I

Право сильного

— Брат мой, о ты, который выше меня, достань мне с дерева гранат. Он, как красавица с полуоткрытыми устами, улыбается мне из-за огненных цветов и темной зелени. Видишь, он вполне созрел и даже раскололся, и пурпуром горят края раны, которою он старается привлечь меня. Мне страстно хочется достать этот гранат, брат мой! Ты, который выше меня, протяни руку и сорви, чтобы я мог его съесть!

Брат исполнил просьбу, и младший съел гранат.

Вскоре после этого старший брат пошел бродить по полям и увидел дикую козу, спустившуюся с гор в долину и искавшую своего козленка.

— Не видал ли ты моего козленка? — сказала она, обращаясь ко льву. — Ты живешь в долине и знаешь все тропинки, столь мучительные для моих ног с раздвоенными копытами.

— Брось искать козленка, — отвечал лев, — и приди ко мне, чтобы я тебя съел.

И лев сделал, как сказал.

— Зачем ты съел козу, искавшую своего козленка? — спросил у льва старший брат.

— Ты слышал, как она жаловалась на «неприспособленные ноги», — отвечал лев. — Разве я поступил неправильно, когда съел ее? Посмотри на мои когти, как они «приспособлены»! Взгляни, какие у меня зубы! Вот почему я съел козу!

Юноша задумался и посмотрел на свои руки, которые были длинны, крепки и мускулисты. Он счел их настолько «приспособленными», что… решил заставить младшего брата служить себе.

Когда младший брат снова попросил нарвать плодов, то он ему ответил:

— Взгляни на мои руки! Не сказал ли ты, что твоими ты не можешь достать гранат? Служи мне, а не то я тебя съем!

С этой минуты младший брат стал служить старшему. Но он не радовался открытию, которым старший брат был обязан льву.

Так это осталось и до сих пор.

II

Выдумать богов

Вольтер сказал: «Если бы не было бога, то пришлось бы его выдумать». Само собою разумеется! Всякая власть от бога. Кто хочет власти, хочет бога. Кто нуждается во власти, в авторитете, тот создает бога. Так поступали Моисей, Конфуций, Заратустра, Нума Помпилий, Колумб, Кортец. Так поступали все главари, предсказатели, волшебники, жрецы. Так поступает и в наше время всякий, кто хочет властвовать. Количество богов поэтому столь же велико, как число желаний. Для каждого нового желания — новый бог.

Холловей превращает в богов неизвестных врачей, которые приказывают вам покупать его пилюли. «Так хочет господь», — говорит Моисей. «Так хочет доктор такой-то, — говорит Холловей. — Будьте послушны и покупайте». И оба прибавляют: «Иначе вы погубите душу».

Некая служанка пошла гулять с детьми своего господина. Ей приказали хорошенько смотреть за ними. Но, подите ж, дети были непослушны и разбежались, так что ее присмотр и заботы были ни к чему.

Тогда она из «ничего» создала черную собаку, которой пугала каждого ребенка, не желавшего играть под ее присмотром. И дети страшно испугались этой собаки, и стали послушны, и не отходили от служанки. В глубине сердца она взглянула на бога, которого создала, и нашла, что он хорош.

Дети же, постоянно испытывая страх перед собакой, лишились рассудка.

Такими они остались и по сей день.

III

Вера

Один путник вез много золота и серебра. Страшась разбойников, он запасся оружием. За ним следовали его слуги, которых было больше, чем всех разбойников в стране вместе взятых. Он был так хорошо вооружен и у него была такая хорошая свита, что целое войско не могло бы отнять у него его сокровищ.

Некоторые разбойники, не знавшие этого, пробовали нападать на него, но потом долгое время раскаивались, если не погибали от меча тут же.

Один разбойник, умудренный примером собратьев, попросил совета у святого отшельника, который знал все, так как долго прожил в одиночестве в своей хижине. В ней не было ничего, только два скелета и кружка для воды.

— Что же мне делать, святой человек, чтобы овладеть сокровищами путешественника?

— Средство простое, — отвечал благочестивый отшельник. — Накинь ему на шею веревку, которую я тебе дам, и тогда он не сможет оказать никакого сопротивления. Он повелит слугам преклониться перед тобою до земли и дать тебе, чего ты пожелаешь.

Как предсказал святой отшельник, так и случилось. И путнику и всем сопровождавшим его пришлось при этом очень плохо.

Эта веревка звалась «вера», и она сохранила свою силу вплоть до нынешнего дня.

IV

— Скажи, отец, почему солнце не падает вниз?

Отец смутился, потому что не знал, почему солнце не падает, и наказал сына за то, что сын его смутил.

Дитя испугалось отцовского гнева и никогда больше не спрашивало родителя ни о том, почему солнце не падает, ни о многих других вещах, которые ему страстно хотелось знать.

Это дитя не превратилось в мужчину, несмотря на то, что прожило на свете шесть тысяч лет… нет, даже гораздо больше.

Дитя осталось тупым и неразумным и по сей день.

V

Гений и мать

У родителей появился на свет первый ребенок. Мать была в восторге, отец также не мог на него насмотреться.

— Но скажи мне, Гений, всегда ли он останется маленьким? — спросила мать и прибавила: — Сама не знаю, хочу ли я этого или нет? Я очень хотела бы видеть его взрослым, но мне жаль будет, если он изменится настолько, что я не смогу уже больше носить его на руках и кормить грудью.

— Твое дитя станет взрослым человеком, — сказал Гений. — Оно недолго будет питаться твоею грудью. Настанет время, когда ты не сможешь носить его на руках.

— О Гений, — воскликнула мать, — неужели мое дитя уйдет от меня? Научившись бегать, оно уйдет от меня? Что сделать мне, чтобы дитя не ушло от меня, когда научится ходить?

— Люби твое дитя, — сказал Гений, — и оно не уйдет от тебя.

Так оно и было. Так оно в течение некоторого времени и оставалось. Но в конце концов народилось много детей. И многим родителям было трудно любить всех этих детей.

Тогда выдумали заповедь, которая, как многие заповеди, должна была заменить собою любовь. Легче дать заповедь, чем дать любовь: «отца твоего и матерь твою!»

Но, несмотря на это, дети покидали родителей, как только начинали ходить. К заповеди прибавили обещание: «Да долголетен будеши на земли».

После этого некоторые дети остались у родителей. Но они были не такие, как разумела первая мать, когда спрашивала у Гения: «Что мне делать, чтобы дитя не покинуло меня, как только выучится ходить?»

Так все это осталось и по сей день.

VI

«Законный!»

«Первым королем был счастливый воин, — сказал Вольтер. — Но я не знаю, правда ли это».

Столь же возможно, — и даже более вероятно, — что первым королем был некто, водивший знакомство с отшельниками, одолжавшими веревки.

Следующий рассказ, однако, вполне согласен с истиной.

Кратес обладал громадной силой. Большим или средним пальцем он ломал ограды из дубовых стволов и мог одним ударом убить тринадцать врагов. От его кашля загорался воздух, а луна начинала колебаться уже при одной его мысли о движении.

В силу всех этих достоинств Кратес сделался королем.

Поцарствовав некоторое время, он умер.

У маленького Кратеса, его сына, был рахит, что, однако, не помешало ему пожелать сделаться королем после отца, обладавшего такой силой.

Он сел в кресло, назвал его троном и изо всех сил крикнул:

— Я король!

— Почему ты король? — спрашивал народ, который был еще глуп и не имел понятия о престолонаследии.

— Потому что моя мать жила в одной хижине со старым Кратесом, который теперь умер.

Он, собственно, сказал: во дворце, но то была хижина.

Народ не имел понятия о логике, и когда Кратес № 2 говорил: «Идите ко мне!» — все разбегались. Когда он говорил: «Уходите!» — то все бежали к нему, сломя голову. Короче говоря, авторитет его был расшатан, а Кратес № 2 был слишком недогадлив, чтобы проводить свою волю путем противоположных приказаний.

В оппозиционной газете того времени было написано следующее:

«Зачем, о кривоногий и неразумный Кратес № 2, зачем занимаешь ты место человека, который двадцать лет назад жил в одной хижине с женщиной, тебя родившей? Встань и освободи место и не говори „уйди“ или „подойди“, словно ты настоящий, старый Кратес! Где ограды из дубовых стволов, которые ты сломал одним пальцем? Месяц не двинется с места, хотя бы ты желал, чтобы разверзлась вселенная! Ты не можешь убить и блохи, и твое чиханье не вызывает пожара. Сойди и предоставь место другому, который умеет проделывать все это!»

Так говорила оппозиция.

Кратес, по всей вероятности, был бы принужден покинуть стул, названный им троном, если бы старая нянька не обратилась со следующими словами к народу:

— Внимай мне, о народ, ибо я нянчила маленького Кратеса, когда он был еще гораздо меньше, чем теперь! Когда он родился, его отец помазал себе голову маслом, и одна капля масла упала также на голову моего питомца. Поэтому нет нужды в том, чтобы он ломал стены, шатал месяц, вызывал кашлем пожары. Говорю вам…

Но красноречивой няньке не пришлось закончить фразу. Вывод сделать было так легко, что весь народ (и редакция оппозиционной газеты всех громче) воскликнул в один голос:

«Да здравствует божий помазанник!»

Кратес остался в кресле, которое он назвал троном.

В нем сидит он и по сей день.

VII

Тюгатер [13]

Тюгатер доила коров своего отца, и доила их хорошо, ибо молоко, приносимое ею домой, давало больше масла, чем молоко, которое приносили домой ее братья. Я открою тебе причину, слушай внимательно, Фэнси, чтобы ты знала, если тебе когда-нибудь придется доить коров. Рассказываю это, однако, не для того, чтобы побудить тебя доить коров, как Тюгатер, а чтобы указать тебе на пример ее братьев, доивших хуже, чем сестра, и поступивших вследствие этого лучше. Во всяком случае, разумнее!

Задолго до прибытия на пастбище доильщиц коровы толпятся у огорожи, с нетерпением ожидая минуты, когда их освободят от молока, которое они накапливают в сущности для телят. Люди же съедают телят, считая это своим правом, и тогда у коров образуется излишек молока в вымени.

Что же случается, когда коровы стоят в тупом ожидании у огорожи? В это время наиболее легкие части молока — сливки, жир, масло — поднимаются кверху, удаляясь от сосцов. Тот, кто выдаивает терпеливо, до конца, приносит домой жирное молоко; тот же, кто торопится, оставляет в вымени сливки.

Тюгатер никогда не спешила, а ее братья всегда торопились.

Каждый из них претендовал на нечто большее и лучшее, чем доение отцовских коров. Она же никогда об этом не думала.

— Отец выучил меня стрелять из лука, — говорил один из братьев. — Я могу жить охотой и хочу постранствовать по свету и поработать на себя.

— Меня отец выучил ловить рыбу, — говорил другой. — Я был бы глуп, если бы доил вечно чужих коров.

— Мне он показал, как делаются лодки, — восклицал третий. — Я срублю дерево, сяду на него и поплыву по воде. Мне хочется узнать, что лежит по ту сторону озера!

— Мне хочется жить с белокурой Гюнэ, — заявил четвертый, — и иметь собственный дом и доильщиц, которые доили бы моих коров.

Таким образом, у каждого брата было свое желание, свое стремление, была своя воля. Планы эти так увлекали их, что у них не оставалось времени выдаивать сливки, которые коровы вынуждены были хранить без пользы себе и людям.

Что касается Тюгатер, то она выдаивала все до последней капли.

— Отец, — воскликнули однажды братья, — мы уходим от тебя.

— А кто же будет доить коров? — спросил отец.

— Конечно… Тюгатер!

— А что, если и у нее явится желание покинуть меня, постранствовать по свету, половить рыбу, поохотиться? Если ей также придет в голову поселиться вместе с каким-нибудь белокурым или темноволосым мужчиной и иметь собственный дом и все, что с этим связано? Без вас я могу обойтись, а без нее нет… потому что молоко, которое она выдаивает, самое жирное.

После некоторого раздумья сыновья ответили:

— Отец, не учи ее ничему! Тогда она всю жизнь будет доить твоих коров. Не показывай ей, как натянутая тетива, будучи спущена, выбрасывает стрелу, — и у нее не явится желания охотиться. Пусть она не знает, что рыба проглатывает острый крючок, когда он искусно скрыт в приманке, — и ей не захочется закидывать удочки или сети. Не учи ее, как выдалбливают дерево, чтобы переплыть в нем на другой берег озера, — и она не будет стремиться на противоположную сторону. Пусть она никогда не узнает, что совместно с белокурым или темноволосым мужчиной можно иметь свой дом и все, что к нему относится! Не рассказывай ей никогда об этом, отец, — и она останется навсегда с тобой, и молоко твоих коров будет жирно по-прежнему. А нас отпусти, отец, каждого в ту сторону, куда его тянет!

Так говорили сыновья. Но отец, человек очень осторожный, сказал:

— Эх, разве можно помешать ей узнать то, о чем я буду умалчивать? Что будет, когда она увидит голубую стрекозу, плывущую по воде на древесной веточке. Когда натянутая нитка на ее станке, внезапно оборвавшись, отбросит с силою челнок? Когда на берегу ручья она сама увидит рыбу, которая с неловкостью прожоры, желая схватить юркого червячка, попадет на колючки прибрежного тростника? Когда, наконец, весною она найдет гнездышко, свитое жаворонками в душистом клевере?

Снова задумались сыновья и затем сказали:

— Все это ничего ей не раскроет, отец. Она слишком глупа, чтобы от знаний перейти к желанию. И мы ничего не знали бы, если бы ты не просветил нас.

— Нет, Тюгатер не глупа, — возразил отец. — Я боюсь, как бы она сама не узнала того, что вы узнали только с моей помощью. Нет, Тюгатер вовсе не глупа!

После раздумья, на этот раз более продолжительного, сыновья сказали:

— Отец, внуши ей, что для девушки знать, понимать и желать — грех!

На этот раз осторожный отец остался доволен. Он отпустил сыновей, кого на рыбную ловлю, кого на охоту, кого на поиски приключений, кого жениться…

Но Тюгатер он запретил знать, понимать и желать. И она в наивности и простоте своей продолжала доить его коров.

Так все это осталось и по сей день.

VIII

Гассан

Гассан торговал финиками на улицах Дамаска. Говоря, что он торговал, я, собственно, хочу сказать, что он их не продавал, ибо его финики были так мелки, что никто не хотел их покупать.

С досадой и завистью глядел он на то, как покупатели толпились около богатого Ауледа, жившего на циновке неподалеку от него, потому что в Дамаске люди живут на циновках, в очень глубоких ямах, и крыши над головой у них не бывает. Богатство Ауледа заключалось не в домах, а в саде, который был так плодороден, что росшие в нем финики были втрое крупнее обыкновенных. Поэтому всякий, кто проходил мимо, покупал финики у Ауледа, а не у Гассана.

В это время в город пришел дервиш, который обладал большою мудростью, но которому нечего было есть. По крайней мере ему приходилось свой познания обменивать на еду, и мы увидим, какую пользу извлек из этой мены Гассан.

— Дай мне поесть, — повелел ему дервиш, — тогда я сделаю для тебя то, чего не в состоянии сделать ни один калиф. Я устрою так, что народ будет покупать финики у тебя, ибо я сделаю их более крупными, чем финики у Ауледа. Как велики они у Ауледа?

— Увы, о дервиш, посланный мне аллахом, целую твои ноги! Финики Ауледа — да пошлет ему аллах судороги! — втрое крупнее обыкновенных фиников. Вступи на мою циновку, сядь, скрестив ноги, будь благословен и научи, что мне сделать, чтобы мои финики были крупнее и чтобы народ покупал их у меня.

Гассан мог бы спросить, почему дервиш, одаренный такою силой, нуждается в пище. Но Гассан не был насмешником. Он поставил перед гостем вареную кожу — все, что у него оставалось от украденного козленка.

Дервиш поел и, насытившись, сказал:

— Финики твоего соседа втрое крупнее обычных… как же должны быть велики твои финики, о Гассан, сын неведомого мне отца?

Гассан подумал с минуту и сказал:

— Да пошлет тебе аллах детей и скота! Я хотел бы, чтобы мои финики были втрое крупнее тех, в какие ты мог бы их превратить.

— Хорошо, — сказал дервиш. — Взгляни на эту птицу, привезенную мной с далекого Востока. Скажи ей, что каждый из твоих фиников равняется трем твоим финикам.

— Да наградит тебя аллах женами и верблюдами, о дервиш, но разве она мне поможет, если я скажу птице то, чего нет?

— Делай, как тебе говорят, — ответил мудрец. — На то я и дервиш, чтобы ты меня не понимал.

Гассан пожелал птице, чтобы у нее выросли длиннейшие перья, и назвал ее птицею Рок. Но то не была гигантская птица Рок восточной мифологии. То была маленькая птичка, похожая на ворону, с болтливым языком и подпрыгивающей походкой. Дервиш вывез ее с острова, куда она была завезена купцами, приехавшими морем из страны, где люди похожи на негров, хотя это и далеко от Африки. Гассан называл ее птицей Рок, так как знал, что всякий, от кого чего-нибудь ждут, становится важным. И наоборот, когда кому что-либо нужно от другого, то он съеживается и унижается. Таков был обычай в Дамаске.

— Я твой раб, о птица Рок! Отец мой был собака… а каждый из моих фиников по величине равняется трем моим финикам! — униженно проговорил Гассан.

— Хорошо, — сказал дервиш. — Продолжай так и чти аллаха!

Гассан так и сделал. Он боялся аллаха и твердил птице о том, что его финики непомерно крупны.

Добродетель вскоре была вознаграждена. Не успел еще калиф в третий раз повелеть лишить жизни всех обитательниц своего гарема… не успела еще ни одна мать снарядить как следует свою дочь на рынок в Константинополь… не успел еще Гассан поймать ни одного заблудившегося козленка, как вдруг птица сказала:

— Мой отец — собака.

Этого не нужно было говорить, но она повторила слова Гассана…

— Отец мой — собака… да вырастут у тебя длиннейшие перья… финики Гассана-сына…

Не знаю, как звали отца Гассана, да дело и не в этом.

…финики Гассана втрое крупнее, чем они есть!

Были в Дамаске люди, возражавшие против этого. Но они возражали недолго. В голосе птицы было нечто, колебавшее воздух особенным образом и влиявшее на преломление лучей. Финики росли, росли… в глазах публики!

А птица продолжала твердить:

…финики Гассана втрое крупнее, чем они есть!

И они росли! Люди чуть не давили друг друга, чтобы поесть этих фиников.

Аулед совсем исхудал. Гассан накупил много козлов и козлят и построил крышу над своей циновкой. Он стал очень честен и считал позором, когда кто-нибудь, не имея собственных козлят, съедал его козленка. Он продолжал по-прежнему бояться и чтить аллаха.

Своим благочестием и богатством он обязан был маленькой птичке, твердившей беспрестанно одно и то же и превращавшей, благодаря частому повторению, ложь в правду. Все находили финики Гассана крупными, все спешили их покупать, все…

За исключением самого Гассана, он втихомолку запасался ими у Ауледа, у которого был теперь единственным покупателем.

Так все это осталось и по сей день.

1861 год (Из цикла «Любовные письма»).