В своей квартире на улице Сен-Пэр Виктор Дельо снова наконец облачился в выцветший домашний ха­лат и тапочки. Он сидел с полузакрытыми глазами, за­прокинув голову на спинку старого кресла. Беседа с юной помощницей Даниель, казалось, почти не занима­ла его. Как обычно по вечерам, кабинет освещала толь­ко лампа под абажуром, стоящая на письменном столе.

—       Вы, наверно, очень устали, мэтр? День был тя­желый. Может быть, мне лучше уйти?

—       Нет, внучка, — ответил адвокат, не открывая глаз. — Побудьте еще немного — после судебной лихо­радки ваше присутствие успокаивает меня. К тому же сейчас мне было бы немного одиноко без вас.

—     Если бы вы знали, мэтр, как вы были великолеп­ны! Вы не просто спасли Жака, вы вернули ему челове­ческое достоинство. Вместо зверя все увидели в нем ра­нимое, глубоко чувствующее создание.

—      Ну что же, тем лучше! Вас, по крайней мере, моя речь не разочаровала. Я почувствовал, что другим она не слишком понравилась, начиная с моего клиента. Он, мне кажется, предпочел бы быть осужденным за пре­ступление, которого не совершал, чем узнать об измене жены.

—       Если бы вы видели, мэтр, с каким вниманием весь зал слушал вас почти три часа! Все ловили каждое ваше слово. Вы выступали не просто как защитник, вы воплощали собой правосудие во всех его ипостасях: вы были поочередно и полицейским, и следователем, и про­курором, и защитником, и обвинителем в одном лице.

—     Ну да. Или одним во всех лицах.

—    А что будет дальше, мэтр?

—       Дальше все просто, внучка. Настоящий убийца, взятый под стражу после моей речи прямо в зале суда, пойдет, конечно, на гильотину — и многоуважаемый Бертье будет удовлетворен. Ему лишь бы высшая мера, а кому — Жаку или Анри — неважно.

—    А жена убийцы?

—       Красавица Филис? За нее не беспокойтесь. Она сейчас где-нибудь в ночном клубе на Бродвее пьет, при­чем сама не знает — с горя или от радости. Оттого, что потеряла богатого любовника, или оттого, что освободи­лась от презираемого мужа.

—     А почему Жака не освободили сразу? Он ведь так настрадался. Неужели его оставят на ночь в тюрьме?

—     Дитя мое, Фемида — очень обидчивая старая да­ма. Ей не понравилось, что какой-то слепой водил ее за нос и выставил на посмешище. Но не волнуйтесь, дня через три Жак Вотье вернется к жене.

—      Вернется к жене? Надеюсь, он не станет с ней жить...

—     Придется, внучка. Что он без нее? К тому же он умный парень и уже, наверно, понял, что мимолетное увлечение Соланж — ничто в сравнении с той предан­ностью, с которой она относилась к нему с детства. Я не могу их себе представить одного без другого.

—     Это было бы чудовищно! — пылко возразила Да­ниель. — Холодная, эгоистичная женщина недостойна любви этого замечательного человека. Нет, это было бы действительно чудовищно!

Дельо посмотрел на нее с удивлением:

—    Что с вами, милочка?

Она покраснела в сильном смущении, попыталась улыбнуться.

—     Да нет, ничего... просто разволновалась от вашей речи. А вы, мэтр? Что вы теперь будете делать?

—      Я? Так же как и вы, дорогая Даниель, попытаюсь хорошо выспаться и надеюсь, что мне не будут сниться слепоглухонемые, американские сенаторы, члены брат­ства Святого Гавриила, судебно-медицинские эксперты и танцовщицы с Бродвея.

—    Спокойной ночи, мэтр.

Уже на пороге девушка, поколебавшись, спро­сила:

—    Простите, мэтр, прежде чем уйти, мне хотелось бы спросить вас еще об одной вещи, которая меня занима­ет.

—    Давайте.

—      Дело вот в чем. Я очень хорошо поняла мотив преступления и то, как оно было совершено, вы очень ясно изложили это суду. Только никак не могу понять, как вам удалось раскрыть тайну этого зеленого шар­фа, выброшенного в море Вотье. Ведь только он один знал, что этот шарф был в каюте. А деталь эта едва ли не самая важная. Ведь если бы Вотье не нашел рядом с трупом этот шарф, пахнущий духами Соланж и так хорошо ему знакомый, у него не было бы доказатель­ства, подтверждавшего виновность жены. Он просто по­думал бы, что кто-то другой, незнакомый ему, убил

Джона Белла. В таком случае ему было бы совершенно незачем брать на себя это преступление. И тогда не было бы громкого дела Вотье, было бы просто дело об убийстве американца неким преступником, и шеф адво­катов не назначил бы вас защитником...

—     Вы тысячу раз правы, внучка, все было бы имен­но так, не будь этого пресловутого шарфа. Как я доду­мался до этого? Очень просто. Это была почти детская задачка. Вы помните, что моя первая встреча с Соланж Вотье произошла после ее телефонного звонка, утром в центральной аллее розария сада Багатель?

—     Да, конечно, мэтр.

—        Вы догадываетесь, конечно, что, несмотря на свою близорукость, я постарался во время этого перво­го разговора разглядеть молодую женщину с головы до ног. Мне особенно запомнились две вещи: какие-то осо­бенные духи и серый шелковый шарф на шее у Соланж. Я сразу заметил, что именно от этого шарфа исходил запах духов, и мне непроизвольно пришли на память строчки из романа «Одинокий», который прочел как раз накануне. В них автор, то есть Вотье, так описывал же­ну своего героя: «Она часто носила на шее зеленый шел­ковый шарф, сильно надушенный. В этом проявлялась ее нежность к мужу, который любил зеленый цвет, хотя никогда его не видел. Вдыхая исходивший от шарфа аромат духов, он думал о зелени, которую представлял себе по-своему». Я тотчас соотнес чету Вотье с героями романа и заключил, что автору, должно быть, тоже нравился надушенный шарф жены. Потом я подумал о другом и не стал делиться этими личными наблюдения­ми с собеседницей, которой мне надо было задать мно­жество гораздо более важных вопросов.

Через три дня в этом самом кабинете у меня была вторая встреча с Соланж Вотье. Как только она вошла, я сразу почувствовал запах тех же духов и увидел на ней тот же самый серый шелковый шарф. Подумал тог­да, что Соланж Вотье либо очень любит этот серый шарф, либо носит его в подражание героине романа, чтобы доставить удовольствие мужу. Но почему тогда шарф серый, а не зеленый? Движимый скорее любопыт­ством, чем профессиональными соображениями, я ска­зал ей, что мне нравятся ее духи. Она меланхолично заметила, что ее мужу они нравятся тоже. Зная, какую роль играет обоняние в жизни слепоглухонемого, я сде­лал вывод, и на этот раз тоже только для себя самого, что Вотье не мог обходиться без этого запаха, по нему он ощущал присутствие своей жены рядом. Поэтому без колебаний спросил у нее: «Ваш муж знал, что шарф — серого цвета?» Она простодушно ответила: «Нет, муж, к счастью, всегда считал его зеленым. Сама не знаю почему, но он обожает зеленый цвет. В вообра­жении он связывает его с ощущением свежести».

Видя, что я заинтригован, она добавила: «У этого шарфа своя история. Я очень долго носила такой же шелковый шарф, но только зеленый, который Жак ку­пил мне в Америке. Он очень дорожил им, во всяком случае больше, чем я. Ему нравилось, что шарф всегда на мне, он любил его трогать, с наслаждением мял... К несчастью, вскоре после того, как «Грасс» вышел из порта в Нью-Йорке, я обнаружила, что потеряла его. Я была уверена, что он был на мне, когда мы садились на теплоход, поэтому долго и безуспешно его искала. Я была очень огорчена, боялась, как бы Жак не придал этой пропаже слишком большого значения или не уви­дел в ней дурного предзнаменования. Поэтому тайком купила похожий шарф в одном из магазинов на тепло­ходе— он и сейчас на мне. На ощупь шелк точно такой же, но цвет, как видите, серый. Подумала, что в конце концов Жак все равно об этом не узнает, важно, что на ощупь они одинаковы. В каюте я надушила шарф. Это была ложь во спасение — Жак ничего не заметил».

Я сказал Соланж Вотье, что на ее месте сделал бы то же самое, и мы переменили разговор. Все это пока­залось мне случайным и не имеющим никакого значе­ния, я даже и не подозревал тогда, что история с шар­фом станет ключом к разгадке всего дела. Еще не­сколько дней прошло в раздумьях. Я съездил в Санак. Часто бывал с переводчиком у своего клиента в тюрьме. В третий раз встретился с его женой — снова на ней был тот же надушенный шарф. Кончилось тем, что он засел у меня в голове. Ставшая неотступной мысль ма­ло-помалу привела меня к разгадке этого преступления. Конечно, под ним стояла подпись «Вотье» в виде ос­тавленных повсюду отпечатков пальцев. Но с другой стороны,— не слишком ли их было много? Выходило, что если Вотье не был истинным преступником, но брал убийство на себя, значит, делал он это только для того, чтобы спасти истинного убийцу, которого знал. Кого он мог спасать такой ценой? Ради кого пойти на самопо­жертвование? Таким человеком могла быть только его жена — прекрасная и нежная Соланж. Следовательно, Джона Белла убила Соланж, и у Вотье были доказа­тельства этого. Какие доказательства? Да тот самый зеленый шарф, черт побери! Заветный, пахнущий ее ду­хами шарф, который оказался у него в руках,— Соланж, должно быть, его забыла или потеряла в каюте аме­риканца.

Но тогда возник новый мучительный для меня воп­рос: почему Соланж убила Джона Белла? Чтобы из­бавиться от него? Значит, Соланж была в тайной связи с молодым американцем? Убила ли она его сама или с помощью сообщника? Джон Белл был крепким мужчи­ной. Могло ли столь хрупкое создание быть убийцей? Это казалось неправдоподобным. Разве что — и вот тут- то, дорогая Даниэль, меня осенило,— разве что убийца был кто-то другой, неизвестный Соланж, но заинтересо­ванный в том, чтобы убрать их обоих — Джона Белла и молодую женщину. В этом случае для преступника луч­ше всего было убить американца таким образом, чтобы подозрения в убийстве пали на Соланж. Для этого до­статочно было оставить на месте преступления вещест­венное доказательство присутствия молодой женщины. Так же, как я, убийца обратил внимание на неизменный надушенный шарф Соланж. Ему оставалось только украсть его — он и сделал это. Остальное вам известно.

Однако все это были только предположения. Нужно было доказательство того, что Вотье действительно об­наружил возле убитого Джона Белла зеленый шарф же­ны. Поэтому накануне процесса я посоветовал Соланж явиться в суд с серым шарфом на шее. У меня был точный план: я собирался устроить так, чтобы в опре­деленный момент Соланж очутилась поблизости от под­судимого и он мог почувствовать запах ее духов. Нужно было посмотреть, как он будет реагировать. Вы помни­те его реакцию. Всеми силами он пытался сорвать с шеи жены шарф, думая, что он зеленый. Для него это бы­ло страшное доказательство виновности жены, он был ошеломлен, потрясен, не понимая, каким образом этот шарф оказался на ней, в то время как он сам от него избавился, когда подделывал преступление. Вот, Даниель, и вся разгадка тайны этого шарфа.

—      Простите, мэтр, но вы не сказали, как догада­лись, что Вотье избавился от этого шарфа?

—      Тут я попытался поставить себя на место Вотье: что сделал бы я сам, если бы обнаружил в каюте возле трупа предмет, принадлежащий жене, которую хочу спа­сти любой ценой? Я бы просто выбросил его через ил­люминатор в море, так же поступил бы и с орудием пре­ступления. Не пойман — не вор, а следов не осталось! А теперь спокойной ночи, внучка. Выбросьте все это из головы, иначе вас одолеют кошмары.

Даниель рассеянно слушала, словно была не в со­стоянии оторваться от воспоминаний о той сцене в каю­те, где мужчина из любви к женщине обвинял себя в убийстве, которого не совершал. Задумчиво направилась она к двери. И когда уже выходила, Виктор Дельо из кресла позвал ее:

—     Внучка...

Он произнес это с такой нежностью, что она смути­лась.

—    Подождите,— продолжал старик.— Подойдите по­ближе, чтобы я мог вас лучше видеть.

Она повиновалась. Поправив на носу пенсне, он мол­ча смотрел на свою юную ученицу.

—      Мне не нравится, внучка, ваше растерянное ли­цо... и глаза тоже. Что случилось?

—     Да нет... ничего, мэтр,— ответила она.

—     В самом деле? Отчего же тогда в глазах слезы?

—     Уверяю вас...

Она не смогла договорить и разрыдалась, уткнув­шись лицом в подлокотник кресла.

—      Ну, ну,— сказал Виктор Дельо и сделал жест, на который она считала его до сих пор неспособным,— он погладил ей волосы. И вдруг потеплевшим голосом про­должил:— Вы, значит, думаете, что я ничего не понял? Что такой старый увалень, как я, не способен понять те странные и чистые чувства, которые волнуют сердце мо­ей внучки? Посмотрите на меня,— он заставил ее под­нять голову,— и послушайте. Жак Вотье, детка, принад­лежит не к тому миру, к которому принадлежим мы — вы и я. Вы с ним были бы всегда совершенно чужими друг другу, все было бы не так, как вам представля­лось, когда вы наблюдали за ним в ходе процесса. Вна­чале он вам внушал ужас, и это было несправедливо. Затем мало-помалу вы стали проникаться к нему тре­петным чувством. Все это несерьезно, внучка: в сущно­сти, такое чувство может возникнуть только у простуш­ки с нежным сердцем. Я не говорю, что это плохо, Даниель. Но чтобы посвятить жизнь слепоглухонемому от рождения, для этого нужно иметь закаленную душу. У Соланж именно такая душа. У нее могла быть мимо­летная слабость, в общем-то извинительная, — я знаю, это больше не повторится, кризис миновал. Что же ка­сается вас — запомните, если вы хотите достичь успеха в своей профессии: никогда не следует проникаться особым чувством к клиенту. Другими словами: не по­ступайте так, как я. Посмотрите: кто я такой? Старый адвокат-неудачник! Ну, вставайте, внучка, идите домой с улыбкой — когда болит душа, для этого тоже надо иметь мужество.

Пришла весна. На деревьях набухли почки, по дво­рам и на подоконниках зачирикали воробьи. Виктор Дельо достал свою выгоревшую соломенную шляпу. Поднявшись по лестнице Дворца правосудия, старик в соответствии с неизменным порядком направился через зал ожидания в гардероб. Там он сменил свою старую шляпу на старый же ток, поверх одежды облачился в тогу. Потрепанная кожаная папка с вечным «Вестни­ком юстиции» внутри дополнила его портрет. Виктор Дельо снова вернулся к старым привычкам.

У входа на Торговую галерею он столкнулся с шефом адвокатов Мюнье.

—       Дельо! — воскликнул тот. — Я подумал, уж не привидение ли это. Что с тобой случилось, старик? По­чти полгода тебя не было видно во Дворце! И как раз после твоего триумфа в деле Вотье!

—     Не преувеличивай,— мягко ответил Дельо.

—      То есть как? Но ведь все во Дворце, вся пресса только и говорили что о тебе. В один момент ты стал знаменитым, и вдруг — где Виктор Дельо? Нет вели­кого человека! Что с тобой случилось?

—       Со мной? Ничего... Я надеялся, что мне будут предлагать громкие дела, и терпеливо ждал у себя дома.

—     И предлагали?

—      Ни разу! Вообще-то это нужно было предвидеть. Что ты хочешь... Я — адвокат старой школы, молодые карьеристы таких теснят. Кроме того, я не слишком светский человек.

—       Слушай, тебе надо встряхнуться. Я как раз хочу предложить тебе новое сенсационное дело. Речь идет об одном калеке, который убил жену...

—      Ты, похоже, решил сделать из меня специалиста по убогим. Нет уж, спасибо. Скажу тебе, чтобы ты знал: я предпочитаю вернуться в свой уголовный суд.

—     Ты с ума сошел!

—    Может быть... если только не поумнел.

—      Разумеется, делай как знаешь. Но тебе ведь это не помешает заглядывать ко мне иногда? Хорошие си­гары всегда ждут тебя.

—    Хочешь поймать на слабости...

Улыбнувшись вслед удалявшемуся шефу адвокатов,

Виктор Дельо отправился по своему обычному маршру­ту— от секретаря к секретарю, из канцелярии в канце­лярию, изучая объявления о находящихся в производ­стве делах. Спустя три часа, освободившись от тоги и сменив ток на канотье, он выходил из адвокатского гардероба. Погода была прекрасная и располагала к мечтаниям. Виктор Дельо направился к дому. Он шел не спеша по набережной Гранд-Огюстен, останавлива­ясь возле каждого букиниста, листая пожелтевшие страницы книг, поправляя пенсне, чтобы лучше рас­смотреть старинную гравюру. Но на самом деле он ни­чего не видел, погруженный в мечтания, которые уноси­ли его далеко, очень далеко,— в Институт Святого Ио­сифа в Санак, о котором он не мог забыть с тех пор, как там побывал. Там, по крайней мере, можно было успокоиться душой и забыть о страстях и расчете, ко­торые движут людьми.

Он был очень удивлен, когда увидел ожидавшего его на лестничной площадке человека. Это был Ивон Роделек — в черной сутане с голубыми брыжами, сму­щенно вертевший треуголку в больших руках. Высокий, с ясным взглядом за толстыми стеклами очков, старик, казалось, еще больше ссутулился.

—     Какой приятный сюрприз! — воскликнул адвокат, приглашая посетителя пройти в свою скромную квар­тиру.— Вот уж не ожидал, что сегодня с вами увижусь! Возвращаясь из Дворца, я как раз думал о вас, о ва­ших сотрудниках в Санаке, об учениках тоже.

—      Должен сначала извиниться перед вами, дорогой мэтр,— мягко сказал Роделек,— за то, что не пришел раньше поблагодарить вас за все, сделанное вами для моего Жака. Но я не решался увидеться с вами до тех пор, пока все не закончилось, и хорошо закончи­лось!

—     Да, да! Виновный понес наказание, а невиновный оправдан. Как чувствует себя мой бывший клиент?

—     Вы, наверно, сильно обижены на него, так же как и на его жену, за то, что ни он, ни она до сих пор не явились выразить вам свою благодарность?

—      Это в порядке вещей, мсье Роделек. Вам самому давно известно, что истинное вознаграждение не в люд­ском признании. Но давайте не будем говорить об этом и вернемся к моему вопросу: как дела у Жака?

—      Хорошо. Даже очень хорошо. Могу вам сказать сегодня, что он снова будет счастлив.

—     Прекрасно!

—       Главная цель моего приезда в Париж заключа­лась в том, чтобы помирить его с женой, которой он все простил.

—      Я так же, как и вы, всегда думал, что они со­зданы друг для друга. Разве нежность не есть основа большой любви?

—      Да, я всегда так думал... и рад сказать вам, что мне удалось уговорить Жака и Соланж приехать на несколько месяцев в Санак, где они снова смогут обрес­ти друг друга в родственной им среде. Завтра утром мы выезжаем туда.

—       Счастлив слышать это от вас. А сами вы, мсье Роделек? Давайте поговорим немного о вас. Как вы себя чувствуете?

—      Я старею, как все. Несмотря на очки, плохо ви­жу— слабеет зрение. Все больше и больше глохну... Со­гласитесь, любопытно было бы, если бы я вдруг ослеп и оглох после того, как худо-бедно научил многих своих несчастных воспитанников слышать при отсутствии слу­ха и видеть при отсутствии зрения? Если бы это слу­чилось, я благодарил бы Бога за то, что он дал мне раз и навсегда по-настоящему понять то состояние, в котором находятся мои дорогие ученики.

—     Вы все тот же, мсье Роделек.

—    И вы тоже, дорогой мэтр.

—      Может быть, отличительная черта старых холо­стяков в том и состоит, что все они немного похожи друг на друга?

—     Несмотря на громадное удовольствие от беседы с вами, я вынужден вас покинуть,— сказал Ивон Роделек, вставая.— У меня еще один визит.

—      Держу пари, что речь идет о каком-нибудь не­счастном, которого вы хотите увезти в Санак.

—        Вы замечательный психолог, дорогой мэтр. Да, действительно, речь идет о несчастном ребенке, тоже слепоглухонемом от рождения. Еще не знаю, смогу ли я его взять в Санак, хотя очень хочу воспитать еще од­ного, двадцатого своего ученика, перед тем как отойти в иной мир.

Оставшись один, Виктор Дельо облачился в выцвет­ший халат, надел домашние туфли и погрузился в крес­ло. Хотя глаза его были закрыты, он не дремал. Он вспоминал весь процесс по делу Вотье, его многочис­ленных участников-свидетелей, среди которых были и малоприятные, и неловкие в своем чрезмерном стрем­лении помочь подсудимому; изворотливого и агрессив­ного генерального адвоката, спокойного и понимающего председателя, наконец, самого подсудимого, замкнув­шегося в молчании. Потом он подумал о завтрашнем отъезде Жака, Соланж и Ивона Роделека с новым вос­питанником. Адвокат хорошо понимал сердце старого человека и знал, что он не устоит перед желанием вне­сти свет в сознание и пробудить душу еще одного су­щества. Четыре человека сойдут завтра с поезда в Санаке; на площади перед скромным вокзальным зданием их будет ждать улыбающийся и говорливый брат До­миник, который отведет их к крытой старым брезентом повозке и по пути расскажет последние новости. Эта по­возка служила для выездов в город, на ней же достав­ляли и продовольствие для института. Запряженная в нее пегая лошадь по возрасту могла почти сравниться с Валентином, совмещавшим обязанности кучера и са­довника. Виктор Дельо, побывавший в институте, знал, что у каждого там было несколько обязанностей, ску­чать времени ни у кого не оставалось.

По-прежнему погруженный в мечтания, он предста­вил себе, как тронулась повозка. На облучке рядом с Валентином — брат Доминик, весело здоровающийся со всеми своими многочисленными знакомыми. И никто из посторонних не знает, что внутри древней повозки си­дит— ни жив ни мертв — еще один обделенный судьбой, которому предстоит соединиться с братьями по несча­стью. Он тоже ничего обо всем этом не знает — двадца­тый по счету ученик Ивона Роделека, пристроившийся рядом с девятнадцатым — Жаком Вотье, который давно уже не зверь, а такой же человек, как все, способный снова стать счастливым.

Путь предстоит долгий: адвокат знает это, потому что в этой же повозке его отвозили на вокзал к париж­скому поезду, когда он в первый раз побывал в Санаке. Того посещения он никогда не забудет.

Этот путь может показаться нескончаемым нормаль­ному человеку. Но ни Вотье с его обманчивой внеш­ностью, ни хрупкая Соланж, ни добрый Роделек, ни аморфное существо — новый воспитанник, ни болтливый

Доминик, ни смиренный Валентин обычными людьми не были. Эти шестеро были особыми людьми в век вы­соких скоростей, прогресса, эгоизма, подлости.

Виктор Дельо очень отчетливо представил себе, как остановилась повозка перед большими воротами с вы­веской: «Региональный институт глухонемых и слепых». Кирпичные, полинявшие от времени стены по обеим сторонам ворот кажутся громадными, похожими на тю­ремные. Ворота открываются, и повозка тяжело въез­жает во двор. Пока их тяжелые створки закрываются, Виктору Дельо кажется, что он слышит, как во внут­реннем дворе постукивают деревянные башмаки, как поскрипывает под колесами повозки гравий. Затем все стихает: ни один звук не долетает больше из-за высо­ких стен...

Вновь прибывший несчастный малыш находится, должно быть, в оцепенении — в ожидании, пока добрый гений не зажжет свет во мраке его сознания. Молодые руки нежной Соланж соединятся со старческими натру­женными руками Ивона Роделека, чтобы сотворить но­вое чудо. И может быть, даже молодой женщине, еще не склонявшейся над чадом, вышедшим из собственного ее чрева, материнский инстинкт подскажет, как приду­мать еще одну тряпичную куклу вроде Фланелли, кото­рая поможет несчастному малышу установить первый контакт с жизнью.