© Хотинская Нина, перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

 

* * *

Артур Дрейфусс любил большие сиськи.

Он, кстати, задумывался, случись ему родиться девочкой, и коль скоро у матери его они были легкие, а у бабушки тяжелые, по крайней мере, так ему помнились ее удушливые объятия, какие были бы они у него – большие или маленькие?

Он находил, что изрядных размеров грудь обязывает к осанке более гибкой, более женственной, и грация этого изящного равновесия силуэтов очаровывала его, даже порой волновала. Ава Гарднер в «Босоногой графине», Крольчиха Джессика в «Кто подставил Кролика Роджера». И многие другие. От этих образов он блаженствовал и краснел. Грудь впечатляла, призывала вдруг к молчанию, внушала уважение. И не было на земле мужчины, который не стал бы, глядя на нее, маленьким мальчиком.

Все они могли умереть за это.

Эти прелести Артур Дрейфусс, еще никогда не имевший их в буквальном смысле слова под рукой, созерцал во множестве в потрепанных старых номерах «Современного мужчины», завалявшихся у ПП. И в Интернете тоже.

Что до настоящих, были такие у мадам Риготмалолепси, и он видел их, вываливающиеся из блузок по весне: два налитых арбуза, такие светлые, что на поверхности проступали бледно-зеленые ручейки, горячие, трепещущие; их штормило, когда она ускоряла шаг, догоняя автобус, останавливавшийся дважды в день на Большой улице (маленькая улочка, на которой 1 сентября 1944 пал один шотландец, некий Хейвуд, за освобождение коммуны) или когда ее невоспитанный рыжий кобель возбужденно тянул хозяйку к чьей-то метке.

В третьем классе средней школы склонность юного Артура Дрейфусса к этим плодам плоти заставила его предпочесть соседство некой Надеж Лепти, надо признать, дурнушки, зато имевшей преимущество изобильного 85С перед ослепительной Жоэль Ренге, носившей на плоском торсе всего лишь 80А. Это был скверный выбор. Дурнушка ревностно оберегала свои полудыни, не допуская до них шкодливых рук: в тринадцать лет эта прекрасная садовница, сознавая свои прелести, хотела, чтобы ее любили ради нее самой, а Артур Дрейфусс в этом же возрасте еще не знал толку в складных и лживых речах. Он не успел прочесть Рембо, не намотал на ус медоточивые слова песен Кабреля или более старых, например, некоего С. Жерома (Нет, нет, меня не покидай / Нет, нет, любовь свою отдай).

Узнав, что Ален Роже, его тогдашний друг, уже держал скромные яблочки Жоэль Ренге в руках, потом в губах, а потом и во рту, он чуть не сошел с ума и всерьез задумался, не стоит ли радикально пересмотреть свой уровень грудных притязаний. В сторону понижения.

В семнадцать лет он отправился в Альбер (третий по величине город Соммы) вместе с гордым Аленом Роже отпраздновать первую получку. Он выбрал там жрицу любви с изрядными прелестями, чтобы потерять девственность и познать упоение в ее объятиях, но оказался столь нетерпелив, что тотчас сделал честь полотну своих брюк. Он бежал прочь, разоренный, пристыженный, упустив случай, о котором тысячу раз грезил, погладить, пощупать, поцеловать, потерзать опаловые сокровища. После чего не жаль и умереть.

Эта незадача охладила его пыл. Расставила все по местам. Он прочел два сентиментальных романа американки Карен Деннис, из которых узнал, что желание может вызвать порой улыбка, запах или даже просто взгляд, в чем не замедлил убедиться на собственном опыте полгода спустя у Деде-Фри – бар-табак-рыболовные снасти-лотерея-местные газеты – рыболовов интересовал в основном бар: красная вывеска Jupiler заменяла им звезду Пастуха бесконечными и ледяными зимними рассветами и привлекала курильщиков, ибо закон о запрете курения здесь силы не имел.

Вот у Деде-Фри и произошло это простое событие: когда его спросили, что ему угодно, Артур Дрейфусс поднял глаза и встретился взглядом с новенькой официанткой. Ее глаза, серые, цвета дождя, взволновали его; ему понравился ее голос; ее улыбка; ее розовые десны; ее белые зубки; ее запах; все прелести, описанные Карен Деннис. Он забыл взглянуть на ее грудь, и в первый раз ему было не важно, какая она – скромная или аппетитная. Унылая равнина или холмистый рельеф.

И тогда на него снизошло озарение. Не одни лишь груди есть на свете. Не только ими привлекательна женщина.

То была его первая любовь. И первая аурикулярная экстрасистола – нарушение сердечного ритма.

Но у него ничего не было с вышеупомянутой новенькой официанткой, потому что, во‑первых, нет смысла начинать любовную историю с конца и, главное, потому что у официантки с глазами цвета дождя был возлюбленный: шофер-дальнобойщик, ездивший в Бельгию и Голландию, квадратный крепыш с маленькими, но мощными руками; на серьезном бицепсе этого силача было вытатуировано имя прелестницы – Элоиза: сразу видно, собственник. Артур Дрейфусс не владел карате и из подобных китайских штучек знал лишь заповеди слепого учителя из «Кунг Фу» (незабываемый мэтр По!) да дикий крик Пьера Ришара в «Возвращении высокого блондина» (Ив Робер). Поэтому он предпочел забыть поэзию черт Элоизы, ее влажные серые глаза и розовые десны; не ходил больше пить кофе по утрам и даже бросил курить, чтобы не рисковать встретиться с ревнивым дальнобойщиком.

Суммируя эту первую главу, скажем, что из-за кряжистого и подозрительного дальнобойщика, из-за того, что проживал он в маленькой коммуне Лонг (687 жителей, именуемых лонгинцами, департамент Сомма, замок XVIII века, церковная колокольня – sic, – костры в ночь Святого Иоанна, орган работы Кавайе-Колля и болота, для экологического содержания которых были завезены камаргские лошади), из-за работы автомеханика, от которой вечно черны и замаслены руки, Артур Дрейфусс, двадцати лет от роду, красивый, между прочим, парень (Элоиза как-то сравнила его с Райаном Гослингом, только лучше), жил один в уединенном домишке на краю деревни, в стороне от департаментского шоссе 32, что ведет в Альи-ле-О‑Клоше.

Для тех, кто не знаком с Райаном Гослингом, – это канадский актер, родившийся 12 ноября 1980‑го, чья мировая слава придет в 2011‑м, спустя год после этой истории, с великолепным и очень черным «Драйвом» Николаса Виндинга Рефна.

Но это не важно.

В день, когда начинается эта книга, в его дверь постучали.

Артур Дрейфусс смотрел очередную серию «Клана Сопрано» (третий сезон, седьмая серия: «Дядя Джуниор ложится на операцию по поводу рака желудка»). Он подскочил. Крикнул: кто там? Стук повторился. Тогда он пошел открывать. И не поверил своим глазам.

Перед ним стояла Скарлетт Йоханссон.

* * *

Если не считать изрядной попойки на третьей свадьбе Паскаля Пайена, всем известного как ПП, его патрона, – от выпитого, кстати, ему стало так худо, что он два дня кряду сосал апельсиновое масло, – Артур Дрейфусс не пил. Разве что бутылочку «Кроненбурга» вечером, время от времени, под телесериал.

Так что невероятное появление Скарлетт Йоханссон на пороге его дома нельзя отнести на счет злоупотребления спиртным.

Нет.

До этих пор Артур Дрейфусс жил вполне нормальной жизнью. Пробежимся по ее вехам, чтобы скорее вернуться к волнующей актрисе: родился в 1990‑м (год выхода романа «Парк Юрского периода» и сенсационного второго брака по любви Тома Круза и Николь Кидман) в родильном доме имени Камилла Демулена в Амьене, главном городе кантона в префектуре района Пикардии; родители – Дрейфусс Луи-Фердинанд и Лекардоннель Тереза-Мари-Франсуаза.

Единственный сын до 1994 года, когда появилась на свет Дрейфусс Нойя. Нойя, что означает Краса Господа.

И снова единственный сын в 1996‑м, когда здоровенный доберман соседа перепутал Красу Господа со своим кормом. Проглоченные лицо и правая рука малышки вышли с другой стороны в виде экскрементов canis lupus familiaris и остались лежать в теплой тени колеса «Рено Сценик». Коммуна всем миром поддержала убитую горем семью. Маленький Артур Дрейфусс не плакал, потому что из-за его слез лились слезы матери и ужасные слова о мерзостях этого мира, обманчивой красоте вещей и чудовищной жестокости Бога. Снова единственный ребенок держал свое горе в себе, как стеклянные шарики в глубине кармана.

Его жалели; вытирали ладони о его волосы; шептали бедняжка или бедный мальчик, или это нелегко такому малышу. Это была пора печальная и в то же время радостная. В доме Дрейфуссов ели много пирожков с финиками, пахлаву, бабагануш и, отдавая должное Пикардии, пироги с сыром и кофейные шарлотки с цикорием. От сладкого толстеют, и боль притупляется.

Обездоленная семья переехала в маленькую коммуну Сен-Санс (департамент Сен-Маритим), близ государственного леса Эави – так и произносится: э‑а‑ви, где Дрейфусс Луи-Фердинанд стал лесничим. Он возвращался порой под вечер с фазанами, красными куропатками и прочей дичью, которую супруга-пикардийка превращала в паштеты, сюпремы и рагу. Как-то раз он принес убитую лису, чтобы сделать из нее меховую муфту (зима была не за горами), но Лекардоннель Тереза завопила, побледнев, как смерть, что никогда и ни за что на свете она не станет греть руки в трупе.

Однажды утром, таким же, как любое другое утро, браконьер отправился на промысел с ягдташем и силками на плече. В дверях он, как и каждое утро, обронил: До вечера! Но никто не увидел его ни в этот вечер, ни в другие вечера. Через десять дней жандармы прекратили поиски; вы уверены, что у него не было зазнобы в городе, какой-нибудь милашки? Мужчины-то часто вот так пропадают: кой-где зудит, на молодое мяско тянет, жить хочется, знаем-знаем. Ни единой ниточки, ни следа, ни тела. Лекардоннель Тереза после этого быстро утратила то немногое, что оставалось у нее от жизнерадостности, пристрастилась к мартини: сначала по вечерам, когда лесничий возвращался домой, потом все раньше и раньше и вскоре стала начинать в очень ранний час, когда он уходил. Вермут (18 градусов) поначалу придал ей остроумия (с тех пор Артур Дрейфусс стал молчуном), потом же поверг в весьма опасную хандру, и в результате она, как в «Открытом окне», видела появлявшийся в неурочные часы призрак лесничего. А за ним и другие призраки.

Четвероногого хищника.

Американскую актрису, сыгравшую Клеопатру.

Мясо на руках.

Пыльные веки.

Артур Дрейфусс плакал иногда вечерами в своей комнате, слыша из кухни печальный и хриплый голос Эдит Пиаф и догадываясь, в каких потемках блуждает его мать. Он не смел ей сказать, что боится потерять и ее, боится остаться один. Он не умел ей сказать, что любит ее, это так трудно.

В школе Артур Дрейфусс – крепкий середнячок. С ним легко дружить. Он непобедим в бабках, на время вернувшихся в моду. Девочкам он нравился и был избран вторым красавчиком в классе; лауреат – высокий, сумрачный, готический, с прозрачной кожей, с проколотыми во многих местах ушами – ни дать ни взять пунктир для разрезания, – с вытатуированным на коже ошейником (крученая веревка – результат сильно сдобренного спиртным чтения «Баллады повешенных»), и главное, поэт: трескучие рифмы, вязкие созвучия, глупые слова. Пример: Жить – гнить, смерть – смех. Девочки тащились.

Единственная известная за Артуром Дрейфуссом слабость проявилась на уроке физкультуры: однажды, глядя, как некая Лиана Ле Гофф, 80Е (сногсшибательные чашечки, Джейн Менсфилд, Кристина Хендрикс) прыгает через гимнастического коня, он потерял сознание.

Он ударился глазницей о металлическую ногу коня, кожа лопнула, брызнула кровь. Его аккуратно зашили, и с тех пор под бровью осталась скромная память о сладостном обмороке.

Он не чурался чтения, даже наоборот; любил смотреть кино – особенно сериалы, потому что есть время привязаться к героям, полюбить их, создать подобие семьи, – а еще он любил разбирать (и собирать) все, в чем имеется мотор или механизм. Школа направила его на стажировку к Паскалю Пайену, всем известному как ПП, владельцу гаража в Лонге, где он и нашел однажды книгу стихов и увлекательную работу, от которой всегда черны и замаслены пальцы; он говорил дамам с поломкой: починим в лучшем виде, – ты гений, голубчик, и красавец к тому же; говорил господам с поломкой: починим в лучшем виде, – поторопись, мой мальчик, не век же мне тут торчать; и на этой работе довольно скоро он заработал достаточно, чтобы купить в кредит домик (три этажа, 67 квадратных метров) на краю деревни, в стороне от департаментского шоссе 32, которое ведет в Альи-ле-О‑Клоше, где в ветреные дни булочная Легиффа благоухает на всю округу теплыми круассанами и бриошами с коричневой глазурью вержуаз (но тем роковым утром никакого ветра не было), – тот самый домик, в дверь которого постучалась однажды Скарлетт Йоханссон.

Ну вот и она; наконец-то.

* * *

Скарлетт Йоханссон выглядела измученной.

Ее волосы не пойми какого цвета были растрепаны. Локоны падали, стекали с плеч, тяжело, точно в замедленной съемке. На пухлых губах не было знаменитого блеска. Тушь размазалась угольной пылью, обведя глаза печальными кругами. И, к несчастью Артура Дрейфусса, на ней был свободный свитер. Не свитер, а мешок, вопиющая несправедливость: он скрывал все формы актрисы, как известно каждому, очаровательные, даже можно сказать, обворожительные.

В руке она держала сумку от Вюиттона ядовитой расцветки, подозрительно смахивающую на контрафакт.

Артур же Дрейфусс был в своей излюбленной одежде для просмотра телесериалов: белой майке и длинных цветастых трусах; далековато до Райана Гослинга, только лучше. И все же.

И все же в ту самую секунду, когда они увидели друг друга, оба улыбнулись.

Понравились ли они друг другу? Внушили доверие? Ожидал ли он, услышав стук в дверь, срочного вызова, поломки цилиндра или тяги, проблемы с дебитометром? Ожидала ли она, стоя по ту сторону двери, увидеть перед собой извращенца, бородавчатое страшилище, старую каргу? Как бы то ни было, эти двое, невероятным образом встретившиеся, улыбнулись друг другу, как хорошему сюрпризу, и с пересохших губ Артура Дрейфусса, второй раз в жизни получившего «удар молнии» (влажные ладони, тахикардия, испарина, ледяные мурашки по спине, шершавый липкий язык), слетело незнакомое слово.

Комин.

(Для требовательных читателей-лингвистов и прочих географов-любителей следует уточнить, что в самом деле существует город, носящий название Комин, расположенный в кантоне Кенуа-сюр‑Дель, на Севере, близ бельгийской границы, – городок, по всей вероятности, маленький и довольно сонный, в нем насчитывается не меньше пяти комитетов по организации праздников, пытающихся его встряхнуть, – но он не имеет никакого отношения к этой истории.)

Инстинктивно робкое комин Артура Дрейфусса показалось ему в ту секунду, когда он увидел в дверях Скарлетт Йоханссон, самым уместным, самым вежливым и самым изящным, потому что в субтитрах недублированных сериалов это означало «войдите».

И какой мужчина на свете, будь он даже в майке и цветастых трусах, не сказал бы «войдите» феноменальной актрисе из «Трудностей перевода»?

Феноменальная актриса прошептала Thank you, высунув розовый кончик языка между зубами на th, и вошла.

Тихонько притворив дверь влажными руками и вновь ощутив в груди аурикулярную экстрасистолу, – да, он сейчас умрет, да, теперь он может умереть, – он украдкой посмотрел на улицу, нет ли там камер, и / или бодигардов, и / или злых шутников с телевидения, после чего, хоть и не успокоенный, запер задвижку.

* * *

Двумя годами раньше жандармерия доставила к ПП остов «Пежо‑406», перевернувшегося на департаментском шоссе 112 близ Кокереля (расположенного от Лонга в 2,42 км птичьего полета), с целью экспертизы.

Это было ночью.

Водитель ехал быстро; судя по всему, не справился с управлением, попав в ловушку коварной сырости, прозрачной, сочащейся водорослью покрывавшей разбитый асфальт департаментского шоссе у прудов Провизьон. Водитель и пассажир погибли на месте. Пожарным пришлось отрезать ноги мужчины, чтобы извлечь его из салона. Женщина разбила лицо о ветровое стекло, и в звезде трещин застряла прядь волос на сгустке крови. Артур Дрейфусс по просьбе ПП осмотрел машину внутри и нашел под пассажирским сиденьем книгу стихов. Тотчас же, повинуясь какому-то рефлексу, он спрятал ее в один из больших карманов своего комбинезона. Как оказалась книга стихов в машине, где погибли двое? Читала ли она ему поэму, когда их занесло? Кто они были? Расставались ли? Или, наоборот, нашли друг друга? Решили вместе свести счеты с жизнью?

В тот же вечер, один в своем домике, он открыл книгу. Пальцы его слегка дрожали. Сборник назывался «Существовать», автор – некий Жан Фоллен. Много пустот на каждой странице, а посередине короткие строчки, бороздки, пропаханные лемехом букв. Он читал простые слова, за которыми, казалось ему, стояло что-то очень глубокое, например вот эти, напомнившие ему об отце:

Или эти, говорившие о Нойе и их матери:

Не было ни одного слова, которого бы он не понял, но их расположение в строчках заворожило его. У него возникло смутное чувство, что хорошо знакомые слова, нанизанные определенным образом, способны изменить восприятие мира. Воздать, к примеру, красоте обыденного. Облагородить простоту.

Он смаковал чудесные сочетания слов, страницу за страницей, месяц за месяцем, и думал, что это подарок, чтобы приручить необычайное, если оно однажды постучится в вашу дверь.

Как в эту среду, 15 сентября 2010 года, в 19:47, когда ошеломительная Скарлетт Йоханссон, американская актриса, родившаяся 22 ноября 1984‑го, вдруг возникает перед вами, Артуром Дрейфуссом, французским автомехаником, потрясенным до глубины души лонгинцем, родившимся в 1990‑м.

Как это могло случиться?

Почему не пришли слова поэзии? Почему мечты парализуют, когда сбываются? Почему первое, что Артур Дрейфусс сумел спросить, – говорит ли она по-французски? А то для меня, медленно добавил он, краснея и по-французски, что английский, что китайский.

Скарлетт Йоханссон изящно вскинула головку и ответила, почти без акцента – нет, был акцент, но совсем неуловимый, очаровательный, конфетно-кокетливый, нечто среднее между акцентом Роми Шнайдер и Джейн Биркин: да, я говорю по-французски, как моя подруга Джоди. Джоди Фостер! – воскликнул пораженный Артур Дрейфусс, вы знаете Джоди Фостер! – и тут же, пожав плечами, пробормотал как бы про себя: конечно же, конечно, до чего же я глуп; и то сказать, при таких встречах, да еще в самом начале уму не тягаться с ошеломлением.

Но женщины на то и женщины, чтобы вытаскивать увязших мужчин, поднимать их высоко – в собственных глазах.

Скарлетт Йоханссон улыбнулась ему и с нежным вздохом сняла свой широкий свитер ручной фигурной вязки, сняла грациозно, на манер Грейс Келли, когда та в «Окне во двор» достает из крошечной сумочки муслиновую ночную сорочку. У вас тепло, пробормотала актриса. Сердце механика снова зашлось. Как бы легко он ни был одет, ему вдруг стало жарко. Он на минуту зажмурился, точно в дурноте, накатило что-то сладостное и в то же время ужасающее; его мать танцевала нагая в кухне. Когда он открыл глаза, на американке была тесная маечка-бюстье, жемчужно-белая, шелковистая, с кружевными бретельками, облегавшая ее грудь, как перчатка – руку (он скрестил голые ноги, сдерживая начинающуюся эрекцию), и еще он увидел, и был почти шокирован этим и тронут, аппетитную складочку на уровне пупка, маленькое, с медным отливом колечко, похожее на пухленький пончик. У вас тепло, пробормотала актриса. Да, да, замямлил Артур Дрейфусс, от души пожалев, что в реальной жизни не бывает умелых сценаристов; не помешал бы мужественный монолог Мишеля Одиара, парочка точных реплик Анри Жансона.

Они снова посмотрели друг на друга; он то бледнел, то пунцовел; ее лицо было до жути розовым – совершенная куколка Барби. Они одновременно кашлянули и одновременно начали каждый свою фразу. Сперва вы, сказал он, нет, прошу вас, сказала она. Он еще покашлял, хотел выиграть время, найти слова, собрать их в красивую фразу, как поэт. Но душа механика оказалась сильнее. Вы… у вас поломка? – спросил он. Скарлетт Йоханссон рассмеялась. Боже, как прекрасен ее смех, подумал он, и какие белые зубки. Нет, у меня нет поломки. Дело в том, что я работаю в гараже и… я чиню в лучшем виде. I didn’t know, сказала она. Машины, я хочу сказать, я чиню машины. У меня нет машины, сказала она, здесь нет. Там, в Лос-Анджелесе, у меня hybrid, как у всех, но он никогда не ломается, потому что там и мотора-то нет.

И тогда сын молчаливого отца, сын отца, чье тело исчезло бесследно, собрав все силы рождающегося мужчины и почти недрогнувшим голосом произнес:

– Что вы здесь делаете, Скарлетт? Простите. Я хотел сказать, мадам.

* * *

Позволим себе кое-что напомнить.

Та, что завоевала титул «Самая красивая грудь Голливуда» по версии американского телешоу Access Hollywood (для любопытных и ценителей – на второй позиции оказалась Сальма Хайек, на третьей Холли Берри, на четвертой Джессика Симпсон и на пятой Дженнифер Лав Хьюитт), переживала love story и практиковала тантрический секс с актером Джошем Хартнеттом с 2004‑го по 2006‑й.

Затем, в 2007‑м, в нью-йоркском кинотеатре она познакомилась с Райаном Рейнольдсом.

То было началом идиллии.

На тридцать первый день рождения своего нового возлюбленного Скарлетт Йоханссон (которой было тогда двадцать три) подарила ему зуб мудрости, удаленный и, разумеется, оправленный в золото, чтобы он носил его на цепочке; это было не в пример шикарней, куда более trendy, чем какой-то акулий зуб. Кто думает, что такой подарок может омрачить красоту зарождающегося чувства, пусть признают свою ошибку: в мае 2008‑го голубки обручились, к вящему огорчению матери Скарлетт, Мелани. Ведь еще в январе 2008‑го пышнотелая актриса клялась и божилась, что не готова к браку! «I am not ready for the Big Day». Но не суть. В сентябре 2008‑го канадец и американка поженились в Ванкувере. То была прекрасная любовь, но, если обычно любовь живет три года, то та, что нас интересует, пошла на убыль много раньше.

Я больше не могла, продолжала Скарлетт Йоханссон, когда Артур Дрейфусс, подав ей две чашки растворимого «Рикоре», сам перешел на «Кроненбург»; я больше не могла, повторила она, мне надо было проветриться, вот я и приехала сюда на фестиваль в Довиле без мужа. Но до Довиля отсюда 180 километров! – не понял Артур Дрейфусс. Я знаю, но, приехав в Довиль, я испугалась, призналась она, вдруг понизив голос. Я не хотела снова оказаться под spotlights (она произнесла spotlights, будто сосала конфетку; крошечный пузырек слюны лопнул на губе), тем более что у меня нет фильма на конкурсе. Я села на автобус, хотела поехать в Туке инкогнито, остановиться в маленькой гостинице, и вот. И вот – что? И вот я здесь. Но это не Туке, это Лонг; здесь есть пруды, водомерки танцуют по ночам на воде, шуршат звери, воют иногда, но моря здесь нет.

You’re so cute.

Скарлетт Йоханссон решила отправиться на 36‑й Фестиваль американского кино в Довиле, но в последний момент сменила курс.

Подобно многим несчастным людям, которым хочется потеряться, чтобы их нашли.

Которые неудачно режут вены и неверно подбирают дозы таблеток. И зовут, и кричат. И тонкая ниточка голоса, никому не понятная, теряется вдали.

Артур Дрейфусс, великолепный в майке и цветастых трусах, открыл новый «Кроненбург», предложил на сей раз ей и повторил свой вопрос: Что вы здесь делаете, Скарлетт?

– Я хочу исчезнуть на несколько дней.

За окнами исчезал день.

* * *

Это признание взволновало Артура Дрейфусса до глубины души.

В две секунды его решение было принято: он поддержит, защитит, спрячет и спасет несчастную актрису. Он возьмет на себя заботу о звезде инкогнито. О прекрасной беглянке. Он будет положительным героем, как в кино, крепким и надежным, на чьем плече плачут недосягаемые, изливая свои драмы, и в кого, после тысячи сюжетных поворотов, влюбляются.

Его жизнь необратимо изменится – ну и пусть.

И он предложил самой красивой груди Голливуда свою кровать – а сам он ляжет на диване.

Он показал ей (это заняло совсем немного времени) весь дом. Здесь, на первом этаже, гостиная и кухня. Трехместный диван «Эктроп» (Икеа), всего сорок евро разницы с двухместным, уточнил он; была хорошая погода, и мы собрали его на улице вдвоем с ПП, моим патроном, но собранный, с подлокотниками, он не проходил в дверь, и ПП, вне себя, снял дверь с петель; в конце концов, когда поднажали, он прошел, но порвалась обивка сзади – к счастью, это не очень заметно; старенькое плетеное кресло, стол и большой кавардак, грязная посуда и прочее. Я не ждал вас сегодня, извинился он, смеясь. Она порозовела. На втором этаже ванная, плитка светло-голубая, мальчиковая, чугунная ванна, огромная, мини-пароход в плиточном море. Быстро – туалет, трусы, носки; хоп-хоп, все убрано. Вот два чистых полотенца, у меня есть еще, если вам понадобятся; а вот и банная рукавичка, ею еще не пользовались, но, хм, это не значит, что я не, она улыбнулась, обаятельно, понимающе, вот шампунь и новое мыло, с миндальным молоком, смотрите, здесь написано. На третьем его холостяцкая спальня, маленькое окошко, за ним уже темнота, луна, смутные образы, именуемые по науке парейдолиями. На стенах: постеры Михаэля Шумахера, Айртона Сенны, Дениз Ричардс, Меган Фокс – голой, Уитни Хьюстон; картинки – двигатели V10 Додж Вайпер, 6‑flat 911.

– У тебя нет моей фотографии? – спросила она чуть лукаво, когда он менял простыни. Он покраснел.

Она помогла ему застелить постель, и это несколько смутило его, ведь не найдется на этой земле мужчины, который не мечтал бы скорее расстелить свою постель со Скарлетт Йоханссон. Я знаю, о чем ты думаешь, шепнула она, и меня это трогает, и спасибо тебе, а он робко улыбнулся ей, не вполне понимая, как истолковать этот шепот.

Перед тем как оставить ее одну и отправиться на свой трехместный диван «Эктроп», он спросил, что она предпочитает на завтрак (американский кофе и французские круассаны, please), после чего они пожелали друг другу доброй ночи самым непринужденным образом, и эта нежданная близость (Доброй ночи, Good night) осчастливила его на миг, но и опечалила кольнувшим чувством, сколь многое он потерял в хаосе своего детства.

Эту нежность – уютную, бескорыстную.

Конечно, Артур Дрейфусс спал в эту ночь плохо. А вы бы как спали?

Вы слышали, как течет вода в ванной. Представляли себе воду в ее ладошке; ладошка скользит по шее, по груди; вода стекает по телу; кожа покрывается мурашками, ей холодно. А вот уже Скарлетт Йоханссон двумя этажами выше в вашей постели, на ваших простынях, может быть, голая, и отделяют ее от вас всего тридцать девять ступенек лестницы. Даже задвижки нет на двери вашей спальни. Никто не услышит ее крика. И нет ни шума вертолета, ни слепящих гонок, ни чудовищных черных внедорожников, подобных теням в американском кино; ничего, что выдало бы охоту на прославленную беглянку, ни единого намека на шутку. Все правда. До жути правда.

И только тишина.

Эта ночная тишина, что пугает местных жителей, и немудрено, тут и близость болот, и движущиеся тени, и луна, освещающая людскую ложь, а еще легенды, сгинувший браконьер и, может быть, зверь, один из тех, о которых писал Фоллен: Все звери ее породы / живут в ней.

Только тишина.

Только ваше желание.

Ваш страх. Ваши влажные пальцы. И ваше непонимание, подступающее вместе с неловкостью, с неожиданным каким-то гневом на абсурд: да что она здесь делает, этого не может быть, просто не может быть. Разум еще трепыхается, борется, пробивает себе дорогу в этой дичи, в хаосе; вы готовы уцепиться за что угодно: вот хоть телевизор, ну конечно, проделки Франсуа Дамьена, новая передача Рюкье, а может быть, вернется Доминик Кантьен. Грозит безумие; глухое, подспудное. Так не бывает, это сон, чтобы такого пошиба звезда вдруг стала плотью, весом и кровью. Вы знаете, что так не бывает, чтобы Скарлетт Йоханссон звонила в вашу дверь, и улыбалась вам, и спала на ваших простынях. Должно быть этому какое-то объяснение. Как трюкам фокусников, когда они отпиливают ноги красивым женщинам, рубят головы, воскрешают, смеясь, растерзанных голубей.

И вот идут часы. И вы решаетесь на. Но трусость еще мешает, кому охота попасть впросак. Потом просыпается сомнение (а если, а если она не скажет нет). И наконец вы тихонько, на цыпочках поднимаетесь. Переступаете через седьмую, тринадцатую, пятнадцатую, двадцать вторую и двадцать третью ступеньки – они скрипят, через восьмую – она и вовсе пищит, как пойманная в мышеловку мышь, не хватало еще, чтобы вас приняли за насильника. Но все ваши страхи вдруг как рукой снимает. Вы слышите ее дыхание, тихое, очень тихое сопенье, точно мурлыканье кошки, закусившей упомянутой мышью. И вы – вы тронуты ее слабостью. Ее хрупкостью. И вот уже Скарлетт Йоханссон – девушка в вашей постели, не секс-бомба мирового масштаба, а спящая девушка.

Просто спящая девушка. Спящая красавица.

Артур Дрейфусс спустился, медленно, походкой сомнамбулы, переступив через коварные ступеньки; и рухнул на диван.

Что бы ты сделал на моем месте, папа. Что бы ты сделал? Поговори со мной, скажи мне: где ты? Приходишь ли ты ко мне иногда ночью, думаешь ли еще обо мне?

Ты бросил нас – или просто потерялся?

* * *

С утра в гараже ПП ему пришлось менять масло в «Рено Клио», клапан в «Пежо 205» 1986 года (антиквариат) и проверять ход «Тойоты Старлет». Старлет – это название вызвало у него улыбку.

Гараж – как все деревенские гаражи. Большая деревянная дверь, Station Payen намалевано длинными выцветшими буквами; внутри – яма, мост, десятки дырявых шин, блестящие канистры с маслом, смазка, замасленные инструменты, липкие отпечатки пальцев повсюду: на стенах, на коробках от аккумуляторов; несколько эмалевых табличек, Veedol, Olazur, Essolube, и колонка солексина (топливо с автоматической смазкой), давно вышедшая из употребления. В углу под брезентом «Аронда 1300 Уик-энд», которую ПП все клялся себе когда-нибудь отреставрировать, а пока ее с каждым днем разъедала ржавчина.

Как разъедает она души тех, кто не осуществляет свои мечты.

Ближе к полудню Артур Дрейфусс, воспользовавшись пробной поездкой на «Старлет», проехал инкогнито мимо своего дома, чтобы посмотреть, там ли еще Скарлетт Йоханссон. Не приснилось ли ему все это. Нет ли журналистов. Толпы. Когда он увидел ошеломительный силуэт, снующий в окне кухни, и никого перед домом, сердце его подпрыгнуло (сделало Бум. / Когда мое сердце делает бум, / Все вместе с ним делает бум), и это было счастье.

Около часу, съев сандвич, доставленный из бара (табак-рыболовные снасти-лотерея-газеты), где он больше не бывал из-за дождливых глаз Элоизы и подспудной угрозы со стороны коренастого дальнобойщика, он попросил у ПП разрешения воспользоваться компьютером в конторе: мне надо поискать кое-что насчет компрессионного колеса для турбо.

Он набрал в гугле «Скарлетт Йоханссон».

6 сентября она в Соединенных Штатах участвовала в рекламной фотосессии торговой марки «Манго».

8 сентября, по словам очевидцев, села в самолет в Лос-Анджелесе.

14‑го ее видели в Руасси – очки, шляпа и черные легинсы; серая шаль. В тот же день она была в Эперне на вечере Tribute to heritage, устроенном фирмой «Моэт и Шандон»; она была в платье от Вюиттона и запечатлена на фото, в частности, с Арджуном Рампалом (индийский актер, красавчик, звезда фильмов «Во имя любви» и «Ом Шанти Ом»).

Дальше – ничего.

15 сентября вечером она постучалась к Артуру Дрейфуссу, но об этом Интернет молчал.

Тогда он набрал «Довиль, фестиваль, американское кино».

Фестиваль закончился три дня назад, 12 сентября, и его председательница, Эмманюэль Беар, объявив лауреата («Мать и дитя» Родриго Гарсия, история девочки Карен, забеременевшей в четырнадцать лет), простилась со всеми до будущего года. Закрыв страницу и вернувшись к компрессионному колесу и прочим коробкам передач, механик озадачился двумя вопросами.

Почему Скарлетт Йоханссон солгала насчет Довиля?

И как ее волосы могли отрасти за один день на добрых десять сантиметров?

* * *

Возвращаясь вечером домой, быть может, потому что нашлись ответы на оба вопроса, Артур нервничал. Скарлетт Йоханссон все еще была там; она прибралась в доме и, вероятно, смотрела телевизор, день-то длинный, если нечего делать (особенно в Лонге).

Она приготовила макароны с сыром.

Comfort food, сказала она; это мы едим в Соединенных Штатах дома, в семье, когда хочется тепла, когда холодно и немного грустно. Это еда уютная, как детство. Как теплое одеяло; как руки того, по кому скучаешь.

Артур Дрейфусс спросил себя, скучает ли он по своему детству. Он подумал, конечно же, о своей сестренке Нойе, которая не успела научиться правильно произносить его имя, – только лепетала а-тюр, а-тюр, и не поймешь, Артур или фритюр. Подумал он и о своей матери, которая танцевала под Эдит Пиаф, и вермут плескался яростными волнами в ее руке. Подумал об отце, канувшем, сгинувшем, забравшемся, верно, на высокую ветку черешни. Детство его, подумалось ему, было таким коротким, таким пустым и печальным, что он и не скучал по нему совсем, – слишком давно его отсекли по живому; разве что иногда в памяти всплывали холодные утренние часы у прудов Катиш и Дис, в молчании отца, в его успокаивающих мужских запахах, – вот тогда ампутированная конечность у него почесывалась.

Хотя он начал уже привыкать к мысли, что Скарлетт Йоханссон сбежала и приземлилась у него (как? по какой причине?), его все же привело в замешательство (но и очень возбудило) то, что звезда с четырьмя номинациями на «Золотой глобус», одной на премию People’s Choice 2007, двумя на премию Chlotrudis, обладательница титула «Женщина года – 2007» по версии Hasty Pudding Theatricals, лауреат Венецианского кинофестиваля 2003, премии Gotham 2008 и т. д. и т. п., встречает его дома, повязав вокруг талии кухонное полотенце в грибочках из Парижа вместо передника и готовясь сунуть в духовку макароны с сыром.

Что-то не так? – спросила она, облизываясь. Ты не голоден? Да нет. Да нет, все так, пробормотал Артур Дрейфусс. Мне только кажется, что я немного не в себе, как будто не в своем теле; в другой жизни, я хочу сказать. Тебе это не нравится? Нет, нравится. Так тебя это пугает? Да, есть немного. Это как-то нереально. Самое странное, что на улице нет истерической толпы, ни журналистов, ни фанатов, ни психов, которые хотят увидеть тебя, потрогать, дерутся за право сняться с тобой. Потому что здесь дыра, сказала она чуть кокетливо. Он улыбнулся. Ты знаешь, что такое «дыра»? Да. В ней как раз лучше всего исчезнуть. Кому придет в голову искать меня здесь, Артур? Довод убедил. Артур присел на подлокотник «Эктропа». Я просто приехала сюда, чтобы забыть это все. Забыть весь этот прессинг, Райана (Рейнолдса, ее мужа), забыть моего импрессарио, забыть Мелани, my mom; ее глаза наполнились слезами; мне хотелось хоть несколько дней пожить нормальной жизнью. Хоть несколько дней. Побыть раз в жизни обычной девушкой, как все. Банальной, почти boring. Вроде тех, что делают рекламу в секции chicken в «Уолмарте». Чтобы обо мне на несколько дней забыли. Miss Nobody. Никакая больше не Скарлетт Йоханссон. Ты можешь это понять. Я хочу выходить из дому, не накрасившись, в той же футболке, что и вчера, не боясь появиться на cover глянца с подписью типа «Скарлетт Йоханссон в депрессии».

Она утерла светлые слезы, стекавшие на подбородок.

Я просто хочу побыть несколько дней в покое, Артур. Just that. Побыть собой, не выпендриваясь. Не пуская пыль в глаза. Я же не луну с неба прошу, правда?

Just that.

И тогда Артур Дрейфусс, мало что смысливший в нежности, встал, сделал шаг и обнял ее. Обняв, обнаружил, что она маленькая, зато грудь у нее большая, потому что даже на благоразумном, почтительном расстоянии она касалась его груди. Актриса рыдала довольно долго. У нее вырывались слова на английском, из которых Артур Дрейфусс понял только fed up, кажется, слышанное и виденное в титрах, переведенное как «достало» в «24 часах» и «задолбало» в «Прослушке», и ему подумалось, что его-то никто не достал (и не задолбал), ибо, когда эротическое чудо является в вашу жизнь, невольно ждешь, чтобы оно вас полюбило и поцеловало, соблазнило, убило, а не рыдало в печали на плече автомеханика.

Всегда ждешь света и благодати.

Он подумал о цепочках слов и улыбнулся. Когда-нибудь он осмелится. Опираясь на девичью руку, / под бременем ее красоты / загнанный в укрытие корсета.

Они съели макароны, и Скарлетт Йоханссон повеселела, ее высокие скулы заблестели.

Она говорила о Вуди Аллене, «самом сексуальном мужчине планеты», в жизни я ни с кем так не смеялась; о Пенелопе Крус, это моя сестра, my soul mate, я ее обожаю; о своей шестой роли в тринадцать лет (!): Грейс Мак-Лин в «Заклинателе лошадей», я была влюблена в Роберта (Редфорда), а Сэм (Нил) – в меня; о своих «дочурках» (так она звала свои груди), которым завидовала Натали Портман. Она засмеялась, и Артур Дрейфусс нашел, что смех ее красит, хоть и подумал, еще не в состоянии составить полный список, что со Скарлетт Йоханссон можно заняться по меньшей мере тысячей более интересных вещей, чем есть макароны с сыром: почитать ей стихи, погладить мочки ее ушей, превентивно истребить все племя доберманов и прочих ротвеллеров, а то еще придумывать детские имена, щекотать ее золотистый пончик, или дать ей примерить белье, выбрать необитаемый остров, чтобы жить там вдвоем, причесывать ее под песню Нила Янга, лакомиться печеньем макарони, фиалковым или лакричным, и т. д.

Она говорила о своем деде-датчанине Айнере, сценаристе и режиссере (En maler og hans), о Карстене, своем отце, архитекторе, и Артур Дрейфусс невольно вспомнил своего отца, который так и не вернулся.

Говорила она много и много ела. Как будто отъедалась за «Голливудскую диету» Джуди Мэзл (так называемую Beverly Hills Diet, на основе фруктов и овощей), отыгрывалась за все осознанные усилия, приложенные, чтобы стать в двадцать семь лет одной из самых гламурных женщин в мире. Блондинкой, семьдесят с лишним миллионов раз упомянутой в гугле. Тем не менее, Артур Дрейфусс (не имевший привычки пить несколько «Кроненбургов» за один вечер) нашел, что у нее длинноватый нос, острый подбородок, полноватый рот, блестящая кожа и умопомрачительная грудь. Ты меня не слушаешь, Артур? Нет, нет, слушаю, забормотал он, отложив вилку; вообще-то даже с Элоизой с глазами цвета дождя у Деде-Фри слова находились с трудом; я, я, это обалденно, что ты здесь, Скарлетт, это. Это для меня обалденно, перебила она его; в первый раз за долгое, долгое время мне наконец спокойно, я могу есть столько макарон, сколько захочу, и никто мне не скажет be careful, ты быстро набираешь вес, Скарлетт, you know that, а сбрасывать будешь долго, очень долго. В первый раз, не помню, с каких пор, я могу облизывать пальцы, и мне не скажут так нельзя, Скарлетт, это вульгарно, пальцы в рот, фи; и все это с парнем super super cute, который не старается запрыгнуть на меня во что бы то ни стало и не пялится на мою грудь, как недоумок. Так говорят – недоумок?

Артур Дрейфусс покраснел и почувствовал себя слегка задетым, потому что как-никак прошлой ночью, двумя этажами ниже, ему чертовски хотелось на нее запрыгнуть, и это желание не оставляло его все утро в гараже; да, и пусть у нее длинный нос, острый подбородок, складочка-пончик на животе и – он вдруг увидел – маленький черный прыщик у правого уха, похожий на бутон цветка; крошечная темная орхидея, распустившаяся чуть раньше в этот вечер.

Когда он убрал со стола, она сказала ему спасибо, и его всего перевернуло. Одна из самых красивых женщин мира, в его кухне инкогнито, говорит ему спасибо; спасибо за макароны, спасибо за пиво, за этот не особо интересный разговор.

Он не решился развязать язык, боясь испортить такой прекрасный момент.

Он вымыл посуду, а она тем временем изучала аккуратно расставленные диски: я тоже люблю сериалы, сказала она, это как семья, когда ее нет, каждый вечер встречаешь своих; «Клан Сопрано», конечно же, I looooove it, сказала она, «24 часа», «Прослушка», «Щит», «Большой побег», «Матрица», «Сладкая жизнь» (не Феллини, нет, а некоего Марио Сальери, с Казуми и Ритой Фалтояно, продюсер неистощимый Марк Дорсель); ох! – вырвалось у него, и тарелка, выскользнув из рук, разбилась о раковину, это не мой, я, я, вернуть, я должен его вернуть одному приятелю, в гараже; руками в пене он попытался отнять предательский диск, она не давала; они вдруг стали детьми, игривыми, невинными, даже чуть глуповатыми; отдай! Нет! Нет! Отдай! Ну-ка, отними! Come, come, и они смеялись, и все вдруг стало так просто.

Артур Дрейфусс ничего не сказал.

Он хотел остаться с ней еще на час, на день, на год. Как в песне Пиаф.

* * *

– Скажи, ПП, что бы ты сделал, если бы к тебе вдруг явилась Анджелина Джоли?

Лицо ПП (он походил на актера Джина Хэкмена – молодого, времен «Французского связного» и «Пугала») высунулось из-под «Пежо 605», сияя улыбкой. А моя жена была бы дома? Артур Дрейфусс пожал плечами. Перестань, ПП, я серьезно. Где ты был вчера вечером, Артур, малыш, выпил, что ли? Снова пожатие плечами. Скажем, я бы постарался ее трахнуть. А ты нет? Да, да. Постой, Анджелина Джоли – это та, что играла расхитительницу гробниц? Угу. Хоть ложись в гроб, хоть падай ниц, ха-ха-ха! Завалил бы я ее, короче! Серьезно, ПП, ты бы не задумался, почему она пришла? Тут вслед за лицом и тело ПП грациозно выползло из-под машины. Он встал, и его испачканное маслом лицо посерьезнело. На все есть причины, мальчик. Явись ко мне твоя Анджелина Джоли, хоть это и нереально, что ж, это был бы подарок, потому что красота – всегда подарок, особенно с такими сиськами и таким ртом; мне бы даже захотелось поверить в ангелов и всю эту муть, потому что была бы только одна причина, по которой бы она пришла. Какая же? – с бьющимся сердцем спросил Артур Дрейфусс. Любовь, мой мальчик, любовь. Она может просто явиться к тебе, потому что забрела в нашу глушь, и у нее, скажем, полетела прокладка головки блока цилиндров, а ты, напомню, механик; я ей в два счета поменяю прокладку, попрошу автограф, может быть, приглашу выпить чашечку кофе у Деде, чтобы поверить хоть ненадолго, что я с ней, чтобы меня с ней увидели и сказали: надо же, какую девочку подцепил ПП, но… это ведь может быть и не Анджелина Джоли! Глянь-ка, Леон, ПП-то с актрисой, хороша, стерва, и люди бы ее узнали, и обезумели бы, и на секунду-другую я был бы богом, ага, богом, малыш, я был бы парнем Анджелины Джоли. Тем, кто смог обнять небеса.

От нахлынувшей волны грусти Артур Дрейфусс вздрогнул.

Он понимал, о чем толкует ПП. Невозможное. Мечта. Миф о шлюхе, которую вожделеют все мужчины на свете и которая вдруг выбирает – его; выбирает, отвергнув всех остальных: три с половиной миллиарда по самым скромным подсчетам.

Грейс Келли предпочла принца Ренье графу Олегу Кассини, Джеку Кеннеди (кутюрье), Бингу Кросби, Кэри Гранту, Жан-Пьеру Омону, Кларку Гейблу, Фрэнку Синатре, Тони Кертису, Дэвиду Найвену, Рикардо Бочелли, Энтони Хэвелок-Эллану и еще многим; милягу Ренье она сделала другим человеком – единственным в мире.

Она сделала его богом.

И когда ПП чуть охрипшим голосом признался после недолгого молчания: знаешь, Артур, родись я в 20‑е и стань парнем Мэрилин Монро, никогда бы она не отравилась всей этой гадостью; это уж точно. Не футболисты ей были нужны, не актеры, не президенты, не претенциозные писатели, не те люди, что любили себя больше, чем ее, нет; что было нужно ее сердцу, так это простой, честный парень, любящий людей, механик, ага, который повез бы ее в машине посмотреть на красоту, откинул бы верх, чтобы она дышала рыжим воздухом прекрасной осени, чтобы насладилась дождем, крошечными капельками, полными пыли и ветра, держал бы ее за руку, только не сжимая, не душа ее, не пытаясь трахнуть на заднем сиденье, ага, вот что я сделал бы с Мэрилин Монро и вот почему она умерла бы со мной от старости; тогда Артуру Дрейфуссу захотелось плакать.

* * *

На третий вечер своей жизни со Скарлетт Йоханссон Артур Дрейфусс принес домой «Вики Кристину Барселону» и «Остров», два диска, которые смог найти в парикмахерском салоне Планшар (где также заправляли струйные и лазерные картриджи), узнаваемом по унылому фасаду из оранжевого кирпича с двумя небольшими французскими окнами, краснокирпичной надстройке, словно балансирующей в равновесии, и выцветшей вывеске «Эдонил – все для волос». Принес он и ужин: рулеты с сыром (опять!), два великолепных колбасных ассорти и бутылку вина; все было куплено на улице 12‑ноября‑1918 у Тоннелье – мясо, колбасы, деликатесы.

Это была лавка без возраста. Фото в стиле Депардона; красно-белый фасад, черные буквы, заглавные, с перекладинами, серьезные, как в рентгеновском кабинете, каждая на отдельном белом кубике. Если бы не машины и не рекламные щиты, можно было бы подумать, что вы в 1950‑м. Лонг, казалось, застыл во времени – низкие домики, кирпичные или бетонные, двускатные черепичные крыши, стены, выкрашенные в веселые цвета, желтый, охряный или, как этот, на углу улиц Оттон и Ансьен-Эколь-де‑Фий, счастливой небесной голубизны, видно, в противовес унылой и меланхоличной серости над головой; этой серости, что не дает взлететь.

Артур Дрейфусс принес, в свою очередь, уютную еду; этакий матрасик для падения, которое он спровоцирует.

Скарлетт Йоханссон, казалось, была очень тронута этим столь деликатным вниманием и запечатлела игривый поцелуй на щеке механика, отчего тот чуть не выронил колбасы, и неловкость эта сделала его еще более трогательным в глазах актрисы – по крайней мере, так он подумал.

Актриса предложила прогуляться по деревне перед ужином: у меня ноги в мурашках, сказала она, улыбаясь, очаровательная, обворожительная. Артур Дрейфусс с восторгом согласился; это было как неожиданный подарок – несколько дополнительных минут жизни перед неутешительным вердиктом.

Он дождался, когда солнце удалилось за пруды Провизьон и Онэ, нарисовав уютные густые тени; идеальные тени для сохранения инкогнито звезды.

И они вышли в лонгинскую неподвижность, вздрогнув от обволакивающей сырости болот. Деревня совсем маленькая. Замок, гидроэлектростанция, Большая улица (где находятся мэрия, клуб Старейшин, булочная – день пиццы по четвергам, Не забудьте сделать заказ!), муниципальный кемпинг «Тополя», молочное хозяйство Копена и кирпичный завод Жерве-Скомбар – они прогуляли добрых двадцать минут.

Они шли не спеша, в первых запахах огня в очагах, на расстоянии меньше метра друг от друга, он чуть поотстав; и порой, когда их тени на стене сталкивались, он протягивал руку своей тени и гладил волосы ее тени; и он вздрагивал, как будто это была всамделишная ласка; он обвыкался; пробовал жесты незнакомой нежности; ему вдруг захотелось заговорить, сказать ей в благосклонном сумраке все то, что копят в уме ночами именно на тот день, когда снисходит благодать вроде этой. Скарлетт Йоханссон озиралась; смеялась, простая, счастливая. Но слова трусливы и прячутся; они стесняются перед спряжением воплощенной мечты, конфузятся перед лихой грамматикой желания; в осязаемости вещей никакие слова не нужны. Ты в порядке? – спросила она. Я, я. Да. Тебе не холодно? Они шли мимо крошечной часовенки Лурдской Богоматери на выезде из деревни в сторону Альи. Ему захотелось вдруг быть мужчиной, сильным, страстным, подвластным желанию, втолкнуть ее в молельню, она бы тоненько вскрикнула (наверняка), и сказала бы ты с ума сошел, и спросила бы что ты делаешь, а он ответил бы я хочу попросить тебя соединить наши жизни, выбрать необитаемый остров, поесть фиалкового печенья макарони, и она засмеялась бы и повторила you’re crazy, идем домой, я немного замерзла, но это было мило, Артур, очень мило, это было cute.

И может быть, она сказала бы «да».

Но он промолчал, потому что слабости всегда оказываются сильнее.

Он промолчал, потому что нельзя приручить невозможное, такую девушку, как Скарлетт Йоханссон, в спешке и суете, тут нужна элегантность, где-то даже самоотверженность.

– Идем домой, – сказал он, – ты немного замерзла.

Но дрожь пробила его, потому что он знал, что будет дальше.

* * *

Они накрыли столик к ужину перед телевизором и посмотрели сначала «Остров». Артур Дрейфусс предпочитал экшен сентиментальному кино – так он представлял себе фильмы стареющего Вуди Аллена, подозрительные, надо сказать, сантименты со стороны мужчины, бросившего жену ради приемной дочери; так или иначе, мы посмотрим оба, сказал он, и во время фильма Скарлетт Йоханссон много говорила, иногда даже с полным ртом. Она комментировала каждую сцену: вот это снимали в Калифорнийской пустыне, а это в Неваде, я обожаю Юэна (Макгрегора) в этих белых одеждах, он такой сексуальный, такой hot; а вот, смотри, машина Линкольна (герой Юэна Макгрегора в фильме), это «Кадиллак», он обошелся в семь миллионов долларов, представляешь себе, семь миллионов, ради всех этих трюков! Она надкусила второй рулет с сыром, возбужденно ерзая; это были ужасно трудные съемки, сказала она. А ты знаешь, что как раз перед ними меня оперировали? Мне удалили миндалины перед самыми съемками, и каждый день от Майкла (Бея, режиссера) звонили справиться, как я себя чувствую. Чтобы узнать, когда я смогу вернуться к тренировкам в спортзале, потому что роль была физически трудная, безумно утомительная, все паниковали, и, и Артур Дрейфусс продолжил за нее: тебе накладывали шины на бедра после сцен погони. Актриса, вдруг отложив рулет с сыром, застыла с открытым ртом; вся кровь, казалось, отхлынула от ее лица, и на миг она стала почти безобразной. И у тебя ужасно болело колено, я знаю. Я прочел это на сайте «Аллосине», как и ты, полагаю.

Он достал из кармана листок бумаги и развернул его – медленно, почти жестоко. Когда ты прочла сценарий, тебя покорили отношения твоей героини с Линкольном, и ты заявила: Они ничего не знают о близости и о сексе. Они совершенно наивны, потому что жили как бы под стеклянным колпаком, ничего не зная о внешнем мире. Это изумительная история любви на свой манер.

Скарлетт Йоханссон поднесла ладонь ко рту и незаметно выплюнула в нее кусочек рулета от Тоннелье – но вышло не совсем незаметно; ее бескровные губы дрожали.

– Меня зовут Жанин Фукампре.

 

Жанин

Артур Дрейфусс ощутил одновременно облегчение и разочарование.

Разочарование – ибо он, как ПП с Анджелиной Джоли, на миг, на взмах крыла, на бесконечный вздох возмечтал быть «парнем Скарлетт Йоханссон», – хотя ПП не был и никогда не будет «парнем Анджелины Джоли»; но картина эта ему понравилась. Ему тоже показалось, что об руку с гламурной актрисой – ангелом, благословением – он стал бы наконец тем самым избранным из трех с половиной миллиардов мужчин; тем единственным в мире, способным спасти Мэрилин Монро от смерти 5 августа 1962‑го, если бы он повез ее насладиться пыльными капельками дождя, держа за руку.

И все же облегчение – ибо он предчувствовал и то, что об руку со Скарлетт Йоханссон вы становитесь врагом трех с половиной миллиардов мужчин. Завидуя вам, они вас возненавидят. Возненавидев, уничтожат.

Облегчение еще и потому, что, хоть при виде налитых предсердий нью-йоркской актрисы сразу хотелось крупных планов, текстуры кожи, посещали мысли о сексе, было бы все же довольно трудно молодому автомеханику из глубинки, пусть и упоминали в связи с ним Райана Гослинга, только лучше, ухитриться стать бойфрендом Скарлетт Йоханссон (конкуренция тут планетарного масштаба); зато стать дружком какой-то Жанин Фукампре представлялось куда более доступным.

И потом, какое счастье, подумалось ему, если это произойдет, заниматься любовью с тайным чувством, что имеешь сразу двух женщин, или, во всяком случае, любить одну, думая о другой, совершенно безнаказанно.

Но Артур Дрейфусс знал, что до этого еще далеко. Два этажа и ванная комната отделяли его от Жанин Фукампре ночью; тридцать девять ступенек, по которым будет, предчувствовал он, нелегко подняться, потому что Жанин Фукампре жила в недоброй сказке, где непонятно, кто кого обманывает телом или желанием, а утром в этих страшных сказках прекрасные принцы не дарят поцелуй, что воскрешает, возвращает покой, желание жить и простую радость. Это утра печали и одиночества. Утра боли. Злые утра. Много времени нужно раненым принцессам.

Все та же история с таблетками. С дозировками. С дрожащими пальцами.

Конечно же, Артур Дрейфусс выключил фильм, который они смотрели. Он еще не кончился (для тех, кто не видел, вкратце финал: Юэн Макгрегор и Скарлетт уплывают на… остров; ах, любовь), итак, он выключил фильм, и Жанин Фукампре обронила очаровательное: ничего, я его уже видела. Потом наступило молчание. Неловкое. Они смотрели друг на друга, и казалось, будто это в первый раз.

Судите сами: вы смотрите, к примеру, на Камерон Диас, а это, оказывается, вовсе не Камерон Диас, – вам потребуется немного времени, чтобы это осознать.

Артуру Дрейфуссу потребовалось на это шесть минут.

– Почему я? – спросил он. – Почему ко мне, почему сюда, почему в Лонг?

Жанин Фукампре глубоко вдохнула и начала, на сей раз без своего прелестного акцента:

– Я езжу в турне от «Пронуптиа». Я манекенщица. Три года этим занимаюсь. По два города в день. Нас шесть девушек. Мы стоим живыми моделями в витринах «Пронуптиа». А когда нет магазина, позируем в застекленном фургоне. На рыночной площади. Как рыбки в аквариуме. О нашем приезде сообщают накануне в местной газете. Иногда по местному каналу телевидения. Когда мы приезжаем, уже собирается толпа. Так весело. Что-то вроде кермессы. Карнавал. Пиво. Как на выборах мисс Франция. С первого же турне у меня просили автографы. Я подписывалась Жанин. А мне говорили: нет, нет, подпишитесь Скарлетт. Вы же совершенно она. Совершенно, совершенно она. Пожалуйста. Я чувствовала себя красивой. Важной. И стала подписываться Скарлетт. С большим S, как Зорро с его большим Z. И люди были счастливы. Меня обнимали, целовали. На следующий год мне уже просто приносили ее фото. Обложку диска с ней. Афишку фильма. Страницу из «Премьер». Статью из «Элль». Первую полосу тележурнала. И я почему-то чувствовала себя уже не такой красивой. Я чувствовала себя обманщицей. Обманутой. Клоуном. Полгода назад мы выехали из Аббевиля в Амьен. Но водитель свернул с автострады, там опрокинулась цистерна с молоком. Казалось, будто прошел снег. Будто снег растаял. Будто мы утонем в белом озере. Одна девушка сказала, что это похоже на свадебное платье, пузыри на молоке как кружева. Мы остановились здесь. В Лонге. Пообедали в закусочной «У воды». Я хорошо это помню. Была пятница, 19 марта. И вот, когда мы возвращались к микроавтобусу, я увидела тебя. Твои черные руки. Твой грязный комбинезон. Мне вспомнился Марлон Брандо в каком-то фильме с мотоциклами. Ты чинил велосипед маленькой девочки, она плакала. Ты был красивый. И гордый. Фара ее велосипеда снова засветилась. И ее, девочкина, улыбка тоже. Вот это меня и убило. Эта ее улыбка.

У Артура Дрейфусса вдруг пересохло во рту. Хоть он не знал еще слов любви (даже Фоллен был с ними очень осторожен), ему показалось, что он услышал их сейчас, в эту минуту, слова для него одного, слетевшие, словно поцелуи, с чудесных губ; с губ, которые могли быть губами сногсшибательной Скарлетт Йоханссон, со всем, что известно за ней лакомого и аппетитного, но об этом ни к чему вдаваться в детали.

– Я бегом вернулась в закусочную, и мне сказали, где ты живешь. В одиноко стоящем домике на выезде из Лонга в сторону Альи, перед самой автострадой.

Он отпил глоток вина; еще один; ванту (13,5 градуса) с фруктовым послевкусием, с ароматом айвы и красных ягод, сказал ему Тоннелье, идеально подходит к колбасе и рулету с сыром.

У него немного закружилась голова.

А она продолжала:

– Я знала, если ты примешь меня за нее, то наверняка мне откроешь. И у меня, может быть, будет шанс. Как у той девочки. С ее фарой, которая снова горит. С ее убийственной улыбкой. К черту.

* * *

Ни Дрейфуссу Луи-Фердинанду, его отцу, ни Лекардоннель Терезе, его матери, так и не хватило присутствия духа просветить единственного сына в делах любовных.

Скорбь по Нойе, его растерзанной сестренке, заняла львиную долю времени, которое они провели вместе до последнего «До вечера» и вермута. Лекардоннель Тереза много плакала и с каждым днем, казалось, утекала через глаза; она перечисляла то, что навсегда потеряла: мокрые поцелуи дочурки; считалки; дни кори, дни ветрянки; ее волосы, которые придется расчесывать однажды, когда ей будет семь лет; подарки на день матерей, ожерелья из лапши, жалкие стишки; выбор тканей на рынке и кройка платьев позже, когда наметится грудь; первые капли крови; первые капли духов, на сгиб локтя, под коленку; первая помада и первые поцелуи любви, первые разочарования, в них-то и познается мама, говорила она неслышным голосом, глотая горькие слезы; я скучаю по твоей сестренке, малыш, я так по ней скучаю, иногда мне кажется, я слышу ее смех в детской, когда вас с отцом нет дома, и я сажусь у ее кроватки и пою ей песенки, которым не успела ее научить, ты-то мальчик, тебе я не пела, тебе не читала сказок, за тебя не боялась, это все дело отца, это он рассказывал тебе про длинноногих водомерок, как они танцуют на темных зеркалах и не тонут, это он был готов отвечать на твои вопросы, но ты никогда ни о чем не спрашивал, мы думали, ничто тебя не интересует, даже боялись, ах, Нойя, ах, детка моя, детка, я ненавижу всех собак на свете, всех, всех, даже Лесси («Верная Лесси», «Мужество Лесси», «Вызов Лесси», вечная Лесси).

Время от времени Дрейфусс Луи-Фердинанд брал сына с собой на рыбалку. Выходили они затемно. Шли через болота до пруда Круп или реки Планк, и там, близ зловонной сырости сооруженной на островке хижины, лесничий, наплевав на муниципальные запреты, закидывал блесну (прилаженная к крючку блестящая металлическая пластинка) и ловил жирных щук – однажды даже попалась рыбина весом в двадцать один килограмм. Потому ли, что промысел его был незаконным и ему не хотелось, чтобы его засекли, услышали, он не разговаривал? Артур Дрейфусс проводил безмолвные часы подле отца, как подле незнакомца. Он наблюдал за ним. Завидовал его шершавым рукам, сильным и умелым. Всматривался в его светлые глаза, глядя в которые хотелось улыбок, признаний и счастья. Пьянел от его запаха кожи, табака, пота. И когда рыболов порой ерошил ему волосы, просто так, без всякого повода, Артур Дрейфусс был несказанно счастлив; и эти считаные секунды счастья искупали все молчание на свете. Все ожидания. Все муки.

Однажды вечером в кухне – Артуру Дрейфуссу было тогда двенадцать лет (Нойю растерзали шесть лет назад), – он спросил у родителей, как люди влюбляются. Отец ткнул острием ножа в сторону матери, словно говоря: она тебе ответит, но тут где-то вдали залаяла собака, и мать, разрыдавшись, скрылась в своей комнате. В тот вечер впервые в жизни Артур Дрейфусс услышал от своего отца шестьдесят семь слов подряд: это желание, мой мальчик, оно нами повелевает. С твоей матерью, помню, меня призвал ее зад (мальчик вздрогнул), попка, если тебе так больше нравится, она так ею покачивала, когда ходила, ни дать ни взять маятник стенных часов, тик-так, тик-так, меня это загипнотизировало, лишило сна, и тогда я увел ее к пруду Бувак (Аббевиль), вот так и появился ты, мальчик мой.

– Но ты любил ее, папа?

– Трудно сказать.

Именно этот момент выбрала Лекардоннель Тереза, чтобы вернуться из своей комнаты. Глаза ее были сухи. Белки в красных прожилках, казалось, вот-вот полопаются, точно растрескавшиеся сосуды. На ходу она дала мужу пощечину, после чего достала из духовки сахарный торт, и Артур Дрейфусс получил ответ на свой вопрос.

* * *

– Мой отец. Вообще-то это был не мой отец. Просто свин. Жирный. Его брюхо хлюпало на ходу: ффффть-ффффть. Как студень. На каждом шагу этот звук мокрых ботинок. Того и гляди, поскользнется. Даже когда дождь не шел. Зато мой настоящий отец был очень красивый. Я видела фотографии. Белокурый (гены Йоханссон у Жанин Фукампре, надо полагать). Мускулистый. От его улыбки девушки краснели. А моя мать ревновала. Часто. Потом успокоилась. Потому что достался-то он все-таки ей. Она тоже была очень красивая (гены Скарлетт у Жанин Фукампре, надо полагать). Но я своего настоящего отца не знала. Он погиб незадолго до моего рождения. Сгорел в доме в Флесселе (12,3 километра птичьего полета от Амьена.) Пытался спасти старушку. Их так и не смогли разнять. Со стороны казалось, будто они занимаются любовью. Как в Помпеях. Он был пожарным.

Моя мать. Они со свином встретились на уроках танца. Она мечтала быть танцовщицей. Хотя ноги у нее подкачали. Изгиб. Подъем. И все такое. Но она очень хотела. Старалась изо всех сил. Она держала фотографии Пьетрагалы и Павловой на холодильнике в кухне. И еще Нижинского и Нуриева. И кадр с Хорхе Донном из «Одних и других» Лелуша. Осваивая батманы и гран-жете, она пока трудилась официанткой. Грызла ногти до крови. А для Свинтуса танец был предлогом. Поводом для знакомства. Помнишь, как Хью Грант в «Моем мальчике». Паршивец впаривает, будто у него есть малыш, чтобы подцеплять матерей. Гнусность. Свинтус был немного фотографом, он делал снимки. Снимки дам для их альбомов. В пачке. Потом без пачки. В одних прозрачных колготках. Потом без колготок. Потом крупным планом. Фотограф он был никакой, даже мою мать ухитрился сделать уродиной. Когда он поселился у нас, мне было пять лет. Поначалу он вел себя хорошо. Немного помогал. Разучивал с моей матерью танцы. Танго. Ча-ча-ча. Мамбо. Мы с матерью покатывались со смеху. Он был смешон. Одно хорошо: он умел чинить все, что ломалось. Спуск в туалете. Звонок. Электрические розетки. Экономия.

Он находил меня красивой. Говорил, что моя кожа – атлас, который хочется помять в пальцах. Мои глаза – александриты (драгоценные камни, меняющие цвет в зависимости от освещения). Он грустил, потому что тысячи людей не разделяли его чувства. Его радость при виде меня. Красота – это редкость, говорил он. Это так прекрасно. Хочется ее подарить. Вот так это и началось. Первые снимки. В кухне. Он хотел, чтобы я ела ванильное мороженое. Ему нравилось, когда я держала ложечку во рту. Когда мороженое текло у меня по подбородку. Такого лица у него не было с моей матерью. Это был наш секрет, Жанин. Я чувствовала себя важной. Чувствовала себя красивой. Это продолжалось. В саду. Он просил меня сделать березку. Колесо. Сесть на шпагат. А однажды он вошел в ванную, когда я мылась. У него был очень грустный вид. Он рассказал мне, что у него когда-то была дочурка и что теперь она на небесах. Сказал, что я на нее похожа. Что он не успел сделать достаточно ее снимков, чтобы никогда ее не забыть. И если я соглашусь, чтобы он сфотографировал меня, когда я моюсь, ему больше не будет грустно. Мать вошла, когда я мыла между ног, как он мне показал. Я смеялась: было щекотно. И он тоже смеялся. Да, да, вот так. Она посмотрела на нас и закрыла дверь. Тихонько. Без хлопка. Свин сказал спасибо. Благодаря тебе я никогда не забуду мою дочурку. А теперь я пойду к твоей маме. Я не слышала из кухни криков. Не слышала звона разбитой посуды. Только тишину. Она ничего не сказала. Моя мать ничего не сказала. Ни о чем меня потом не спросила. Она не хотела знать. Не хотела видеть. Она стала слепой для меня. И больше никогда меня не обнимала.

Артур Дрейфусс тихонько обнял Жанин Фукампре, и эта такая неожиданная нежность ошеломила их обоих. Им овладела глубокая грусть. Гнев придет позже. У него не было слов для этой боли, для этой ярости; только одно он мог сделать, только так высказаться: прижать ее к себе. Осторожно.

Не время воспитывает нас, а то, что мы переживаем.

За окном давно уже стемнело, луна обозначила зоны тени этого мира, но они совсем не устали. Новые встречи, во всяком случае, те, что представляются важными, всегда так действуют: сна ни в одном глазу, кажется, что больше никогда не уснешь, хочется рассказать друг другу о себе, обо всей своей жизни, разделить любимые песни, прочитанные книги; ушедшее детство, разочарования и, наконец, надежду. Вот бы мы были знакомы всегда, и целовались, и любили друг друга со знанием дела, без задней мысли, и просыпались по утрам с чувством, что мы вместе всю жизнь и на всю жизнь; без горькой печали рассвета.

Но выпитое ванту от Тоннелье все же одолело их бессонницу, их возбуждение: Жанин Фукампре со вздохом склонила головку на плечо механика; так вздыхают, когда пришли наконец куда-то, и стало спокойно, и стало тепло; и, хоть поза Артура Дрейфусса на диване была не самой для него удобной, он не шевельнулся, до того его взволновало, что такая красавица, как Скарлетт Йоханссон, вдруг ставшая бледной и легкой, точно лебединое перышко, прикорнула на его плече.

Дочь белокурого пожарного уснула безмятежным сном, а сын лесничего, произнесшего шестьдесят семь слов подряд, чье тело бесследно исчезло, замечтался.

* * *

На рассвете их разбудил грохот: кто-то барабанил в дверь.

Артур Дрейфусс с трудом выпростался из «Эктропа»: у него совершенно онемела левая рука (та самая, что до сих пор, около шести часов, поддерживала головку Жанин Фукампре, – которая проснулась с улыбкой).

Это был ПП. Серый. С угрожающе сжатым ртом.

– Куда ты запропастился, парень, уже час тебя жду, у нас же «Меган» мэра на девять часов!

Когда он увидел Жанин Фукампре, грациозно потягивавшуюся на трехместном диване, лицо у него стало удивленное, даже ошарашенное (вспомните волчью пасть, истекающую слюной, когда проходит сексапильная Red Hot Riding Hood в мультяшке Текса Эйвери): так про актрису – это не бредни? – выдохнул он. Вау, это кто, это Анджелина Джоли? Это она? До чего же хороша. О Иисусе. Мать твою. Твою мать. И впервые за всю свою жизнь Артур Дрейфусс почувствовал себя красивым. Избранным. Единственным. И впервые за всю свою жизнь ПП, три брака, два развода, владелец гаража и автомастерской, дал волю сердцу: приходи попозже, если хочешь, малыш, я понимаю, Мэрилин, капли дождя, простые радости, дело деликатное; я займусь «Меганом», а ты займись ею.

Когда ПП закрыл за собой дверь, Жанин Фукампре просияла улыбкой, а потом оба рассмеялись; этот смех показался им синонимом счастья.

Лимб. Начало. Возможное. От чистого сердца.

Наспех выпив чашку «Рикоре», оставь, иди помоги ему, я уберу, сказала Жанин Фукампре, он помчался в гараж (с одной идейкой в голове). Кроме «Мегана» мэра, под которым лежало большое тело ПП, у них было еще три заказа: проверка пробега подержанного «БМВ» третьей серии, глушитель «Ситроена С1» – дерьмовая тачка, говорил ПП, проектировали ее безрукие, даже на права не сдавшие, – и два прокола на трейлерах (у Жипе, хозяина кемпинга Гран-Пре, одного из двух кемпингов в Лонге, территория которого в районе улицы 8‑мая‑1945 состояла из островков, разделенных рукавами реки, – так что рыбу можно было ловить прямо из фургона или даже бреясь, – была мания – охофобия? кинетофобия? – прокалывать время от времени колеса, а затем направлять несчастных туристов к ПП из расчета десятка за шину).

Каждый раз, когда глаза их встречались, ПП усиленно ему подмигивал; мужские штучки, представление в духе Альдо Маччоне. В десятичасовой перерыв (обычно он начинался в 9:30) он буквально засыпал его вопросами, но получил только один ответ, который уже слышал: она позвонила ко мне, вот и все, и ПП, выругавшись, сказал, мол, и невезучий же он, почему такие вещи с ним-то никогда не случаются, нет бы секс-бомбе позвонить к нему, он ведь вылитый Джин Хэкмен, красавец и скроен ладно, что твой Лино Вентура, женщинам нравится, и Анджелина Джоли, коли на то пошло, могла бы и к нему позвонить, ну, лучше, конечно, в гараж, потому что Жюли (его жена) вечно торчит в кухне, результат – гляди, какое пузо, или под душем, с тех пор как я установил новую пятиструйную насадку. И я скажу тебе одну вещь, Артур. Хоть у тебя и смазливая мордашка, ты еще пацан, а чтобы удовлетворить, потрафить, чтобы блюсти в лучшем виде интересы такой женщины, суперзвезды, смотри глубже, нужен мужчина, здоровый, крепкий, для экстаза оно вернее, вес-то – он давит, понимаешь, душит он, а удушье – это эрогенно, любая дама тебе скажет, а ты-то совсем дитя, и между ног у тебя не член – перо и только, перышко, ветерок, ничего удушающего. (Пауза.) Черт, черт, черт-черт-черт! Он раздавил окурок – с такой яростью давят паука, большого, волосатого, с белым брюшком, похожим на гнойник и наверняка ядовитого; Растапопулос в «Рейсе 714 на Сидней» из приключений Тинтина.

Ладно, кончай с этим дерьмовым «Ситроеном» и ступай к расхитительнице гробниц, так бы я поступил на твоем месте, а лучше и вовсе не пришел бы на работу, дурашка. Окучивай ее. Чтобы расцвела. Распетушись, найди красивые слова. Пользуйся случаем, олух царя небесного, сорви ее, это же цветок. Это чудо – такая девушка: с ней тебе никогда больше не быть дерьмом, ты будешь таким желанным, что все обзавидуются. Подумай о нас с Мэрилин Монро. Мэрилин и я. Я мог бы умереть на твоем месте. И тут Артур Дрейфусс выложил ему свою идейку. ПП состроил странную мину; в общем, вы же знаете, ПП, уточнил он, улыбаясь, мои отпуска, я не брал ни дня два года, вы их приберегали для большого повода, так вы говорили. Он глубоко вдохнул и, решившись, выдал строки: А красота / Она больше души / Всего на свете больше красота / Бесследно исчезающий / Бессмертья прах.

ПП улыбнулся. По-отечески. Ты талант, Артур, ты поэт, вон как плетешь кружева из слов. Ладно, ступай. Уезжай с ней, улетай с ней, ударься о небо. Вкуси бессмертия, как ты говоришь.

Было 10:30 утра четвертого дня. Светило солнце.

 

Артур и Жанин

Жанин Фукампре в то время не работала. Был сентябрь; ближайшие турне «Пронуптиа» планировались на январь, с новыми моделями – платья из микадо, из микрофая или кружев корнели с жемчугом, – обещания свадеб, первые солнечные дни; отчаянные жертвы невест, диета Дюкана, таблетки Нуворин, гастрические кольца и прочие изуверства, лишь бы быть красивой, хоть один раз, на вечном фото.

Две недели она работала аниматором в супермаркете Maxicoop в Альбере (80300–28 километров от Амьена, 813 от Перпиньяна), в отделе птицы, и, хоть порой в ее адрес отпускали сомнительные шуточки типа: Славную цыпочку поставили в секцию цыплят; а то и соленые: Такую курочку я бы с удовольствием нафаршировал, или вульгарные: Яички-то эта курочка снесла страусиные, – Жанин Фукампре нравилась эта работа. У нее был костюмчик с лебедиными перьями, такими нежными, и беспроводной микрофон, в который каждые четыре минуты надо было говорить симпатичный тексток: Наши курочки не дурочки, упакованы в лучшем виде, покупайте куриное филе. Все служащие магазина были с ней очень милы, кто угощал чашечкой кофе, кто шоколадкой; директор пригласил пообедать в «Руаяль-Пикардии», а главный бухгалтер прокатил на своем новеньком «Ягуаре XF». Задние мысли, мечты, сальности, страдания, как всегда, со всеми мужчинами, с тех пор как ей было двенадцать лет, с женских прелестей и рта, похожего на спелый плод, со святыни и появившегося в ней чего-то такого (на самом деле все знают, что это такое), что делает мужчин несчастными, грубыми и безумными, а женщин подозрительными, нервными и жестокими.

Жанин Фукампре никогда долго не засиживалась на одном месте: ее превентивно обвиняли в пиромании, как ту Лаури Be Cool, точную копию Лорен Бэколл в мультфильме Боба Клампетта, что сеет огонь на своем пути и сжигает сердце Боджи Гокарта. Ее удаляли как могли, потому что она была отравой, опасностью, сиреной из рода бога Архелоса.

Она была химерой. В многоэтажных клиниках отточенные лезвия полосовали другие лица, чтобы скопировать ее лицо. Скальпели резали тела, перекраивая их по образу и подобию ее – большие груди, тонкая талия. Жанин Фукампре была несчастьем мужчин, которые ею не обладали; женщин, которые на нее не походили.

Показуха, одна показуха.

Если бы они знали. Жизнь той, что как две капли воды походила на Алекс Форман из фильма «Крутая компания», была чередой бед, невзгод и унижений.

Объятия матери так и не раскрылись вновь. Ласковые слова так больше и не слетели с ее губ. Материнские руки никогда больше не причесывали, не трогали, не утешали дочку. А когда появились первые морщинки в уголках слепых глаз, когда она поняла, что ей не дотянуться до Павловой, Нижинского и Нуриева на холодильнике, не освоить эшапе батю и сисон ретире, молчание матери стало лишь еще более угрожающим. Поговори со мной, мама, просила Жанин; молила Жанин. Скажи что-нибудь. Поговори же. Пожалуйста. Прошу тебя. Колись же. Она умоляла. Ну выругайся. Выругайся, если хочешь. Покрой меня, если хочешь. Но не оставляй меня, не надо. Не в молчании, мама. В молчании можно утонуть. Ты же знаешь. Скажи мне, что ты этого не хочешь. Скажи мне, что я все еще твоя дочь.

Молчание тоже обладает злою силой слов.

Когда Жанин Фукампре исполнилось девять лет, мать подкинула ее тетке, библиотекарше из Сент-Омера (что в Одомаруа), доброй женщине, жене почтальона, бездетной, – но это никак не связано с тем фактом, что он был почтальоном, а она библиотекаршей; они жили в красивом домике с садом у прудов Малов и Босежур. У них я выросла, рассказывала Жанин Фукампре юному механику. Он уходил из дому рано. Естественно. Почтальон. Как только закрывалась дверь за письмоносцем, они ставили пластинки Селин Дион (ах! Feliz Navidad, ах! It’s All Coming Back To Me Now). Танцевали в кухне. В гостиной. Пели караоке, спускаясь по лестнице, как звезды. Смеялись. Я была счастлива. Потом, в восемь, я уходила в школу, а тетя в библиотеку. Вечерами мы читали романы. Или смотрели телевизор, а дядя, сидя за кухонным столом, пытался писать книгу об истории канала Сент-Омер, длиннющий труд, аж с X века, с монахов. Скучища. Мне было хорошо. Но ненадолго.

Когда ей исполнилось двенадцать, ее «грудки, мягонькие и бледненькие, что твои облатки», как говорил фотограф, превратились в немыслимую грудь, грубо вырвавшую ее из сиропов детства и мелодий Селин Дион на потребу свинской похоти.

Так начался первый оплаченный отпуск Артура Дрейфусса: они лежали вдвоем на полу, поскольку садика при доме не было (что объясняло его разумную цену), на ворсистом ковре в маленькой гостиной (Икеа, 133×195, размер небольшой двуспальной кровати), безмятежные, как будто прилегли на мягкой травке среди лютиков, счастливые, как будто играли в любишь ли ты масло? С отсветами их золотистых лепестков, – прелестная игра, в которую Артур Дрейфусс в детстве был бы рад поиграть со своей сестренкой, если бы сосед предпочитал чихуахуа доберманам.

Жанин Фукампре смотрела в потолок, улыбаясь так, словно это было небо, с его облаками и белыми птицами, уносящими вас на край света, с его синевой, подобной синеве глаз влюбленных в песенке; на короткий миг она ощутила детство, которого ей так не хватало. Нежность пожарного. Грацию танцовщицы. Потом, позже – отрочество, рука в руке славного парня; мечта о жизни простой, даже наивной, но в которой так часто скрыт ключ к счастью. Она вздохнула, и грудь ее приподнялась, но, поскольку Жанин Фукампре лежала, не выросла до рассмейровских пропорций, и механик не лишился чувств; пожароопасная выпуклость приподнялась еще раз, другой, потом, успокоившись, замечтавшаяся отроковица шепнула доверчиво:

– Мне хорошо с тобой.

И тогда пальцы Артура Дрейфусса, затекшие от долгой неподвижности в двух дюймах от изумительного тела, от храма всех грехов, ожили, точно пять робких змеек, и потянулись к руке той, что держала руку Юэна Макгрегора, и, когда они коснулись ее, пальцы Жанин Фукампре раскрылись, точно пять нежных лепестков над сокровищем-завязью, и встретили пальцы Райана Гослинга, только лучше.

Райан Гослинг, только лучше, сжал ее руку, притянул к себе и быстро поднялся.

– Идем!

Голова у него кружилась, как в тот день, в третьем классе, когда он нюхнул трихлорэтилена с недавно лишившимся девственности Аленом Роже и пел Стабат Матер Вивальди, хоть никогда ее раньше не слышал.

* * *

Только благодаря отменному здоровью и регулярным занятиям йогой Кристиана Планшар избежала сердечного приступа.

Кристиана Планшар держала на улице Сент-Антуан одноименный парикмахерский салон, где также можно было взять напрокат диски и заправить струйные и лазерные картриджи; Кристиана Планшар, стало быть, если бы не регулярные занятия йогой и умение владеть собой, упала бы замертво при виде Скарлетт Йоханссон (Скарлетт Йоханссон!), входящей в ее салон об руку с красавчиком-механиком.

Однако в тот момент, когда рот ее широко открылся, ножницы яростно щелкнули и отхватили историческую челку мадам Тириар, преподавательницы английского на пенсии и старой девы до нынешнего дня, – что, возможно, объясняла давно вышедшая из моды челка.

Разом смолкли все разговоры, сплетни и пересуды. Время остановилось. Можно было услышать, как пролетит волосок.

Потом раздался глухой щелчок смартфона, которым кто-то сделал снимок, и этот негромкий звук послужил сигналом жизни, вступившей в свои права. Кристиана Планшар кинулась к вновь прибывшим, мадемуазель Йоханссон, какая честь, вы… вы снимаетесь в наших краях? С Вуди Алленом? Он так любит Францию! И так чудесно играет на кларнете! Какие у вас дивные волосы, а этот цвет, ни дать ни взять апрельская пшеница, островок ястребинки летом, это, это, вы еще красивее вживую, вы, но Артур Дрейфусс перебил ее: вы могли бы подстричь ей волосы покороче и покрасить их в черный цвет, пожалуйста? От этих слов Кристиана Планшар пошатнулась, но взяла себя в руки (спасибо позе йоги, именуемой бхуджангасана, или поза кобры, которая дает уверенность в себе, чтобы противостоять препятствиям, и необходимую силу, чтобы противостоять жизни; принцип: визуализируйте голубой свет на уровне груди), черный, окраска, конечно, Шанталь, займитесь мадемуазель Йоханссон, шампунь, пожалуйста, особый, живо, живо; минутку, мадемуазель Тириар, прошу вас, вы же видите, но, но да, вам очень идет новая челка, очень, очень идет, деструктурированная, все просят у меня такую челку; и пока все суетились вокруг божественной актрисы, Жанин Фукампре привстала на цыпочки, поцеловала Артура Дрейфусса в щеку и шепнула ему на ухо «спасибо» с улыбкой, от которой млели три с половиной миллиарда мужчин.

Сердечко Жанин Фукампре забилось чуточку чаще. Он хотел ее. Не ту, другую.

И пока светлые пряди Жанин Фукампре, кружась, бесшумно падали на пол сначала золотым венком, потом рыжеватым ковриком, Артур Дрейфусс ждал, читая замусоленные журналы (судоку и кроссворды разгаданы, кулинарные рецепты вырваны, а к лицам Деми Мур и ее хлыща подрисованы шариковой ручкой усы). В старом номере «Пюблик» ему попалась статья, в которой говорилось о скором выходе «Железного человека‑2» с Робертом Дауни-Младшим, Гвинет Пэлтроу и… Скарлетт Йоханссон в роли Черной Вдовы, длинные каштановые волосы, черное платье в обтяжку и все та же сногсшибательная грудь. Кристиана Планшар начала накладывать краску. Он еще полистал глянец, прочел старые гороскопы и наткнулся на удивительное свидетельство некой женщины, прибегнувшей к нимфопластике. До сих пор он думал, что «нимфа» – это красивая девушка из сказок или, как объяснил ему отец, одна из метаморфоз насекомого, и только теперь узнал, что женщины доверяют свои вагины скальпелю пластической хирургии. Мои малые губы отвисли, мое лоно походило на шею старого индюка. После операции оно как у маленькой девочки, такое свеженькое, такое гладенькое. У него побежали мурашки по спине.

Ложь гнездится повсюду.

Два часа спустя – за это время дважды посылали к Деде-Фри за кофе для мадемуазель Йоханссон и красавчика; салон у нас скромный, но мы знаем, что такое сервис, сказала Кристиана Планшар, – Жанин Фукампре вышла брюнеткой, с короткой взъерошенной мальчишеской стрижкой (для тех, кто помнит, типа Анн Парийо в «Никите»), и все сошлись на том, что ей очень идет; что да, правда, немного неожиданно сначала, ведь привыкли видеть ее блондинкой с распущенными волосами или узлом, но да, ей очень идет эта стрижка, просто здорово. Жанин Фукампре согласилась попозировать рядом с Кристианой Планшар для фото, которое завтра увеличат, вставят в рамку и повесят на стену над кассой.

Когда они выходили, она продела свою руку под локоть Артура Дрейфусса, и им зааплодировали. Для всех присутствующих в тот день образ этой пары, такой невероятной и красивой, был образом света, чудесным видением, и никому в голову не могло прийти, какая непроглядная тьма поглотит ее; теперь уже меньше чем через сорок восемь часов.

В тот седьмой день; проклятый; черный и пурпурный.

Они дошли до гаража, где одолжили у ПП галантное средство передвижения (старенькую «Хонду-Цивик»), и ПП, в свою очередь, тоже не удержался от комплимента: вы еще красивее, чем вчера, мадемуазель Анджелина. Жанин Фукампре лучезарно улыбнулась.

Артур Дрейфусс вел осторожно все тридцать два километра, отделяющие Лонг от Амьена, где он заказал столик в «Реле-дез‑Орфевр», потому что они говорили без умолку, а разговор, когда ты за рулем, согласитесь, немного отвлекает. Как мило, что тебе пришла в голову парикмахерская, сказала она. Тебе потрясающе идет, сказал он. Ты находишь? Да. Она покраснела. Он тоже. Куда ты меня везешь? Это сюрприз. Обожаю сюрпризы. Надеюсь, тебе понравится. Я уверена. Как повезло, что я увидела тебя в марте. Ты был такой красивый. Перестань. Такой трогательный с этой маленькой девочкой. И ее смех. Черт, ее смех. После этого я думала о тебе почти каждый день. Ты, верно, считаешь меня дурочкой. Нет. Я мечтала с тобой познакомиться. Чтобы ты меня рассмешил, как ее. Вообще-то да, ты дурочка. Будем друзьями. Будем. И так далее, все тридцать два километра.

Это был юношеский флирт, прелестный, терпеливый; этот момент до свершения, когда все возможно; эти слова в беспорядке, еще не написанные.

Не было никакого напора в поведении Артура Дрейфусса, никакого вызова в поведении Жанин Фукампре, и когда она проводила рукой по коротким волосам, знакомясь со своей новой головкой, было в ее жестах что-то сдержанное и трогательное, наполнявшее водителя счастьем. Когда они подъехали к знаменитому ресторану, она положила руку на его запястье.

– Спасибо, что попытался удалить Скарлетт от меня, Артур. Что пришел ко мне. Что захотел увидеть меня… именно меня.

Артур Дрейфусс улыбнулся. И ничего не сказал, потому что сказать было нечего.

* * *

В «Реле-дез‑Орфевр», ресторане шеф-повара Жан-Мишеля Деклу, они заказали традиционное меню; тридцать евро, на минуточку, но, подумал скромный механик, когда ты с такой девушкой – Мэрилин Монро, сказал ПП, перепутавший ее с Анджелиной Джоли, – говори «спасибо». Говори: «Я могу умереть завтра». Даже прямо сейчас. Говори деньги не в счет. И думай carpe diem.

(Традиционное меню, для любителей: на закуску копченое филе сайды в хрустящем тесте с кремом из цветной капусты; на горячее спинка мерлузы, жареная в масле с водорослями, ломтик окорока фри с соком пикильос – сорт сладкого перца, выращиваемый в Лодосе, в испанской Стране басков, – и наконец сырное ассорти от Жюльена Планшона или карта десертов. Экономическое чудо тридцати евро заключалось в этом или.)

Конечно, на них косились. Особенно на нее. Показывали пальцем, более или менее скромно. Клиенты возбужденно перешептывались, и Артур Дрейфусс отнес это на счет скуки. Человек обычный, но хорошо одетый, в сопровождении красивой женщины, смотрит на других женщин. Чужих женщин. Трофеи.

Опять все та же показуха.

У Жанин Фукампре были розовые с перламутровым отливом скулы, как у Скарлетт Йоханссон, и, хоть новая прическа радикально изменила сложившийся имидж пышнотелой актрисы, надо признать, что сходство по-прежнему было. Боже, какой она казалась Артуру Дрейфуссу красивой. Она была наконец единственной: никто не видел ее до него; ни этого лица, ни этой почти детской радости. Он готов был, подобно многим в эту минуту, умереть, лишь бы оказаться на месте ложечки с кремом из цветной капусты, которая подплывала к ее пухлым, немыслимым губкам, исчезала во рту и выходила оттуда блестящей, как киношная слеза; в конце концов, мечтал же Вуди Аллен быть колготками Урсулы Андресс. Я никогда не ела ничего вкуснее, призналась Жанин Фукампре, растроганная, с повлажневшими глазами. Разве что один раз, хлебец по-пикардийски, с директором Maxicoop. Когда работала в отделе птицы. (Для тех же любителей – это блин с ветчиной и грибами, запеченный в духовке, 420 калорий/100 г). Но это было тяжко, продолжала она. Он ел быстро. Смотрел на меня странно. Потел. Все допытывался, знаю ли я номера в «Руаяль». Говорил, что хорошо бы мне там прилечь, отдохнуть после обеда. Для пищеварения. Все-таки хлебец по-пикардийски тяжеловат, как гратен с сыром. И бла-бла-бла. Десять тонн он весил, директор. Женат. Две взрослые дочки. И увивается за девушками, их ровесницами. Артур Дрейфусс хотел было задать вопрос, но она движением плеча заставила его замолчать и добавила с улыбкой, тронув ложечкой свои волшебные губки: что ты себе думаешь, Артур. Я не ложусь в постель за хлебец по-пикардийски. Он криво улыбнулся. У тебя красивый рот, две красавицы-дочки, и готово дело, думают, могут все себе позволить. Я видала-перевидала вульгарных, Артур. Навязчивых, неловких, красивых, даже очень, очень красивых. Стариков, скряг, негодяев и зануд. Все пытались. С цветами, с шоколадом, с хлебцами по-пикардийски, с деньгами. Даже с большими деньгами. Оскорбительно большими. Какая же это, наверно, мука. Один раз был бриллиант. Но без предложения руки и сердца. Только с обещанием снять квартиру попозже. Как шлюхе. И еще «Фиат‑500», обитый кожей внутри. Ох, мужчины. И я могла сама выбрать цвет. Но я никогда не встречала добрых. По-настоящему добрых. Ты первый, Артур. А доброта трогает женщин, потому что она не требует ничего взамен.

С сердцем Артура Дрейфусса случилась легкая аурикулярная экстрасистола. Он хотел было накрыть своей шершавой рукой, способной разобрать и собрать любой мотор на свете (а может быть, когда-нибудь и сердце человеческое), чуть пухлую ладошку Жанин Фукампре, но тут совсем рядом с ними раздался тоненький голосок:

– Вы не могли бы дать мне автограф, пожалуйста, Скарлетт?

Маленькая кругленькая девочка стояла у их столика. Она протягивала Жанин Фукампре меню на подпись, глядя на нью-йоркскую актрису глазами, полными любви и обожания; глазами мокрой собаки, вроде бассет-хаунда, покорность и благоговение – в общем, святая Бернадетта Субиру в миниатюре.

У меня уже есть автограф Жан-Пьера Перно и Fatals Picards (которые без большого успеха представляли Францию на Евровидении‑2007), – добавила девочка, – но нет такой великой актрисы, как вы. Прекрасные глаза Жанин Фукампре тотчас наполнились слезами, она провела руками по своим коротким черным волосам, так и не скрывшим сногсшибательную актрису; испуганная маленькая фанатка вдруг попятилась, актриса же вскочила; стул упал; она выбежала в слезах. Губы девочки дрожали, когда она спросила: что я сделала плохого? Но Артур Дрейфусс тоже встал, бросил на стол деньги – как делали в подобных случаях в «Клане Сопрано», – и убежал вдогонку за Жанин Фукампре, как за счастьем.

Она была на улице, сидела на капоте галантного средства передвижения.

Артур Дрейфусс не находил слов для такой ситуации. Он был способен успокоить плачущую женщину, у которой не заводилась машина или не срабатывало зажигание, но не мог помочь горю девушки, которая плакала из-за того, что другая, в Америке, накрыла ее и украла ее жизнь. Он только и решился протянуть руку. Решился погладить короткие, по-мальчишески подстриженные волосы; размазать акварелью капельки ртути, катившиеся из ее глаз. Он старался дышать ровно, тепло, по-мужски, как ПП; дышать так, чтобы она могла расслабиться; почувствовать себя спокойно; далеко, далеко от другой.

Несколько минут понадобилось Жанин Фукампре, чтобы успокоиться; и вот ее глаза встретились с глазами механика, и были сказаны безмолвные слова. Она тихонько соскользнула с капота машины, привстала на цыпочки и росла, росла, пока ее бархатистые губы не коснулись губ Райана Гослинга, только лучше.

Это был настоящий первый поцелуй любви.

* * *

За этим чудесным поцелуем Артур Дрейфусс быстро забыл конфуз в ресторане. Сердце его летело, душа неслась вскачь. Он был Бемби.

Он вел машину, рядом с ним сидела изумительная Жанин Фукампре, и он распевал во все горло песню, которую как раз передавали по авторадио: Знайте, любовь не игра / Это понять пора. / Сколько же горьких слез / По моей вине пролилось. / Одно лишь слово, один лишь взгляд / И ничего не вернуть назад, старый шлягер Вальдо Силли (родился в Италии в 1950‑м, переехал в Рубе в 1958‑м, стал певцом, выступал в дансингах и на гала-концертах, познал свой час славы в первой части спектакля Жерара Ленормана; скоропостижно скончался от сердечного приступа все там же, в Рубе, в 2008‑м – ах, как жесток порой бывает Север); а аниматорша из отдела птицы заливисто хохотала, и оба они, осторожно ступая на зыбкую почву влечения и желания, были очень красивы.

После патоки Вальдо Силли Жанин Фукампре изъявила желание заехать в Сент-Омер, чтобы познакомить механика со своей тетей – бездетной библиотекаршей, женой почтальона, трудившегося над опусом о канале Сент-Омер. А поскольку лечебница, в которой содержалась мать Артура Дрейфусса, находилась по пути, они решили остановиться и там. Знакомства – как обещания.

Лекардоннель Тереза несколько лет назад была помещена в клинику в Аббевиле, специализирующуюся по всевозможным штучкам, касающимся психиатрии: алогия, бред, галлюцинации, психозы и прочие недуги подсознания, фантомы и каннибальские страхи.

В самом деле, регулярное и неумеренное употребление спиртного (в данном случае мартини) может повлечь за собой энцефалопатию Гайе – Вернике, алкогольную деменцию или синдром Корсакова; последний и диагностировали у безутешной матери Нойи.

У Лекардоннель Терезы наблюдалась ретроградная амнезия, дезориентация, мифомания и аносогнозия. Настроение у нее было эйфорическое, но отмечались потеря рефлексов и иногда нарушения речи.

Они приехали туда около трех пополудни.

Она сидела на скамейке в саду. Голова ее покачивалась из стороны в сторону, как у пластмассовых собачек над задними сиденьями машин. Ноги были накрыты пледом, хотя погода стояла еще теплая. Артур Дрейфусс сел рядом с ней. Жанин Фукампре осталась поодаль, она знала, какие океаны могут отделять от матери, а та обронила, даже не повернув головы к сыну: я уже съела бисквит и яблоко, больше не хочу, сыта. Это я, мама. Собаки тоже. Тоже сыты. Полны. Жирны. Они съели моих детей. Я Артур, прошептал Артур Дрейфусс, я твой сын. Перестань, Жорж, ты меня не привлекаешь. Пуста. Нет больше сердца, сердце съели, проговорила она с мучительным спазмом, так и не посмотрев на сына. Перестань, сейчас мой муж придет, злой-презлой. Мой муж. Ушел. Где его тело. Собака ест. (Кто такой Жорж?)

Жанин Фукампре встретила взгляд Артура; она грустно улыбнулась, сдерживая слезы, и шепнула:

– Она же разговаривает, она хотя бы с тобой разговаривает.

Артур Дрейфусс осторожно положил руку на плечо матери, точно воробушек присел. Она не шевельнулась. Он был до крайности взволнован; злился на себя, что не навестил ее раньше, что все откладывал этот визит – то мешала смена масла, то технический контроль, то грязные свечи мотоцикла; да что говорить, те, кого мы любим, у нас всегда на последнем месте; он вдруг осознал всю тщету, глядя на мать, блуждавшую теперь в краях эфирных, краях опасных, понял, какой он плохой сын, и стыд кинжалом пронзил его сердце.

– Я пришел поздороваться с тобой, мама. Узнать, как ты себя чувствуешь. Я тебе много чего расскажу, если хочешь. Скажу, как я живу, если хочешь, если это тебе интересно. И кое с кем тебя познакомлю. (…) Я немного подожду с тобой папу. – При этих словах Лекардоннель Тереза тихонько повернула голову к сыну. И улыбнулась. Убогое счастье: между ее губ зубов не хватало через один, а устоявшие были воскового цвета. Это был шок. В сорок шесть лет Лекардоннель Тереза стала старухой, изнуренной, дряхлой. Инке, доберман-убийца, продолжал пятнадцать лет спустя терзать ее сердце, ее нутро и ее душу.

Но внезапно ее злая улыбка сменилась улыбкой восторженной. Улыбкой наивного ребенка, деревенского дурачка: ее дрожащий палец указал на стоявшую в двух шагах Жанин Фукампре, и срывающимся голосом она воскликнула:

– О, смотри, Луи-Фердинанд, тут рядом с тобой Элизабет Тейлор! Какая красивая… Какая красивая…

Элизабет Тейлор тихонько приблизилась, опустилась на колени перед сорокашестилетней старухой и, взяв ее руки в свои, поцеловала их.

* * *

Они приехали в Сент-Омер, как раз когда муниципальная библиотека закрывалась. Жанин Фукампре запрыгала козочкой, увидев свою тетю, расставлявшую книги на полках в секции для юношества. Роальд Даль, Грегуар Золотарев, Джером К. Джером; она бросилась к ней, и бездетная библиотекарша раскинула руки с великолепным, и радостным, и громогласным Жанин!

Артур Дрейфусс печально улыбнулся, вспомнив о своей матери, заточенной в истерзанном теле, сидящей на скамейке в доме скорби; о своей матери, которая его больше не узнает и никогда не осчастливит великолепным, радостным и громогласным Артур!

После объятий а‑ля Лелуш (Моя маленькая Жанин! Шабадабада, тетя! Шабадабада!), Жанин Фукампре протянула руку к Артуру Дрейфуссу. Познакомься, тетя, это Артур. Тетя состроила лукавую гримаску, и Жанин Фукампре слегка покраснела: мой друг, тетя, Артур Дрейфусс. В тот самый миг, когда это имя было произнесено, гримаска библиотекарши исчезла, рот дернулся, раскрывшись большим «О», и из него вылетело едва слышное имя друга: Артур Дрейфус. Вы Артур Дрейфус? Библиотекарша была, казалось, на грани обморока. Артур Дрейфус? И она удалилась мелкими нетвердыми шажками. У Артура Дрейфусса заколотилось сердце. Что он такого сказал? Она приняла его за другого? Он напомнил ей что-то плохое? Затаенную боль, тени прошлого? Ложь самой себе? Тут ему вспомнился парижанин из кемпинга Гран-Пре (у которого одна шина белого «Сааба 900» 1986 года и другая – прицепа «Caravelair Venicia 470» – четыре койки – так некстати и одновременно лопнули), парижанин этот рассказывал каждому встречному, что его жена похожа на Роми Шнайдер, так похожа, что ее то и дело останавливают на улице, чтобы восхититься этим сходством, да вот, не далее как сегодня утром местная парикмахерша, мадам то ли Плюмар, то ли Плакар, и это замечательно, потому что сам он считает немецкую актрису самой талантливой, самой блестящей и самой красивой женщиной всех времен, а ПП на это спросил его, что же он тогда делает в убогом прицепе, в задрипанном кемпинге, в сырости и тучах комаров, где еще и шины таинственным образом лопаются, ведь если она так хороша, эта Роми Шнайдер, то он, ПП, увез бы ее отдыхать под пальмы или фламбуаяны, в голубую лагуну, где она купалась бы голой, мсье, на зеленые острова с прохладными водопадами; в воде / отсвет любви, прошептал Артур; потому что если наружность для вас так много значит, продолжал ПП, надо ее уважать, надо ей потрафлять, надо ей лгать, надо, чтобы все было красиво вокруг нее, мсье парижанин, как ларец, ага, вот что я думаю. И тогда задетый парижанин показал фотографию своей жены на экране мобильного телефона, и ни ПП, ни Артур Дрейфусс, ни даже жена нотариуса (которая зашла справиться, здесь ли ПП, или, точнее, нет ли его) не узнали на маленьком экранчике Роми Шнайдер. Скорее Дениз Фабр, только моложе! – воскликнула жена нотариуса, или Шанталь Гойя без волос, добавил ПП, заметьте, есть и что-то от Мари Мириам, так, на беглый взгляд, и парижанин поспешно спрятал телефон в карман, вы неправы, сказал он, она очень на нее похожа, даже мсье Жипе из кемпинга это заметил.

Библиотекарша вернулась. Она протягивала какую-то книгу, глаза ее блестели. Руки слегка подрагивали. Вы тот самый Артур Дрейфус? – спросила библиотекарша, и Артур Дрейфусс открыл глаза.

Нет.

Хоть на очень короткий миг затуманил ему разум искус иллюзии; нет. Я не тот Артур Дрейфус, в моей фамилии два с, и я автомеханик; мои руки / слов не творят. Жанин Фукампре подошла, взяла книгу. Что это? Тут тетя улыбнулась, извинилась за свою ошибку, однофамилец, я сглупила, подумала на минутку, что вы – это он, что вы можете быть им, что входите в роль ваших героев, механик, конечно, изучаете жизнь для нового романа, мне очень жаль. Да о чем вы говорите? – снова вмешалась Жанин Фукампре, на сей раз гораздо громче. Я так давно мечтаю познакомиться с писателем, продолжала тетя, настоящим, не обязательно известным, но они сюда не приезжают, городок у нас маленький, слишком далеко, слишком сыро, нет бюджета на командировочные расходы, только на обед, и то меньше пяти евро, даже на дежурное блюдо не хватит, так жаль, сандвич продают дороже, чем книгу карманного формата, я понимаю, есть надо, но ведь надо еще и мечтать, здесь выпадает шестьдесят сантиметров осадков в год, средняя температура ниже десяти градусов, а керамика музея Санделен давно всем глаза намозолила, другое дело писатель, вот где мечта, слова обретают изыск, и серые будни, дождь и десять градусов вдруг становятся поэзией.

Краткое рукопожатье, / И он отправился в дальний путь, / Лишь вещи остались (…)

* * *

– Минус одна буква – и ты писатель, – тихо сказала Жанин Фукампре с тусклой улыбкой. – Ты кто-то другой. Как и я.

Смеркалось. Они отправились в обратный путь, простившись с тетей у одомаруазской библиотеки. Тетя укатила на велосипеде (этим средством передвижения она пользовалась, невзирая на метеосводку, – из солидарности с почтальоном и из любви к летописцу истории каналов нижнего и верхнего Мелдика, ставших каналом Сент-Омер).

В галантном средстве передвижения Жанин Фукампре сидела, съежившись, с ногами на сиденье, – такую позу принимают, когда хочется прийти в себя. Или просто согреться, если холодно внутри.

– Однажды я хотела поехать в Соединенные Штаты, чтобы встретиться с ней.

Я хотела, чтобы она увидела себя. Чтобы представила, как мне живется с ее лицом. С ее ртом, ее скулами, ее грудью. Я подумала, ее ведь тоже может привести в ужас, что она существует в двух экземплярах. Пусть бы узнала, что она не единственная. Не редкая. Три месяца назад редакция «Боте Консей» выбрала ее самой красивой женщиной в мире. (Она горько улыбнулась.) Я – самая красивая женщина в мире, Артур. Самая красивая женщина в мире, а жизнь у меня самая дерьмовая в мире. Что нас с ней разделяет? Только то, что я родилась через два года после нее? Опоздала на два года? Что она – свет, я – тень? Почему нельзя поменяться жизнями?

За окном тянулись бесконечные голые поля, которые через месяц засеют пшеницей. Несколько тяжелых дождевых капель ударились о ветровое стекло; но гроза не разразилась.

Я так туда и не поехала. Зачем? Чтобы мне велели перестать быть на нее похожей? Переделайте себе нос. Рот. Вставьте цветные линзы, мадемуазель деревенщина. Измените цвет кожи. Уменьшите сиськи. И нечего вам здесь делать! Прекратите походить на нее. Найдите себя. Найдите вашу собственную душонку. Проваливайте подобру-поздорову. Не походите на нее, вы наносите ей ущерба. Походите на кого-нибудь другого, если хотите. Походите на себя. Артуру Дрейфуссу вспомнились лица, виденные иногда в журналах или в «Галери Лафайет» в Амьене, вспомнились женщины, которые, чтобы походить на других, стесывают кости скул, удаляют коренные зубы, чтобы впали щеки, накачивают губы как посул наслаждения и с силой оттягивают веки, точно штору над утраченной молодостью и канувшими иллюзиями; и тогда розовая свежесть Жанин Фукампре вдруг предстала ему истинной красотой: самоуважением.

Я так туда и не поехала. А вдруг бы они сжалились? Потому что я, наверно, чудовище. Мне могли бы предложить быть ее двойником. Ее тенью. Тенью ее тени, как в песне. Меня посылали бы в Balthazar или Mercer, меня вместо нее преследовали бы навозные мухи, а она тем временем тайком бежала бы на свидание к новому бойфренду. Я была бы ее дублершей в постельных сценах. В этом плане она в своих фильмах не блещет. Даже не показывает грудь. Знаешь, у нас почти одинаковые размеры. 93–58–88 у нее. 90–60–87 у меня. Я даже работу не могу найти с моим лицом, Артур. Только и гожусь строить из себя дуру в супермаркетах или в свадебных платьях, и нет такого мужика, который не попытался бы полапать мой зад или засадить мне свой хрен, им всем хочется знать, каково это – трахнуть Скарлетт Йоханссон. Прости. Я вульгарна. Это потому что мне грустно.

Артуру Дрейфуссу тоже было грустно.

– Что бы ты сделала, если бы была ею?

Жанин Фукампре расправила свое вновь обретенное тело и улыбнулась. Наконец-то.

Дурацкий вопрос. Но это забавно. Так вот. 1) Я убила бы себя, чтобы РАЗ И НАВСЕГДА оставили в покое Жанин-Изабель-Мари Фукампре, здесь присутствующую. 2) Сожгла бы все копии «Любовной лихорадки», потому что я там ну совсем никакая. 3) Не переспала бы с Кираном Калкином. Клянусь. 4) Постаралась бы записать диск с Леонардом Коэном. 5) Сняться в фильме у Жака Одиара. 6) Не стала бы сниматься в рекламе, которая врет, будто вы красивее с сумкой от Вюиттона или, например, с кремом от Л’Ореаль. 7) Объяснила бы девочкам, что дело не в красоте, а в желании, и что если им страшно, всегда найдется песня, которая спасет им жизнь. 8) Записала бы диск со всеми этими песнями. 9) Поставила бы фильм для моей старшей сестры Ванессы и баловала бы мою мать до бесконечности! 10) Сказала бы людям, чтобы переизбрали Барака Обаму через два года, и 11) уж коли у меня было бы очень, очень много денег за все мои звездные роли, я купила бы билет на самолет, в первый класс, мой милый. Я пила бы шампанское Тэттэнже Конт весь полет. Ела бы икру. И прилетела бы сюда. Я закончила бы мою карьеру, как Грейс Келли, и осталась бы с тобой. Если ты хочешь.

Артур Дрейфусс был тронут.

Он остановил галантное средство передвижения на обочине, не заглушив мотора, и посмотрел на нее. Она была красива, и щеки ее блестели, и слезы подступили к глазам механика, и он сказал ей «спасибо». Спасибо. Потому что уж коли сам Фоллен не употреблял этого слова в своих чудесных стихах, значит, слово это редкое, ценное, прекрасное и самодостаточное. А именно в эту минуту Артуру Дрейфуссу хотелось сказать редкое слово.

Позже, когда они поехали дальше, ему показалось, что он постарел.

* * *

Они приехали глубокой ночью. Жанин Фукампре дремала на пассажирском сиденье. Они пересекли Лонг и добрались до домика Артура Дрейфусса на департаментском шоссе 32, на выезде из деревни.

По дороге они остановились заправиться и заодно выпили натурального кофе (ммм, ммм) и съели по сандвичу в пластиковой упаковке; сандвичи оказались мягкие, клеклые, мякиш прилипал к небу; сандвичи для беззубых, сказал он, а она улыбнулась, и тут они оба подумали о его матери и укорили себя за жестокость.

Когда они вошли в дом, Жанин Фукампре запечатлела легкий поцелуй на его щеке, спасибо, это был прекрасный день, Артур, мне не было так хорошо, с тех пор как я пела My Heart Will Go On (саундтрек к «Титанику»), спускаясь по лестнице с тетей, и она, наоборот, поднялась по лестнице в спальню, где рухнула на кровать, еле живая от усталости и волнений.

Артур Дрейфусс сел на диван, где он спал четыре ночи, но ему было не до сна.

Зачем Жанин Фукампре под дивными чертами Скарлетт Йоханссон вошла в его жизнь? Она нашла его милым, славным; она сказала cute в первый вечер, you’re cute, so cute, ей хотелось увидеть его снова, после того как он починил девочкин велосипед, и она явилась вот так, запросто, в сумерках, четыре дня назад, с фальшивым Вюиттоном, Мураками и тремя вещичками – и неделю не прожить; они поцеловались один раз, поцеловались, чтобы не дрожать, не плакать, когда тень Скарлетт Йоханссон вновь накрыла ее в ресторане; до обручения было еще далеко. Он находил ее привлекательной (Скарлетт Йоханссон как-никак), но и Жанин Фукампре тоже его привлекала. Ему нравилась ее фарфоровая хрупкость. Ее трещинки. Все эти надломы внутри, как у него. Все то, что, по словам Фоллена, ждет, чтоб освободили, написав. Но после. После.

Какова она, жизнь после об руку со Скарлетт Йоханссон, которая вовсе не Скарлетт Йоханссон, но все думают, что она Скарлетт Йоханссон, до тех пор, пока разум не убедит в обратном, ведь Скарлетт Йоханссон не может быть на вручении Нобелевской премии мира в Осло (Норвегия) рядом с Майклом Кейном и одновременно в Лонге (Франция); не может три месяца подавать реплики в нью-йоркском Корт Театре (48‑я улица) в «Виде с моста» Артура Миллера и одновременно обсуждать свежесть дорады в Экомаркете в Лонг-пре-ле‑Кор-Сен.

Какова она, жизнь после со Скарлетт Йоханссон. Сначала вы просто ее новый дружок, вдобавок никому не известный; ретивый папарацци выслеживает вас на пляже в Этрета или в Туке; телеобъектив обнаруживает родимое пятно на вашей левой ноге, на уровне поясничной мышцы – десять сантиметров под ягодицей, и, когда снимок будет опубликован, «Пуэн де вю» восхитится этим знаком благородного происхождения, «Вуаси» заподозрит лакомый засос, а «Упс» – рак кожи. Так начинается ложь.

В сути или во плоти – где она, правда? Образы теснятся в его голове. Он представляет себе тело как пальто. Его можно снять, можно повесить, оставить на крючке, если оно больше не подходит. И выбрать другое, которое лучше сидит, подчеркивает точнее, элегантнее силуэт вашей души. Фигуру вашего сердца. Но так не бывает; вместо того, чтобы приручить его, выучить новым словам, новым жестам, его режут. Кроят, латают, перешивают. Искажают. Пальто уже ни на что не похоже; тряпка, жалкий лоскут. Сколько оголтелых женщин мечтают походить на других. На самих себя, быть может, на себя, только лучше. Но печаль и ложь никуда не делись. Они всегда с вами. Как шутовской нос, приросший к лицу. Кто забыл себя, тот потерялся. Он угадывает тяжесть тел, тяжесть их бед, потому что Жанин говорит ему о своих; но в твоем несчастье ты прекрасна, Жанин. Тебе неведомы горести некрасивых, которые хороши для себя и которых убивает презрение, взгляд за взглядом, ежечасно, сжигает на медленном огне. Ты не знаешь веса грузных тел, чувствующих себя птицами. Перья. Запахи. Вот бы нас видели так, как мы видим себя: в благости нашего самоуважения. Он улыбается. Чувствует, как слова прорастают, размещаясь, чтобы обрисовать перемену мира. Его захлестывает радость. Что если, спрашивает он себя, еще больше, чем ее сказочное тело, хрупкость Жанин трогает его всего сильней?

Нежность трепещущего листа, написал Фоллен. Нежность трепещущего листа. Твоя немыслимая нежность, Жанин; эта хрупкость, обладающая даром делать ПП любезным, даже изысканным, в образах его слов; даром делать Кристиану Планшар и всех девушек из салона грациозными и легкими, маленькими феями, порхающими вокруг тебя; твоя нежность умиротворяет; ты – встреча, которая всякого взволнует, всколыхнет, «красота берет за душу», шепнула мне Шанталь, мойщица, когда ты увидела свои короткие волосы и чуть не расплакалась, ты – встреча, делающая еще и терпимее; она добавила: «Но ведь и опасна красота, она притягивает все, что может ее погубить», – и я понял, что твоя нежность может творить и добро, и зло, как оружие, как плохо подобранные слова, как этой ночью на заправочной станции, когда тот мудак, вульгарный, вонючий, запущенный, с грязными ногтями, говорил с тобой как со шлюхой, потому что многие думают, что женщина с большой грудью – непременно шлюха.

Артур Дрейфусс чуть не сцепился с этим смердящим мудаком, но Жанин Фукампре остановила его: «Брось, не марай руки», – и Артуру Дрейфуссу понравилась эта реплика. Он почувствовал, что имеет для нее значение. И вот это-то больше всего его смутило.

Об руку со Скарлетт Йоханссон, ну, то есть с Жанин Фукампре, вы стали другим. Вы стали ее. Ее мужчиной. И мужчины и женщины смотрели на вас, иногда по-доброму, чаще строго, задаваясь вопросом, почему вы; чем вы так уж от них отличаетесь; что у вас есть такого, чего у них, мужчин и женщин, нет.

И найдя наконец ответ, они становились несчастными, а порой жестокими.

Вы их ущемляли.

Артур Дрейфусс уснул на диване, как раз когда Жанин Фукампре спустилась из спальни. За окнами занимался пятый день их жизни.

* * *

Жанин Фукампре подняла соскользнувшее на пол одеяло, накрыла им механика, бережно, как мама, и вздрогнула при мысли, что с ее девяти лет, с ванны и фотографа-свина, родная мать ни разу не обнимала и не согревала ее. Что никогда больше ей не пришлось выплакаться на ее плече и никогда с тех пор не была она маленькой девочкой.

Она вскипятила воду для «Рикоре» (они еще не купили настоящего кофе, еще не ходили за покупками, как делают это для дома, где живут вдвоем); размочила в нем два сухарика (без масла и варенья, все по той же причине и потому, что двадцатилетний парень, который живет один, увы, не лучший сам себе кулинар).

А потом она стала смотреть на него.

С того дня, когда на автостраде А16 перевернулась цистерна с молоком, залив ее белизной и заставив водителя фургона турне «Пронуптиа» сделать крюк, который привел их в Лонг, к ее судьбе, Жанин Фукампре была влюблена в него и тосковала по детскому смеху.

В ту самую секунду, когда она его увидела, она полюбила в нем все. Его походку; его неуклюжее тело, утопавшее в рабочем комбинезоне, его руки, черные от масла, словно в кожаных блестящих перчатках, сильные, как ей показалось, руки (недаром же он был сыном лесничего-браконьера и ловкого рыбака); его красивое лицо, такое красивое, почти женское порой, без тени надменности; он как будто даже не знал, что красив; да, она почувствовала себя в тот день круглой дурой, маленькой девочкой, явившейся на край края света (напомним: Лонг, 687 жителей, пикардийская коммуна площадью 9,19 квадратного километра, принадлежащая кантону Креси-ан‑Понтье, где 26 августа 1346 состоялась знаменитая битва при Креси, настоящая мясорубка, тысячи убитых французов под ливнем стрел лучников Эдуарда III, – и это в общем-то все); на эту конечную остановку, где, если повезет, она сможет наконец исчезнуть с добрым человеком (по-настоящему добрым, и детский смех был этим благословением); забыть Скарлетт Йоханссон; забыть жестокость мужчин, подлость мужчин, грязные предложения.

Забыть детское тело, рассеченное объективом фотоаппарата. Непристойность. Крупные планы. Лоно, тончайший, не шире волоска, надрез. Предательство тех, кому полагается вас любить. Потерянность, страх. Я ненавидела тебя все эти годы, мама. Я ненавидела твое молчание. Оно крутило мне нутро. Резало кожу. Делало больно. Я втыкала иголки в губы. Хотела замолчать. Как ты. Я молилась, чтобы он бросил тебя ради тысячи шлюх, моих ровесниц. Я хотела, чтобы ты умерла. Одна. Чтобы ты была безобразна и воняла салом. Скажи мне, что ты меня любишь, мама, хоть немножко. Скажи мне, что я чистая. Что у меня будет прекрасная жизнь. На, возьми мои руки. Смотри. Я выучила вальс, польку, карманьолу, я могу научить тебя, мама. Давай станцуем вдвоем. Я скучаю по твоим поцелуям. По звуку твоего голоса.

Забыть лекарства, которые отупляют и лишают сил. Бежать от накатывающего порой желания принять сразу всю упаковку, чтобы уснуть, как прекрасная Мэрилин Монро, как трогательная Дороти Дэндридж. Уснуть – и остановиться на заре благодати. Растечься бледной акварелью. Исчезнуть, улететь; лететь до тех пор, пока не найдешь где-то там, в небе, теплые руки белокурого пожарного, и выплакать наконец все свои слезы. Во мне столько слез, что можно наполнить реку. Столько воды, чтобы потушить все на свете пожары, чтобы ты не сгорел, мой папочка. Чтобы ты не умер. Не оставляй меня хоть ты. Мужчины злые, злые, и чтобы они исчезли, должна исчезнуть я. Себе, себе самой должна сделать больно. Папа. Мне больно.

И однажды, в ночь конца всего, за которой не бывает рассвета, когда Селин Дион пела по радио трогательную песню: Лети, моя птица, в эфирную даль, / Тебе ничего в нашем мире не жаль. / Лети, и пусть будет свободен твой путь / От тревог земных, / Не дающих уснуть. – Жанин Фукампре выплюнула таблетки, которые душили ее, выплюнула яд, уже делавший свое дело с ней, сонной, расслабленной.

Ее вырвало отвращением ко всему; ужасом, мраком.

Песня удержала ее. Песня не дала упасть, и Жанин Фукампре в ту ночь поняла, в чем ее спасение: вернуться туда, в день, когда она увидела его.

Своего ангела.

Она приехала в Лонг на следующий вечер. В 19:47 минута в минуту она постучала в дверь Артура Дрейфусса, вымотанная, с грязными волосами, с запавшими глазами. Но живая.

 

Жанин, Скарлетт и Артур

ПП предупредил их по телефону за несколько минут.

– Здесь мэр! Он пришел в гараж с журналисткой и какой-то старушенцией, у которой прическа, как у Бьерк!

(По всей вероятности, то была мадемуазель Тириар, которой ножницы Кристианы Планшар, застигнутой врасплох нежданным появлением в ее маленьком салоне актрисы с мировой славой, отстригли и изуродовали шестидесятилетнюю челку.)

– Я им сказал, что ты, наверное, дома, и они все припустили бегом, даже старушонка; сейчас будут, ладно, пока!

Он повесил трубку; Артур Дрейфусс поморщился, Жанин Фукампре пожала плечами и с милой улыбкой обронила: так часто бывает. Я свожу людей с ума.

В дверь постучали. Я сама, Артур, и она пошла открывать.

На пороге стояли Габриэль Непиль, мэр Лонга (2008–2014), журналистка из «Курье Пикар» (рубрика местной информации, Амьен и его окрестности) и мадемуазель Тириар, учительница английского на пенсии; все трое раскрыли рты куриной гузкой (большой, надо сказать, гузкой, прямо-таки гузищей) при виде Скарлетт Йоханссон, восхитительной в мужской рубашке – одной из рубашек Артура Дрейфусса, – с голыми, длинными, изящными ногами, с высокими блестящими скулами, с чашкой «Рикоре» в руке. Hello, – пропела она на безупречном английском. Раздался старческий голос мадемуазель Тириар: она говорит нам здравствуйте. Мы догадались, буркнул мэр. What can I do for you? – спросила знаменитая брюнетка, больше известная блондинкой. Мадемуазель Тириар снова перевела: она спрашивает, что может для нас сделать.

(С этого места, чтобы не перегружать текст двуязычной версией последовавшего разговора, мы будем приводить только вопросы и ответы на французском.)

– Разрешите представиться, я Габриэль Непиль, мэр этой коммуны, и для меня большая честь видеть вас здесь.

– О, спасибо вас.

– Это мадам Ригоден, местная журналистка, и мадемуазель Тириар, наша переводчица.

– Приятно встретить вас.

– Вы не согласились бы ответить на несколько вопросов мадам Ригоден?

– С удовольствием большим.

– Мадам Скарлетт Йоханссон, вы приехали в Лонг с частным визитом или готовитесь к съемкам?

– Я в гостях у Артура – моего друга.

– А. Вы хотите сказать, что мсье Дрейфусс, наш ученик автомеханика, – ваш друг.

– Ваша переводчица переводит мои ответы?

– Не хотите ли вы сказать ваш мальчик-друг?

– Я замужем.

– За мсье Рейнолдсом, мы знаем. Хорошо, хорошо. Значит, мсье Дрейфусс не ваш мальчик-друг. Какие новые фильмы в ваших планах?

– «Мы купили зоопарк» Кэмерона Кроу и «Мстители» Джосса Уидона. Я, кстати, буду петь в Кэмерона фильме.

– Интересно.

– И я готовлю третий диск, может быть, на этот раз без Пита Йорна. И уж если вы хотите знать все, я сортирую мои отходы. Я стараюсь есть экологически чистую пищу, но в этом я не конвульсивна (?). Я не беременна. По моему мнению, мне нужно сбросить два кило. Я не брею половой орган, потому что нахожу, что это попахивает порнозвездой, без волос это как дикое мясо, фу, лично мне очень нравится поросль (или заросль – переводчица поколебалась) Марии Шнайдер в «Последнем танго в Париже», и… Ой, у вас все лицо в красном.

– А? Хм, я… Что вам особенно нравится в нашей коммуне?

– Гараж и машины. И Артур.

– Надолго вы намерены остаться с нами?

– Я должна быть в Лос-Анджелесе сентября 22‑го.

– Спасибо. Думаю, у меня нет больше вопросов, господин мэр.

– Мадемуазель Йоханссон, не согласились бы вы принять участие в небольшой видеосъемке о нашей прекрасной коммуне, прогуляться с нами по деревне, для интернет-сайта мэрии? Мы бы посмотрели наш прекрасный замок эпохи Людовика XV, нашу гидроэлектроцентраль, прошлись бы вокруг прудов…

– Почему нет?

– Действительно. И несколько снимков для нашего муниципального бюллетеня?

– О’кей. Хоть сейчас.

– Хоть сейчас?

– У вас нет айфона?

– Ох, нет.

– У меня, у меня есть «Сони Эрикссон», которым можно фотографировать!

– Эрикссон-Йоханссон, да здравствует Швеция!

– Я происхождения датского.

– Э-э, простите. Извините. Спасибо, мадам Ригоден. Вот, я встану рядом с мадам Йоханссон, э-э, то есть мадам Рейнолдс… снимите нас, пожалуйста. Меня хорошо видно?

– Вы не хотите поставить куда-нибудь эту чашку?

– Я люблю у Артура «Рикоре».

– Скажите «сыр».

– Мадемуазель Тириар!

– Вы пригласили меня, чтобы переводить, я и перевожу.

– Сыр.

– Вот, вот. Что ж, спасибо, Скарлетт, извините нас за беспокойство, но все-таки не каждый день, знаете ли, скажу больше, впервые звезда посетила нашу деревню.

– Дыру.

– Хм. У нас был Даниэль Гишар в 1975‑м…

– Я говорю о настоящей звезде, мадемуазель Тириар, международной, с «Оскарами»… ладно, все поняли. Браво, Артур, хороша у тебя подруга, очень красивая женщина, повезло тебе, не переводите это, Жинетта (Тириар. – Прим. ред.); заходи ко мне в мэрию, когда будет минутка.

– И мне звоните в газету, Артур, вот моя карточка.

Когда троица удалилась, Жанин Фукампре и Артур Дрейфусс расхохотались; их смех звучал отрадной музыкой, и веяло от него запахом ребяческих проказ, буйным весельем неразумных шуток, которые цементируют счастливое детство.

* * *

Погода стояла прекрасная в этот пятый день, и под стать ей было настроение у Жанин Фукампре: ей захотелось выйти; отправиться куда-нибудь, где бы не было никого, кроме тебя, Артур, и главное, главное, не было бы Скарлетт Йоханссон.

Десять минут спустя они уже ехали в галантном средстве передвижения. Артур взял курс на юго-восток, за сотню километров от Лонга. В машине они слушали радио; подхватывали иногда знакомые песни; ты составлял для кого-нибудь playlist? – спросила Жанин Фукампре. Нет. Я составлю его для тебя, Артур, только для тебя одного. Это будет playlist самой красивой женщины в мире, то есть мой! И она весело рассмеялась; ей хотелось быть счастливой, но Артур Дрейфусс расслышал в этом смехе хриплые нотки грусти.

Они приехали в Сен-Санс (департамент Сен-Маритим) около 11:30, припарковали маленькую «Хонду» на опушке огромного государственного леса Эави и вошли в него.

В тени больших буков – некоторые выше тридцати метров, – было свежее: они приблизились друг к другу, их пальцы соприкоснулись, переплелись, так они и шли, рука в руке.

Жанин Фукампре посмотрела на него долгим взглядом. Здесь глаза его блестели, неуклюжее тело стало легким, как у танцора, ей казалось, будто он скользит по сухой листве, точно водомерка по воде; здесь сомнения и страхи Артура рассеивались; здесь под рукой полной силы / он отчаянно держал / лица целого мира. В этом лесу пропал мой отец, вскоре после того, как собака загрызла Нойю. Вечером, после школы, я шел сюда. Ждал его. Он должен был вернуться, не бросают вот так запросто своего ребенка, тем более единственного. Я ждал его. Ждал здесь вечерами, чтобы его печаль затерялась в свете, рассеялась в рыданиях ветра. Радость должна победить. Жанин прильнула к нему, как тень. Нет; бывает безутешное горе. Здесь мне лучше всего вспоминается о нем. Он говорил здесь, перешептывался со стволами деревьев. Рассказывал мне про лес. Раньше все это была огромная дубрава; но бомбы в войну оскальпировали ее, выкосили, и вместо дубов посадили буки, они растут быстрее, а люди ведь боятся пустого и голого, напоминающего стыд и предательство. Все наши поражения. Хоть их прижавшимся друг к другу телам было тепло, Жанин дрожала. Слова механика волновали ее, неожиданные, как дивные ноты, которые ребенок извлекает из скрипки. Он показывал мне ясени, грабы, клены. Я предпочитал черешни, потому что их называют птичьими вишнями. Они так тянутся к свету, что растут быстрее других. Как ты, Жанин; как я. Она вздрогнула. Я ждал отца, глядя вверх. Я был уверен, что он забрался на какое-нибудь дерево, как Барон-на‑дереве. Кто? – спросила она. Это в одной книге маленький итальянский барон в двенадцать лет решил жить на дереве. Оба улыбнулись; они снова были в той поре до начала, поре, которую так красиво определил Жан Полан в названии одной из своих новелл: «В делах любовных прогресс неспешный». Я думала, что твой папа умер, Артур; я так думала. Не знаю, Жанин. Может быть. Умер ли человек, если нет тела?

Жанин Фукампре повернулась лицом к Артуру Дрейфуссу, ее холодная рука погладила его красивое лицо, погладила парок, вырывавшийся из его губ, погладила ничтожную малость, еще разделявшую их; они не поцеловались, все было совершенно и без поцелуя; потом она опустила головку на его плечо; они прошли по внушительной аллее Каменщиков, углубились во влажную тень леса; шли они медленно, чуть пошатываясь из-за разницы в росте, но еще и потому, что всегда нелегко идеально попадать в ногу в начале любви. Надо научиться слушать, и не только слова, но и тело, его скорость, его силу, его слабость и его молчание, выводящее из равновесия; надо отчасти потерять себя, чтобы найтись в другом.

В «Лете 42‑го» мальчик лет пятнадцати или шестнадцати, его зовут Герми, дело происходит в Новой Англии, летом. Он встречает женщину, Дороти, ее муж ушел на войну, я сейчас заплачу, Артур, – рука механика сжала ее крепче, отчаянно сжала. Он ухаживает за ней, хоть она вдвое старше его – Жанин тихонько шмыгнула носом, – хоть она очень любит своего мужа. Под конец она получает телеграмму, в которой – готово дело, брызнула первая слеза, – я такая дура, – в которой говорится, что ее муж… погиб. Рука Артура тихонько сдавливает ее ладошку, ее слова, чтобы не перебивать, и вот… и вот она ложится в постель с мальчиком, это так прекрасно, так прекрасно, Артур, это… и музыка, невероятная, ленто, с точной скоростью бьющегося сердца. На рассвете она уехала. Оставила ему несколько слов на листке бумаги. Больше они не увидятся. Подушечки пальцев Артура, на диво мягкие, несмотря на инструменты и моторы, утирают слезы самой красивой девушки в мире; его пальцы дрожат.

– Почему счастье – это всегда грустно? – спрашивает он.

– Наверно, потому, что оно всегда ненадолго.

Они возвращаются к галантному средству передвижения (они никого не встретили, ни давеча, ни сейчас, и Артур этим горд; место без Скарлетт Йоханссон, настаивала она). Звонит его мобильник, он не решается ответить – из-за плотной, чарующей красоты этой минуты и, быть может, из-за близости отца, но ведь ему никогда не звонят, поэтому он предчувствует что-то важное. Извини, Жанин. Алло?

Это старшая медсестра из аббевильской клиники.

– Ваша мама съела свою левую руку и требует Элизабет Тейлор.

* * *

– Аутофагия, – сказала медсестра сорок пять минут спустя, встретив их в коридоре – больничный коридор, знакомый всем, неоновый свет, зеленоватые лица, плохие новости, лишь иногда улыбка на измученном лице, шанс, несколько лишних месяцев, желание обнять весь мир; ее уже смотрел врач, он предполагает деменцию, ждем результатов анализов, но вес ее мозга определенно уменьшился.

Артуру Дрейфуссу захотелось плакать.

Он понял, что совсем не знает свою мать; эту старую женщину сорока шести лет с выпавшими зубами, которая съела свою руку, как доберман съел ее дочь. Он ничего о ней не знал: любила ли она Моцарта, «Биттлз», Хью Офре? Предпочитала ли швейцарские вина, савойские или бургундские? Страдала ли аллергией, перенесла ли ветрянку, хотела ли умереть от любви, от одиночества, читала ли «Барона-на‑дереве», видела ли «Лето 42‑го», «Девушку из Авиньона» или «Анжелику, маркизу ангелов»? Кем хотела бы быть – Мартой Келлер или Мишель Мерсье, любила ли заниматься любовью, смотреть, как разбиваются самолеты у ног Роже Жикеля, любила ли Пьера Лескюра, Гарри Розельмака, салат по-ниццски, слоеные пирожки с копченым лососем от Пикара, кальб-эль‑луз (пирог из манки, миндаля и меда), песни Мишеля Сарду, Жака Дютрона, а меня, а меня, а меня она любила? Направляясь к палате, где она лежала, Артур Дрейфусс осознал, что потерял ее при жизни, дал ей уплыть по волнам ее слез (и вермута); что его неловкая и приблизительная сыновняя любовь так и не заполнила пустоту, оставшуюся после гибели Нойи Красы Господа. Он понял вдруг, сколько лет потеряно навсегда; слова, жесты, щедрая нежность, все, что может спасти от гибели. Артур Дрейфусс годами ждал своего отца, глядя на верхушки деревьев и не видя, как в это же время мать растекалась лужицей у его ног. И тогда, да, он заплакал; да, тяжелыми, крупными слезами, как ребенок, до которого вдруг дошло, хотя Жанин Фукампре шепнула ему это раньше, еще утром, что все на свете ненадолго: мама, папа и ужасающая радость бытия.

Он помедлил. Жанин Фукампре взяла его за руку и ввела в палату, как в храм, и сердца их забились чаще: Лекардоннель Тереза была привязана к кровати. Ее левой руки не было видно под бинтами – позже ей сделают пересадку, сказала медсестра, а если не приживется, руку ампутируют, поставят протез, проведут курс реабилитации. В нос ее была вставлена трубка, другая торчала из правой руки. Монитор рядом с ней издавал мерные звуки, угрожающие и успокаивающие одновременно, а на ее лице, под кожей, прозрачной, как тончайшее кружево ручной работы, проступала маска ухмыляющейся смерти.

– Я оставлю вас на несколько минут, – сказала медсестра, – если что, нажмите сюда, вот на эту кнопку, кто-нибудь сразу же придет.

Она улыбнулась; Жанин Фукампре повернулась к Артуру Дрейфуссу, скажи ей что-нибудь, Артур, это твоя мама, она тебя слышит, ей нужны твои слова, как давеча, в лесу; у меня нет слов для нее, Жанин, нет слов, мне так страшно. И тогда та, чье уютное и редкостное тело кружило головы, и вращало мир, и воспламеняло сердца, та, чье тело притягивало как худшее, так и лучшее, подошла к кровати, к умирающему телу, неподвижному и печальному, к разлагающейся плоти, и ее клубнично-красные губы приоткрылись:

– Я Элизабет Тейлор, мадам. Я ваш друг и друг Артура тоже. Артура, вашего сына. Он здесь, со мной. Я пришла сказать вам, что он вас любит, любит всем сердцем, всеми силами, но вы же знаете не хуже меня, каковы они, мальчики. У них язык не поворачивается сказать такое. Им кажется, что это как-то не по-мужски. Но мне, клянусь вам, он это сказал, Элизабет, я должен сказать тебе кое-что: я люблю мою маму и скучаю по ней, я понимаю ее горе и ее боль, но не знаю, что мне делать, Элизабет, меня не научили, я хотел бы сказать ей, что тоже скучаю по Нойе, что тоже, как мама, слышу ее смех в детской, что представляю себе, как она растет, и пишет красивые стихи к Дню матери, и однажды приводит нам пригожего жениха, я хотел бы сказать ей, моей маме, что плакал, когда ушел папа, и что, как и она, я все еще его жду. А не возвращается он потому, что это мы должны его найти, должны найти его дерево, папа живет теперь на дереве, Элизабет, и ждет нас, чтобы мы все были там счастливы, с Нойей, она тоже с ним, на веточке, где растут цветы, розовые, как щеки; только не надо грустить. Вот, мадам, что сказал мне ваш сын Артур, мне, Элизабет Тейлор, которая тоже любит вас и печалится, что не знала вас раньше. Потому что и у меня тоже были свои горести и свой ад. Когда вам станет лучше, мы сможем об этом поговорить и вместе будем ждать тех, по кому скучаем. Вы согласны?

И тогда Артуру Дрейфуссу показалось, будто палец, еле державшийся на левой руке, шевельнулся, но он не мог бы в этом поклясться.

Сыновняя любовь – это страшно; цель ее – разлука.

* * *

Они выпили кофе в больничном кафетерии, среди несчастья, среди девочек в бесформенных спортивных костюмах лилового цвета, которые смеются, не понимая, и отцов, которые дрожат от кофеина, от нехватки никотина и любви.

Они молча смотрели друг на друга. Артуру Дрейфуссу подумалось, почему в реальной жизни не играет в нужный момент музыка, как в кино; музыка, что подхватывает и уносит все, чувства, неуверенность, смущение; и если бы здесь, в больничном кафетерии, вдруг заиграла бы, к примеру, музыка из «Лета 42‑го» (Мишель Легран), Poland (Олафур Арналдс) или старый добрый Леонард Коэн, его бы тоже подхватило, и нашлись бы слова, и он сказал бы ей я люблю тебя, а она взяла бы его за руку и поцеловала, и глаза бы у нее заблестели, и она прошептала бы, робея, ты уверен? Ты уверен, что меня? да, продолжал бы он, да, я уверен, я люблю тебя, Элизабет Тейлор, за все, что ты сказала сейчас моей матери, я люблю тебя, Жанин Фукампре, за все, что ты есть, за твою нежность, за твои страхи и за твою красоту. Я люблю тебя, Жанин. Увы, есть музыка к фильмам, но нет музыки к жизни. Только шумы, звуки, слова, клацанье кофеварки, шуршание колесиков каталок – рррр-пфффт-рррр-пфффт – и слезы, порой крики, напоминающие, что все это до жути реально, особенно в больнице, где встречаются безумие, недуги, страхи, затянувшиеся прощания и

(…) время от времени тени, / проступающая грудь, / неверная боль, / тончайший вкус вечности.

Они молча смотрели друг на друга, и, хоть музыки не было, Артур Дрейфусс взял руку Жанин Фукампре в свою, поднес ее к губам, поцеловал. Он даже осмелился высунуть на несколько миллиметров язык, чтобы попробовать на вкус ее кожу: она была душистая и сладкая – You can leave your hat on было бы в самый раз в эту минуту, – и он представил себе, как лизал бы все это тело, холмы и впадины, долины и каскады. Жанин Фукампре тихонько и восхитительно рассмеялась от прикосновения языка к руке, но не отняла ее, и без единого слова и без Джо Кокера, среди реальности и эфира, вдали от поэзии, эти двое впервые учили слова любви.

– Извините, извините меня, вы Иззи Стивенс?

Извиняющийся голос принадлежал пациентке, женщине лет шестидесяти в халате; она улыбалась простой, слюнявой улыбкой, как иные дети. Вы Иззи Стивенс? Значит, вы не умерли? О, как я рада…

(Чтобы оценить всю несуразность этой реплики, надо знать, что Иззи Стивенс – персонаж американского сериала «Анатомия страсти» в исполнении актрисы Кетрин Хейгл, избранной самой сексуальной блондинкой года – в 2007‑м – по версии журнала «Вэнити Фэйр»; актрисы с так называемыми идеальными параметрами: 90–65–90 и с внешностью, во всяком случае, в глазах женщины шестидесяти лет, из которых как минимум двадцать прошли перед больничным телевизором, сравнимой с внешностью Скарлетт Йоханссон. В пятом сезоне сериала Иззи Стивенс, заболев раком мозга, умирает.)

– Значит, вы не умерли?

Жанин Фукампре понадобилась пара минут, чтобы понять, и она подтвердила, что нет; нет, я не умерла. Тут женщина в халате испустила оглушительный вопль, это не вы, это не ваш голос! не ваш голос! вы призрак! вы умерли! И, семеня, убежала. (Действительно, во французском варианте «Анатомии страсти» Кетрин Хейгл дублирует актриса Шарлотта Мартен, а не Жанин Фукампре.) Артур Дрейфусс улыбнулся; Жанин Фукампре пожала плечами, сокрушенно поморщилась, кем я только не была, Артур, не перечесть, Умой Турман, Шарон Стоун, Фэррой Фосетт, особенно в прошлом году, когда она умерла, Катрин Денев, Изабель Карре, даже Клер Шазаль, а я, как ты с твоей мамой, хочу только, чтобы кто-нибудь подошел однажды ко мне и сказал: вы Жанин? Жанин Фукампре? О, какая вы красивая.

– Вы Жанин? Жанин Фукампре? О, какая вы красивая.

И красивая Жанин Фукампре улыбнулась улыбкой не менее прекрасной, чем улыбка Скарлетт Йоханссон на испанской афише «Дневников няни» (O Diario de uma baba); она встала, обошла пластиковый стол и второй раз поцеловала Артура Дрейфусса в губы, – спрятавшаяся за стойкой с горячими блюдами фанатка Иззи Стивенс, блестя слюной в улыбке, молча зааплодировала, несказанно счастливая; поцелуй был пылкий, мощный, наэлектризованный; поцелуй, полный жизни, среди боли и страха.

Они отправились в обратный путь, после того как врач подтвердил худшее: увеличение жидкостных пространств, потеря клеток Пуркинье, миелинолиз мозжечка, убывание когнитивных ресурсов и старение мозга; Лекардоннель Тереза неуклонно увязала в безумии; Артур Дрейфусс дрожал, и врач уточнил, что сделать ничего нельзя, даже вернись сегодня его сестренка Нойя, живая и здоровая, уже невозможно вырвать вашу маму из зыбучих песков, которые засасывают ее все глубже. И тогда Артур Дрейфусс сказал себе, что на этот раз он осиротел. Пусть даже тело браконьера так и не было найдено; исчезло, быть может, в женской постели, где его душили каждую ночь полные руки и придавливал теплый молочный круп, где оно воскресало на рассвете; или тело его гнило в болотах Конде, или висело на самой высокой ветке бука в лесу Эави, с растерзанными щеками, с выклеванными глазами – два шарика в клюве ворона, – над славной долиной Варенн. Осиротел.

Они вернулись в Лонг под вечер; кончался предпоследний день.

* * *

Когда они проезжали мимо гаража, ПП сделал им знак остановиться. Ну что, голубки, сказал он, смеясь (но глядя на Артура), все еще в отпуску? Очень кстати, Жюли (третья жена ПП) предлагает устроить у нас барбекю сегодня вечером, милости просим, только вы и ее сестра, больше никого. Она любит кино, ей будет о чем поговорить с Анджелиной; что скажешь, Артур? Артур Дрейфусс повернулся к своей хорошенькой соседке, и та с улыбкой кивнула.

У сестры, Валери, были поползновения на карьеру актрисы, в 90‑е годы она записалась на курсы «Театр‑80» в Амьене, предлагавшие «коллективное и индивидуальное обучение литературному творчеству и постановочному мастерству» помимо традиционных вокальных, дыхательных и телесных практик. На представлении выпускного спектакля, перед тридцатью семью зрителями, она от страха потеряла голос, после чего оставила мечты о Голливуде и нашла место продавщицы в «Норд Текстиль», где ее дыхательные и телесные умения оказались очень кстати в отделе нижнего белья.

Они пришли в 19:30; ПП не было дома, он поехал за дровами в «Супер У» в Флексикур, извинилась за него Жюли – он вот-вот вернется; они принесли бутылку полусухого шампанского Л. Бернар Питуа, теплую, единственную, которую удалось найти у Тоннелье, и в ту самую минуту, когда они вошли в сад, Валери (см. выше) воскликнула: да это же вовсе не Анджелина Джоли, ПП, что ты мне наплел, это Риз Уизерспун, о‑ля‑ля, какая она красивая! О боже мой! Вы говорите по-французски?

Риз Уизерспун рассмеялась, и смех ее звучал прелестно, воздушно. Да, Валери, сказала она, я говорю по-французски, и мне искренне жаль вас разочаровать, но я не Риз Уизерспун, не Анджелина Джоли и даже не Скарлетт Йоханссон, хоть и знаю, что мы с ней похожи один в один.

Валери поставила стакан, потому что чувствовала, что момент важный, и ей было немного стыдно за свой ляп.

– Меня зовут Жанин Фукампре. Мне двадцать шесть лет. Я родилась в Дюри, в нескольких километрах от Амьена. Это деревня, утопающая в цветах, там есть прекрасный променад и клуб верховой езды. Я не знала моего отца, пожарного, потому что он погиб в огне до моего рождения. Пытаясь спасти старушку. Только одно он мне оставил. Это лицо. Моя мать говорит, что я была прелестным младенцем. Потом изумительной красоты девочкой. Мэр Дюри хотел устроить конкурс на звание Мисс специально для меня. Девочка изумительной красоты. Это стоило мне неприятностей с моим отчимом. Мерзость. От которой хочется уйти. Как Джин Сиберг в своей машине. После этого мать больше никогда не говорила, что я красивая. Никогда не разговаривала со мной. Я не знаю, что с ней сталось. Я жила у тети. Семь лет назад все увидели мое лицо в «Трудностях перевода». Со дня выхода этого фильма, 29 августа 2003‑го, я ненавижу свое лицо. Ненавижу его каждый миг, каждую минуту. Всякий раз, когда какая-нибудь девушка смотрит на меня с презрением, спрашивая себя, что у меня есть такое, чего нет у нее. Всякий раз, когда какой-нибудь тип на меня пялится, и я не знаю, заговорит ли он со мной, облапит, достанет нож, бритву, потребует минет или всего лишь попросит автограф. А может быть, просто предложит кофе. Просто кофе. Но этого никогда не случается. Ведь смотрит он не на меня. Не меня находит красивой. Это не я.

Мое тело – моя тюрьма. И мне не выйти из нее живой.

Жанин Фукампре опустила глаза, и Валери захотелось обнять ее, но она не осмелилась; нелегко дается чужое горе. Она протянула руку к Артуру Дрейфуссу, и тут появился ПП, блестя глазами, с сеткой дров в руке. Он увидел, как Артур подошел к актрисе, взял ее за руку, а она чуть севшим голосом проговорила:

– Артур обладает чудесным даром. Он сам этого не знает, но может починить все, что сломано.

Волнение призвало к тишине; потом, под потрескивание котлет, от которых уже с добрую минуту валил густой и подозрительный черный дым, ПП, ничего не понимавший в красоте момента, отпустил реплику, вроде бы в шутку, чтобы вернуться к нежной ярости реального мира:

– Это я его всему научил!

– Ну ты и дурак, – пробормотала Жюли (его третья жена).

 

Скарлетт или Жанин

Они возвращались пешком в отрезвляющей ночной прохладе.

После этого признания, этой изысканной грусти Жанин Фукампре все заговорили о другом. Немного о политике, само собой: о Саркози, не понимаю, что в нем находят женщины, сказала Жюли, которая сама была очень красива, все у него маленькое, минус, да и только, говорят, что каблуками и подпяточниками он добавляет себе семь сантиметров; ПП, который сразу налег на аперитивы, напомнил, что его прозвали Наболеон и что, как бы то ни было, через два года Стросс-Кан задаст ему взбучку, даже нахлобучку (забавное слово, после которого пошло одно к одному: якобы невинный и обеленный виновный, покладистый пенис, застуканный в люксе 2806 нью-йоркского «Софителя», камера в Рикер-Айленд, скандал с проститутками в лилльском «Карлтоне», подружки, живой товар, распутницы, Додо Рассол, Эффаж, бедная Тристана Банон, обезьяна в течке и прочие «неуместности»; низость человеческая; великолепное и гнусное падение; наконец, вспухшее лицо жалкой монашки; разрыв), а затем всем захотелось поговорить о чем угодно, лишь бы не об этих придурках. Все мудаки. Все одинаковы. Хоть голосуй за Ле Пена.

Жюли рассказала, что помощник Тоннелье видел Кристиану Планшар выходящей из отеля «Ибис» в Аббевиле в темных очках и с высоким волосатым брюнетом, на что ПП заметил (пятый аперитив), что, не будь он при жене, а я при тебе, Жюли, поверь мне, я при тебе, не отказался бы это самое (читай: вставить) парикмахерше Планшар, потому что есть в ней что-то этакое, вульгарное, слово вертелось у него на языке, ну как его, сейчас, сейчас, и тогда Жюли ущипнула его за руку; ноготки у нее были острые – укус змеи, да и только. Валери заговорила о кино (естественно для несостоявшейся актрисы, – вот-вот, сос, соска! – воскликнул ПП, это самое слово, у нее вульгарный рот, у этой Планшар, ларчик с подарочками, длинный чехольчик, о‑ля‑ля, новый щипок, капельки крови на бицепсе владельца гаража), Валери уже три раза видела «Аватар», для нее это был абсолютный шедевр, аб‑со‑лютный, крупнее, бессмертнее, чем «Большая прогулка», шедевр последних двадцати столетий, но! но при чем тут «Большая прогулка»? – удивилась ее сестра, большая жопа! – воскликнул ПП, на которого алкоголь начал уже действовать всерьез, как ты можешь сравнивать двух идиотов с синими людьми, вот так и могу, самый большой успех французского кино всех времен – это что-то значит, это веха, плевать мне на вехи, «Аватар» – событие мирового масштаба, а эта самая жопа ПП – узко французского; но особенно ей не терпится дожить до 29 сентября, чтобы посмотреть «Уолл-стрит‑2», в главной роли Шайа Лабаф, какой же он красивый, красивее не бывает, призналась она, сложив губы сердечком и зардевшись, ладно, ясно, имя у него и вправду несуразное, вроде chier le boeuf или chia le jambon! – поддел ПП, который уже перешел на крепкие напитки, но все засмеялись, потому что это было глупо и грубо, а грубость иной раз идет на пользу. Сокращает дистанции, излечивает от застенчивости. У него вышел облом с Меган Фокс, у твоего быкосраля. Пфф, рано или поздно он ее получит, да и вообще, она больная на голову, мнит себя Анджелиной Джоли, даже делает такие же татуировки. А говорят, у Майкла Дугласа рак горла, да, а я думала, у него опухоль языка, как бы то ни было, Зета-Джонс унаследует кругленькое состояние, она из тех баб, что выходят за стариков ради бабок, вот-вот, как же она растолстела, точно, я видел фото в «Пюблик», ни дать ни взять беременная Нана Мускури. Кстати, кроме «Зорро», Зорро? Зозо, ага, заплетающимся языком выговорил ПП, кого она сыграла-то, а? Я читал, что она бисексуалка, би, точно би, продолжал ПП, давайте о чем-нибудь другом, это мерзко! Слушай, ПП, подбрось-ка уголька, если не хочешь есть сырыми твои сосиски (поскольку котлеты обуглились, ПП принес из дома сосиски, которые его жена собиралась подать к обеду завтра), дикарь! Быкосраль, смешно ведь, правда? Быкосраль? Умора, ПП, умора.

Они ели дряблые сосиски с подгоревшей картошкой, а ПП между тем рухнул в траву, и его оставили лежать там, как стейк, как большой труп, на съедение муравьям и червям.

Потом они пошли домой пешком, ночная прохлада потихоньку отрезвляла, и, когда Жанин Фукампре вздрогнула, механик обнял ее.

И вот они уже в гостиной. Смотрят друг на друга. Артур включил музыку, как в кино. Их глаза блестят. Они боятся поспешить. Жесты должны быть идеальными, иначе они ранят; оставляют неизгладимый шрам. Она взволнована; грудь ее вздымается; легкая одышка. Артуру Дрейфуссу кажется, что короткая фраза, может быть, всего одно слово пробивается у нее откуда-то снизу, выбирается на поверхность, появляется, вздуваясь маленьким пузырьком в уголке ее немыслимого рта, слово, которое будет ключом ко всему, слово, которое будет всему прощением, камнем, из которого складывают стены, красотой человеческой. Но другое слово слетает с губ, другое, почти жестокое, чуть приглушенное ладонью, которую она вдруг прижимает ко рту.

– Завтра.

Она встает; ей, видно, жаль; поворачивается, как в замедленной съемке; будто бы нехотя; он ничего не говорит, и она скрывается в тени лестницы, где под каждым ее шагом скрип каждой ступеньки не заглушает ударов стонущего сердца и сраженных желаний Артура.

Один на диване «Эктроп», он вспоминает фразу, которую нашел в fortune cookie в ресторане «Мандагон» в Амьене несколько лет назад; что-то вроде: «Таково ожидание, оно крылато. Чем сильней крылья, тем дольше путь» (из перса Джалал ад-дина Руми, 1210–1273). Тогда это показалось ему глупостью.

Но в эту ночь он хотел бы знать, как долго длится ожидание.

* * *

Утром шестого и последнего дня их жизни шел дождь.

Она спустилась, уже одетая; он готовил «Рикоре». Она поцеловала его в щеку (боже мой, ее запах, боже мой, ее мягкие губы, боже мой, ее сосок, коснувшийся его бицепса), давай сходим в магазин, Артур, купим кофе, настоящего кофе, и она, смеясь, потянула его за руку. И если эта минута между ними для вас банальна или глупа, подложите, как Артур Дрейфусс, под нее музыку, «Сюиту для оркестра – Увертюру № 3 до мажор» Баха, например, соло на скрипке Рудольф Баумгартнер, снимите ее на кинопленку на фоне дождя, запечатлейте ее смех, его восторг, и вы увидите перед собой двух робких влюбленных; первый шанс для него, последний для нее, и позже, пересматривая фильм, вы вспомните, что момент, когда все рухнуло, тот самый, когда они решили построить вместе жизнь, по крайней мере, попытаться, начался именно там, в этом скромном доме на департаментском шоссе 32, без слов любви, без глупостей и шутовства, – нет, просто они поставили крест на «Рикоре».

В Экомаркете в Лонгпре-ле‑Кор‑Сен они наполнили две корзины кофе, зубной пастой (она любила «Ультра-Брайт», он – «Сигнал»), мылом (оба сошлись на молочном), шампунем (для окрашенных волос ей, для нормальных ему), прихватили бутылку масла, макарон (она предпочитала парпаделли, он пенне, он взял парпаделли), банку варенья (она любила клубничное, он вишневое, она, смеясь, выбрала красную смородину: цвет тот же), туалетной бумаги (ей нравилась с запахом сирени, он ненавидел ароматизированную, признавал только без запаха, взяли и той, и другой), зеленых овощей (я должна блюсти фигуру, я же актриса мирового масштаба!), не забыли и картошки (механик должен есть, чтобы быть сильным, а гратен – это смак: слоган, который ей приходилось повторять каждые пять минут в овощном отделе аббевильского Интермаркета два года назад), шоколаду (оба выбрали белый, надо же, хоть что-то общее, сказал он), две чашки, на которых было написано вручную Он и Она (и они посмотрели друг на друга, зардевшись, умиленные и умилительные, и держась за руки, дошли до отдела сыров, где взяли грюйера, гауды, конте 18‑месячной выдержки; мясной отдел они обошли стороной (надо полагать, из-за отъеденной руки Лекардоннель Терезы и возникавших следом страшных пурпурных картин типа кровавого бифштекса, тартара или алой мякоти телятины), взяли и бутылочку доброго вина (ни он, ни она ничего в нем не смыслили, но один покупатель, чей сизый нос выдавал знатока, посоветовал им Лабади 2007‑го за 10,90 евро, медок с чарующими нотками красных ягод, просто чудо, идет ко всему и безо всего хорошо пьется, я его обожаю, спасибо, мсье, спасибо, до свидания), наконец, большой черный несмываемый фломастер (зачем? – спросила Жанин Фукампре, секрет, ответил он, секрет) и направились к кассе.

Итог был, разумеется, куда больше того, что Артур Дрейфусс имел обыкновение тратить, придется экономить до конца месяца. Но он подумал и о том, как ему повезло: есть женщины, которым надо дарить драгоценности, часы, дорогие сумки, чтобы они лишь едва улыбнулись, а Жанин Фукампре была в восторге от зубной пасты, настоящего кофе, ароматизированной туалетной бумаги и пары плиток белого шоколада – всего, что придает вкус жизни вдвоем.

И в этот последний день их жизни, а на самом деле день первый, Артур Дрейфусс открыл для себя одну из самых простых и чистых форм счастья: когда ты глубоко и необъяснимо счастлив в чьем-то обществе.

Из-за дождя они побежали бегом к галантному средству передвижения; Жанин Фукампре чуть не расквасила лицо, только чудом удержавшись на ногах (и снова смех – представим их под музыку Аарона, For every step in any walk / Any town of any thought / I’ll be your guide), Артур Дрейфусс бросил ей ключи, ты с ума сошел, крикнула она, у меня нет прав, два раза проваливалась, плевать, крикнул он; она, дрожа, отперла дверцу и со смехом укрылась в машине, пока Артур Дрейфусс убирал покупки в багажник, не обращая внимания на дождь, намокшая одежда превратилась в половую тряпку. Артур, ты выглядишь, как половая тряпка, сказала бы ему мать.

Жанин Фукампре нашла его очень красивым, когда он нырнул в машину с лицом в каплях дождя; в слезах любви. Надо вставить ключ и повернуть его, чтобы завестись, шепнул он ей – своим ласковым голосом. Она улыбнулась, сделала, как он сказал, мотор завелся. Он положил руку на ее ладонь, чтобы помочь ей переключиться на первую скорость, и нет, мотор не заглох. Первые километры она вела очень осторожно (около 17 километров в час), а если нас остановят? Нас не остановят; тогда она переключилась на вторую, счастливо вздохнула и тихонько прибавила скорость. С тобой я не боюсь, сказала она. Инструктор, который принимал у меня экзамен, был мерзавцем. Он говорил, что я не из тех девушек, чье место за рулем. Поверните направо, мадемуазель, тихо сказал Артур Дрейфусс, и не забудьте включить поворотник. Она рассмеялась и свернула на авеню Депорте. Затормозите у автобусной остановки. Но это запрещено, мсье. Нет, ничего не запрещено, мадемуазель.

Жанин Фукампре остановила машину у автобусной остановки, и Артур Дрейфусс, распахнув дверцу, расправил под дождем свое большое тело актера, только лучше, достал из кармана несмываемый черный фломастер, и Жанин Фукампре с улыбкой, с любопытством смотрела, как он идет к рекламному плакату, восхваляющему духи «The One» от Дольче и Габбана.

Она увидела, как он подрисовывает усы и смешную бородку под герцога де Гиза к прекрасному лицу Скарлетт Йоханссон, эгерии итальянской четы; потом, бросив на нее довольный взгляд проказника-мальчишки, он замазал слово One внизу плаката огромной цифрой 2.

И тут сердце Жанин забилось так сильно, как в жизни еще не билось; сильнее даже, чем в тот день, когда оно сорвалось с цепи при виде маленькой девочки, которая смеялась, потому что фара ее велосипеда вновь освещала мир.

* * *

Когда они разобрали покупки (Жанин Фукампре не могла удержаться, чтобы не навести свой порядок в кухонных шкафчиках, да и кухню надо бы перекрасить, предложила она, мне нравится желтый, так солнечно; Артур Дрейфусс не мешал ей, даже когда она выбросила в мусорное ведро три щербатых стакана, пригоревшую кастрюльку, смешную рекламную жестяную коробку для спагетти – в которой завалялись всякие ненужные мелочи, монетки-франки прошлого века, пластмассовая ложечка, боб из рождественского пирога, кусочек коры черешни, птичьей вишни, записочка из fortune cookie. Он не мешал ей обустраиваться, осваиваться, распространяться и только лихорадочно вздыхал от восторга всякий раз, когда она поднимала руки, чтобы достать что-нибудь сверху, – то был абсолютно восхитительный жест, от которого выгибался ее бюст, твердела сказочная грудь и дивно напрягались незагорелые икры, ах, боже, какая красота, как мне повезло, думал он, и сердце его заходилось, и на язык просились тысячи слов, тысячелетних и несказанных), итак, когда они разобрали покупки, пришло время сварить кофе, настоящий, а не твой ужасный «Рикоре», Артур, сказала она тем же пленительно теплым голосом, каким Шарлотта (Скарлетт Йоханссон) в «Трудностях перевода» говорит своему мужу Джону: Mm, I love Cristal, let’s have some, а тот мямлит в ответ: I gotta go… and I don’t really like champagne; и двое в кухне, которая станет со временем желтой, рассмеялись. Отрадным подарком была эта минута, посвященная лишь себе самой, но смех разом смолк, когда они обнаружили, что забыли купить фильтры для кофе.

Вот тут-то Жанин Фукампре возблагодарила небо и еще больше Артура Дрейфусса за его непреклонность в вопросе о туалетной бумаге: только представь, кофе с запахом сирени, пффуу, бее, вот гадость-то, вот ужас. Несмотря на кусочки целлюлозы, которые, покружившись в их новых чашках Она и Он, печально пошли ко дну, то ли клочки промокашки, то ли снежинки, кофе марагоджип оправдал все ожидания и раскрыл лучшее; это был кофе ароматный и легкий, как мелодия Сьерра-Мадре-де‑Чьяпас, где он долго зрел, и наши два гурмана смаковали его, закрыв глаза, размечтавшись о гватемальских вершинах, о сухих просторах Сахары, о патагонском озере и об индийской глуши – о местах в этом мире без электричества, без телевидения, без кино, без Интернета, без электроники и гарантийного обслуживания, без Скарлетт Йоханссон.

К полудню дождь перестал.

Они добрались до Аббевиля за неполных двадцать минут, и в эти неполные двадцать минут Артуру Дрейфуссу мечталось, будто он за рулем открытого кабриолета рядом с прекрасной Скарлетт Йоханссон, и волосы ее развеваются на ветру, и скулы блестят, гладкие и розовые, как два яблочка pink lady. Жанин Фукампре высунула руку в открытое окно, волосы ее развевались в салоне «Хонды Цивик», она надела коротенькую юбку, подол колыхался и трепетал от ветра, приоткрывая восхитительную белизну бедра, и ей нравилось смущение Артура; Артур Дрейфусс ехал быстро, сосредоточившись на дороге, стараясь избежать эротических отвлечений, столь чреватых авариями.

Ваша мама хорошо покушала, сказала им молодая медсестра, которую они не видели раньше, она оставила рыбу, зато съела все пюре. И сын каннибалки пригорюнился, вспомнив, что его мать разлюбила рыбу, с тех пор как разлюбила его отца, шельму-рыбака, ловца на блесну и прочие запретные снасти. Она будет немножко вялой, предупредила сестра, только что приняла лекарства, но сегодня с утра она поспокойнее, хотя дважды требовала Элизабет Тейлор, и я подумала, добавила она, понизив голос, что с головой у нее не все в порядке, ну да ладно.

У нее с головой все в порядке, сухо ответила Жанин Фукампре. Ее голова полна чудесных вещей, для которых она не находит нужных слов. Вот и все.

Лекардоннель Тереза глуповато улыбнулась при виде входящей в палату Элизабет Тейлор.

Сыну показалось, что за одну ночь растаяло и рассосалось то немногое, что еще оставалось от ее плоти: кожа стала тончайшей, еле видной сеточкой, валансьенским кружевом, ничуть не скрывавшим больше жуткую угловатость челюстей, фронтального выступа, скул и черепа. Лицо ее было лицом мертвеца, еще улыбавшимся, глаза запали, как две жемчужины на дне водостока; губы, иссохшие, шершавые, походили на наждак. Она с трудом выговорила: пришла, хорошо, красавица, ангел, собаки, у них нет крыльев, и прозрачная вуаль век накрыла утонувшие жемчужины.

Артур Дрейфусс и Жанин Фукампре взяли каждый по руке – левая была уже синей и холодной, – той, что тонула в темных и жутких водах горя; но явление сногсшибательной Американской Венеры (с Элизабет Тейлор) нарисовало на ее устрашающем лице улыбку, которая так и останется с ней до конца.

* * *

Позже они спустились в кафетерий, взяли два пакета чипсов, натуральные ей, барбекю ему, «Марс» и «Баунти» в автомате, по чашке кофе, и, пока он тек, скорее сочился, медленно-медленно, со скоростью капельницы (на то и больница), они посмотрели друг на друга и улыбнулись, и эта улыбка сблизила их сердца и их страхи и удалила их на время от всего, что они потеряли, что все мы теряем на каждом шагу: маму, воспоминание, музыку, любовь; все, что пугает нас, разрушает, расчеловечивает.

Любовь – единственный способ не стать убийцей.

Лекардоннель Тереза с застывшей отныне на лице улыбкой умирала на их глазах, душа ее улетала к душе Нойи на крыльях Клеопатры Тейлор; она не разговаривала, не двигалась; Артур Дрейфусс искал слова прощания и любви, ведь зачастую это одни и те же слова, чуть раньше, в унылой палате, но, как и он, слова испугались и не выстроились во фразы, и тогда Жанин Фукампре обошла кровать, села за его спиной и – маленький Сирано с черными, по-мальчишески подстриженными волосами, с потрясающими формами, с клубничным ртом, – подсказала ему эти последние слова: Я был счастлив с тобой, мама, и я благодарен тебе. Скажи Нойе, когда ее увидишь, что я люблю ее и всегда по ней скучаю, она ведь наша Краса Господа. Артур Дрейфусс повторял произнесенные шепотом фразы, но в слезах тонули порой звук, слог, целое слово.

Я не грущу, мама, вы будете вместе на большом дереве, все втроем, а я приду вас проведать. И Элизабет тоже будет со мной, мы придем вместе, мы больше тебя не покинем… Я люблю тебя, подсказала Жанин Фукампре. Скажи ей, что ты ее любишь, Артур. Это так важно. Это не дает умереть. Я люблю тебя, выговорил Артур Дрейфусс, но рот его был полон соли, горя, слюны, и слово бессмертия растворилось в нем.

Застывшая улыбка чуть заметно дрогнула.

И Жанин Фукампре, взволнованная, повернула лицо к Артуру Дрейфуссу. Так замкнулся круг даров. Трепет вечности. Получаем, отдаем. Артур подарил ей смех ребенка, и она чудесным образом выжила. Она, в свою очередь, принесла покой его безутешной матери, а та, между тем, передавала возможную нежность этого мира обитателям черешни, ветру, лесам, праху, из которого мы состоим.

Любовь никогда не пропадет.

А в кафетерии кофе все еще сочился капля по капле.

И тут Жанин Фукампре вдруг отшвырнула на стол пакетик чипсов, дрожа, ухватилась за руку Артура Дрейфусса, сжала ее изо всех сил и голосом, севшим от испуга, оцарапанным страхом, положила конец ожиданию:

– Я хочу быть с тобой, Артур, давай уедем.

* * *

Они не стали дожидаться дежурного врача, который наверняка заморочил бы им голову иностранными словами, конфокальная иммуноцитохимия, точечные очаги поражения в подкорковом белом веществе или церебральная стереотаксия, которые сам перевел бы, человечности ради, лаконичным «не волнуйтесь, все хорошо, все идет, как и предполагалось»; нет. Они побежали к галантному средству передвижения, так и держась за руки, как будто через их переплетенные пальцы смешивалась кровь. Сев за руль, Артур Дрейфусс сорвался с места на бешеной скорости «скорой помощи», которая везла двух тяжело раненных любовью – две жертвы горя. Они проехали двадцать два километра за десять минут – в среднем 132 километра в час, что было сущим безумием, но так разумно, если знать, что при ударе молнии свет распространяется со скоростью 300 тысяч километров в секунду, да-да, в секунду, а молния в этих двоих ударила крепко.

Они остановились перед домом с отчаянным визгом тормозов – завтра ПП наверняка выдаст по первое число за состояние шин, но завтра, так или иначе, все будут кричать и плакать, – пулей вылетели из машины, ворвались в дом порывом ветра в грозу, и Артур Дрейфусс ногой закрыл дверь, которая хлопнула, как удар грома, и тут вдруг, после неотложности хотения пришли тишина и неподвижность желания.

Оба задвигались, как будто в замедленной съемке.

Грациозным движением Жанин Фукампре крутанулась на месте, ее юбочка, красная, как первая кровь первого раза, всколыхнулась; длинные незагорелые ноги блеснули на миг в полумраке гостиной, потом она тихонько прислонилась к стене, словно бабочка села, так все вдруг стало в ней легко; блестели ее поразительные губы, блестели высокие круглые скулы, блестели глаза, смотревшие на Артура Дрейфусса, у которого пересохло во рту, взмокли ладони и зашлось сердце. Из горла Жанин Фукампре вырвался хрустальный смех, ариетта, плеск камешка, упавшего в чистую воду родника, и все так же замедленно она вспорхнула по лестнице вверх, до третьего этажа, до спальни, до кровати.

Когда он пришел следом, она стояла у окошка; ее дрожащие пальцы расстегивали одну за другой пуговки блузки – так надрезают кожу, чтобы найти под ней сердце. Иди сюда, шепнула она, иди ко мне, это твое. Артур Дрейфусс подошел на подгибающихся ногах. Прекраснейшая в мире грудь будет подарена ему. Он увидит ее, потрогает, погладит, может быть, даже полижет, укусит, проглотит; он утонет в ней и умрет, да, теперь можно и умереть; он был в одном вздохе, в одном поцелуе от нее, когда бюстгальтер, темный, атласный, немыслимый, соскользнул, освободив два чуда плоти, эти совершенные груди, апельсиново-белые, со светлыми ореолами вокруг твердых сосков, такие живые. Жанин Фукампре была до жути красива, Артур Дрейфусс не видел ничего прекраснее ее грудей, невероятных, волшебных. Она и Он, робкие, теплые, были прекрасны; изумительны в своей стыдливости, словно еще в детстве, медлившем уйти.

Жанин Фукампре взяла руку механика, похожего на Райана Гослинга, только лучше, и положила ее на левое полушарие: ему показалось, будто дивная, теплая грудь дрожит, но это колотилось ее сердце, словно птица металась там, хлопая крыльями, и когда она дала понять своему юному любовнику, что можно надавить сильнее, погрузившись в нежность, в одурь, в лакомство, у Артура Дрейфусса вырвался крик, скорее даже хрип, он отдернул руку и кинулся прочь в сумрак лестницы. Он эякулировал.

* * *

Опустим всевозможные «ничего страшного» и «с каждым может случиться», опустим, потому что для Артура Дрейфусса это было страшно, даже очень, а на тот факт, что случиться может с каждым, ему было плевать с высокой колокольни.

Это случилось с ним.

Он держал в руке мечту всей жизни – шесть секунд, если быть точным, абсолютную мечту со времен Надеж Лепти в третьем классе, со времен Лианы Ле Гофф с ее 80Е на гимнастическом коне, со времен мадам Верхерстратен в выпускном – о эта ее бороздка между двумя полушариями, сто раз, тысячу раз при виде ее ему хотелось стать слезой, капелькой духов, пота, чтобы затеряться в ней, – и эту мечту всей жизни он упустил самым жалким образом, в штаны, в темноту и стыд, как в те смехотворные часы отрочества, когда у него вышел подобный облом со жрицей любви.

Но нежный, спасительный голос Жанин Фукампре проник к его сердцу, смыл позор:

– Мне приятно, что ты так хочешь меня, Артур. Это мило.

И Артур Дрейфусс вышел из тени, накрывшей его точно пеплом, и лег к своей искупительнице на кровать. Она лежала голая; еще прекраснее, чем можно себе представить по миллионам фотографий полуодетой Скарлетт Йоханссон. У Артура закружилась голова: тут было не только роскошное тело, Жанин была соткана из слов, что трогают душу, из этих невесомых сгустков плоти, которые суть вес вещей. Трепет, / Ветер, / Мир, / Смутная боль, / Нежность, / Рассвет.

И он вздохнул с облегчением, ибо случившаяся неприятность оставила ему, до новой серьезной эрекции, небольшую передышку, чтобы погрузиться в это светлое озеро, подплыть к его изящно пухлым берегам, к поросли (или заросли – тут сама старая мадемуазель Тириар, переводчица-любительница, заколебалась), к этой буйной, ликующей поросли, которую она сохранила как есть, естественно дикой, в память, сказала она, о поросли (или заросли) Марии Шнайдер (в знаменитом фильме Бернардо Бертолуччи 1972 года – три года спустя после первого Вудстокского фестиваля, когда, что правда, то правда, у парней были длинные и довольно грязные волосы, а у девушек мохнатые и довольно грязные подмышки).

И Жанин Фукампре рассмеялась, глубоко тронутая восхищенным, детским и, в сущности, таким простым взглядом своего любимого; то был смех счастливый и чистый, он взлетал под потолок, и отскакивал от стен, и говорил всем, а особенно тебе, мама, видишь, твое молчание меня все же не замарало; и если бы можно было подобрать песню к этой светлой минуте, то, скорее всего, «Беги от счастья, пока оно само не убежало» Гензбура, и ломкий голос Джейн Биркин, немыслимую эту ностальгию, которая не заглушила бы мольбу Жанин Фукампре:

– Ты не первый, Артур; я бы хотела, чтобы ты был последним.

* * *

А тем временем мадам Ригоден, журналистка из «Курье Пикар» (рубрика местной информации, Амьен и его окрестности) написала заметку на сайте Лонга.

Эту заметку, или пост, перепостила в Твиттере некая Клодетта, мать двоих детей, автор-любитель блога «Стены имеют уши».

Этот твит (140 тысяч знаков максимум) воспроизвела Виржини Ла Шапель (участница Фейсбука, фанатка Флави Фламан, Дани Буна, Тома Дютронка и иже с ними Бруно Гийона по его фотографиям), в свою очередь, написав на своей стене следующий незамысловатый комментарий: «Скарлетт Йоханссон в Лонге. ПОЛНОЕ СЧАСТЬЕ».

В следующие секунды, помимо сотни лайков, расцвели цветистые комментарии: Лонг-Айленд?? Где это!!! Лонг?? Скарлетт – бомба. Где она? Говорят, она уходит от Райана Рейнолдса. В бухте Ха Лонг? Лонг – не длиннее моего члена? Мне безумно понравился «Остров». Какие сиськи! Я заказал куклу Скарлетт в натуральную величину, смогу наконец ее поиметь. И т. д. Изыск. Высший шик.

И после многих перепостов друзьям друзей друзей на стену Виржини Ла Шапель наткнулась чета валлонцев, отдыхавшая в кемпинге Жипе – протыкателя шин. Они тут же решили обойти деревню (9,19 квадратного километра) в надежде случайно встретить знаменитую актрису и, почему бы нет, сфотографироваться с ней, скажем, на фоне пруда Большой Хижины – рая для рыболовов. Ах, какой сюрприз они преподнесут своим друзьям, вернувшись в Грас-Оллонь (область Льежа, жители которой должны бы изящно называться «грациозными оллонцами»).

Тем временем ПП, который любил пошарить по Всемирной паутине, пока Жюли, его третья жена, была занята ритуалом еженедельного наведения красоты (полная эпиляция, гоммаж, маска, ногти, обработка подошв пемзой, окраска волос и наконец долгая мастурбация горячей водой из новой пятиструйной душевой насадки), так вот, ПП, любивший побродить по сайтам с заманчивыми названиями и полюбоваться телесами во всей естественной красе, наткнулся самым естественным образом на некий сайт, посвященный актрисам, в том числе и Скарлетт Йоханссон. Там он с ужасом узнал, что фотошоп изрядно уменьшил размер ее грудей в последней рекламе «Манго»: дивные арбузы превратились в унылые комочки. Он тотчас поклялся никогда не покупать никаких товаров этой мошеннической марки. Нет, в самом деле. И вообще.

На том же сайте он узнал, что Скарлетт Йоханссон провела вечер 14 сентября в Эперне (Марна), отстоящем на сто пятьдесят километров от Лонга (Сомма), куда она прибыла на следующий день. Тут его осенило, и он крикнул Жюли – в самый интимный момент с душевой насадкой:

– Дорогая, Артур все наврал, это не Анджелина Джоли, это Скарлетт Йоханссон!

* * *

Артур Дрейфусс разделся и лег рядом с ней.

Их тела были светлы. Их страхи бледны. Они держались за руки. Артур Дрейфусс еще не решался потрогать сказочные груди. Его руки уже отведали их, с известным результатом; нет. Он хотел растянуть время желания, это время до свершения и буйства. Хотел насладиться Скарлетт Йоханссон, упиться, наполниться ею на целую жизнь; быть может, завтра она уедет, быть может, завтра она исчезнет. Пока же она была здесь, держалась за его руку механика, сухую и сильную, как руки его браконьера-отца, такие руки не выпустят и не дрогнут. Он улыбался и знал, не глядя на нее, что она тоже улыбается. Очень скоро они задышали в одном ритме, в такт; музыка – что-нибудь легкое, фортепьяно, «Кельнский концерт» Кейта Джаррета, например. От сцепленных рук поднималось, окутывая их, новое тепло, тепло одновременно и детства, и зрелости с ее ожогами. Мне и жарко, и холодно, прошептал он.

И она повторила: мне и жарко, и холодно, и они поняли, что уже начали любить друг друга.

С тобой мне не страшно, Артур. Ты ласковый. Ты красивый. На ум пришла песня Барбры, слышанная однажды, ему понравились слова: Иди ко мне, клянусь тебе любя, / Что до тебя я не знал никаких до тебя; он забыл все вплоть до лица мадам Лельевремон, которую взял по ее настойчивому требованию на заднем сиденье ее «Рено эспас» однажды, когда не было на месте ПП – боже упаси; мадам Лельевремон, жена нотариуса с той же фамилией, лишившая его девственности властно, быстро, вульгарно, неистово, точно оголодавшая: ах, мой маленький, кончай же, кончай; вопли возбудили его, он кончил, зверь взревел, и ему тогда понравилась необузданность телесной любви. Ее бесстыдство. Проститутка из Альбера и жена нотариуса – то были два его первых раза, и однако же он прошептал на ухо прекрасной Жанин Фукампре: до тебя я не знал никаких до тебя, это были лучшие слова любви, которые он мог сказать в эту минуту, и она тихонько повернула к нему лицо, поцеловала в щеку: ты милый. Мне хорошо с тобой. Вернулась эрекция, и у нее вырвался короткий очаровательный смешок – краснеющий, если можно так выразиться. Я с тобой, Артур, я тебя выбрала, а ведь даже не знаю, что ты любишь. Любишь ли ты… ну, не знаю. Рыбу на гриле или мясо на вертеле. Книги Амели Нотомб, диски Селин Дион или, добавила она, хихикнув, хлебец по-пикардийски. Жанин Фукампре повернулась на бок, чтобы лучше видеть Артура Дрейфусса; ее груди скользнули, медленно потекли, точно ртуть. Это было очень красиво. Я люблю читать, признался он, но дома было мало книг. Отец говорил, что, когда читаешь, не живешь, мама была не согласна. Она брала книги в библиотеке. Какие книги? Делли, Даниэлу Стил, Карен Деннис, любовные романы. Она говорила, что это заполняет пустоту, оставшуюся после Нойи, а когда плакала, говорила, что слова омывают ее. Это мило, сказала Жанин Фукампре. Нет, это глупо. Они рассмеялись. Однажды я нашел книгу стихов в машине. В разбитой машине. Никогда бы не подумал, что там найдется книга стихов. Потому и взял ее. Я прочел ее много раз. Чем больше читал, тем больше мне казалось, будто все, что мы открываем в жизни, уже было открыто словами, все, что мы чувствуем, уже чувствовали до нас. Будто все, что еще случится, уже живет в нас. Жанин вздрогнула; и он понял, не без ностальгического чувства, что нас всегда опережают слова. Мне нравится, как ты говоришь, сказала она. В одном стихотворении, продолжал он, говорится о юноше, у которого впереди как минимум полвека жизни, и сказано так: Он улыбался банальной надежде. По лицу Жанин пробежала ностальгическая гримаска. Это из-за банальной. Это уже говорит о конце. Это говорит, что. Она прервала его. Он не обиделся; время новых слов еще придет. Я не очень любила поэзию, от нее у меня только неприятные воспоминания школьной поры. Боссюэ в первом классе средней школы. Понж не то Эпонж во втором. А вот Амели Нотомб я очень люблю. Она забавная. Я не читал. Я прочту тебе что-нибудь, если захочешь. И еще Селин Дион, знаешь, как я ее люблю, она спасла меня. Но я не обижусь, если тебе не понравится. Если тебе не понравится, я не стану больше ее слушать, обещаю (смех). А кто твой любимый певец? Артур Дрейфусс улыбнулся; у меня нет любимого певца, я просто люблю песни, и все. Какие? Да всякое старье, которое ПП постоянно крутит в гараже. Песни его поколения. «Сюзанна» Леонарда Коэна, например. Реджиани. Песня «Мой старик» Даниэля Гишара – она напоминает мне о моем старике. Это древняя кассета, ее приходится перематывать с помощью карандаша, но ПП ее обожает, потому что ее подписал сам Даниэль Гишар, когда был здесь в 1975‑м. Еще песенки Балавуана. Гольдман, Далида. И Пегги Ли, один клиент как-то забыл.

Жанин Фукампре улыбнулась, приблизила лицо, поцеловала Артура Дрейфусса в губы, ее язычок, легкий, ласковый, кружил, точно клылья бабочки; глаза ее были закрыты, глаза же Артура Дрейфусса оставались открытыми, он хотел видеть ее, созерцать; ему нравилось, что ее глазные яблоки под веками метались то вправо, то влево, то по кругу в такт движениям крылышек у него во рту; она старалась, она была влюблена.

Ты повезешь меня к морю? Да. Какое море самое красивое? Не знаю, я и был-то всего один раз на мысе Гри-Не с ПП и Жюли.

(Для географов-любителей и прочих любопытных: мыс Гри-Не расположен между Виссаном и Одресселем, в Па-де‑Кале, коммуна Оденген, 600 жителей, в самом сердце Опалового берега. Это самая близкая к Англии точка французского побережья, 28 километров от Дувра. Место это обожают орнитологи из-за миграций множества птиц – овсянок, воробьев, камышовок, поморников и других, которые можно наблюдать там весной и осенью; со скалистого утеса открывается великолепный вид. Можно лишь пожалеть о большом количестве случающихся там весьма неприглядных самоубийств: после падения с высоты в сорок пять метров человеческое тело напоминает по консистенции паштет для собак.)

А там красиво? Да. Прекрасно, потому что нет домов, нет машин, и я подумал, что тысячу лет назад, наверно, все было так же, это-то и прекрасно: неподвижность. Как бы мне хотелось поехать туда с тобой, Артур. Завтра, если хочешь. Я повезу тебя туда завтра.

Мне это нравится, сказала Жанин Фукампре. Мне нравится, что ты находишь неподвижность красивой. Все, кого я знала, вечно спешили. В шестом классе один мальчик прислал мне стихи. Как сейчас помню. «Твой рот», так они назывались, я запомнила их наизусть. Даже разревелась в первый раз. Он как ягода из чудного сада, / поцелуй меня, моя отрада, / о, Жанин, возьми, / о, Жанин, сожми. Черт-те что. Дурак. Все дураки. Иногда я думаю, что у меня не то тело. Потому что все путают: это не я. Мне бы быть повыше, потоньше, поплоще, иметь тело поизящнее, не такое… показушное (она поколебалась, подбирая слово), и тогда, может быть, люди пытались бы разглядеть то, что внутри: мое сердце, мои вкусы, мои мечты. Возьми, например, Каллас. Будь она секс-бомбой, о ней говорили бы, что поет она плохо, типа это одно надувательство. А так – нет. С ее лицом, ее длинным носом, сухопарым телом и сумрачными глазами люди любили в ней душу и муки. Она рассмеялась, чтобы не будить свои. Однажды, сказал Артур, отец рассказал мне, что его привлек зад моей матери, как она им покачивала; точно курочка. Зад как источник желания. Кто она – ему было плевать. А тебя-то разве не мои груди привлекли в первую очередь? Он покраснел. А если бы я была уродиной? Есть ли желание в отсутствие тела?

Несколько минут было слышно только их дыхание. Все длилось, по-прежнему полное ожидания, написал Фоллен. Я думаю, есть желание и в отсутствие тела, прошептал наконец Артур Дрейфусс.

Жанин прикрыла глаза, вздрогнула. Потом сменила тему, как за буек ухватилась: да! Раз уж мы говорим о моих вкусах, знай, что я люблю нугу и рождественское полено. Что отовсюду таскаю пластмассовых гномов, особенно если с пилой. Что хотела бы когда-нибудь сходить в оперу и поплакать, слушая музыку.

А ты был в опере? Нет, ответил Артур Дрейфусс. Хотел бы? Хмм. Посмотрим. Однажды я слышал «Лебединое озеро». Очень красивая история. Очень грустная. Я думаю, озеро – это слезы родителей похищенной девушки, которая по ночам превращается в лебедя, и в нее влюбляется принц. Его зовут Зигфрид. Это так красиво. Так… трагично. И музыка такая прекрасная, о, я плакал. Это было как рождение. Артур Дрейфусс теснее прижался к ней. Ни ему, ни ей ничуть не мешала мощнейшая эрекция. Они лежали удобно, переплетя руки, она на левом боку, он на правом, их светлые тела совместились, отражаясь друг в друге, открывая карту их желаний; глаза смотрели в глаза, сияя будущим, которое они рисовали друг другу, музыкой, которая их ожидала, всем, что встреча обещает вечного.

Еще я однажды плакал, слушая песню, сказал Артур Дрейфусс; мой отец тогда уже ушел, и мать ждала его со стаканом мартини, а по радио пела Эдит Пиаф. Этого меньше всего можно было ожидать, но он запел. Красивым и чистым голосом. Жанин Фукампре была тронута. Мой Бог, мой Бог, мой Бог, / Еще на миг со мной оставь мою любовь. / На год, на день, на час. / Пусть он придет еще один хоть раз, и моя мать танцевала в кухне, голая, со стаканом в руке, она была пьяна, вино выплескивалось через край, и она казалась мне красивой в своем страдании, в обнаженности своего тела, в безутешном горе, она кружилась, как волчок, и, смеясь, подпевала Пиаф: О, дай ему и мне не умирать! / О, дай гореть в огне и не сгорать, и глядя на нее, я заплакал, а потом она увидела меня, и поманила, и обняла, и заставила танцевать с ней, мы кружились, кружились, она упала, и я упал на нее, на ее сухую, уже холодную кожу, я плакал, а она смеялась. Сколько тебе было лет? Четырнадцать. Мой милый, прошептала Жанин Фукампре, целуя его влажные, мерцающие веки, мой милый. Артур Дрейфусс прижал к себе сногсшибательное тело, сказочные груди расплющились о его торс, казалось, он хотел вобрать их в себя, наполниться ими, стать ею, ее телом, этими грудями, ты задушишь меня, выдохнула Скарлетт Йоханссон, но мне нравится, и он обнял ее еще крепче, его член скользнул между ее ног, они захватили его, стиснули; живот ощутил пушистую, шерстяную ласку буйной поросли / заросли; тут он подумал о масляном фильтре «Ксара Пикассо», который предстояло заменить, чтобы отвлечься от того, что происходило ниже, на уровне тестикул. Не кончить, только не кончить сейчас, но ляжки Жанин Фукампре тихонько ласкали его член, и после масляного фильтра возникли портреты политических деятелей, собака, задавленная на дороге Шасс-а‑Ваш за лонгским кемпингом, лицо Алисы Саприч в «Мании величия», и, победа, эрекция медленно пошла на спад. Тебе не нравится, что я делаю? – прошелестела она. Нравится, о, нравится, но я не хочу спешить. Знаешь, ты можешь кончить.

Он поцеловал ее долгим поцелуем в губы, потому что не хотел говорить о наслаждении, не хотел слов для всего этого – они немного пугали его, слова. Он уже убедился в этом давеча, когда пытался высказать ей, что почувствовал, читая книгу Фоллена; пытался и ее заворожить, как вчера, когда говорил ей о Бароне на дереве в лесу Эави, а она приблизилась к нему, и их тела впервые попробовали двигаться в такт.

Это, быть может, и было словом начала. Молчание.

Потом Жанин Фукампре подвинулась к изголовью кровати, приблизив к губам механика, красивого, как Райан Гослинг, только лучше, свое сокровище, свои груди, сводившие с ума миллиарды мужчин на земле; это тебе, сказала она, я тебе их дарю, они твои, только твои, и Артур Дрейфусс с пересохшим ртом поцеловал чудесных близнецов, его язык отведал на вкус каждый квадратный миллиметр; его рот, его пальцы познали молочную сладость, шероховатость твердеющей в губах розы, щеки его ласкали атласную кожу, нос зарывался в нее, вдыхая новые запахи, тальк, мед, соль и стыдливость; Артур Дрейфусс жадно сосал груди Жанин Фукампре, прекраснейшие груди на свете, и он расплакался, а она прижала его красивое лицо к ним, набухшим от любви, переполненным желанием мужчин, жестом мамочки. Я с тобой, шепнула она, не плачь, не надо плакать, я с тобой.

Они полежали так неподвижно, переплетенные, спаянные, пока их сердца не забились вновь в спокойном ритме нежности; пока не высохла соль, приклеившая кожу к коже; потом он тихонько выдохнул «спасибо», и она почувствовала себя несказанно счастливой. Я бы хотела остаться так навсегда, это глупо, это невозможно, я знаю. Но я бы все-таки хотела. И ему понравились ее слова, потому что он думал в точности то же самое.

Чтобы такое длилось вечно. Чтобы можно было говорить слезами, потому что слова слишком неловки или самонадеянны, чтобы описать красоту.

Знаешь, мне бы хотелось быть актрисой. Но место занято, добавила она с делано веселой улыбкой. Актрисой; ты видишь мой зад в зеркале? Нет, ответил Артур Дрейфусс. В фильме, объяснила она, он отвечает да. Отвечает да на все ее вопросы. А мои ноги, ты их любишь? Да. А мои груди, ты их любишь? Да. Безгранично, как уточняет Пикколи в «Презрении». Что ты больше любишь, мои груди или соски моих грудей? Да. Ты глупый, Артур, сказала она, смеясь. Я не знаю, одинаково. А мое лицо? Да. А мое сердце, Артур, ты любишь мое сердце? Да. А мою душу, а мои страхи, а мою тягу к тебе ты любишь? Да. А любовь, ты веришь в любовь? Ты веришь, что я, быть может, создана для тебя? Что я единственная в мире, неповторимая, редкая и драгоценная, что я не Скарлетт? Что ты любил бы меня без этой внешности, что и у меня был бы шанс, как у всех на свете женщин? Да, да, да и да. Ты Жанин Изабель Мари Фукампре, и ты единственная, и в эти последние дни я открываю с тобой красоту и неспешность; теперь Стоит (мне) коснуться засовов и крестов решетки, / И я чувствую неотвратимую тяжесть мира, теперь я могу бояться, потому что страх – это, может быть, такая форма любви (палец Жанин погладил его губы, он дрожал), и я люблю твои страхи, люблю все твои страхи; нам с тобой обоим кое-чего недостает, Жанин, как бы это сказать… исконных запчастей (они оба улыбнулись). Тебе недостает тела, которое было бы твоим, а мне – тела моего отца, который, наверно, любил меня, но так мне этого и не сказал. Мы побывали в аварии.

Мы помяты.

Жанин Фукампре уткнулась лицом в подушку, она не хотела, чтобы он видел красные глаза. Ты веришь, что нас можно починить? Ты веришь в Бога? В судьбу? Веришь, что можно простить? Да, ответил Артур, но тут же одумался; нет, на самом деле нет, я не верю. Я не могу простить отца. Не могу, пока его не увижу. Тогда ты так и будешь помят. А ты – ты простила свою мать? Жанин Фукампре улыбнулась. Да. В одну прекрасную ночь. Я простила ее в ту ночь, когда решила приехать сюда. Сделала выбор – не останавливаться. А фотографа? Обидел меня не он. Он сделал свое грязное мужское дело, и только, он не причинил мне зла. Боль была в ее молчании. В том, что она больше не прикасалась ко мне. Быть дерьмом в ее глазах – вот что было больнее всего. В ту пору мне хотелось, чтобы был на свете Бог. С его маленьким раем на ватных облачках, где можно встретить тех, кого любишь. И где не больно. Как ты думаешь, мой отец узнал бы меня? Не знаю, выдохнул Артур Дрейфусс. Как ты думаешь, он бы меня починил? Он протянул руку, положил ладонь, медленно погладил ее груди. Он их больше не боялся. Он смотрел на них, смотрел на свою руку, на свои пальцы; он думал: это мои пальцы, это мой указательный, это моя кровь, это мой большой, я трогаю груди Скарлетт Йоханссон, то есть Жанин Фукампре, без разницы, они те же самые, почти те же, потому что этих ни Джош Хартнетт, ни Джастин Тимберлейк, ни Джаред Лето или Бенисио дель Торо никогда не касались; до тебя я не знал никаких до тебя; и чем дольше он их ласкал, тем больше Жанин Фукампре выгибалась, рот ее постепенно пересыхал, вздохи становились хриплыми, кожа покрывалась крошечными, странно пахнувшими капельками; ее глаза порой закатывались, и Артур Дрейфусс видел только белки, два молочных глаза, что немного пугало его, но он знал, после мадам Лельевремон, что наслаждение женщины, волна, сказала она тогда, это волна, мой маленький, удар, может вызывать удивительные реакции, вплоть до самых ужасающих.

Груди Жанин Фукампре были абсолютно эрогенны. Артур Дрейфусс с гордостью подумал, что эта встряска, эта маленькая смерть рождаются благодаря его пальцам.

Когда, с громким криком, сказочное тело напряглось с головы до ног, а потом, с долгим хрипом, с головы до ног обмякло, Жанин Фукампре была вся красная, лоб ее пылал; он подумал, что ей дурно, но она улыбнулась, воскресая, прижала горячую ладонь к щеке своего благодетеля, держи меня, пожалуйста, и Артур Дрейфусс, которого эти слова взволновали, только и мог, что кивнуть.

Когда же волна совсем отхлынула, «самая красивая женщина в мире» раскрыла свой клубничный рот, раскрыла пухлые и блестящие губки и произнесла фразу, которую ни один мужчина на земле и не мечтал бы услышать, грациозную, воздушную, чарующую:

– Ты можешь теперь войти в меня, если хочешь.

Артур Дрейфусс не воспользовался случаем – хотя сейчас был бы не прочь эякулировать, и теперь с его красивых губ слетели слова, те слова, которые – он понял это, произнося их, – были его словами любви, простыми, искренними и однозначными, такие слова говорят, открываясь душой и телом в первый раз: я должен кое-что сказать тебе, Жанин. До тебя у меня была мечта. Гараж «Ауди», большой, в Амьене или еще где-нибудь – Лонг слишком мал, здесь только мэр да нотариус и, может быть, Тоннелье могут себе позволить такое; красивый гараж, чистый зал ожидания, кожаные кресла и кофемашина «Неспрессо», свежие журналы, не старье, как у ПП, с обтрепанными страницами и вечно влажными от слюны уголками, кроссворды разгаданы, кулинарные страницы вырваны; но вот что, ты эту мечту прогнала. Жанин привстала. Артур успокаивающе улыбнулся. Вместо нее у меня теперь другая, лучше. И она больше не пугает меня. Я хочу вернуться в школу. Хочу научиться словам. Научиться находить верные, складывать их, чтобы делать жизнь прекрасной. Как музыка. Жанин вздрогнула от волнения. Но я буду продолжать работать у ПП, чтобы у нас были деньги на жизнь, ты не беспокойся, я тебя не оставлю. Я не беспокоюсь, Артур. Жанин Фукампре дрожала: она знала, что это самое прекрасное признание в любви, какое только может сделать скромный механик двадцати лет от роду; она натянула простыни на их разгоряченные тела, потому что ей вдруг стало холодно. Она спрятала свое прекрасное лицо на плече влюбленного механика, и ее клубничный рот (из чудного сада) прошептал ему на ухо да, Артур, да, я хочу, чтобы слова стали когда-нибудь твоими инструментами, да, я хочу, чтобы ты всегда ласкал мои груди, как только что, и да, я хочу увидеть мыс Гри-Не с тобой, и ловить людей, чтобы люди не падали и не превращались в страшное месиво, да, я хочу помогать твоей маме, ухаживать за ней, быть Элизабет Тейлор, если ей так хочется, да, я полюблю зубную пасту «Сигнал», и пенне, и туалетную бумагу без запаха, и все, что ты любишь, все, что ты любишь, и да, я забуду все песни Селин Дион, выучу весь репертуар Эдит Пиаф, Артур, и Реджиани, и да, да, да, я хочу, чтобы ты вошел в меня сейчас; чтобы ты вошел в меня до самого сердца, пожалуйста.

* * *

Смеркалось. За окном тени уже поглотили все; людей и животных; все грехи.

В единственной комнате на третьем этаже домика Артура Дрейфусса белизна сплетенных тел лучилась изысканным сиянием картины Хаммершоя (1864–1916, чьи интерьеры обладают нереальным изяществом, магнетическим светом и, наверно, являются лучшим определением слова «меланхолия»; ибо речь именно об этом, о меланхолии).

Артуру Дрейфуссу и Жанин Фукампре вдруг открылась любовь.

Ничего сексуального не осталось в их объятиях – это было ближе к балету Чайковского, заставившему ее плакать в мечтах о принце Зигфриде, и пусть Артур Дрейфусс вошел в нее, как она хотела, он сумел тронуть и ее сердце.

Эти двое, неловкие и грациозные, наслаждались каждой новой секундой, мучительно и завороженно, потому что она была последней; уже.

Всякий первый раз – преступление.

Они смотрели друг на друга в наплывающих тенях. Их глаза блестели и говорили, говорили друг другу то, чему не нужны слова. Их красота восхищала. Их хрупкость ужасала. То, что они теряли, убивало. Пришло неистовство жизни. Все это и только это.

Жанин Фукампре тяжело задышала, сердце Артура Дрейфусса сорвалось с цепи; слезы мешались с потом, и запахи их тел стали сладкими, дурманящими, брызнул сок, терпкий, вульгарный, восхитительный; она застонала, он вскрикнул. Они заплакали. Волна, это волна, мой маленький, пропела пылкая супруга нотариуса; волна все унесла, все разбила, все перемолола: их нутро, их последние сомнения; и тогда их тела затрепетали и взлетели, забились о стены комнаты; они засмеялись, обнаженные, освежеванные, окровавленные, они не боялись больше, теперь они могли потеряться – и уже потерялись; умереть; все остальное будет лишь воспоминанием, невозможным путем, чтоб вернуться сюда, в единственный раз.

Меланхолия.

Когда их тела упали на промокшую постель, когда влага стала дрожью и от соленого холода начали цепенеть их пальцы, Артур Дрейфусс улыбнулся, слегка пьяный, влюбленный, и слетели слова, те самые, что меняют жизнь:

– Я люблю тебя, Скарлетт.

И сердце Жанин остановилось.

* * *

Артур Дрейфусс спал с умиротворенным лицом на сказочной груди. На его красивых губах блуждала детская улыбка. Жанин Фукампре гладила его волосы, лоб, такую нежную кожу; она не спала.

Ей казалось, что она больше никогда не уснет. Она не плакала. Слезы пришли раньше, в ночи, хлынули потоком, вскоре после того, как ее возлюбленный уснул и его голова потяжелела на ее груди; и слезы смыли все ее мечты.

Теперь у нее их больше не было.

Я люблю тебя, Скарлетт.

Занимался день, вдали, за Конде-Фоли, за болотами; чуть-чуть облаков, безветренно: погода будет прекрасная, тихая, как в те редкие утра, когда Дрейфусс Луи-Фердинанд брал сына с собой к пруду Круп или реке Планк на рыбалку; в их молчаливые мужские часы. Жанин Фукампре печально улыбнулась. Она забыла спросить его, любит ли он животных, потому что мне бы очень хотелось когда-нибудь завести маленького бретонского спаниеля. Знаешь, они такие славные, спаниели. Умные, живые, послушные. И потом, они очень любят детей, потому что мне бы хотелось, чтобы у нас когда-нибудь были дети. А тебе, тебе тоже, Артур? Я так и вижу тебя с маленькой девочкой, маленькой Луизой, красивое имя – Луиза. Так звали мою бабушку. Я ее помню, хоть мне было всего шесть лет, когда она умерла. От нее пахло нафталином, вот смех-то. Однажды я спросила, как называются ее духи, и она сказала мне, что это духи из сундука, ты представляешь себе, духи из сундука. Каждый раз, когда я к ней приходила, она доставала из сундука нарядное платье, только ради меня, чтобы быть для меня красивой, какая ты красивая, бабуля! А она отвечала, нет, нет, это ты у меня будешь самой красивой девушкой в мире, и я смеялась, что ты такое говоришь, бабуля, а она мне в ответ, с гримасой, перекосив рот, не смейся, Жанин, это худшее, что может случиться, – быть самой красивой девушкой в мире.

Жанин Фукампре вдруг зажмурилась и прошептала как бы про себя: я знаю, бабуля.

– Людей делают несчастными.

Она открыла глаза. А потом я увидела тебя, Артур, с той маленькой девочкой, и мне захотелось твоего взгляда, вот этого взгляда на меня, и ты давал мне его каждую минуту, каждую секунду этих шести последних дней, и я благодарю тебя за это. Потому что впервые в жизни я была собой. Я была счастливой, и живой, и такой чистой в твоих глазах. Такой чистой. Все было так просто, все могло быть наконец-то просто. Но теперь так больно. И мне так грустно.

Я Жанин, Артур, не Скарлетт.

Очень осторожно она приподняла одной рукой голову своего любимого, другой подложила под нее подушку; покинув постель меланхолии, она спустилась в кухню, бесшумно, переступая через коварные ступеньки; в кухню, которая будет когда-нибудь желтой.

Она взяла со стола ключи от галантного средства передвижения и ушла.

* * *

На улице ее царапнула утренняя прохлада.

Она села за руль «Хонды Цивик»; вспомнила мельком инструктора по вождению, который однажды дал ей понять, что ее место рядом с водителем, – тогда она не поняла оскорбления; она спокойно тронулась с места и, вспомнив руку Артура на своей руке, когда они включали первую скорость, вздрогнула.

Узкое шоссе 32 было пусто. Она оставила позади Альи-ле‑О‑Клоше, проехала через Лонг; миновала центр деревни, гараж ПП, кемпинг Гран-Пре.

На нее вдруг снизошло спокойствие большого горя.

Она прибавила скорость; ей больше не было страшно. Третья, четвертая. Она проехала местечки Потанс и Бюке на скорости больше 90 километров в час. Она смеялась. Ей казалось, что машина летит. Тело вдруг стало таким легким. Она была почти счастлива. Первые дома вдали. За ними – болота, где рос в молчании Артур. Она улыбнулась; представила, как он насаживает на крючки хлебные катышки для ловли карпа в беззаконные ночи рядом с безмолвным отцом; в эти ночи он становился мужчиной, чтобы прийти однажды к ней; все эти ночи теперь канули. Руль дрожал в ее руках. Стрелка спидометра показывала 115. Впереди была часовенка Лурдской Богоматери; она появится в том месте, где шоссе 32 и улица Каве, круто идущая под уклон, образуют букву V. Они проходили там в третий вечер их жизни, она замерзла, а он тогда еще не осмелился обнять ее, согреть навсегда; не осмелился и не нашел мужских слов, тех, что теснят, берут без спроса; силой.

В тот вечер она сказала бы «да». Каждый вечер и каждый день она говорила бы «да».

«Да, Артур».

Часовенка возникла внезапно. Она все жала на акселератор. На скорости около 120 километров в час машина врезалась в узкую синюю дверь молельни, как будто хотела въехать внутрь. Я говорю тебе «да, Артур»; «да»; кирпичные стены устояли, машина остановилась как вкопанная; тело Жанин Фукампре в салоне бросило вперед, подушка безопасности не сработала, ее прекрасное лицо ударилось о ветровое стекло, которое разлетелось вдребезги; прошло насквозь; острые осколки изрезали розовую кожу, выкололи глаз, отхватили ухо, рассекли клубничные губы, все вдруг стало пурпурным, липким; красный цвет ужасен; великолепную грудь расплющило о рулевое колесо, ребра были переломаны, перемолоты, но сердце, сдавленное, стиснутое, продолжало тихонько биться; мотор, выдавленный под приборную доску, раздробил ноги – жуткий и неслышный хруст костей; то была картина Френсиса Бекона, багровое месиво; боль такая нечеловеческая, что Жанин Фукампре ее не чувствовала, или, может быть, у нее не было слов для этого ужаса; она исторгла из себя свое сердце, исторгла из себя свою душу.

Еще несколько долгих минут она умирала, и когда в безобразии испустила наконец дух, все еще плакала.

Я Жанин, Артур, не Скарлетт.

* * *

Артур Дрейфусс проснулся счастливым. Его рука пошарила в поисках тела Жанин Фукампре, ее тепла. Простыня была холодная.

Ни звука в доме. За окном тоже еще ни звука.

В этот час одна только булочная в Альи-ле‑О‑Клоше была уже открыта, и в ветреные дни запах круассанов, молочных булочек и бриошей с глазурью вержуаз долетал порой сюда и пробирался под двери домов, заставляя спящих улыбаться и глотать во сне слюнки.

Артур Дрейфусс вскочил. Жанин? Он тотчас представил ее двумя этажами ниже, в кухне, которая будет когда-нибудь желтой. И улыбнулся. Она варит кофе. Марагоджип из Чьяпас. Он хочет спуститься к ней, обнять, сказать спасибо, сказать я люблю тебя, Жанин, снова заняться с ней любовью и вместе смаковать кофе, ароматный, как сладкие духи. Он хочет спросить ее, любит ли она животных, он бы непрочь когда-нибудь завести щенка, для рыбалки, лучше всего спаниеля; он научит его ловле на приманку, на блесну, на живца; передаст ему все наследство браконьера, чье тело бесследно исчезло. Он заканчивает одеваться. Спускается. Жанин? Ему думается, что он самый счастливый человек на свете. Он говорит себе, что они поедут навестить его мать в клинике, он и Элизабет Тейлор. Что на этот раз он найдет нужные слова. Мама, вот с ней я хочу быть, только с Жанин я смогу жить. Открыть слова, которых мне не хватает. Не удерживать его больше, отпустить папу, пусть улетает. И никогда больше ни слова о Скарлетт. Он переступает через коварные ступеньки. А еще они поедут к библиотекарше. Она скажет ей, что «друг» – это любовь. Только бы не поскользнуться, не упасть, не разбить голову. Просто подойти к ней в кухне, не напугать, прижать к себе. Ни шума, ни запаха кофе; только тишина, когда он добирается до площадки второго этажа. Жанин? Он спускается, переступив через ступеньку номер восемь, которая пищит, как мышь: не разбудить бы ее, если вдруг она уснула на диване. Но ее нет. Наверно, пошла за хлебом, за круассанами. Он улыбается. Она красивая. Он по ней уже соскучился. Он вздрагивает. Достает кофе, кастрюльку для воды. Он еще прочтет ей стихи Фоллена. Видишь струйку дыма, / улетающий лист, / только человеку положено чувствовать время. Он даст словам расти в нем, и пусть она их собирает. Он знает, что слова – поле и что порядок, в котором выстраивает их ветер, может изменить мир.

Кофе готов.

Воздух в кухне пахнет чуть сладко; по-женски. Хорошо бы она была здесь. Время так долго тянется без нее. Он хочет начать их жизнь. Хочет вернуться к часовенке Лурдской Богоматери. Он осмелится на этот раз; нежная грубость. Вот и она! Стучится в дверь. Он вскакивает, открывает. Перед ним ПП. ПП неузнаваемый, жалкий, с красными блестящими глазами; черные руки дрожат, вдруг брызжут слезы, неиссякаемым, кажется, потоком, сухие губы склеены, спаяны, они удерживают слова, которые положат конец всему, положат конец свету. Сейчас Артур Дрейфусс закричит. ПП стискивает его в объятиях, душит его боль, вбирает его в себя.

 

Артур

Погода прекрасная. Сад еще зеленеет. Жанин Фукампре сидит за столом; на нем тарелка с фруктами, два бокала вина. У нее очень светлые волосы. На ней темно-коричневая рубашка из плотного хлопка, расстегнутая до ложбинки, где начинается ее сказочная грудь. Рядом с ней Хавьер Бардем в одежде, заляпанной масляной краской, подает ей чашку кофе. Расплескивает немного, извиняется; она улыбается, ничего страшного, и нет, нет, сахара не надо, спасибо. Жанин Фукампре пьет кофе без сахара. Оба очень красивы. По другую сторону стола – черный взгляд, черные волосы, черная душа – Пенелопа Крус смотрит на них. Она курит. Указательный палец левой руки массирует левый висок; наверно, она курит слишком много. Напряжение между ними троими прямо-таки осязаемо. И желание тоже; неодолимая тяга. Хавьер Бардем предлагает прокатиться за город, Пенелопа Крус отметает предложение резким: «Наверняка пойдет дождь». Она говорит с Хавьером Бардемом по-испански, и Жанин Фукампре не понимает. Ей это унизительно, немного обидно, и Хавьер Бардем велит Пенелопе Крус говорить по-английски. Вы не учили испанский? – спрашивает та у Жанин Фукампре. Нет, я учила китайский, потому что он красиво звучит. Скажите что-нибудь по-китайски. Хи ха ма (так, во всяком случае, слышит Артур Дрейфусс, китайский язык трудно транскрибировать); и это, по-вашему, красиво? – спрашивает безжалостная Пенелопа Крус. Тело Жанин Фукампре вдруг словно обмякает; ей хочется все бросить, бежать, быть подальше отсюда, подальше от драмы, от назревающей грозы. Но Пенелопа Крус встает первой, закуривает новую сигарету, и Хавьер Бардем тоже. Они оба художники. Их живопись – физическая, яростная, связь между ними – нерасторжимая, невозможная, и Жанин Фукампре чувствует, что ей не устоять против черноты этих двоих, их призраков, их тяги к смерти, к сексу, к искуплению и утрате. Вот они уже бранятся; ты все украл у меня! – кричит Пенелопа Крус, ничего я у тебя не крал, защищается Хавьер Бардем, ты на меня повлияла, может быть, может быть, и тон повышается; они могут когда-нибудь убить друг друга, стулом ли, бритвой ли; это ревность, вопит испанка, ты изменял мне взглядом с женой Агостино, и Хавьер Бардем кричит, а Жанин Фукампре, потерянная между ними, вдруг кажется такой хрупкой, что слезы подступают к глазам Артура Дрейфусса, ворваться бы в этот сад, велеть им заткнуться, ¡callaos, callaos! обнять Жанин и сжимать ее крепко-крепко, пока их сердца не забьются в унисон, как раньше; как раньше.

Но это «Вики Кристина Барселона», а не «Пурпурная роза Каира», здесь нельзя ни войти, ни выйти, и он нажимает на «паузу».

И чернота одиночества поглощает его.

* * *

После полиции позвонили ПП, потому что кроме наклейки на заднем стекле разбитой «Хонды»: «Гараж Пайен, галантное средство передвижения», пожарные не нашли ничего, что указывало бы на личность погибшей.

Один из них сказал, что у нее были красивые волосы, и заплакал.

Потом на департаментском шоссе перекрыли движение до Потанса. Потом стали приходить люди, тяжелым шагом, как к обедне. Тут были Кристиана Планшар со своими двумя помощницами, под ручку, мертвенно-бледные, мэр Непиль, мадемуазель Тириар (в странном ярко-красном, почти светящемся колпачке на манер фригийского, скрывавшем изуродованную челку), местная журналистка мадам Ригоден (ненакрашенная, жуткая и, как ни странно, больше похожая на человека), Элоиза из бара Деде-Фри и коренастый дальнобойщик, звавшийся, видимо, Филиппом, судя по новой татуировке на руке официантки; были Валери, несостоявшаяся актриса (с еще теплыми складками от подушки на щеках) и Жюли, лучшая подруга пятиструйной душевой насадки и третья жена ПП; была мадам Лельевремон в дезабилье цвета свежей плоти, вырез которого приоткрывал порой унылую грудь, в домашних тапочках, в косынке, повязанной на бигуди, выглядевшая столетней; была и пара бельгийцев, принарядившихся для снимка с американской актрисой, их никто не видел, никто не слышал, а они ничего не понимали, и фотографировали хаос, боль, слезы окружающих, и спрашивали, идет ли речь о ней, знаменитой Скарлетт Йоханссон, американской актрисе, съемки ли это, сцена из фильма, авария, трюк, невероятно реалистично. А где же камера, и кто же этот молодой актер, который плакал и кричал, которого не подпускали к разбитой машине, к луже крови, смешавшейся с маслом в темное зеркало, кто этот мальчик, который хотел умереть, умереть, умереть и бился в огромных грязных лапищах хозяина гаража, отчаянно похожего на Джина Хэкмена; был кюре, был Тоннелье – мясо-колбасы-деликатесы, – который принес кофе и закуски: канапе с тунцом, печенье с эмментальским сыром, пирожки с бобами, хрустящие хлебцы с оливками и песто из петрушки (все эти лакомства были заказаны на свадьбу в замке, позже, днем, но плевать, кричал артист-кулинар, брызгая слюной, плевать, горе надо заесть, горе, а не счастье!); а ближе к полудню приехали тетя-библиотекарша и почтальон, с вытаращенными глазами, с искаженными лицами, и снова крик, плач; горе; бесконечный страх.

* * *

* * *

Потом, после «Вики Кристины Барселоны», он посмотрит все ее фильмы по порядку. На его глазах она будет расти. На его глазах будет стариться. Ее фильмы станут их фотоальбомами.

Он больше не расстанется с ней.

После фильма нью-йоркского кларнетиста он поставит «Мстителя» Фрэнка Миллера (2008), в котором Жанин Фукампре играет роль Силкен Флосс, роковой женщины, секретарши и сообщницы Октопуса. Потом, прокрутив его десять раз, сто раз, насытившись ею, он посмотрит «Обещать – не значит жениться» Кена Кваписа (2009), где Жанин Фукампре играет Анну, красивую блондинку (как всегда) и подружку Бредли Купера.

Затем он увидит ее в том возрасте, в котором она позвонила в его дверь однажды вечером, когда он был в майке и цветастых трусах, огненно-рыжей, в облегающей черной комбинации, в образе Наташи Романовой, она же Черная Вдова, в «Железном человеке‑2» режиссера Джона Фавро.

Будут еще «Мы купили зоопарк», где Жанин Фукампре в паре с Мэттом Деймоном, «Мстители» Джосса Шелдона, где она снова в роли черной Вдовы, и даже «Хичкок» Саши Джерваси, где Жанин сыграет Джанет Ли; а пока Артур Дрейфусс без конца слушает ее диски: Anywhere I Lay My Head (по песням Тома Уэйтса) и Break Up, записанный в дуэте с Питером Йорном.

А пока он плачет, снова плачет.

Он выставил свой дом на продажу, и, хоть парень из агентства по недвижимости не выказал особого оптимизма – кризис, сами понимаете, скоро все лопнет, мыльный пузырь, спекуляция, люди разоряются, и потом, ваш дом такой маленький, не представляю в нем даже небольшую семью, разве что семью карликов, ха-ха… о, простите, я сожалею, это не смешно; тем более молодую пару, после того, что здесь произошло, гм, в общем, я зря это сказал, но; – но Артур Дрейфусс не теряет надежды: плевать на цену, мне просто нужны деньги, я должен уехать, понимаете? Я понимаю, делаю, что могу, мсье, но не так это просто.

Через несколько месяцев, когда дом был наконец продан (за треть цены, но какая разница), Артур Дрейфусс в последний раз отправился в аббевильскую клинику.

* * *

Лекардоннель Тереза впала в кому вскоре после их последнего визита в результате обширной эпилепсии, объяснил врач. Она в coma carus, не реагирует на болевые стимулы, а энцефалограмма показывает диффузные дельта-волны и отсутствие реакции на любые внешние раздражители. Она в двух шагах от комы четвертой стадии. Что такое кома четвертой стадии? – спросил Артур Дрейфусс. Конец, молодой человек, это конец. Ваша мама здесь, но она уже не с нами.

Ее веки были как будто из пыли. Растерзанную руку в конечном счете ампутировали из-за распространившейся инфекции, и Артуру Дрейфуссу подумалось, что теперь она не сможет больше обнять его, равно как и маленькую Красу Господа, если им однажды доведется наконец встретиться.

Врач уходит: нажмите эту кнопку, если что-нибудь будет нужно, я поблизости, и Артур Дрейфусс пожимает плечами; да, мне нужно, мне нужна она; мне нужна ты, мама, мне нужны папа, Нойя, Жанин. Он грустно улыбается, произнося ее имя. Он не произносил его больше. Жанин. Это Элизабет Тейлор, мама, ты любила ее, потому что она была красивая. Потому что с ней ты на время забывала о собаках. Он берет единственную ледяную руку в свою. Вздрагивает от холода. С ней тебе не было страшно. Ты улыбалась. Он садится. Смотрит на пустое тело, которое его выносило. Произвело на свет. Трудно представить, чтобы мужчина мог выйти из такого крошечного тела. Из такой тени. Да, она тень, а он теперь мужчина. Он это знает. Есть ярость и благодать, ломающие порядок вещей – и состаривающие нас. Эти шесть дней жизни с Жанин Фукампре потрясли его, как война; одна из тех, что кончаются плохо. Что изменяют выживших. Повергают их в безумие. Или в бесконечную человеческую нежность. Она уехала, мама. Очень далеко. В Америку. Он говорит ей, что Жанин мечтала быть актрисой. Что она сыграла для него знаменитую сцену из фильма с Брижит Бардо. Он больше не плачет. Брижит Бардо и Мишель Пикколи. Он пересказывает игривые диалоги. Улыбается. Но меланхолия все равно близко. Он произносит новые слова, складывает их в новые фразы и кладет к ногам своей матери; покров из слов он скидывает с себя, и ему легче. Все хотели тело ее. / Она же дарила сердце свое. Растут, растут цветы, Жанин, которых ты / уже не соберешь. Я любил ее чуткость, / Хрупкую хрупкость, / Цвет ее души. Мысль как острый нож, / Ложь самому себе вновь, / Нелюбовь. Она хотела, чтобы я видел сквозь нее, мама. Она показала мне свое сердце. Чудесное и грустное. В грусти, мне кажется, есть что-то прекрасное. Слова текут с его губ неспешной рекой, унося с собой отсутствие, горе и детство. Он слушает их; он понимает, что нас любят не за то, что мы есть, а за то, что мы восполняем у другого. Мы – то, чего другому недостает. Жанин бросила ее мать после фотографий. Артура бросил его отец, просто так, без причины, в одно браконьерское утро. Он понял, что можно умереть от наказания без объяснений, когда даже не знаешь за собой вины. Потерянность. Сделав свой выбор – утонуть в пучине горя, его мать тоже бросила их всех. Он смотрит на нее. Ее застывшая улыбка трогательна и безобразна. Он вспоминает ее поцелуи, во времена Нойи. Потом – ничего. Этот рот никогда больше не целовал. Только кусал. Его рука не может согреть руку матери. Может быть, она уже умерла; хотя аппарат тихонько попискивает. Техника знает не все. Порой она лжет. Красоту ее я любил / В отсутствие ее тела. Мне не хватает ее, мама. Кроме нее, у меня не осталось никого живого. Мы спасали друг друга. Он повторяет ей, что она далеко. Что она теперь в Америке. Потому что здесь актрисам трудно. Какой бы ты ни была. Даже божественной. Даже имей ты тело для художника. Для Боттичелли, который тебе нравился на той почтовой марке. Даже если ты будишь первобытное желание в мужчинах; во всех мужчинах. И теперь, когда от холода цепенеет его рука, он сообщает ей, что уезжает, что продал дом. Что оставил работу у ПП на прошлой неделе, потому что в понедельник улетает. Самолетом из Парижа, из аэропорта Шарль де Голль. Но все будет хорошо. Сам он в этом не вполне уверен. Ему говорили, что есть таблетки, чтобы не бояться упасть, не бояться быть бескрылым, не бояться бесконечности. В первый раз он полетит самолетом. Он попросил место у иллюминатора. Так он увидит их на птичьей вишне, Нойю и отца. Они помашут друг другу. Пошлют воздушные поцелуи. И снова будут одной семьей. Где же теперь душа его матери, на дереве ли? Он думает, что да. Думает, что мы всегда возвращаемся туда, где согрешили. Он тихонько выпускает ледяную руку. Первое прощание. Он улыбается. Я знаю, что Америка большая, огромная, четырнадцать Франций, я читал. Но я ее найду.

Он полагает, что она в Нью-Йорке или в Лос-Анджелесе. Ведь не делают карьеру, сидя сиднем в Катузе (штат Оклахома). Он разыскал в Интернете адрес ее агента, Скотта Ламберта. У него есть даже его телефон: 310–859–4000. Я ее найду, потому что люблю ее, мама. С ней, только с ней он хочет теперь быть. Завести маленькую девочку и спаниеля, ходить на рыбалку, а потом вернуться в школу или осуществить еще какую-нибудь мечту на двоих. На троих; с маленькой девочкой. Без нее ему нехорошо. С тех пор как она в Америке, у него возобновились боли в животе; знаешь, как было, когда папа от нас ушел; у меня прыщи воспаляются, нехорошо мне сейчас. И сплю я плохо. Он думает о том, что порой мы причиняем зло, сами того не желая. Теперь он знает, что любовью можно убить. Это страшно. Его первые слова убийцы. Всплывает строчка Фоллена. В лукавые часы деревни, реки, долы теряют смысл, / Птица, лист на ветке трепещут жить. Он давно догадался, что в ней говорится о страхе и утрате. Что в ней говорится о нем; обо всей его жизни, в равновесии. Я знаю, что она не Жанин, мама. Он ей объяснит, когда они встретятся. Расскажет ей все, и она поймет; он в этом уверен. Он выучил наизусть фразы на английском. Я механик, есть у вас работа? I’m a mechanician, do you have a job for me? И еще одну: You resemble someone I prodigiously, prodigiously loved. Вы похожи на ту, кого я безгранично любил. Безгранично. Ему нравится это слово. Он находит в нем что-то божественное. Я так хочу вернуть любовь. Он объяснит ей. Все ей расскажет. Как они встретились, как жили, как делали покупки в Экомаркете, как фильтровали кофе через туалетную бумагу. Я расскажу, как мы в первый раз смеялись вместе из-за порнодиска – единственный, кстати, раз, когда он ей солгал, сказав, что диск не его. Я расскажу ей про «Барона на дереве», про «Лето 42‑го», как я повел ее в парикмахерскую, чтобы прогнать ее призраков, как она была Элизабет Тейлор для тебя и Сирано де Бержераком для меня, как она научила меня говорить тебе «люблю», хоть это и трудно, хоть в слезах порой тают слова, растворяются целые слоги; я расскажу ей, как она была счастлива со мной, а я с ней, как мы любили одни и те же вещи в одно и то же время, и как мы взлетели, когда занимались любовью; мы взлетели, как птицы, мама; и она поймет. А ты – ты летала с папой? Да, она поймет. Он даже говорит ей это на английском. She will understand. И все вернется в колею. А иначе я умру, мама, я умру. Так жить нельзя. Она потеряла дочь. Она теряет сына. Я знаю, она не захочет, чтобы я называл ее Жанин, но это ничего. Я буду звать ее Скарлетт, если ей так больше нравится. Она потеряла их обоих. Все кончено. Аппарат уже не издает ни звука. Да. Я буду звать ее Скарлетт, если ей так больше нравится.

 

Скарлетт

Скарлетт Йоханссон сидела на заднем сиденье.

Она обсуждала по телефону со Скоттом Ламбертом, своим агентом, возможность сыграть роль Мэрилин Монро в байопике, который француз Кристоф Рюджиа готовился снимать об Иве Монтане.

Машина уже несколько минут стояла на мойке Crown Car Wash, на Вест Пико бульваре (Голливуд).

Водитель заправлялся.

Вдруг ее внимание привлекла маленькая девочка с кожей цвета карамели и золотистыми, круто вьющимися, как пружинки, волосами. Она весело прыгала по лужам и хохотала, глядя на насквозь промокшего молодого парня, который разматывал шланг, сидя на детском велосипеде.

У парня были очень красивые глаза, и он походил на Райана Гослинга. Только лучше.

Она вышла из машины, и механик ее заметил. Он посмотрел на нее долгим взглядом, улыбнулся; то было что-то очень нежное.

Потом он отвернул голову, отвернулся от нее весь, оставил совершенное тело и удалился, скрывшись за мойкой, словно поглощенный волной.

 

Благодарности

Безграничные – Карине Осин и Клер Сильв. Вы мои крылья и мой попутный ветер.

Эмманюэль Аллибер и Лоранс Баррер, которые умеют трогать сердца, чтобы открывались глаза.

Еве Берден, обладающей чудесным даром пускать слова путешествовать по всему свету.

Оливии, Лидии и Веронике, моим феям.

Журналистам и книготорговцам, которые вывели La Liste de mes envies на звездную дорогу.

Филиппу Доре, потрясающей компании с улицы Жакоб, 17, всем представителям.

Всем читательницам, всем читателям, которые давно меня вдохновляют и сами являются авторами замечательных писем; это маленькие солнышки в серые дни, буйки в дни бури.

Наконец, Дане, последней, чье лицо я увижу.