На следующий день, разбирая на чердаке всякий хлам, я обнаружил коробку с картонными подставками под стаканы с рекламой французских вин. Я понятия не имею, откуда они у меня взялись. Я видел их первый раз в жизни. И что самое странное, сверху в коробке лежала подставка с рекламой «Ша Нуар», знаменитого парижского кабаре «Ша Нуар», куда, по некоторым данным, захаживал наш добрый приятель Беранже Соньер, когда приехал в столицу показать найденные им пергаменты палеографам из семинарии Сен-Сюльпис.

Также следует упомянуть неожиданное открытие, связанное с «Золотистым сиропом». Я всегда любил сладкое и с раннего детства поглощал «Золотистый сироп Тейт и Лиль» чуть ли не целую банку в один присест. Сколько я перевидал этих банок: зеленых с золотом, со знаменитой эмблемой со львом! Но только теперь я увидел, что над головой спящего льва вьется рой насекомых. Рассмотрев льва внимательнее, я с удивлением обнаружил, что вид у него не совсем здоровый. Я бы даже сказал, что совсем не здоровый. Лев был вовсе не спящим, а дохлым. Я тут же сел за компьютер – искать информацию в интернете. Оказалось, что рисунок на банке связан с библейской историей о Самсоне, силаче с длинными волосами, впоследствии срезанными коварной подругой. Однажды Самсон убил льва. Ну убил и убил, с кем не бывает? Самсон пошел себе дальше, а в теле мертвого льва пчелы устроили гнездо и наделали меда. Отсюда и фирменный лозунг на банках «Золотистого сиропа»; «Из сильною вышло сладкое». Цитата из Библии. Длинные волосы Самсона, источник его нечеловеческой силы, сразу навели меня на мысли о Меровингах, королях-чародеях, волшебная сила которых, согласно легенде, заключалась в их волосах. Плюс к тому пчелы. Как я уже говорил, пчела нарисована на гербе Меровингов. Как-то оно подозрительно…

Я случайно взглянул в окно. Пчелы летали повсюду. Сад гудел, как электрическая подстанция. Они не проявляли агрессии. Тем более что я сидел в доме, а пчелы были снаружи, занимались своими делами. Ну да! Сейчас же июль, середина лета. Самый пчелиный сезон. Держа в голове данное соображение, я с грехом пополам убедил себя в том, что все совпадения в Ренн-ле-Шато – это действительно совпадения, только совпадения, и ничего, кроме совпадений. Это скорее проявление закона красной малолитражки, нежели происки черной магии. Действие этого закона я очень подробно разъяснил Скэбису накануне, когда мы сидели на открытой террасе «Грифона» вместе с Робертом и остальными.

– Ты объясни, что за закон красной малолитражки, – сказал тогда Скэбис.

– Закон очень простой. Если ты постоянно о чем-то думаешь, скажем, о красной малолитражке, куда бы ты ни посмотрел, везде будут красные малолитражки. И дело не в том, что их вдруг стало больше. Просто теперь ты уже безотчетно их ищешь и поэтому замечаешь. А раньше не обращал внимания.

– Типа вот так? – спросил Скэбис с улыбкой, указав пальцем на красную малолитражку, как раз проезжавшую мимо.

Я сказал Скэбису, что не хочу ехать в Ренн-ле-Шато с автобусным туром Общества Соньера. Я даже не стал объяснять причины. Просто сказал: не поеду, и все. Не сказать, чтобы он очень расстроился. Он лишь улыбнулся и пожал плечами. Мне показалось, что он просто мне не поверил.

В конце июня у Скэбиса был день рождения, и запредельно прекрасная Вив в своих неизменных «Мартинсах» решила устроить праздничный ужин в убийственно шикарном индийском ресторане, недавно открывшемся в Брентфорде. Помимо меня, на торжество пригласили Роберта МакКаллама с супругой Катрин и родителей Скэбиса, Джона и Джой Миллер.

Я как раз заворачивал подарок, как вдруг в дверь позвонили. Сперва я подумал, что это Скэбис. Во-первых, это был «его» звонок – долгое и настойчивое «дзииииииинь-дон» в манере бродячих Свидетелей Иеговы, только чуть более угрожающе, – а во-вторых, если кто-то звонил мне в дверь, в девяти случаях из десяти это был Скэбис. Я чертыхнулся, спрятал полузавернутый подарок под диванную подушку и пошел открывать. Я открыл дверь, и меня чуть не сбило с ног здоровенной красной спортивной сумкой, нацеленной мне прямо в лицо.

– Что… – выдавил я.

– Знаете Хьюго Босса? – прогремел голос с той стороны красной сумки. – Знаете Келвина Кляйна? Прошу прощения! А-ХА-ХА-ХА-ХА!

– Привет! – улыбнулся Бельи, выглянув из-за плеча хохочущего Салима. – Мы тебе привезли подарок. Целую сумку духов. Можно, мы у тебя переночуем? Мы приехали на музыкальный фестиваль, который будет в эти выходные. У Салима две точки. Будем кормить народ.

– Не вопрос, – сказал я, отступив в сторону, чтобы дать им пройти в дом. И тут я услышал нарастающий гул голосов в непосредственной близости от моей калитки. Я взглянул на дом Скэбиса и увидел, что Скэбис стоит у окна своей спальни и смотрит на улицу, широко распахнув глаза и закрыв рот рукой. И уже в следующую секунду ко мне во двор повалила толпа, причем давка была почище, чем у турникетов на стадионе в день домашнего матча «Брентфорда». – Э-э… а вас сколько? – спросил я у Бельи.

– Человек десять, наверное, – сказал он, проходя прямиком на кухню. – Ну, может, двенадцать.

На самом деле их было четырнадцать. Почти все – французские алжирцы, как Салим, и в основном молодые ребята лея двадцати, то есть гораздо моложе тех знакомых Салима, с которыми я встречался в Лионе. Как оказалось (Бельи, каналья, так и не потрудился разъяснить ситуацию), вся эта братия вовсе не собиралась останавливаться у меня. Минут через десять, после массового нашествия на туалет, они погрузились в свои микроавтобусы и благополучно отбыли восвояси. Остались только Бельи, Салим и парень по имени Мало.

Бельи с Салимом не терпелось повидаться со Скэбисом, и особенно когда я сказал, что у него сегодня день рождения.

– Знаете Хьюго Босса? – проревел Салим, когда Скэбис открыл нам дверь. Я провел гостей на веранду за домом, а Скэбис пошел ставить чайник. Едва мы уселись, Бельи вскочил и принялся испуганно озираться по сторонам. Он затащил меня в кухню и спросил, не видел ли я его сумку.

– Которая красная спортивная?

– Нет, нет, нет. Такая черная, через плечо. Вот где она, блин? Может, я у тебя оставил? Блин! Надо срочно ее найти.

Пришлось возвращаться ко мне. Черная сумка мирно лежала на кресле у меня в гостиной. Бельи схватил ее, прижал к груди, облегченно вздохнул и упал на диван. Я спросил, что такого важного в этой сумке? Он открыл молнию и протянул сумку мне. Она была под завязку набита деньгами. В буквальном смысле слова.

– В этой поездке я – казначей, – сказал Бельи, доставая из сумки аккуратную пачку банкнот. – Знаешь, чем я занимался в день накануне отъезда? Проглаживал их утюгом. У Салима пунктик: деньги должны быть проглажены. И вот я, как дурак, весь вечер утюжил банкноты. И знаешь, мне даже понравилось. Потрясающие ощущения. Попробуй как-нибудь при случае.

– И сколько там у тебя? – выдохнул я, заикаясь.

– Много. Несколько тысяч – только на аренду палаток. А нам надо еще где-то жить. И закупиться продуктами, которые нельзя увезти с собой. Например, свежим хлебом. Плюс – зарплата сотрудникам. Плюс – бензин. В общем, денег тут много.

Весь вечер Бельи не выпускал сумку из рук. Разумеется, Скэбис пригласил его, Салима и Моло на день рождения, и Бельи сидел в ресторане, держа «казну» на коленях. Я не знаю, что Джон и Джой подумали о Салиме. Поначалу он очень упорно пытался продать им духи. А когда до него наконец дошло, что их это не интересует, он переключился на официанток и принялся совать им в руки крошечные флакончики. В какой-то момент он поднялся из-за стола. Я решил, что ему надо в уборную, но через пару секунд его громовой бас донесся из кухни:

– Могу я сделать вам подарок? Могу я безумствовать ради вас? Прошу прощения! Сегодня платите не вы…

К чести главного менеджера ресторана, ему удавалось удерживать неизменно любезную улыбку. Он даже не попросил Салима отключить мобильный, который звонил постоянно. Во время одного из звонков Салим убрал трубку от уха и громогласно объявил:

– Это моя жена! А-ХА-ХА-ХА-ХА! – Он сунул мобильник Моло. – Я тебя очень прошу, как друга. Послушай женщину.

Мы ушли из ресторана не поздно. Моим французским гостям предстоял ранний подъем: в 4 утра им надо было заехать в пекарню в Хаммерсмите и забрать 2500 батонов хлеба. Едва мы вошли в дом, Салим с Моло развернули спальники и улеглись на полу в гостиной. Бельи сказал, что тоже скоро последует их примеру, но сперва ему хочется покурить. Мы с ним вышли в сад, и – слово за слово – разговор неизбежно добрался до Ренн-ле-Шато.

– Знаешь, я кое-что понял. Там, в Ренне, – сказал Бельи. – Помнишь, Дженни говорила, что дорога наверх к деревне насквозь пропитана волшебством? И пока она говорила, я вдруг подумал, какой же я безнадежно нормальный человек. Да, я гонялся за солнечными затмениями на велосипеде, я таскаюсь с сумкой, набитой свежевыглаженными банкнотами на общую сумму двадцать тысяч фунтов, у меня в жизни было немало безумств, секс, наркотики, рок-н-ролл – рок-н-ролл и наркотики, по большей части за компанию с тобой, – и тем не менее я безнадежно нормальный. Нормальный – в самом обыденном, скучном смысле. А все, с кем я познакомился в Ренн-ле-Шато, они ненормальные. Тоже в самом обыденном, скучном смысле. И вот я подумал… Может быть, в этом-то и заключается главное отличие между людьми? Может быть, каждому приходится сделать выбор, каким ему быть: обыденно нормальным или обыденно ненормальным? А ты бы что выбрал?

Как и положено людям, посвятившим немалую часть своей жизни истории о сокровищах, у Джона и Джой Миллер была золотая машина. Золотой «рено клио». В смысле, покрашенный в золотой цвет. Так и хочется добавить, что у них на капоте стояла серебряная, поразительной красоты статуэтка демона или что решетку радиатора украшал герб с изображением креста тамплиеров, – но не буду выдумывать.

– Папа уехал на пару дней, – сказал Скэбис, когда мы подошли к золотому «рено», припаркованному на подъездной дорожке у дома. – Мама подбросила его в аэропорт по дороге сюда. Ему надо в Швейцарию. В Женеву. По делам. Что-то связанное с оружием.

– Продает? Покупает? – спросил я в шутку.

– Кажется, покупает, – ответил Скэбис без тени улыбки.

Это было где-то через неделю после его дня рождения, и мы с ним собирались в Оксфорд на конференцию какого-то объединения, называвшего себя Группой по исследованию Ренн-ле-Шато. Джой Миллер сказала, что, поскольку она тоже едет на конференцию, мы можем поехать все вместе. Она нас отвезет. Мне совсем не хотелось сидеть в помещении и слушать пространные лекции в такой замечательный солнечный день, но я обещал Скэбису, что составлю ему компанию – в качестве компенсации за отказ ехать во Францию в рамках совместного выезда Общества Соньера. Больше того, чтобы доставить ему удовольствие, я старательно изобразил пылкое нетерпение и буквально запрыгнул на заднее сиденье «рено». На полу под водительским сиденьем валялся журнал. Я поднял его. Это был «Оружейный магазин».

– Значит, ты не шутил про оружие? – спросил я у Скэбиса, который ждал Джой снаружи.

– Какие тут шутки?! Папа давно занимается стрельбой. Из пистолета. Я поэтому его и боюсь. Он вообще классно стреляет. Даже участвовал в Олимпиаде. За команду Литвы.

– Литвы?!

– Ну да. Мой дед был из Литвы. Эмигрировал в Шотландию в начале двадцатого века. Сменил фамилию на Миллер. А какая была, я не помню. Что-то непроизносимое.

Дорога до Оксфорда заняла меньше часа, зато потом мы минут сорок искали место, где поставить машину у Молельного дома квакеров, где Группа по исследованию Ренн-ле-Шато сняла зал для своей конференции. Я ждал чего-то похожего на конференцию Общества Соньера в лондонском Конуэй-Холле, но здесь все было гораздо «интимнее». Кроме нас, было всего шесть человек. Все – мужчины. Четверо – с бородой.

Джой знала всех и представила нас со Скэбисом уважаемому собранию. Один из бородачей оказался Гаем Паттоном, автором «Золотой паутины», одной из самых увлекательных книг о Ренн-ле-Шато из тех, что мне довелось прочитать. Он был в устрашающе коротких шортах, в устрашающе облегающих коротких шортах, и поэтому напоминал футболиста 1970-х годов. Как мне показалось, Джой особенно обрадовалась встрече с Бобом – пожилым джентльменом с полным отсутствием волосяного покрова на голове и лице. Они с Бобом тут же принялись шутить и смеяться.

– Я ведь тебе говорила, поезжай лучше с Обществом Соньера, – сказала Джой и пояснила для нас со Скэбисом: – В последний раз, когда Боб был в Ренн-ле-Шато, он поехал туда с другой группой. И потерял по дороге бумажник. Деньги, кредитные карточки – все. Хотя, с другой стороны… – она опять повернулась к Бобу, – когда ты в последний раз ездил с нами, ты в той поездке лишился зубов.

На самом деле я собирался забиться куда-нибудь в уголок и предаться мечтаниям. Может быть, даже вздремнуть. Но теперь мне пришлось отказаться от этого замысла – слишком мало собралось народу. Гай Паттон, председатель собрания, уселся за стол, заваленный книгами и папками, а все остальные расселись напротив более или менее правильным полукругом. Гай объявил первую тему для обсуждения: значение надписи «Et In Arcadia Ego» на надгробии, изображенном Никола Пуссеном на картине «Аркадские пастухи». Через час, когда я уже пребывал в кризисном состоянии, могущем разрешиться только самоубийством или же умерщвлением всех ближних в радиусе трех километров, участники прений пришли к соглашению, что эта тема не настолько важна, чтобы ее обсуждать. После чего обсуждение продолжалось еще минут десять – видимо, чтобы присутствующие окончательно удостоверились, что тема и вправду того не стоит.

– Надо съездить самим посмотреть на картину, – шепнул мне Скэбис. – Она в Лувре. В Париже. Давай в ближайшее время и съездим. На пару дней.

– М-м-м-м-м-м, – промычал я как можно более неопределенно.

Следующим пунктом программы была объявлена Сионская община – тема, значительно более увлекательная, чем лингвистические построения на основе латыни. Я с большим интересом прослушал доклад о Пьере Плантаре, или Пьере Плантаре де Сен-Клере, как его иногда называют, и о его участии в деятельности Сионской общины. Некоторые исследователи считают, что Плантар, утверждавший, что его дедушка дружил с Беранже Соньером и Анри Буде, был избран великим магистром Сионской общины в середине 1960-х годов. Существуют и альтернативные мнения: Плантара избрали великим магистром в начале 1980-х или не избирали вообще никогда, но зато в 1950-х он получил назначение на должность генерального секретаря, что, конечно, совсем не звучит по сравнению с «великим магистром» и вызывает в воображении образ маленького неприметного человечка в строгом костюме, и уж никак не величественного владыки в развевающемся алом плаще. Но как бы там ни было, личность Плантара для всех остается загадкой.

Почти все сведения об истории Сионской общины почерпнуты из «Секретных досье», собрания документов, отпечатанных для «внутреннего пользования» и подброшенных неизвестным лицом в Национальную библиотеку в Париже в период между 1961 и 1967 годами. Согласно этим документам, Сионскую общину учредили в аббатстве, основанном Годфруа Бульонским на горе Сион в Иерусалиме в конце одиннадцатого века, и изначально она была тесным образом связана с орденом тамплиеров. Там также приводится список великих магистров, или «навигаторов» Сионской общины: двадцать шесть имен, расположенных в хронологическом порядке от 1188-го до 1918 года, в числе которых присутствуют Леонардо да Винчи, Исаак Ньютон, Виктор Гюго, Клод Дебюсси и Жан Кокто. В «Секретных досье» прямо заявлена цель Сионской общины: оберегать род Меровингов, наследников крови королей-чудотворцев, – и среди документов, входящих в досье, представлено обширное генеалогическое древо меровингского рода, на котором отмечен и Годфруа Бульонский, и Пьер Плантар.

В «Золотой паутине» Гай Паттон уделяет немало внимания Пьеру Плантару, и мне было действительно интересно, не появились ли у Паттона какие-то новые сведения. Однажды я сказал Скэбису, что было бы здорово с ним познакомиться. Мне бы очень хотелось своими глазами увидеть живого Меровинга. Плантар был поистине неуловимым, как и подобает руководителю тайного общества, однако за последние двадцать лет он дал несколько интервью для журналов – то есть в принципе, если очень постараться… Но Скэбис тут же охладил мой пыл, сказав, что Пьер Плантар умер в 2000 году.

– Можно прибегнуть к услугам медиума, – сказал Скэбис, когда конференция завершилась и мы вышли на улицу. – А если серьезно, у меня есть знакомый, который наверняка знает много чего интересного о Плантаре и Сионской общине. Это мой старый приятель. Живет в Париже. Можно будет к нему заглянуть, когда поедем смотреть Пуссена…

– Погоди, Скэбис. Какого Пуссена…

– Слушай, я знаю, что ты не поедешь в Ренн-ле-Шато с автобусным туром, но я сейчас говорю о Париже. Только о Париже. Обещаю вести себя хорошо. Я даже шлепанцы дома оставлю. А этот мой приятель, он настоящий эксперт по древним рукописям и книгам. Человек с мировым именем. Корифея букинистической книготорговли. Если он чего-то не знает, значит, этого не знает никто. Можно будет спросить его о «Секретных досье».

– М-м-м-м, – промычал я. – А зовут его как, этого кор фея с мировым именем?

– Бешеный Пес, – сказал Скэбис.

Причем сказал уважительно, как если бы он произнес что-то типа «профессор Роджер Смит» или «доктор Уильям Джонс». Но он сказал не «профессор Роджер Смит» и не «доктор Уильям Джонс». Он сказал Бешеный Пес. Я не знал, плакать мне или смеяться.

 

7

Париж

Вы, ребята, вообще понимаете, во что ввязались!

– Будем заняться развратным?

Девица была блондинистой и грудастой – в предельно коротенькой юбке, больше похожей на пояс. Я пытался не обращать на нее внимания, но это было весьма затруднительно. Она буквально повисла у меня на шее, не давая пройти. Ее губы, блестящие от помады, всосали в себя мое ухо чуть ли не целиком.

– Будем заняться развратным? – повторила она.

Это все из-за Скэбиса. Это он притащил меня в Париж. Это из-за него мы оказались на Пигаль, в этом царстве разврата, залитом ядовито-кислотным неоновым светом – зазывно сверкающем мире стриптиз-баров, секс-шоу, порнокинотеатров, массажных салонов и магазинов для взрослых. У нас за спиной возвышался Монмартр, чьи почти отвесные лестницы и крутые подъемы и спуски мощенных булыжником улиц гарантированно обеспечивают человеку боль в ножных мышцах. Красные крылья мельницы на здании знаменитого «Мулен Руж» вертелись так высоко в ночном небе, что казалось, они доставали до звезд. С того места, где мы зависли, уже была видна вывеска «Ша Нуар» – кабаре, куда в свое время захаживал Беранже Соньер. Говорят, что именно в «Ша Нуар» он познакомился с Эммой Кальве, которая, надо думать, не предлагала святому отцу тут же с ходу «заняться развратным». По крайней мере не в первую встречу.

Собственно, мы со Скэбисом обосновались в этом веселом районе исключительно из-за «Ша Нуар». Честное слово. Кабаре открылось в 1881 году стараниями эксцентричного швейцарца Рудольфа Сали и сразу же превратилось в любимое место парижской богемы – художников, писателей и композиторов, тусовавшихся, как теперь принято говорить, на Монмартре в конце девятнадцатого столетия. В это сообщество, помимо прочих, входили такие люди, как Анри де Тулуз-Лотрек, Эдгар Дега, Поль Верлен, Эрик Сати и Клод Дебюсси. «Бог сотворил мир, Наполеон учредил орден Почетного легиона, а я создал Монмартр», – объявлял Сали при всяком удобном случае. Его кабаре пользовалось популярностью как в артистических, так и эзотерических кругах, и, наверное, стоит упомянуть, что Клод Дебюсси, известный своим интересом к оккультным наукам – и, предположительно, великий магистр Сионской общины, – частенько захаживал в «Ша Нуар».

В 1897 году кабаре закрылось, но его символ остался: черный усатый кот, сидящий на красном прямоугольнике на фоне горчично-желтой стены, по-прежнему украшает бывшее здание кабаре, где теперь располагается отель «Ша Нуар» и магазинчик женского белья с тем же названием. В этом отеле мы со Скэбисом и поселились.

– Пойдем, пойдем, – мурлыкала грудастая блондинка, норовя затащить меня в арку с многообещающей надписью «Живое секс-шоу XXX» над входом в «Эрос». Или «Эротику». Или «Эротоманию» – как-то так. Глянув через плечо, я увидел, что Скэбис находится в не менее отчаянном положении, с той л ишь разницей, что на него наседала брюнетка – равно грудастая и равно настырная.

– Простите, милые дамы, у нас нет времени, – бормотал он, безуспешно пытаясь выбраться из цепких объятий брюнетки. – Мы тут кое-что ищем.

– Все кое-что ищут! – хихикнула брюнетка и еще крепче вцепилась в Скэбиса. – Вы что хотите? Девочку в коже? Латекс-фетиш? Чтобы девочка сделала пи-пи?

– Нет, – сказал Скэбис. – Ты просто не понимаешь…

– Девочку с искусственным членом? Двух девочек? Лесбиянок?

– Э-э… Лесбиянки – звучит заманчиво, – признался Скэбис. – Но нет, спасибо. То, что мы ищем, оно не по этой части. Потому что мы ищем Святой Грааль.

– Он там у нас, наверху, – живо отреагировала блондинка. – Пойдемте, пойдемте.

– Он у вас?…

– Да! Пойдемте!

Мы со Скэбисом переглянулись и одновременно пожали плечами.

– Оно, конечно, сомнительно, – сказал Скэбис. – Но ведь всякое в жизни бывает. Так что, наверное, стоит проверить. По-быстрому, а?

– Давай все-таки съездим на пару дней, – сказал он. Зная Скэбиса, я всерьез опасался, что парой дней дело не ограничится и что «дней» следует понимать как «недель», причем «пара» – это еще в лучшем случае. А поскольку уже начинался футбольный сезон и я просто не мог пропустить первый домашний матч «Брентфорда» с «Порт Вейлом», я согласился поехать в Париж при условии, что мы выедем не раньше чем за неделю до автобусного тура в Ренн-ле-Шато. Таким образом, на Париж у нас оставалось дней пять, не больше. Если мы задержимся хоть на день дольше, Скэбис уже не успеет обратно в Лондон, чтобы подключиться к группе товарищей из Общества Соньера, отбывающих во Францию.

В поезде, по дороге в Париж, Скэбис спросил:

– Ты точно не хочешь поехать в Ренн вместе с Обществом Соньера?

– Не хочу, – сказал я.

Собственно, я и в Париж-то поехал только потому, что мне хотелось познакомиться с Бешеным Псом. Меня сразу заинтриговал этот пункт – «Разыскать Бешеного Пса» – из достославного списка «Что надо сделать, чтобы найти Святой Грааль». Я уже предвкушал эту встречу и, как ни странно, немного нервничал. Я говорю «как ни странно», потому что за годы общения с Рэтом Скэбисому меня уже должен был выработаться стойкий иммунитет.

Скэбис не знал, кто окрестил Мартина Стоуна Бешеным Псом, но знал, откуда пошло это прозвище.

– Он потому что звереет от любых опьяняющих препаратов, будь то выпивка или наркотики в любых видах. Сейчас он уже поспокойнее – в последние годы вообще ничего не потребляет, даже пива не пьет, – но раньше это было такое… Смерть всему живому. Спасайся, кто может.

Мы со Скэбисом встретились с Мартином Стоуном на второй день нашего пребывания в Париже. Договорились вместе поужинать в ресторане. Я думал, что Стоун – крупный мужчина (почему-то он мне представлялся этаким звероящером типа Блуто, соперника моряка Попая), так что я даже слегка растерялся, когда увидел миниатюрного человечка, худенького, небольшого росточка, с мелкими «эльфийскими» чертами. Он уже ждал нас за столиком и поприветствовал меня так же тепло и радушно, как Скэбиса. Он много смеялся, с его лица не сходила улыбка, глаза ярко блестели под потрепанной черной фетровой шляпой. И еще у него были брови… я имею в виду совершенно роскошные брови. Я таких в жизни не видел ни у кого. Длинные вьющиеся волоски доставали чуть ли не до ресниц. А когда Стоун встал, чтобы сходить в туалет, я заметил, что он был в ботинках с такими острыми носами, что ими запросто можно было бы отковыривать моллюсков от скал.

В 1960-х годах Стоун играл на гитаре в группе «The Action», модной лондонской команде, чьи альбомы продюсировал сам Джордж Мартин, студийный продюсер «Битлов». Со Скэбисом они познакомились в середине 1970-х, когда «The Damned» еще только образовались, а Стоун перешел в «Pink Fairies», вечно обкуренный коллектив из тех, которых музыкальные журналисты называют «весьма плодотворными». Но уже через пару лет, чувствуя себя староватым для панка (хотя как Бешеный Пес он пользовался безоговорочным уважением в этой среде, даже среди молодой припанкованной поросли), Стоун ушел из музыкального бизнеса и занялся книготорговлей. Работал сначала в Лондоне, потом в Париже, специализируясь на поиске редких антикварных книг.

Должен признаться, я был уверен, что Скэбис слегка привирает, когда говорит, что его друг – настоящий эксперт в своем деле, человеке мировым именем и корифей букинистической книготорговли. Как-то оно не вязалось с гордым прозвищем Бешеный Пес. Но, как оказалось, Скэбис нисколько не преувеличивал. Мартин Стоун – действительно один из лучших «книжных сыщиков» в мире. Он был прототипом главного героя «Белой часовни, алых следов», романа Айана Синклера о трудовых буднях скромных букинистов. Джон Бакстер в своем «Фунте бумаги», документальном романе о частных книжных собраниях, посвятил ему целую главу. Однажды Стоун приобрел первое издание «Волшебника страны Оз» за 1000 франков и тут же продал его за 36 000 франков. Он «загнал» Джимми Пейджу, гитаристу «Led Zeppelin», экземпляр книги «И-Цзин», принадлежавший Алистеру Кроули. Иными словами, Мартин Стоун – это живая легенда в кругах библиофилов и продавцов редких книг, причем легенда такого масштаба, что владелец одного из крупнейших в США антикварного магазина даже издал его биографию. Исключительно для «своих». Ограниченным тиражом. Разошедшимся в считанные дни. По 5000 долларов за экземпляр.

Мартин со Скэбисом говорили по большей части друг с другом, хотя я тоже по мере возможности участвовал в разговоре, плавно переходившем с музыки на книги и обратно на музыку.

Мы со Скэбисом уговорили за вечер две бутылки красного вина Мартин пил минералку. Мы говорили так много и долго, что пока собрались сделать заказ, прошла целая вечность. И целая вечность – пока мы ели. И целая вечность – пока пили кофе. И ктому времени, когда мы наконец подошли к животрепещущей теме Ренн-ле-Шато, я уже снова проголодался.

Мартин сказал, что ему известна история Ренна и что он слышал о Сионской общине, но не знаком с «Секретными досье». Скэбис рассказал ему все, что знал: что это не книга, а сборник отдельных документов, который анонимно подбросили в Национальную библиотеку в 1960-х годах, и что авторство большинства документов приписывается некоему Анри Лобино, имя которого стоит на титульном листе. Слушая Скэбиса, Мартин делал пометки в своем блокноте. Потом Скэбис заговорил о Пьере Плантаре и упомянул, в частности, неорыцарский журнал «Vaincre» («Завоеватель»), который Плантар основал в Париже в 1942 году, когда Франция была оккупирована фашистами. В журнале печатались материалы в поддержку прогерманского режима Виши, хотя впоследствии Плантар утверждал, что он издавал этот журнал «для отвода глаз», а на самом деле работал тайным агентом французского Сопротивления.

Скэбис также упомянул странную брошюру под названием «Le Serpent Rouge» («Красный змей»), которая, как и «Секретные досье», возникла в Национальной библиотеке словно из ниоткуда. Она представляет собой сборник тринадцати коротких стихотворений в прозе, двенадцать из которых озаглавлены по названиям двенадцати знаков зодиака. Дополнительный тринадцатый знак называется «Змееносец» и располагается между Скорпионом и Стрельцом. Тексты содержат явные намеки на тайну Ренн-ле-Шато – Мария Магдалина, Асмодей, семья Бланшфор, Никола Пуссен, «Et In Arcadia Ego» – но их смысл остается весьма туманным. Местами повествование напоминает зашифрованные инструкции, понятные лишь посвященным (фрагмент под названием «Весы» начинается с фразы: «Путь мои, начавшийся в сумраке, может закончиться только в сиянии света»), с неопределенными указаниями на различные географические ориентиры («В разрушенном доме стою у окна и смотрю сквозь деревья, раздетые осенью, на вершину горы» – говорится в тех же «Весах»).

– Интересно, – заметил Мартин, продолжая делать пометки в блокноте. – Я что-то слышал про «Le Serpent Rouge», но сейчас не могу вспомнить. В каком году, говоришь, она вышла.

– Дата на титульном листе: 17 января 1967-го, – сказал Скэбис.

Я слушал очень внимательно. Я читал «Le Serpent Rouge» несколько раз, но как-то не интересовался историей книги и не знал, что она вышла 17 января. Дата, надо сказать, знаменательная. В этот день в церкви в Ренн-ле-Шато наблюдается удивительный феномен «синих яблок». В этот день умерла Мария де Бланшфор, а у Соньера случился сердечный приступ.

– «Le Serpent Rouge» написана тремя авторами, – продолжал Скэбис, – Гастоном де Кокером, Луи Сен-Максаном и Пьером Фежером. 6 марта 1967 года, через семь недель после выхода книги, Гастон де Кокер и Луи Сен-Максан были найдены мертвыми в Париже. А на следующий день обнаружили тело Пьера Фежера. Все трое были повешены.

– Вы, ребята, вообще понимаете, во что ввязались? – сказал Мартин, захлопнув блокнот.

– Да ни во что мы… – начал я, но Скэбис меня перебил.

– А мы не боимся, – заявил он, отрешенно наблюдая за тем, как я хватаю ртом воздух.

– Я занимаюсь исключительно книгами, – продолжал Мартин. – Документы, журналы, издания для внутреннего пользования – это все вне моей компетенции. Боюсь, я ничем не смогу вам помочь. Но я знаю людей, которые наверняка что-то знают. Проблема в том, что их трудно поймать. И еще труднее – вызвать на разговор. Вы сколько пробудете в Париже?

Скэбис сказал, что мы пробудем в Париже самое большее еще три дня, и Мартин пообещал связаться со своими знакомыми уже завтра, прямо с утра. Но вечер еще не закончился.

Мы заказали еще по кофе. Разговор зашел о привидениях, я сказал, что не верю в пришельцев с того света. Мартин тихонечко хмыкнул и рассказал один случай. Ему было тогда лет шестнадцать. Поздно вечером он ждал автобуса на остановке и вдруг на другой стороне улицы, словно из ниоткуда, возникла всадница на коне и проехала сквозь стену дома прямо напротив автобусной остановки.

– Я был с Филом, моим лучшим другом, – рассказывал Мартин. – Я осторожно спросил у него, не видел ли он что-то странное. Вот прямо сейчас. Фил сказал, что да, видел. Тогда я сказал: «Хорошо. Я скажу одно слово, а потом ты скажешь слово, и мы сравним». Я сказал: «Женщина». Он сказал: «Лошадь», Потом мы пересказали друг другу, что видели, и оказалось, что мы с ним видели одно и то же. И прямо там, на остановке, мы договорились, что если загробная жизнь существует, тот из нас, кто умрет первым, постарается вернуться и дать знак другому, что он… ну, скажем так, где-то рядом.

Как и сам Мартин, Фил был гитаристом. И так же, как Мартин, он был замечательным гитаристом. Фил Литмен, получивший прозвище Пальцы-змеи, был поистине культовой фигурой в мире рок-музыки, и как сольный исполнитель, и как участник экспериментальной американской команды «The Residents», вероятно, самой оригинальной и самобытной группы всех времен и народов. Они с Мартином дружили всю жизнь и остались лучшими друзьями, даже когда Фил переехал в Сан-Франциско. В 1987 году Фил умер от сердечного приступа в возрасте тридцати девяти лет. По странному совпадению – или, если угодно, по всеобщей взаимосвязи событий, – он умер в тот день, когда вышел его последний альбом. Сингл под названием «Жизнь устроена несправедливо».

– После похорон мама Фила отдала мне его гитару, – сказал Мартин. – Я приехал домой совершенно разбитый. Я ужасно устал, и мне было плохо, что Фила не стало. В общем, я сразу лег спать, чтобы не изводить себя всякими мыслями, а футляр с гитарой поставил в спальне. Прислонил его к стене. Заснул я мгновенно, все-таки это был очень тяжелый день, а посреди ночи меня разбудил оглушительный аккорд – ТАТАТАТАМ – хотя гитара не падала. Она стояла на месте, где я ее и оставил.

Мартин допил кофе и убрал в карман свой блокнот.

– Разумеется, этому можно найти подходящее объяснение. – Он пожал плечами. – Но каждый из нас верит в то, во что ему хочется верить. И я знаю, что это было.

Чтобы не тратить зря время в ожидании, пока Мартин свяжется со своими знакомыми, Скэбис составил для нас целый список мест, обязательных для посещения в Париже. Первым пунктом шел Лувр, где хранится картина Никола Пуссена «Аркадские пастухи» и «Искушение святого Антония» Давида Теньера, еще одно живописное полотно, предположительно упомянутое в зашифрованных документах, найденных Соньером. Хотя, наверное, правильнее будет сказать, что в Лувре хранится одно из трех «Искушений святого Антония» кисти Теньера. История святого отшельника, терзаемого и искушаемого злобными бесами, была любимым сюжетом голландского живописца. «Искушение святого Антония». У Теньера есть три картины с таким названием, и еще несколько – на тот же сюжет.

– Пастушка без искушения, – прочитал нараспев Скэбис, перегнувшись ко мне через стол за завтраком в «Ша Нуар» и пытаясь изобразить интонацией нечто среднее между Жераром Депардье и Длинным Джоном Сильвером. – Что Пуссен и Теньер хранят ключ…

– А откуда ты знаешь, что «Искушение», которое в Лувре это правильное «Искушение»? – спросил я, зевая. Я кошмарно не выспался (сказался выпитый с вечера кофе и беспокойные мысли о тройном убийстве авторов «Красного змея», донимавшие меня полночи) и был не в том настроении, чтобы с утра бодрячком мчаться в Лувр. На самом деле я бы лучше еще поспал.

– Существует теория, согласно которой «Искушение» в Лувре – это точно не то «Искушение», которое нужно, – сказал Скэбис с умным видом. – На самом деле нам нужно вовсе не «Искушение». В расшифрованном документе сказано вполне однозначно: «Без искушения», – и некоторые ренньерцы считают, что здесь имеется в виду «Святой Антоний и святой Павел в пустыне», единственная картина Теньера, посвященная святому Антонию, на которой отшельника не искушают Но эта картина хранится не в Лувре.

– Ага, – сказал я. Прежде всего потому, что не знал, что еще можно сказать.

Безусловно, в Париже есть на что посмотреть с точки зрения архитектуры, и комплекс здания музея Лувр по праву относится к числу его главных достопримечательностей. Грандиозные постройки восемнадцатого-девятнадцатого веков – зрелище поистине впечатляющее. Во всяком случае, я впечатлялся. И Соньер в свое время, я думаю, тоже. Кстати, по мнению некоторых ренньерцев, когда Беранже Соньер был в Париже, он приобрел в Лувре открытки с репродукциями «Аркадских пастухов» и «Искушения святого Антония».

– Полный бред, – сказал Скэбис, когда мы подходили к кассе. – Во времена Соньера в Лувре не продавали открыток с репродукциями.

– Ага, – сказал я. – Но если здешнее «Искушение» – это не то «Искушение»… и если нет никаких доказательств, что Соньер вообще бывал в Лувре… объясни мне, пожалуйста, что мы тут делаем…

Я даже не сразу сообразил, что говорю сам с собой. Скэбис уже приобрел билеты и отошел в сторонку – изучить карту музея, прилагавшуюся к билетам бесплатно.

– Крыло Ришелье, второй этаж, зал номер четырнадцать, – повторил он несколько раз, как будто читал заклинание, водя пальцем по карте и вертя головой во все стороны, как суриката, почуявшая добычу. – Ага, – просиял он, кивнув на эскалатор с левой стороны. – Нам туда. – Он свернул карту в трубочку и поднял ее над головой наподобие маршальского жезла. – Вперед, к Пуссену! – скомандовал он.

Ну да. К Пуссену. Конечно. Про Пуссена я как-то запамятовал.

Весь зал номер четырнадцать в крыле Ришелье был отведен под работы Никола Пуссена. «Аркадских пастухов» мы заметили лишь со второго захода – прежде всего потому, что «в жизни» они оказались значительно больше, чем мы себе представляли и как-то не соотносились с теми репродукциями, которые я видел в книгах и на интернет-сайтах. Я всегда думал, что эта картина исполнена в неярких, приглушенных тонах, но краски были на удивление живыми, сочными и теплыми. Горы на заднем плане почти светились. И самое главное, теперь я разглядел детали, на которые раньше вообще не обращал внимания. И ладно бы речь шла об узоре листвы в затененных углах. Но как можно было не заметить, что пастушка и двое пастухов обуты в сандалии, а третий пастух стоит босиком?! И что венок у него на голове подозрительно напоминает терновый венец.

Мне хватило пяти минут, чтобы увидеть все, что хотелось, но Скэбис, похоже, завис надолго. Он внимательно рассмотрел полотно с близкого расстояния, потом отступил как можно дальше, насколько вообще позволяли размеры зала, и стал изучать ее издалека. В какой-то момент мне показалось, что он всерьез собирается приподнять картину за нижний край рамы и заглянуть на тыльную сторону. В центре зала стояли удобные мягкие диванчики. Я присел и закрыл глаза. А когда снова открыл, Скэбис сидел рядом. Я хотел спросить, как успехи, но он приложил палец к губам и указал взглядом на высокого мужчину в длинном кожаном плаще, стоявшего перед «Аркадскими пастухами».

– Он тут торчит уже целую вечность, – прошептал Скэбис. – Все что-то высматривает и высматривает. Я даже подумал, что если бы он был один, он бы точно попробовал ее приподнять и заглянуть на обратную сторону. А ты, кстати, храпел.

Оба-на. Хотя, с другой стороны, краткий сон придал мне сил, и я был готов к новым подвигам и свершениям, а именно к осмотру святого Антония. Пусть даже и «не того». Но, как оказалось, та часть музея, где находится «Искушение святого Антония», была закрыта для посетителей. Никаких объяснений – просто цепочка, перегораживающая вход на лестницу. На самом Деле я даже немного расстроился. А уж Скэбис и вовсе впал в мрачное настроение, и чтобы хоть как-то себя утешить, мы решили пойти посмотреть «Мону Лизу». В конце концов это же самая знаменитая в мире картина, к тому же написанная Леонардо да Винчи, великим магистром Сионской общины, в период с 1510-го до 1519 год.

По сравнению с залом номер четырнадцать на втором этаже в крыле Ришелье (три человека, один из них спящий) в зале с «Моной Лизой» царило настоящее столпотворение. Было людно и шумно, словно мы вдруг перенеслись из музея в переполненный паб, и нам пришлось даже слегка потолкаться локтями, чтобы подобраться к маленькому полотну, закрытому толстым пуленепробиваемым стеклом. Почти все присутствующие пытались сфотографировать картину, не подозревая о том, что фотографируют вспышки собственных камер, отражавшиеся от стекла.

– Ты уже знаешь разгадку ее знаменитой улыбки? – сказал Скэбис. – На самом деле Мона Лиза – парень, и он сидит голый от пояса и ниже.

Вполне нормальное объяснение. Ничуть не хуже любого другого. Но самая главная загадка Джоконды – не в ее странной улыбке. И не в том, кто такая натурщица. Или натурщик. Хотя версий на этот счет существует великое множество. Нет, самая главная загадка Джоконды – почему это, в сущности, тусклое и ничем не выдающееся изделие считается безусловным шедевром мировой живописи. Все эти люди, столпившиеся у картины, они что, искренне верят, что приобщаются к великому искусству? Да, безусловно. Даже если они не рассмотрят ее как следует, они потом будут рассказывать всем знакомым, что видели в подлиннике «Мону Лизу», самую знаменитую картину в мире. Я вот тоже могу с полным правом сказать, что да – я ее видел. Собственно, в этом-то все и дело. Милли оны людей ежегодно бывают в Лувре исключительно с целью увидеть «Джоконду», потому что считается, что это самая известная в мире картина. А «Джоконда» считается самой известной картиной в мире, потому что миллионы людей ежегодно бывают в Лувре исключительно с целью ее увидеть.

«Мона Лиза» – классический случай известности ради известности. Кстати, я все же считаю, что это женщина, а не мужчина. И я уверен, что знаю, кто это такая. Тара Палмер-Томкинсон.

Спустя час-полтора мы со Скэбисом сидели в баре на левом берегу, прямо напротив Лувра, но с другой стороны Сены. Мы оба промокли до нитки. Насквозь. От одежды валил густой пар. (Замечу в скобках, что Скэбис поступил очень правильно, оставив шлепанцы дома и поехав в Париж в старых добрых «Мартинсах».) Нет, мы не перебирались через реку вплавь. Просто как только мы вышли из здания музея, начался мелкий дождик, а к тому времени, когда мы дошли до моста, он превратился в настоящий ливень. Поначалу мы прятались от стихии в букинистических лавках в Латинском квартале, перебираясь из одной в другую, что называется, мелкими перебежками. Но когда даже Скэбис признал, что это не просто «легкая изморось», мы решили найти более или менее постоянное укрытие и засели в первом же баре, попавшемся на пути.

Я-то думал, что ранняя осень в Париже будет радовать ясной погодой и теплым солнцем. Но погода не радовала совершенно. Дождь лил двое суток без остановки. Впрочем, Скэбиса это не остановило. Сильных духом не беспокоит какой-то дождик! (Разве что придает им ускорения – причем ускорения в прямом смысле слова.) Я уже говорил, что путешествие в компании со Скэбисом – это не только захватывающее приключение, но и активная физическая тренировка. Проверка на прочность. Достаточно вспомнить нашу поездку в Ренн-ле-Шато, когда мы с Бельи едва поспевали за Скэбисом в пеших походах. Но Париж под дождем – это был настоящий кошмар наяву и позор на мою не седую голову. Мне иногда приходилось бежать, чтобы не отставать от Скэбиса. Нередко случалось, что я терял его из виду, и тогда приходилось созваниваться. Хорошо, что прогресс не стоит на месте и у всех есть мобильные телефоны!

В целом все это напоминало ускоренную киносъемку на фоне непрекращающегося дождя. Мы промчались под Триумфальной аркой, просвистели по Елисейским полям, взлетели на Эйфелеву башню. Башня, построенная в 1889 году (на то время самое высокое сооружение в мире), была еще совсем новой, когда Беранже Соньер предположительно приезжал в Париж. Мы со Скэбисом посетили места, которые, как правило, остаются вне зоны традиционных туристических маршрутов: осмотрели, помимо прочего, роскошное здание Гранд-Опера, где пела Эмма Кальве, и побывали на месте казни Жака де Моле, великого магистра ордена тамплиеров, сожженного на костре по приказу Филиппа Красивого.

Как большинство тамплиеров, арестованных в злосчастную, пятницу, 13 октября 1307 года, Жак де Моле признался под пытками в ереси и богохульстве. Но в 1314 году, когда ему было приказано повторить эти признания публично, он категорически отказался. Филипп Красивый велел палачу разложить костер на самом «кончике» острова Сите, выступающем в Сену. (Этот остров известен тем, что на нем стоит знаменитый собор Парижской Богоматери.) Место для казни было выбрано с тем расчетом, чтобы весь Париж стал свидетелем смерти богохульника и еретика, упорствующего во грехе. Жак де Моле умирал долго и мучительно. Он буквально поджарился заживо. Сгорая в огне, великий магистр, пока еще мог говорить, осыпал страшными проклятиями короля и его прихвостня, Папу Клемента V, и призывал смерть на их головы. Тем, кто слышал его слова, было нетрудно поверить, что тамплиеры и вправду практиковали черную магию. По странному совпадению, Клемент V умер через тридцать три дня после казни Жака де Моле. Филипп Красивый не дожил до конца года.

В десяти минутах ходьбы от острова Сите (в пяти минутах стремительного забега, если ты с Рэтом Скэбисом) стоит церковь Сен-Сюльпис, значившаяся вторым пунктом в Скэбисовом списке мест, обязательных для посещения. Согласно стандартной версии истории Ренн-ле-Шато, именно в семинарию при Сен-Сюльписе направил Соньера монсеньор Бийар, епископ Каркассона (снабдив его рекомендательным письмом к аббату Бьею, директору семинарии), чтобы тот показал найденные им пергаменты тамошним специалистам в области церковной палеографии. Палеографы Сен-Сюльписа изучали пергаменты около трех недель, и все это время Соньер оставался в Париже. Он подружился с племянником аббата Бьея, Эмилем Оффе, молодым священником, учившимся в семинарии.

– Некоторые ренньерцы считают, что пергаменты расшифровал именно Эмиль Оффе, – объяснял Скэбис на ходу, пока мы мчались по мокрым улицам. – Ему тогда было всего двадцать лет, но он уже имел репутацию знатока лингвистики, криптографии и палеографии. Он также интересовался эзотерическими науками и был известен в парижских артистических и оккультных кругах. Считается, что именно Оффе познакомил Соньера с Эммой Кальве и Клодом Дебюсси.

Церковь Сен-Сюльпис – поистине грандиозное сооружение. Не менее грандиозное, чем Нотр-Дам, хотя и не такое высокое. Сен-Сюльпис ниже на тридцать футов, но зато она больше в ширину. Церковь построена относительно недавно: самая древняя часть здания относится к середине семнадцатого века. Фасад, украшенный двухъярусной колоннадой, больше напоминает вход в театр, нежели в храм. Вход, надо заметить, весьма неприветливый. Может, мне просто так показалось из-за пасмурности и дождя. А может, и нет. Что-то мне не понравилось в этом здании. Что-то меня резануло. Две квадратные башни по обеим сторонам фасада (одна из них почему-то так и осталась недостроенной) вызвали стойкую ассоциацию с «рожками дьявола», знаком, принятым среди фанатов хэви метал. Внутренний плейер у меня в голове заиграл «Ave Satani», центральную музыкальную тему из фильма «Знамение» («Omen»). Кто-то приходит в церковь Сен-Сюльпис, чтобы посмотреть на ее знаменитый орган на 6500 труб. (Скэбис сказал, что ему представляется, как сам Дебюсси играет на этом величественном инструменте.) Кого-то больше интересует луч солнца, ровно в полдень касающийся тонкой медной полоски, которая проходит по полу церкви и отмечает Парижский меридиан, учрежденный задолго до Гринвичского. Но сейчас солнце скрывалось за тучами, и когда мы вошли, в церкви было уныло и сумрачно, холодно и неуютно. Гулкое эхо моих собственных шагов отдавалось в душе неприятной свербящей тревогой. А когда я заметил, что изображения этапов крестного пути располагаются здесь в обратном порядке по сравнению со всеми другими церквями, где мне доводилось бывать, мне стало и вовсе не по себе. «Ave Satani» y меня в голове заиграла еще громче.

– Да уж, дружище, – усмехнулся Скэбис. – Для человека, который не любит церкви, это явно не самое приятное место; Но ты ведь потерпишь для общего дела?

Наверное, у меня слишком уж разыгралось воображение. Но мне было трудно не думать о том, что церковь Сен-Сюльпис сыграла центральную роль в истории Ренн-ле-Шато и что после поездки в Париж жизнь Соньера разительно переменилась. Мне вспомнился странный отрывок из «Красного змея», в котором упоминался Жан-Жак Олье, основатель семинарий Сен-Сюльпис: «Я закрыл рот рукой и безотчетно вцепился зубами в ладонь, как, может быть, Олье в своем гробу». Я знал, что здесь крестили маркиза де Сада и что именно здесь происходят все главные события книги Жориса Карла Гюисманса «La-Bas» («Там, внизу»), классического оккультного романа девятнадцатого столетия, посвященного сатанизму. Я знал, что день святого Сульпиция, архиепископа времен Меровингов, отмечают 17 января. Иными словами, у меня было достаточно материалов для размышления, и вовсе не удивительно, что «Ave Satani» продолжала звучать у меня в голове.

Наконец Скэбис закончил осмотр, и мы вышли на улицу, чему я был несказанно рад – пусть даже мы тут же отправились в другую церковь, Сен-Жермен-де-Пре, самую древнюю церковь Парижа, расположенную в том месте, где в 543 году Хильдеберт, сын Хлодвига, правитель из рода Меровингов, по совету святого Жермена воздвиг базилику, предназначавшуюся для хранения обломка креста, на котором распяли Христа. В Сен-Жермен-де-Пре буквально физически ощущается дыхание величественной старины, и дело не в возрасте здания: после Французской революции церковь пришлось отстраивать заново. Революционеры использовали ее в качестве порохового склада, и, конечно, на складе случился пожар, и от старой постройки почти ничего не осталось. Я не знаю, в чем дело, но по моим ощущениям, атмосфера в Сен-Жермен-де-Пре была далеко не такой мрачной и стылой, как в Сен-Сюльписе. Здесь все было живое, естественное… Да, именно так. Теперь я понял, что мне так не понравилось в Сен-Сюльписе: в нем было что-то искусственное, ненастоящее.

Из Сен-Жермен-де-Пре мы вышли уже под вечер. Два дня мы со Скэбисом активно осматривали исторические достопримечательности, как традиционно-туристические, так и эзотерические, но в списке Скэбиса остался еще один неохваченный пункт: базилика Сакре-Кер на вершине Монмартра – безусловно, один из красивейших соборов Парижа, сочетающий в себе грандиозное величие и воздушную легкость. Но еще одну церковь я бы уже не осилил, так что я тихо присел на скамеечку в глубине нефа и сказал Скэбису, что Сакре-Кер он осмотрит самостоятельно, без меня.

Занятый своими мыслями, я даже не сразу обратил внимание на коленопреклоненную женщину с белым шарфом на голове чуть впереди от меня, в проходе справа. Женщина встала, прошла пять шагов и вновь опустилась на колени. Так повторялось опять и опять: она молилась каждой статуе святого, каждому изображению Страстей Христовых, медленно продвигаясь в глубь церкви. Я наблюдал за ней очень долго. Поначалу – из любопытства, потом – чуть ли не с благоговением. Мне вдруг пришло в голову, что я искренне не понимаю, что заставляет людей делать подобные вещи, и, наверное, уже никогда не пойму. Для того чтобы это понять, нужно что-то такое… я даже не знаю, что именно. Знаю только, что у меня этого нет.

И тут у меня в голове что-то переключилось.

– Ну конечно, – сказал я вслух. Ведь я уже думал об этом. Святой Грааль. Мой Грааль. Не тот Грааль из легенд и историй а мой личный. Который только для меня. Но я по-прежнему не имел ни малейшего представления о том, что это такое и как мне его разыскать.

Мы сидели в ресторанчике неподалеку от Сакре-Кер и наблюдали за тройкой молодых людей в живописных обносках жавшихся друг к другу на входе в маленький магазинчик на другой стороне1 улицы. Это были уличные художники, писавшие портреты туристов, но погода в последние дни явно не благоприятствовала их скромному бизнесу. Мне вспомнился рассказ Алена Фера: в 1960-х годах он тоже работал уличным художником в Париже. Скэбис вдруг встрепенулся и вроде бы собрался что-то сказать, но тут у него зазвонил мобильный.

– А, Бешеный Пес. Здравствуй, здравствуй. Как жизнь молодая? Да. Ага. Да? А я уже начал думать, что ты забыл… – Долгая пауза. – Как, еще раз, его зовут? Да нет, нормальное имя. Прямо сейчас? А почему бы и нет? – Еще одна долгая пауза. – Ага. Ага. То есть он их видел? Своими глазами? Замечательно, потому что… – Очередная пауза. – Завтра? Конечно. Где мы встречаемся? Да. Хорошо. Спасибо, Мартин. Значит, до завтра. Скэбис положил телефон на стол. Потом откинулся на спинку стула, улыбнулся и хлопнул в ладоши.

– Есть новости, – сказал он, и тут опять зазвонил телефон.

Весь вечер Скэбис только и делал, что говорил по мобильному. И все утро на следующий день. Потом, когда у него кончились деньги, он экспроприировал телефон у меня. Мартин Стоун нашел для Скэбиса двух человек, с которыми можно было бы побеседовать на интересующие его темы. Один – англичанин, второй – американец. Оба жили в Париже, и хотя не смогли (или же не захотели) встретиться с нами лично, они с удовольствием поговорили со Скэбисом по телефону. Один из них был известным специалистом по «крайне правой» литературе и знал все о журнале, который Пьер Плантар издавал во время войны, а второй собирал базу данных по всем публикациям, так или иначе связанным с Ренн-ле-Шато. Они дали Скэбису телефоны своих знакомых, к которым можно было бы обратиться, а эти знакомые дали ему телефоны своих знакомых, а те знакомые – и так далее до бесконечности. Я даже не знаю, скольких людей Скэбис успел обзвонить – «Вы действительно видели оригинал «Секретных досье»?», «Что стало с Сионской общиной после смерти Пьера Плантара?», «Вы что-нибудь знаете о «Красном змее?» – но в конечном итоге он явно остался доволен объемом и качеством полученной информации.

Что до меня, то я был безмерно счастлив уже оттого, что можно все утро валяться в постели, в сухом теплом номере, а не носиться по улицам под дождем. Впрочем, как водится, счастье закончилось очень быстро. Завершив свой телефонный опрос, Скэбис сказал, что пора выходить, иначе мы опоздаем на встречу с Бешеным Псом. По дороге в кафе, где Мартин назначил нам встречу, мы прошли мимо здания Высшей национальной школы изящных искусств с мраморным бюстом Никола Пуссена на стойке ворот.

– Ну вот, началось, – вздохнул я, глядя на каменный лик художника.

– Но это же просто случайное совпадение. – Скэбис хитро прищурился. – Закон красной малолитражки.

Это был наш последний день в Париже, и Мартин хотел показать нам несколько антикварных книжных лавок, специализировавшихся на эзотерической литературе. Мы встретились в кафе рядом с Сен-Сюльпис. Для того чтобы создать необходимый настрой для похода «по старым книжкам», Мартин принес с собой два фолианта, изданных больше ста лет назад, – работы французского мистика и оккультиста Жозефина Пеладана. Пеладан был дружен с Клодом Дебюсси и отличался весьма импозантной внешностью: развевающийся плащ, длинная борода, копна всклокоченных иссиня-черных волос. Он родился в Лионе, был мартинистом, и позднее создал свое собственное эзотерическое братство с витиеватым названием Орден католиков-розенкрейцеров Храма и Грааля. Именно Пеладан первым высказал предположение, что замок Грааля, упоминаемый в средневековых легендах, – это крепость катаров Монсегюр. Ему также принадлежали слова, что художники, писатели и музыканты должны быть «как рыцари в сверкающих латах, посвятившие жизнь символистическим поискам Святого Грааля». Но почему-то мне кажется, что Пеладан, говоря о художниках и музыкантах, имел в виду не совсем барабанщиков из панк-роковых групп.

Часа два, если не больше, Мартин водил нас по пыльным лавкам, где полки были уставлены древними фолиантами в потертых кожаных переплетах с растрепанными страницами бумага которых не просто пожелтела от времени, а окостенела местами и покрылась книжным эквивалентом старческих пятен. В двух или трех магазинчиках продавались не только книги, но и старые письма – мне удалось расшифровать несколько малоразборчивых подписей, среди которых встречались, в частности, Пьер Ренуар и Рихард Вагнер, – но цены были рассчитаны явно не на таких, как я. Магазины принадлежали серьезным коллекционерам и ориентировались на серьезную же клиентуру. Мартин знал всех букинистов и по просьбе Скэбиса спрашивал у каждого, не встречался ли ему, случайно, «Le Serpent Rouge». Кто-то из тех, с кем Скэбис беседовал утром по телефону, сказал, что те тринадцать стихотворений в прозе, которые воспроизводятся в некоторых работах, посвященных тайне Ренн-ле-Шато, это лишь часть «Le Serpent Rouge», и там есть еше и другие любопытные материалы. Но ни один из букинистов, которых расспрашивал Мартин, даже не слышал о такой книжке.

Последняя лавка, куда мы зашли, специализировалась исключительно на эзотерической литературе. Вывеска над входом гласила: «Livres anciens – alchimie, demonologie, sciences occultes, littérature fantastique et d'anticipation». Многообещающее объявление. И словно в подтверждение тому, что здесь действительно может найтись что-нибудь интересное, в витрине висела старинная гравюра, изображавшая бородатого мужчину, сидевшего в пещере в окружении уродливых гоблинов. Скэбис идентифицировал сюжет за долю секунды. И не ошибся. Надпись с обратной стороны гравюры удостоверяла, что это именно «Искушение святого Антония» (в трактовке восемнадцатого столетия).

Владелицей магазина оказалась симпатичная женщина чуть за сорок, с удивительными фиолетовыми глазами. Да, именно фиолетовыми. Я нисколечко не сомневался, что это такие цветные контактные линзы, пока она не надела очки. Большинство книг в магазинчике были французскими, хотя попадались немецкие и английские издания. Я пролистал одну книжку: какие-то цифровые таблицы, таинственные символы, буквы, расположенные в виде квадратов, и что-то очень похожее на кулинарные рецепты – только вместо нормальных продуктов предлагалось использовать лапки жабы и глаза тритона. Там было много чего интересного – я имею в виду в магазине, а не в странной поваренной книге, – но только не «Le Serpent Rouge». Женщина с фиолетовыми глазами сказала Скэбису, что есть один старый французский роман с таким названием, и она как-то видела экземпляр и уверена, что это не то, что мы ищем.

Пока Мартин со Скэбисом беседовали с владелицей магазина, я нашел несколько книг (на французском), посвященных Ренн-ле-Шато. Все были изданы в 1980-х годах. В одной обнаружилось множество иллюстраций, в том числе фотография Пьера Плантара. Я уже видел его фотографии в английских изданиях, но на тех снимках ему было где-то под шестьдесят а на фотографии в этой книге он был гораздо моложе: лет тридцать пять, может, чуть больше. Высокий, худой, с ушами и носом, размеры которых выходят за рамки среднестатистической нормы, – это был, безусловно, Плантар. И, безусловно, в свои тридцать пять он был вылитый Ришар Бельи.

Разумеется, вдень отъезда дождь кончился. Солнце сияло в безоблачном небе. Мы со Скэбисом планировали выехать из гостиницы в полдень, и поскольку в повестке дня не стояло церквей для посещения и оккультистов для допроса с пристрастием, утро обещало быть тихим, расслабленным и спокойным Начиная с неспешного завтрака. Я положил на тарелку два круассана с шоколадом и присоединился к Скэбису за нашим столиком в столовой. Но только я откусил круассан, как за спиной Скэбиса возник консьерж с огромным коричневым конвертом в руках. Меня охватило дурное предчувствие.

– Просили вам передать, – сказал консьерж, вручая мне конверт. Конверт был без подписи. Ни имени, ни номера комнаты, ничего. – Пришел человек, попросил передать это двум англичанам, – пояснил консьерж. – Так что, наверное, вам. Потому что другие два англичанина, они австралийцы.

– Кто?… – начал было Скэбис.

– Высокий мужчина, с седой бородой. С большим носом, опередил его консьерж и быстро ушел.

Я вытер руки и вскрыл конверт. Внутри обнаружилось около дюжины листов формата A4, сложенных вдвое. Судя по всему, фотокопии. Название на первом листе сообщало, что это «Le Serpent Rouge: Notes sur St Germain de Pres et St Sulpice de Paris». На следующих трех листах были представлены тринадцать отрывков, которые я уже видел. Текст был на французском, но я узнал его названиям знаков зодиака, разделявших повествование. На остальных девяти листах содержался незнакомый мне текст, разбитый на небольшие фрагменты, с приложением немногочисленных иллюстраций и карт – тоже все на французском, но, насколько я понял, речь шла о церквях Сен-Жермен-де-Пре и Сен-Сюльпис, как и было обещано на титульном листе. Кроме этих листов, в конверте не было ничего. Даже коротенькой записки «С приветом от…». И кто бы это мог быть?

– Как-то оно подозрительно, – сказал Скэбис, когда я передал ему стопку листов. – Никто не знает, где мы остановились. Я никому не говорил. Даже Бешеному Псу. – Он отодвинул в сторону чашку с кофе и разложил листы на столе. Его особенно заинтересовали отрывки, посвященные церквям. – Думаю, нам стоит еще раз зайти в Сен-Сюльпис и Сен-Жермен-де-Пре, – объявил он после недолгих раздумий. – Давай доедай и пойдем.

– Куда мы пойдем?! Нам через два часа надо быть на вокзале. Мы едем домой. – Мне живо представились тела повешенных авторов «Le Serpent Rouge». Они раскачивались на веревках, словно три жутких маятника. – Знаешь что, а поехали прямо сейчас. На вокзал.

– Нет, нет, нет. Мы остаемся еще на день.

– То есть как остаемся?! Нам надо сегодня быть дома. Ты завтра едешь в Ренн-ле-Шато. Вместе с Обществом Соньера. Ты не забыл?

– Я просто подумал, что глупо было бы тащиться домой, чтобы назавтра вернуться обратно во Францию, – сказал Скэбис, невинно хлопая глазами. – Лучше я завтра доеду на поезде до Каркассона и там встречусь с группой. Зубная щетка у меня с собой, и потом, по прямой от Парижа до Каркассона все-таки ближе, чем от Парижа до Каркассона с заездом в Лондон. Знаешь что, а поехали вместе. В Ренн-ле-Шато, я имею в виду. Будет весело, вот увидишь.

– Ха-ха-ха. Это ты замечательно пошутил. Мне уже весело.

– А почему нет? Зубная щетка у тебя с собой, и потом, от Парижа до Каркассона все-таки ближе…

– Ты же знаешь, что я не хочу туда ехать. Тем более что это автобусный тур, и все места уже заняты.

– Ну… э-э… для тебя место найдется. Ты же за него заплатил.

– Я ни за что не платил.

– Ну, если быть совсем точным, ты не платил. Но за место заплачено. Кстати, с тебя 150 фунтов.

– ЧТО?!

Тишина.

– СКЭБИС?!

Тишина.

– Твои родители думают, что я тоже поеду? Они думают, что я внес деньги и что завтра я буду в автобусе?

– Ну, я же говорю, мы можем доехать на поезде до Каркассона, и там…

– Без меня! Я никуда не поеду! Вернее, поеду, но только домой. Я приеду домой и останусь дома. Если ты за меня заплатил, считай, что это налог на непробиваемый идиотизм. Я тебе говорил, и не раз, что не поеду в Ренн-ле-Шато. Тебе нужен Святой Грааль? Вот и езжай за своим Граалем. А я никуда не поеду. Повторяю еще раз, для особо одаренных. Я. Никуда. Не. Поеду.