~~~
А вот и наш беглец.
Он стал совсем маленький, весь скукожился. Он сидит, прижавшись лбом к стеклу, а за окнами мчащегося поезда виртуозный художник-импрессионист с головокружительной скоростью меняет мимолетные пейзажи. Он повернулся спиной к другим пассажирам, словно обиженный на всех ребенок, только здесь дело не в обиде, здесь совершилось предательство, нанесен удар ножом в спину.
Он нашел чек. И ждал, чтобы она о нем заговорила, для того и повез ее в Туке. Только все оказалось напрасно — и тогда он разгадал Жослин, осознал ее потребность в покое, ее привязанность к неизменным вещам.
Он взял эти деньги, потому что она сожгла бы их или, может, раздала бы каким-нибудь слюнявым паралитикам и больным раком детишкам, а ему на своем заводе столько не заработать и за шестьсот лет. Теперь он всхлипывает, чувствуя, как в нем зарождается, страшно и неумолимо растет отвращение к самому себе. У вас все в порядке, мсье, шепотом спрашивает соседка. Он устало машет рукой, успокаивая женщину. Оконное стекло холодит лоб, и он вспоминает нежную и прохладную руку Жослин во время его болезни, когда он чуть не умер. Самые лучшие воспоминания всегда выплывают на поверхность именно тогда, когда хочется затолкать их поглубже, чтобы они захлебнулись.
На рассвете поезд останавливается у перрона вокзала Брюссель-Миди. Он ждет, пока выйдут все пассажиры, и покидает вагон последним. Глаза у него красные, какие обычно бывают у невыспавшихся мужчин, которые набиваются в насквозь продуваемые вокзальные забегаловки, чтобы погреться, у мужчин, обмакивающих в черный и вязкий, как деготь, кофе фигурное рассыпчатое печеньице или круглую булочку. Это первая чашка кофе в его новой жизни. Кофе здесь варят плохо.
Он выбрал Бельгию, потому что здесь говорят по-французски, а это единственный язык, который он знает. Да и то… и то не все слова, он предупредил об этом Жослин, когда вовсю за ней ухаживал, а она в ответ засмеялась и с вопросительной интонацией произнесла слово «симбиоз»; он отрицательно покачал головой — нет, не знаю, что это означает, а она тогда сказала, что ждет от любви именно этого, и сердца у них затрепетали.
Он бредет под моросящим дождичком, щекочущим кожу. Посмотрите, посмотрите, как он гримасничает, вот урод, глаза бы не глядели. А когда Жослин на него смотрела, он становился красивым, он делался похож на Венантино Венантини, в иные дни именно он бывал самым красивым мужчиной на свете.
Он пересекает бульвар Миди, идет по бульвару Ватерлоо, сворачивает на улицу Луиз, оттуда — на Режанс и по ней добирается до площади Саблон, где находится снятый им дом. Он сам не понимает, зачем ему понадобился такой большой дом. Может быть, он верит, что будет прощен. Может быть, он верит, что Жослин когда-нибудь приедет сюда и поселится с ним в этом доме, что когда-нибудь то, чего не можешь себе объяснить, станет понятным. Что когда-нибудь мы все соберемся вместе, даже ангелы и маленькие умершие девочки будут с нами. Он думает, что давным-давно мог бы найти в словаре значение слова «симбиоз». И он охвачен сейчас лихорадочным возбуждением. Он — богатый человек. Что хочу, то и ворочу.
Он наверстывает свои мечты. Он купил себе очень мощную и очень дорогую красную машину, «Ауди А6 RS». Купил стильные швейцарские часы «Патек Филипп» и «лунные» часы «Омега Спидмастерстар» — те, что рекомендованы НАСА для полетов в космос с экипажем на борту. Купил плазменную панель и полную бондиану. Десяток рубашек от Лакоста с крокодилом на груди, ботинки от Берлути, «Вестоны», «Биккембергсы»… Сшил по мерке костюм из роскошной ткани «Дормей» и еще один — у Диора, но этот ему не понравился, и он костюм выкинул. Прибарахлившись, он нанял в свой большой дом прислугу…
Теперь он целые дни просиживает на террасах кафе поблизости от Гран-Плас — в «Эль Греко» или «Павлине», а вечером заказывает домой пиццу или суши. Он снова пьет настоящее пиво, какое пьют пропащие мужики с мутными взглядами. Ему нравится «Борнем Трипль» — живой, дображивающий в бутылках монастырский эль с пышной белой или светло-желтой пеной, горько-сладкий, с хмелевыми нотками, и крепкий — девять градусов, а от темного «Кастельбира», в котором одиннадцать, начинает приятно кружиться голова. Лицо у него заплывает жиром, он постепенно толстеет.
В кафе он пытается познакомиться, завязать отношения, найти друзей, но разговоры получаются редко. Люди сидят поодиночке, каждый со своим телефоном, и бросают в пустоту своей жизни тысячи слов.
В туристическом агентстве на Королевской улице ему предлагают прогулку для одиноких по каналам Брюгге, но там, как в плохом фильме, на двадцать одного изголодавшегося холостяка оказываются всего две женщины, и ему не достается. На выходные он уезжает к морю. В Кнокке-ле-Зут он останавливается в «Усадьбе Дракона» или в «Розе Шопена».
Иногда по вечерам он отправляется в какой-нибудь клуб. Он дает взаймы деньги, которые ему никогда не возвращают. Он пытается клеить девушек. Они смеются. Ничего хорошего из этого не выходит, в лучшем случае ему перепадает несколько убогих поцелуев. Он угощает девушек шампанским, бокал за бокалом, и изредка ему удается потрогать дряблую сиську. Или даже письку — лиловатую, увядшую. Его холодные сиреневые ночи полны разочарований. Он возвращается домой в одиночестве. Пьет в одиночестве. Смеется в одиночестве. Смотрит фильмы в одиночестве. Иногда ему вспоминается Аррас, и тогда он открывает очередную бутылку пива, чтобы оказаться от Арраса как можно дальше, чтобы город расплылся в тумане.
Иногда он выбирает девушку по Интернету, как выбирают на ресторанной тележке десерт. Девушка приходит в его большой и темный дом, деньги она хватает жадно, а сосет лениво, потому что у него не встает. И вы только посмотрите на него, когда за ней захлопнется дверь: он сползает на холодные плитки пола, он съеживается, сворачивается клубком, как старый пес, он плачет от страха, обливаясь слезами и соплями, вокруг пляшут ночные тени, и ни одна не смилостивится над ним, не раскроет ему объятия. До чего смешная и жалкая трагедия.
Через десять месяцев после побега Жослена Гербетта пробрало холодом до костей.
Он встал под обжигающий душ, но согреться так и не смог; от него уже пар валил, а дрожь не унималась. Подушечки пальцев у него сморщились и посинели, вот-вот начнут отваливаться. Он понял, что все в его жизни распадается, что любви за деньги не купишь, что он хочет домой, что ему недостает Жослин. Он все время вспоминал ее смех, запах ее кожи… Как хорошо им было вместе, какая хорошая была у них семья, и обоих детей он любил. И до чего хорошо было иногда побаиваться, как бы жена не сделалась слишком красивой и слишком умной для него, хорошо было пугаться мысли о том, что он может ее потерять, и становиться после этого, как она говорила, лучшим на свете мужем. Ему нравилось, когда она отрывалась от книги, чтобы улыбнуться ему. Он любил ее руки, ни разу не дрогнувшие, любил ее забытую мечту стать модельером. Он любил ее любовь и ее тепло…
Он внезапно понял, что такое «ледяной холод». Это то самое, что он чувствует сейчас. Когда тебя любят, кровь разогревается и желание вскипает, а сейчас он вылезает из-под горячего душа — и его бьет озноб.
Нет, он не лупит кулаком по стене, как делал еще недавно. Ему удалось приручить свою тоску по Надеж, свою боль, он больше не говорит о ней, не мучает этим Жослин.
И очередную бутылку пива он даже не открывает. Губы у него дрожат, во рту пересохло, он оглядывает свою огромную пустую гостиную. Ему больше не нравятся ни этот белый диван, ни этот низкий позолоченный столик, ни разложенные на нем для красоты глянцевые журналы, которые никто не читает. Сегодня вечером ему разонравились и красный автомобиль, и дорогущие часы, ему противны девки, которые даже за деньги не хотят его обнять, противно собственное расплывшееся тело, и распухшие пальцы, и этот холод.
Он не открывает очередную бутылку пива. Он встает, включает свет в прихожей — на случай, если Жослин вдруг придет к нему сегодня ночью, если вдруг на него обрушится прощение, — и поднимается наверх. Лестница высокая, идти долго, его осаждают не раз виденные в кино падения. «Головокружение». «Унесенные ветром». «Броненосец Потемкин». Кровь, льющаяся из ушей. Ломающиеся кости.
Его руки вцепляются в перила. Нечего и думать о прощении, пока сам себя из ямы вытаскивать не начнешь.
Он решил поехать в Лондон. Решил — и вот уже едет туда. Два часа поездом, и все это время ладони у него мокрые. Так бывает, когда идешь на первое любовное свидание. Над ним сорок метров воды, и ему страшно. Скоро он увидит Надин. Сначала дочка ему отказала, и он долго ее уговаривал, почти умолял, уверял, что речь идет о жизни и смерти. Выражение показалось ей чересчур мелодраматичным, но все же заставило улыбнуться, — и в эту-то улыбку он и протиснулся.
Встречу Надин ему назначила в кафе «Флориан», на третьем этаже какого-то их лондонского знаменитого магазина. Он пришел немного раньше: хотел видеть, как дочь появится, а для этого ему надо было выбрать правильный столик и правильное кресло; хотел, чтобы ему хватило времени рассмотреть Надин, он ведь знает, что горе по-своему перерисовывает лица, меняет цвет глаз…
Подходит официантка. Он жестами объясняет, что ему ничего не надо. Как стыдно не уметь объяснить по-английски: я жду свою дочь, мадемуазель, я не очень хорошо себя чувствую, мне страшно, я свалял колоссальную глупость.
Вот и она, красивая и стройная. Он узнает прелесть и трогательную бледность Жослин. Именно такой была Жослин тогда, в лавке мадам Пийяр, во времена, когда он и представить себе не мог, что станет вором и убийцей. Он встает. Надин улыбается, теперь это взрослая женщина, как летит время. У него дрожат руки, он не знает, что делать, но дочка тянется к нему, целует в щеку. Здравствуй, папа. Папа. Тысячу лет он не слышал этого слова. Ему нехорошо. Ему трудно дышать. Он вынужден сесть. С тобой все в порядке? — спрашивает она. Да-да, отвечает он, это все от волнения, я так счастлив, ты такая красивая. Он решается сказать это своей дочери. Она не краснеет. Кажется, она даже делается еще бледнее. В первый раз в жизни ты мне это сказал, папа, говорит она, в первый раз сказал что-то настолько личное. Другая могла бы заплакать, а она — нет, она сильная. Плачет он сам, этот старик. Плачет и цепляется за нее. И вы только послушайте, что он ей говорит! Ты такая красавица, девочка моя, говорит, ты — совсем как твоя мама, совсем как твоя мама. К ним снова направляется официантка, скользит неслышно, будто лебедь по озеру. Надин мягко просит девушку: in a few minutes, please, и по музыке голоса своей оставшейся в живых дочки Жослен понимает, что у него есть шанс с ней поговорить и этот шанс надо использовать сейчас же. И он бросается в воду. Отчаянно.
Я обокрал твою мать. Я предал ее. Я сбежал. Мне стыдно, и я знаю, что слишком поздно устыдился. Я… Я… Он ищет слова. Я… Я… Он ищет — и не находит слов, это так трудно. Скажи мне, что я должен сделать, чтобы заслужить прощение. Помоги мне.
Надин поднимает руку. Все уже закончилось. Приближается официантка. Two large coffees, two pieces of fruit cake; yes madam. Вор ничего не понимает, но ему нравится голос его дочери. Они смотрят друг на дружку. У Надин изменился цвет глаз — наверное, от огорчения. В прежние времена, в Аррасе, у нее были голубые глаза, а теперь они серые — серые, как дождь, серые, как сохнущая мостовая… Она смотрит на отца. Пытается отыскать в этом унылом расплывшемся лице то, что нравилось когда-то ее матери. Пытается найти в нем сходство с итальянским актером, у которого такой звонкий смех и такие белые зубы. Вспоминает красивое лицо, наклонявшееся к ней по вечерам, перед тем, как она засыпала; вспоминает, что у папиных поцелуев был вкус мороженого, ванильного, шоколадного, бананового и крем-брюле, с миндалем и с цукатами. Неужели то прекрасное, что ты пережил, невозвратимо становится безобразным, если человек, украшавший твою жизнь, тебя предал? А ребенок? Неужели чудесный подарок от ребенка становится отвратительным, потому что ребенок вырос и сделался убийцей? Не знаю, папа, говорит Надин, все, что я знаю, — маме плохо, ее мир разрушен.
И когда она пять секунд спустя прибавляет: для меня тоже все рухнуло, он уже знает, что больше ничего не будет. Никогда. Все кончено.
Он протягивает руку, ему хочется в последний раз прикоснуться к щеке дочери, погладить ее, согреться об нее, но оледеневшая рука застывает в воздухе. Странное вышло прощание, и печальное. Надин наконец опускает глаза, и он понимает: она дает ему возможность уйти, избавив от позора, она не станет глядеть ему вслед, глядеть, как он трусливо убегает. Это ее подарок — в ответ на его слова о том, что она красивая.
В поезде, который везет его обратно, он вспоминает слова собственной матери. Ваш муж только что умер на работе от сердечного приступа, сказали ей, и она закричала: он меня бросил, твой отец бросил нас! Вот сволочь, нет, ну что же он за сволочь! А потом, уже после похорон, она узнала, что сердце у мужа разорвалось, когда он со вкусом трахал заведующую складом, бесстыжую разведенку, — и замолчала на всю оставшуюся жизнь. Она загнала слова вглубь, заперла рот на замок, и Жослен еще ребенком понял, что рак от причиненной мужчиной боли разъедает прежде всего душу женщины — не ее тело.
Вернувшись в Брюссель, он пошел в галерею Принцев, где приметил раньше книжный магазин «Тропизмы». Он помнил книгу, от которой Жослин иногда отрывалась, чтобы улыбнуться ему. Она была такой красивой за чтением. И казалась счастливой. В магазине он попросил показать ему разные издания «Любви властелина» и выбрал точно такую же книгу, какую читала она. Еще он купил словарь и теперь целыми днями читает, отыскивая в словаре значения непонятных слов. Он хочет найти в книге то, что погружало ее в мечты, что делало ее красивой и что заставляло иногда поднимать на него глаза. Возможно, она видела перед собой Адриана Дема, и, возможно, в этот момент именно таким его и любила… А ведь всякий мужчина, каким бы ужасным и отталкивающим на самом деле он ни был, воображает себя Властелином и считает себя достойным любви, какая досталась Властелину…
Он читает и читает, прислушиваясь к вздохам Прекрасной Дамы, к репликам в сторону, которые произносит эта инокиня любви. Иногда, если монолог уж очень затягивается, ему становится скучно, и, кроме того, он не понимает, почему на нескольких страницах нет ни одного знака препинания. Заскучав, он начинает читать книгу вслух, и ритм его дыхания меняется, учащается, эхом отдаваясь в огромной гостиной. Внезапно он чувствует головокружение, ему чудится, будто его уносит в небеса, будто его касается нечто женственное, нечто прелестное, — и он окунается в счастье Жослин.
Но конец истории жесток. В Марселе Солаль бьет Ариану, вынуждает ее спать с прежним любовником, красавица превращается в непривлекательную кокотку, и заканчивается все падением из окна женевского отеля. Закрыв книгу, Жослен задумывается: а не утвердилась ли благодаря этой книге жена в мысли о том, что преодолела «скуку и усталость», истощившие романтических любовников, в том, что познала — пусть и на свой лад — ту любовь, чье совершенство не в тряпках, шляпках и прическах, но в доверии и покое?
Может быть, «Любовь властелина» — это книга утрат, и Жослин читала ее, чтобы почувствовать, как много она спасла?
Он понимает, что хочет вернуться. Теперь у него так много слов для нее — слов, которых он никогда не произносил, теперь он знает, что такое симбиоз…
Но он боится звонить по телефону. Он боится своего собственного голоса. Он боится, что она не возьмет трубку. Он боится, что даже если возьмет, то, услышав его голос, замолчит или разрыдается. Он спрашивает себя, не лучше ли просто-напросто сейчас же сесть в поезд на Аррас, приехать домой сегодня вечером, к ужину, в самый мирный час, вставить ключ в замочную скважину, толкнуть дверь и… Не лучше ли поверить в чудо — как в песне Реджиани на слова Дабади: «Есть кто-нибудь дома? Я слышу лай собаки. Если ты жива, отопри, не злись. Знаю, я припозднился…» Но что, если она поменяла замок. Но что, если ее нет дома. И тогда он решает написать письмо.
Позже, много позже, несколько недель спустя, дописав письмо, он несет его в почтовое отделение на площади Жозефа Пуларта, рядом с Дворцом правосудия. Он волнуется. Он переспрашивает, достаточно ли марок наклеил — ведь это очень важное письмо. Он смотрит на руку, которая бросает его полное надежд и начал письмо в корзину, смотрит, как следом падают другие конверты и закрывают собой его письмо, душат его, как оно исчезает… И вот его письма больше нет. Он чувствует себя потерянным. Он пропал.
Он возвращается в большой пустой дом. Там остался только белый диван. Он все распродал, все пораздавал: машину, телевизор, всего Джеймса Бонда, «Омегу», вот только вторых часов не нашел, засунул, видать, куда-то, «Патек», — ну и наплевать.
Он сидит на белом диване и ждет. Он ждет, что ему под дверь подсунут ответ. Он ждет долго, долго-долго, но ничего ему не приносят. Его знобит, дни идут, он не двигается с места, тело его холодеет, тяжелеет, немеет, стынет. Он впадает в спячку. Он перестает есть. Сначала он выпивает каждый день несколько глотков воды, а потом, когда воды ни в одной бутылке не остается, перестает пить. Иногда он плачет. Иногда разговаривает сам с собой. Произносит имена, ее и свое. То, что было у них, это и был симбиоз, которого он не замечал.
Начинается агония, и он чувствует себя счастливым.
