Иногда я печально вспоминаю свою жизнь и думаю: если бы открылась возможность начать все сначала, я прожил бы ее гораздо лучше.

Это относится и к тому году, когда я не учился (работал), а отправился на остров Спеце, где вы меня сейчас и найдете распростертым на пляжном полотенце под августовским солнцем в очках «рэй-бэн» и с полагающимся экземпляром «Дзен и искусство ухода за мотоциклом». Мне двадцать два года, и будущее кажется таким же прекрасным, как моя золотистая кожа. У меня отличное здоровье, мое тело находится в пике физической формы, я закончил учебу и получил хороший диплом, у меня нет финансовых обязательств, родители любят меня, и я могу заниматься черт-те чем, пока не надоест, потому что впервые в жизни я свободен.

Но, развалившись на купальном полотенце под идеально голубым небом, я не могу позволить себе подумать о том, как я счастлив, что развалился на купальном полотенце под идеально голубым небом, потому что в голову мне постоянно лезут неприятные посторонние мысли, которые часто не помнишь, когда по прошествии лет оглядываешься на свою золотую юность и сожалеешь, что не насладился ею дольше.

Прежде всего мешает неясное общее болезненное чувство протестантской вины: понимаешь, что все это должно кончиться, и лучше бы поскорее, потому что впереди много работы.

Затем сам Спеце. Я попал сюда, поскольку этот остров описан Джоном Фаулзом в «Волхве». Поэтому я рассчитывал найти здесь нечто таинственное и неиспорченное: крохотные белые домики возрастом не менее ста лет, живописную гавань с грубоватыми рыбаками-греками в выкрашенных в яркие цвета лодках и каких-то фантастических колдунов-миллионеров, которые приглашают тебя к себе в дом, и ты сталкиваешься там с таинственными прекрасными женщинами и видишь странные миражи с фашистскими солдатами.

Но Спеце оказался не таков. Это свалка для туристских групп. Я ужасно зол на свой справочник «Lonely Planet», который не постарался сделать это более ясным и не помог попасть на какой-нибудь из десятков других островов, которые до сих пор таинственны и не испорчены, где стоят крохотные белые домики возрастом не менее ста лет, и т. п. Я могу их все представить в своем воображении плывущими в винноцветных морях, дразнящими своей нетронутой прелестью. И всех людей, отправившихся туда и поздравляющих себя с тем, что у них хватило ума не поехать на Спеце.

Все дело в деньгах, конечно. О них нельзя забывать. Их не так много, и чем дольше здесь живешь, тем меньше их остается. Если не пытаться как-то подработать, но на той работе, которую ты мог бы делать — посудомойщика, официанта, сборщика винограда, — в таком месте, как Греция, ты не заработаешь ничего. Поэтому разговоры о том, что ты мог бы прожить здесь сколько хочешь, это, в сущности, чепуха.

Да и зачем вообще оставаться здесь дольше? Особого удовольствия ты не испытываешь. Не умеешь. Что ты, например, сделал, придя на пляж? Расположился рядом с молодой красоткой и попытался увлечь ее разговором? Нет, конечно. Слишком боялся. Ты ушел и уселся в километре от всех остальных, так что некого даже было попросить намазать кремом те места, куда тебе самому не достать. В результате ты теперь немного обгорел и вынужден прикрывать сгоревшие места футболкой. И будешь теперь делать это каждый день, лишив себя прекрасного, ровного загара, о котором всегда так мечтал, а такой благоприятной возможности приобрести его, возможно, больше никогда не представится.

А «Дзен и искусство ухода за мотоциклом» — мура. Ты думал, что эта книга изменит твою жизнь — ничего подобного. Ты надеялся, что в ней не будет рассказываться об уходе за мотоциклом, и напрасно. Там об этом больше, чем нужно — даже для того, у кого есть мотоцикл. Кроме того, от чтения тошнит.

Чего бы хотелось, так это поплавать, но страшно оставить вещи без присмотра. Приходится оставлять их у бармена на другом конце пляжа. Но бармен не отпустит тебя, пока ты не купишь у него что-нибудь выпить. А ты уже не можешь позволить себе это, потому что денег осталось только на то, чтобы выпить что-нибудь холодненькое один раз в день, а ты уже отобедал три часа назад. На самом деле можно и не заказывать днем холодных напитков, потому что тогда можно позволить себе вечером два пива вместо одного и слегка прибалдеть, а не просто впасть в сонную фрустрацию, когда не можешь ни читать, ни писать открытки.

Достаешь бутылку из-под минеральной воды, смахиваешь песок с горлышка и окатываешь тепловатой жидкостью лицо вокруг рта. Стараешься, чтобы вода не попала в рот, потому что она, наверное, застоялась. Стоячая вода, забродившая на солнце. Утешает, что сэкономил денег.

Краем глаза замечаешь какое-то движение. Поворачиваешься и, щурясь от солнца, замечаешь двух приближающихся девушек. Загорелые, стройные и, возможно, вполне привлекательные, потому что из-за яркого света не разглядеть. Впрочем, это не важно, потому что близко они не подойдут. Незачем. Пляж полупустой. Места навалом.

Теперь они совсем близко, поэтому старательно смотришь в книгу, чтобы они не заметили, как ты их разглядываешь, и не испугались. Грек, испанец, итальянец или француз вел бы себя вызывающе и разглядывал их, пока они не ответили бы. У грека, испанца, итальянца или француза было бы гораздо больше шансов заняться сексом.

Смотришь в книгу, но не понимаешь ни слова. Как в кино, когда бежавший военнопленный прячется в канаве и слышит, как охранники подходят все ближе и ближе. Вот сапоги стучат уже в нескольких сантиметрах от его головы. Беглец весь сжимается в страхе и ужасе.

— Простите, пожалуйста…

Я поднимаю голову, как бы с удивлением. Надо мной стоят две девушки. Обе в ярких цветных бикини, с завязанными вокруг талий саронгами; обе держат в руках дешевые, имитирующие дорогие, пляжные сумки. Та, которая заговорила со мной, больше загорела, чем другая — как в рекламе Bergasol с двумя блондинками с заплетенными волосами, повернувшимися к вам спиной. На ней очки Lolita в розовой оправе, голос шикарный и хриплый.

— Вы не возражаете, если мы здесь расположимся? — Она указывает рукой на место поблизости.

— Э-э… нет, — говорю я, стараясь выдержать ее взгляд подольше, что мне не слишком удается. В предсмертный миг, перед тем как снова опустить глаза, я пытаюсь найти какие-нибудь дополнительные слова, которые покажут, что я совершенно не возражаю против того, чтобы они тут сели. Но все, на что я оказываюсь способен, прежде чем сделать вид, что снова погружен в книгу, которая мне даже не нравится, это: — Нет. Действуйте.

Девушки действуют.

Снова я все испортил. Ну что мне стоило продолжить чем-нибудь вроде «Вы тоже из Англии?» или «Как вам — не слишком жарко здесь?». Теперь момент упущен, и мне его уже не вернуть. Они перешли в режим «двух подруг на пляже, довольных обществом друг друга». А я — неспособный к общению одинокий книжный червь, на которого можно больше не обращать внимания. Если я попробую теперь заговорить с ними, это будет выглядеть неестественно и даже безрассудно. Самым разумным сейчас будет собрать вещи, пойти домой и заняться онанизмом. Оставаясь здесь, я только измучаю себя горькими мыслями о том, что все могло получиться иначе.

Но я остаюсь, чтобы мучить себя. В основном потому, что заслужил это; но отчасти потому, что какой-то тихий слабоумный внутренний голос нашептывает, что не все еще потеряно и возможны варианты.

«Да? И какие же?» — спрашиваю я его.

Голос не уверен. Может быть, девчонки забыли сигареты и попросят у меня.

Через несколько секунд та шикарная смуглая залезает в сумку и достает полную пачку «Мальборо» и предлагает ее своей подруге. Да, огонь у них тоже есть.

Я спрашиваю внутренний голос, какие у него есть еще умные мысли.

Что, если одна из них пойдет в уборную, а другая вдруг сообразит, что ей нужно намазать спину кремом?

Я говорю голосу, чтобы он заткнулся. И пытаюсь заглушить его словами Роберта М. Пирсига. «Качество, качество», — талдычит он без конца. Видимо, имеется в виду, что нужно долго и глубоко обдумывать вещи и делать их не спеша. Да наплевать мне на это. Это мне как-нибудь поможет подцепить этих пташек?

Я снова поднимаю глаза, и, можете не сомневаться, теперь та, которая смуглее, намазывает кремом спину той, которая посветлее. За этим следует ответная любезность. Наверно, можно уже пойти и заняться онанизмом. Пока вдохновение не прошло.

Мне приходит в голову, что если я буду так себя вести, то другого секса, кроме онанизма, у меня никогда в жизни и не будет. Если я хочу заниматься настоящим сексом, нужно быть решительным и не бояться получить отказ. Нужно придумать какой-нибудь хитрый способ возобновить разговор.

Первое, что мне приходит в голову, — время от времени громко демонстрировать раздражение, негодующе швырять книгу, а затем снова брать ее в руки с лицом, которое должно выражать: «Ну, дзэн и искусство долбаного ухода за мотоциклом, это ваш последний шанс». Возможно, кто-нибудь из них спросит: «Что, не нравится вам ваша книга?» Тут я и завяжу беседу.

Но либо я делаю это недостаточно нарочито, либо им неинтересно разговаривать о книгах. Либо они приняли меня за слабоумного — вот уж это скорее всего! — или думают, что у меня синдром Турета.

Вторая моя идея более удачна, но не более продуктивна. Я спрашиваю, не присмотрят ли они за моими вещами, пока я плаваю. Смуглая смотрит на меня поверх книги и произносит «Да, конечно», что не побуждает к продолжению разговора, поэтому я просто благодарю и направляюсь к морю. Поплавав, еще раз благодарю.

— Ноу проблем, — говорит смуглянка.

«Черт подери, — думаю я, — это был последний из моих приемов знакомства».

И тут происходит маленькое чудо. Та, что посветлее, спрашивает, не присмотрю ли я за их барахлом, пока они плавают, а та, что потемнее, отвечает ей: «Ну что ты, я посижу здесь, на берегу».

Так вдруг темнокожая и я оказываемся вдвоем. Действительно ли она самая красивая из них двоих, сказать не могу, потому что, как всегда, не решался смотреть на них, кроме как краем глаза или в краткие мгновения разговора. Я и сейчас не решаюсь на нее смотреть. Я просто собираюсь безрассудно атаковать, броситься на амбразуру вражеского пулемета, а захвачу я позиции врага или, изрешеченный пулями, повисну на колючей проволоке, уже не важно — во всяком случае, я выполнил свой долг.

Я решаю действовать не сразу, чтобы ей не показалось, что я ждал возможности застать ее врасплох, когда она останется одна. Но вдруг, словно под действием неодолимых стихийных сил, я вскакиваю на ноги и говорю:

— Извините меня…

И не имею никакого представления, что я скажу дальше.

Она читает, лежа на спине.

— Мм? — произносит она, почти не пошевелившись. Лишь слегка наклонив книгу, чтобы лучше разглядеть из своего укрытия стоящего перед ней типа.

— Я подумал, не будете ли вы так добры, чтобы нанести мне на спину чуточку крема. Мне никак не достать середину, и я боюсь сгореть, — говорю я.

Если бы она захотела меня уничтожить, то запросто могла это сделать. Достаточно было сказать: «Странно, что вы не попросили меня об этом раньше, когда здесь была моя подруга» или: «Может быть, тогда вам лучше надеть майку?»

Она садится, подтягивая под себя длинные загорелые ноги, и говорит:

— Хорошо, если только у вас таких мест не слишком много.

— Ну… э-э… нет, — говорю я, краснея, — я не думаю, что много.

— Да я шучу, — говорит она. — Подходите. Садитесь.

Я повинуюсь. Она принимает баночку крема, которую я протягиваю ей.

— Как же вы все-таки молоды, — говорит она, втирая крем мне в плечи и делая это, к моему облегчению, совсем не эротично, потому что тогда я не смог бы справиться со смущением, а, скорее, быстрыми и решительными профессиональными движениями, как это правильно делать с незнакомыми людьми в подобных ситуациях.

— Правда? — Я не напрашиваюсь на комплименты. Я искренне удивлен.

— Сара дала вам двадцать с небольшим. Я предположила, что не больше девятнадцати.

Незнакомые девушки разговаривают между собой обо мне. Здорово!

— Что ж, — говорю я с пересохшим горлом, — Сара была права, мне двадцать два.

— Двадцать два!

— Должен сказать, что вы обе выглядите не намного старше — я хочу сказать, если вы действительно старше.

— Надо непременно передать Саре ваши слова.

— Ну, так сколько же вам?

— А мама не объяснила вам, что интересоваться у женщины ее возрастом невежливо?

— Ладно. Но если вы и старше меня, то по вам этого не скажешь. Серьезно.

— Спасибо. — Она слегка хлопает меня по плечу. — Все. Готово. Поберегите эту свою серединку. Она выглядит розоватой.

— Хорошо. Спасибо. Кстати, меня зовут Джош.

— Шарлотта.

Я думаю, что сумел бы продолжить эту беседу. Но это уже спесь. Примерно как после секса с Мэг Райен заявить: «А не позвать ли теперь Джулию Робертс и продолжить втроем?»

Разве я не получил за несколько последних минут больше, чем можно было мечтать? В состоянии жуткого страха я приблизился к прекрасной незнакомке и вовлек ее в беседу; оказалось, что я настолько не противен ей, что она смогла намазать мне кремом спину; я выяснил, что они с подругой разговаривали обо мне; наконец, забирая назад свой крем, я настолько осмелел, что долго смотрел ей в глаза — секунды две, а не исключено, что и все три, — и теперь ее образ неизгладимо запечатлелся в моем мозгу.

Если мне и до этого было трудно читать «Дзен и искусство ухода за мотоциклом», то теперь стало совсем невозможно. Я думаю лишь о том, каким сообразительным, смелым и мужественным я оказался. Я не шучу! Этих впечатлений мне хватит для фантазий во время онанирования на долгие-долгие месяцы!

А вот и Сара вернулась, и я знаю, о чем они говорят, потому что слышу: «Он правда так сказал?» — а затем звучит смех, и возникает головокружительно-чудесное (и, надо сказать, никогда ранее не испытанное) чувство, когда две красивые женщины смотрят на тебя и восхищаются твоей молодостью. Это уже слишком. Приходится перевернуться на живот.

Черт! Ужасно неудобно — вот так протыкать песок и не иметь возможности запустить руку в плавки и хоть как-то поправить положение. А если я не придумаю каких-то спасительных действий, то придется пролежать так весь день. Возможно, даже придется ждать, пока они уйдут. Что может вызвать неловкость. Что, если они подойдут попрощаться? Что, если…

— Джош!

Шит, фак, что делать, что делать?

— Н-да?

— Не хочешь с нами выпить?

— Э-э… — Лежать, Понто! Лежать! Ляг, ну пожалуйста! ЛЕЖАТЬ.

— Если ты не пойдешь, мы оставим здесь свои сумки.

— Да, хорошо…

Кого-нибудь когда-нибудь вот так губил его член?

Конечно, я хочу пойти выпить. КОНЕЧНО ХОЧУ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ.

— Мм, — продолжаю мяться я.

Так неловко. Должно быть, я выгляжу очень странно, приклеившись к песку животом. Интересно, догадались ли они.

— М-да, конечно. Я присмотрю за вашими вещами, — говорю я.

— Спасибо. Мы скоро вернемся.

— Конечно.

Слава тебе, Господи. Большое спасибо. Глядя на уходящих девушек, я начинаю думать, что эта сцена будет преследовать меня месяцами, если только… чем-нибудь можно утихомирить эту непокорную кость. Попробовать вспомнить какой-нибудь скучнейший урок греческого в школе? Вообразить французский поцелуй со своей бабушкой? Постараться сконцентрироваться на страничке из «Дзен и искусства ухода за мотоциклом»?

Нужно попробовать.

Они путешествуют в сосновом лесу, и Пирсиг входит в подробные и неинтересные детали того, какие ощущения вызывают сосновые иголки, как выглядит лес и как…

Эврика!

* * *

Девушки сидят за круглым столиком, курят сигареты и с удовольствием разглядывают молодых официантов. Я сваливаю комплект их тяжелых пляжных принадлежностей у их ног.

— Дзен утомил? — спрашивает Шарлотта.

— Да, несколько, — отвечаю я, плюхаясь на стул напротив них.

— Что будешь пить? — спрашивает Сара.

— Э-э… спасибо. Кока-колу.

— Колу? — говорит Шарлотта презрительно. — Уже почти пять часов.

— Я знаю, но если я выпиваю до вечера, то просто засыпаю.

— Ну тогда самое время. Мы пьем узо. Ты любишь узо? — спрашивает Шарлотта.

— Да.

Шарлотта машет бармену. Показывает пальцами: три.

Сара пододвигает ко мне «Мальборо».

— Спасибо, у меня свои, — говорю я, доставая свою «Голден Виржиния». Нужно показать немножко независимости.

Шарлотта внезапно оживляется.

— Посмотри, дорогая, он полностью экипирован, — с хохотом говорит она Саре. — «Дзен и искусство», миленький браслет местных мастеров на лодыжке, табак для самокруток…

— Мне просто нравится его вкус.

— Надеюсь, ты не обижаешься, — говорит Шарлотта.

— Нисколько.

— Но я хочу тебя еще кое о чем спросить, — продолжает она. — У тебя там, в рюкзаке, нет еще случайно «Игрока в кости» или «Игры в бисер», а может быть, того и другого вместе?

— Ни того, ни другого.

— Черт! — говорит Шарлотта.

— Йес! — говорит Сара, ударяя кулаком воздух. — Твоя очередь платить, милая, — добавляет она, когда официант ставит на стол три бокала, кувшин воды и большую тарелку каламари.

— Чин-чин, — говорит Шарлотта, чокаясь бокалами.

— Посмотри на бедняжку, — обращается Сара к Шарлотте, жалостливо глядя на меня, — он совсем смутился.

Я обращаюсь за помощью сначала к сигарете, затем — к едва разбавленному узо.

— Мне совсем не нравится «Дзен и искусство ухода за мотоциклом». По-моему, это чепуха. И по-моему, совершенно несправедливо записывать меня в стандартные евротуристы, когда вы ничего обо мне не знаете. Как знать, может быть, я очень умен и талантлив, только что окончил Оксфорд и вот-вот добьюсь славы и успеха.

— Это правда? — спрашивает Шарлотта.

— Во всяком случае в части, касающейся Оксфорда.

— Он прав, дорогая, — говорит Шарлотта Саре. — Мы были очень несправедливы.

— Не горюй, лучше съешь каламари, — говорит Сара.

— Да, попробуй каламари, — соглашается Шарлотта. — Это должно быть приятным разнообразием после помидоров и черствого хлеба. — Она поддразнивающе щиплет меня за руку.

— На самом деле вы правы, — говорю я. — Позволить себе здесь каламари я не могу.

— Милая, мы обязаны укрепить здоровье этого мальчика.

Назад в город мы возвращаемся автобусом. Шарлотта втискивается на соседнее со мной сиденье, и я не чувствую прежнего смущения, потому что теперь мы друзья, и я не жалкий мальчик в компании взрослых, а кроме того, я пьян.

Я раскрываю перед собой «Дзен» — не особенно вчитываясь, а просто чтобы куда-то смотреть, — а Шарлотта смотрит в свою книгу. Думаю, она тоже только делает вид, что читает. Как и у меня, у нее немного хриплый голос из-за того, что она много говорит и непрерывно курит. Мне кажется также, что она немного удручена. Мы неплохо поладили друг с другом, но после этой поездки на автобусе уже не увидимся. Завтра они улетают домой, а сегодня у них запланирован долгий ужин у местного богача.

— Слушай, а он умеет вызывать призраки немецких солдат и все такое прочее? — спрашиваю я.

— О, господи, и ты тоже из-за этого приехал?

— Боюсь, что да.

— По-моему, совет по туризму на Спеце в неоплатном долгу перед Джоном Фаулзом.

— По-моему, его можно привлечь к судебной ответственности за осуществление незарегистрированной в законе о профессиональных занятиях деятельностью.

Вот еще одна причина, по которой мне будет не хватать моих новых друзей. Они начитанны. Не приходится объяснять им мои шутки.

И обе они, как я могу теперь официально подтвердить, проведя с ними вместе добрых два часа и совершенно беззастенчиво разглядывая их во все глаза, очень привлекательны. Особенно Шарлотта. Шарлотта, длинная загорелая рука которой касается моего тела и слегка подталкивает в такт неровностям дороги. Чудесно. Даже слишком. Боюсь, что так мне может потребоваться снова сосредоточиться на «Дзене».

Проблема, однако, в том, что Шарлотта лишь усугубляет положение. Теперь она закрыла свою книгу, и ее рука как-то соскользнула вниз, к моему бедру, и улеглась на моей ноге чуть ниже шорт. Случайно она туда попала или умышленно — сказать трудно. Она не совершает никаких движений. Просто лежит там. И если она так хочет, то я не собираюсь ей препятствовать. Однако книжку придется прижать к себе поплотнее.

Теперь рука двинулась вверх. И снова так незаметно, почти неощутимо, что трудно поверить в осознанность этого движения. Иначе, мне кажется, оно могло бы шокировать хозяйку руки. Поскольку теперь рука зашла так далеко под шортами, что кончики пальцев коснулись нежной кожи с внутренней стороны бедер. Как я ни сопротивляюсь, но ничего не могу сделать: я вдруг сильно напрягаюсь. Рука отступает назад.

«ЧЕРТ! — мысленно кляну я себя. — Черт, черт, черт, черт, черт».

Я чувствую теплое дыхание у своего уха и мускусный запах табака, смешанного с алкоголем.

— Извини, я должна была спросить раньше, — шепчет Шарлотта. — Ты сильно будешь возражать, если я попытаюсь тебя соблазнить?

Я пытаюсь сглотнуть.

— Нет. Нисколько.

— Спасибо. — Она медленно наклоняется ко мне, нежно целует в уголок рта и, улыбаясь, отстраняется.

В блаженном состоянии я выхожу из автобуса. Мне все еще с трудом верится в происходящее. Время от времени я смотрю, чтобы убедиться, действительно ли это женская рука, которую я чувствую в своей, и не сбежала ли она с тех пор, как я проверял в последний раз.

Изумленный и послушный, я позволяю ей вести меня по улицам, мимо вертящих шеями владельцев кабачков, уже зазывающих на ужин, бледных толстых детишек, стаек грязных шлюх и загорелых парней, через узкие улочки, где в дверных проемах домов таятся мрачные старухи и тощие кошки рыщут в канавах.

Гостиница, где живут девушки, выглядит получше, чем развалина в нескольких кварталах отсюда, на крыше которой я сплю. Стены выбелены, небольшой дворик засажен кактусами, а в номерах — я это знаю, потому что сейчас в одном из них, в комнате Шарлотты, — большие двуспальные кровати и отдельные ванные комнаты.

И тут начинаются неприятности. Только я снимаю с нее бюстгальтер, как из шкафа выпрыгивает человек с фотоаппаратом. «Извини, — говорит она, одеваясь, — но мой муж будет настаивать на основаниях для развода».

Или я срываю с нее трусики и обнаруживаю под ними мужские гениталии. «Но я думала, что ты сам все понял», — говорит она, плача.

Или я только собираюсь трахать ее, как от ванны раздается шлепанье голых ног. «Ты не возражаешь, если Ставрос присоединится к нам?» — спрашивает она, а в это время смуглый сатир набрасывается на мою оттопыренную вверх задницу.

Она подводит меня к кровати, держа за кончики пальцев.

— Так, — говорит она.

Возможно, она собиралась сказать что-то еще, но было слишком поздно. Я запускаю язык ей глубоко в рот, я хочу съесть ее живьем, и я заваливаю ее на кровать, одной рукой забираясь под лифчик бикини, а другую запуская под саронг между ее ног.

Какое-то мгновение, когда я валю ее на кровать, она пытается сопротивляться. «Нет, погоди», — пытается она сказать и удержаться на ногах, но я не обращаю внимания: пусть у нее опыт, но у меня сила, и теперь я тут командую, а не она, и, по-моему, ей это нравится, потому что она больше не сопротивляется, она так же жадно набрасывается на мои губы, на мой язык, как я — на ее, и она трется промежностью о мои пальцы и отстраняется, чтобы расстегнуть бюстгальтер, из которого выскакивают ее груди.

Я ласкаю ее сосок, и она стонет, поэтому я достаю вторую руку, чтобы ухватить другой сосок. Такой груди я еще никогда не встречал — пусть у меня небольшой опыт, но такого не было. Плоть более мягкая, кожа вокруг сосков более пупырчатая и бугристая, но при этом и более чувствительная, если судить по ее тяжелому дыханию, когда я щекочу отвердевший сосок кончиком языка, потом обвожу языком по краю, завожу его в рот и сосу. Грудь немолодой женщины, самодовольно думаю я.

— Легче, — говорит она.

Я сосу осторожнее.

— Легче! — говорит она так резко, что я отстраняюсь.

Она гладит мои волосы, потом проводит тыльной стороной руки вниз по моей щеке.

— Какой нетерпеливый! — ворчит она.

Она собирается соскользнуть с кровати. Но я прижимаю ее на лопатки и покрываю поцелуями рот, потом груди. Моя рука прокрадывается в трусики бикини.

— Нет, погоди, — твердо говорит она, отстраняя мою руку.

Она выскальзывает из бикини, берет мою руку и кладет ее назад, где она была. «Здесь!» — говорит она. Я бесцельно шарю средним пальцем там, где она мне указала. «Нет, там. Ты чувствуешь?» — говорит она, на этот раз ведя мои пальцы между скользкими складками, пока я не чувствую, что это место действительно немного иное на ощупь, чем вокруг него — тверже, как жемчужина в устрице. И такое же неуловимое. Как только мне кажется, что я его нашел, оно снова исчезает, и ей приходится опять вести мои пальцы.

Почему бы ей просто не лечь на спину и не смириться с моей неопытностью, как всякой нормальной девушке?

Затем она усложняет задачу еще больше. Теперь уже недостаточно, чтобы я просто находил цель; теперь я должен приближаться к ней особым образом — не слишком осторожно, не слишком грубо, не слишком медленно, не слишком быстро, не слишком близко к кончику, не слишком далеко от него. Затем, когда ты думаешь, что почувствовал ритм, все правила меняются, и она хочет, чтобы ты делал это по-другому. Это не секс. Это какое-то обучение управлению вертолетом.

— Все хорошо, — говорит она, — ты все делаешь правильно. О да. Очень хорошо.

И потом:

— Очень, очень, очень хорошо.

И позднее:

— О, господи, ты хорош. Господи, как ты хорош.

И еще позднее:

— О, господи, возьми меня, пожалуйста. Возьми сейчас.

Но когда я пытаюсь начать трахать ее, у нее вдруг все меняется.

— Противный мальчишка. — Она спрыгивает с кровати. — Из-за тебя чуть не наделала глупостей.

Я скалюсь, как волк.

Вернувшись из ванной комнаты, Шарлотта приносит небольшую плоскую пластиковую коробочку, которую я принимаю за пудреницу.

— Ты умеешь вставлять колпачок?

— Не совсем.

— Тогда тебе нужно научиться. Смотри, сжимаешь край вот так. — Она показывает и передает мне. Напоминает штуку, через которую в цирке должны прорываться дрессированные песчанки. Я одновременно зачарован и испуган. С одной стороны, он выглядит очень несексуальным, каким-то медицинским и гинекологическим; с другой — это привилегия, когда тебе доверяют предмет, который десятки раз вставлялся во влагалище этой женщины. Может быть, и сотни. В связи с чем возникает вопрос, а сколько же разных пенисов в то или другое время разряжались в эту штуку, которую я держу в своих руках. В связи с чем напрашивается ответ: лучше не думать об этом.

Когда я сжимаю его за края, он выскакивает из моих рук и падает на кровать.

На Шарлотту это не производит впечатления. Я быстро снова беру его в руку и изображаю на лице готовность учиться дальше.

— Так, выжимаешь на него немного вот этого, — говорит она.

— Смазка? — спрашиваю я.

— Спермицидная, — говорит она.

Должен сказать, что все это становится немного отталкивающим. Скорее «Продолжайте, доктор», чем «Эммануэль III». То есть смотришь на вывернутые наружу женские ноги и не получаешь от этого никакого эротического удовольствия. Думаешь только о том, под каким углом его ввести, как это сделать, не причинив ей боли и не потеряв по дороге спермицидной смазки, не дав ему выскочить из рук, и что это вообще не мужская работа. В конце концов, это ее влагалище. Почему я должен им заниматься?

Однако, когда мне удается справиться с этим, я чувствую легкую гордость. Как если бы сам выгладил рубашку. Как у Энди Макнаба в конце «Браво два ноль», после того как иракцы морозили его, морили голодом, выбили зубы и замучили до полусмерти. Не хотелось бы делать это снова, но когда все кончено и ты доказал, что можешь это сделать, ты рад, что представилась возможность испытать себя.

— А теперь… — говорит она, нащупывая мой член, который, естественно, обмяк за время всех этих трудов. Без всякого перехода она опускает к нему лицо. Но не берет его в рот, как я предполагал, а делает быстрый дразнящий щелчок языком по кончику и перемещается к низу живота, внутренней части бедер и яичкам, которые нежно массирует, а мой член при этом увеличивается в размерах с такой скоростью, что, кажется, лопнет, как жарящаяся сосиска. Я хочу, чтобы она взяла его в рот, но она делает это не сразу. А когда делает, то я вынужден просить ее прекратить. Я слишком близок к оргазму — еще раз лизнуть, и я кончу.

Она проглатывает все до капли, мягко нажимая на мошонку, как будто доит корову.

Я пытаюсь лизнуть ее сиськи, но это ее не устраивает. Она прижимается своими губами к моим, заставляя меня почувствовать вкус остатков моей собственной спермы, хотя ее, наверно, осталось немного. Надеюсь, что немного и что во рту у нее в основном слюна, а капля семени почти незаметна, или я сделаю вид, что не заметил. (Соль? Рыба? Плесень?)

Но больше всего меня занимает тот неприятный факт, что я кончил, а она — нет, что она готова к действию, а у меня между ног лишь съежившийся соленый слизняк, что, несмотря на все эти поцелуи (и даже из-за них, особенно в части «попробуй на вкус собственную сперму»), перспективы новой эрекции в течение ближайшего получаса…

Черт, это еще что такое?

Проклятие, грязная, мерзкая шлюха, она засовывает свой палец мне в зад.

Однако чрезвычайно эффективно, потому что я воспламеняюсь через несколько секунд и снова готов. И я трахаю ее. И трахаю, и трахаю, и трахаю. У меня так хорошо получается, что я просто не узнаю себя. Это какой-то робот-насос; метафорический поезд из фильма Жана Ренуара; секс-машина, запущенная на полный ход. Я слышу, как где-то вдали она, задыхаясь, просит меня работать сильнее. У основания члена я чувствую ее пальцы, которыми она трет свой клитор, а мои яички ритмично шлепают по ее заду, и я проталкиваю в нее член, пока не чувствую его кончиком резину колпачка. Теперь она пронзительно кричит. Кричит, прося пощадить и прося еще, в экстазе раскачивая головой из стороны в сторону. Я не останавливаюсь.

Когда наконец я вытаскиваю, она представляет собой лишь какую-то груду обмякшей, потной и надушенной плоти.

Что в меня вселилось? Это был не я. Это был Арни; Джон «Кинг Дон» Холмз; Джеймс Браун; Барри Уайт.

Это не я и сейчас. Я хочу еще. Я хочу трахать эту девушку, пока она не превратится в расплавившееся масло.

— О, господи, — говорит она, когда я обращаю ее внимание на эту проблему.

— Я чувствую себя неловко, — говорю я.

— Тут не за что извиняться, — говорит она.

Потом мы лежим среди скомканных простыней, разбросанной одежды и мокрых пятен, прикуривая одну сигарету от другой, прикасаясь к липкой от пота коже измученного партнера, когда раздается стук в дверь. К этому моменту Шарлотта уже сообщила мне, сколько ей лет — тридцать шесть, и чем она зарабатывает себе на жизнь — читает лекции по социологии в лондонском университете. Я не знаю, что правильнее — чувствовать себя оскорбленным или гордиться. Оскорбленным, потому что скорее всего она занимается такими вещами постоянно: знает, что собой представляют студенты и как легко их соблазнить. Гордиться, потому что я вел себя так, как это и должен делать человек, вышедший из стен университета. Я переспал с женщиной, которая по возрасту годится мне в матери. Ну, теоретически: если бы она родила меня в четырнадцать лет. Меня соблазнила моя собственная миссис Робинсон; я приобрел опыт; я получил удовольствие; и хотя я говорю только за себя, но это было чертовски хорошо. Настолько хорошо, что я не прочь повторить, когда вернусь домой. Правда, когда я только что спросил у нее номер телефона, она не ответила. Возможно, не расслышала. Стук еще не прекратился, а я уже выскочил из постели и направился в ванную. Мне пришло в голову, что правильно поступить так.

— Вернись, — шипит она.

Она заставляет меня лечь, подкладывает мне под спину подушку и укладывает руки и ноги так, чтобы моя поза выглядела эстетично.

Она смотрит на меня как скульптор на свое творение. Потом она поправляет простыню так, чтобы она прикрывала только мой пах, оставляя все тело обнаженным.

Она удовлетворенно кивает и идет к двери.

— Надеюсь, я не помешала, — ухмыляется Сара.

— Нисколько, — говорит Шарлотта.

Сара делает мне дружеский приветственный жест рукой.

Я машу ей в ответ.

— Нам нужно идти, — говорит Сара. — Иоанну ждет нас через десять минут.

— Сейчас буду готова, — говорит Шарлотта. — Только заскочу в душ.

Направляясь к ванной комнате, она оборачивается ко мне, как будто в голову ей пришла мысль.

— Когда будешь готов, ты найдешь дорогу.

Шарлотта быстро одевается. Потом, без лишних разговоров, они обе уходят.

— Стойте! — хочется крикнуть им вслед. — И это все? Должно же быть что-то еще…

Но их шаги затихают, и я остаюсь на постели женщины, которая уже забыла о моем существовании. Я медленно курю сигарету, лежа на спине, глядя в потолок и не заботясь тем, куда падает пепел, потому что я невозмутим, я мужчина, я выше всего этого. Я пытаюсь вызвать в себе ощущение торжества, которое должно следовать за соитием, но это мне не удается. Я чувствую себя опустошенным и брошенным и думаю, как мне продлить почти ушедшее мгновение.

Может быть, думаю, порыться в ее вещах и поискать письма, фотографии, а еще лучше — дневник, чтобы проникнуть в ее мысли и создать для себя иллюзию, что она все еще со мной.

Или пойти в ванную и понюхать бикини, которое она только что сняла, пропитанное соками, выделившимися из-за вызванного мной возбуждения.

Но я не делаю этого — из-за инстинктивной стыдливости или понимая, что этим ее не вернешь: все равно что целовать труп.

Поэтому я моюсь в душе и, ограничившись прощальным пожатием брошенных на полу ее купальных трусов, закрываю за собой дверь гостиницы и ухожу в ночь.

Она меня использовала. Я был для нее всего лишь куском мяса. Член ходячий.

Эх, если бы только девушки обращались так со мной почаще!