Точно не вспомнишь, когда в тебе зашевелилось что-то эротическое. Но кажется, все началось с «Путешествий Микки по разным векам». Да-да, с этих черно-бело-серо-рыжих картинок «Журнала Микки». С бесконечной истории, азартный интерес к которой подогревался тем, что то и дело обрывалась нить: стоило кому-нибудь огреть Микки по голове, как он переносился в другой век, спасаясь от неминуемой опасности, но и лишаясь заманчивого приключения. Так же закончилась его встреча с Клеопатрой. Насколько я помню, египетская царица приняла его довольно холодно, но тут-то и начиналась эротика. Стройная, жгучая, роковая красавица с величественной осанкой. Пышные пальмы, роскошное ложе, смертельный яд. В отрывистых, властных словах Клеопатры – неприкрытое зло. Резвый Микки оторопел, застыл на месте и почти онемел, но было ясно, что получить по голове он вовсе не спешит. Я тоже замер над раскрытой книжкой, удивляясь сам себе: мне было и неловко, и чудно, но и приятно. Эта жуткая сладость была непреложным свидетельством: жестокость внушает восторг и желание. Ради такого открытия стоило оцепенеть над книжкой. Впрочем, ничего страшного в тот раз не случилось. Я все-таки перевернул страницу и быстро отвлекся на проделки Дональда Дака и Винта Разболтайло.

Клеопатра не смутила мою невинность. Я почувствовал щемящее волнение в душе, которое лишь смутно предвещало открытие целой вселенной. Иное дело – потемневшие от времени глянцевые страницы энциклопедии Ларусса в десяти томах. Причины, по которым я погружался в этот мавзолей науки, заключенный в темно-зеленые и уныло-коричневые переплеты, нелегко объяснить. Подзуживало любопытство, никак не связанное с орфографией: мне хотелось узнать, почему на страницах, посвященных искусству, преобладали изображения обнаженного женского тела. Конечно же мне это только казалось. И торжественных коронаций, и оплетенных змеями лаокоонов там тоже предостаточно. Однако восемнадцатый и девятнадцатый века все заслоняли выразительными обнаженными натурами, подтверждая мое впечатление. Особенно отличался Энгр с его восточными прелестницами, нежно-округлыми, как спелая груша, и возлежащими в небрежно-томных позах, которые опрокидывали все моральные устои, что мне со всех сторон внушали. Нагота абсолютная по большей части оставалась аллегорией, поскольку встречалась в местах нереальных: в гареме, в раю и в аду. Гораздо соблазнительнее были картинки с красавицами в будуаре, полуприкрытыми воздушной тканью или сидящими на уголке дивана с игриво спущенной бретелькой и чуть-чуть обнажившейся грудью. Порочный круг: книги распаляли желание, желание толкало к книгам. Подруга Шатобриана не могла и помыслить, какую роль она будет играть в пробуждении чувственных инстинктов маленьких мальчиков. При помощи месье Ла-русса происходила неуклонная рекамьеризация детского эротизма.

А иногда не нужно было и картинок. Хватало нескольких слов, вырванных из книг, в которых я почти ничего не понимал, чтобы вызвать тем более острую жажду, что она возникала в знойной пустыне воображения. Это могли быть томики с золочеными буквами на бордовых переплетах, которые стояли на прикроватных полках у моего старшего брата, они были не такие красивые, как книжки из моей детской «Зеленой библиотеки», но притягивали меня звучными названиями: «Кровь и песок», «Любовь Свана»… Например, в «Драгоценном Бейне» Мэри Уэбб мне попалась ужасная сцена: изуродованная, но прекрасно сложенная женщина, прикрыв лицо, представала перед трактирной публикой. Ни содержание романа, ни психологическую интригу мои мозги еще не могли постичь, но от этого еще больше захватывало дух.

«Харчевня королевы Гусиные Лапы» Анатоля Франса была более податливой, воспринималась легче. Сам тон повествования сообщал мне частицу изрядно выдохшегося к середине пятидесятых годов веселого гуманизма, измерявшего физическое удовольствие числом осушенных бутылок и накалом философских бесед сотрапезников. Но и оттуда мне запомнилась – и, как ни странно, не забылась до сегодняшнего дня – одна фраза: «В ту ночь мы познали наслаждение столь сильное, что оно граничило с болью».

Прямых потрясений было мало, гораздо больше приглушенного, скрытого. Везде одни запреты, ты задыхаешься от тайн и недомолвок. Крадешься заповедной тропой плотских радостей.