Крошечный домишко в деревне Бек-Элуен. Лавка подержанных вещей. Железная вывеска приглашает войти.

Тебе и хочется, и колется – неловко будет оказаться там единственным покупателем и выйти с пустыми руками. Но уж очень заманчиво выглядят лоснящиеся под гроздьями зажженных висячих светильников комоды, столы и столики, увешанные картинами стены. Толкаешь дверь и с притворным интересом начинаешь разглядывать вещицы на лакированном буфете, как будто тебя привлекла музыкальная шкатулка с женихом и невестой 1900 года. Ну а на самом деле ждешь, когда обнаружит себя хозяин или хозяйка лавки, – чаще всего он или она сидит в каком-нибудь из кресел, так что не сразу заметишь. И никогда не знаешь, что это окажется за человек. Скучающая служащая, непризнанный художник, старый эстет с улицы Сены? Как бы то ни было, он или она всегда пустят в ход безупречную учтивость, отработанное обаяние, чтобы заставить тебя почувствовать себя непринужденно, – ведь он или она, конечно, видели, как ты мялся у входа, и поняли, как с тобой обходиться.

– Добрый день!

Вот и на этот раз сюрприз. В лавке две смежные комнаты, и голос исходит из дальней. Хозяин стоит там в накинутом на плечи пальто и беседует с какой-то женщиной, клиенткой или знакомой. Светильники так низко свисают с деревянных балок, вещей и мебели вокруг так много, что продвигаться нужно медленно и осторожно. Приветствие прозвучало очень сердечно – было бы неприлично уклониться от общения. Ничего не остается, как только протиснуться в соседнюю комнату. Беседа сразу замирает – тебя встречают и к тебе присматриваются. У задней стенки винтовая лесенка.

– Хотите, можете подняться, – приглашает, проследив твой взгляд, хозяин.

Да это никакая не лавка! Тут все по-домашнему, и при всей своей стеснительности ты проникаешься симпатией к хозяину, который так легко пустил тебя наверх побродить одному. На повороте нагибаешься, чтобы не ушибиться головой, и попадаешь… Еще две комнаты, но очень маленькие. Потолочные балки, диагональные доски на стенах, натертый ароматным воском пол. На круглом столике разложены гравюры: семь смертных грехов – классический сюжет, но тут на всех листах один и тот же женский персонаж; и как же странно сочетаются откровенная чувственность этих картинок, освещенных изысканной лампой работы Галле, с деревенским обликом комнат. В окна видны башня аббатства и синеватый в сгущающихся сумерках далекий лес. Конечно, пора уходить, но здесь так хорошо! Мгновенно представляешь себе, как бы тебе здесь жилось: в воображении мелькают наводящие грусть зимние пейзажи, грузные фасады домов на главной деревенской улице; как ты сидел бы в круглом красном кресле, изнемогая от гриппозного жара или уже выздоравливая и лениво перебирая семь смертных грехов.

* * *

«Я так зачитался твоей книжкой, что у меня вода остыла в ванне». Отличный комплимент, мед для алчного авторского самолюбия. Но еще и неизведанное удовольствие. Читать в ванне. Никогда не пробовал! Наверно, надо как-то приспособиться, чтобы не мочить страницы руками. Но в общем это должно быть восхитительно. Несказанное блаженство – ванная комната полна легким паром, тело нежится в пене, а ум строчку за строчкой вбирает словесную ткань; улетаешь куда-то, не шевелясь и пребывая в ватной невесомости.

Вот так довольно часто кто-нибудь рассказывает мне о новых мелких радостях жизни. Это не подсказка сюжета, а своего рода тайное сообщничество. Мы делимся друг с другом чем-то своим. Делимся, но не смешиваем. У меня не возникает желания описывать с чужих слов то, чего я сам не испытал. Да и пробовать по подсказке не хочется. При всей своей скромности и незаметности каждая мелкая радость – сугубо личное достояние, обычно это чувство уходит корнями в яркие воспоминания детства. Каждый человек – отдельный остров. Радушный остров – он принимает гостей, но не пускает захватчиков.

Чужое удовольствие – неизведанный край. Можно рисовать его в своем воображении; очерчивать – не переступая – его границы тоже доставляет удовольствие, которому я часто предаюсь, читая письма. Качество бумаги, почерк, цвет чернил – важные составляющие складывающегося образа. Вот женщина пишет фиолетовой пастой, как вкусно есть миндальные печеньица с кофе; на голубовато-сером фоне – как хорошо бродить босиком в набегающих волнах. Иной раз умиляют неточные слова – вот, например, одна юная шведка мне пишет: «Осенний пейзаж расцветал у меня на глазах». А вот кто-то постарше, и почерк мужской, пишет черным по белому об удовольствии затянуться первой сигаретой, когда идешь рано утром по спящему городу, и о волнении, которое испытываешь неизвестно почему, читая заметку о футбольном матче трехмесячной давности.

Ловить чужие удовольствия – все равно что собирать грибы в лесу. Тебе укажут направление, но не с прицельной точностью, в том-то и прелесть. Настоящие грибные места – твои заветные. Разве не исчезнет все удовольствие, вся гордость от победы, если ты не сам найдешь крепенький, пузатый белый гриб, а кто-то тебе его покажет? Одно дело с великим трудом взойти на гору, сесть на землю у самой вершины, обозреть пейзаж и запить водичкой из звонкой металлической фляжки, и совсем другое – проехаться на подъемнике, а потом стоять в толпе туристов на смотровой площадке и разглядывать панораму в телескоп, сверяясь с гравированной табличкой.

Я не против коллективных радостей, но в тонкой алхимии удовольствия очень много значат элементы терпения и усилия. С возрастом, когда начинает болеть спина, ходить босиком и лежать на земле становится опасно. Я уже не завидую тем, кто часами валяется в парке на лужайках. Но представьте себе бегуна на пятьсот метров – вот он финишировал, скинул шипастые бутсы и, еще не успев отдышаться, сел на землю, откинул голову и погрузил босые ноги в траву. О, эти несколько вырванных из времени минут без одержимости хронометром – после бешеной гонки за секундами они кажутся каплями вечности.

А есть удовольствия, которые нетрудно вообразить, но они относятся к слишком далеким от нас областям жизни. Я догадываюсь, какое ощущение свободы дает езда на мотоцикле, но пережить его в полной мере не могу – мне не хватает чувственных деталей, моя рука не сжимала рычаги управления, ухо не сведуще в перепадах вибрации мотора, глаз не настроен на бешеное мельтешение по обе стороны дороги. Это относится и к морскому путешествию в одиночку. Я не про поэтические излияния о приобщении к бесконечному космосу, но должен быть какой-то особенный свет от ночника в каюте, какой-то привычный, уютный запах. И опиши мне кто-нибудь вот эти мелочи так, как умеет Николя Бувье, все остальное дорисуется само. Да и вообще, для воображаемого удовольствия куда важнее талант писателя, чем масштабность сюжета. И если бы тот же Бувье описывал, к примеру, свою лестничную площадку, я наслаждался бы ничуть не меньше.

Сидящий во мне бес не может в разговоре об удовольствии, связанном с другими людьми, обойти молчанием еще один, довольно гаденький, его вид: удовольствие, которое получаешь от того, что кого-то дразнишь, вызываешь в нем зависть. Так, помню, в детстве я любил дождаться, чтобы все члены семьи допили заказанные в кафе напитки, и только тогда принимался за свой мятный коктейль.

Но есть такая область, где удовольствие другого приятней, чем свое. Таинственное удовольствие. Ради него люди ищут любви.