#img_4.jpeg

 

Я принимаю решение

Я начала лихорадочно готовиться к предстоящей встрече и делала это, видимо, дольше, чем следовало, так как девять человек уже ждали меня, когда я приехала к ним.

Запыхавшись от быстрого бега, я остановилась на пороге, чтобы перевести дыхание. Из-за двери до меня донеслись обрывки разговора — разговаривали по-венгерски.

Несколько секунд я не двигаясь стояла перед дверью; какой-то внутренний голос шептал мне, что вся моя жизнь в корне изменится, стоит мне только перешагнуть через этот порог. Наконец я решилась войти. На мой звонок дверь широко распахнулась, и, войдя, я увидела мужчину в незнакомой мне военной форме. В глубине комнаты стояли еще несколько человек в такой же форме. Все они, не скрывая интереса, уставились на меня.

Сильно смутившись, я переступила порог и по очереди представилась всем присутствующим, хотя сама от смущения не запомнила, кого как зовут, а лиц их даже не рассмотрела. Странным для меня было то, что все они говорили по-венгерски. К моему счастью, вскоре позвонили в дверь. Это пришел Матиас Ракоши, и нас всех пригласили в другую комнату.

Обменявшись несколькими словами с Золтаном Вашем, Ракоши обратился к нам. Он сказал, что Советское правительство разрешило послать в советский партизанский отряд группу венгерских антифашистов. Наша группа, подчеркнул он, является первой группой, которая покидает лагерь военнопленных. Перед нами стоит двойная задача: во-первых, вести пропагандистскую работу среди венгерских солдат, находящихся на фронте, а во-вторых, овладеть искусством партизанской борьбы. События в Венгрии складываются таким образом, что мы можем рассчитывать на развертывание на родине партизанской борьбы, в которой венгерскому народу большую помощь могут оказать антифашистски настроенные венгерские военнопленные, как офицеры, так и солдаты, находящиеся в Советском Союзе. Именно поэтому нам и нужны, продолжал товарищ Ракоши, люди, обладающие боевым опытом. Вслед за нашей группой к партизанам будут посланы и другие.

Затем он довольно подробно остановился на трудностях, с которыми нам придется встретиться, и подчеркнул, что каждый из нас еще раз должен как следует подумать о том, твердо ли он решился на столь трудное и опасное задание.

Пока товарищ Ракоши говорил, я внимательно приглядывалась к своим будущим товарищам. Когда нам предложили сесть, я сосчитала их. Их оказалось как раз девять. Все они спокойно и внимательно слушали говорившего. На лице каждого застыло выражение решимости и спокойствия. Почти всем было не больше двадцати пяти, только трое лет на десять — двенадцать старше.

После разговора с товарищем Ракоши нас пригласили в другую комнату, в которой мы с трудом поместились, так как она была забита новым военным обмундированием и снаряжением, которое лежало не только на столах и стульях, но и прямо на полу. Чего только здесь не было! Белые офицерские полушубки, летнее и зимнее обмундирование, бязевое и шерстяное нижнее белье, кожаные и кирзовые сапоги, полевые сумки, компасы, даже бритвы и швейные иглы. Тут же находилось и оружие — автоматы. И все это было приготовлено для нас.

Мужчины словно зачарованные смотрели на все эти новенькие вещи, с нетерпением ожидая минуты, когда они смогут сбросить с себя старое, порванное обмундирование венгерской хортистской армии и с гордостью надеть военную форму Советской Армии.

Я тихо стояла возле двери, молча наблюдала за тем, с какой радостью мои коллеги разбирают все эти красивые добротные вещи, и невольно думала о том, что вряд ли среди этих вещей окажется что-нибудь подходящее для меня.

Кроме меня в коридоре оказались еще двое. Я подошла к ним, и мы разговорились. Одному из них на вид было года двадцать два — двадцать четыре, второй казался старше его лет на десять. Оба светловолосые, с голубыми глазами. Держались они исключительно спокойно.

Наконец очередь дошла и до нас. Я примерила самый маленький полушубок, выбрала себе галифе и сапоги поменьше размером, но все это оказалось слишком велико и болталось на мне как на вешалке.

Однако делать было нечего, пришлось надевать то, что было. С гордостью шла я по безлюдным московским улицам, сожалея в душе о том, что уже поздно и лишь редкие прохожие видят, как я шагаю по тротуару в военном обмундировании и полушубке, словно бывалая фронтовичка.

Дома меня с нетерпением ждали. Волнение и беспокойство достигли высшего предела, потому что отъезд был назначен на утро следующего дня.

Тетушка что-то пекла и жарила, а дядюшка занялся приготовлением вещей, без которых я, как ему казалось, не обойдусь на фронте. Он внимательно пересмотрел содержимое моего вещевого мешка и сразу же определил, чего именно в нем еще не хватает. Он считал, что у партизан должно быть все необходимое. Одной пары перчаток, как он полагал, явно мало, ведь я могу их промочить. Необходимы мне и галоши, одними кирзовыми сапогами никак не обойдешься — погода меняется так часто.

Я послушно соглашалась со всеми его предложениями и решительно запротестовала только тогда, когда тетушка во что бы то ни стало решила уговорить меня взять с собой красивый шелковый зонтик. Я вообще терпеть не могла зонтиков, ридикюлей и тому подобных вещей, которые нужно носить в руках и о которых следует постоянно помнить, чтобы где-нибудь не забыть или не потерять.

Когда тетушка с дядюшкой раз пять перетрясли мой вещевой мешок, они вдруг вспомнили, что в нем нет ни лекарств, ни бинтов. Моментально для меня была приготовлена импровизированная походная аптечка. Дядюшка вложил в нее самое редкое для того времени лекарство — стрептомицин, которое, по его словам, необходимо принимать по таблетке несколько раз в день при любой болезни, а в случае ранения — растолочь таблетку в порошок и присыпать им рану.

Когда сборы были наконец закончены, на улице занимался рассвет. Но на часок мы все же прилегли отдохнуть. Однако едва я уснула, как пришло время вставать. Утром в сопровождении дядюшки я направилась к зданию редакции газеты «Игаз со».

Подошли к входу. Дядюшка остановился и вынул из кармана старинные большие карманные часы, которые, несмотря на внушительный стаж, ходили точно и считались фамильной ценностью. Он протянул их мне со словами:

— Возьми! Партизанам, как я понимаю, очень важно знать точное время.

Я не без волнения приняла подарок дядюшки, понимая, что для него это немалая жертва, и обещала вернуться живой и отдать ему эту дорогую реликвию.

Когда мы вошли в редакцию газеты «Игаз со», ребята уже ждали нас. Все у моих товарищей блестело — и пуговицы, и пряжки, и лица. Тотчас же подъехал Золтан Ваш. Еще накануне мы узнали о том, что он будет сопровождать нас до Киева, где в то время находился Штаб партизанского движения Украины, которому и предстояло решить нашу дальнейшую судьбу. Ваш весело поприветствовал нас, а затем сказал, что мы отправляемся сегодня в полдень поездом, а до тех пор мы свободны и можем погулять по городу.

Мы спустились в метро. Ребята, разинув рты от изумления, рассматривали подземные дворцы — станции, украшенные мозаичными панно и скульптурами. На многих станциях мы выходили из вагона, чтобы осмотреть их, а на станции «Площадь Революции» поднялись наверх и вышли на улицу.

Кроме низкорослого Йошки Фазекаша и меня, все впервые видели Красную площадь. Фазекаш, будучи одним из руководителей трансильванских коммунистов, еще до войны, разумеется нелегально, был в Москве.

К Мавзолею Ленина, как обычно, стояла длинная-предлинная очередь, однако Золтану Вашу удалось сделать так, что нас пропустили без очереди. Я много раз бывала в Мавзолее, но каждый раз, когда я входила в эту усыпальницу великого вождя революции, меня охватывало сильное волнение.

Времени у нас оставалось мало, поэтому сразу же после посещения Мавзолея Ленина мы вернулись в редакцию за вещами. Наши вещевые мешки рядком стояли в коридоре. Утром до здания редакции мой мешок нес дядя, но потом я отобрала его: мне было стыдно перед ребятами, что вещи будущей партизанки несет кто-то посторонний. Пока я поднялась на третий этаж, мешок оттянул мне плечо. Стесняясь товарищей, я и на этот раз никому не позволила помочь мне, тем более что у каждого из них была своя ноша. Помимо личного снаряжения мы должны были тащить большой и тяжелый ящик из черных досок, в котором находилась портативная типография. Ящик был таким тяжелым, что двое с трудом снесли его по лестнице к автобусу.

В автобусе я постаралась сесть так, чтобы оказаться рядом с молодым русым и голубоглазым парнем, который вчера спокойно ожидал вместе со степенным мужчиной, пока молодые разберут снаряжение. Мы ехали к вокзалу. Я узнала, что парня зовут Пиштой Деканом. Он поинтересовался, как я попала в Москву. Я ответила, что родилась в Мако, а затем спросила, знает ли он, где это село находится.

— Мако все хорошо знают, — ответил он с улыбкой, — ведь славится это село двумя вещами: во-первых, оно далеко от Иерусалима, а во-вторых, там выращивают самый крупный лук. Знаменитее вашего села есть только одно место — Дьёрвар!

Мне пришлось признаться, что я не только не слышала о том, чем же славится Дьёрвар, но даже не знаю, село это или город. Парень с упреком покачал головой.

— А ведь Дьёрвар — центр вселенной, — проговорил он так серьезно, что мне даже стыдно стало, что я ничего не знаю об этом месте.

На вокзале нас посадили в пустой вагон санитарного поезда, направлявшегося на фронт. Пассажиров на этот поезд не брали, и кроме нашей группы в нем ехали только несколько старших офицеров. Нам выделили три купе, в которых мы и расположились со всеми удобствами.

Когда состав тронулся, я подошла к окошку и смотрела на уплывающие назад улицы и дома. Я очень полюбила Москву за то время, пока жила здесь, и мне было жаль расставаться с ней. Однако парни не дали мне ни грустить, ни молчать. То один из них, то другой звал меня:

— Ева! Ева!

Каждый хотел о чем-нибудь спросить меня, обязательно поговорить со мной. Молодой черноволосый парень по имени Йожеф Костолич где-то достал военный устав или наставление на русском языке, но, как ни старался, никак не мог разобраться в нем, хотя и говорил немного по-русски. Он хотел, чтобы я переводила ему, но сделать это мне было нелегко, так как я основательно забыла венгерский язык. Тогда Костолич вынул из кармана несколько открыток, на каждой из которых было записано по одной из популярных тогда военных песен. Вот он и решил с моей помощью перевести слова песен на венгерский. Я хорошо знала и любила эти песни, поэтому стала тихонько напевать их. Парни сразу же окружили меня. Выяснилось, что и они знают несколько русских песен.

Услышав наше пение, к нам заглянули из соседнего купе советские офицеры, несколько медсестер и врачей. Они присоединились к нам. Получился импровизированный хор, в котором одни пели по-венгерски, другие — по-русски. Вскоре появились два гармониста. Они входили в состав медперсонала санитарного поезда, а в свободное время развлекали раненых игрой.

Среди венгров лучшим певцом оказался Карой Прат. Когда он пел, его всегда несколько хитроватое и насмешливое лицо становилось совершенно серьезным: так сильно увлекала его песня.

Карой Прат очень скучал по дому и часто вынимал из кармана фотографию жены. Эту фотокарточку ему удалось сохранить, несмотря ни на что. С любовью и нежностью он говорил о своей жене.

В конце третьего дня наше приятное путешествие неожиданно прервалось: санитарный эшелон вдруг остановился, и, как сказали, надолго. Пришлось нам пересесть в грузовой состав, который доставлял на фронт боеприпасы. В закрытом товарном вагоне установили чугунную печку-«буржуйку». Спали мы на соломе.

Из Москвы мы захватили с собой довольно много продуктов, но теперь у нас имелись еще и продовольственные карточки, по которым можно было получать продукты на пунктах питания, организованных на каждой более или менее крупной железнодорожной станции. По этим карточкам выдавали масло или жир, копченую рыбу, мясные консервы, хлеб, сахар, крупу, даже соль и спички.

Пишта Ковач любил говорить, что войну выигрывают интенданты, так как для армии самое главное — снабжение. Руководствуясь этим принципом, он, несмотря на постоянное наличие у нас продуктов, старался при каждой возможности отоварить наши карточки.

Костолич тоже любил поесть и потому охотно помогал Ковачу в его заготовительной деятельности.

Чем ближе мы подъезжали к Киеву, тем больше становилось развалин, и нам уже не везде удавалось разыскать подпункты, но когда мы до них наконец добирались, то ребята получали продукты сразу за несколько дней и приносили их к поезду на плащ-палатке.

Однажды заготовка продуктов, можно сказать, спасла нам жизнь, потому что только благодаря ей мы избежали бомбардировки. Вечером наш эшелон остановился на какой-то станции, где Пишта Ковач мигом сформировал продбригаду из трех человек, которая и направилась на поиски продпункта. Прошло несколько часов, а наши заготовители все не возвращались. Мы забеспокоились, ведь эшелон вот-вот должен был отправляться. Нам ничего не оставалось, как забрать свои вещи, выйти из эшелона и ждать возвращения наших горе-заготовителей. Скоро эшелон действительно ушел. Наши заготовители вернулись, и около полуночи нам удалось забраться в другой эшелон. Вскоре после отправления состав остановился на открытом месте. Что случилось, мы не знали и с любопытством высовывались из вагонов, вглядываясь в снежную тьму. Внезапно с неба послышалось гудение вражеского самолета, и на эшелон обрушился огонь пушки и пулеметов.

Мы спрыгнули на землю и распластались под вагонами, надеясь там найти спасение от пуль. Я всегда старалась держаться поближе к Пиште Декану — почему-то возле него я чувствовала себя в большей безопасности. Этот спокойный парень был мне симпатичен с первого дня знакомства, возможно, потому, что он меньше других обращал на меня внимание, хотя я довольно часто ловила на себе его взгляды. Правда, делал он это осторожно и только тогда, когда чувствовал, что я этого не замечаю…

Гитлеровский самолет, сделав разворот, еще раз прошел над эшелоном и, обстреляв его, удалился. Эшелон двинулся дальше. Машинист вел состав на большой скорости, видимо полагая, что таким образом ему удастся избежать нового воздушного налета. Вскоре мы снова остановились на открытом месте. Однако на этот раз препятствие оказалось более серьезным. Перед нами стоял эшелон, на котором мы ехали раньше. Он подвергся бомбардировке — несколько вагонов было разбито, остальные сошли с рельсов.

Мы с Пиштой прошли по снегу вдоль эшелона, разговаривая о чем-то постороннем, хотя оба чувствовали, что какая-то неведомая сила, которой мы не в состоянии противиться, все сильнее и сильнее влечет нас друг к другу…

Очень приятным спутником оказался Золтан Ваш. Он интересно рассказывал о себе, вместе с нами пел русские и венгерские песни, веселил нас смешными анекдотами о Гитлере и Хорти.

Иногда ребята расспрашивали его о том, какие задания нам предстоит выполнять у партизан, интересовались тем, как они живут и сражаются, но обо всем этом Золтан Ваш и сам знал мало. Правда, он объяснил, что партизан в Советском Союзе очень и очень много, а некоторые территории, контролируемые ими, по размерам равны половине Венгрии. На этих территориях существует Советская власть со своими хозяйственными органами, там выпускаются газеты, есть собственные аэродромы, которые принимают самолеты с Большой земли.

Тогда Золтан Ваш еще и сам не знал ни истории партизанского движения, ни партизанских методов борьбы против гитлеровских захватчиков и потому ничего не мог нам рассказать.

Все ближе становился Киев, и все больше разбитых вагонов и паровозов валялось по обе стороны железнодорожного полотна. Это были гитлеровские эшелоны, пущенные под откос советскими партизанами. Глядя на изувеченные вагоны, мы начали понимать, как партизаны сражаются против ненавистного врага. Поздно вечером мы прибыли в Дарницу, последнюю станцию перед Киевом. Станционное здание было разбито, и только интенсивное движение по путям свидетельствовало о том, что железнодорожные службы все еще действуют.

Киев был освобожден от гитлеровских захватчиков всего полтора месяца назад. По ночам гитлеровцы еще бомбили город и станцию, так что железнодорожные эшелоны постоянно подвергались опасности.

Наш эшелон медленно переехал через Днепр по временному мосту, сооруженному по соседству с тем, который разбомбили фашисты. Город был полностью затемнен.

Войдя в сильно пострадавшее от бомбежки здание вокзала, мы не без труда разыскали военную комендатуру. Оттуда нас направили в военную гостиницу. Сопровождающий солдат торопил нас, так как знал, что скоро может начаться очередная бомбардировка города, во время которой всякие передвижения запрещены.

Пишта Ковач сразу же поинтересовался, где мы можем получить паек, но, к нашему счастью, услышал в ответ, что продпункт работает только до восьми вечера. Обливаясь потом и тяжело дыша, мы несли свои тяжеленные мешки, а ребята, кроме того, по очереди тащили портативную типографию.

Электрического света в гостинице не было, в коридоре горели керосиновая лампа и несколько свечей, а в комнатах было темно. Расселили нас быстро — близилось время очередного налета фашистских ночных бомбардировщиков.

Меня поселили в комнату вместе с женщиной — советским офицером. Мы представились друг другу. Моя соседка сказала мне, что в гостинице нет ни света, ни воды, ни отопления, и добавила, что скоро город начнут бомбить, а потому есть смысл немного поспать, пока это еще возможно.

Среди ночи я проснулась от страшного грохота. Видимо, совсем рядом с гостиницей находились огневые позиции зенитных пушек, от стрельбы которых здание трясло мелкой дрожью.

В испуге я начала хватать свои вещи. Моя соседка уже сидела на краю кровати. Прикрыв карманный фонарик подушкой, она посмотрела на часы и деловито заметила:

— Еще минут сорок — пятьдесят. Дольше бомбардировка, как правило, не длится.

Я тоже села на кровати. Так мы и сидели, ожидая конца бомбардировки. Время от времени я вынимала подаренные мне дядюшкой карманные часы и смотрела на них, но стрелки, как назло, ползли слишком медленно. Спустя час действительно наступила тишина. Тогда мы снова легли и сразу же уснули.

Проснулась я уже утром и, первым делом взглянув на окна, удивилась, как стекла ночью не вылетели. Видимо, помогли бумажные полосы, которыми они были заклеены крест-накрест. И вдруг мне показалось, что я вижу на бумажных лентах какие-то странные буковки. Я подошла поближе и только тут поняла, что окна заклеены лентами, нарезанными из венгерских газет. С любопытством я начала читать отдельные слова и даже фразы. Впервые в своей жизни я читала отрывки из венгерской официальной прессы.

Утром наша группа отправилась в Штаб партизанского движения Украины, чтобы доложить о своем прибытии. Еще находясь в лагере, мы много слышали и читали о партизанском движении на Украине, однако, разумеется, никак не могли представить себе его истинных масштабов.

Партизанское движение на Украине зародилось в самые первые дни войны. Еще в 1941 году Коммунистическая партия Украины переправила через линию фронта восемьсот коммунистов, послав их в оккупированные фашистами районы для создания там подпольных партийных организаций и партизанских отрядов. В октябре и ноябре 1941 года гитлеровские оккупанты приняли целый ряд активных мер для тоге, чтобы задушить в зародыше партизанское движение в северных районах Украины, но безрезультатно.

В июне 1942 года был сформирован Штаб партизанского движения Украины, который возглавил генерал Строкач. Основная задача Штаба состояла в объединении и координировании деятельности партизанских отрядов и групп. Всю деятельность партизанского движения направлял ЦК КПУ, а в самом штабе работали такие опытные руководители, как Л. И. Найдек, Л. П. Дрожин и Н. А. Кузнецов, которые с первых дней войны занимались созданием подпольных парторганизаций и сколачиванием партизанских отрядов.

Штаб партизанского движения Украины развернул свою работу в очень сложных условиях лета 1942 года, когда гитлеровские войска осуществляли летнее наступление. Однако, несмотря на это, подпольные райкомы создали к тому времени 216 партизанских отрядов и групп в Харьковской и Ворошиловградской областях, а с августа по декабрь 1942 года через линию фронта было переброшено еще 394 коммуниста — частично с задачей усиления уже действующих партизанских отрядов, частично для создания новых отрядов и групп. В сентябре 1942 года Штаб партизанского движения Украины уже поддерживал прочные связи с 400 партизанскими отрядами.

Летом 1942 года немецко-фашистское военное командование провело широкие карательные операции с целью ликвидировать партизанские отряды в западной части Брянских лесов, а также в ряде районов Украины. В тот период положение советских войск на этом участке фронта было исключительно тяжелым, так как гитлеровские полчища подошли к берегам Волги и советское командование было вынуждено сосредоточить все свои усилия на срыве этого наступления.

Советское Верховное Главнокомандование придавало исключительное значение организации народного сопротивления врагу и развертыванию широкого партизанского движения. 30 июня 1941 года был организован Государственный Комитет Обороны, во главе которого встал товарищ Сталин. 30 июля он выступил по радио с речью, в которой говорил о задачах советских и партийных организаций, а также подчеркнул всю важность создания партизанских отрядов и диверсионных групп.

В мае 1942 года Ставка Верховного Главнокомандования создала Центральный штаб партизанского движения, который возглавил маршал Ворошилов. Все эти мероприятия в значительной степени способствовали развертыванию партизанского движения, координации его действий и организации взаимодействия партизанских отрядов с войсками Советской Армии, снабжению их оружием и боеприпасами.

В конце августа 1942 года в Москву съехались на совещание руководители украинских, белорусских и орловских партизан. В работе этого совещания приняли участие товарищи Сталин и Ворошилов. Здесь партизанам была поставлена основная задача — нарушение коммуникаций гитлеровской армии.

Базы уже действующих партизанских отрядов на Украине в основном располагались в лесных и болотистых районах и занимались ведением боевых действий местного значения. Однако возникла необходимость вырваться из лесов и совершить партизанский рейд через украинские степи к берегам Днепра. Этот прорыв осуществили в сентябре 1942 года партизанские соединения Ковпака и Сабурова. 7 ноября они вышли к Днепру и, несмотря на то, что гитлеровцы бросили против них крупные силы, прорвались дальше в заданном направлении.

Победа, одержанная советскими войсками под Сталинградом, оказала большое влияние на дальнейшее развертывание партизанского движения: с апреля по июль 1943 года в северных и северо-западных районах Украины появились новые партизанские соединения, во главе которых стояли В. Бегма, С. Олексеенко, М. Наумов, И. Федоров и другие.

В апреле 1943 года Штаб партизанского движения Украины разработал оперативный план партизанских действий на летне-осенний период, учтя все недостатки и ошибки, допущенные ранее. Было решено усилить политическую работу как в самих партизанских отрядах, так и среди мирного населении, проживавшего на оккупированной территории. Была проведена большая работа по перевооружению партизан более современным, главным образом автоматическим, оружием. Особое внимание обращалось на активизацию диверсионно-подрывной деятельности, а также на разведку передвижений противника, что должно было оказать неоценимую помощь частям Советской Армии.

В августе 1943 года на основании приказа командования партизаны объявили гитлеровцам так называемую «рельсовую войну», в которую включились десятки тысяч партизан.

В ходе операций, проведенных в течение только двух ночей, партизанам удалось создать заторы на железных дорогах, сразу же сократившие перевозки гитлеровцев на 35—40 процентов. Эти операции настолько испугали гитлеровское командование, что оно было вынуждено принять самые серьезные меры по обеспечению железнодорожных перевозок. Вдоль важнейших железнодорожных магистралей постоянно прохаживались усиленные группы патрулей с задачей не подпустить партизан к стальным магистралям, однако эти мероприятия большого успеха не имели. Вдоль железных дорог гитлеровское командование начало возводить надежную систему бункеров и других оборонительных сооружений, точно такие же укрепленные точки и опорные пункты строились на важных железнодорожных узлах, станциях, разъездах и у мостов. Однако и это не принесло желаемого результата. Тогда вдоль важнейших магистралей были созданы так называемые запретные зоны, глубиной от 50 до 300 метров, в которых каждый появлявшийся человек уничтожался без всякого предупреждения. Днем эти зоны просматривались со специальных дозорных вышек, а время от времени прочесывались огнем пулеметов. Во многих местах устанавливалось сигнальное оборудование, срабатывавшее автоматически, в других же, наиболее важных, пунктах гитлеровцы по ночам освещали отдельные участки местности, укрепив ее системой дотов. Однако вопреки всему этому партизанская война продолжалась, а народные мстители находили способы, чтобы подложить мины под шоссейные и железные дороги.

Тогда гитлеровцы организовали вдоль железных дорог специальную службу разминирования, используя при этом специально обученных собак, отыскивавших мины, а когда и это не помогло, то стали пропускать перед основным эшелоном платформы, груженные песком или камнями. По магистралям начали курсировать бронепоезда. И все же фашистам так в не удалось перехитрить партизан, находчивость и смелость которых не звала границ. Вскоре партизаны начали устанавливать под рельсами мины замедленного действия, которые взрывались не мгновенно, а тогда, когда над ними благополучно проезжало несколько вагонов, а также мины с часовым механизмом.

В конце концов противник был вынужден вообще отказаться от ночных перевозок, что в значительной степени сократило их общее число.

Так, в апреле 1943 года партизаны пустили под откос 320 эшелонов противника, в мае — 760, а в июне это число возросло до 900. По признанию гитлеровских властей, партизаны взорвали только за один этот месяц 44 моста, 298 паровозов, 1123 вагона; в 558 случаях в результате действий партизан железнодорожное сообщение было выведено из строя на 24 часа, а в 114 случаях — более чем на сутки.

Значительных успехов достиг конный партизанский отряд героя Советского Союза генерала М. Наумова, действовавший на линии Львов — Перемышль. Однажды неподалеку от Львова отряд напал на гитлеровский эшелон, в котором возвращалась из отпусков большая группа высокопоставленных генералов, офицеров и солдат. Когда партизаны напали на состав, он остановился. Завязался ожесточенный бой, в ходе которого партизаны уничтожили нескольких гитлеровцев, ехавших в этом эшелоне, и многих ранили. Эта партизанская операция имела тогда во Львове такой резонанс, что гитлеровский генерал Герлитц незамедлительно донес своему командованию о том, что фронт на его участке был прорван крупным, силой до 12 тысяч солдат и офицеров, соединением советских войск с вероятной целью захватить Львов. Паника разрослась, и гитлеровцы даже начали было оставлять город.

На другой день нам передали, что пятеро из нашей группы — Йожеф Фазекаш, Иштван Декан, Иштван Ковач, Ференц Домонкаш и я — направляются в партизанский отряд генерала Наумова.

Остальные наши товарищи — Шандор Диамант, Карой Прат, Йожеф Костолич, Лайош Шольт и Золтан Ерлеи — откомандировывались в партизанский отряд Героя Советского Союза генерала Федорова.

Перед четырехэтажным зданием, в котором размещался Штаб партизанского движения Украины, царило оживление: взад и вперед сновали люди, подъезжали большие грузовики. Машины, нагруженные боеприпасами, сразу же отъезжали. Подъезжали и конные повозки, их тоже быстро загружали боеприпасами. Приходили и уходили мужчины и женщины, одетые по-разному, но все в шапках с широкой красной полосой, что свидетельствовало об их принадлежности к партизанам.

В Киеве, вернее, в его пригороде Святошино, где действовала партизанская школа, мы провели несколько дней. Здесь к нам прикрепили офицера-инструктора, который учил нас обращаться с ППШ и пистолетом ТТ. Мы научились также разбирать и собирать автомат и пистолет. На этом, собственно, и заканчивалось наше обучение, так как педагог мог уделять нам всего по нескольку часов в сутки.

— Любая теория подкрепляется практикой, а уж в ней-то недостатка у вас не будет, — улыбнулся нам инструктор.

На следующий день всю нашу десятку на военной машине отвезли в какое-то крупное село, где размещался штаб дивизии. До нас доносилась артиллерийская канонада, и это свидетельствовало о том, что фронт находится где-то неподалеку. Днем ходить без нужды по улицам села запрещалось, зато вечером все вокруг оживало: приезжали и отъезжали военные машины, носились на мотоциклах юркие посыльные.

Нашу группу разместили в просторном крестьянском доме, который, видимо, уже заранее был подготовлен для постоя солдат, так как в одной из комнат были установлены двухэтажные нары. Вся наша десятка без труда разместилась в этой комнате, более того, поздно вечером к нам даже пришел гость — раненый советский солдат. На вид ему было лет тридцать пять, обмундирование порвано, сапоги стоптаны — короче говоря, настоящий фронтовик, который еще днем сидел в траншее. Он внимательно присмотрелся к нам, а затем долго шарил под нарами, где рядком стояли наши новенькие хромовые сапоги.

Когда на следующее утро мы проснулись, Золтан Ерлеи обнаружил в том месте, где поставил свои новые сапоги, рваные солдатские. Мы пошутили, сказав, как сильно состарились его сапоги за одну только ночь. Золтан нашей шутки не принял, но делать было нечего, пришлось ему надеть валенки — не ходить же теперь в рваных сапогах.

Пищу мы получали в крестьянском доме, оборудованном под столовую, где обедали офицеры штаба дивизии. Столики были застланы чистыми салфетками, стояли фаянсовые тарелки, лежали ложки, вилки, ножи. Меню было незамысловатым, но готовилась еда очень хорошо.

Золтан Ваш лично провел нас в штаб дивизии, а потом куда-то исчез. Мы не имели ни малейшего представления о том, зачем мы здесь и что должны делать, но все уже привыкли ни о чем не спрашивать и ждать, пока нам не объяснят. Так было и на этот раз. Золтан Ваш появился только на следующий день и сказал, что нам предстоит немедленно вернуться в Киев.

Мы быстро собрались, надели полушубки и, сев в грузовик, поехали. Повалил пушистый снег и быстро покрыл белым ковром всю землю. Картина была мирная, даже идиллическая. Снежинки падали мне на лицо, долго не таяли на ресницах.

По приезде в Киев наши товарищи, отправлявшиеся в другом направлении, простились с нами и уехали, а мы поселились в разбитом доме, где впервые встретились с партизанами из отряда генерала Наумова. Оказалось, что они приехали в город за боеприпасами. По чудом уцелевшей лестнице можно было подняться в сохранившиеся комнаты второго этажа. Упавшая на дом бомба словно бритвой срезала степу от крыши до самой земли, обнажив все внутренности дома. Обстановка одной из комнат состояла из нескольких столов и поломанных стульев. Партизаны сидели или полулежали на ящиках с боеприпасами или прямо на полу; некоторые дремали.

В другой комнате горела одинокая свеча. Полумрак делал все вокруг каким-то таинственным. Мы с любопытством становились, рассматривая партизан. Едва увидев их, мы сразу же почувствовали, что это настоящие народные мстители.

Пройти по комнате было трудно — повсюду сидели или лежали уставшие люди. Помог нам высокий и юркий партизан в казацкой шапке, который знал о нашем приезде и сразу же решил взять над нами шефство. Он представился нам: Даниельчук, командир взвода в отряде Наумова. Партизаны подвинулись, освободив нам несколько ящиков. Мы сели, но не знали, куда пристроить тяжелые вещевые мешки.

Когда глаза привыкли к полумраку, мы смогли лучше разглядеть своих новый: товарищей. Предметы советской военной формы дополняли отдельные вещи из немецкого или венгерского обмундирования, и все это делало их снаряжение каким-то пестрым. Я увидела партизана даже в немецком френче, украшенном советскими орденами и медалями. Правда, вооружены партизаны были преимущественно советскими автоматами, но некоторые имели и трофейные автоматы или длинноствольные русские винтовки.

Мне казалось, что я где-то уже видела этил, людей, эти лица. Но где? Я задумалась, а потом вдруг вспомнила: ведь они похожи на бойцов-чапаевцев, располагающихся на свой последний ночлег. И лица у них точно такие же. Ну конечно, нечто подобное я видела именно в фильме «Чапаев»!

На следующее утро импровизированный партизанский лагерь пришел в движение. Только тогда мы заметили, что находимся на той самой улице, где располагался Штаб партизанского движения Украины. Напротив штаба стояли восемь грузовиков, груженных боеприпасами. Командовал колонной машин капитан Данилов.

Отряд генерала Наумова находился в партизанском районе, который считался непроходимым. Для гитлеровцев те лесные места были действительно непроходимыми. Нам же теперь предстояло попасть именно туда.

Колонна медленно двинулась в путь. Иногда на нашем пути попадались такие препятствия, на преодоление которых уходило добрых полдня. Встречались и завалы из лежащих крест-накрест больших деревьев, которые в свое время сделали сами партизаны, чтобы преградить путь гитлеровским механизированным отрядам. Большинство встречавшихся нам на пути мостов было заранее взорвано партизанами. Теперь нам ничего не оставалось, как объезжать эти места.

Вскоре мы выехали из леса и оказались на занесенной снегом равнине, в степи, где за целый день можно не увидеть ни одной живой души. Лишь местами из-под снега торчали развалины да печные трубы — все, что осталось от большого когда-то села или маленького хутора. После нескольких дней пути мы прибыли в Олевск. Отсюда до Брониславки, где расположился отряд генерала Наумова, можно было добраться только на конных повозках.

В Олевске мы познакомились с партизанами, которые на повозках прибыли сюда раньше нас. Это были в основном армяне. Числились они в отряде Наумова. Нам рассказали, что в ходе одной из операций партизаны Наумова освободили из гитлеровского лагеря две тысячи советских солдат, среди которых было много армян. Почти все они влились в партизанский отряд.

Мы очень быстро познакомились с партизанами-армянами, веселыми ребятами, которые очень любили всевозможные шутки. Одевались они пестро, носили яркие цветные шарфы и шапки. Колонну повозок, груженных боеприпасами, охраняли конные партизаны, так как местность, по которой мы двигались, нельзя было назвать безопасной: здесь бесчинствовали банды украинских националистов.

Когда мы не час и не два походили по бездорожью, через кусты и балки, переходя вброд маленькие речушки, вода в которых поднималась до колена, а то и до пояса, мы начали понимать, что такое партизанская жизнь.

По дороге партизаны рассказали нам об отряде генерала Наумова.

— Мы конные партизаны! — объяснил Даниельчук. — Умеете ли вы ездить верхом?

Мы удивленно переглянулись между собой.

— Я завтра же начну учиться ездить на лошади, — заявил Пишта Ковач и, повернувшись к Декану, спросил: — Ты когда-нибудь сидел верхом на лошади?

— Я сидел на всех четвероногих животных, — не без гордости ответил тот. — Ребенком даже на корове ездил, но коровы почему-то не очень любят, когда на них ездят.

Даниельчук, словно желая продемонстрировать перед нами свое искусство верховой езды, дернул вожжи и сломя голову помчался в поле, затем развернулся и поскакал навстречу нам. Выхватив из ножен саблю, он с ловкостью циркового акробата закрутил ею над головой. Подскакав к нам, он так резко остановил лошадь, что она встала на дыбы. У нас даже дыхание перехватило от такого молодецкого трюка.

— А нам тоже дадут лошадей? — поинтересовалась я, решив про себя, что обязательно научусь ездить верхом.

— Сами себе достанете, — ответил Даниельчук.

Мы не поняли его, но расспрашивать не решились.

О своем командире генерале Наумове партизаны говорили с гордостью как о создателе конного партизанского отряда.

В их словах чувствовались гордость и капелька хвастовства, с какими обычно гусар обращается к пехотинцу. Мы поняли, что попали в хороший отряд.

До сих пор мы не раз слышали о партизанском полководце Ковпаке, о котором в то время часто писали на страницах «Правды» и «Известий».

О более раннем рейде отряда Наумова ходили любопытные слухи. Он, сам того не подозревая, оказался однажды вблизи ставки Гитлера под Винницей. Об этом хорошо написал в своей книге «Рейд на Сан и Вислу» партизанский командир Вершигора.

«После хинельских походов, в конце 1942 года, капитан Наумов получил задание совершить рейд на юг Сумской области.

Сборы в этот рейд начались уже в декабре сорок второго года в Хинельских и Брянских лесах. Войско для этого рейда подобралось не ахти какое.

— С брянского бора да с хинельской сосенки, — шутили сами партизаны.

Капитану, бывшему пограничнику, отходившему с боями от самых Карпат в сорок первом году, это было не в новинку.

— Только бы сколотить боевое ядро. Ну да ладно! Дальше будет виднее.

Центральный Комитет Коммунистической партии Украины и Украинский штаб партизан направили соединение капитана Наумова не по проторенной Ковпаком и Сабуровым дорожке, а самостоятельным маршрутом: на юг! По Левобережью до Запорожья и дальше — за Днепр! А там, как говорится, само дело должно было показать.

Пошел с ним в этот рейд и другой капитан — командир конотопских партизан Кочемазов, состоявший до того в соединении Ковпака. Перед выходом в рейд на Правобережье я видел его не раз в Брянских лесах. Это был вояка под стать Наумову — честный, прямой, храбрый. А под стать самому Кочемазову были его хлопцы — конотопцы.

Рейд начался из села Суходол — родины Ивана Бунина.

Наумову и Кочемазову пришлось, пожалуй, потруднее, чем Ковпаку. Но успеха они добились немалого. В Степном рейде по тылам группы Манштейна было взорвано десять мостов на железных дорогах Сумы — Харьков и Сумы — Курск, организовано много крушений и столкновений эшелонов. В Ворожбе партизаны освободили из лагеря смерти две тысячи военнопленных, которые почти полностью влились в наумовское соединение. В засадах под Сумами, под Котельвой, Зиньковом и Новомиргородом уничтожены были автоколонны противника, а в Турбаях на Хороле — карательная экспедиция.

В начале сорок третьего года соединение Наумова вышло южнее Кременчуга к Днепру. С установлением санной дороги оно оказалось уже на Днепропетровщине. Затем его отряды устремились на юг — на Одесщину, под Знаменку и до самого Кривого Рога. Достигли Южного Буга и вдоль его течения стали подниматься вверх, к реке Синюхе.

В это время Манштейн нанес свой удар на Левобережье. Харьков опять пал, севернее Белгорода стала постепенно образовываться знаменитая Курская дуга. Наумов и Кочемазов со своим лихим войском решили поспешить на север.

— Между Винницей и Киевом пойдем? К белорусам? — прикидывал по карте Наумов.

— Вправо слишком забирать нельзя, — говорил Кочемазов. — Киев все-таки столица. Не по силам будет… На Винницу, что ли, шандарахнуть?

В этом предложении, казалось, не было ничего особенного. Мало ли областных городов на пути встречалось? Это теперь мы знаем, что в то время представляла собой Винница…

— Ну что ж, — согласился Наумов, — будем так прямо и держать курс.

Они совершили несколько ночных маршей по раз взятому азимуту. Прошли за Умань.

— Пока не защучила нас вражеская авиация, давай один-два перехода в сторону сделаем и — в Голованевский лес. Передохнем там перед новым прыжком по степи, — посоветовал Кочемазов.

— Правильно, — сказал Наумов, — Других лесов здесь нет.

В Голованевском лесу привлекала их еще и посадочная площадка. Они ждали самолетов, чтобы эвакуировать раненых и получить карты, запас которых давно кончился.

Я помнил этот лес с детства. Местные называют его Галочинским лесом, а то и просто — Гало́че. Помню и путь из Голованевска через село Станиславчик.

Это-то село и заняли партизаны Наумова. Утром, на рассвете, заскочили в него. Разместились по хатам и тут же, усталые, завалились спать.

Только Кочемазову не спалось. «Надо бы обозы в лес». Вышел на мороз. Дымка, туман. Зашел к Наумову. Командир согласился и отдал приказание.

А через час началась трагедия. Полицейские и жандармы уже засекли их азимут. Доложили начальству. И тут выяснилось, что «степная орда» мчит на ставку Гитлера.

К Голованевскому лесу из Первомайска, Умани, Ново-Украинки, Гайворона спешно подтянулись резервы ставки. Первый эшелон составляли свежая моторизованная дивизия, два артполка и румынские части из-за Южного Буга.

Наумовские ребята не успели в Станиславчике увидеть первый сон, как против них развернулись две сотни танков. А в село Трояны вступило с полсотни машин с пехотой. Бой был неравный. И к тому же для партизан — внезапный. На полное уничтожение.

Через семь часов боя Станиславчик горел сплошным костром. Контуженый Наумов, сопровождаемый верными ординарцами, отошел в лес, к обозу. А когда стемнело, то выяснилось, что конотопцев в лесу нет. Не было и капитана Кочемазова. До сих пор неизвестно, погиб ли он в первом бою или отошел за Южный Буг. Может быть, хотел прорваться на Бершадский лес.

Тяжелой, страшной была ночь после разгрома в Станиславчике. Обоз большой, а боевых сил мало. Вместе с ранеными, ездовыми, женщинами осталось всего человек триста. В то же время головная разведка донесла, что со стороны Умани подходит другая немецкая дивизия.

Одна дивизия противника уже охватила лес с запада, вторая должна была замкнуть кольцо. Но в полночь разведчики нащупали выход. И командир решил: всем сесть верхом на коней, проскользнуть оврагами подальше в степь, днем укрыться в балке или на каком-нибудь хуторе, а в следующую ночь — опять на север. Решение единственно правильное! Капитан Наумов из тех людей, которые и в самом трудном положении не теряют присутствия духа.

Об этой страшной, трагической ночи уже после войны у меня был разговор с двумя учительницами. Они оказались партизанками, участницами и того рейда, и того голованевского разгрома.

— Воевал бы среди нас молодой Фадеев, — сказала задумчиво одна из них, — он бы написал! Сердца дрогнули бы, очи затуманились слезой.

— Ах, какая это страшная ночь! — вспомнила другая. — Были мы обе тогда девчонками лет по шестнадцати. Целый день возились с ранеными, все время смерть перед глазами. А ночью еще страшней. Забились мы под куст. Сидим и плачем. Тихо всхлипываем. Вдруг раздался голос командира: «Кто тут?» Откликнулись. Он остановился, узнал нас. Затем тут же ординарцам и связным какие-то приказания отдал, поднес к глазам руку со светящимся циферблатом и сказал: «Сверить всем часы! На моих сейчас двадцать три часа одиннадцать минут! Ровно через полчаса — прорыв». Нас удивил этот спокойный голос. И эти часы… Мы даже всхлипывать перестали. Думаем, не все ли равно — в полночь или на рассвете кончится жизнь? Зачем сверять еще минуты? А командир опять к связным обращается: «Двух коней запасных приведите!..» Связные в стороны разошлись. Треск сучьев и скрип снега под ногами затих. Наумов рядом с нами присел, к дубу плечом привалился. Мы думали, вздремнул. Сидим тихо, как мыши… со сбитыми коленями, голодные, иззябшие… Помолчал он минут пять, снова поднял руку с часами к глазам и, не оборачиваясь в нашу сторону, спрашивает: «Что, девушки, страшно?» Всхлипнула моя подруга: «Ох, страшно». «Погоди, не плачь, — сказал командир. — Сейчас верхом все сядем и вырвемся. Но ты хорошо запомни эту ночь. Замуж выйдешь, детей, внуков иметь будешь, а ночь эту помни… Сейчас вам коней хлопцы достанут…» И отошел в сторону. А мы сидим, одна к другой прижались. «Что он, смеется над нами, что ли?» — спрашивает подруга. «Нет, не смеется. Слышишь? Сказал, что на коней верхом посадит». — «Да я ведь никогда верхом не ездила». — «Не ездила — так поедешь». И вы знаете — поехали. И прорвались. Прав был командир. Как-то встретила я его на Крещатике. Прямо так на тротуаре и остановила: «Извините, товарищ генерал». А он на меня смотрит удивленно. Бровь приподнял: «В чем дело, товарищ?» — «А я ведь помню и никогда не забываю ту ночь в лесу под Станиславчиком. Пожалуй, эта ночь была не только самая страшная, но и самая счастливая в моей жизни: я как бы второй раз родилась». Он вспомнил меня и засмеялся: «В моей жизни это тоже была не совсем обычная ночь…»

Так рассказывала мне народная учительница, бывшая партизанка кавалерийского отряда Наумова.

В ту ночь триста конников прорвались из Голованевского леса в степь. До рассвета отмахали километров сорок. Чуть сереть стало, уже «костыль» [7] в небе урчит — надо прятаться. А в степи нигде ни лесочка, ни хуторка. Голым-голо.

В глубокую балку загнал свою кавалерию Наумов. Коней в снег положили и снегом забросали. Сами бойцы друг друга маскхалатами укрыли. Лежат. Только наблюдателей человек пять-шесть на бугры выставили в маскировочных халатах.

А над Галочинским лесом — канонада, самолеты проходят волнами.

Так продолжалось весь день. А чуть смерклось, кавалерия Наумова выскочила из балки и — опять на север. Шли без карты, руководствуясь чутьем. Двое суток скакали на север с маленьким отклонением к западу. На третью ночь совсем изнемогли. Надо было лошадей покормить, людям перекусить хоть немного. Решили завернуть на хуторок. Выслали разведку. Там оказались жандармы. Не хотелось шум поднимать, но что поделаешь. Решились на налет. Ровно в полночь застрекотали автоматы, и в несколько минут от жандармов осталось только мокрое место.

Это была охрана одного из запасных узлов связи полевой ставки Гитлера. До самой ставки оставалось каких-нибудь десять километров. Ох, если бы Наумов знал о таком соседстве! Непременно бы завернул туда: помирать, так с музыкой!

Но все это выяснилось гораздо позже.

Помню как сейчас: прискакали лихие кавалеристы к нам на Припять, и я вместе с их начальником штаба стал наносить маршрут Степного рейда на карту. Смотрю — глазам своим не верю.

— Да знаешь, чертов ты парень, — говорю кавалеристу, — ведь вы были от Гитлера в десяти километрах?!

— Ну да?! Не может быть! — отвечает он. — Откуда вы знаете, что там ставка?.. Полевая?

Пришлось объяснить…» [8]

«Капитан Наумов прожил у нас на Припяти всего три дня. Не успел он опомниться после своего Степного рейда, как был вызван в Москву. Интерес к его рейду проявлялся неслыханный. И понятно почему: кроме наших донесений, составленных по данным, добытым Галей, в Центре, видимо, уже располагали сообщением из винницкого подполья, того, которое на берегах Южного Буга действовало. По сообщениям этим выходило, что в ту самую ночь, когда конница Наумова на хуторке с пятнадцатью жандармами баталию учинила, паника во всей гитлеровской ставке поднялась.

И в другой Ставке эта баталия тоже сразу привлекла к себе внимание. Был слух, что Верховный, выслушав доклад о ней, встал, прошелся по кабинету, трубку закурил и сказал:

— Несолидно как-то получается. Нехорошо. Капитан — и вдруг по ставке Гитлера ударил. Надо ему дать генерала…

Через неделю вернулся к нам в Раевичи молодой генерал Наумов…» [9]

Вот в этот партизанский отряд и попали мы, пятеро венгров.

 

В Брониславке

После долгого пути, продолжавшегося несколько суток, наша колонна под вечер подъехала к большому населенному пункту, домики которого были хаотично разбросаны по всему поселку. Здесь отряд генерала Наумова поджидал пополнение и боеприпасы, чтобы затем двинуться в новый рейд по гитлеровским тылам.

Повозки разъехались по дворам. Мы, венгры, ехали на четырех повозках и поэтому оказались в четырех разных дворах. Наша повозка остановилась перед каким-то домом, и проводник — партизан-армянин — сказал, что теперь мы дома. Ева и я пошли разыскивать Йошку Фазекаша и остальных наших товарищей. Мы пробродили целый час, но своих так и не нашли.

Вернувшись, мы решили зайти в хату, в которую нас определили на постой. Увиденное поразило нас. Помещение скупо освещалось светом самодельного светильника. В комнате находилась вся семья: несколько женщин и много маленьких детишек. На соломенном матраце в углу лежал высохший до костей мужчина, покрытый каким-то тряпьем. К больному подошел один партизан и, наклонившись, что-то сказал, а другой выложил из мешка на стол мясные консервы и хлеб.

Как только мы вошли, все взоры обратились на нас. Партизан, занимавшийся с больным, подошел к нам и представился, назвав себя врачом отряда. Узнав, кто мы такие, он сказал, что отведет нас в другой дом, только даст больному лекарство.

Вскоре мы отправились на новое место. По дороге партизанский врач рассказал нам, что эти места совсем недавно освобождены от фашистских оккупантов, которые и довели мирное население до такого бедственного положения. Село это называется Брониславка, основное население — поляки. Пока партизаны снабжают жителей продуктами, чтобы они постепенно смогли встать на ноги.

Наш новый знакомый провел нас на постой в хату, где размещались партизанские разведчики. В просторной комнате расположились десять — пятнадцать партизан. Один из них играл на гармони, остальные приводили в порядок свои вещи. Как только мы вошли, все уставились на нас, но мы уже привыкли к тому, что наше обмундирование привлекает всеобщее внимание.

Ева объяснила, кто мы такие. Приняли нас тепло, накормили ужином, в одном из углов приготовили для нас постель из соломы. Разведчики ночью ушли на задание. В селе было неспокойно: в окрестностях разбойничали банды украинских националистов.

— Не волнуйтесь, — сказали нам партизаны, — утром найдутся и ваши товарищи.

Рано утром к нам в хату постучался Йошка Фазекаш, который от кого-то узнал, где мы расположились. Теперь мы уже втроем отправились разыскивать Пишту Ковача и Фери Домонкаша. По дороге познакомились с девушкой-партизанкой по имени Соня, которая сразу же живо разговорилась с Евой.

Вдруг со двора одного из домов нам начали махать руками какие-то люди. Мы подошли и увидели партизан-армян. Среди них оказались Пишта Ковач и Фери Домонкаш. Мы вошли в дом, где уже стоял накрытый стол. С нами поздоровались как с хорошими знакомыми и тут же усадили за стол. На тарелках лежали вареная свинина, картофель и квашеная капуста. Фери Домонкаш с аппетитом уплетал все это, мы тотчас же присоединились к нему.

Время среди друзей бежало незаметно, настроение у всех было хорошее, но вскоре за нами прискакал посыльный и сказал, что нас вызывают в штаб Наумова. Мы распрощались с гостеприимными хозяевами и вышли на улицу. Перед каждым домом стоял вооруженный партизан-часовой, а во дворах — повозки, сани, лошади.

В штабе партизанского отряда нас принял высокий мужчина лет сорока, который назвал себя комиссаром объединенного партизанского отряда. Это был Михаил Михайлович Тарасов. Он сказал, что о нашем приезде в штаб уже сообщили из Киева, однако генерал Наумов будет здесь только на следующий день, поэтому он сам решил пока познакомиться с нами.

Йожеф Фазекаш объяснил комиссару, что загранбюро Венгерской коммунистической партии направило нас сюда для ведения пропагандистской работы среди венгерских солдат хортистской армии. У нас имеется портативная типография, и мы можем печатать листовки и воззвания, в которых будем призывать наших соотечественников присоединяться к нам и переходить на сторону партизан.

Тарасов внимательно выслушал Фазекаша. Ева переводила его слова на русский. Комиссар заявил, что он будет оказывать нам всяческую помощь в выполнении задания, только встречи с венгерскими солдатами он не мог обещать. Любезно улыбнувшись, он объяснил:

— Видите ли, мы являемся подвижным партизанским отрядом, который постоянно совершает рейды, так что времени на проведение агитационной работы у нас почти не остается. Чаще всего и больше всего мы агитируем огнем автоматов.

Затем Тарасов рассказал, что сам он партизанит недавно, готовится участвовать всего во втором рейде. До этого он жил в Москве, работал врачом в Кремлевской больнице, но очень просил отпустить его на фронт. Он очень обрадовался, когда однажды его, врача, на самолете доставили в партизанский отряд. Там он познакомился с генералом Наумовым и спросил у него о том, насколько опасна партизанская жизнь. Наумов ответил, что может заверить Тарасова только в одном: если доктору суждено умереть в отряде, то только не в постели. И тут же сказал, что партизаны будут особенно беречь его, так как врач им очень нужен.

После беседы с комиссаром посыльный проводил нас на квартиру. Это оказались две комнаты, где все сверкало чистотой, а пол был вымыт так, что мы боялись даже ступить на него. Нас приветливо встретила хозяйка дома, средних лет украинка с веселым лицом. Наконец-то мы могли расположиться по-домашнему и распаковать свои вещи, которые нам доставили в целости и сохранности. Принесли нам и портативную типографию. Йошка Фазекаш сразу же распаковал этот ящик. Коммунист, проведший несколько лет в подполье, он и сейчас считал, что самым важным и грозным оружием является печатное слово. В голове его уже складывался текст листовки или воззвания. Ему не терпелось поскорее начать печатать их.

Однако не успел он приняться за работу, как дверь комнаты открылась и вошли два партизана, неся на плечах по мешку. Они сказали, что ищут венгерских комиссаров.

Вошедшие выложили содержимое мешков на стол. Мы с изумлением смотрели на гору продуктов. Тут были целая свиная нога, килограмма три корейки, пять килограммов колбасы, две буханки хлеба и килограмм соли. Партизаны объяснили, что это наша дневная норма, и предложили в десять утра прийти на продсклад и получить продукты на следующий день. Уходя, они сказали нашей хозяйке:

— Ну, хозяйка, пеки, вари, жарь так, чтобы гости наши не голодали.

Дважды просить об этом хозяйку не было необходимости. Она мигом затопила печь, принесла из кладовки картошку и квашеную капусту, вымыла мясо и поставила его тушиться в огромном чугунке, из которого вскоре заструился аппетитный аромат. Так продолжалось несколько дней, пока мы отдыхали в Брониславке.

Разумеется, и нашим хозяевам досталось и мясо, и жир. Они, вероятно, впервые после освобождения видели такие продукты.

У партизан сложился особый образ жизни, о котором они сами говорили полушутя-полусерьезно. Вот некоторые правила: видишь еду — ешь; видишь водку — пей; есть время — спи, так как кто знает, когда еще такой случай представится.

Первая партизанская заповедь очень нам понравилась, и мы с аппетитом принялись за еду. Как только закончили есть, всегда дисциплинированный Йошка Фазекаш сразу же усадил нас за работу. Приведя типографию в рабочее положение, он начал готовить печатный текст. Выяснилось, что в этом деле у Йошки богатая практика. Но и у Пишты Ковача обнаружились склонности к типографскому делу. На долю Евы выпала лишь подсобная работа. Она подготавливала бумагу для листовок, а затем крутила ручку машины.

Первые листовки рождались медленно. Мы напечатали несколько вариантов, каждого штук по пятьдесят. Все обитатели дома с любопытством и удивлением смотрели, как это делается, а мы, гордые от сознания важности своего труда, продолжали печатать листовки. Посмотреть на нашу работу приходили даже жители соседних домов. Однако очень скоро стало ясно, что восхищаются они не столько нашей работой, сколько большим количеством имеющейся у нас бумаги. Дело в том, что бумага в военное время в этом медвежьем углу была на вес золота. Газет здесь, естественно, давным-давно не получали, так что курящие не могли даже козьей ножки скрутить из ароматной махорки или самосада, высушенного где-нибудь на чердаке. Однако Йошка Фазекаш и слушать нас не хотел, когда мы просили его дать несколько листков бумаги соседям.

Правда, в конце концов нам все же удалось уговорить его подарить несколько испорченных листков соседям на курево.

Пишта Ковач все время сновал по селу, знакомясь с местностью и партизанами. Он все хотел видеть и знать. Однажды, вернувшись домой, он принес небольшой кусок красной ленты и сразу же попросил Еву пришить ленту ему на шапку, как у остальных партизан.

Йошка Фазекаш остановил его.

— Об этом не может быть и речи до тех пор, пока мы не побываем в первом бою и не примем боевого крещения, — сказал он тоном, не терпящим никакого возражения.

Пиште ничего не оставалось, как спрятать ленту в карман до лучших времен.

На третий или четвертый день за нами прискакал посыльный и сказал, что командование партизанского отряда «Червонный» хочет с нами познакомиться. Быстро приведя себя в порядок, мы пошли вместе с посыльным в штаб отряда.

Войдя в чистый и красивый крестьянский дом, мы с удивлением увидели длинный стол, накрытый белой скатертью, вокруг которого сидели пятнадцать партизан очень представительной внешности. На столе стояли фаянсовые тарелки, лежали приборы, а в самом центре возвышалось несколько бутылок с бесцветной жидкостью. Когда-то Золтан Ваш, заметив, что нам не дали алюминиевых котелков, сказал, что советские партизаны едят из фаянсовой посуды. Теперь мы поверили ему. Мы по очереди перезнакомились с присутствующими партизанами — командиром «Червонного» товарищем Боровым, комиссаром отряда Кузнецовым, а также капитанами и взводными командирами. С радостью мы увидели здесь и нашего старого знакомого — лихого казака Даниельчука. Не обошлась эта встреча и без сюрприза. Один из партизан, высокий проворный мужчина, командир взвода разведки, представился нам по-венгерски. Позже выяснилось, что сам он из Бачки, наполовину венгр, наполовину серб. Звали его Душаном. В начале 1943 года партизаны Наумова взяли его вместе с несколькими сотнями венгерских солдат в плен где-то на Украине. Ослабевшие и голодные венгерские солдаты с ужасом ждали, что сделают с ними в партизанском плену. Однако партизаны не только накормили их, но даже дали кое-что из теплых вещей, а спустя несколько дней предложили желающим присоединиться к ним. Правда, таких желающих оказалось всего восемь человек, остальным же партизаны выделили своих проводников, которые и вывели венгров кратчайшим путем к венгерской границе. Отпуская пленных, партизаны строго-настрого приказали им не поднимать больше оружия против советского народа, так как в противном случае им не будет никакой пощады.

Восемь венгров, оставшихся в отряде, постепенно снискали доверие партизан. Во время предыдущих рейдов по тылам фашистов трое погибли геройской смертью. Оставшиеся, в том числе и Душан, стали разведчиками. Душан рассказал нам, что их считают равноправными партизанами, часто хвалят за геройство и уважают за то, что они нашли в себе силы перейти к партизанам, а сделать это было нелегко.

Как только все перезнакомились, нас усадили за стол. Появилась водка. Партизаны пили ее из чашек. Мы испуганно переглянулись между собой, боясь, что для нас такая порция будет чересчур велика: мы уже забыли, когда пили в последний раз, ведь в лагере для военнопленных о водке или вине и речи быть не могло. Однако обижать партизан нам не хотелось, и мы, как ни в чем не бывало, опустошили довольно внушительные чашки.

С ужасом в глазах Ева смотрела на меня, словно спрашивая, что ей делать с водкой. Желая подбодрить ее, я улыбнулся, и она выпила водку, но так закашлялась, что Даниельчуку долго пришлось хлопать ее по спине.

Теплая дружеская обстановка и хороший ужин придали нам смелости, и мы даже стали говорить по-русски. Мы узнали, что партизанский отряд «Червонный» состоит из старых опытных бойцов и что организован он был на заре зарождения партизанского движения на Украине.

Боров был коренастым спокойным мужчиной лет под сорок, до войны он работал шахтером. У комиссара Кузнецова были узкие, как у монгола, глаза. Это был очень подвижный мужчина лет тридцати пяти; до войны он преподавал историю в школе. Оба они по очереди рассказывали нам о том, что в объединенный отряд генерала Наумова входят восемь партизанских отрядов, каждый из которых приравнивается к батальону, хотя численность их различна. Есть отряды, состоящие из двух или трех рот, роты делятся на взводы, а взводы — на отделения. Однако бывают и малочисленные отряды, насчитывающие не более ста партизан. Генерал Наумов является командиром партизанского соединения, но каждый из отрядов сохраняет за собой право свободы маневра.

В самом начале войны появились партизанские группы по двадцать — тридцать человек; позже, особенно зимой 1942/43 года, их численность начала быстро расти. Бывали случаи, когда в крупных отрядах не все партизаны имели свое оружие. Тогда было издано постановление, запрещающее увеличивать численность отряда без наличия необходимого для этого вооружения. Например, после приобретения очередного ручного пулемета можно было увеличить численность отряда на одно отделение, станкового пулемета — на один взвод. Разумеется, каждый партизан должен был иметь личное оружие. Сначала оружие в основном было трофейным, отбитым у гитлеровцев, а затем партизанам начали забрасывать оружие с Большой земли.

Постепенно партизанским отрядам стало тесно в лесах, вот тогда-то и были организованы подвижные партизанские соединения, совершающие рейды по тылам врага. Соединение генерала Наумова готовилось к третьему по счету рейду по тылам врага.

После ужина Боров сообщил нам, что по распоряжению генерала Наумова наша группа войдет в отряд «Червонный». Услышав это, Даниельчук заулыбался во весь рот, и, судя по его виду, можно было предположить, что тут не обошлось без его участия, тем более что он сразу же обратился к Борову с просьбой направить нас всех в его взвод. Командир согласился. Мы сразу же заучили по-русски, что являемся партизанами второго взвода второй роты отряда «Червонный».

Домой мы вернулись поздно вечером в отличном настроении. Йошка Фазекаш заикнулся о том, что неплохо было бы напечатать еще несколько сот листовок, так как Боров намекнул на то, что завтра утром мы можем тронуться в путь. Однако мы, сославшись на партизанскую заповедь, решили пойти спать. Йошке пришлось согласиться с нами.

Мы словно чувствовали, что у нас целых три месяца не будет возможности как следует выспаться.

Рано утром кто-то громко забарабанил в дверь. На улице было еще темно. Мы, отодвинув занавеску, осторожно выглянули в окно. Выпавший за ночь снежок освежил землю. Перед домом на лошади сидел Душан, знакомый нам разведчик. Лошадь под ним слегка пританцовывала, левой рукой он держал поводья, правой — хлыст, автомат у него был передвинут на спину.

— Быстро собирайтесь! Выступаем! — крикнул он и поскакал дальше.

Мы мигом оделись, собрали вещевые мешки, упаковали портативную типографию и уже отпечатанные листовки.

Все делалось быстро и бесшумно, вот только Ева никак не могла намотать на ноги теплые портянки. Перед домом нас уже ожидала легкая повозка, запряженная парой лошадей; сидящий на козлах возничий-партизан начал поторапливать нас.

«Если партизаны всегда будут давать нам конную повозку, то мы как-нибудь выдержим», — мелькнуло у меня в голове.

Мы уже уложили на повозку свои вещи, Ковач вместе с Домонкашем притащили ящик с типографией, а Ева все еще возилась с портянками. Разозлившись, она бросила портянки на пол и, затопав по половику босыми ногами, воскликнула:

— Не выходит у меня никак!

Я понял, что без посторонней помощи она не справится с портянками. Усадив ее на стул, я довольно быстро обмотал ее ноги портянками и натянул на них сапоги. Остальные уже сидели в повозке и ждали нас. Йошка Фазекаш подложил под типографию побольше соломы, чтобы ее не растрясло в пути.

Фери Домонкаш залез на козлы и, взяв у партизана кнут, стегнул по лошадям. Мы тронулись. Когда проезжали мимо колонны повозок, то увидели, что на отдельных повозках стоят пулеметы, а в конце колонны — даже небольшие пушки. На каждой повозке разместилось по четверо-пятеро партизан и лежало по нескольку ящиков с боеприпасами. Большинство партизан были вооружены автоматами ППШ, некоторые имели трофейные автоматы и винтовки. Попадались и женщины-партизанки.

Спустя полчаса вся колонна тронулась в путь: повозки двинулись одна за другой, а вдоль всей колонны по обе стороны — партизаны верхом на лошадях. Впереди колонны, на удалении двадцати — тридцати километров от отряда, на лошадях двигался дозор. Как только мы выехали из села на равнину, стала видна вся наша колонна. Зрелище довольно-таки внушительное: тысяча триста партизан, кто на лошадях, кто на повозках, с собственной артиллерией, необходимой для прорыва через линию фронта.

Примерно в полночь вдоль всей колонны промчался конник и передал приказ: «Двигаться предстоит по району, где свирепствуют украинские националисты, поэтому нигде не останавливаться, чтобы быстрее выехать отсюда!»

Возницы стегнули лошадей — повозки и сани поехали быстрее. Местность, ровная, как стол, ослепительно белела от выпавшего снега.

Второй взвод «Червонного» двигался в арьергарде с задачей обезопасить колонну от возможного внезапного нападения противника с тыла. Незаметно бежали километры. Начало вечереть. Вокруг расстилалась ровная снежная пустыня. Нигде ни деревца, ни кустика. Лишь один раз мы услышали какой-то треск, и наши лошади остановились. Фери Домонкаш выругался и, соскочив с козел, увидел, что переломился валик повозки.

Эта поломка оказалась очень некстати: топора у нас не было да и дерева тут не найти. К счастью, топор нам бросили с повозки, проехавшей мимо. Наконец нас обогнала последняя повозка, а мы все еще стояли. Нужно было во что бы то ни стало достать какую-нибудь деревяшку. Но откуда?

В конце концов мы заметили на горизонте какое-то деревце и отправились к нему. Пока его срубили и приспособили вместо сломанного валика, колонна уже скрылась из виду.

Через час мы въехали в село, в котором остановилась наша колонна, и той же ночью двинулись дальше. Дорога вела через лес. На рассвете встретились с гвардейской кавалерийской частью Советской Армии, которая двигалась, как и мы, к фронту. Кавалеристы по заведенной в армии традиции помимо автоматов были вооружены клинками. Лошадиные упряжки тащили тяжелые минометы и пушки среднего калибра. Мы приветственно помахали кавалеристам, они ответили нам. В течение двух дней мы двигались с ними по параллельным лесным дорогам. Временами мы обгоняли их, временами они уходили вперед — получалось своеобразное соревнование с регулярной частью Советской Армии, которая тогда готовилась к наступлению на Ровно.

Одновременно с нами к передовой подошло более крупное партизанское соединение с задачей прорваться в тыл противника. По-видимому, очередное наступление регулярных войск использовалось для того, чтобы мы могли через образовавшийся прорыв выйти в тыл гитлеровцам.

Между собой мы в основном разговаривали о том, как более тысячи партизан с тремя сотнями повозок и массой лошадей прорвутся через линию фронта.

Не знаю, что случилось с Евой, но она вдруг решила научиться ездить верхом на лошади.

Идею эту подал Еве Душан, неизвестно где достав специально для нее тощую лошаденку. Вместо седла на спину лошади привязали мешок. Посмотрев на худую спину кобылы, Ева вдруг попросила:

— Душан, дай я лучше на твою лошадь сяду!

Душан великодушно разрешил, и Ева вскарабкалась на лошадь, дернула за поводья, но лошадь даже шагу не сделала, а потом вдруг улеглась на землю, и Ева осталась стоять над ней с широко расставленными ногами. Гвардейцы и партизаны весело засмеялись. И хотя первая попытка не удалась, Ева не сдавалась. Ей дали лошадь с седлом, на которой она и ехала потом до самого вечера. Сойдя на землю, заметила:

— Я теперь пешком и шагу сделать не могу!

Однажды под вечер нам встретилась колонна раненых. Оказалось, что это партизаны из отряда, которому не удалось прорваться через линию фронта как раз на том участке, куда направлялись мы. Партизаны переправились через небольшую речушку, но на противоположном берегу их встретил сильный огонь противника. Многие погибли, многие были ранены. Большая часть оружия утонула в реке.

— Эй вы, вояки! — кричали им наши партизаны. — Где же ваше оружие?

Настроение у раненых было далеко не веселое, и они говорили:

— Посмотрим, как вам это удастся! Не оставите ли и вы там свои зубки?

Эта беззлобная перепалка свидетельствовала о том, что каждый партизанский отряд беспокоился за свое доброе имя. Наши партизаны считали, что виноваты в случившемся сами бойцы разбитого отряда. Несколько позже выяснилось, что так оно и было: за несколько дней до наступления партизаны то и дело крутились вблизи переправы, противник заметил это и подготовил им встречу.

Через несколько дней мы подошли к селу, находившемуся неподалеку от линии фронта, где мы и должны были форсировать злополучную речку. Все улочки села загромоздили наши повозки. Окна в хатах были темными: видимо, здесь не осталось ни одного местного жителя. Нам строго-настрого запретили громко разговаривать, курить и зажигать огонь. Неожиданно наступила оттепель, и мы, не отходя от своих повозок, топтались в грязи. Тем временем повозки все прибывали и прибывали, заполонив не только улицы, но и все дворы.

Вскоре, правда шепотом, от повозки к повозке передали приказ: «Вперед, марш!»

Колонна медленно тронулась в путь. Мы шли рядом, меся ногами грязь. Как только вышли из села, сразу же съехали с дороги на ровную болотистую местность, поросшую кустарником. Местами повозки застревали в грязи, лошади испуганно храпели и шарахались в стороны, не чувствуя под собой твердой почвы. По обе стороны от повозок двигались верховые всадники, которые то и дело шепотом поторапливали нас:

— Быстрее! Быстрее вперед! Не останавливайтесь!

Мы тянули и толкали повозки, тащили лошадей. В сапогах у нас булькала вода, одежда промокла насквозь. Неожиданно в небо взлетела ракета, где-то заработал пулемет, а затем послышалось гудение самолета.

— Быстрее! Быстрее вперед!

Стрельба усилилась. Метрах в пятистах от нас воздух прочертили огненные трассы, а через несколько минут начали рваться бомбы. Почувствовав под ногами твердую почву, мы поехали быстрее. С каждой минутой темп движения нарастал. Вскоре стрельба осталась где-то позади. Прямо перед нами расстилался ровный луг, обрамленный лесом. Несколько часов подряд ехали лесом. От мокрой одежды шел пар. Портянки в сапогах сбились, на ногах появились кровавые мозоли, а мы все шли и шли…

Рассвет застал нас в редком дубняке. К нам подъехал Даниельчук и спросил:

— Как вы думаете, где мы сейчас?

Мы молча переглянулись.

— В тылу врага! В двадцати километрах за линией фронта!

 

В тылу у врага

Ничто не говорило о том, что мы находимся в тылу врага. Местность точно такая же, как и вчера, да и порядок нашего движения тот же самый. Правда, мы очень много шли пешком, щадя своих лошадей.

Комиссар отряда «Червонный» товарищ Козлов часто подходил к нам. От него мы узнали, что недалеко от нас в большом селе расположено танковое соединение гитлеровцев. Наша же задача в настоящее время заключается в том, чтобы как можно скорее уйти из этого района еще дальше в тыл.

Комиссар рассказал нам и о том, что в оккупированных районах гитлеровцы не имеют крупных резервов, в основном все резервы брошены на фронт, поэтому в отдаленных от дорог селах и хуторах постоянных гитлеровских гарнизонов нет, а есть только подвижные патрульные дозоры.

Тактика нашего отряда, если учесть наши ограниченные возможности в маневрировании, в основном заключалась в нанесении внезапного удара по одиноким гарнизонам или железнодорожным станциям и быстром исчезновении, дабы не дать противнику возможности сосредоточить свои силы и ударить по нас.

Однако гитлеровцы уже усвоили эту тактику партизан и потому принимали кое-какие контрмеры: они проводили разведку с помощью авиации, а потом бомбили нас, порой бросались преследовать нас специально созданными для этой цели дивизиями или натравливали на нас банды украинских националистов.

Возглавлял все эти банды Степан Бандера, опиравшийся на бывших кулаков, не питающих симпатий к Советской власти. Гитлеровцы снабжали националистов оружием и деньгами.

На Западной Украине имелись села с польским населением и села, где жили русские и чехи. Бандеровцы держали в страхе все местное население.

Первые дни мы двигались по дорогам и днем, и ночью, а когда вышли в степи, то стали передвигаться только по ночам. Январские ночи длинные, так что времени хватало. Когда же занимался рассвет, мы располагались на отдых в каком-нибудь селе. Лошади и повозки размещали так, чтобы их не сразу можно было заметить с воздуха. Партизаны днем отсыпались, готовили себе горячую пищу. Обед чаще всего состоял из вареной картошки и квашеной капусты. Бывало и свежее мясо, правда довольно редко.

Часто свои продовольственные запасы партизаны пополняли из немецких складов, часть продуктов раздавали населению. Лишнего партизаны никогда не брали, чтобы не стеснять себя грузом.

Отряд не всегда двигался по одной дороге целиком, иногда он делился на части, которые перемещались по параллельным дорогам. На отдых тоже располагались в нескольких селах, так как одновременно больше тысячи партизан с повозками и лошадьми не могло вместить даже самое большое село. У каждого дома, где располагались партизаны, выставлялся часовой. Часовые не только несли охрану, но и выполняли обязанности посыльных.

Мы никогда не знали, сколько времени пробудем в том или ином месте — ночь, полночи или всего несколько часов. Каждую минуту мог поступить приказ выступать. В таких случаях из штаба скакал посыльный, который и оповещал об этом всех часовых.

На редкость мягкая зима того года затрудняла наше передвижение. Когда выпадал снег, все пересаживались с телег на сани, тащить которые лошадям было легко, но стоило настать оттепели, как снег съедало, и лошадям приходилось с большим трудом тащить по грязи сани. Нужно было срочно искать телеги.

Лошади часто падали, так как не было хорошего фуража (об овсе и мечтать не приходилось), а ведь каждый день, мы проезжали по тридцать — сорок километров, и часто без единой остановки. Лошадей, как правило, не распрягали, и они все время находились под открытым небом.

Партизаны спали не раздеваясь. Как только мы попадали под крышу, то первым делом сушили одежду, а уж потом ложились спать. Чаще всего мы просыпались от стрельбы.

Вопрос питания решался обычно просто. За день марша мы, как правило, проезжали через четыре-пять деревень, иногда не останавливаясь. Мы заметили, что наши товарищи частенько заходили в какой-нибудь дом, а возвращались оттуда с караваем хлеба и крынкой молока под полушубком. Однажды мы с Пиштой Ковачем решили тоже зайти в какую-нибудь хату.

Все оказалось просто: достаточно было произнести слова «молоко», «хлеб», «яйца», «сало», как добрая хозяйка уже несла продукты. Выпив несколько сырых яиц и поев сала с хлебом, мы как ни в чем не бывало выходили из хаты и догоняли своих.

Мы начали понимать, что в партизанской жизни самое тяжелое не бой, а состояние постоянной напряженности. Порой пара сухих портянок не менее важна, чем автомат.

Постепенно мы привыкли и к другому партизанскому правилу — вести постоянную разведку. У разведчиков были самые сильные лошади. Разведку можно проводить различными способами, но партизаны больше всего доверяли своим собственным глазам. Нередко делали так: по центральной улице села во весь опор проносилась горстка партизан, и по силе огня, если их обстреливали, устанавливалось наличие противника и его численность.

Однажды Душан пообещал захватить для нас венгерского солдата, но обещания своего так и не выполнил, потому что в том районе не оказалось венгерских частей. Правда, иногда местные жители рассказывали нам о том, что венгерские солдаты при одном только упоминании о партизанах куда-то исчезали.

Мои товарищи очень быстро сдружились с русскими. Разговаривать друг с другом они могли уже без переводчиков.

Четверо венгерских парней, а какие они все разные! Пишта Ковач удивлял всех своей манерой говорить быстро-быстро. Он и по-русски говорил лучше всех. Правда, в самом начале рейда он отличался некоторой забывчивостью и легкомыслием. Бывало, оставит автомат на какой-нибудь повозке и забудет, где именно. Начинается стрельба, а Пишта ищет свой автомат.

Йошка Фазекаш отличался скромностью, вел себя всегда примерно и, несмотря на слабое здоровье, никак не хотел садиться в повозку, хотя и очень страдал от долгой ходьбы пешком. В кровь разотрет, бывало, ноги, а все идет и идет.

Фери Домонкаш отличался упрямством и потому часто вступал в споры с другими.

Пишта Декан считался очень дисциплинированным бойцом, но у него была одна слабость — курение. Стоило ему только не покурить, как он начинал нервничать. Я сразу же догадывалась, что у него нет табака, но он никогда ни у кого не просил его. Иногда я набиралась смелости и, подойдя к курящим партизанам, говорила:

— Дайте немного махорки!

Мне отсыпали табачку, более того, иногда давали и куда большую ценность — кусок газеты. Я неумело крутила козью ножку. Сама я не курила, но нужно было хотя бы сделать вид. Самым страшным для меня было прикуривание: иногда с первой же затяжки на меня нападал кашель.

Было приятно замечать, что партизаны с каждым днем все лучше и лучше относятся к нам. Партизан можно было понять, ведь Венгрия воевала против Советского Союза, а тут четверо венгров, и совсем не такие, как все…

Меня, поскольку я разговаривала по-русски так, словно это был мой родной язык, партизаны с первого же дня приняли как свою. Я сразу же познакомилась с несколькими партизанками. В отряде их насчитывалось человек двадцать. И всем известно, что, где есть женщины, там любят поговорить, поэтому очень скоро я знала почти все о своих товарищах по отряду.

Женщины работали в отряде врачами и медсестрами. Они лечили раненых и лежачих больных — позже у нас и такие появились.

Главным врачом отряда была высокая стройная женщина лет тридцати — тридцати пяти, которая ходила с автоматом и санитарной сумкой на плече. Чаще всего ее сопровождали две медсестры.

Несколько раз я разговаривала с ней о будущей мирной жизни. Врач много расспрашивала меня о Венгрии, о том, что за люди там живут, о чем они думают. Правда, я мало что могла ей рассказать, ведь я так давно уехала из дому, и, чтобы мне было что ответить врачу, я обо всем расспрашивала Пишту Декана. К своему удивлению, я поняла, что наш главврач больше знает о Венгрии, о Венгерской Советской Республике 1919 года, о венгерских интернационалистах, о Матэ Залке, чем я.

Некоторые женщины-партизанки работали в штабе радистками.

Меня тоже направили в отряд как радистку, но с особым заданием. Я имела свою рацию, свой шифр, но связь поддерживала не с Киевом, где находился партизанский штаб, а с загранбюро нашей партии.

Я полагаю, что мое задание рассматривали как опытное, да и рация у меня была тоже опытной и, к сожалению, не подходила для работы в полевых условиях. В городе она действовала прекрасно, но в степи или в лесу, в дождь или снег она часто отказывала, а потом и совсем сломалась. Тогда мне приходилось связываться с Центром по отрядной рации.

В радиогруппе отряда была железная дисциплина. Дом, где располагались радистки, тщательно охранялся. Ни один посторонний человек не мог войти в него во время радиосеанса, более того, свободные радистки не могли войти в помещение, откуда велась передача. Я дружила с радистками, и они часто пускали меня к рации поработать.

К радисткам часто заходили генерал Наумов и комиссар Тарасов. Если они встречали там меня, то вежливо здоровались и не раз приглашали к себе в штаб. У них работали две женщины, с которыми я была хорошо знакома. Они всегда чем-нибудь угощали меня и интересовались, как я себя чувствую в отряде. Генерал Наумов иногда расспрашивал меня о Венгрии, так как он в свое время служил пограничником и не раз соприкасался с венгерскими пограничниками. Он хорошо знал ту местность и мечтал во время какого-нибудь рейда прорваться в Венгрию.

Жены командира отряда и его заместителя, очень красивые польки с лицами мадонн и серыми глазами, тоже были партизанками. В боях они, правда, не участвовали.

Частенько я с завистью поглядывала на этих красавиц, которым не нужно было ходить пешком (они обычно ездили в повозке командира), и сначала даже немного сердилась на них, но скоро переменила свое мнение об обеих. Когда начались бои, эти женщины стали медсестрами и ухаживали за ранеными.

В темноте мы подъехали к большому селу. На лесных дорогах мы месили грязь со снегом, однако ни один человек не решился сесть в повозки, так как лошади совсем выбились из сил.

Колонна медленно поднималась на холм и вдруг остановилась. Мы страшно обрадовались остановке, так как могли хоть несколько минут отдохнуть, прислонившись к повозкам. Затем последовал приказ выдвинуть вперед наш взвод. Я хотела идти, но Декан и Фазекаш приказали мне и Домонкашу остаться возле повозки. Не успела я возразить, как они уже скрылись в темноте. Через полчаса над селом заалело кровавое зарево.

— Пожар! — решили партизаны.

Затем послышалась автоматная стрельба. Поступил приказ двигаться вперед. Мы поднялись на холм, потом повернули налево. Прямо перед нами горели дома; между ними бегали партизаны, тушившие пожар.

К утру все стихло. Наша колонна остановилась на окраине села. Настал полдень, а взвод, посланный вперед, все не возвращался. Я начала беспокоиться за Пишту и решила разыскать его, хотя не представляла, где он может быть. Я ходила из дома в дом и спрашивала о Декане, но никто ничего не знал. И вдруг из села, расположившегося за мостом, послышалась стрельба.

Немного подумав, я выпрягла одну лошадь и, сев на нее верхом, поехала к мосту.

Я смотрела очень внимательно, но партизан нигде не видела. Тогда я решила заехать в село. В селе сразу же обратила внимание на плакаты, висевшие на стенах домов, в которых бандеровцы требовали «создания свободной национальной Украины».

«Ну и влипла же я», — мелькнула у меня мысль.

Вероятно, выглядела я так необычно, что, завидев меня, на улицу из домов стали выходить люди. Выходили и как-то странно улыбались.

— Вы чего тут рыщете?! — спросили меня возле одного дома, при этом в голосе прозвучала угроза.

Меня поразил тон, каким это было сказано. Я поняла, что это бандеровцы, но тем не менее спросила:

— Вы не знаете, куда поехали партизаны?

Бандеровец, к которому я обратилась, резко ответил:

— Убирайтесь отсюда, пока беды не случилось!

Тут я испугалась и погнала лошадь вперед, но она, как назло, шла медленно и степенно, а бандеровцы сверлили меня взглядами.

Наконец я переехала через мост и вернулась к повозке. Пишта вернулся только вечером, но я не рискнула рассказать ему о своих приключениях.

Ночью мы прошли через маленький городок, который, по сведениям нашей разведки, не был занят гитлеровцами. Наш взвод двигался в голове колонны, которая растянулась на несколько километров. Я страшно устала. Голова колонны уже выехала из города, как вдруг с соседней улицы послышался шум моторов, а спустя минуту мы увидели грузовики, едущие с затемненными фарами.

— Пропустить их вперед, а потом открыть огонь! — приказал нам ротный.

Он тут же соскочил с лошади и, подсадив меня в седло, попросил передать приказ нашим людям. Все это произошло за несколько секунд. Оказавшись в седле, я бросила на Пишту беглый взгляд и рысью ускакала в голову колонны. Зарядив автоматы, партизаны ждали приказа открыть огонь. Слева от Декана расположились расчет нашего станкового пулемета и пушки, а справа залегли Йошка Фазекаш и Пишта Ковач. Как только проехал последний грузовик, послышался приказ: «Огонь!» По всей улице застрочили пулеметы и забили автоматы. Гитлеровцы сначала пытались отстреливаться, а затем пустились наутек. Несколько машин загорелось. Минут через десять мы уже продолжали свой путь. Я все это время не слезала с коня, носилась от командира к своим и от своих — к командиру. Это поручение мне понравилось. «Если так будет и дальше, то скоро я стану лучшей наездницей во всем отряде», — шутливо подумала я.

Дозарядив автоматы, партизаны двинулись дальше.

Примерно в полночь остановились на привал в каком-то селе. Спустя два часа Декана сменили из дозора, он вошел в хату и улегся на полу на соломе. Партизаны спали, и только один Пишта Ковач пришивал себе на шапку красную ленту.

7 февраля, после двухдневного марша, наш отряд подошел к районному центру — городу Горохов. И люди, и лошади были измотаны до предела, тем более что накануне весь день шел снег с дождем. Мы с трудом вытаскивали ноги из грязи. Наши еще недавно белые полушубки превратились в бог знает что. Командование отряда разрешило дневку — отдых на целый день. Хотя районный центр, где размещались важные склады, был для нас крепким орешком, мы приняли решение занять городок.

Мы в тот момент были согласны даже на взятие Берлина, лишь бы только нам пообещали однодневный отдых, чтобы мы могли обсохнуть, выспаться и хоть немного привести себя в порядок.

Под вечер мы приблизились к городу и с ходу заняли его. Нас несколько удивило то, что гитлеровцы сдали его нам почти без сопротивления. Лишь позднее мы узнали причину этого. Оказалось, что партизанское соединение Вершигоры тоже подошло к городу, только с другой стороны, и один из отрядов решил взять город. Связи между нашими партизанскими отрядами не было, и Вершигора не знал, что в городе уже находятся партизаны Наумова.

Мы, венгры, расположились на постой в доме, похожем на виллу. В комнатах стояли изразцовые печки, от которых струилось животворное тепло. Войдя в дом, мы сразу же развесили у печек полушубки и насквозь промокшее обмундирование.

Комиссар Тарасов приказал партизанам повзводно вымыться в городской бане, а одежду отдать в дезинсекцию.

Это известие было встречено с восторгом, так как у нас уже появились насекомые, которых партизаны в шутку называли фрицами и которые причиняли нам много неприятностей, не говоря о том, что они могли стать разносчиками сыпного тифа. И комиссар Тарасов действовал как врач (именно им он и был до войны).

И началась партизанская баня. Пока люди мылись, их одежду поместили жариться в специальные дезинсекционные камеры. Старик сторож при бане настоятельно предупреждал нас о том, чтобы мы случайно не забыли в кармане спички, от которых может возникнуть пожар. Такое распоряжение было отдано и партизанам из отряда имени Микояна. Спички партизаны не забыли, но вот две ручные гранаты в одежде кто-то оставил.

Гранаты от сильной жары взорвались, начался пожар, в котором сгорела и одежда, и сама камера. К счастью, никто из партизан не пострадал. Партизаны-армяне, вымывшись в бане, голыми толпились в предбаннике до тех пор, пока не был произведен срочный сбор вещей для незадачливых купальщиков.

Неожиданную встречу в Горохове Вершигора так описывает в своей книге «Рейд на Сан и Вислу»:

«Через сутки Бакрадзе донес: занял Горохов!

О том, что именно он занял город, до сих пор существует спор. Дело в том, что примерно в эти же дни и часы, пройдя стремительным маршем из Житомирщины через всю Ровенщину, прямо на юг Волыни пожаловал бравый кавалерист — легендарный партизанский генерал и Герой Советского Союза Михаил Иванович Наумов. Во время этого своего марша он основательно потрепал вражеские гарнизоны в Острожце, Тарговицах и Воротнюве.

Размышляя об истории партизанского движения в Великой Отечественной войне, часто думаешь: почему так мало было конных партизанских отрядов?! Неужели уж совсем изжила себя конница? Даже партизанская?

На Украине мне лично известно только одно кавалерийское соединение Наумова. И еще, по слухам, был конно-партизанский отряд Флегонтова и Тихомирова, действовавший в Белоруссии. Может быть, существовали и другие такие же отряды, не знаю. Во всяком случае, конников-партизан было очень мало. Поэтому и хочется рассказать о кавалеристах Наумова, о нем самом, о его удивительном комиссаре Михаиле Михайловиче Тарасове — докторе из Кремлевской больницы, добровольно ушедшем работать хирургом в партизанский отряд и ставшем там комиссаром. Правда, я отвлекусь несколько в сторону и уведу мысли читателя от Тернополя и Луцка. Но что поделаешь? Я не пишу ни истории войны, ни оперативно-тактического трактата. Я просто вспоминаю то, что было. И пишу прежде всего о дорогих мне людях.

Так вот, партизанская кавалерия… Она появилась не по прихоти того или иного военачальника, с давних пор полюбившего коня и седло.

— Нет! Нас породила степь украинская, — говорил еще на Припяти товарищу Демьяну молодой и стройный генерал Наумов. — Степь, где нельзя быть пешим. Если даже сам Ковпак пойдет на юг пешим, то на другой же день его расколошматят. Стоит только ему оторваться от лесов… В степях партизанам немыслимо воевать в пешем строю! Да, да!

Это категорическое утверждение казалось нам тогда странным.

— Заносит молодого генерала, — миролюбиво отмахивался спокойный Базыма.

Но я вспоминал не раз этот разговор, когда мы сами выходили из Карпат. Через степное тернопольское Подолье и нам пришлось промчаться лихим кавалерийским аллюром…

Когда долетел слух о том, что в Горохове появились конники Наумова, мы все обрадовались. Ведь это они совершили знаменитый Степной рейд, каких никто из нас не совершал. Нешуточное было дело — зимой 1943 года ураганом пронестись по тылам группы войск Манштейна, выйти к Днепропетровску, подойти к Кременчугу, петлять две недели по Кировоградской и Одесской областям, там, где нет ни одного партизанского леска, где кишмя кишели не только полицейские гарнизоны, но и стратегические резервы Гитлера, прекрасно понимавшие, что Красная Армия уже приближается к Днепру! И потом стремительно взвиться вверх — на север, замахнуться наотмашь партизанской саблей!.. На кого? На какого-нибудь гебитскомиссара? Нет, бери выше. На областного губернатора или эсэсовского генерала? Выше! На самого гаулейтера Украины, рейхскомиссара Эриха Коха? Нет, выше, выше! Ну тогда на Альфреда Розенберга — гитлеровского наместника всех оккупированных советских районов? И опять нет. На самую полевую ставку Гитлера замахнулась партизанская сабля бывшего советского пограничника Наумова. И пусть даже враг успел увернуться и спасти свою шею, но он в ужасе задрожал перед грозной опасностью.

С нетерпением мы ждали Наумова, обещавшего заехать вечерком к нам в Печихвосты. И он, как всегда, оказался педантично точным. Едва начало смеркаться и только белый пушистый снег как бы задерживал приход черной ночи, село вдруг ожило. По центральной улице промчался запряженный тройкой легкий волынский шарабан. За ним — два верховых коня, а на расстоянии двадцати метров — целая кавалькада конников.

Я не видел Наумова с весны 1943 года, но сразу же узнал его. Всегда питал я к нему, этому бывшему капитану погранвойск, повышенный и, чего греха таить, немного ревнивый интерес.

В шарабане рядом с Наумовым сидел незнакомый мне широкоплечий человек в полушубке.

— Доктор кремлевский, а теперь комиссар наш, — отрекомендовал его Наумов. — Прошу любить и жаловать.

Я удивленно оглядел незнакомца. Тот не без любопытства глянул на меня и добродушно протянул руку:

— Тарасов, Михаил Михайлович.

Генерал ловко скинул с плеч черную бурку. Размялся и стал знакомить с другими сопровождавшими его конниками:

— Кроме доктора со мною Колька Грызлов, москвич, и этим все сказано. А то — земляк Гоголя Владлен Гончаровский. А это — Андрейка Лях. А вот эти — хинельской гвардии братья Астаховы, Илья и Роман. Митя Самоедов — земляк Ломоносова, архангельский мужик, кавалер ордена Ленина за спасение жизни командиров в бою. А тот, с самым лихим чубом, — Сергей Бузанов, смоленский соколок… Коршак Коля — лазил под лед за пулеметом. Тося Дроздова — девочка из Конотопа. Донецкий шахтер Анатолий Кихтенко… Словом — все орлы!

Я смотрел на каждого с нескрываемым уважением. Передо мной стояли герои хинельских походов, овеянные степными ветрами, прокуренные пороховым дымом рыцари кавалерийских рейдов.

Действительно орлы, ничего не скажешь. Румянец — во всю щеку, глаза — озорные, блестят.

Я представляю в свою очередь Мыколу Солдатенко, Васю Войцеховича, Кульбаку, Роберта Кляйна…

— Под Гороховом мои хлопцы из Венгрии с твоим капитаном встретились. Обнимаются, целуются, — говорит Наумов, — даже я растрогался.

— Это Иосиф Тоут! Он у Бакрадзе вроде за комиссара.

— Фамилии не помню. Знаю, что из ЦК венгерского комсомола. Так, что ли?..

— Ну, он самый… А каких он земляков у вас встретил, товарищ генерал? — спросил Мыкола.

— Есть там у нас… Иштван Декан, Ева Кардош да и другие, — ответил за генерала Тарасов.

— Словом, интернационал, — засмеялся Наумов…» [10]

«Приехавшие устали с дороги и пошли в хату отдохнуть. Я распорядился, чтобы Федчук позаботился о конях. Встретиться решили за ужином.

— Как полагается, — сказал Наумов. — А когда у вас ужин по расписанию?

Взглянув на часы, я сказал, что через сорок минут.

— Ого! Режим питания — большое дело, — хмыкнул комиссар-врач не то насмешливо, не то одобрительно.

— Заночуете, конечно?

— Да, пожалуй. А впрочем, там дело покажет, — уклончиво сказал генерал.

— Да, дел много, поспешать надо, — в тон ему отозвался я. — Жду вас в штабной столовой, второй дом справа.

— Только так, чтобы о деле поговорить можно было. Без митинга, — наклоняясь через облучок, шепнул мне Наумов.

— Понятно. Будет обеспечено…» [11]

 

Бойцы или пропагандисты?..

В одном месте нам нужно было переправиться через речку. Повозки никак не могли пройти через нее, а моста поблизости не оказалось. В одном селе когда-то действовал паром, на котором можно было перевозить и повозки, но гитлеровцы его потопили, и с тех пор это сооружение так и лежало в воде, затянутое илом и тиной, неподалеку от города. Командование отряда приняло решение поднять паром и пустить его в ход, так как другого выхода у нас не было. Поднять паром приказали нашей роте. Никаких инструментов, которые могли бы облегчить нашу задачу, мы не имели. С горем пополам нам все же удалось вытащить паром на берег. Мы очистили его от грязи и ила, заколотили досками пробоины, и к вечеру паром уже качался на воде.

Работу нам несколько раз приходилось прерывать, так как над нами появлялся гитлеровский самолет-разведчик. В такие моменты все бросали работу и прятались кто куда. Как только самолет улетал, работа снова продолжалась. За ночь мы переправили на тот берег все повозки. Под утро нас сменили, и несколько часов нам удалось поспать в скирдах соломы.

После переправы отряд двинулся дальше. Шли ускоренным маршем. К вечеру я так устал, что не мог больше идти. Решил достать себе лошадь. Во всех деревнях, через которые мы шли, я искал в хлевах и конюшнях лошадь. Но разыскать ее было нелегко, так как местное население за годы оккупации научилось прятать и имущество, и домашних животных. Прошло некоторое время, прежде чем мы поняли, что, например, повозку нужно искать совсем не в сарае. Колеса прятали обычно на чердаке или в колодце, боковины повозки — в разных местах. Короче говоря, лошади мы нигде не нашли. Я уже было отказался от своей затеи, как вдруг Петр, молодой и веселый парень, хитро подмигнул мне и дал понять, чтобы я следовал за ним. Он подвел меня к копне сена, а затем какими-то магическими движениями стал ощупывать ее. Наконец, победно заулыбавшись, он начал разгребать солому. Вскоре он откопал калитку, сделанную из плетня. Распахнув ее, он вывел из тайника лошадь, которая, попав на яркий солнечный свет, заморгала глазами. Выглядела она не ахти как, но все же это была лошадь. Не раздумывая, я сел на нее. Вместо кнута Петр дал мне в руки хворостину. Как только мы выехали на дорогу, лошадка моя сразу же прибилась к другим лошадям. Вся беда заключалась в том, что она то и дело приставала то к одному, то к другому жеребцу, которые отбивались от нее копытами. Вскоре я подъехал к повозке, на которой ехали наши ребята. Домонкаш сидел на козлах, на меня он посмотрел с завистью. Охотнее всего он и мою лошадку впряг бы в повозку.

Постепенно сгустилась темнота. Слева от нас темнел холм, с которого в небо вдруг взлетело несколько цветных ракет. Заработал пулемет. Сбоку от дороги показались одиноко стоящие домики.

Еще несколько ракет взлетело в небо, и снова застрочил пулемет, расчертив воздух огненными трассами. Видимо, мы натолкнулись на гитлеровскую сторожевую заставу, выставленную для охраны железной дороги и дорожной развилки. По плотности огня поняли, что застава сильная. По приказу командира колонна съехала с дороги и рассредоточилась.

Нам было приказано приготовиться к нападению на противника, огневые точки которого хорошо просматривались, поскольку гитлеровцы вели непрестанный огонь. Для нападения было выделено человек четыреста, а остальные тем временем укрылись в близлежащем лесочке, где могли спокойно поспать несколько часов. Мы тоже не преминули воспользоваться такой возможностью.

Теперь я уже разбирался немного в командирской тактике и знал, что в первую очередь в бой вступают подразделения, которые движутся в голове колонны: иногда посылают взвод, иногда роту, а если требуется, то и весь отряд — все зависит от силы противника. Остальные же партизаны в это время отдыхают. Если нужно — но это случается редко, — то вводят в бой и их.

Пехотное оружие оказалось бессильным против укрепленных позиций гитлеровцев, и пришлось пустить в ход станковые пулеметы и даже пушки. Молодой артиллерист из нашего отряда по имени Сергей — ему не исполнилось и двадцати — вывел свою пушку на прямую наводку.

Несколько огневых точек партизаны забросали ручными гранатами. Очень помогла нам пушка Сергея.

Тем временем несколько подразделений вышли на железнодорожное полотно и оседлали его, чтобы обеспечить безопасность дальнейшего передвижения колонны. Наши минеры в нескольких местах заминировали железную дорогу на случай, если гитлеровцы пустят по ней поезд. Часа в два ночи поступил приказ двигаться дальше. Колонна повозок направилась к селу, в котором горело несколько домов. На центральной площади села партизаны сожгли несколько десятков немецких машин. В воздухе пахло дымом и бензином.

Во время боя наша маленькая группа тоже рассредоточилась. Фери Домонкаш с Евой остались возле повозки, а мы с Фазекашем и Ковачем расположились в стороне.

Миновав село, мы подошли к железной дороге, возле которой наша вторая пушка вела огонь по еще не уничтоженному пулеметному гнезду противника.

Дальше наш путь лежал по полю, с дороги нам пришлось съехать. Стояла оттепель, люди и лошади вязли в густой грязи. Когда шли через болотистый луг, несколько лошадей пало.

Этот ужасный переход продолжался до десяти часов следующего дня, когда, смертельно уставшие, мы добрались наконец до какого-то села. И только тут я вспомнил о своей лошади, которую в начале ночного боя привязал к дереву, росшему сбоку от дороги.

«Ну у нее теперь, видимо, уже новый хозяин появился», — подумал я.

Остановились мы в каком-то доме. Едва войдя в него, улеглись на полу и сразу же уснули мертвецким сном.

Спустя примерно час, к моему удивлению, меня разбудил Йошка Фазекаш. Рядом с ним стоял Ковач.

— Пишта, проснись! Гитлеровцы окружили село!

Протерев глаза, я схватил свой автомат, и мы втроем бросились за околицу. В центре села группа партизан хоронила своих товарищей, погибших ночью. Мы подошли к братской могиле. А вокруг села тем временем разгорелся бой: немцы стреляли из пулеметов, пули долетали даже до домов.

Когда погибших опускали в могилу, партизаны дали залп в воздух. Это было первое погребение погибших, которое мы видели. Зрелище трогательное и страшное одновременно: в окруженной гитлеровцами деревне партизаны хоронят своих товарищей и салютуют им, отдавая последние почести.

Йошка Фазекаш вывел нас к взводу, занявшему огневую позицию на окраине села. Гитлеровцы не осмеливались переходить в наступление: то ли ждали подкрепления, то ли не знали, какими силами располагают партизаны. Они окопались в открытом поле и время от времени обстреливали село из пулеметов и минометов.

До наступления темноты мы должны были сдерживать противника, а под покровом ночи можно было вырваться из кольца с минимальными потерями. Выбрав удобное укрытие, мы залегли, лишь изредка стреляя в сторону противника: нужно было экономить патроны.

Земля была насквозь промокшая, грязная, даже стоять подолгу на ней было мучительно трудно, и ложиться в грязь никто не хотел. Прямо перед нами виднелась копна соломы. Партизаны с шутками посылали друг друга за соломой, но пойти никто не решался. Наконец Петр сказал, что он, была не была, сходит за соломой. И действительно, неторопливыми шагами он направился к стогу. Сделав шагов десять, вдруг остановился, оглянулся назад и пошел дальше. Партизаны подбадривали его: иди, мол, иди. Когда Петр был уже на полпути, гитлеровцы открыли огонь. Петр вздрогнул, однако повернуть обратно постыдился. Тогда он все решил обратить в шутку: подняв одну ногу и замахав обеими руками, словно петух, он громко прокукарекал. Мы все так и покатились со смеху. Гитлеровцам эта шутка не понравилась, и они начали стрелять еще сильнее. Чтобы заставить их замолчать, мы тоже открыли огонь. Тут Петр присел на корточки и заквохтал, как курица. Затем вдруг подскочил и сломя голову бросился к стогу. Там он немного передохнул и начал аккуратными щипками тащить из копны пучки соломы. Набрав приличную охапку, он повернулся и пошел обратно. Гитлеровцы снова открыли огонь, но, к счастью, ни одна пуля не задела Петра.

Время шло, немцы все еще не нападали, а нас все больше и больше клонило ко сну. Подостлав под себя солому, мы легли и сразу же задремали. Стоило гитлеровцам выпустить длинную пулеметную очередь, как все мы моментально просыпались и, выпустив в ответ две-три очереди из автомата, снова погружались в сон. Я бросил случайный взгляд на Пишту Ковача. Он лежал на спине, крепко прижав к себе автомат, и безмятежно спал. Йошка Фазекаш крепился и не спал, а когда заметил, что мы уснули, встал и, подойдя к каждому, легкими ударами ноги разбудил нас, сокрушенно покачав при этом головой.

— Что скажут остальные, если венгры постоянно снят? — проворчал он.

Тем временем вернулась из леса Ева и принесла нам еду — хлеб, сало, яблоки. Мы уже давно ничего не ели и сильно проголодались. Подкрепившись как следует, все повеселели. Ева осталась с нами, уговорив Домонкаша пригнать сюда повозку. Вскоре в селе началась подготовка к прорыву. Как только темнота спустилась на землю, повозки начали стягиваться в колонну. В голове колонны двигался отряд «Червонный». С двух сторон колонну защищали конные партизаны. Замыкал длинную кавалькаду отряд имени Микояна.

Вскоре поступил приказ: «Вперед!»

Шли в северном направлении. Гитлеровцы, не зная наших намерений, начали пускать в небо ракеты, освещая местность. Думаю, что картина, которую они увидели, отнюдь не обрадовала их. Прямо на них строем шли человек сто, вслед за которыми вереницей следовали повозки с доброй сотней партизан.

Нам было приказано открыть огонь только тогда, когда начнут стрелять немцы. Молчание гитлеровцев начало угнетать нас. Правда, осветительные ракеты они продолжали пускать. Откуда-то сбоку раздалось несколько винтовочных выстрелов.

Вскоре мы выехали на вполне приличную дорогу. Еву я усадил на повозку, а сам, держась за телегу, дремал на ходу.

Примерно в полночь мы въехали в большое село. Впереди нас с двух сторон взлетали в небо ракеты. Видимо, гитлеровцы, от которых мы ушли, по радио или по телефону сообщили своим соседям о том, что в их сторону движется крупный партизанский отряд. Завязалась небольшая перестрелка, а когда она закончилась, повозка, на которой ехала Ева, как сквозь землю провалилась.

На рассвете мы были в другом селе. Только хотели расположиться на отдых, как нас обстреляли фашисты. Одному из наших отрядов было приказано вступить с неприятелем в бой. Повозки остальных отрядов остановились на улице или во дворах. Партизаны группами по тридцать — сорок человек разошлись по домам и, улегшись на полу, сразу же заснули, предварительно выставив перед домами часовых.

Когда я проспал часа два, кто-то разбудил меня, сказав, что мне пора заступать часовым на пост.

Когда меня сменили, я, обеспокоенный судьбой товарищей, пошел разыскивать их. Во всех домах, куда я заходил, было полно партизан. На улице и во дворах стояли на привязи лошади. Я обошел много домов, но среди спящих партизан не нашел ни Евы, ни других своих товарищей. Зайдя в богатый дом, похожий на виллу, я заглянул в подвал и обнаружил, что там полным-полно яблок. Я набрал полные карманы яблок. Вот Ева обрадуется!

Тем временем штаб разработал дальнейший маршрут нашего движения, а на рассвете последовал приказ: «В путь!» Часовые с трудом разбудили спящих. Взводные и ротные командиры наводили порядок в своих подразделениях, собирали людей. А в это же самое время на другом конце села один из наших отрядов все еще вел бой с противником. Затем его сменил другой отряд, перед которым стояла задача сдерживать гитлеровцев до тех пор, пока остальные наши товарищи не отыщут лазейку, через которую можно благополучно улизнуть.

Медленно рассветало. Мы тронулись в путь. Он лежал через лес, который пересекала железнодорожная ветка. Дальше виднелся мост. Откуда-то с той стороны раздались выстрелы, но вскоре все стихло. Как выяснилось позже, мост охраняло отделение гитлеровцев. Однако партизаны так быстро разделались с ними, что движение колонны даже не застопорилось.

Мы все шли и шли. Казалось, что уже никогда не будет конца этому бесконечному маршу. Опустив голову на грудь, я машинально переставлял ноги. Вдруг мне показалось, что кто-то окликнул меня по имени. Я оглянулся и увидел Еву, которая ехала верхом на лошади, улыбаясь во весь рот, а рядом на длинном поводке шла вторая лошадь.

— Пишта! Я привела тебе коня! Садись!

Этим Ева очень тронула меня. Во мне заговорил голос совести: ведь в Москве, узнав о том, что нам в группу дают девушку, я заметил: «И на кой нам черт нужна эта баба?»

Не желая оставаться у нее в долгу, я вынул из кармана два красных яблока.

Ева очень обрадовалась подарку. Одно яблоко она тут же начала есть, а второе протянула девушке, лежавшей на повозке.

— Знаешь, бедняжка очень больна. Я скажу, что это ты ей передал…

Наконец мы приехали в село, где нам разрешили полусуточный отдых. Наша маленькая венгерская группа снова собралась вместе, не хватало только Домонкаша. Мы поделились друг с другом новостями и пришли к выводу, что только теперь стали настоящими партизанами, вкусив все трудности партизанской жизни.

Пишта Ковач начал философствовать, разбирая наш рейд, так сказать, по косточкам.

— Прошло всего три недели, — говорил он, — как мы перешли линию фронта и оказались в тылу врага, который заметил нас, и не только заметил, но и принял кое-какие меры для того, чтобы уничтожить. Только этим и можно объяснить, что несколько дней подряд мы продвигаемся с боями, и это на местности, где до этого никто в глаза не видел ни одного гитлеровца.

Мы не могли не согласиться с Ковачем. Все заметили, что в последние дни над нами все время кружили разведывательные самолеты противника, а на нашем пути то и дело встречались немецкие заслоны.

Йошка Фазекаш начал серьезно беспокоиться о Фери Домонкаше, как вдруг он заявился к нам. Два дня назад, когда отряд прорывался из окруженной фашистами деревни, Домонкаш остался на повозке, в которой находились наша типография и личные вещи. Сейчас же Фери ехал верхом на лошади, ведя на вожжах еще одну лошадь. Увидев это, Фазекаш даже побледнел.

— А где же наша повозка? — крикнул он, предчувствуя недоброе.

Домонкаш спокойно слез с лошади, не спеша привязал ее к ограде и, стараясь не смотреть на нас, медленным шагом направился в нашу сторону.

— Где ты оставил нашу повозку?! — обрушился на Фери Фазекаш.

— Застряла в грязи, и я ее там бросил, — ответил Домонкаш равнодушным тоном. — Лошади были не в состоянии ее вытащить…

— А типография?! — взвился Фазекаш.

— Осталась в повозке, — лаконично ответил Домонкаш.

— А наши вещмешки? — спросил Пишта, которого вещи интересовали больше, чем типография.

— Тоже там остались.

— Но свой, как я вижу, ты там не оставил?! — со злостью рявкнул Ковач. — На двух лошадях нельзя было вывезти три вещмешка?

Однако этот вопрос Домонкаш не удостоил ответом. Йошка Фазекаш больше всего жалел типографию. Что же теперь будет, если мы встретимся с венгерскими войсками? Но ничего не поделаешь — типографии нет. Верно говорил комиссар Тарасов, что партизаны агитируют не листовками, а автоматами…

Откровенно говоря, мы с Пиштой Ковачем и Евой даже немного обрадовались этому: ведь теперь мы не будем ничем отличаться от боевых товарищей-партизан.

Отдых был кратковременным. По мерам, принимаемым командованием, мы понимали, что движемся по местности, занятой противником, и что нас ждут тяжелые дни. Об этом же говорил и приказ, согласно которому мы свернули с обычного курса и начали двигаться на юг. Каждый партизан должен был достать себе лошадь или повозку, так как нам надлежало ускорить темп движения. Было приказано держать боезапас под руками, но расходовать его только по особому приказу.

Мы начали искать повозку для нашей пары лошадей и наконец нашли ее. Двигались быстро. Погода установилась хорошая, солнечная, снежный покров был неглубоким. Ехали быстро. Но не все лошади выдерживали такой темп, поэтому наша колонна растянулась на несколько километров.

Часа в четыре пополудни мы проезжали село, через которое проходила железная дорога, о чем мы не знали. Голова колонны с частью нашего взвода — там же оказались Йошка Фазекаш и Пишта Ковач — уже переехала через железнодорожные пути, как вдруг слева показался поезд. В эшелоне на открытых платформах стояли зенитки, сидели гитлеровские солдаты. Кое-где стояли крупнокалиберные зенитные пулеметы.

Картина совершенно необычная — в глубоком тылу противника около железнодорожного переезда стоит колонна партизан, а перед ними проезжает гитлеровский воинский эшелон.

Машинист давал отчаянные свистки. Гитлеровцы смотрели на нас, мы — на них, и никто не верил собственным глазам. Но так продолжалось только несколько секунд, а вслед за тем откуда-то сзади по цепи передали приказ: «Развернуться назад!» Повозки одна за одной начали разворачиваться на узкой дороге, но тут и гитлеровцы пришли в себя: забили их пулеметы. Мы же что было силы стегали лошадей, чтобы поскорее скрыться за домами.

В партизанской жизни такие случаи не так уж редки, положение может измениться каждую минуту. Приказ требует идти то вперед, то назад. Вступать в бой с гитлеровцами в тех условиях, да еще на открытой местности, было нецелесообразно.

Часть нашего отряда, уже переехавшая через железнодорожные пути, на рысях уходила вперед. Так наша колонна разорвалась на две части.

На ночевку остановились в селе, а наутро нам предстояло догнать наших товарищей.

Село казалось мирным. Я, Ева и Домонкаш устроились в одном доме. Хозяин принес нам хлеба, сала и яиц — село было очень богатое. Мы великолепно поужинали. Тревожила только судьба наших товарищей. Найдем ли мы их? Вечером мы набросали на пол свежей соломы и легли спать, надеясь, что этой ночью нас никто не потревожит. Хозяин угостил нас табачком. Особенно он гордился качеством имевшейся у него бумаги — это была туалетная бумага. Где он ее достал в военное время, для нас так и осталось загадкой.

В селе стояла полная тишина. Перед домом бесшумно расхаживал часовой. Под утро повалил густой снег, и от этого создалось какое-то особенно мирное настроение. Хорошо позавтракав, мы с Евой решили пройтись по селу, словно были не партизанами, а обыкновенными туристами.

Вскоре конный посыльный передал нам приказ выделить несколько человек на поиски оторвавшихся от нас товарищей. От нашей группы вызвался Домонкаш. У нас были две лошади. Мы достали еще одну и на этой тройке послали его за Фазекашем и Ковачем.

Когда мы с Евой собрались поесть, мирную тишину разорвали автоматные очереди, а вслед за ними со всех сторон послышались выстрелы. Началось! Нас охватила злость на немцев за то, что нам не дали спокойно отдохнуть. Часть отряда была поднята по тревоге и выведена на околицу, чтобы занять там оборону.

Фазекаш и Ковач появились в критический момент, когда пехота гитлеровцев, усиленная легкими танками, начала наступать на село. Сразу же завязался бой. Фазекаша, поскольку он был верхом, послали в соседнее село с донесением. Поэтому нам лишь позже удалось узнать, что же случилось с нашими товарищами.

А они оказались в довольно трудном положении, и выход у них был один — гнать лошадей вперед до какого-нибудь укрытия.

Они свернули на шоссе и у какого-то села были вынуждены ввязаться в бой с находившимся там небольшим гарнизоном противника.

Перестрелка продолжалась до рассвета, когда прибыли два разведчика, посланные Боровым. От них стало известно, что группа оторвалась от отряда километров на двадцать.

— Положение наше было не из хороших, — продолжал свой рассказ Фазекаш. — Нам предстояло до рассвета проделать обратный путь, переехать через шоссе и полотно железной дороги. Однако только мы успели переехать через шоссе, как началось движение. Мы оказались зажатыми в узкой, с километр, полосе между шоссе и железной дорогой. Наш командир решил укрыться до наступления темноты в небольшом лесочке. Время до темноты мы использовали для сна: когда спишь, голода не чувствуешь. Разведчики нам рассказали, что вы расположились в двух соседних селах, где у жителей полно продуктов. Тем временем к нам прискакал посыльный с приказом догонять отряд. Перед рассветом мы должны были перейти железную дорогу и заминировать полотно.

Было решено произвести разведку и определить место перехода через железную дорогу.

В разведку вызвались идти пулеметчик Назаров и я. Быстро нашли удобное место, отыскали следы, по которым прошел основной отряд. Вернулись и доложили о результатах командиру, указав, в каких местах вдоль дороги движутся гитлеровские патрули. Высказали предложение относительно того, где должны находиться наши люди, которые откроют перед нами шлагбаум. Командир согласился с нашими предложениями.

Несколько человек приняли участие в минировании дороги.

С нетерпением дождались сумерек. Первыми пошли минеры, за ними — мы с Назаровым, а за нами — командир и четверо партизан, которые должны были открыть шлагбаум и держать его в таком положении до тех пор, пока не пройдет вся колонна.

Через железную дорогу перешли благополучно. В полдень, подойдя к какому-то селу, встретились с отрядными разведчиками, которые вышли искать нас. От них мы узнали, что часть отряда находится в этом селе, поджидая нас, а основная часть вместе со штабом — километрах в семи отсюда.

Мы вошли в село, где наконец встретились со своими.

Немного передохнув и пообедав, мы готовились догнать штаб, но тут пришел приказ: «Всем занять оборону и приготовиться к отражению атаки!» Гитлеровцы атаковали село с юга.

Мне лично было приказано скакать в штаб с донесением. Вскочив на лошадь, я взял с собой еще двух лошадей и поехал. Дорога, которая вела в штаб, уже обстреливалась немцами. Я мог, конечно, скакать и быстрее, но запасные лошади шли медленно. А тут еще, как назло, со стороны поля подошел немецкий танк и начал обстреливать и дорогу, и село. Бросив двух лошадей на произвол судьбы, я поскакал во весь дух, лишь бы поскорее преодолеть обстреливаемый участок.

Надо мной свистели пули, но, к счастью, ни одна из них меня не задела, и я благополучно доскакал до штаба. За день обстановка изменилась: село, где расположился штаб, тоже окружили гитлеровцы. Получилось так, что, вырвавшись из одного вражеского кольца, нужно было попасть в другое, чтобы потом всем отрядом прорвать его в том месте, где немцы этого вовсе не ожидали. К счастью, нам удалось сделать это на следующий день с довольно небольшими потерями, — закончил свой рассказ Фазекаш.

Однажды под вечер мы вошли в село, в котором часто останавливались бандеровцы. На стенах домов были нарисованы трезубцы, а у въезда в село красовался крест, украшенный украинским рушником. В таких селах нам запрещалось по ночам ходить по улицам, брать у хозяев еду и питье прежде, чем они сами не попробуют их.

Меры такой предосторожности не были лишними, так как всего несколько дней назад в таком селе отравили комиссара одного из наших отрядов. Целую неделю он находился между жизнью и смертью, пока его наконец с трудом не выходили. В том же селе ночью из-за угла убили двух разведчиков, хотя село было занято партизанами. Молодые парни, одному из которых не было и двадцати пяти лет, умерли мгновенно.

Однажды мы обнаружили под земляным холмиком советский танк на околице села. Оказалось, что бандеровцы вероломно убили весь его экипаж еще в 1941 году, а сам танк закопали и замаскировали.

Вот в таком неспокойном селе мы и расположились на этот раз на ночлег. Поздней ночью два разведчика приехали из штаба за Йошкой Фазекашем и Евой с приказанием немедленно явиться в штаб, где находился пленный венгерский солдат.

Не желая отпускать Йошку и Еву одних, я решил проводить их. Штаб располагался в соседнем селе. Чтобы не получить пулю в спину в своем же селе, мы поехали не по дороге, а огородами: на открытой местности легче заметить приближение врага.

В штабе Йошку и Еву принял комиссар Тарасов.

— Ну, — начал он, поздоровавшись с нами, — наконец-то наши разведчики взяли в плен венгерского солдата! Он бродил неподалеку от села. Допросите его!

В комнате командира, освещенной керосиновой лампой, сидел венгерский солдат. Тут же находились несколько партизан-разведчиков. Солдат в грязном, порванном обмундировании был так напуган, что едва мог говорить. Это был маленький худой человечек с цыганским лицом. Оказалось, что он отстал от своей части, которая охраняла железную дорогу. Его схватили бандеровцы. Считая его своим союзником, они не обидели его, напротив, хотели помочь ему вернуться в часть, но он сам убежал от них и бродил в окрестных лесах, пока не натолкнулся на партизан. В этих местах он повидал столько людей, что уже не мог разобраться, кто есть кто. Мы пробовали допросить его, но он не знал ничего из того, что могло бы заинтересовать командование.

Тарасов спросил солдата, что он намерен делать дальше, и, не получив ответа, сказал, обращаясь к нам:

— Он венгр, вы тоже венгры, вам и решать, что с ним делать.

Мы взяли беднягу к себе. Так наша группа увеличилась еще на одного человека. Звали его Йожефом Йерне. Довольно быстро мы сагитировали солдата присоединиться к нам. Да у него и не было другого выхода. Через несколько дней мы достали ему оружие, и он повсюду следовал с нами. Своим решением мы хотели доказать командованию отряда и всем партизанам, что если к нам в руки попадет венгерский солдат, то уже через несколько дней из него получится партизан. В тот момент я совсем забыл о том, что мне самому, чтобы морально созреть и стать партизаном, понадобилось более двух лет. А мы хотели, чтобы Йерне этот путь прошел за два дня.

Бедняга даже не знал, куда он попал, когда мы потащили его в самое пекло боя. На следующий день нас неожиданно атаковали гитлеровские танки. Не скрою, от неожиданности наш взвод растерялся и побежал с окраины, где мы заняли оборону, в центр села. Но паника, охватившая нас, продолжалась не более пяти минут.

В селе мы натолкнулись на командира отряда Борова. Он, как ни в чем не бывало, сидел верхом на коне и смотрел в ту сторону, откуда шли немецкие танки. Он сделал вид, что не заметил бегущих партизан.

Около него собрались человек тридцать, а он все не отрывал бинокля от глаз.

Наконец, не глядя на нас, он спросил:

— Артиллерист среди вас есть?

— Да. — Вперед вышел пожилой партизан Игнат Андреевич.

— А противотанковые снаряды имеете?

— Да! Конечно! — почти хором ответили сразу несколько человек.

— Тогда за мной! — скомандовал Боров, соскочив с лошади.

Он пошел вперед, мы — за ним.

Бой был таким жарким, что мы даже забыли, что несколько минут назад постыдно бежали.

Йошка Йерне сначала не знал, куда спрятать голову от свистящих пуль. Партизаны даже смеялись над ним, но он не обижался на них за это.

 

Дисциплина по-партизански

23 февраля 1944 года наш отряд остановился в большом польском селе. Между домами — большой пустырь, на котором разместились бы несколько футбольных полей. В полдень по селу проскакали связные и сообщили, что ровно в два часа всем приказано собраться на центральной площади для зачтения приказов. Партизаны начали готовиться к этому: брились, приводили в порядок одежду, чистили оружие. Настроение у всех было праздничное. Вскоре появились взводные и ротные командиры, которые ходили из дома в дом и лично проверяли, как идет подготовка. Ведь 23 февраля — не обычный день, а День Советской Армии. Значит, и встретить его нужно по-праздничному.

Бритвы передавались из рук в руки: партизаны брились по очереди.

Мы, венгры, тоже готовились. Одежда наша теперь ничем не отличалась от одежды остальных партизан: сапоги стоптаны, обмундирование поношено, оружие — со следами ржавчины. Местные жители толпились перед воротами домов и с любопытством рассматривали нас, недоумевая, к чему мы так готовимся. Они не очень верили собственным глазам: ведь последних красноармейцев они видели более чем два года назад, да и то отступающими. Правда, уходя, красноармейцы обещали обязательно вернуться. Но с тех пор прошел год, потом еще один… Всю округу заполнили немецкие солдаты, они важно расхаживали здесь, словно были хозяевами, которые никуда отсюда не уйдут.

Потом вдруг пошли разговоры об исчезновении гитлеровских офицеров и солдат. Их искали, но те словно в воду канули. Потом начали взлетать на воздух гитлеровские эшелоны, запылали немецкие склады, а из леса внезапно появлялись партизаны. Они наносили удары по оккупантам и так же внезапно, как появлялись, исчезали. И вот теперь они пришли снова, да еще в таком количестве! Может, это и не партизаны, а сама Советская Армия: столько тут повозок, лошадей, пулеметов, пушек…

Перед зданием школы построился отряд «Червонный».

— Равняйсь! — раздался зычный голос командира отряда.

По рядам покатилось легкое волнение. Даниельчук бегал перед строем взад и вперед, осаживая назад чуть выступавших из строя партизан. Нелегко было выстроить партизан по-военному безукоризненно, но в конце концов строй все же выровнялся.

— Смирно! Стоять вольно, с мест не сходить!

Вокруг села на вершинах холмов были выставлены партизанские дозоры. Сейчас они особенно внимательно прислушивались к тому, что делается в самом селе, откуда ветерок доносил до них бодрые марши. Центральная площадь оживилась. Со всех сторон к ней стягивались подразделения партизан. По селу неслась и ширилась песня:

Наш взвод тоже направился на общее построение. Игнат Андреевич хрипловатым голосом запел песню о Чапаеве.

Командир объединенного, отряда Боров лично руководил расстановкой подразделений. На площади повзводно и поротно выстроились бойцы. Во главе своего взвода стоял Даниельчук. Он был в полушубке, две верхние пуговицы которого были расстегнуты. Из-под полушубка виднелся новенький немецкий офицерский френч. Сапоги блестели так, что в них можно было смотреться как в зеркало. На груди висел трофейный бинокль, новенький, как и ремень, подпоясывавший полушубок. Старыми были только мохнатая казацкая папаха да сабля, висевшая на боку.

Когда весь отряд построился, командир отряда скомандовал:

— Отряд, смирно!

Партизаны замерли на месте, глядя на командира, рядом с которым, словно влитой, сидел в седле на ладном коне комиссар отряда, стройный и, как всегда, подтянутый. Кузнецов подал свою лошадь на несколько шагов вперед, чтобы быть поближе к строю. В руках он держал лист бумаги. Громким голосом, чтобы всем было слышно, он зачитал приказ.

ПРИКАЗ

Верховный Главнокомандующий

ВЕРХОВНОГО ГЛАВНОКОМАНДУЮЩЕГО

Маршал Советского Союза

23 февраля 1944 года

И. СТАЛИН [12]

№ 16 г. Москва

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы, партизаны и партизанки!

26-ю годовщину Красной Армии народы нашей страны встречают в обстановке исторических побед советских войск над немецко-фашистскими войсками…

Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы! Товарищи партизаны и партизанки!

В великой освободительной войне за свободу и независимость нашего Отечества вы проявили чудеса героизма. Красная Армия добилась решительного поворота в войне в нашу пользу и ныне уверенно идет к окончательной победе над врагом…

Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, сержанты, офицеры и генералы, партизаны и партизанки!

Приветствуя и поздравляя вас с 26-й годовщиной Красной Армии,

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Всему рядовому и сержантскому составу — пехотинцам, минометчикам, артиллеристам, летчикам, танкистам, саперам, связистам, кавалеристам — продолжать неустанно совершенствовать свое боевое мастерство, полностью использовать нашу прекрасную боевую технику, бить врага, как бьют его наши славные гвардейцы, точно выполнять приказы командиров, укреплять дисциплину и порядок, повышать организованность.

2. Офицерам и генералам всех родов войск — совершенствовать искусство вождения войск, тактику маневрирования, дело взаимодействия всех родов войск в ходе боя, смелее и шире внедрять в боевую практику опыт передовых гвардейских частей и соединений, поднять на высшую ступень культуру работы штабов и войсковых тылов, всемерно улучшать и развивать нашу разведку.

3. Всей Красной Армии — умелым сочетанием огня и маневра взламывать вражескую оборону на всю ее глубину, не давать врагу передышки, своевременно ликвидировать вражеские попытки контратаками задержать наше наступление, умело организовать преследование врага, не давать ему увозить технику, смелым маневром охватывать фланги вражеских войск, прорываться в их тылы, окружать войска противника, дробить их и уничтожать, если они отказываются сложить оружие.

4. Партизанам и партизанкам — усилить помощь Красной Армии, нападать на штабы и гарнизоны противника, громить его тылы, разрушать его коммуникации и связь, лишать его возможности подтягивать резервы.

5. В ознаменование великих побед, одержанных Вооруженными Силами Советского государства в течение истекшего года, сегодня, 23 февраля, в день 26-й годовщины Красной Армии, в 18 часов, в Москве, Ленинграде, Киеве, Днепропетровске, Гомеле, Ростове салютовать доблестным войскам Красной Армии двадцатью артиллерийскими залпами.

Слава нашей победоносной Красной Армии!

Слава советскому оружию!

Слава нашим отважным партизанам и партизанкам!

Да здравствует наша великая Советская Родина!

Да здравствует наша Всесоюзная Коммунистическая партия — вдохновитель и организатор великих побед Красной Армии!

Смерть немецким захватчикам!

Последние слова Кузнецова потонули в громовых криках «ура!», от которых с испугом взлетела с деревьев целая стая ворон и, громко галдя, исчезла вдали.

Подразделения одно за другим прошли в строю перед командиром и комиссаром отряда и направились в свои расположения. А когда на село опустился вечер, из многих домов полились звуки гармоники, послышалось пение.

Ночь отряд провел в селе. На этот раз она оказалась спокойной. Утром, часов в шесть, появился наш ротный и приказал быстро приготовиться к выходу, сообщив, что сегодня будет проведено тактическое учение.

Это известие, однако, не вызвало у партизан энтузиазма. Тогда командир нашего взвода сказал:

— Вы же слышали приказ товарища Сталина, в котором говорится о том, что всем необходимо повышать свою выучку, лучше владеть оружием! Ну вот видите! Это и нас, партизан, касается!

Теперь нам все стало понятно. Более того, мы даже забеспокоились о том, как бы нам не осрамиться. Воевать с гитлеровцами каждый умеет, а вот умело действовать на занятиях — это совсем другое дело…

Тем временем взводы построились, и командиры повели их из села в открытое поле. Командиры отделений поторапливали нас. Я никогда не видел их такими возбужденными.

Мы действительно немного запоздали. Большинство взводов уже было на месте. Мы не шли, а почти бежали. Когда пробегали мимо длинного дома, стоявшего почти на самой околице села, нам навстречу откуда ни возьмись выехал немецкий грузовик. Встреча была столь неожиданной, что нам пришлось сойти с узкой дороги, чтобы не быть раздавленными. Рядом с шофером сидел унтер-офицер, а сзади, в открытом кузове, — два гитлеровских солдата. Вытаращив глаза, они в испуге смотрели на нас.

Мы остановились, взяли автоматы на изготовку, но стрелять не решились. Машина промчалась мимо.

Командир отделения посмотрел ей вслед и решительно приказал:

— Быстро разделаемся с ними — и на занятия!..

Мы бросились за машиной. Гитлеровцы сообразили, что попали в мышеловку, и попытались удрать, но сделать это было не так-то легко…

На то, чтобы разделаться с гитлеровцами, нам хватило десяти минут, и через четверть часа мы были на месте. Учение уже началось. Мы ползали по земле, делали перебежки. Пот лил с нас в три ручья. Вдруг над нами послышалось гудение самолета. Оно было таким сильным, что можно было подумать, что летит целая эскадрилья бомбардировщиков.

— Воздух! — крикнул кто-то, и все распластались на земле.

Гул нарастал, и через несколько секунд показался огромный многомоторный немецкий самолет, летевший очень низко. Такого большого самолета нам еще никогда не приходилось видеть. Он, казалось, неподвижно повис над нашими головами.

— Хоть отдохнем немного, — заметил Пишта Ковач, вытирая потный лоб рукавом.

Как только самолет улетел, занятия продолжились. Нам снова пришлось ползти, делать короткие перебежки, и вскоре за спиной у нас осталось километра три-четыре. Перед нами оказалась небольшая лощина, а в ней маленькое селение. В этот момент к нашему взводу подошел командир роты. Он поставил перед нами задачу:

— Незаметно подойти к селу и занять его! Когда подниметесь в атаку, кричите как можно сильнее, не то прикажу повторить атаку!

Командиры взводов дали партизанам соответствующие указания окружить село со всех сторон, затем сверили часы, чтобы одновременно поднять людей в атаку. Чувствовалось, что они вошли во вкус занятий.

Снова нам пришлось делать перебежки, ползти по-пластунски. Так прошло с полчаса, а затем последовал приказ:

— Подготовиться к атаке!.. В атаку вперед!

Мы вскочили и с громким криком «ура!» бросились в село. Когда до ближайших домов оставалось метров сто, заметили, что в селе началось какое-то движение. Из изб выбегали вооруженные люди и тут же занимали оборону. Заговорил, но вскоре замолк пулемет…

Оказалось, что в том селе расположился на отдых еще один партизанский отряд, который принял нас за бандеровцев и приготовился дать отпор. К счастью, партизаны быстро узнали друг друга, и дело обошлось без кровопролития. Занятия удались на славу.

После зачтения приказа товарища Сталина партизаны заметно активизировали свою диверсионно-подрывную деятельность. До этого мы, например, не придавали особого значения нарушению связи противника, спокойно проходили мимо телеграфных столбов, не всегда обрезали провода телефонных линий, считая это мелочью, не достойной внимания.

Гитлеровцы же в борьбе против партизан перешли к новой тактике: были сформированы специальные дивизии, которые старались преследовать нас по пятам. В их распоряжении имелись танки и самолеты. Более того, они не брезговали привлекать для борьбы с партизанами и бандеровцев, которые в данном случае действовали эффективнее, чем сами гитлеровцы.

Ночью наш отряд двигался по ровной безлесной местности. Впереди нас проходила железная дорога, а параллельно ей шло шоссе. Мы должны были пересечь эти коммуникации. Наш взвод двигался в голове колонны. Разведчики нашли удобное место для переправы. Наши минеры подготовились к минированию железнодорожного полотна.

Вскоре разведчики доложили, что ими обнаружены вражеские патрули, установить полную численность которых не удалось. Нашему взводу было приказано захватить вражескую казарму.

— Второй взвод, ко мне! — скомандовал Даниельчук.

Мы двинулись в путь. Ночь была такой темной, что ничего не было видно даже в двух шагах.

Ни на шоссе, ни на железной дороге никакого движения не наблюдалось. Видимо, противник запретил все ночные перевозки, боясь нападения партизан. Мы перешли шоссе и уже вышли к железнодорожному полотну, а кругом все было по-прежнему спокойно. Как мы ни всматривались в ночную темень, никакого строения не видели.

Тогда Даниельчук решил прочесать местность. Мы рассредоточились и начали поиски. Не успели пройти и двухсот метров, как в небо одна за другой взлетели три осветительные ракеты.

— Ложись! — приказал Даниельчук.

Мы бросились на землю, и, нужно сказать, вовремя, так как по нас рубанули пулеметной очередью. Стреляли трассирующими пулями, что было, кстати сказать, на руку нам: по крайней мере, мы видели, откуда в нас стреляют. Судя по всему, мы находились метрах в тридцати от гитлеровцев.

— Вперед! Ура! — крикнул Даниельчук и, вскочив на ноги, бросился в сторону вражеского пулемета. Мы побежали за ним. Через несколько десятков метров натолкнулись на небольшой дот, но гитлеровцев в нем не оказалось…

Даниельчук зажег спичку, но ни одной живой души не обнаружил, лишь валялась куча стреляных гильз да удушливо пахло жженым порохом. Железная дверь дота была настежь открыта.

— Смылись фрицы! — с сожалением произнес Даниельчук.

В последний раз я играл в жмурки еще ребенком, но тогда у меня не было в руках автомата. До сих пор никак не могу понять, как нам тогда в такой кромешной тьме все же удалось схватить одного гитлеровца.

Потом мы снова собрались в доте, чтобы получше рассмотреть, что в нем находилось. А в нем оказались станковый и ручной пулеметы, два автомата, две ракетницы, много боеприпасов и два ящика осветительных ракет. Мы допросили гитлеровца, и он ответил, что здесь несет охранную службу полуотделение и что немцев поблизости больше нет.

Партизаны остались довольны трофеями, особенно ракетницами. Одну из них забрал Петр, а другую — наш пулеметчик Саша. Выйдя из бункера, они, словно соревнуясь, начали пускать в небо белые, желтые и красные ракеты. Остальные восторженно наблюдали за ними.

Даниельчук послал в отряд посыльного: мол, путь свободен, охраны нет. Вскоре к нам подъехали наши дозорные, а вслед за ними подошли и партизаны в пешем строю. Большая часть нашего отряда уже миновала шоссе и железную дорогу, когда я услышал шум мотора. Сообщил об этом Даниельчуку.

— Немцы! — сказал он.

У нас не было никакого сомнения в том, что наша легкомысленная игра с пуском ракет привлекла внимание гитлеровцев, находившихся в радиусе десяти километров.

— За мной! — крикнул Даниельчук, и мы бегом бросились к шоссе. Нам хотелось как можно дальше отвлечь гитлеровцев, чтобы тем самым обезопасить наш отряд.

К счастью, немецкие машины ехали медленно и осторожно, с затемненными фарами, так как гитлеровцы тоже не знали, что их ожидает. Пройдя километра полтора, Даниельчук приказал нам залечь по обе стороны дороги и приготовиться к бою. Машины медленно приближались. Их было четыре или пять.

Мы встретили их огнем пулемета. Это было самое эффективное оружие у нас во взводе. Машины мгновенно остановились, и гитлеровцы высыпали на землю. Нам нужно было во что бы то ни стало остановить их, а потом заставить повернуть назад.

Мы открыли по врагу огонь из автоматов. Начался огневой бой. Противник, судя по всему, имел пятикратное превосходство.

Через четверть часа гитлеровцы поняли, что перед ними небольшая группа партизан, и начали потихоньку продвигаться вперед, стараясь обойти нас справа. Положение складывалось не в нашу пользу.

Даниельчук, не желая отходить, запросил помощи из отряда, и прежде всего легкую пушку с ее прославленным артиллеристом.

Гитлеровцы установили пулеметы в кювете по одну сторону шоссе, нам пришлось залечь с противоположной стороны.

Время тянулось очень медленно. Потом мы услышали стук лопат у себя за спиной — это наши артиллеристы устанавливали пушку.

Один из партизан выпустил осветительную ракету, чтобы наши артиллеристы могли разглядеть, где остановились немецкие машины. Третий снаряд из пушки поджег одну из машин. Через минуту мы услышали шум моторов — это гитлеровцы решили отвести машины в более безопасное место. Мы сразу же приободрились. Усилив огонь, мы с криком «ура!» устремились вперед. Огонь противника стал ослабевать, немцы начали потихоньку отходить. Вскоре мы услышали, как заревели моторы машин. Оккупанты убрались восвояси. Наши артиллеристы послали им вдогонку несколько снарядов, и на этом преследование было прекращено.

Мы окружили наших артиллеристов, поблагодарили их за помощь. У нас оказалось двое раненых, но все могло кончиться гораздо хуже.

Героем дня, вернее ночи, был наш артиллерист. Мы помогли ему прицепить к упряжке пушку и даже погладили ее ствол, будто это было живое существо. В хорошем расположении духа мы догоняли отряд, командир которого уже послал за нами двух конных разведчиков, с которыми мы встретились в пути.

Где-то недалеко от Западного Буга с нами произошли два события, надолго запавшие в память…

Поскольку местность в том районе была безлесной, нам приходилось двигаться быстро, чтобы как можно скорее пройти ее. Наш марш продолжался безостановочно днем и ночью. Даже в селах мы не останавливались. Разве что порой, проезжая через какое-нибудь село, соскочишь с лошади или повозки, забежишь на минутку в какой-нибудь дом, попросишь хлеба или молока — и скорее обратно, чтобы не отстать от своих.

Противник, по-видимому, разгадал наш маршрут, так как на рассвете второго дня с каждой высотки, из каждой группы домов нас начали обстреливать из станковых или ручных пулеметов.

— Ни в коем случае не останавливаться! Двигаться как можно быстрее! Огонь вести только с ходу! — таков был приказ.

Так продолжалось два дня и две ночи, а на третий день под вечер, смертельно уставшие, мы спустились в какую-то котловину и оказались в кольце вражеского окружения.

С близлежащих высоток взлетели в небо осветительные ракеты, и сразу же началась стрельба. Колонна остановилась, повозки наезжали одна на другую.

— Назад! — последовал приказ.

Началось нечто невообразимое: повозки перемешались, никто не знал, где находится его взвод или рота. А в это время гитлеровцы открыли огонь.

— Стой! — последовал новый приказ.

Мы оказались в полном окружении.

Смертельно уставшие люди бросались на мерзлую землю или ложились на повозки и мгновенно, несмотря на стрельбу, погружались в тяжелый, похожий на обморок сон. Повозки и люди забили до предела котловину длиной километра два и шириной добрый километр. Партизаны не стреляли, и это беспокоило гитлеровцев. Они тоже прекратили огонь, но стали чаще освещать местность ракетами: им хотелось установить, что мы предпринимаем. Когда гасла очередная ракета, в котловине становилось еще темнее, а общую тишину нарушали лишь храп лошадей да бормотание спящих партизан.

Однако командир отряда вместе с комиссаром и несколькими разведчиками вскоре отыскали самое слабое место в кольце окружения и со взводом партизан и пятьюдесятью повозками, на большинстве из которых везли раненых, вырвались из кольца. Проехав километра три, они укрылись в огромном лесу, который тянулся до берегов Буга. Оставив повозки с ранеными в чаще, командир с горсткой партизан пробился обратно к отряду. На все это ушло несколько часов.

Гитлеровцы же со свойственным им педантизмом время от времени освещали местность ракетами, периодически прочесывали лощину пулеметами, однако атаковать не решались. Они панически боялись партизан, хотя те и не открывали огня.

Оказавшись снова в отряде, Боров приказал командирам рот и взводов явиться к нему. Разумеется, делалось все это незаметно для противника. Через полчаса весь отряд был уже готов к прорыву. Скрипели повозки, раздавались команды, взад и вперед носились с указаниями конные посыльные. По замыслу командира отряда был образован огромный клип, острие которого состояло из конных и пеших партизан, а ядро — из повозок. Боров лично руководил прорывом. Партизаны одновременно открыли огонь из всех видов имеющегося у них оружия. Грохот стоял невообразимый, его дополняли свист кнутов, скрип множества повозок, ругань возничих. Огромная колонна, похожая на извивающуюся змею, тронулась с места.

Через несколько минут кольцо вражеского окружения было прорвано. К рассвету весь отряд уже сосредоточился в густом лесу. Повозки укрылись в зарослях, лес ощетинился усиленным дозором.

Часов в семь утра над лесом появился немецкий самолет-разведчик, который на большой высоте описал несколько кругов.

— Никакого движения! Замереть! — От партизана к партизану передавался этот приказ командира.

Но, видимо, с самолета все-таки заметили нас. Голые, лишенные листьев деревья не могли полностью скрыть нас от воздушных разведчиков противника. Самолет развернулся и, снизившись, на бреющем полете открыл огонь из пулеметов.

— Огонь! — приказал наш командир.

Все схватились за оружие и начали стрелять по самолету из автоматов, винтовок и пулеметов. Видимо, не одна пуля продырявила крылья и фюзеляж самолета, так как пилот резко бросил машину вверх, стараясь уйти от огня партизан. Самолет еще дважды появлялся над нами, но оба раза был встречен таким огнем, что оставил свою затею и улетел.

Всем было ясно, что вслед за самолетом-разведчиком прилетят бомбардировщики. Как только самолет скрылся, последовал приказ двигаться дальше.

Через несколько минут отряд уже двинулся по лесной дороге, а спустя полчаса над лесом показались бомбардировщики, которые искали партизан там, где их уже не было.

До самого вечера мы двигались форсированным маршем, пока не вышли к деревушке, расположенной в долине.

Наши разведчики доложили, что немцев в селе нет. Партизаны после трудного марша и боев вновь попали под гостеприимный крестьянский кров.

Оказавшись в теплых домах, поев душистых наваристых щей и выспавшись, люди восстановили силы. Отдохнули и лошади, получившие хороший корм.

Этот короткий, но полноценный отдых оказался как нельзя кстати, так как в семь утра деревню атаковала моторизованная пехота врага.

Наши пехотинцы завязали с гитлеровцами огневой бой, держа их на окраине села, в то время как ядро отряда и повозки с ранеными выходили из села с противоположной стороны и двигались в сторону леса по направлению к Бугу.

В течение часового боя партизаны нанесли гитлеровцам большой урон, уничтожив много живой силы и техники. Фашисты отошли на значительное расстояние от села и, видимо, стали поджидать подкрепление. Тем временем нам было приказано покинуть село и догнать отряд.

Покидая село, мы наткнулись на тяжело раненного партизана. Он не мог двигаться. Раненого сняли с повозки и устроили в крестьянском доме, чтобы он не замерз ночью.

Утром партизан, заботам которого были поручены раненые, объехал все село и собрал раненых, но об этом партизане в суматохе забыл.

Тяжелораненый проснулся от сильной стрельбы. С трудом поднялся с кровати и вышел на улицу в надежде, что его возьмут на повозку. Однако все повозки уже уехали, а местные жители, испугавшись стрельбы, попрятались по погребам и подвалам. И только наш тыльный отряд заметил беднягу.

О случившемся было доложено командиру и комиссару отряда.

Лес, в который вошел отряд, лежал в восьми километрах от Буга. Выйдя к его берегам, мы должны были найти удобное место для переправы. Предстояло совершить последний бросок, после которого уже ничто не могло помешать нам соединиться с успешно продвигающимися вперед частями Советской Армии.

Войдя в лес, мы замаскировали хворостом повозки и лошадей, чтобы их нельзя было обнаружить с самолета. Нам нужно было дождаться вечера. Наши разведчики уже осматривали берег Буга, стараясь узнать, сохранились ли через реку целые мосты, какова их охрана, заминированы ли мосты и подходы к ним. Штаб отряда тем временем разработал план переправы через Буг.

Часов в одиннадцать в лесу началось оживление. Всем партизанам «Червонного» (за исключением охранения) было приказано построиться и во главе с командирами отделений отправиться прорубать просеки.

Когда наш взвод прибыл на место сбора, остальные подразделения уже стояли в строю. Командир отряда и комиссар о чем-то разговаривали с командиром одной из рот, а в нескольких шагах от них, низко опустив на грудь голову, стоял какой-то безоружный партизан.

Наш взвод занял свое место в строю. Командир отряда, показав рукой на партизана, рассказал, что он был назначен подбирать раненых, однако оставил в селе, которое атаковали фашисты, тяжело раненного товарища. Видимо, испугался стрельбы и думал только о том, как спасти собственную шкуру. Другие партизаны нашли раненого и вывезли его из села.

— Партизан, бросивший раненого товарища в беде, совершает тяжкое преступление и является косвенным пособником врага. В назидание другим он заслуживает наказания, а именно — расстрела! — закончил командир.

После командира выступил комиссар. Он говорил о той героической борьбе с врагом, которую вот уже четвертый год ведут советские люди — солдаты и офицеры, партизаны и партизанки. Сейчас эта борьба приближается к своему завершению. Советские люди проявляют массовый героизм, о котором человечество будет помнить очень долго. А трусы и предатели, которые, к сожалению, еще встречаются иногда в наших рядах, в том числе такие, кто бросает своих товарищей в беде, не достойны называться советскими людьми.

Далее комиссар сказал, что, по его мнению, этот слизняк вполне заслуживает смерти, но предложил партизанам самим решить, как поступить с ним. Лица партизан были серьезными. Каждый чувствовал, что от его решения будет зависеть приговор — жить виновному или не жить.

На меня эта сцена произвела сильное впечатление. Я внимательно вглядывался в лица партизан.

Время, казалось, замедлило свой бег. Партизаны молчали, молчал и комиссар, не торопил их с ответом.

Первым заговорил высокий партизан лет сорока, стоявший на левом фланге:

— Смерть трусу!

И в тот же миг двадцать или тридцать партизан почти одновременно выкрикнули:

— Смерть ему!

Осужденный еще ниже опустил голову.

— Приговор отряда утверждаю! — проговорил командир и сделал кому-то знак рукой.

По этому знаку из строя вышел один партизан. Он неторопливо снял с плеча автомат и взвел затвор, направив дуло автомата в грудь приговоренному.

Тот стоял бледный, не шевелился и только смотрел на направленный на него автомат.

— Сними шинель! — приказал партизан.

Приговоренный без слов повиновался и, сняв долгополую шинель на меховой подкладке, положил ее на снег перед собой.

Я внимательно следил за его действиями. Видимо, это был аккуратный человек: он не бросил шинель на снег, а сначала сложил ее и уж потом положил. Сделал он это скорее инстинктивно, чем осознанно.

Выпрямившись, он повернулся лицом к командиру и комиссару и попросил разрешения сказать несколько слов.

Командир обратился к строю партизан и громко спросил:

— Решайте, дадим ему последнее слово или нет?

— Дадим! — послышались голоса.

Я часто потом думал, почему партизаны разрешили говорить приговоренному ими же к смерти человеку. Возможно, потому, что он мужественно выслушал смертный приговор. А может, потому, что он так аккуратно сложил снятую с себя шинель, сделано это было не по-военному, а по-граждански. Кто его знает почему?

— Я знаю, что очень виноват и заслужил смерти, — начал приговоренный. — Но я прошу вас не убивать меня как собаку, а разрешить мне умереть с оружием в руках в бою с фашистами. Дайте мне самое опасное задание…

Я снова посмотрел на лица партизан и понял, что они не откажут ему в этой просьбе. Буквально через несколько секунд прозвучал ответ:

— Разрешаем!

Командир отряда и комиссар и на этот раз согласились с партизанами. Партизан с автоматом не спеша занял свое место в строю.

— Верните ему оружие! — распорядился командир отряда и тут же скомандовал: — Отряд, разойдись!

После прорыва фронта я узнал, что провинившийся партизан участвовал в разведке переправы через Буг и погиб в бою против гитлеровцев.

 

Появление нового „противника“

Совершенно неожиданно нас начал осаждать новый «противник» — сыпной тиф. В конце февраля в снежный туманный вечер мы молча цепочкой шли по снегу. Я тащилась за Пиштой, за которым шла всегда, когда мы следовали в пешем строю. С рассвета мы двигались по ровной местности, на которой за целый день встретили только несколько жалких деревьев да чахлый кустарник.

От лошадей шел пар, на ногах у них висели крохотные сосульки, еле слышно позванивавшие при каждом их шаге. Мы шли рядом с повозкой, чтобы не обременять лошадей, которые и без того устали. На повозке сидел только Домонкаш, погонявший лошадей. Одна из наших лошадок была одноглазой, поэтому ее то и дело тянуло сойти с дороги в сторону или отстать от повозки, за которой она шла.

День выдался необыкновенно спокойным: не прозвучал ни один выстрел. Тишина стояла удивительная, и нарушали ее лишь шарканье ног партизан, тяжелое дыхание лошадей да тихий скрип повозок. Я уже привыкла к такой тишине, зная, что она обычно наступает после того, как партизаны пройдут более двадцати километров, когда людям уже не до разговоров, когда все их усилия сосредоточены только на том, чтобы заставить себя переставлять ноги.

Днем у меня разболелась голова, постепенно боль сделалась более острой, почти невыносимой, перед глазами пошли кроваво-огненные круги, а ноги начали заплетаться даже на ровном месте. Я вцепилась мертвой хваткой в борт повозки, но легче мне от этого не стало. Пишта, заметив, что я с трудом переставляю ноги, подошел ко мне и, внимательно вглядевшись в мое лицо, спросил:

— Ева, что с тобой? Ты устала?

— Голова чертовски болит, — еле слышно ответила я, так как мне даже языком пошевелить было трудно. Мне самой казалось, что голос мой звучит откуда-то издалека. Пишта взял меня под руку и пощупал мой лоб.

— Да у тебя жар! — воскликнул он. — Сейчас же садись на повозку!

Я не стала возражать, так как чувствовала, что вот-вот свалюсь на землю. Без помощи Пишты я и на повозку не взобралась бы. Я растянулась на соломе, чувствуя, как каждый толчок больно отдается у меня в голове. Пишта шел рядом с повозкой и, держа меня за руку, считал пульс. Как только я начинала стонать, он успокаивал меня словами:

— Лежи тихо! Сожми зубы и молчи!

Но я уже не могла молча выносить боль.

Потом я услышала, как мимо повозки проскакал конник и прерывающимся голосом прокричал:

— Танки! Танки!

Колонна повозок распалась: они съехали с дороги на пашню. Возничии вовсю погоняли лошадей. Партизаны соскочили с повозок и побежали сбоку.

— Быстрее! Быстрее! — слышалось со всех сторон.

Наша повозка тоже съехала с дороги и, подскакивая на мерзлой земле, покатилась по полю. Мне же казалось, что и повозка, и лошади топчут мое тело. Голова разламывалась от нестерпимой боли. Пишта отпустил мою руку и куда-то исчез. Это еще больше обеспокоило меня. Собрав последние силы, я села на повозке. Туман был настолько густым, что ничего не было видно уже в пятнадцати метрах. Домонкаш кнутом сильно стегал лошадей, особенно правую, но мы все-таки отставали от передних повозок. Нас обгоняли повозки, едущие за нами, и скрывались в тумане. Я знала, что если мы оторвемся и отстанем от своих, то это в условиях танкового нападения будет равносильно гибели.

Знал это и Пишта, потому и тянул нашу одноглазую кобылку под уздцы. Но и это не приносило желаемого результата. Тогда Пишта привязал вожжи за задний борт телеги, ехавшей впереди нас, чтобы заставить лошадей двигаться быстрее. Время от времени Пишта спотыкался, падал на колени, но и тогда не выпускал из рук поводка.

Резкие боли в голове, похожие на уколы чем-то железным, стали невыносимыми. Я упала на дно повозки и потеряла сознание.

В себя я пришла лишь на следующее утро, хотя и не отдавала себе отчета в том, утро сейчас или вечер. Шел мокрый снег. Падая на мое лицо, он немного освежал меня. Возможно, что именно это и помогло мне прийти в себя. Я хотела было пошевелиться, но не смогла: меня как будто крепко связали по рукам и ногам. Единственное, на что я была еще способна, это поворачивать голову, что и давало мне возможность определить, где я нахожусь. Увидев, что надо мною склонилось чье-то незнакомое лицо, я попыталась сосредоточиться и наконец узнала, что это медсестра. Я не без труда сделала вывод, что нахожусь во власти нашей партизанской медицины. Я настолько плохо чувствовала себя, что мне даже нравилось то, что я не шевелюсь. Вскоре сознание снова покинуло меня, у меня был сильный жар. Меня мучила ужасная жажда, а воды не давали. Я кричала, чтобы мне дали палинки, если не хотят дать воды.

Потом я пришла в сознание, попыталась пошевелиться, но не смогла, этого сделать. Неожиданно я почувствовала, что рядом со мной кто-то лежит. Я повернула голову и узнала Филиппа, солдата из нашего отделения. Лицо его было совсем бесцветным. Затем откуда-то издалека до меня дошел голос Пишты. Он разговаривал с фельдшером, но так коверкал русский язык, что мне, несмотря на мое плачевное состояние, хотелось засмеяться. Говорили они обо мне.

— Сыпной тиф! — донесся до меня голос фельдшера.

Повозки поехали дальше, и я опять уснула, а когда проснулась, то почувствовала в своей руке бутылку. Я отхлебнула глоток, самогон обжег мне горло. Медсестра сказала, что я трое суток ничего не ела и что мне обязательно нужно что-нибудь съесть. Она хотела было забрать у меня бутылку, но я не отдала и снова уснула. Мы все время куда-то ехали и ехали. Когда я снова проснулась, то увидела, что в повозке нас уже четверо. Кто были остальные, я не знала, да меня это, откровенно говоря, нисколько и не интересовало.

В то время меня вообще ничего не интересовало. Я наслаждалась тем, что видела окружающие предметы, слышала звуки и чувствовала, как падает на лицо холодный снег. Потом медсестра принесла мне кусок хлеба с салом. Я откусила, но тут же выплюнула, так как есть не могла. Я даже не помню, пила ли я что-нибудь, кроме самогона. Я не жила, а существовала.

Когда мы останавливались на несколько часов на привал, легкораненым разрешалось войти в дом, а тяжелораненых оставляли на повозках, чтобы не тревожить их. У единственного врача и трех медсестер не было ни времени, ни сил, чтобы переносить раненых туда и обратно.

Мне нравилось, что меня оставляли в повозке. Когда все расходились, устанавливалась приятная тишина, ничем не пахло. Единственное, что меня беспокоило, это холод: ведь я все еще не могла пошевелиться. Медсестры приносили мне молоко или горячий чай, а иногда и суп: глотать жидкость я уже могла.

В перерывах между боями меня навещали мои товарищи. Первым пришел ко мне Йошка Фазекаш, но скоро он и сам попал в медчасть — у него отказали ноги. Йерне свалила малярия, которую он подхватил еще тогда, когда служил в хортистской армии. Чаще всех меня навещал Пишта, и каждый раз он приходил не с пустыми руками, а приносил какую-нибудь еду.

Когда мне стало немного лучше, Пишта рассказал мне о нападении на отряд танков.

По нашим следам шла 44-я дивизия «Галитчина». Она была хорошо вооружена и даже проводила воздушную разведку. Основную ударную силу дивизии составляли танки и мотопехота. Гитлеровские танки неожиданно появились вечером. Наша тыльная сторожевая застава видела огни танков и слышала шум их моторов. К счастью, густой туман и вечерние сумерки помешали гитлеровцам увидеть нас. Вот тогда-то и был отдан приказ немедленно сойти с дороги и двигаться как можно скорее по пахоте. На ровном месте танки легко раздавили бы и нашу пехоту, и наши повозки с больными и ранеными. Спас отряд генерал Наумов, принявший единственно правильное решение.

Колонна повозок съехала с дороги в котловину, тянувшуюся параллельно дороге, сразу же развернулась и двинулась в обратном направлении, так как противник наверняка установил направление нашего движения и полагал, что далеко мы никак не могли уйти.

Мы ехали без остановки всю ночь, зная, что вслед за танками противника пойдет мотопехота. К рассвету мы вошли в большой лес, замаскировались и выставили усиленное охранение. В лесу нас снова окружили.

— Скорее всего это был не лес, а большой сад, — продолжал рассказ Пишта. — Кругом виднелись такие просеки, по которым можно было свободно проехать на повозках. К тому же местность была очень ровной, просто готовая мышеловка. Единственное, что мы выиграли, это время. А кто выиграл время, тот выиграл жизнь. Преследователи окружили нас и решили прощупать. Я как раз стоял в охранении: лежал за поваленным деревом и наблюдал. Вдруг я услышал впереди и справа какой-то звук — кто-то осторожно шел. «Ну, — решил я, — видимо, мне первому придется встретиться с дозором врага». Неожиданно шум прекратился, а потом послышался снова со стороны лощины. Я навел автомат на то место, откуда должен был появиться враг. Видимо, там опять остановились и прислушались. Я устал от напряжения, в глазах пошли круги. И вдруг на поляну вышел олень. Красивый такой олень, с гордо поставленной головой, на которой красовались ветвистые рога. Олень постоял, понюхал воздух. Однако ветер дул в мою сторону, и олень ничего не почувствовал. Повернувшись, он направился в чащу. Вслед за ним шли четыре оленихи. Исчезли они так же неожиданно, как и появились…

В то время, о котором рассказывал Пишта, я в беспамятстве лежала на повозке. Фельдшер сказал Пиште, что заболевание тифом обычно протекает с высокой температурой, но есть надежда, что молодой организм выдержит.

— Прорыв из окружения, — продолжал Пишта, — было решено провести ночью. Успех в основном зависел от того, удастся ли сохранить тишину. Большую часть повозок и часть лошадей мы оставили в лесу, с собой взяли только самое необходимое. На каждую из повозок положили по пять-шесть раненых, приставив к ним охрану. В одиннадцать часов вечера начался прорыв, которым лично руководил генерал Наумов.

Знаешь, я всегда внимательно приглядывался к происходящему вокруг, стараясь понять суть событий. Это я делал и на фронте, когда еще служил в хортистской армии, где довольно часто мои предположения оправдывались. Но здесь, в партизанском отряде, все получалось по-другому: я все время чувствовал, что я еще желторотик и многого не понимаю. Морально я был подготовлен к самым жестоким боям. Мне казалось, что я вижу, как гитлеровские танки и пехота делят местность на квадраты и готовятся прочесать ее, чтобы уничтожить на ней все живое. Я полагал, что на сей раз произойдет нечто подобное тому, что случилось во время предыдущего рейда, когда Наумов, сам того не зная, приблизился со своим отрядом к ставке фюрера…

Ночь стояла темная-темная. Мы молча сидели в ложбинке. Из взвода нас осталось человек двадцать, не больше. Тишина была такая, что мне самому не верилось, что здесь находится более тысячи партизан. Пошел второй день, как мы почти ничего не ели. Вместо воды сосали снег, табак тоже кончился. Петр или Саша — точно сейчас уже не помню — нашел щепоточку махорки и закурил, пряча цигарку в рукав. Я настолько погрузился в свои мысли, что не сразу сообразил, что меня кто-то толкает в бок и сует мне что-то под нос в ладонях. Но тут я почувствовал запах табака и, взяв окурок, так жадно затянулся, что у меня даже голова закружилась.

Затем вдруг появился высокий партизан в меховой папахе и в длиннополой, почти до пят, кавалерийской шипели. В руке он держал компас со светящимся циферблатом. Следом за ним тихо шли несколько партизан.

— Наумов! — услышал я чей-то шепот.

Вес быстро вскочили на ноги. Генерал взглянул в нашу сторону и рукой сделал нам знак следовать за ним. Мы пошли, причем за все это время никто не проронил ни звука. Наумов шел не спеша, как охотник, подкрадывающийся к зверю.

Так мы шли с час, если не больше. Лес между тем делался гуще, и идти становилось все труднее. Мы с трудом выбрались из лощины, поросшей густым кустарником.

Часа за три до рассвета лес стал редеть и скоро совсем кончился. Я то и дело оглядывался, едут ли за нами повозки, и слышал негромкий шум, — значит, едут. Немного отдохнув, мы снова тронулись в путь, но на этот раз шли уже быстрее. Из окружения мы вышли без единого выстрела, — закончил свой рассказ Пишта.

Когда мне стало получше, Пишта с большим трудом добился, чтобы на привалах я оставалась с венграми. Он был уверен, что если за мной будут ухаживать они, то я быстрее выздоровлю. Он всегда гордился своими санитарными способностями и теперь хотел применить их ко мне. Я же не хотела никому быть в тягость, так как знала, что Фазекаш и Йошка сами еле волочат ноги, и только Пишта Декан и Пишта Ковач чувствуют себя хорошо, поэтому их часто и назначают в охранение. Я радовалась тому, что партизаны все лучше относятся к нам, венграм. Вот и меня они никак не хотели отпускать из медчасти, хотя повозок и лошадей у них было мало, и подчас на одной повозке лежало по пять раненых. Ведь меня нужно было возить на повозке, принадлежавшей медчасти, в мою группу, которая, как правило, останавливалась вместе со взводом, всегда располагавшимся на окраине села, в то время как медчасть развертывалась в самом надежном месте — в центре.

Однако Пишта и мои друзья успешно решили и эту проблему: они где-то раздобыли повозку и пару лошадей. И как только отряд останавливался на отдых, они на своей повозке приезжали за мной. Этому фельдшер уже не мог противиться.

Температура у меня уже не повышалась, но я настолько ослабла, что не могла ходить без посторонней помощи. Ребята решили подкармливать меня.

Однажды они расположились на отдых в красивом двухкомнатном доме на окраине села. Приготовили стол к моему приезду, где-то достали сахар и яйца. Пишта Ковач напек блинов, хозяйка дома нагрела воды и дала кое-что из чистого белья.

Я радовалась новой встрече со своими соотечественниками. Пишта почти внес меня в дом на руках и сказал, что сначала выкупает меня, а уж потом накормит вкусным обедом — куриным бульоном и блинами. От слабости я не могла ни противиться, ни радоваться.

Пишта с помощью хозяйки раздел меня догола и осторожно обмыл, а все мои вещи — кальсоны, нижнюю рубашку, ватные брюки и френч — выстирал.

Я пыталась слабо протестовать, но Пишта не стал меня слушать.

— Я санитар, — сказал он, — и нечего меня стесняться. И вообще, стесняются только некрасивые женщины, а ты красивая.

Через несколько минут я была вымыта и насухо вытерта, после чего меня облачили в чистую рубашку хозяйки и уложили в кровать. Мое белье уже сушилось у печки.

После мытья мне стало легче, хотя я и сильно устала. Затем ребята принесли бульон и блины. Пишта Ковач сиял от гордости за свое поварское искусство. А у меня, как назло, пропал аппетит.

Правда, несколько ложек бульона я все же проглотила, но мясо никак не лезло мне в горло. Блинов я даже не попробовала. Ребята, грустно глядя на меня, стояли вокруг.

Из деликатного положения меня выручил противник. На улице раздались выстрелы, затем кто-то что есть силы кулаком забарабанил в дверь и прокричал:

— Немцы! Второй взвод, тревога!

Ребята поставили тарелки на стол и, схватив с печки мою полусухую одежду, начали одевать меня.

Домонкаш уже сидел на козлах, когда Пишта вынес меня к повозке, уложил и накрыл одеялом. Домонкаш хлестнул вожжами по лошадям, и мы поехали в центр села, в медчасть.

Когда мы выехали на дорогу, выстрелы участились. По дороге шел, хромая, раненный в ногу партизан. Пишта крикнул Домонкашу, чтобы тот остановился и забрал раненого. Отвезя меня и раненого партизана в медчасть, ребята уехали во взвод, который уже вел бой с противником.

До самого вечера продолжался ожесточенный бой. Санитарные повозки с ранеными стояли в готовности, но приказа на марш не было. Я вскоре заснула и проснулась от сильной пулеметной и автоматной стрельбы.

«Что с ребятами?» — мелькнула у меня первая мысль, как только я проснулась. Очень тяжело чувствовать себя больной и бессильной, когда кругом идет бой. Раненые, которые могли держать оружие в руках, взялись за него, и санитарные повозки ощетинились винтовками и автоматами.

Во многих местах села вспыхнули пожары: горели дома, скирды сена и соломы.

Был поздний вечер, когда наконец пришел приказ на марш. Колонна повозок двигалась с минимальными интервалами, а вокруг нее шли конные и пешие партизаны. Нашего взвода нигде не было видно, — видимо, он, как и обычно, был назначен в тыловую походную заставу.

Постепенно я выздоравливала. Иногда я отваживалась даже на то, чтобы встать с повозки и пойти в какой-нибудь дом погреться, когда отряд останавливался на несколько часов. Пишта где-то достал для меня пуховую подушку и перину, однако, несмотря на это, в холодное время у меня все равно мерзли ноги.

Однажды на рассвете мы прибыли в село, где должны были остаться до вечера. Вскоре после остановки ко мне заявился Пишта и сказал, что забирает меня, так как ребята преотлично устроились. С этими словами он положил меня на взводную повозку. Было это в начале марта. Пахло весной, светило солнышко, и я попросила его оставить меня на воздухе: мне очень хотелось побыть на солнце.

Наш второй взвод расположился в здании, построенном в виде буквы «Г». Я лежала на повозке, а из кухни до меня доносились аппетитные запахи. Лошадей не распрягали, им дали сена прямо на месте. Я лежала на повозке, дно которой устилало душистое сено. Солнышко ласково припекало, и я скоро уснула.

Проснулась я оттого, что какой-то партизан тихо разговаривал с хозяином дома, стоя возле повозки, в которой я лежала. Речь шла о наших лошадях. Я сделала вид, что сплю. Хозяин хвалил лошадок, говоря:

— Такие кони очень пригодились бы в хозяйстве.

Затем начался торг. Сошлись на ведре самогона, за которым, видимо, оба и ушли в небольшой сарайчик. Во мне все клокотало от возмущения, но я чувствовала, что одна ничем не смогу помешать им. К счастью, скоро появился Пишта, и я все ему рассказала. Возвратился и партизан, который продавал хозяину коней. Им оказался Петр. Он сразу же начал всех угощать самогоном, а сам все время как-то хитро подмигивал и говорил:

— Лошадок я продал, так что пейте, вам тоже причитается магарыч.

Пишта сначала было рассердился, но Петр с улыбкой успокоил его:

— Неужели ты и в самом деле подумал, что мы останемся без коней?

Случилось так, что, как только была съедена вся еда и выпита водка, село окружили гитлеровцы. Для нас в этом не было ничего удивительного, так как подобное происходило чуть ли не каждый день. Пули стучали по стенам домов, хозяева куда-то мигом исчезли. Домонкаш взобрался на козлы, стегнул лошадей и повез меня в медчасть.

Всю ночь падал снег, заметно похолодало. Утром все кругом стало белым-бело. Наш отряд шел по пересеченной местности, поросшей лесом. Дорога была ухабистая, и меня бросало из стороны в сторону. На перину, которой я была укрыта, падал снег. Я выздоравливала, силы постепенно возвращались ко мне, и я уже могла любоваться молодым ельником, вершины которого покрыл снег, отчего казалось, что сейчас вовсе не март, не весна, а рождество и вот-вот наступит Новый год. Стоило мне высунуть руку из-под перины, как на нее тотчас же падал ком снега с дерева. Ребята шли гуськом сбоку от повозки по свежему снежку. Здесь был весь наш второй взвод. Обстановка несколько улучшилась, и меня можно было уже не отправлять в медчасть.

Спустя минут двадцать после того, как вышли из села, мы вошли в молодой лес, и оттуда по нас вдруг полоснули очередью из пулемета, а затем обстреляли из пистолета. Нападение было настолько неожиданным в такой мирной обстановке, что не хотелось в это верить. А пули свистели вокруг нас: противник, видимо, засел в ельнике.

Вероятно, за нами следили, видели, как мы вышли из села, и поджидали, пока мы подойдем поближе.

Положение для нас сложилось критическое. Если бы упала хоть одна лошадь, остановилась хоть одна повозка, узенькая лесная дорога оказалась бы забитой, и те, кто шел сзади, следовательно, и весь наш отряд, оказались бы под огнем противника.

Но комиссар нашего отряда не растерялся. Мгновенно оценив обстановку, он выхватил пистолет из кобуры и громко крикнул:

— В атаку! За мной!

Все наши партизаны, в том числе Ковач и Декан, побежали за комиссаром и через минуту уже скрылись в ельнике. Лишь автоматные очереди говорили о том, где они находятся.

Тем временем колонна повозок и остальной отряд ускорили темп движения, чтобы поскорее миновать опасное место. Пройдя километра полтора, колонна остановилась, чтобы подождать остальных.

Кто-то из партизан подал мне свиную ногу, на которой было много мяса. Я несколько раз откусила мясо, но проглотить его не смогла от волнения, так и держала кость в руке, как булаву.

Постепенно стрельба прекратилась. А примерно через полчаса к повозкам начали сходиться бойцы второго взвода.

Увидев меня, кто-то из них крикнул:

— Венгры захватили трофейное радио!

«Значит, ребята живы!» — с облегчением подумала я, однако никак не могла понять, почему мои соотечественники сами не приехали ко мне.

Спустя четверть часа подъехали еще несколько человек из нашего взвода, но тихо, без разговоров. А Пишта Ковач тащил под мышкой радиоприемник. Настроение у него было хорошее, и он, не дожидаясь вопросов, начал рассказывать:

— Представь себе, Ева, как только мы вошли в ельник, я вдруг увидел антенну за деревьями и сразу же сказал Пиште: «Посмотри-ка туда: ведь это радиоантенна!» Мы с ним сразу же бросились к антенне, остальные задержались сзади. Ельник оказался таким густым, что ничего не было видно, и мы шли, не обращая внимания на стрельбу. Вскоре стало трудно понять, где стреляют свои, а где чужие. Вышли на небольшую поляну и увидели дом. На крыше дома стояла антенна. Мы ворвались в дом и сразу же, еще никого и ничего не видя, крикнули: «Руки вверх!» К слову сказать, автомат у Пишты заело, потому что он весь был засыпан хвоей, да еще и патрон перекосило в патроннике. На наше счастье, дом оказался пустым: гитлеровцы уже покинули его.

Вскоре к нам подошел и другой Пишта. Автомат его болтался на шее, а в руках он держал лопату. Посмотрев на нас, он тихо сказал:

— Убило нашего командира отделения, мы его только что похоронили в снегу. Земля мерзлая, яму и ту не могли отрыть. Длинного Петра ранило в ногу.

— А радио?

— Это не радиоприемник, а рация, с помощью которой гитлеровцы, видимо, и узнали о нашем приближении.

 

Взятие Берлина

Мне хотелось бы исправить неточность историков и сказать, что в первый раз Берлин взяли наши партизаны, а случилось это 22 марта 1944 года. Второй взвод отряда «Червонный» пошел на Берлин штурмом и после получасового боя выгнал оттуда гитлеровцев. Правда, я имею в виду не столицу Германии, а село Берлин, расположенное в районе Бродов, неподалеку от Станиславчика.

Насколько я помню, сначала мы взяли Станиславчик. В этом районе мы пробыли дней десять, дожидаясь подхода наступающих советских частей. Наш взвод получил несколько необычное задание — охранять деревянный мост.

Необычным было уже то, что нам приказали охранять мост вместо того, чтобы взорвать его. Затем мы получили еще более странное приказание — раскачать быки моста, чтобы в случае надобности их можно было быстро разобрать. На ночь мы разбирали мост, а на день — снова устанавливали. Мост был бревенчатый, и к перилам мы привязали тюки соломы на случай, если получим приказ поджечь его.

Старые партизаны говорили, что такие действия с мостом означают приближение частей Советской Армии.

— Если партизанам поручают охрану моста, это означает, что скоро здесь будут наши, — говорили ветераны. — Зажмем мы фрицев между двух огней.

Тем временем наш взвод получил новое задание — захватить брод в двадцати километрах от Станиславчика.

Когда мы двинулись в путь, Ева, которая уже встала на ноги и начала ходить, заявила, что она немного пройдет с нами. Она с трудом слезла с повозки и, покачиваясь, словно только училась ходить, пошла рядом со мной, сразу же отказавшись от моей помощи. Однако сил ее хватило только шагов на двадцать. Я схватил ее в охапку и усадил на повозку.

— Когда мы вернемся, ты уже будешь бегать, — постарался я успокоить ее.

Выйдя к броду, мы заняли оборону, установив пулеметы на высоком берегу реки. Недалеко от берега стоял заброшенный дом, в котором некогда жил дорожный мастер. Вот в этом доме мы и расположились. Противоположный берег был низменным и ровным, река в этом месте разлилась метров на триста — четыреста, образовав своеобразное озеро, но такое мелкое, что по нему можно было проехать даже на телеге.

Трое суток мы спокойно провели в доме возле брода. Один раз мы вброд перешли через речку на ту сторону, чтобы пойти в село за продуктами. Нас обстреляли несколько полицаев, но мы прогнали их из села и благополучно вернулись во взвод.

Через три дня конный посыльный привез нам приказ вернуться в отряд. Поздно вечером мы уже были там. Я сразу же поехал к Еве, которая очень обрадовалась мне. Она похвасталась, что уже одна, без всякой помощи, может пройти несколько сот метров. Не проговорили мы с ней и десяти минут, как над селом появился самолет-разведчик противника. Сделав несколько кругов, он пролетел совсем низко над домами и, разумеется, обнаружил нас. Он еще не успел скрыться из виду, как последовал приказ: «Вперед, марш!»

Первыми двинулись санитарные повозки. Село подковой опоясывал лес: с одной стороны — густой молодой ельник, с другой — старый строевой лес. Мы двинулись по направлению к ельнику. Последние повозки колонны не успели еще въехать в ельник, как над селом появились немецкие бомбардировщики — девять машин, по три самолета в каждом звене. На село посыпались бомбы, послышались разрывы, начались пожары. Горели дома, сараи, хлева. Перепуганные жители сновали по дворам, стараясь спасти скот. Как только бомбардировщики улетели, нам приказали оказать помощь местному населению. Бороться с огнем мы не могли и потому старались спасти то, что еще не успело загореться. Однако местные жители никак не хотели бросать свои горящие дома, рвались в них, чтобы спасти имущество, и их самих приходилось спасать от грозящей им смерти. Пожар полыхал всю ночь, а дым от пожарищ стоял над селом еще несколько дней.

Лес заполнился мужчинами, женщинами, детьми. Женщины тут же доили привязанных к деревьям коров. Пожар уничтожил полдеревии, однако, несмотря ни на что, мы не покинули этот район. Судя по всему, противник понимал всю важность переправы и потому решил занять село или хотя бы взять его под контроль.

Странное сложилось положение: ночью село контролировали мы, днем — гитлеровцы. Как только темнело, наш отряд входил в село и останавливался на ночлег, выставив усиленное охранение. Ночевали мы в уцелевших от пожара домах. Как только начинало светать, снова уходили в лес, где все время находились в боевой готовности. Свои повозки мы тщательно замаскировали, а вокруг лагеря выставили усиленное охранение.

Продовольствие у нас было на исходе, поэтому каждый старался как-то пополнить запасы. Мы утоляли голод мочеными яблоками, найденными в подвалах брошенных домов.

Однажды мы с Пиштой Ковачем отважились зайти на ближайшую к нам улицу, где осталось много уцелевших во время пожара домов. Мы заглядывали в пустые кухни, шарили по полкам и чугункам, но ничего съестного не нашли. В одном из дворов мы увидели одинокого гуся, который, видимо, был голоден и искал себе пищу. Глаза у Ковача сразу же загорелись.

— Давай-ка сварим этого гуся! На весь взвод хватит! — предложил Пишта.

Я не возражал. Поймать гуся оказалось не так-то просто, но мы все-таки сделали это.

— Но в чем мы его сварим? Для этого нужна большая кастрюля.

В конце концов нашли огромный чугунок. Ощипали птицу, разрезали на куски. Где-то нашли даже морковку и лук. Пишта Ковач, вспомнив старые добрые времена, начал рассказывать о том, какие чудесные кушанья можно приготовить из гуся. Сейчас он решил сварить суп, главным компонентом которого будет гусятина.

— Хороший супец будет! — хвастался Пишта.

Однако в тот день нам не удалось доварить гуся до конца, так как за нами пришли из отряда. Ничего не оставалось, как отложить свое занятие на следующий день.

— Давай так спрячем чугунок, чтобы его не нашли фрицы, — предложил мне Ковач.

И мы спрятали чугунок.

На следующий день Ковач незаметно пробрался в дом, чтобы доварить гуся. Но через два часа его послали в охранение, так как командир взвода не смог оценить его поварских способностей. Поскольку Даниельчука тяжело ранили во время бомбежки, взводным был назначен новый партизан, здоровенный неразговорчивый детина, постоянно подгонявший нас словами «бегом!» и «быстро!».

За глаза мы не называли его иначе, как Бегом.

Меня тоже очень часто назначали в охранение. В лесу было тихо, поскольку мы не шевелились без особой необходимости, и самолет-разведчик, летавший над лесом, никак не мог нас обнаружить. Охранение тщательно маскировалось. Но в любую минуту можно было ожидать нападения крупных сил противника, так как, вопреки обычным правилам, партизаны находились на одном месте десять дней, а за это время противник мог собраться с силами.

Наступил конец марта. По ночам было еще свежо, зато днем на солнышке я охотно подставлял его желанным лучам свою заросшую щетиной физиономию. Так однажды я сидел, греясь на солнышке, и вдруг услышал за своей спиной чьи-то осторожные шаги. Выглянул из своего укрытия, находившегося между корней огромного поваленного дерева. Ко мне приближалась тоненькая стройная фигурка. Ева!

Я тихонечко свистнул. Она вздрогнула, осмотрелась, но не заметила меня, потому что я спрятался. Когда же она наконец увидела меня, по лицу ее разлилась радость. Она быстро подбежала ко мне и присела рядышком. Мы оба спрятались. У меня возникло такое чувство, что я за один этот миг способен пройти пешком несколько тысяч километров.

На следующий день — было это 22 марта — наш командир взвода Бегом собрал нас всех вместе. Не хватало только одного Пишты Ковача.

— А где Ковач? — спросил меня взводный. Уже по его тону я почувствовал, что у командира плохое настроение.

— Не знаю, — ответил я ему, потому что действительно не знал, где Ковач, хотя догадывался, что тот, по-видимому, не отказался от желания доварить гуся, мясо которого почему-то никак не становилось мягче.

Взводный выругался, пригрозил, что покажет этому Ковачу, а затем отдал приказ выступать.

По лесной дороге пошли мы через строевой лес. День был теплый. Мы расстегнули полушубки, а шапки сдвинули на затылок. Шли медленно, как на прогулке.

— А вон и Ковач появился! — воскликнул вдруг Петр.

Все оглянулись. За нами действительно шел Пишта, таща чугунок, из которого валил аппетитный пар. Ребята сразу же остановились, поджидая Пишту, который с довольным видом поставил чугунок на дорогу. Мы окружили чугунок, а Ковач по-дружески хлопал каждого по плечу:

— Берите и ешьте…

Хорошо сказать ешьте, но как? Суп, подернутый золотистой пленкой жира, был очень горячим. Тем не менее партизаны достали ложки и начали есть. Казалось, лучшего лакомства никто никогда не ел! И только взводный не прикоснулся к еде. Он стоял на дороге и грозно смотрел на партизан.

Правда, мясо и сейчас еще не было достаточно мягким, но ребята быстро уничтожили его, тем более что Бегом уже потерял терпение и начал торопить нас. Пустой чугунок мы так и оставили на дороге.

Выйдя из леса, мы сразу же заметили большую доску, на которой громадными буквами было написано: «Берлин № 2».

Мы остановились перед доской и, переглянувшись, засмеялись:

— Видите? Вот мы и дошли до Берлина!

— А что вы скажете, если и Гитлер здесь? Вот тогда капут ему.

Гитлеровцам, видимо, тоже понравилось, что здесь, на Украине, они нашли село с названием Берлин, поэтому они не поленились достать почти двухметровую доску и масляной краской вывести на ней надпись.

Таким образом, тридцать советских партизан вышли к Берлину и готовились взять его.

Взводный быстро выработал военный план — охватить село полукругом и с ходу взять его.

— Бегом, ребята, быстро! — отдал он приказ. — Ура-а!

Мы побежали. Солнце стояло почти в зените, пот заливал наши лица, а мы бежали и во всю силу легких кричали «ура!». Село было несколько великоватым для того, чтобы атаковать его столь немногочисленной группой. Для большего эффекта мы выпустили в воздух несколько автоматных очередей.

Из домов выскакивали солдаты в серой форме и сломя голову бросались к центру села. Где-то заработал пулемет, а мы все бежали и бежали. Вскоре началась настоящая стрельба, мы тоже открыли огонь по серым фигурам.

И вдруг над нами появился самолет.

— Воздух! — крикнул кто-то.

Партизаны попадали на землю. Самолет снизился и прошел низко над селом. Это был одномоторный разведчик.

— Свой! — громко крикнул наш взводный и, вскочив на ноги, забегал и затанцевал, как заправский шаман. Мы тоже вскочили и, задрав головы, смотрели вслед самолету. Разглядев на фюзеляже красные звезды, мы запрыгали, бросая в воздух шапки. С самолета нас, видимо, заметили. Он вернулся и сделал два круга, почти касаясь шасси крыши домов.

О гитлеровцах в тот момент мы совсем забыли. Первым вспомнил о них наш взводный, который бегом повел нас за собой. Однако никакого сопротивления со стороны гитлеровцев мы не встретили. Их оказалось тоже не больше взвода, и они постыдно бежали от нас, в чем, видимо, далеко не последнюю роль сыграл краснозвездный самолет.

Легко одержанная победа подняла наше настроение. Мы с Ковачем перебрасывались шутками.

— Больше мы никогда не станем занимать таких длинных сел, пусть их кто-нибудь другой занимает, — засмеялся Ковач, вытирая пот со лба.

В конце села речка разделялась на два рукава. Мост через реку был деревянным, почти таким же, как в Станиславчике. Мы немедленно выставили охрану у моста. Ковач и я вошли в крайний дом, чтобы посмотреть, не скрываются ли в нем гитлеровцы. В доме не было ни души, хозяева на время стрельбы куда-то попрятались. В доме аппетитно пахло свежими булочками с творогом.

Вскоре появились и хозяева. Они пригласили нас в комнату и радушно угостили. Подкрепившись, мы отправились осматривать село, в котором нашли гитлеровский склад, где кроме продуктов оказалось много гражданской одежды и других товаров, отнятых оккупантами у местного населения. Чего там только не было: и французские духи, и маникюрные несессеры, и различная женская одежда. Наш взводный повар пополнил свои запасы яйцами, сахаром, сухарями и сыром. Мне на глаза попался кусок копченого окорока. Я решил взять его для Евы, не забыв подобрать для нее и шерстяную юбку.

Набрав продуктов, мы вернулись в дом, хозяева которого нас до этого угощали, и попросили их приготовить ужин на весь взвод. Петр разделил сахар, не забыв угостить им и хозяев. Он выдал мне порцию, а потом дал еще одну, сказав:

— А это отнеси своей жене.

Я с удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Позже я не раз вспоминал эту сцену. До тех пор я как-то не задумывался о такой возможности…

С частями Советской Армии мы встретились не в Берлине номер два, не в Станиславчике, а только под Бродами, важным узлом железных и шоссейных дорог, к которому с противоположного направления двигались регулярные советские войска.

Села, расположенные поблизости от Бродов, были буквально забиты беженцами, в основном женщинами и детьми. В доме, где мы остановились на постой, тоже жила семья беженцев, в которой были две красивые девушки лет по восемнадцати, по виду городские. Они спросили нас, когда же мы наконец выгоним гитлеровцев из Бродов, потому что им не терпится поскорее вернуться домой.

Мы великодушно обещали девушкам, что если не сегодня, то уж завтра они обязательно будут у себя дома. В знак благодарности девушки подарили нам несколько кусочков сахару.

Под вечер Домонкаш пожаловался на то, что у него сильно болит голова и ему жарко. Городские девушки тотчас же нашли градусник и, как Домонкаш ни протестовал, всунули его ему под мышку. Оказалось, что у Фери температура под сорок. Девушки дали ему какие-то таблетки и уложили его в постель. Тем временем нам было приказано собраться вместе, так как наш взвод выступал на Броды.

Отвезя Домонкаша в медчасть, мы тронулись в путь. Сделав приличный крюк, наш взвод приблизился к железнодорожной линии, которая вела в город. Вскоре послышались стрельба и артиллерийская канонада: советская артиллерия обстреливала город, истребители и бомбардировщики летали над ним.

Мы получили приказ перерезать железнодорожную линию. Сделать это нам оказалось нетрудно, так как гитлеровцы находились только в центре города и на вокзале, а охранять всю дорогу они не могли.

Мы оседлали железную дорогу, а остальные подразделения отряда захватили важные в стратегическом отношении точки вокруг города, но атаковать его не стали до тех пор, пока части Советской Армии не начали фронтального наступления на город. Пока же нужно было окружить город и не дать противнику уйти. Наутро наш взвод получил новое задание.

Обойдя город стороной, мы вышли на опушку леса. Справа от нас раскинулась огромная пашня, покрытая полустаявшим снегом. Настроение у всех было хорошее — такое бывает у студентов, когда они сдадут последний, самый трудный экзамен и с нетерпением ожидают выпускного вечера.

Вдруг из леса выехала легковая машина и помчалась, как нам показалось, прямо по пахоте. От нас до нее было довольно далеко. Мы поняли, что посреди поля проходит дорога. Спустя несколько минут из леса выехали еще несколько машин. Теперь мы заметили, что это немецкие машины. Кто-то из нас выстрелил в одну из них, но не причинил ей никакого вреда. Когда нам оставалось до шоссе метров четыреста, из леса выехала еще одна машина. Ее обстреляли трое или четверо партизан. Машина вдруг остановилась, пассажиры вышли из нее и подняли руки вверх. Мы побежали к машине, а в это время из леса выехала целая колонна машин, и среди них автобусы и грузовики с немецкими солдатами.

— Бегом, ребята! Вперед! — крикнул наш взводный.

Мы вскочили и, рассыпавшись цепью, побежали к дороге. Колонна машин остановилась позади легковушки. Гитлеровцы повыскакивали из автобусов и грузовиков и, словно по команде, хотя им ее никто не давал, подняли вверх руки.

Когда от нас до машин оставалось не более ста метров, показалась еще одна колонна машин. Мы в растерянности остановились, не зная, что делать. Растерялся и наш взводный, который за короткий срок своей службы на командирской должности еще ни разу не попадал в подобную ситуацию.

Только сейчас до нас дошло, что гитлеровцы решили, что находятся в кольце окружения.

И тут нам помог случай. В колонне отступающих немцев был один танк. Остановившись на опушке леса, он открыл по нас огонь. Этого оказалось достаточно для того, чтобы наш взводный скомандовал:

— Бегом, ребята, назад!

Мы отошли к лесу, ведя огонь на ходу. Пулеметчики прикрывали наш отход. Гитлеровцы опомнились — кто залег, кто взобрался на машины — и открыли по нас огонь. На наше счастье, их в тот момент интересовали не столько мы, сколько путь к отступлению, так как они и подумать не могли, что имеют дело с горсткой партизан.

Нам удалось без потерь добраться до леса, откуда мы открыли по колонне огонь из всего имевшегося у нас оружия, чем заставили их поскорее убраться с наших глаз. Мы закрепились на опушке леса, в полукилометре от дороги, на которой временно прекратилось всякое движение. Дальше мы двинулись только с наступлением темноты, но уж на этот раз вели себя более осторожно.

Ночь провели в лесу, где мне удалось поспать несколько часов, сидя на земле и прислонившись спиной к стволу дерева. А под утро за нами прискакал конный связной с приказанием немедленно прибыть в отряд, который уже соединился с регулярной частью Советской Армии. Связной сам повел нашу колонну.

Наша и без того маленькая венгерская группа снова распалась: Домонкаш и Йошка Фазекаш заболели и попали в медчасть. В операции у дороги принимали участие только два венгра: Пишта Ковач и я. Когда мы отходили к лесу, кто-то из партизан заметил, что энзе патронов к крупнокалиберному пулемету, хранившийся в самом обычном мешке, остался на поле. Пишта Ковач добровольно вызвался сходить за мешком. Он отправился неторопливо, с чувством собственного достоинства.

Ева все еще находилась в медчасти и лежала на одной повозке с Йошкой Йерне, которого снова прихватил приступ малярии.

С наступлением темноты наша колонна не раз пыталась выехать из леса на дорогу, но почему-то снова возвращалась в лес. Так прошла ночь.

Утро выдалось весеннее, солнечное. Легкораненые и ходячие больные слезли со своих повозок, вывесив на оглобли сушиться свои одеяла, перетрясли слежавшуюся солому.

Как только пришел приказ двигаться, все начали быстро собирать свои пожитки, укладывать их в повозки.

Ева сидела на козлах около возницы, Йошка шел рядом, держась рукой за борт повозки. Приступ малярии у него прошел, и он хотел показать всем, что может передвигаться самостоятельно. Когда мы вышли из леса, то заметили вдали какое-то село. И в тот же миг в воздухе появились несколько самолетов. Колонна остановилась, но через минуту снова тронулась в путь — это были советские бомбардировщики, летевшие на запад бомбить врага.

Когда самолеты скрылись из виду, Ева хотела позвать Йошку, но его нигде не было видно. Она решила, что при приближении самолетов он, видимо, спрятался в лесу. Искать его она не пошла, решив, что он и сам их догонит. А колонна тем временем начала двигаться быстрее. В селе, в которое вошли партизаны, не было ни советских, ни венгерских войск: фронт за ночь без боя перекатился через эту деревушку. В этом селе мы не остановились и через полчаса уже подъезжали к новой деревеньке. Еще издали можно было увидеть, что вся она заполнена людьми и повозками. На улице и во дворах повсюду стояли повозки. На завалинках домов и на обочинах дороги сидели отдыхавшие партизаны.

Повозка, на которой ехала Ева, остановилась у одного из домов. Ева слезла с нее и, усевшись на завалинке, начала разглядывать окружавших ее партизан. Среди них было много и знакомых, но ни одного венгра здесь не оказалось. Еву охватило беспокойство. За три месяца численность нашего взвода сократилась наполовину. Из нашего отделения, в котором еще недавно насчитывалось четырнадцать человек, боеспособных партизан осталось только четверо, из них два венгра.

Крайние дома на околице заняла советская рота, выставив в охранение несколько «максимов» и даже одну зенитную пушку. Уже одно это говорило о том, что мы находимся во фронтовой полосе.

Пригревшись на солнышке, Ева задремала. Проснулась она, услышав сквозь сон венгерскую речь. Это приехали мы, шумные и веселые. Не веселился только наш взводный командир, раненный в ногу.

Это была великолепная встреча. Как только мы въехали в село, все советские солдаты выскочили на улицу. Мы обнимались с ними, целовались, подолгу трясли друг другу руки, радостно смеялись. Солдаты вынимали из карманов русские папиросы, венгерские, немецкие или румынские сигареты и угощали нас. Мы закуривали, пуская к небу клубы табачного дыма. Неизвестно откуда появилось несколько бутылок водки, которую солдаты тут же и распили вместе с партизанами.

 

Снова на Большой земле

На короткий отдых мы расположились в нескольких километрах от линии фронта, в небольшом селе неподалеку от Дубно. В самом центре села находились дома богатых чехов, в каждом из которых было по две-три комнаты. Деревня нам понравилась, и нам хотелось в ней как следует отдохнуть после нескольких месяцев беспокойной партизанской жизни.

Легкораненых разместили в домах, тяжелораненых — в здании школы. Надежда Ивановна, главный врач нашего отряда, за полдня оборудовала школу под временный госпиталь. Санитарки стирали и дезинфицировали собранные у жителей простыни и белье, резали на бинты марлю.

Венгерская группа расположилась на окраине села, в здании мельницы. Каждый из нас получил койку с чистым постельным бельем. Хозяйки пекли, жарили и варили обед для партизан.

Хотя фронт потихоньку удалялся от нас, мы, верные партизанским обычаям, сначала даже спали полураздетыми, держа оружие всегда под рукой.

Радистки Таня и Маруся пригласили меня вместе с ними посещать занятия по радиоделу. Я охотно согласилась: рация очень интересовала меня. Старший радиогруппы составил для нас расписание занятий. Учеба давалась мне с трудом, и я сердилась на себя. Тогда я еще не знала, что это тиф так сильно повлиял на мою память.

Девочки подшучивали надо мной, но я чувствовала, что дальше так продолжаться не может, и перестала ходить на занятия.

У меня начали опухать и сильно болеть ноги. Ходила я по комнате, только опираясь на мебель или хватаясь за стены. В конце концов решила обратиться к врачу. Он осмотрел меня и сказал, что это последствия обморожения. Мне прописали усиленное питание, витамины и отдых.

Венгры навещали меня чуть ли не каждый день. Пиште не нравилось, что я живу вместе с радистками, а не с нашей группой. После врачебного осмотра ребята забрали меня к себе. Жили они на мельнице, которая размещалась в двухэтажном здании. Второй этаж занимали мельник с семьей и мы. На второй этаж вела узкая деревянная лестница, и на нее я смотрела с ужасом, точно зная, что без посторонней помощи туда не поднимусь.

Много забот нам доставляли вши, избавиться от которых оказалось трудно, хотя мы постоянно стирали свое белье и гладили его раскаленным утюгом. Просыпаясь утром, находили на простыне этих мерзких насекомых.

— Лишь бы только хозяева не заметили! — с опаской говорили мы.

Дни проходили весело и шумно, нас навещало много людей. Мы все чаще и чаще заговаривали о том, что нас ждет впереди.

Однажды Йошку Фазекаша вызвали в штаб отряда. Йошка еще был болен: ноги его никак не заживали. Оказалось, что в штаб собрали командиров всех подразделений, чтобы заслушать доклад генерала Наумова о результатах только что закончившегося рейда отряда, третьего по счету и самого тяжелого.

В ходе рейда отряд прошел 2241 километр через несколько областей, 35 районов, 503 населенных пункта. Партизанам пришлось пересечь 14 железнодорожных линий и 34 шоссейные дороги, в том числе дважды железную и шоссейную дорогу Львов — Варшава. Отряды нашего партизанского соединения приняли за это время участие в 72 боевых операциях, в ходе которых было уничтожено более 5000 гитлеровских солдат и офицеров, 16 танков, пущено под откос 16 железнодорожных составов противника, сожжено 120 автомашин, сбито 2 самолета, уничтожено 24 паровоза, 242 вагона, подорвано 38 мостов.

В результате успешных действий партизанских соединений германское военное командование на территории Западной Украины и Польши было вынуждено запретить железнодорожное и автомобильное движение с живой силой и техникой в ночное время.

Был достигнут огромный моральный успех, так как местное население уверилось в непобедимости Советской власти, сумевшей организовать в тылу врага мощное партизанское движение, которое отвлекало на себя действия гитлеровских войск. Население почувствовало, что дни гитлеровских захватчиков на оккупированной территории сочтены.

Далее генерал Наумов похвалил бойцов венгерской группы, объявил им всем благодарность за мужество, проявленное в боях, а затем зачитал список венгров, представленных к правительственным наградам.

— На этом, — сказал он, — период массового партизанского движения на советской земле, собственно говоря, заканчивается, если не считать небольших отрядов, которые выделяются из нашего соединения с тем, чтобы не давать покоя гитлеровцам в их тылу, или отрядов, оставленных для борьбы с бандеровцами. Так что сейчас каждый из партизан должен решить, что он будет делать дальше. Из Киева прибыла специальная комиссия, которая побеседует с каждым партизаном и сделает все возможное для того, чтобы выполнить его желание.

Можно ли мечтать о большем? Все мы были счастливы и сразу же забыли обо всех трудностях и лишениях, которые нам пришлось пережить.

Однажды вечером Пишта почувствовал себя плохо: его трясло. Сначала мы не обратили на это особого внимания, но когда хозяева измерили ему температуру, оказалось, что она поднялась до сорока градусов. Домонкаш побежал за врачом. Пришел сам Тарасов. Он без труда определил, что Пишта заболел сыпным тифом.

Тяжелобольных из медчасти увезли на лечение в первые же дни нашего отдыха. Я чувствовала себя значительно лучше, уже самостоятельно передвигалась по комнате, хотя лестницу одолеть еще не могла. Йошка Фазекаш и Пишта Ковач иногда сводили меня по ней во двор, чтобы я хоть немного побыла на солнышке.

С ужасом я думала о том, что теперь мне придется расстаться с Пиштой. Ему становилось все хуже и хуже, часто он впадал в беспамятство. Мы настолько привыкли друг к другу, что хуже расставания я ничего не могла себе представить. Кто мог знать, встретимся ли мы когда-нибудь…

Все понимали, что оставаться с нами Пишта не может. Его, по-видимому, увезут в соседний город, где и будут лечить. Однажды неподалеку от мельницы остановились несколько подвод — приехали за Пиштой.

Командир торопил нас. И тут я решила, что нужно дать Пиште какой-нибудь адрес, по которому он после выздоровления найдет меня. Я попросила у соседа листок бумажки и написала свой московский адрес. Повозки уже тронулись, а я держалась за край той, в которой лежал Пишта, судорожно искала его руку. Нашла и втиснула в нее свою бумажку. Потом я долго смотрела вслед удаляющимся повозкам и думала о том, встретимся ли мы с Пиштой когда-нибудь. Шел мокрый снег…

— Пошли скорее домой, а то еще простудишься. — Фазекаш потянул меня за руку.

Я шла и плакала. Мне было холодно и грустно.

Комиссия, приехавшая из Киева, вызвала нас, чтобы поинтересоваться нашими дальнейшими планами. Мы все, как один, заявили, что хотели бы принять участие в дальнейшей борьбе против фашизма. Йошку Фазекаша направили в штаб фронта пропагандистом. Там его возможности можно было использовать лучше, чем в партизанском отряде.

Пишту Ковача и Фери Домонкаша направили в Штаб партизанского движения Украины, а меня — в госпиталь для полного излечения.

На третий день после разговора с членами комиссии за мной пришел командир роты. Он сказал, что пришла повозка, на которой меня отвезут в госпиталь. Я выглянула в окошко и увидела внизу пароконную повозку, в которой лежал ворох соломы. Быстро собрала свои вещички, попыталась натянуть сапоги, но они никак не лезли на ноги. Хозяева принесли мне пару шерстяных носков и мешок. Встряхнув мешок, из которого столбом полетела мучная пыль, хозяйка укрыла им мои ноги. А пальто у меня не было. Что же делать без пальто? Но тут откуда-то принесли старенькую грязную бекешу, рукава которой держались на честном слове. Пришивать рукава у меня уже не было времени. Я надела бекешу, от которой пахло потом и кожей, и медленно спустилась по лестнице вниз. Прощание со мной было таким же тяжелым, как и с Пиштой. Йошка Фазекаш, не говоря ни слова, печально смотрел на меня, а про себя, видимо, думал о том, что распадается наша дружная венгерская группа.

Повозка тронулась. Дул холодный апрельский ветер, и мой сопровождающий, который шел пешком сбоку от повозки, ругался на чем свет стоит: он ругал и эту местность, где нет ни единого деревца, и баб вообще, которые, по его мнению, ни на что не способны, только беды от них не оберешься, и меня, потому что теперь из-за меня ему нужно тащиться в город в такую погоду, когда хороший хозяин собаку на улицу не выгонит. Временами я робко предлагала ему сесть на повозку, но он тут же обрывал меня словами:

— Может быть, вы хотите, чтобы я замерз?!

В город мы въехали, когда начало темнеть. С трудом нашли госпиталь. Как только меня забрали, мой сопровождающий поспешил обратно: частей Советской Армии здесь нет, а бандеровцы пошаливают…

Городскую больницу в Дубно гитлеровцы полностью разорили, поэтому все больные обязаны были приносить с собой постельное белье и продукты. Правда, там кое-как кормили по карточкам, но больному этого явно не хватало.

Я попала в палату, где стояли четыре койки, на одной из которых лежала старушка. Мне удалось выпросить небольшую подушку и одеяло, но о простыне не могло быть и речи. Потом у меня потребовали продовольственные карточки, которых я, конечно, не имела. Положение мое казалось безнадежным. Хорошо еще, что кипятку было вдоволь.

На следующий день, сжалившись надо мной, одна из медицинских сестер хотела разделить со мной свой обед. Однако я отказалась, потому что видела, что ей и самой этого обеда мало.

Когда сестра вечером вошла в палату и предложила мне поужинать с ней, я ответила, что у меня пропал аппетит. Старушка в палате постоянно жаловалась, стонала, что-то рассказывала, и мне нужно было либо слушать ее, либо утешать.

На четвертый день, когда я совсем обессилела от голода, в палату вошел какой-то капитан. Его лицо и походка показались мне знакомыми. Он кого-то разыскивал. Не меня ли? Подойдя ко мне, он заговорил, и тогда я его узнала: да ведь это же капитан Данилов, вместе с которым несколько месяцев назад мы ехали на повозке с боеприпасами в отряд генерала Наумова! Правда, тогда я выглядела несколько иначе. Капитан без лишних слов достал из портфеля хлеб, колбасу, сыр, масло. Он рассказал мне, что прибыл в Дубно несколько дней назад, но только вчера услышал в штабе, что в городской больнице лежит какая-то венгерская партизанка. Вот он и подумал, не я ли это случайно, а к больным, как известно, с пустыми руками не ходят.

На следующий день часов в двенадцать капитан Данилов пришел в больницу с молодой и красивой девушкой. Мы познакомились. Оказалось, что эта девушка — медсестра из киевского госпиталя. Она прилетела на самолете У-2, чтобы отвезти меня в Киев. Мне даже не верилось, что это на самом деле так. Я быстро собралась, обернула ноги кусками мешковины, а затем перевязала их шпагатом — вот и все мои сборы. Перед больницей нас ждала военная машина. Мне помогли сесть, и мы поехали на аэродром.

На аэродроме стояло много военных самолетов-истребителей, а у самого леса — наш самолет специального назначения. Мы с медсестрой сели позади пилота. Я простилась с капитаном Даниловым в надежде, что мы когда-нибудь еще встретимся.

Медсестра с улыбкой поинтересовалась, не боюсь ли я лететь на самолете и не станет ли мне плохо. Пришлось признаться, что я лечу впервые в жизни. Тогда она сунула мне в руку бумажный мешочек и фляжку с водой на всякий случай…

Не скрою, я очень боялась, но, когда самолет поднялся в воздух, я постепенно успокоилась, а медсестре стало плохо. Я старалась отвлекать ее разговорами.

Самолет летел низко над землей, его часто трясло, мотор ни с того ни с сего начинал чихать. Когда мы наконец прилетели на киевский аэродром, обе вылезли из самолета, пошатываясь и держась друг за друга. На мне были ватные стеганые брюки и чужая грязная бекеша, а ноги обмотаны мешковиной. Когда в этом одеянии меня увидела главный врач партизанского госпиталя, встречавшая меня как героиню-партизанку, руки ее, державшие букет цветов, задрожали…

Машина, в которой нас довезли до госпиталя, остановилась у входа. Меня сразу же повели в ванную. Медицинская сестра раздела меня, помогла вымыться, а затем дала чистое госпитальное белье и теплый фланелевый халат. Из ванной я вышла, улыбаясь. Огляделась. В маленькой комнатке перед входом в ванную сидели двое мужчин. Увидев меня, они встали и поздоровались по-венгерски. Я им очень обрадовалась. Завязался разговор. Я, запинаясь, по-венгерски отвечала на их вопросы.

Оказалось, что в госпитале прошел слух о том, что привезли венгерскую партизанку в рваной одежде. Разумеется, оба венгра, находившиеся тут на излечении, сразу же решили навестить меня.

В госпитале я наконец по-настоящему выспалась. Здесь уже не нужно было спать с оружием, зато раздеваться нужно было обязательно. Позже мне рассказали, что все больные или раненые, прибывшие из партизанских отрядов, очень много спят. Возможно, благодаря сну я быстро пошла на поправку и скоро уже могла самостоятельно гулять по коридору, более того, иногда я даже спускалась в кинозал. Как сейчас помню, первым фильмом, который я увидела в госпитале, был фильм о партизанах. С любопытством и интересом смотрела я этот фильм.

Кормили в госпитале отлично, и все же совершенно незнакомые люди, посещавшие госпиталь для того, чтобы увидеть партизан, приносили подарки. Часто, проснувшись, я находила у себя на тумбочке пирожные, великолепные яблоки или какие-нибудь деликатесы.

Госпиталь стоял на берегу Днепра. До войны в этом здании размещалась школа, а во время оккупации города фашистами здесь находился военный госпиталь для венгерских офицеров «с Дона». Окна палат до сих пор были заклеены венгерскими газетами, много их валялось и в подвале (ими растапливали печи на кухне), а у ворот даже висел почтовый ящик, украшенный гербом венгерской королевской почты. В него опускали свои письма и мы. Как только Киев был освобожден, Штаб партизанского движения Украины развернул здесь свой госпиталь.

В моей палате лежало четверо девушек. Мы быстро перезнакомились и подружились, тем более что все оказались примерно одного возраста.

Моей соседкой была семнадцатилетняя девушка, которая вместе с отцом и матерью еще в 1942 году ушла к партизанам. Мне было трудно представить себе их партизанскую жизнь. В течение многих месяцев их партизанский отряд находился на одном месте. Они вырыли себе землянки и даже построили партизанский городок. Позже мне не раз приходилось слышать подобные рассказы и от других партизан.

Второй моей соседкой по палате была высокая, стройная и очень красивая девушка по имени Лена. Часто я любовалась ее шелковыми русыми волосами и большими голубыми глазами. Я даже немного завидовала ее красоте, ведь сама я была маленькой и веснушчатой. Но, когда я смотрела на обрубок руки Лены, у меня по коже бегали мурашки.

По вечерам мы много разговаривали, шутили и пели. Навещали нас и те два венгра, которых я встретила в первый день. Они тихо садились и слушали, как мы поем русские песни. Сами они по-русски почти ничего не понимали и лишь догадывались, о чем говорится в песне.

Только Лена не подпевала нам. Днем она становилась веселой и непринужденной, а как только наступал вечер, снова мрачнела. Ее настроение невольно передавалось и нам. Мы пробовали развеселить ее, но она оставалась задумчивой и серьезной.

Как-то ночью все мы проснулись оттого, что Лена громко плакала, что-то кричала и металась во сне. Мы стали успокаивать ее, но безрезультатно. Наконец в палату пришел дежурный врач и сделал Лене укол. Успокоившись, она уснула.

С той ночи я еще больше привязалась к этой девушке, потому что чувствовала, как ей тяжело. Лене было всего-навсего семнадцать лет.

Позже она сама рассказала мне историю своей жизни.

Когда началась война, Лена вместе с родителями и двумя старшими братьями жила в деревне. Старший брат в первый же день войны ушел в армию; остались они вчетвером. Фашисты захватили их деревню. Каждый день Лена была свидетельницей жестоких истязаний и бесчинств, творимых фашистами в ее деревушке. Скоро в деревне распространились слухи о том, что в соседнем лесу появились партизаны. Брат Лены несколько раз пытался установить с ними связь, но это удалось только в сорок третьем году. Он сказал Лене и родителям, что собирается уйти в лес к партизанам, и они не стали его ни задерживать, ни отговаривать: пусть лучше идет к партизанам, а то еще угонят в Германию на каторжные работы. Лене тоже хотелось что-нибудь делать. Не раз говорила она брату, что ей невмоготу сидеть сложа руки и смотреть на варварство фашистов. И решила она вместе с братом пробраться в лес к партизанам.

Партизанский отряд, действовавший по соседству, вел бои с фашистами, временами подходя к деревушке, где жила Лена. В такие моменты из отряда в деревню обычно посылали разведчиков, чтобы установить силы немецкого гарнизона и известить жителей о новостях с Большой земли, о победах Советской Армии и о положении на фронтах.

Как-то, уже будучи в отряде, Лене удалось упросить командира отряда послать и ее с разведчиками: ей хотелось навестить родителей. Командир долго не соглашался на такой рискованный шаг: он знал, что Лену могут узнать в деревне и донести на нее немцам. Но в конце концов он все же уступил настойчивым просьбам девушки.

Случилось так, что разведчики были вынуждены завязать с фашистами огневой бой. Лена вместе с двумя партизанами попала к немцам в плен. Гитлеровцы во что бы то ни стало хотели добиться от пленных сведений о силе партизанского отряда и о месте его нахождения. Когда фашисты поняли, что им ничего не удастся вытянуть из партизан, они принялись за девушку, надеясь, что с ней-то им не придется долго возиться. Однако Лена упорно молчала. Тогда фашисты отрезали девушке руку. Рана стала нарывать. Началась гангрена. Когда жизнь девушки повисла на волоске, немцы позвали врача: девушку готовили к будущим допросам.

Понимая, что партизаны умрут, но не скажут ни слова, фашисты решили публично казнить их и объявили жителям соседних деревень о дне и часе казни. Этим фашисты думали запугать народ.

Лена рассказала, что терпеливо вынесла все мучения, смерти не боялась, беспокоилась только за своих родителей, которые не пережили бы того, что она в течение нескольких дней будет болтаться на виселице с табличкой на шее. Девушка знала, что фашисты действительно так поступали с партизанами, которых им удавалось захватить живыми.

На следующий день за ними пришли вооруженные гитлеровцы и повели их через всю деревню на виду у плачущих и причитающих женщин и детей.

И вдруг Лену как подтолкнуло: только сейчас нужно действовать, это единственный шанс на спасение. Если ее убьют при попытке к бегству, то что может быть лучше такой смерти?! По крайней мере, это избавит ее от унижения.

— Бежим! — шепнула она своим товарищам и кинулась в сторону.

Процессия как раз поравнялась со зданием заброшенной школы. Лена бросилась в сад учительницы. Пули свистели у нее над головой, но она не оборачивалась и все бежала и бежала…

Сердце готово было выпрыгнуть у нее из груди, за спиной слышался тяжелый топот солдатских сапог, но она ничего не замечала. Перелезла через несколько изгородей. Неожиданно перед ней оказалась какая-то яма. Лена упала в нее и потеряла сознание.

Очнулась только на рассвете. Она лежала на дне ямы, рука и бок страшно болели. Только с наступлением темноты Лена решилась покинуть укрытие. Она хорошо знала близлежащую местность. В десяти километрах отсюда протекала речка, там у Лены был знакомый паромщик. Лена решила двинуться туда, но не было сил идти. Перенесенное нервное потрясение, сильная боль, высокая температура, большая потеря крови… Девушка так обессилела, что последние километры проползла на четвереньках. Еще не рассвело, когда она постучалась в дверь домика паромщика. Оказалось, что утром сюда приезжали фашисты, они переправились на пароме на тот берег. Оставаться у паромщика ей нельзя было. Старый паромщик перевязал Лену, дал ей хлеба на дорогу, усадил в лодку и, осторожно гребя веслом, переправил на другой берег.

Выйдя на берег, Лена несколько часов бродила по лесу, потом, обессилев, упала. Сколько времени она пробыла без сознания, никто не знал. Подобрали Лену жители соседней деревни. Они случайно набрели на нее и унесли в деревню. Там Лену прятали до тех пор, пока Советская Армия не освободила село. Тогда-то девушку и перевезли в Киев, поместили в партизанский госпиталь.

В Киев пришла весна, и мы с завистью смотрели из окон на парк, росший вокруг госпиталя, на аллеи, тянувшиеся по берегу Днепра. Несмотря на приход весны, я с каждым днем все больше ощущала свое одиночество: мне сильно не хватало Пишты. По вечерам, когда мы обычно разговаривали, речь часто заходила о любви, о семьях и родных. Девушки знали по моим рассказам, кто такой Пишта. Габор — так звали одного из венгерских парней, навещавших нас, — часто расспрашивал меня о том, как выглядит мой Пишта, которого я так часто вспоминаю. Я начинала рисовать Пишту таким, каким я его видела во сне.

Однако не одна я говорила о любви. Габор все чаще и чаще доставал из кармана фотографии жены и сына и показывал их нам.

В последний раз Габор видел их в начале 1943 года, а в мае его зачислили в штрафную роту, которую бросили на Восточный фронт. Их рота оказалась недалеко от села Авраноское. Места там лесистые, глухие, поэтому немецкие и венгерские солдаты очень много говорили о партизанах и утешали себя тем, что, мол, тут полно гитлеровцев, которые скоро уничтожат всех партизан.

Пишта Габор решил перебежать к партизанам. Не успел он углубиться в лес метров на четыреста, как его сразу же задержали партизаны, которые, оказывается, следили за венгерской ротой. Когда партизаны спросили Габора, почему он ушел из подразделения, он ответил, что хочет перейти к партизанам. Ему сказали, что если это действительно так, тогда пусть он вернется в роту и там постарается уговорить других венгров перейти к партизанам.

Габор ушел, а на следующий день вернулся к партизанам с пятью венграми. Партизаны хорошо встретили их, но первое время не доверяли перебежчикам, так как были случаи, когда к ним переходили предатели, чтобы навести гитлеровцев на след партизан. Оружия венграм не дали, они должны были сами добыть его. В первое время их не оставляли без присмотра.

Партизанское подразделение, в которое они попали, входило в соединение Ковпака и выполняло задачи по подрыву железнодорожных линий и мостов. Помимо этого они занимались ведением разведки.

В конце октября гитлеровское командование решило провести крупную операцию по окружению и уничтожению отряда партизан. Оказавшись в кольце окружения, партизаны разбились на небольшие группы, которым предстояло самостоятельно вырваться из кольца. Дни и ночи шли они без дорог, по болотам, и всегда Габор был впереди, показывая пример выдержки и выносливости. Вот тогда-то партизаны и прониклись к нему полным доверием.

После нескольких дней марша на партизан неожиданно напали гитлеровцы. Группа распалась, и Габор остался среди болот один. Он шел по колено в воде, стараясь как можно дальше уйти от фашистов. Ему удалось добраться до ручья. Возможно, этот ручей и спас его. Силы покинули его, и если бы не холодная чистая вода, то, возможно, он никогда бы и не пришел в себя. Очнувшись, он взобрался на дерево и огляделся. Заметив тропку, он пошел по ней и вскоре услышал знакомый русский окрик:

— Стой!

Это были партизаны, которые очень обрадовались ему. С тех пор они стали брать его с собой на самые опасные дела. Он ходил и с минерами, и в рукопашные и всегда был впереди. Не один воинский эшелон пустили партизаны под откос.

В декабре эти районы освободила Советская Армия. Маленькая венгерская группа, состоявшая всего-навсего из восьми человек, попала в Овруч. Затем на телеге, в которую были запряжены быки, венгры направились на Украину. Пройдя километров сто, они перешли линию фронта и к Новому году уже оказались в штаб-квартире Ковпака. Выяснилось, что за это время они семь раз переходили, сами того не зная, линию фронта: вот как быстро наступала тогда Советская Армия.

В штабе Ковпака Габор встретился с бывшим дебреценским слесарем, теперь комиссаром одного из подразделений отряда Ковпака Йожефом Тотом, имевшим уже капитанское звание. Тот рассказал Габору о том, что в соединении Ковпака создается самостоятельное венгерское подразделение.

В Овруче Габор встретился и с самим Ковпаком. Они долго беседовали. Ковпак интересовался всем: и что скажет Габор о венгерских солдатах вообще, и как, по его мнению, встретит партизан венгерское население, если партизаны окажутся на их территории.

Ковпак лично навестил Габора и других раненых партизан из своего отряда в госпитале. Посидел в палатах, побеседовал. Мы, девушки, с уважением и восхищением смотрели на невысокого старика с бородой, вся грудь которого была увешана боевыми наградами.

Однажды вечером в госпитале появился мой старый знакомый Золтан Ваш, портфель которого был набит сигаретами, консервами и шоколадом. С ним мои тетушка и дядюшка прислали мне много вкусных вещей. Я очень обрадовалась подаркам, но еще больше — человеку, который приехал из Москвы.

Ваш сказал, что он приехал сюда для того, чтобы собрать вместе всех венгров партизан, так как заграничное бюро партии и Штаб партизанского движения Украины приняли совместное решение о создании партизанской школы, которая, вероятно, будет в Ровно. Мы с Пиштой Габором сразу же решили записаться в нее. На следующий день я попросила главврача выписать меня из госпиталя. Он внимательно осмотрел меня и ответил, что если я так прошу, то он может выписать меня.

До позднего вечера мы проговорили с Габором и решили, что, выписавшись из госпиталя, я схожу в Штаб партизанского движения Украины и сделаю все возможное для того, чтобы нас с ним направили в Ровно. Мою просьбу Золтан Ваш выполнил, и я только опасалась, что Габора могут не выписать из госпиталя, так как рана его еще не зажила.

На следующее утро я пошла на госпитальный склад, на котором было много английской, американской и канадской одежды. Все это союзники прислали сюда на основании заключенного договора об открытии второго фронта. Правда, с открытием второго фронта они явно не торопились, и все эти тряпки мы в шутку называли «второй фронт».

Здесь была одежда различного покроя и цвета.

«Что же мне выбрать? Какая сейчас мода? — думала я. — Что надеть на себя, чтобы не бросаться в глаза жителям разрушенного Киева?»

Я перебирала пальто, шерстяные юбки, пуловеры, сделанные из тонкой австрийской шерсти. К сожалению, выбрать можно было только один комплект одежды. В конце концов я остановилась на серой юбке, теплом сером пуловере и шерстяном пальто. Затем отобрала себе туфли на высоком каблуке. Одевшись, я пошла в госпитальную парикмахерскую и попросила постричь меня «под мальчика». Когда я после всего посмотрелась в зеркало, то не узнала себя: на меня смотрело стройное хрупкое существо. Я себе очень понравилась. Покрутившись немного перед зеркалом, я вышла на улицу и направилась в штаб.

В штабе, как и водится, жизнь била ключом. На улице перед зданием стояло множество машин и повозок, возле которых, ожидая чего-то, толпились партизаны.

В то время, несмотря на некоторое свертывание партизанского движения, в штабе было на удивление много работы: как-никак из лесов вышли несколько десятков тысяч партизан, которые должны были вернуться к мирной жизни. Партизанские соединения распускались. Часть партизан направлялась на учебу, другие возвращались к своим профессиям, третьи — а таких было довольно много — уходили в армию.

После многих лет боевой партизанской жизни сложился тип партизана: человек, который рвется в бой, как курильщик к табаку.

В штабе я встретила много знакомых партизан, и все они задавали мне один и тот же вопрос: куда теперь? Они с удивлением смотрели на меня и, поскольку я, видимо, неплохо выглядела, сразу же начинали ухаживать за мной. Откровенно говоря, я к этому не привыкла. Но, видимо, моя одежда, лицо, излучающее счастье, и весеннее настроение делали свое дело и притягивали взгляды мужчин.

Придя в отдел кадров, я поделилась своими намерениями. Мне сразу же приказали ехать в Ровно, а в отношении Пишты Габора сказали, что после выздоровления он должен лично зайти к ним. Я со всех ног помчалась в госпиталь. Там меня ожидала плохая новость: врач никак не хотел выписывать Пишту. Что же ему делать? Достать гражданскую одежду и самовольно сбежать из госпиталя? Вечером того же дня в госпиталь привезли моего знакомого партизана. Вещевой склад был уже закрыт, и одежда на ночь осталась у партизана. Он охотно отдал ее Габору. Рано утром мы с Табором через запасной ход сбежали из госпиталя и явились прямо в штаб.

Габор был еще так слаб, что мне пришлось чуть ли не тащить его на себе. Прошло целых два часа, прежде чем мы добрались до штаба.

Начальник отдела кадров, конечно, заметил, что Габор еще очень слаб, и потребовал у него документ, удостоверяющий, что его выписали из госпиталя. Разумеется, такого документа у Габора не было. Пришлось мне снова тащить Габора в госпиталь. Мы договорились, что, как только Габора выпишут, он сам приедет в Ровно. Из госпиталя я ушла уже одна.

Всю ночь я ехала в телячьем вагоне, набитом соломой. Было холодно, в щели вагона задувал ветер. Мое красивое пальто оказалось совсем не теплым. Когда я проснулась утром, то увидела, что вся моя одежда засыпана мелкой соломой и трухой.

В Ровно состав пришел в десять утра. Немного приведя себя в порядок на станции, я пошла разыскивать военную комендатуру. Долго я бродила по чистым улочкам города, пока два чеха не показали мне дорогу.

Партизанская комендатура располагалась на окраине города, в каком-то большом замке, перед которым был разбит старинный парк, а позади виднелись офицерские бараки, построенные гитлеровцами. Все бараки были обнесены колючей проволокой, а по углам забора поднимались сторожевые вышки. Все это свидетельствовало о том, что немцы в этих краях не чувствовали себя в безопасности. Во дворе замка находились различные хозяйственные постройки. Когда-то здесь держали лошадей, теперь же в конюшне хранили боеприпасы, у входа в нее стояли часовые. Чуть в стороне виднелся курятник. На двух столбах была натянута волейбольная сетка.

Было бы приятно отдохнуть в этом парке, понаблюдать за бегающими в траве цыплятами и утятами.

После обеда я вышла в парк. Мне никто не мешал, и снова мысли мои закрутились вокруг Пишты. Вдруг я обратила внимание на грузовик, который въезжал в замок. Машина остановилась, и из нее вылез остриженный наголо невысокий молодой человек с голубыми глазами на худом лице. Парень был вооружен автоматом. Его лицо, фигура показались мне очень знакомыми.

С улыбкой он подошел ко мне, молча обнял и поцеловал, а уж затем сказал:

— Теперь я вижу, что ты красива не только в партизанской одежде.

Разумеется, это был Пишта.

Мы бродили по парку несколько часов. О чем только мы не переговорили! Пишта интересовался всем, что случилось со мной с тех пор, как мы расстались.

— Представляешь, с кем я встретился в госпитале? Ни за что не отгадаешь. С Йошкой Йерне! Мы с ним целую неделю лежали в одной палате, укрывались одним одеялом во время эпидемии. Когда мне стало несколько лучше, я решил посмотреть, кто это лежит со мной рядом на нарах. А рядом лежал стриженый пожилой дядя с морщинистым лицом. Некоторое время мы молча рассматривали друг друга, а потом я его по-русски спросил: «Ты партизан?» «Да», — ответил он мне. «Из какого отряда?» — «Из «Червонного». «Я тоже, — продолжал я по-русски и, только приглядевшись к нему внимательнее, спросил его: — Йошка, ты ли это?» «Я», — ответил он по-венгерски. «Чего же ты сразу не сказал мне, что это ты?» — «А я тоже не сразу тебя узнал», — признался он.

Этот проклятый тиф так меняет человека, что и узнать-то трудно. Хорошо еще, что я тебя узнал, а то уж больно ты похожа на городскую девушку, — проговорил он улыбаясь, а сам все не сводил с меня глаз.

 

В Ровно

Ровно стал для меня городом приятных сюрпризов и счастья. Здесь я снова встретился с Евой, сюда один за другим приехали мои лучшие товарищи по Красногорску — Марци Сёни, Шандор Ихас Ковач и многие другие. Я даже не предполагал, что они, как и мы, тоже станут партизанами.

Несколько позже сюда приехали прямо из антифашистской школы Миклош Рекаи и Янош Маркович.

В городе, как и повсюду, были видны следы войны, особенно в районе железнодорожного вокзала, да и на улицах тоже. Ровно был узлом важных железных и шоссейных дорог. Еще несколько недель назад отсюда гитлеровцы направили на фронт большую часть своих резервов. Здесь, в Ровно, находилась резиденция гаулейтера Украины, кровавого палача Эриха Коха.

Загранбюро партии и Штаб партизанского движения Украины собрали в Ровно всех венгров, которые находились до этого в различных партизанских отрядах. Они прибывали в город небольшими группами одна за другой.

Из партизанского соединения дважды Героя Советского Союза генерал-майора Федорова прибыла группа Шандора Декана, все члены которой, за исключением одного товарища, после окончания Красногорской антифашистской школы ушли в партизаны. Вместе с ними в Ровно приехали Карой Прат, Лайош Шольт, Йожеф Фабри, Ференц Хидвеги и Йожеф Костолич. Группа эта увеличилась еще на одного человека: Золтан Тендаль дезертировал из хортистской армии и перешел на сторону партизан.

Из партизанского отряда, которым командовал польский полковник Становский, в Ровно приехали Янош Ёс Сабо, Мартон Сёни, Шандор Ихас Ковач (их возглавлял Дюла Рац). В этой же группе находились Дюла Уста и Шандор Хорват.

Вместе с группой Дюлы Раца в Ровно приехали доктор Иштван Геллен (врач из Будапешта) и доктор Иштван Ковач (адвокат). Эти товарищи служили в рабочей роте, откуда они дезертировали и перебежали к партизанам.

В партизанском отряде легендарного Ковпака воевал Иштван Габор, который был ранен и приехал в Ровно из киевского госпиталя.

Мы, выпускники Красногорской школы, очень радовались встрече, даже со смехом поговаривали о том, что теперь мы снова можем организовать хор, так как тут собрались лучшие наши певцы.

Командование поселило нас, венгров, в двухэтажной вилле неподалеку от замка. Кухня, канцелярия и склады размещались в замке.

После нелегкой боевой жизни нам казалось, что мы очутились в настоящем раю: отдыхай хоть весь день, гуляй по городу, разговаривай с друзьями.

Хорошо поужинав, мы вспоминали прошлое, рассказывали о том, кто как попал на фронт, а потом к советским партизанам. Особенно много приключений выпало на долю Иштвана Геллена и Иштвана Ковача.

Доктор Геллен в первый раз дезертировал из рабочей роты летом 1942 года и в Брянских лесах присоединился к отряду советских партизан, в котором уже действовала небольшая группа венгров.

Позже, когда гитлеровское командование провело ряд крупных операций против партизан, Геллен попал в плен к немцам, которые передали его венгерскому командованию.

Но в это время советские войска как раз предприняли наступление на венгерском участке фронта, и, воспользовавшись неразберихой при отступлении, Геллен сказал, что он посажен под арест за то, что отстал от своей части. Его направили в рабочую роту.

Доктор Геллен стал ждать удобного момента, чтобы снова дезертировать. Долго ждать ему не пришлось.

И снова ему помогло начавшееся наступление Советской Армии. В селе, где располагалась их рабочая рота, находилась гитлеровская артиллерия, поэтому роте было приказано чинить дороги и пути подъезда, а также оборудовать огневые позиции артиллерии.

Геллен и Ковач решили вечером сбежать из роты. Как решили, так и сделали. Они спрятались в доме украинца, с которым заранее договорились о том, что он спрячет их и сообщит об этом партизанам. Украинец спрятал дезертиров, а через два часа уже пришел с двумя партизанами. Геллен и его коллега очень обрадовались этому, хотя и не рассчитывали на столь быструю помощь.

Партизаны поздоровались с дезертирами, а затем увели их в дом, стоявший на околице. Дезертирам хотелось поскорее уйти из села, где было полно гитлеровских солдат и жандармов, которые могли в любой момент обнаружить их. Однако партизаны, судя по их поведению, нисколько не боялись гитлеровцев и чувствовали себя в селе как дома. А хозяева, к которым они пришли, сразу же начали печь и жарить, чтобы угостить партизан и их венгерских гостей.

Настроение поднялось настолько, что все даже запели.

Между тем бегство Геллена и Ковача было обнаружено, и жандармы начали разыскивать их. Однако партизан это нисколько не смутило. Когда обильный ужин подошел к концу, партизаны начали собираться в путь. Но тут они вспомнили, что им обязательно нужно достать пулемет, так как их пулемет сломался. Тут же было решено, что они, как только достанут пулемет, сразу же уйдут в лес.

Дезертиров от страха мгновенно прошиб пот. Но, к счастью, все обошлось благополучно: через полчаса они, улыбаясь, вернулись с пулеметом и заявили, что теперь можно и в отряд вернуться. Спустя некоторое время все четверо уже шагали по лесной тропке.

Так венгерские дезертиры попали в отряд к Дяде Пете, в котором насчитывалось несколько тысяч партизан. В отряде партизан приняли хорошо, но все же не без осторожности, хотя Геллен и рассказал о том, что он уже воевал в одном из партизанских отрядов. Партизаны же придерживались мнения, что человек, пришедший издалека, может сказать все, что захочет. Геллену и Ковачу пришлось выдержать испытательный срок. В течение шести недель им не давали оружия.

Группа, в которую они попали, тринадцать раз взрывала железнодорожную линию, идущую на Ковель. Все эти операции явились своеобразными докторскими диссертациями, после защиты которых им выдали по винтовке, а позже, как бы в поощрение, они получили по автомату и стали равноправными партизанами.

Когда же отряд Дяди Пети вышел на территорию, освобожденную частями Советской Армии, Иштвана Геллена направили в Ровно, поручив ему заняться снабжением города медикаментами. Геллен, конечно, обрадовался возможности приобщиться к медицине, но в душе его тянуло к партизанам. Все свое свободное время он проводил среди них, слушал их рассказы, мечтая о том времени, когда он вернется домой, в Венгрию, где, как ему казалось, тоже необходимо организовать и развернуть партизанское движение.

Нам, партизанам из отряда Наумова, было интересно услышать рассказ Шандора Декана.

А он рассказал вот что:

«Приехали мы в прифронтовое село, в котором расположился небольшой партизанский отряд.

Наш сопровождающий представил нас командиру отряда.

Так мы оказались в партизанском отряде, но еще по эту сторону фронта. Наши новые товарищи приняли нас по-дружески, они побеспокоились, чтобы мы ни в чем не нуждались.

На следующий день я, собрав весь свой запас русских слов, спросил у одного из партизан:

— А как мы перейдем через линию фронта?

— Очень просто. Сядем на телеги, запряженные волами, и переедем. Так мы и сюда попали с той стороны, — спокойно ответил нам партизан.

Мы недоуменно переглянулись, не поверив собственным ушам. На телегах с волами? Через линию фронта? Возможно ли такое?

Потом мы решили, что партизан просто-напросто подшутил над нами, а про себя подумали: «Не считайте, что мы такие желторотые и сразу же поверили вашим словам…»

Однако уже на следующий день мы убедились в том, что партизан и не собирался шутить. Во дворах действительно появились повозки, груженные боеприпасами, а в хлевах мычали волы.

Этот отряд привез на Большую землю больных и раненых и теперь собирался в обратный путь. Партизанская база находилась приблизительно в ста пятидесяти километрах за линией фронта, в тылу у гитлеровцев.

Через несколько дней мы тронулись в путь. Наш марш оказался совсем не таким, каким мы себе его представляли. Хлопали кнуты, скрипели повозки, медленно тащились волы. Так в пух и прах было развеяно мое представление о перелете линии фронта на самолетах, о прыжках с парашютом в тыл врага.

Мы двигались на запад по пустынной болотистой местности. Сплошной линии фронта здесь не было и в помине из-за непроходимой местности, во-первых, и из-за страха гитлеровцев перед партизанами, во-вторых. Огромные леса в тех местах контролировались партизанами, лишь кое-где имелись небольшие гитлеровские гарнизоны, охранявшие дороги или более или менее важные стратегические пункты. Располагались они, как правило, на опушках леса, так как углубляться в лес гитлеровцы не осмеливались. На это у фашистов не хватало сил уже в 1942 году, хотя Гитлер неоднократно приказывал им очистить эти места от партизан.

Несмотря на это, наш путь не был безопасным. Порой мы так близко проходили от опорных пунктов противника, что слышали их речь и игру на губной гармошке.

В такие моменты мы шли в полной тишине. Мы берегли боеприпасы, которые несли с собой. Однако двигались мы в постоянной готовности вступить с гитлеровцами в бой.

Через несколько дней пути мы оказались зажатыми между двумя огромными непроходимыми болотами, которые разделялись узенькой тропкой. По ней с трудом могла проехать повозка.

Слева и справа от тропки виднелись укрепления из бревен и земли. Сначала мы подумали, что это оставленные гитлеровцами бункеры, но вскоре поняли, что прибыли в конечную точку нашего пути, так сказать, к «воротам», которые вели на партизанскую базу.

В каждом дзоте стояло по противотанковой пушке и по пулемету. Нам навстречу вышли партизаны. Километрах в двадцати пяти отсюда располагалась и сама партизанская база.

Сразу же после прибытия на базу мы встретились с генерал-майором Федоровым, который как раз находился на совещании секретарей подпольных райкомов и командиров партизанских отрядов. Федорову сообщили о нашем прибытии, и он в перерыве совещания принял нас. Сначала он прочитал письмо, которое мы привезли ему из Москвы, а затем по очереди представил нас членам парткома и будущим нашим командирам. Мы сразу же поняли, что являемся очевидцами событий, которые надолго останутся в нашей памяти.

Федоров был в форме генерала Советской Армии; я же видел в нем не столько партизанского полководца, сколько крупного партийного работника.

Атмосфера была чем-то похожа на нашу подпольную.

Никогда не забуду, как товарищ Федоров сказал:

— Вы сражаетесь не только за свободу советского народа, но и за свободу собственного народа.

Я ответил Федорову, что каждый член нашей группы гордится тем, что принимает участие в этой борьбе.

Совещание продолжалось, а о нас позаботился командир разведчиков. Он пригласил нас к себе, щедро угостил, а уж потом познакомил с жизнью партизанской базы.

Партизанская база — это целый земляночный город со своими «улицами» и «площадями». Каждое подразделение располагалось в своем, специально отведенном для этого районе. Это были самые настоящие землянки, обшитые тесом, сверху перекрытые бревнами, на которые потом насыпался слой земли. Очень большое внимание обращалось на маскировку, чтобы противник с воздуха не мог заметить ничего подозрительного.

Наш командир провел нас по базе, все показал.

— Вот это — баня, вон там — госпиталь, а вон там, чуть подальше, — ружейная мастерская, левее ее — колбасный завод… — объяснял он, широко улыбаясь.

Во всем городке царили военный порядок и чистота. В районе каждого подразделения висела стенная газета, из которой можно было узнать о жизни подразделения или прочесть последнюю сводку об успешных боях Советской Армии.

Ветераны-партизаны рассказали, что эта партизанская база была одной из первых. Появилась она вскоре после начала войны. Позже возникли и другие базы, но одни из них прекратили свое существование, другие слились вместе, третьи были захвачены гитлеровцами. Однако эту базу фашистам так никогда и не удалось обнаружить, хотя гитлеровские самолеты очень часто кружили над ней. Густой лес строго хранил партизанскую тайну, не выдавали ее ни болота, ни партизаны, с которыми мы встречались. Со временем база еще больше расширилась и превратилась в центр партизанского движения на Черниговщине.

В этом своеобразном миниатюрном советском государстве функционировали партийные и комсомольские организации, регулярно проводились партийные собрания, на которых обсуждались все актуальные вопросы.

Вечером нас ожидал приятный сюрприз. Наши новые друзья — партизаны дали в нашу честь концерт самодеятельности, в программе которого были и песни, и танцы, и музыкальные номера. Раздольные русские песни сменялись певучими и мелодичными украинскими. Мы так расчувствовались, что сразу же вспомнили свой дом, семьи и невольно подумали о том, придется ли нам спеть свои песни в кругу родных и близких.

Партизаны настоятельно просили нас спеть им что-нибудь. Карчи Прат запел свою любимую песню «Журавли». Мы, как могли, подпевали ему. Партизаны внимательно слушали нас, а потом долго аплодировали. И только комиссар заметил, что, по его мнению, эта песня больше похожа на эстрадную, чем на народную, и хорошо, если бы мы спели что-нибудь по-настоящему народное.

Мы смутились и спели несколько народных песен, чтобы исправить впечатление.

Через неделю мы уже познакомились с незамирающей ни на минуту многогранной жизнью партизанской базы. Каждый день одна или несколько бригад отправлялись с базы на выполнение очередного боевого задания, с которого возвращались обычно спустя несколько недель. Оказавшись на отдыхе, партизаны чинили и чистили свое оружие, снаряжение и готовились к новым боям. Мы там научились владеть различными видами партизанского оружия.

А вскоре наша бригада получила первое боевое задание — подорвать железнодорожную линию. И для нас началась обычная партизанская жизнь».

 

Медовый месяц

Однажды вечером, когда мы с Пиштой гуляли в парке, он неожиданно спросил меня:

— А что ты ответишь, если я попрошу тебя стать моей женой?

Я с удивлением уставилась на него. За время нашего знакомства мы действительно стали друзьями, постоянно старались быть вместе, и товарищи считали нас мужем и женой.

И все-таки, несмотря на это, предложение Пишты было для меня неожиданным, потому что я никак не могла поверить, что кто-то может по-настоящему полюбить меня, поскольку красивой я себя никогда не считала. Так я и сказала Пиште. Несколько дней подряд мы говорили с ним об этом, много спорили и наконец решили доложить командованию партизанской школы о своем решении пожениться.

Начальник школы воспринял наше заявление без особой радости.

— Сегодня свадьба, завтра у вас дети пойдут, а послезавтра в партизанской школе нужно будет открывать детские ясли, — сердито сказал он.

Однако мы упорно настаивали на своем и попросили его выделить для нас отдельную комнату.

— Вон стоят немецкие бараки, — не очень любезно бросил нам командир, — наведите в одном из них чистоту и живите!

В тот же день мы в Пиштой осмотрели бараки и выбрали себе один, где до этого находились двухместные офицерские квартиры. После отступления гитлеровцев в этих бараках никто не жил, словно все боялись или брезговали жить в них. В каждом помещении было по колено грязи, мусора, хлама, валялись пустые бутылки и консервные банки. Выпросив на кухне ведро и тряпки, мы вскипятили воду и устроили большую уборку.

Пишта все хотел сделать сам: носил воду, мыл пол и протирал окна. К вечеру того же дня облюбованная нами комната сверкала чистотой, а мы, уставшие, но счастливые, пошли в город, держась за руки, чтобы достать там конную повозку для переезда. Мы, венгры (нас было десять человек), жили в одной большой комнате, где наши с Пиштой железные койки стояли в углу одна возле другой.

Однако достать повозку нам не удалось, и переселение пришлось перенести на следующий день. Вечером над городом послышался знакомый рокот немецких бомбардировщиков. На землю посыпались бомбы, и наше двухэтажное здание задрожало как осиновый лист. Мы даже боялись, как бы оно не рассыпалось от взрывной волны. И вдруг поблизости раздался страшный взрыв, взрывной волной нас обоих сбросило с кроватей на пол. В вылетевшие окна виднелось кровавое зарево. Мы выскочили во двор и увидели, что вокруг замка, в котором размещался штаб, творится что-то страшное. Мы бегом помчались туда. Горели бараки за складами, да так горели, что тушить их уже не было необходимости. Все силы были брошены на гашение пожара в самом замке, куда тоже попала бомба. С жалостью и обидой смотрели мы, как горит облюбованный нами барак.

Так и пришлось нам остаться в двухэтажном здании вместе с друзьями. Ребята, правда, пожалели нас и освободили для нас маленькую комнатушку на первом этаже.

И хорошо, что мы остались со своими соотечественниками, потому что там, где есть венгры, есть и венгерская кухня. Оказалось, что в каждом венгерском мужчине спит до поры до времени искусник повар. Золи Тендаль до войны работал официантом, а во время войны стал заправским солдатским поваром. Он и здесь тотчас же занялся кухонными делами. Помогали ему все с охотой. Йошка Фабри, Пишта Ковач, Ерлеи и Якубович вызвались помочь ему готовить. В нашем меню были многие национальные блюда — от паприкаша из цыпленка до булочек с маком. Общую столовую мы навещали только из уважения к порядку.

В школе были созданы особые бригады для заготовки продуктов. Рано утром они отправлялись на рынок, где покупали продукты у женщин, приехавших из провинции. Для того, чтобы готовить по-венгерски, нужны деньги, и притом немалые. Поэтому мы скоро продали все лишние вещи, которые у нас имелись. А поскольку мы получили новое обмундирование, то в первую очередь продали свои полушубки.

Дюла Рац был недоволен нашей распродажей, но другого выхода у нас не было.

Для нашей свадьбы тоже нужны были деньги, поэтому Пишта продал свою семейную реликвию — карманные часы, а я — шерстяную юбку. По общему решению Якубович продал лошадь.

Нас часто навещал Золтан Ваш, который постоянно ездил из Москвы то в Киев, то на фронт. Ему было поручено подобрать венгров для партизанской школы.

— Нам нужно спешить! Советская Армия приближается к границам Венгрии, и скоро нам негде будет партизанить! — говорил Ваш.

Он сказал нам, что в ближайшее время сюда приедут несколько сот венгров из лагерей военнопленных, которые изъявили желание стать партизанами.

Ваш охотно остался у нас обедать. Он обожал венгерскую кухню.

Противник стал чаще и активнее бомбить Ровно. Военный комендант города приказал на ночь покидать город. Как только темнело, гитлеровские бомбардировщики волна за волной появлялись над городом и бомбили его. Скоро некоторые районы превратились в сплошные развалины. Партизанское командование распорядилось переселить нашу школу в одно из сел неподалеку от города. Вскоре мы все переехали туда.

Дома в селе были разбросаны по склонам холмов. Большие богатые дома стояли у подножия холмов, окруженные садами и огородами. Домишки победнее тесно лепились друг к другу, образуя несколько улиц. Сбоку от большой площади в центре села протекал ручей, вдоль которого росли развесистые ивы. На другом конце площади стоял длинный сарай, который мы быстро переоборудовали под склад.

Мы, венгры, расположились в холмистой части села, так как нас очень привлекали сады с фруктовыми деревьями, где мы себя чувствовали почти как дома, да и пейзаж там был очень похож на наш задунайский. Штаб школы разместился возле волейбольной площадки. На ней же развернули в палатках полевую кухню, а рядом поставили столы и скамьи.

Возле каждого дома имелись просторные сараи. Мы убрали их, застлали соломой спальные места, а перед ними поставили столы и скамейки. Чуть повыше сараев, в домике на склоне холма, поселился Дюла Рац. Оттуда хорошо просматривалось расположение школы. Командиром нашей роты стал Золтан Ерлеи. Мы с Пиштой обратились к нему с просьбой выделить нам какое-нибудь жилье, где мы могли бы быть вместе. Разрешение мы получили, по жилье нужно было искать самим. Обошли почти все домики, стоявшие вдоль ручья, и наконец остановили свой выбор на длинном доме, за которым раскинулся великолепный сад с фруктовыми деревьями и цветником. Под окнами рос жасмин, щедро расточая свой аромат. Хотя во дворе сердито лаяла черная лохматая собака, мы все же решили поселиться в этом доме. Одну из комнат почти полностью занимала громадная русская печь, на которой вполне могли спать два, а то и три человека. На ней спали хозяева. Отсюда дверь вела в нашу комнату, где стояли две кровати с уложенными чуть ли не до самого потолка перинами и подушками, накрытыми вышитыми покрывалами и накидками. Со стен на нас смотрели многочисленные иконы, обвешанные накрахмаленными рушниками, искусно вышитыми руками украинских женщин. Посреди комнаты стоял стол, накрытый белоснежной скатертью, на которой красовался букет великолепных роз. Правда, в доме уже жил партизан радист, которому нравился не столько сам дом, сколько жирные щи, которые превосходно варила хозяйка. И варила она их столько, что могла накормить всех. Наше вселение отнюдь не было мирным, но мы твердо стояли на своем, и радисту пришлось согласиться.

Обучал венгерскую роту лейтенант — молодой красивый блондин, который прибыл из какой-то войсковой части. Он был хорошим строевиком и начал обучать нас ходьбе строевым шагом и отдаче чести. Излишне говорить, что нашим ребятам это пришлось не по вкусу, так как они не собирались заниматься бессмысленной муштрой. В конце концов командование школы тоже пришло к выводу, что нам такая подготовка ни к чему.

Рано утром мы шли к ручью умываться и купаться, а потом я вместе с сельскими женщинами стирала в нем белье.

По вечерам мы с Пиштой подолгу гуляли по холмам, собирали васильки и дикие маки, наслаждались солнцем, молодостью и были бесконечно счастливы.

Однако скоро начались и беды. Как-то ночью местные националисты подожгли наш склад с боеприпасами. Хорошо еще, что он был почти пустым. Потом мы заметили, что к нашему хозяину стали приходить какие-то таинственные личности, с которыми он встречался обычно в саду. Мы заподозрили его в том, что он является националистом, а точнее — их руководителем. Однако мы на хозяина почти не обращали внимания, так как у нас продолжался медовый месяц, а под нашими окошками цвел опьяняющий жасмин.

Однажды под вечер во время прогулки мы вдруг услышали венгерскую речь и вскоре увидели на дороге колонну венгерских солдат, в которой было не менее ста человек. Во главе колонны шел толстый низенький офицер лет сорока. Это прибыла первая группа венгерских антифашистов, возглавляемая Золтаном Вашем.

Мы, ветераны-партизаны, почти все носили советскую военную форму, а солдаты из вновь прибывшей группы были одеты в военную форму венгерской армии. Непонятно было только то, где они достали так много нового венгерского обмундирования.

Объяснил нам это опытный революционер и интернационалист майор Советской Армии Рудольф Гарашин, который по поручению загранбюро нашей партии объезжал лагеря для военнопленных с целью подобрать людей для нашей школы.

Отобрав венгров добровольцев для партизанской школы, он увидел, что вид у них очень плохой, поскольку все они одеты в старое изорванное обмундирование. Гарашин решил, что вести их в таком виде в партизанскую школу просто неудобно. Но имевшееся на складе обмундирование было и того хуже. Тогда он начал искать его в самих лагерях и нашел. Здесь было много венгерских офицеров, унтер-офицеров и даже солдат из штабов, которые имели совсем новое обмундирование. Их выстроили на плацу лагеря, а напротив построили тех, кто изъявил желание учиться в партизанской школе. Гарашин прошелся вдоль строя, хитроватым взглядом окинул тех и других, а потом громко приказал:

— Раздеться!

Пленные с изумлением посмотрели на русского майора, вернее, на венгра в русской форме, не понимая, чего он от них хочет.

— Раздеться! Разве я не ясно приказал?! — грозно повторил он.

Пленные начали раздеваться.

— Поменяться местами! А теперь быстро одеться! — громко приказал Гарашин.

Так произошло переодевание.

Среди вновь прибывших люди были самые разные. Одни решили пойти в партизаны потому, что ненавидели гитлеровцев; они были патриотами своей родины и хотели сражаться за освобождение Венгрии. Были здесь и такие, кто рвался получить в пользование земельный участок в двадцать пять хольдов, который полагался в новой демократической Венгрии тем, кто с оружием в руках сражался за освобождение страны.

Однако все они, независимо от причины, побудившей их пойти в партизаны, были откровенны, честны и готовы к любым трудностям.

Вечером к нам пришел незнакомый мужчина в советской военной форме. На вид ему можно было дать лет пятьдесят.

— Спорим, что это врач, — сказал Пишта.

Незнакомец подошел к нам и по-русски поздоровался, мы ответили ему по-венгерски. Тогда и он заговорил по-венгерски.

— Я Шандор Ногради, представитель заграничного бюро нашей партии, — сказал он нам.

Все мы очень обрадовались ему, так как сразу же после его слов почувствовали, что мы не одиноки, что среди нас находится официальный представитель, который позаботится о нас в случае необходимости.

Затем товарищ Ногради выступил перед нами с докладом, в котором много говорил о демократии, о единстве народа, о свободе и разделе господской земли. Мы, готовясь к новой жизни, внимательно слушали его, веря каждому его слову. Лишь у некоторых офицеров запаса возник вопрос, который они и задали Ногради:

— Правда ли, что речь идет о действительных демократических свободах? Не получится ли так, что после освобождения страны о них попросту забудут?

— Вопрос этот серьезный, и мы относимся к нему серьезно. Борьба за социализм на этом не закончится, а будет продолжена, — спокойно ответил Ногради.

Затем произошло распределение на взводы, командирами которых стали Марци Сёни, Дюла Уста и Пишта. Я, разумеется, попала во взвод Пишты.

Вскоре прибыли преподаватели, начались регулярные занятия. Особенно нам нравились занятия по подрывному делу. Мы выходили на шоссе или на железную дорогу, где устанавливали различного типа мины.

Мы закапывали учебную мину под полотно дороги, а бикфордов шнур или провод электровзрывателя выводили подальше в поле или в лес, где к его концам присоединяли стограммовую толовую шашку, детонировавшую в тот момент, когда машина проезжала по минированному месту. Происходил негромкий взрыв, услышав который водитель останавливал машину, выходил из нее и проверял колеса, чтобы удостовериться, не лопнул ли баллон. Убедившись в том, что у него все в порядке, он недоуменно качал головой и снова садился за баранку.

За время занятий мы научились устанавливать почти сто различных типов мин, в том числе мины и с часовым механизмом, и механические. Хорошую конструкцию имели магнитные мины и мины с часовым механизмом, которые можно было устанавливать непосредственно под паровозом или под машиной.

Особенно нравились нам работы с подрывными механизмами с помощью обычного пенькового фитиля, который горит медленно, со скоростью один сантиметр в минуту, в то время как бикфордов шнур горит быстрее — сантиметр в секунду. Усвоив это, мы по обыкновению прикрепляли к десятисантиметровому куску бикфордова шнура пять сантиметров пенькового фитиля и поджигали, зная наверняка, что взрыв произойдет через пять минут десять секунд, а этого времени нам было вполне достаточно, чтобы укрыться в безопасном месте.

Мики Рекаи, любивший пошутить в любой обстановке, вставляя фитиль в мину, обычно, когда у него было хорошее настроение или когда мы особенно чему-нибудь радовались, подавал нам такую команду:

— Ребята, тройной пеньковый фитиль, фитиль, фитиль!

Позже мы научились взрывать мины по радиосигналу. Обычно к такому способу прибегали тогда, когда речь шла о взрыве важного моста, железнодорожной линии или крупного военного склада. Для выполнения такого ответственного задания, как правило, подбирался отчаянно смелый парень, иногда двое. Их сбрасывали с парашютом в районе объекта, где они после нескольких дней, а то и недель упорной и опасной работы устанавливали мины в нужном месте. Часто это была даже не мина, а определенное количество взрывчатки, где-то в стороне от которой устанавливалось взрывное устройство. Оно и срабатывало при получении определенного радиосигнала. Как только мина или взрывчатка были установлены, минер скрывался или возвращался в свой отряд, где ждал приказа на подрыв объекта. Иногда такой приказ поступал лишь спустя несколько месяцев.

В партизанской школе мы познакомились с одним румыном партизаном, которому пришлось пережить прямо-таки невероятные приключения.

В ходе успешного наступления частей Советской Армии разведывательной авиации удалось засечь на одной железнодорожной станции, в десяти километрах от линии фронта, несколько гитлеровских эшелонов, которые вот-вот должны были отправиться в глубокий тыл.

Тогда в Штабе партизанского движения Украины было принято срочное решение — выбросить вблизи станции с парашютом партизана с пятьюдесятью килограммами взрывчатки. Подрывнику было приказано в нескольких местах заминировать железную дорогу.

Фашистский истребитель, оказавшийся в это время как раз над тем районом, заметил советский самолет и атаковал его. Несмотря на это, партизан выпрыгнул с парашютом. Вся беда состояла в том, что самолет летел уже на высоте не четырехсот метров, как планировалось, а тысячи четырехсот.

Увидев раскрытый купол парашюта, фашист обстрелял нашего летчика из пулемета.

Однако партизан не растерялся и открыл по самолету огонь из автомата. Истребитель загорелся, и фашистскому летчику волей-неволей пришлось покинуть горящую машину, тоже выбросившись с парашютом.

Дальше события развивались так: оба парашютиста спускались на землю, разделенные какой-нибудь сотней метров. Партизану удалось-таки срезать гитлеровского пилота автоматной очередью, и тот опустился на землю уже мертвым.

Все это произошло километрах в восьми от железнодорожной станции, над большим лесом. Партизан под покровом ночи подорвал полотно в нескольких местах, а сам благополучно скрылся. На следующее утро эти места уже были заняты советскими войсками.

Пока мы находились в Обарове, Золтан Ваш несколько раз навещал нас там.

Однажды он прилетел на самолете, прозванном «кукурузником». Самолет приземлился прямо на центральной площади села. Это вызвало в селе сенсацию и здорово укрепило наш авторитет. Мы быстро разогнали гусей с площади, где они паслись, поскольку площадь заросла густой травой, и стали ждать, пока самолет сядет. Выйдя из самолета, Ваш как-то растерянно осмотрелся: оказалось, что при посадке он потерял очки. Мы все бросились их искать. Облазили все закутки, но очков так и не нашли. Золтан Ваш очень расстроился, ведь без очков он почти ничего не видел. С тех пор у нас даже родилась поговорка: «…так же трудно, как найти очки, упавшие с самолета».

Однако не этот перелет оказался для Ваша самым опасным. В другой раз он поехал к нам в открытом джипе. По дороге навстречу шел грузовик с партизанами. Увидев их, Ваш закричал, чтобы они остановились, но те не услышали его. Тогда Ваш выхватил пистолет и выстрелил в воздух. Выстрел партизаны услышали, но, поскольку в ту пору там нередко разбойничали банды националистов, они по ошибке решили, что их как раз и обстреляли бандиты. Партизаны открыли огонь по джипу. К счастью, недоразумение быстро выяснилось и никто не пострадал. Для Ваша же это было, как он сам говорил, настоящим боевым крещением.

Во время одного из своих приездов Золтан Ваш позвал нас с Пиштой в комнату Ногради и официальным тоном перешел к сути дела.

— Кончайте с вашей дружбой раз и навсегда! — строго проговорил он. — Если я приеду еще раз и увижу вас вместе, то я немедленно отошлю Еву в Москву, а тебя, Декан, обратно в лагерь для военнопленных!

Услышав такое, мы оцепенели. Я посмотрела на Пишту и заметила, что он весь кипит от возмущения.

«Интересно, кому в голову пришла такая идея?» — подумала я.

— Что же нам теперь делать? — спросила я Пишту со слезами на глазах. Я была возмущена до глубины души. Это решение казалось мне таким несправедливым. Вот что мы заслужили после всего перенесенного нами! А ведь сам Ваш говорил, что генерал Наумов был очень доволен Пиштой и даже представил его к награде.

Пишта молчал, что-то обдумывая про себя, а затем сказал:

— Я поговорю с Золтаном Вашем с глазу на глаз. Если же он и тогда не изменит своего решения, мы бросим партизанскую школу и немедленно уйдем на фронт с любой советской воинской частью!

Когда Золтан Ваш уезжал, мы подошли к нему и попросили взять нас с собой в город. Ваш не возражал. Не доехав до города, мы попросили его остановить машину, чтобы спокойно поговорить с ним по душам.

Пишта тихо, но решительно заявил Вашу, что наши отношения отнюдь не таковы, чтобы их можно было прекратить по приказу.

Однако Золтан Ваш оставался при своем мнении. Пишта разгорячился и стал говорить не выбирая слов. Ваш начал сдаваться, так как понял, что разлучить нас ему будет не так-то легко. Он попытался сменить тактику, чтобы успокоить Пишту. Так мы в тот раз и расстались, ни до чего не договорившись.

Наше спокойствие было нарушено. Пишта считал, что нам следует уйти из партизанской школы и вступить в советскую воинскую часть, идущую на фронт. Но для этого нам нужно было прежде всего попасть в Киев, в Штаб партизанского движения Украины.

В нашей школе было много радистов-венгров. Я лично занималась с Имре Сенеши и Золтаном Тендалем, учила их работать на ключе. Однако это были холостые тренировки, так как батарей питания на наших рациях не было.

Тогда я подала товарищу Ногради мысль съездить в Киев за батареями. Он согласился. Одна довезти батареи я не могла, так как они очень тяжелые, поэтому поехать вместе со мной было приказано Пиште.

Поезда тогда ходили еще нерегулярно и медленно, и мы решили ехать на машине. В войну как-то само собой установился такой обычай: военные машины, независимо от того, были ли это грузовики или легковые, подбирали на дороге голосующих военных и гражданских. На перекрестках дорог стояли военные регулировщики, управлявшие всем движением. Правда, иногда приходилось ждать по полдня, пока для тебя найдется местечко в машине, ведь они почти всегда были переполнены, а водители гораздо охотнее брали гражданских пассажиров, у которых в руках была бутылка самогона.

Наша поездка началась неудачно. В Ровно нас никак не хотел брать шофер попутного грузовика, но регулировщица, решившая помочь нам, настояла на своем, тем более что мы, пока она разговаривала с водителем, уже забрались в кузов. Шофер поехал, но вскоре свернул в какую-то боковую улочку и, остановившись, сказал, чтобы мы вылезали, потому что дальше он не поедет. Мы понимали, что это неправда, так как регулировщица видела его путевой лист, и, не обращая на него внимания, не только не слезли, но и улеглись в кузове спать. Водитель, убедившись в том, что имеет дело с опытными пассажирами, от которых невозможно отделаться таким простым способом, сел в кабину и поехал дальше.

Приехав в Житомир, мы решили немного задержаться там, чтобы посмотреть город, тем более что военные коменданты в любом населенном пункте не отказывали партизанам в ночлеге.

От Житомира до Винницы мы добрались легко. В Виннице переночевали на чердаке какого-то дома. Город был буквально наводнен солдатами, и лучшего места мы все равно не нашли бы.

Утром мы с Пиштой пошли на рынок, где, продав одну сорочку, позавтракали, после чего отправились на шоссе. Желающих уехать было на удивление много. Наконец регулировщик остановил машину, которая шла в нужном нам направлении, посадил нас в нее, но и этот шофер ни за что не хотел нас везти. Мы сели в кузов, однако шофер упрямо заявил, что не тронется с места, пока мы не слезем. Поскольку кроме нас в кузове было полно людей — все они спешили куда-то и потому, естественно, были недовольны нами, — нам пришлось сойти.

Мы пошли пешком и вдруг увидели военный джип, мчавшийся на большой скорости. Рядом с шофером сидел генерал, а заднее сиденье было свободным. Я подняла руку, и машина остановилась. Я попросила генерала взять нас. Откровенно говоря, я ожидала отказа, но генерал кивком предложил нам сесть.

Добравшись до Киева, мы первым делом пошли в Штаб партизанского движения Украины. Едва мы вошли в здание штаба, как какая-то женщина бросилась мне на шею. Оказалось, что это главврач из отряда генерала Наумова. Она сказала мне, что очень скоро в Венгрию направляется группа партизан, и спросила, не хотим ли и мы поехать с этой группой. Еще бы нам было не хотеть!

Главврач схватила нас с Пиштой за руки и потащила в отдел кадров, где попросила записать обоих в ее группу. Мы тепло простились с ней. Она сказала, что очень скоро нас известят об отправлении.

В Киеве мы провели несколько дней. Получили батареи питания для раций и поездом вернулись в Ровно. Доложив о своем возвращении Ногради, мы ни словом не обмолвились о том, что уже записались в группу, которую скоро направят в Венгрию.

Дни шли за днями, а вызова нам не присылали. Вскоре к нам в школу приехала военная делегация, которая должна была вручить партизанам правительственные награды. Вместе с делегацией приехал и Матиас Ракоши, который до этого побывал в Киеве, где он обсуждал с генералом Строкачом вопрос о создании группы венгерских парашютистов. Там же было решено, что мы с Пиштой с первой советской группой, готовящейся к выброске в Венгрию, не поедем.