Маленький клуб в Челтенхеме — скорее, просто кафе с акустической системой, — где мой брат Дик, его новая девушка Сэффрон и я танцуем, как сумасшедшие, под не слишком подходящую для танцев музыку. Возможно, она вообще не танцевальная, а близкая к фругу-инди, но нас это не особенно волнует, потому что мы все под экстази, а так как это конец восьмидесятых и качество экстази еще не слишком упало, то таблетки достаточно сильные, чтобы можно было не обращать внимания на музыку.

На мне пурпурного цвета «тай-дай» свитер с капюшоном из тонкой, обтягивающей хлопчатобумажной ткани, который приятно прилипает к рукам, так что выглядишь в нем тощим, как скелет. Спереди орнамент в виде лунного серпа.

В магазине (мы уже были нагружены индийскими ситцами, декоративными мундштуками и всякими принадлежностями для оргий) произошел такой разговор:

Я. Как ты считаешь — солнце или луна?

Дик. Луна.

Сэффрон. Да, луна.

Я. Но тебе не кажется, что оранжевое солнце выглядит веселее?

Дик. Зачем тогда спрашиваешь?

Я. Значит, ты твердо считаешь, что луна лучше?

Дик (переглянувшись с Сэффрон). Если тебе нравится оранжевый.

Я. Да. Но в твоих словах есть смысл. Луна несколько интимнее. В ней больше… лиричности.

Дик (девушке-продавщице, которой происходящее кажется смешным). Вот к чему приводят три года учебы в Оксфорде.

Я (уже на улице). Не вижу в «лиричности» ничего специфичного для Оксфорда.

И мне до сих пор кажется, что лучше было взять оранжевый.

На самом деле мне кажется, что ни тот, ни другой не нужно было брать, потому что я уже староват для таких вещей. Двадцать четыре. Почти средних лет. А всей этой малышне вокруг меня двадцать, двадцать один, от силы двадцать два.

Но эта тревожная мысль пришла мне в голову и тут же ушла — как и все тревожные мысли, когда ты под действием экстази, и, глядя вокруг, я думаю: «Все чудесно, действительно чудесно. Люди замечательные. Атмосфера отличная. Музыка классная — ну, может, и дерьмо, но какая разница, если я на экстази».

Я смотрю на лица окружающих, пытаясь определить, кто еще здесь под дурью, но это не так просто, потому что экстази сейчас достать легко и народ глотает его как орешки. Я улыбаюсь Сэффрон, улыбаюсь брату, улыбаюсь остальным, про которых знаю, что они брани таблетки из той же партии, что и мы, хотя не могу вспомнить, как их зовут, но они очень милые, и улыбаюсь той девушке, которая не была в нашей компании, но теперь танцует с нами, больше со мной, и она улыбается мне так же, как я улыбаюсь ей. Точно под кайфом, не иначе.

Теперь она манит меня к себе, как какая-то чародейка, как юная прекрасная чародейка, и я не буду сопротивляться — зачем? Она молода, красива и очаровательна. И она явно хочет меня. Я вижу ее мысли насквозь, это как телепатия: ее мысли лучатся из ее глаз и прямо попадают в мои.

«Я хочу тебя», — говорят они.

И я не вижу особого смысла во всяких предварительных действиях. Мы уже давно их прошли. Поэтому я говорю — не без труда, потому что я все еще под сильным кайфом:

— Хочешь, пойдем в другое место.

— Если хочешь, можем поехать ко мне, — говорит она.

Брат, Сэффрон и остальные из нашей балдеющей компании грустно смотрят, когда я сообщаю о своем уходе, потому что было бы гораздо лучше, если бы мы все остались вместе навсегда. Но их взгляд выражает понимание. Когда ты под экстази, то понимаешь все.

Итак, я в комнате этой девушки, но я не буду рассказывать, что произошло дальше, потому что это было бы преждевременно. Сначала я хочу обрисовать контекст.

* * *

Итак.

Стоит ноябрь 1987 года, я слоняюсь по своему убогому жилищу в Айлингтоне, как вдруг звонит Мартин — торгующий кокаином знакомый моего оксфордского приятеля. Мартин говорит:

— Я обещал связаться с тобой, когда возникнет очередная партия, так вот, она будет в пятницу; и если тебя это интересует, то давай.

Меня интересует. В то время эта штука «Е» была еще мало распространена, пожалуй, мы и называли ее не «Е», а MDMA или экстази. Но я достаточно прочел о ней к тому моменту; чтобы решить, что это то, что мне нужно, и я ужасно хочу попробовать ее, прежде чем примут против нее какие-то строгие меры или она выйдет из моды.

Вечеринка должна состояться дома у Мартина, на унылой улице в Сэндз-Энд — той части Фулхема, в которой скоро резко взлетят цены и которую заселят юппи, как и весь остальной район, где пока обитают преимущественно белые представители рабочего класса. Одно из исключений — соседняя семья из среднего класса, глава которой — крупный торговец кокаином (никак не связанный, как ни странно, с Мартином). Через несколько месяцев после нашей вечеринки у него возникнут неприятности с колумбийским картелем из-за неуплаты долга, но у него хватит сообразительности сбежать за границу. Его жене и детям не так повезет. В скором времени они исчезнут навсегда.

Существенное отличие моего первого знакомства с экстази от того, которое происходило у большинства людей, заключается в том, что в то время никто не знал, что нужно делать. Культуры экстази еще не существует. «Дэнс мьюзик» только появляется. Поэтому вместо того, чтобы заглотать таблетки в клубе, показывать всем свои перекошенные лица и танцевать до умопомрачения под гимны типа «Four to the Floor», а потом доходить в специальном помещении для охлаждения и возвращаться домой, где ждут марихуана, круговое стерео и галлюциногенные рейв-фильмы, созданные специально для мозгов, обработанных экстази, мы обращаемся с ним как ученые-экспериментаторы, отваживающиеся вступить в мир неизведанного.

Этим, наверно, и объясняется атмосфера, которую я обнаруживаю, приехав туда. На первый взгляд — обычная пати: одни толкаются за выпивкой на кухне, другие тянут косяк на лестнице, третьи ждут, когда освободится туалет, курят, треплются. Но, присмотревшись, замечаешь, что тут сколько нормальных людей, столько и других, которые обалдело скрежещут зубами, безучастно смотрят огромными мертвыми черными зрачками, напрягаются, будто их вырвет, или медленно и изумленно трясут головой. В воздухе чувствуется напряжение, сдерживаемая истерия — волнующая и страшная одновременно.

— И что нужно делать? — спрашиваю я Мартина, разглядывая капсулу.

Моя ладонь горячая и липкая. Меня охватывает дрожь. Хочется поехать домой и забыть, как будто ничего не было. Не будь мне жалко 35 фунтов, я так и сделал бы, наверно.

— Просто проглотить. — Он ободряюще улыбается, но похоже, что ему нужно уйти — поговорить с кем-то, продать еще наркоты.

— Просто проглотить, и ничего больше?

— Лучше не есть перед этим. Сильнее действует.

— Да, знаю, я и не ел.

— Вперед! — Он еще шире улыбается и разворачивается уходить.

— Запить водой?

Он оборачивается.

— Запить, — подтверждает он.

— А потом что?

— Ты ничего не заметишь в течение часа. Или даже дольше в первый раз.

— А как я узнаю, что подействовало?

— Узнаешь.

— Но как?

— Почувствуешь кайф.

— Какой кайф?

— Ну, не знаю. Как от героина, может быть.

— Черт, это как героин?

— Нет. Не волнуйся. Это совсем не как героин.

— А как что?

Он кладет руки мне на плечи.

— Просто проглоти. Все будет хорошо. Если возникнут проблемы, спроси у него. Он знает, что к чему.

Мартин указывает кивком на высокого человека с хвостом волос и запавшими щеками. Он действительно похож на человека, который знает, что к чему.

Я киваю и проглатываю таблетку.

Через час, в течение которого я ежеминутно проверяю время по своим черно-желтым часам Swatch, я чувствую одновременно облегчение и озабоченность, потому что не замечаю никаких изменений. Если не считать разные мини-галлюцинации — плывущее изображение, некоторое головокружение, ощущение какого-то непорядка, — испытываемые мной в это время. Мне кажется, это просто психосоматические симптомы моего страха перед тем, что может произойти.

В те минуты, когда я не разглядываю время на часах или не испытываю мнимые галлюцинации, я пытаюсь с кем-нибудь заговорить, как на обычной РВАВ-парти. Но я ни с кем, кроме Мартина, не знаком, а ему моя назойливость, похоже, обременительна. И народ более нервный и отстраненный, чем обычно, — либо ждут старта, когда подействуют таблетки, либо думали, что будет обычная РВАВ-парти, и слегка прибалдели от странной обстановки.

Ну и наконец, есть люди, на которых таблетки уже подействовали, и они хуже всех. Видели эти кошмары, в которых идешь в полночь по кладбищу, а покойники хватают тебя за ноги? Ну, здесь такое же впечатление. Странные люди с пустыми глазами, двигающимися, как у саранчи, челюстями и белой липкой жидкостью в уголках рта — они хотят вести с вами многозначительные разговоры, страстно привязываются к вам и гладят ваши руки своими, липкими и теплыми — брр. Хочется побыстрее уйти прочь.

Ну, не совсем так. Как ни отталкивающи эти липкие монстры, каким-то странным образом испытываешь к ним влечение, отчасти благодаря зловещему обаянию, но в основном из эгоистического интереса. Ведь через несколько минут или часов ты будешь в таком же состоянии, как они, и станешь отчаянно стремиться пообщаться с незнакомыми людьми, а если у этих людей будет возникать только одна мысль — бежать, не очень-то это приятно.

В итоге я оказываюсь в таком промежуточном положении, сидя на кровати, где развалилась эта жертва экстази, но не слишком вовлеченный в общение с ним. Он, впрочем, вполне счастлив после массажа ног, сделанного ему знатоком наркотиков с желтоватыми щеками и хвостом на голове, который оказывается американцем и сообщает, что массаж очень полезен, когда принимаешь экстази.

— Мм, — звучит голос жертвы экстази.

— Значит, ты уже не первый раз? — спрашиваю я американца.

— Да, — говорит он, не повернув головы и продолжая растирать ноги. Затем, почувствовав обидность своей немногословности, он поднимает голову и добавляет: — Неоднократно.

— И сегодня тоже? — говорю я.

— Нет. Сегодня мне достаточно того, что я смотрю, как другие в первый раз получают от него удовольствие. Первый раз — он совершенно особенный.

Одна моя половина думает: жалкий хиппи. Другая половина думает: душечка.

— У тебя это первый раз? — спрашивает он.

— Да. Нет. Я хочу сказать, что принял таблетку. Просто я не уверен — не может так быть, что в партии попадаются фальшивые?

— Тебе, наверно, кажется, что не подействует, да?

— Пожалуй.

— Она подействует.

— Будем надеяться.

— Когда ты принял?

— Час и… четырнадцать минут назад.

— Теперь уже скоро. Тебе мешает только твой страх, что она не подействует.

— А может быть, она уже действует, а я этого просто не замечаю? — высказываю я свое предположение.

— Когда подействует, ты заметишь.

С кровати доносится подтверждающий голос жертвы:

— Когда подействует, ты узнаешь.

— Но как я… — О, что-то в этот момент произошло. — Ты думаешь, что… — Я чувствую, как мой рот раздвигается в невероятной улыбке, а из желудка поднимается желчь. — Мне кажется… — Теперь у меня действительно рвотные корчи. Улыбка такая, что разрывает лицо. Весь позвоночник и затылок онемели и покалывают. Я улетаю, удаляюсь, парю в пространстве. И эти ощущения непрерывно усиливаются. Я хочу обо всем этом рассказать американцу, но не могу, потому что зубы сжимаются все плотнее и плотнее, и слишком сильно ударило в голову, и я едва удерживаю внутри содержимое своего желудка.

Вот оно, значит, как происходит — думает какая-то небольшая часть меня. Совсем небольшая, потому что основная часть моего мозга улетела уже слишком далеко, чтобы быть в состоянии что-либо анализировать. Она просто существует. И я просто существую.

Но та, очень маленькая часть, которой хочется анализировать, упорно сопротивляется. Потому что, в конце концов, я же журналист, а журналист всегда стоит в некотором удалении от действительности, наблюдая и анализируя ее, никогда не будучи полноценным участником. А разве можно не анализировать, когда с тобой происходит нечто столь невероятное? У меня нет сомнений, что неисследованная жизнь — непрожитая жизнь. И я знаю, что там этот хиппи…

Он мне улыбается.

Я улыбаюсь в ответ — что еще я могу сделать при таком оральном эквиваленте неуправляемой эрекции.

Я знаю, что он хочет сказать. Он хочет сказать: «Не сопротивляйся. Плыви по воле волн». Я знаю, потому что слышал, как он говорил это другим. Но я — не такой, как…

О да. О да. О да. Теперь я знаю, что такое кайф.

Прекрати анализировать. Плыви по воле волн.

«По воле волн» — какая замечательная мысль. «Воле» — с этим прекрасным округлым звуком «О». И «волн» — с этим прекрасным округлым звуком «О». В рифму. Абсолютно рифмуется. Более совершенной рифмы не существует. А может быть, и существует. Все рифмы совершенны, не так разве? Кроме тех, которые не совершенны. Как… нет, слишком трудно. Но это нормально. Вообще все нормально. Плыви мой челн по воле волн. Снова рифма, еще одна совершенная рифма. Он умен этот человек это так умно сказать мне что нужно плыть по воле волн когда ты под экстази потому что я отдаюсь волнам я плыву и вздымаюсь как огромная волна вот еще одна.

У-у-у! Как будто желудок высасывают до дна через рот. Виски и затылок парализованы. Но я укутан, мерцаю, разгорячен и…

Нет! Слишком. Это уже слишком.

Все больше и больше. Думать невозможно. Просто чувствовать.

Чувствую себя прекрасно.

Боже, я чувствую себя прекрасно.

Если бы так чувствовать себя всегда.

Всегда.

Всегда.

Всегда.

Всегда.

ВСЕГДА.

И все это благодаря наркотику. Одной маленькой таблетке. Одной маленькой таблетке, которую я обожаю, она такая замечательная, что я хочу рассказать о ней всему миру, чтобы все могли чувствовать себя такими же счастливыми, как я. Разве это не было бы прекрасно? Если бы мы принимали эти таблетки все время, каждый день! И мы все смеялись бы. Никогда больше не было бы войн. Всюду — мир и любовь.

Правда, экономика несколько пострадала бы. Если бы народ только слонялся без дела, улыбался и занимался любовью.

Так, если в голову приходят такие мысли, значит, действие наркотика ослабло.

И такие мысли тоже лучше гнать, потому что если начинаешь думать, что наркотик стал действовать хуже, чем раньше, то это означает, что он стал действовать хуже, чем раньше, потому что, если ты в состоянии это объяснить, это значит, что…

Джош. Я тебя очень люблю, ты замечательный человек, и я никем другим не хотел бы быть сейчас не сейчас никогда — слушай, ты совершенно запутался, Лучше расслабься и…

Плыви по воле волн, как сказал человек — тот, который смотрит сейчас на тебя и говорит:

— Сделать тебе массаж ног?

— Да, пожалуйста. Если не трудно. Если ты уверен, что тебе это не трудно.

Мой голос звучит нерешительно, мило, невероятно вежливо, как у хорошо воспитанного ребенка, который только что овладел даром речи. Все кажется каким-то расплывчатым и далеким, как будто я смотрю на мир через перевернутый бинокль.

С большой неловкостью я снимаю туфли. Координация нарушена, но самое большое препятствие составляют невероятно извивающиеся шнурки, которые скользят и вьются в дырочках, как змейки. И прикосновение кожи. Она такая… кожаная. Почему раньше я никогда не замечал, какая кожаная кожа? Гибкая и тягучая, как крылья летучей мыши, и в то же время прочная, как воловья шкура — смешно, потому что это и есть воловья или бычья шкура. И это только начало. Потому что не менее изумительна тягучесть и шерстистость моих носков, которые с грубым шершавым ощущением соскальзывают с холодных влажных ног, как… э-э, шерсть с голого тела, но только острее.

— Ты очень милый, — говорю я ему, пока он массирует мои ступни. Массаж очень приятен, но еще приятнее физический контакт с другим человеческим существом.

— Ты тоже.

— Правда? Ты так думаешь?

— Все очень милые, — подтверждает он.

Я оглядываю комнату. Очень, очень медленно, как через те старые тяжелые панорамные устройства на смотровых площадках, в которые нужно бросить монетку. И я вижу, что он прав. Все люди исключительно милые, у каждого теплая, блаженная улыбка и прекрасное лицо, излучающее счастье.

— Вот только… — Это нехорошая мысль, и я останавливаю себя. Но не могу, потому что наркотик заставляет меня говорить правду. — Вот только тебе не кажется, что все выглядело бы не так, если бы мы не приняли наркотик?

— Может быть, то, что ты видишь благодаря наркотику, и есть истина.

— Точно! — Я соглашаюсь без размышлений, потому что это то, что я и хочу услышать. — Да, ты прав — как тебя зовут?

— Аарон.

— Прекрасное имя. Как у мавра в «Тите Андронике». Читал? Замечательная пьеса. Все погибают ужасной смертью. Печально. Просто ужасно. И все из-за Аарона. Но ты совсем на него не похож. Ты — милый Аарон.

Я хочу пожать его руку. Обнять его. Я наклоняюсь вперед и так и делаю.

— Просто замечательный Аарон, — говорю я, наслаждаясь его щетинистым лицом, его худощавостью, его запахом мужчины.

Я отодвигаюсь, внезапно почувствовав беспокойство.

— Ты не против того, что я так веду себя?

— Нет. Это можно.

— Несмотря на то, что ты не под экстази?

— Обо мне не беспокойся. Просто делай то, что тебе нравится.

— Ты действительно нравишься мне. Как будто мы всегда были знакомы. Почти так, будто между нами любовь.

Аарон кивает.

— Я не гей и никогда им не был, — говорю я.

— Я знаю, — говорит он.

— Хотя у меня нет ничего против геев. Они мне даже нравятся. Некоторые из лучших моих знакомых — геи. Иногда мне хотелось узнать, не гей ли я. Особенно в приготовительной школе. У вас, в Америке, есть приготовительные школы? Типа интернатов?

— Да, у нас есть интернаты. Но они не так распространены, как здесь.

— Я, наверно, слишком много болтаю. Если не хочешь, я не буду тебя здесь задерживать. Хотя мне бы хотелось, чтобы ты остался, потому что — ведь это находит волнами, верно? Некоторое время назад мне стало немного… ну, почти грустно. Показалось, что все кончилось. А мне не хотелось, чтобы кончалось.

— Это еще не конец.

— Но когда это кончится — со мной все будет в порядке?

— С тобой все будет в порядке.

— А новые подъемы еще будут?

— Еще будут.

— Хорошо.

— Да.

— Я хотел сказать, мне кажется, опять начинается…

И конечно, это повторяется еще много раз. Еще четыре часа, когда я улетаю, держу кого-то за руку, поглаживаю и говорю о вечных истинах, с нетвердыми перерывами спуска, делающими ощущения под экстази такими непрочными и мучительными.

Лично я предпочел бы обойтись без них. Так же как лучше было бы без смерти. Я пожаловался на это однажды моему другу Тиму и сказал: «Ну почему мы должны умереть, почему? Это так ужасно несправедливо». А Тим ответил: «Если бы не было смерти, мы бы так не любили жизнь. Смерть придает значение нашей жизни и заставляет заниматься вещами, которые иначе были бы бессмысленны, такими как искусство, чтобы попытаться побороть ее». (Тим, конечно, не выражается столь высокопарно — я просто передаю суть.)

Короче, то, чем замечателен экстази, делает его и таким ужасным — это присущее ему затухание. В тот момент, когда ты понимаешь, что чувствуешь кайф, ты начинаешь чувствовать, что действие наркотика начинает слабеть.

Все происходит примерно так:

И хотя после первого (и самого мощного, самого головоломного) улета ты знаешь, что у тебя впереди еще несколько таких приступов наслаждения, ты знаешь также, что все лучшее уже в прошлом и в целом начался спуск с горы.

Более того, ты знаешь, что, сколько бы ты в будущем ни принял таблеток, ни одна из них не даст таких волшебных ощущений, как первая. И это еще одна из мерзких особенностей экстази. Закон убывания плодородия.

Должен сказать, что выход не кажется мне таким ужасным, как все говорят. Может быть, если вечером в субботу класть одну на другую, то в среду действительно будет худо. Но часто следующий после экстази день дает очень приятные ощущения. Чувствуешь себя спокойным, благожелательным, защищенным от действительности.

Есть удивительный побочный эффект — потребность слушать повторяющиеся ритмы. В данное время ее легко удовлетворить, потому что встречаешь их везде — в магазинах, на радио, в детских телепередачах. Но в 1987 году приходилось довольствоваться полицейскими сиренами и пневматическими дрелями.

Теперь перенесемся на полгода вперед и посмотрим, что изменилось.

Сейчас середина 1988 года, и я стою перед клубом «Wag» в Сохо в ожидании впуска на вечеринку «эсид хауз» под названием «Love» — не таким крутым местом, как «Shoom» Дэнни Рэмплинга, где вы просто обязаны были побывать, если увлекались этой музыкой, но мы еще доберемся до него.

На улице слишком холодно для того, во что я одет: пара обтягивающих белых велосипедных трусов с Мадонной в промежности, купленных в «Бой» на Кингз-роуд, и футболка со смайликом, которую я тогда достал с большим трудом, а через несколько месяцев они будут на каждом углу и совершенно устареют. Я взял также большой красный шарф в горошек, который собираюсь надеть вместо шейного платка. Но надену я его, только попав в клуб. Здесь, на улице, я стесняюсь.

Пока я шел от метро к клубу, меня разглядывали встречавшиеся в этот пятничный вечер люди — пожилые, вышедшие в ресторан или в театр, парочки среднего возраста и даже молодежь моего или более юного возраста. Они читали в газетах про таких типов, как я: ужасные истории о новом наркотике designer, который мы все принимаем, и этой музыке «эсид хауз», которую мы слушаем. Никогда еще на меня так не смотрели — будто я представляю собой необычную, новую угрозу для общества. Из-за этого я испытываю некоторое смущение. И ужасное самодовольство. Теперь я понимаю, как чувствовали себя в 1976 году панки со своими английскими булавками и кожаными штанами. Правда, я не чувствую себя участником какой-нибудь революции. Я не хочу изменить мир. Я просто хочу, чтобы все жили так же, как я.

И я старался, в самом деле. Вот так, наверно, было с апостолами после того, как Иисус воскрес из мертвых. Слышишь невероятное известие: Господь вознесся, Он приходил, чтобы искупить ваши грехи. И никому это не интересно, потому что незаметно никаких изменений: та же работа, живешь в том же доме с теми же людьми, секса сколько было, столько и осталось — так в чем же разница? Как знать — может быть, ты лишь проповедуешь очередной странный культ, который сегодня есть, а завтра исчезнет без следа?

Мои соседи так и считают. Они смотрят на этот «эсид хауз», который я так расхваливаю, как на какое-нибудь объявление гражданской войны или лайндэнс: вполне приемлемое занятие для тех, кому оно нравится, но это не то, что всегда будет в моде.

Иногда, правда, находятся люди, которые ко мне прислушиваются. Сегодня я завербовал Молли и ее приятеля Тома, с которым она познакомилась, кажется, в «Таймс», где теперь работает. Да, я так же удивился, как и вы, что она согласилась, но это, видимо, благодаря Тому. Я думал, что возненавижу его, особенно когда узнал, что это опять какой-то чертов итонец — это что, закон в высшем обществе, по которому такие, как Молли, обязательно должны встречаться с итонцами? — но он оказался довольно современным. Слушает правильную музыку, и волосы пострижены как у меня. Так что я не ревную. Просто чувствую отеческое волнение, собираясь познакомить с экстази двух новообращенных.

— Позвольте угостить вас выпивкой, — говорит Том после того, как мы сдаем плащи.

В очереди Молли немного волновалась. Кажется, она не бывала раньше ни в каких клубах, кроме «Annabel’s», но это не в счет. Теперь нас троих распирает это чувство — «слушайте, мы прошли швейцара, мы действительно попали в клуб, и мы отлично проведем время», мы разглядываем лица, суету, танцевальную площадку, которая пока почти пуста, потому что экстази еще ни до кого не дошел.

— Что будем пить?

— «Корону», — говорит Том.

— Мне шприцер, пожалуйста, — говорит Молли.

— Угу. Будешь «Корону», — говорит Том.

Жидкость очень полезна перед приемом экстази, и пусть я становлюсь пуристом, но предварительная сигарета не идет ни в какое сравнение с ледяным пивом и долькой лайма.

— Ладно, и мне то же самое, — говорю я. Мне нужно немного алкоголя, чтобы успокоить нервы. Покоя не будет, пока я не найду «человека» и не добуду несколько таблеток. Я только что глянул и не обнаружил его на обычном месте — в затемненном алькове у левой звуковой колонки.

Для разнообразия поднимаемся на следующий этаж, который меньше по размеру; там больше пьют и болтают, чем на главном. Молли и Том пытаются со мной разговаривать, но я мысленно не с ними, я думаю только о том, как достать наркотик. Время от времени я покидаю их и подхожу к кому-нибудь, хоть отдаленно похожему, и говорю: «Не знаешь, где достать „Е“?» Но слышу лишь ответы типа «извини, приятель, мы пришли со своими», или «нет, приятель, мы здесь впервые», или «да был тут один тип, часа полтора назад, около танцплощадки, с сумкой как у кенгуру».

Эти сумки как у кенгуру — не знаю, как их правильно называть, но в 1987-м их носили все клубные дилеры, почти хвастливо, как полицейские значки, поэтому последняя подсказка бесполезна. Напомню, что это было время до ввода строгих мер против экстази, и дилеры могли тогда продавать таблетки почти в открытую, как бармен — пиво, и проблем с качеством не было, потому что круг потребителей еще слишком мал, атмосфера добропорядочная, и вороватые торговцы, продающие таблетки от глистов у кошек по 15 фунтов за штуку, еще не нахлынули. Но все равно никогда нельзя быть полностью уверенным, что добудешь наркотик. Предложение ограничено. В этом клубе девяносто девять человек из ста так же, как и я, мучаются, что не могут найти таблетки. Что, если они меня опередят? Что, если, боже упаси, все в этом клубе помешались на экстази и тебе придется довольствоваться алкоголем и никотином?

Ну, где же он, где же он, где же он?

Молли и Том начинают волноваться. Каждый раз, возвращаясь из неудачного похода за наркотиками, я пытаюсь уверить их, что все совершенно нормально, что еще слишком рано, что проблем не будет. Но мне всегда плохо удавалось скрывать свои чувства, особенно если дело касается таких важных вещей, как наркотики, и они глядят на меня как маленькие дети, начавшие задумываться над тем, как Дед Мороз протиснется в камин, если дымоход такое узкий, а внизу еще горит огонь, и зачем ты, папа, рассказываешь нам небылицы?

Но вдруг он появляется, как по волшебству. Не помню, как он выглядит, поэтому звоню брату, чтобы уточнить.

— Привет, брат, я пытаюсь уточнить некоторые факты для книги, которую пишу. Ты помнишь, когда впервые попробовал экстази?

— Вместе с тобой, я думаю. Тогда в Фулхеме, вместе с твоими оксфордскими друзьями.

— Ага. Значит, тогда. Я не пишу о том случае.

В основном потому, что особо писать не о чем. Собрались я, мой брат, его подружка и две красивые девушки, которых я знал по Оксфорду — Карина и Саманта, и мы провели весь вечер в моей грязной гостиной в нижнем этаже, миловались, обменивались поцелуйчиками, но ничего более серьезного, потом завершили дело несколькими сигаретами с марихуаной и отправились спать. И почему мы не занялись сексом? Непонятно. Ужасно досадно. Запомнился только жуткий эпизод в начале, когда Саманта начала тужиться и давиться, и показалось, что она сейчас умрет. На нас уже подействовали таблетки, и это было совершенно не к месту — думать о вызове врачей и сочинять небылицы, если возникнет полиция, тогда как таблетка ясно говорит тебе «don’t worry be happy». Начинаешь понимать, как скверно бывает ребятам на вечеринках, когда кто-нибудь возьмет и помрет от экстази. Плохо для жертвы, еще хуже для родителей, но больше всего мне жалко тех друзей, которые доставали таблетки. Ведь, покупая экстази, ты никогда не делаешь этого в одиночку. То есть кто-то один все организует, собрав с каждого и сложив вместе деньги, и в результате формально становится наркодилером категории «А», могущим получить большой тюремный срок, но этим каждую субботу занимаются тысячи людей, законопослушных во всех других отношениях. Но что происходит при несчастном случае: у тебя на совести оказывается смерть твоего товарища; его родители клеймят тебя убийцей; о тебе с негодованием пишут все газеты, и почти наверняка ты попадешь в тюрьму. Плюс ко всему твой сеанс экстази полетел к черту. И все из-за чего? Из-за того, что твой наглый и ничтожный приятель решил заиметь встречающуюся в одном случае на миллион реакцию на этот наркотик, от которого по статистике гибнет меньше людей, чем от арахисовых орехов. Вот бакалейщика, который продал роковой пакетик орешков, почему-то никогда не объявят убийцей!

— Я пишу о клубе «Wag». Ты когда-нибудь был там со мной? — спрашиваю я.

— Кажется, был. Да, был. Шэрон из Стэйнз, — говорит Дик.

— Отлично. Что-то начинаю припоминать. Но к сожалению, я про тот случай не пишу. Но все равно ты тут по всей книге.

— Знаю. Это меня и тревожит.

— На самом деле вот что я хотел выяснить: как выглядел тот дилер?

— На нем была белая шапка. Как феска. Белая феска.

— Белая феска? Это круто. Это нужно будет вставить. Спасибо.

Итак, на том дилере, которого я нашел, была белая феска.

— Сколько? — спрашивает он.

— Три, — говорю я. У меня уже наготове 45 фунтов, и я пытаюсь просунуть пачку денег ему в руку так, чтобы это демонстрировало мою осторожность и большой опыт в покупке наркотиков, но на самом деле показывает мою неуклюжесть, потому что делаю я это крайне неловко. Всякий, кто следит за нами, поймет, что это не рукопожатие двух старых друзей, встретившихся в клубе, или какое-нибудь другое невероятное действие, которое мы якобы совершаем. Над головой у него можно нарисовать баллон, в котором будет написана мысль: «идет наркосделка». Когда наши руки касаются, мне не удается передача — деньги, тягостно заметные со стороны, прилипают к моей ладони; переход в мои руки таблеток проходит почти так же неловко. Он ворчит, когда я слишком долго разглядываю их на свету, а потом недовольно уходит в тень. Это всегда так у дилеров — стремление показать, что делают тебе большое одолжение?

Том и Молли смотрят на меня, когда я направляюсь к ним. Я пытаюсь придать печальное выражение лицу, чтобы подразнить их, но не выдерживаю.

— Ну? — говорит Том.

— И что теперь? — спрашивает Молли.

— Я бы заглотал прямо сейчас, — говорю я. Возможно, правда, вместо «заглотал» я употребил другое слово, скажем «принял».

— А ты сам? — спрашивает Молли.

— Я откладываю на полчаса. Если принимаешь не в первый раз, кайф наступает быстрее. Я хочу начать улыбаться одновременно с вами.

— Очень мило.

— Это милый наркотик.

Нервно поглядывая по сторонам, как все новички с экстази, Молли и Том осторожно бросают таблетки в рот. Они запивают их пивом.

— Назад возврата нет, — говорит Молли весело, как будто стараясь убедить себя в том, что сделала хорошее дело.

— Не совсем так, — говорю я, не в силах сказать что-нибудь более умное. Со мной так всегда перед приемом экстази. Я не могу сосредоточиться, постоянно вздрагиваю не потому, что страшно вспомнить Лию Беттс. Это просто от ожидания, когда знаешь, что в твоем мозгу скоро произойдет колоссальный трансцендентный сдвиг, и хочется поскорее достичь его, а не терпеть это бессмысленное тошнотворное ожидание.

Следующий час мы пропустим, потому что ничего интересного в это время не произошло: я заглотил свою таблетку, скрипел зубами и выкурил множество сигарет — и перейдем к тому моменту, когда Молли испытывает острую боль, а Тому тоже кажется, что он что-то чувствует, но он не уверен.

— Лучше спуститься на танцевальную площадку. Немного разогреться, — говорю я. Но, сказав это, я вижу по удивленному оскалу зубов Молли — как будто счастливый снаряд разорвался в ее мозгу — и по тому, как взгляд Тома выразительно переносится то на меня, то на Молли, что разогреваться уже не нужно — ничего больше не нужно.

— Мы — можем — просто — посидеть — здесь — немного? — говорит Молли.

— Тебе больше понравится танцевать, — говорю я. И конечно, я говорю правду, но не скрою, что у меня был тайный мотив. Если я не подвигаюсь и не ускорю свой обмен веществ, то, когда я еще буду идти вверх, они уже начнут спуск, а это не очень приятно. С отключками так же, как с оргазмами: лучше, когда они одновременны.

Молли выглядит объятой ужасом. Насколько можно выглядеть объятым ужасом и одновременно испытывать самое большое счастье в жизни.

Я беру ее руки в свои, и она благодарно сжимает их. Том, который, естественно, не хочет остаться в стороне, соединяет свои руки с нашими, и наш жест «один за всех, и все за одного»…

Кажется, Том даже произносит вслух: «Ну, мы как три мушкетера».

…превращается во взаимное объятие.

— Вот так и нужно остаться, — говорит Том.

Ничего страшного, думаю я, потому что, в отличие от них, я полностью сохраняю свои способности. А одна из этих способностей — возможность испытывать смущение, из-за чего я смотрю, не следит ли кто-нибудь за нами. (Оказывается, никто, во всяком случае намеренно.) Кроме того, у меня присутствует чувство честной игры, которое говорит мне: они получают удовольствие, а я — нет, и о них беспокоиться нечего, потому что они везде будут счастливы, а вот о моих потребностях следует подумать.

— Идем со мной на танцевальную площадку, — говорю я.

Я чувствую сопротивление Молли.

— Обещаю, что будет лучше, — говорю я.

— Молли, он прав. Он наш экскурсовод по экстази, — говорит Том, превратившийся из апатичного итонца в маленького мальчика Томми.

Молли и Томми хотят в таком взаимном объятии и двигаться до танцплощадки, но, по правде, это невозможно. Шестиногой машине любви не протолкнуться в тесном клубе. Поэтому я беру Молли за руку, а Молли берет за руку Томми, и, тесно прильнув друг к другу…

— Ты не отпустишь?

— Я не отпущу, Молли. Можешь поверить мне.

…мы растягиваемся, как вырезанная из бумаги фигурка, и петляем в толчее посетителей клуба, которые делают примерно то же, что и мы: тайно разглядывают таблетки и потом глотают их, прикуривают одну сигарету от другой, целыми группами клянутся в вечной дружбе и так далее. Иногда толпа становится очень плотной, особенно у лестничного колодца, когда мы пытаемся пробиться вниз, а другие компании, тоже взявшись за руки — тут все передвигаются, взявшись за руки, — пытаются пробиться наверх. Никто не проявляет раздражения, пока мы пытаемся разминуться. Еще не наступили времена, когда все станут умнее и циничнее, потому что еще стоит весна 1988, предшествующая Лету Любви, и все одинаково под кайфом, каждый хочет быть счастливым и, что важно, хочет, чтобы все другие были счастливыми, в этом и суть. Смотришь на лицо каждого, мимо кого проходишь, особенно на зрачки, и обмениваешься понимающим взглядом: «не волнуйся, приятель, я под кайфом» или «не волнуйся, приятель, я скоро прибуду».

Одним словом, все с наркотиками.

Разобраться с этой толпой, находящейся в обалделом и плавающем состоянии, чтобы добраться до танцевальной площадки, отнимает у нас впятеро больше времени, чем следовало бы. Теперь уже все, что находится внизу, приобрело новые формы. Тут ужасно жарко и большая влажность. Пустых пространств не осталось, и вся площадка занята дергающимися, вспотевшими и поймавшими кайф посетителями. В шейных платках. С голым торсом. В шортах и брюках для серфинга ядовито-розового, ядовито-желтого и ядовито-зеленого цвета. В футболках со смайликами. Со свистками на шее. Изнемогающие от жары. В их поте можно варить яйца.

А музыка…

Басы бухают под ногами, эфемерные мелодии мерцают и порхают в мозгу, как райские птицы — такой музыки ты никогда не слышал. Ну, с прошлого раза. Она сверкает, пульсирует, вселяет энергию, вдохновляет — как будто квинтэссенцию счастья, горячую и приятную, закачивают тебе в вены, и она проходит по твоим рукам в ладони, ладони с удивительными пальцами, такими извивающимися, ловкими, чудесной формы…

Эта сосредоточенность на ладонях — это хорошо, очень хорошо, потому что, если только я не заблуждаюсь очень сильно — а это возможно, это может быть рудиментарная память от прежних приемов экстази, оживленная музыкой, — но если это не так, то у меня тайное и крайне приятное подозрение, что может быть, да, возможно, я…

Молли поймала мой взгляд. Сначала просто застенчивый, пробный взгляд, как бы спрашивающий: «Ты?..»

Галлюцинирую.

«Думаю, что да», — отвечаю я. Конечно, телепатически, потому что мы общаемся исключительно с помощью глаз, засасывая друг друга в пучину своих зрачков.

Она широко улыбается, и я тоже.

И я вдруг понимаю, как ошеломительно, удивительно и поразительно она красива. Хотя очевидно, что я понял это в какой-то момент раньше, но со временем перестаешь замечать такие вещи. Внезапно я замечаю каждую деталь: стриженые каштановые волосы, широкий лоб, густо-серые глаза, аристократическую бледность кожи. Сказать ей, как она ослепительно красива? Не смутит ли это ее? Не будет ли это неприличным в присутствии Томми?

Она что-то говорит, но я не понимаю смысла, только чувствую, что это чудесно. Она произносит это с сумасшедшей улыбкой.

— Что?

Она произносит это снова. Я опять ничего не слышу.

Она охватывает мое плечо и притягивает мое ухо к своему рту.

У нее горячее дыхание и низкий голос.

— Спасибо.

— За что? — кричу я в ответ.

— За это, — она обводит зал рукой.

— С нашим удовольствием.

Ей это кажется очень смешным.

— Ваше удовольствие! — говорит она и все улыбается, улыбается, улыбается.

Я улыбаюсь.

Томми улыбается.

Все улыбаются. Достаточно встретиться с кем-то взглядом, и получаешь в ответ признательную улыбку. Я под кайфом. Ты под кайфом. Мы все под кайфом.

А диджей? Этот парень великолепен или этот парень великолепен? Он великолепен. Он — бог. Вполне может быть, что он — Бог. Потому что здесь как в церкви. Пусть не внешне, но по атмосфере. Здесь атмосфера огромного собора с готическими сводами и раскатами духового органа, как в «Капитане Немо», от которого мурашки бегут по спине, а мозг взмывает к небу. И колокола. Церковные колокола. Записи — сэмплы, как их называют — церковных колоколов Ибицы. «Балеарик» саунд.

Бом бом бом бом бом бом бом бом бом бом.

Эту я знаю. А эта совершенно необычна. Знать названия всех этих безымянных вещей безымянных групп, которые играет безымянный диджей.

«De Testimony», Fini Tribe.

Мне бы хотелось поделиться этой интереснейшей информацией с Томми и Молли. Но я нем. Я все еще балдею и могу думать только об этом.

Колокола! Колокола! Звонящие колокола!

И улыбаюсь, когда диджей начинает вставлять куски другой мелодии, которую я знаю.

Но он играет нами, этот диджей. Как кошка с мышонком.

Иногда темп замедляется, когда он делает передышку. И делает это — хотя ты можешь не знать об этом и просто подумать, отчего мне стало не так хорошо, как десять минут назад, — подражая химическим процессам в твоем мозгу, волнообразным приступам эйфории. Если перед этим у тебя был кайф, то теперь уже нет, и хотя какая-то твоя часть по-прежнему находится в этом уютном закрытом отсеке головы под воздействием таблетки, но другая часть смутно чувствует непорядок. К тебе возвращается сознание, и понимаешь, что находишься в клубе, под действием таблетки экстази, и знаешь по опыту, что она дает взлеты и падения, и хочешь, чтобы этот провал скорее закончился и тебя снова вынесло наверх. Если ты провел какое-то время в танце или действие таблетки приближается к концу, то в такой период предлагаешь друзьям пойти всем вместе в зал для охлаждения. Но всегда находится кто-нибудь, еще не достигший твоей стадии. Он все еще гудит. Он хочет остаться. И тогда начинается отчаянный спор, кому идти, а кому оставаться: «Ты согласен? Ты уверен, что не против? Я пойду, если тебе так хочется, просто…» — потому что все хотят, чтобы все остальные делали то же самое, что и ты, чтобы быть такой же одной большой счастливой семьей, как вначале.

К счастью, я еще не дошел до этого. Я на той великолепной стадии, когда ты достаточно одурел, чтобы не следить за своими действиями, но не настолько одурел, чтобы быть не в состоянии принимать разумные решения типа:

«У меня обезвожен организм. Пойду возьму выпивки для всей компании, а по дороге пописаю, и это будет очень весело, как всегда, когда идешь в туалет под экстази, и я подружусь со многими людьми и вернусь под бурный восторг своей семьи как раз к тому моменту, когда музыка снова начнет набирать обороты, и буду наслаждаться еще одной высокой волной в полной уверенности, что перерыв прошел не зря и теперь мы затоварились важными вещами, такими как вода. Или жвачка».

Жвачка — это очень существенно. В клубах это редкий и ценный товар, потому что у всех здесь одна проблема: неотвязная потребность жевать и жевать, отчего на следующий день могут болеть челюсти, да и зубы можно повредить из-за того, что сводит челюсти. Но за стойкой резинку не продают. Или продают, но она давно кончилась, поэтому ты ставишь себе еще одно задание — хорошо иметь задания, когда ты под экстази. Это дает чувство цели, а потом чувство удовлетворения. Достать резинку.

Первая остановка — у бара, взять воды. Те, кто работает в баре, всегда выглядят обозленными. Или у меня гиперчувствительность от экстази. Нет, вряд ли. Причина, думаю, в том, что они все трезвые, а клиенты все съехавшие, и барменам это кажется несправедливым. Кроме того, на чаевые надеяться не приходится. Все покупают только воду, но не будешь же давать чаевые за воду?

Бармен, который ближе всего ко мне — молодой, светловолосый, коротко стриженный, типа серфера из Австралии, — прислонился спиной к холодильнику во всю стену с множеством банок «Red Stripe», которые он не продал, скрестил руки на груди и намеренно не смотрит в мою сторону.

Я хочу показать, что симпатизирую его тяжелой доле — не потому, что нажрался дурацкого наркотика и теперь во все стороны излучаю мир и любовь и не сделал бы исключения для Гитлера, если бы встретил его, а потому, что действительно сочувствую ему.

Лучше всего при этом, как мне кажется, сделать вид, что я не на экстази.

Я протягиваю в его сторону руку с зажатой между пальцами десяткой. Я не хочу звать его или как-то привлекать внимание. Просто буду ждать, пока он подойдет.

Кто-то еще подходит к стойке рядом со мной — выше меня ростом и не похожий на рейвера. Одет он так, как обычно одеваются люди по пятницам — брюки со складками и рубашка с узорами.

Я не разглядываю его лицо, но, наверно, просто не сознаю, что делаю это, потому что он быстро косится на меня и спрашивает: «Все в порядке?» — как осторожно обращаются к полоумному.

— Да-а-а. — Не столько речь, сколько выдох.

Он поворачивается к бармену:

— Две «Red Stripe», пожалуйста.

Бармен мгновенно оживает.

— Ой, извини, дружище, наверно, сейчас тебя обслуживали? — спрашивает нормальный человек.

— Нет еще.

— Ну, дружище. — Он зовет бармена: — Может быть, сначала этого парня обслужите?

— Гм… три…

— Минералки, — говорит бармен, беря деньги, всовывая бутылки мне в руку и давая сдачу, что показалось мне одним быстрым движением.

— Спасибо, — говорю я этому приятному человеку. — Очень мило с твоей стороны. Ты ведь не на экстази?

— Нет, дружище. А вот ты — да.

— Угу, — признаюсь я с широкой небрежной ухмылкой.

— Ну и хорошо. Удачи тебе.

Приятный разговор. Но не такой приятный, как тот, которого я на самом деле хотел, когда встречаешь совершенно незнакомого человека и через пять минут вы клянетесь друг другу в вечной дружбе. Которая, впрочем оказывается недолгой. Это закон.

По пути в гальюн я проглатываю одну из бутылок минералки. Этот путь не так прост, потому что под экстази ты не идешь — ты плывешь, дрожишь и вибрируешь, как некое прозрачное подводное создание, вроде медузы. Медуза на пружинистых желейных ногах, которая подпрыгивает в такт ритму. То есть совсем не как медуза. Скорее как… а, черт его знает. В общем, ощущение феноменальное. И вид тоже. Все эти гримасы. Совершенно изумительные лица. Чистая кожа, сияющие глаза, белоснежные зубы — как будто ты попал на райский остров, где живут охотники с Баунти. И все — мои друзья. Включая прелестных девушек. Эти девушки — действительно из разряда моделей — настолько выше меня классом, что в обычной обстановке я не осмелился бы даже смотреть на них, а сейчас я могу смотреть на них, разговаривать с ними, поглаживать и, может быть, даже поцеловать, и они не станут возражать, потому что мы все друзья. Впрочем, я не буду этого делать. Достаточно того, что я знаю, что могу это сделать.

Что мне нравится в туалетах клубов, так это резкая смена обстановки: от темноты и шума к тишине и яркому свету. Нельзя сказать, что это тихое убежище: противное, мерцающее, желтое флуоресцентное освещение; твердые поверхности, из-за которых все звуки — шшшп кранов, скрип и свист и движение дурно пахнущего воздуха распахивающихся дверей, щелчки замков на дверях кабинок — становятся резкими и раздраженными; непрерывный поток одуревших от наркотиков людей, наполняющих водой бутылки, ополаскивающих лица, втягивающих дорожки кокаина, опорожняющих расслабленный экстази кишечник, писающих, болтающих, пытающихся вспомнить, за чем из перечисленного они сюда пришли. Но тут можно приостановить вечер, подумать над тем, откуда ты и куда, заметить свои расширившиеся зрачки, изможденность, бледность и улыбчивость своего отражения в зеркале, измученность всех остальных.

Из всех кранов холодной воды исправен только один, и около него образовалась очередь. Крепко сложенная и коротко постриженная личность, похожая на строительного рабочего, объявила себя официальным распределителем воды: передаешь ему бутылку, а он наполняет ее для тебя водой.

Когда доходит очередь до меня, я говорю: «Значит, ты официальный раздатчик воды».

Он говорит: «Ну?»

Его сильный лондонский акцент, телосложение, скорость ответа и наклон головы при этом несколько путают, и не будь я столь невинен и доверчив благодаря наркотику, я, наверно, не стал бы повторять дважды. Но поскольку я под наркотиком, я говорю это снова.

— Верно, приятель, — говорит он с некоторым воодушевлением. — Да, я раздатчик воды. Как тебя зовут?

— Джош.

— Хорошее имя. Джош. Хорошее. А меня зовут Энди.

Он пожимает мне руку, а потом, внезапно наклонившись вперед, развивает свое движение и обнимает меня.

— Ты хороший парень, — говорит он. Он весь сияет и смотрит на мои зрачки.

— Ты тоже, приятель.

— Свой!

— А как же!

Заходит кто-то еще с пустой бутылкой и направляется к другому крану с холодной водой.

— Они все сломаны, приятель, — говорит Энди. — Давай ее сюда.

Человек неуверенно смотрит на Энди.

— Это официальный раздатчик воды, — объясняю я.

Энди наполняет его бутылку.

— Славный малый, — говорит человек.

— Славный малый, — говорит Энди.

— Слушай, Энди, — говорю я.

— Да, дружище? Извини, дружище. Забыл, как тебя зовут.

— Джош.

— Да, Джош. Извини, приятель. Джош.

— У тебя нет жвачки случаем?

— He-а, дружище, извини. Можешь взять от этой, если хочешь. Все, что у меня есть.

Он достает изо рта кусок белой и очень пережеванной резинки и отделяет мне половину. Помню, когда кто-то впервые сделал такое для меня, я был в шоке. Но не настолько в шоке, чтобы не взять и не начать жевать, потому что под экстази брезгливость в отношении гигиены рта значительно утрачивается. Но достаточно изумлен, чтобы не отметить совершенную непонятность того, что берешь противный кусок старой жвачки, которая в течение последнего часа втиралась в зубы и плавала в слюне того, кто вполне мог быть носителем всех бактерий мира.

— Отлично. — Я засовываю ее себе в рот.

— Мощная эта штука, верно?

— По челюстям точно действует.

— Наверно, из одной партии. Ты здесь брал?

— Да.

— Белую с пятнышками?

— Да. Но они ведь все похожи?

— Да. Да, ты прав, дружище. Джош. Джош — правильно?

— Да. А ты — Энди, верно?

— Верно. Вообще-то меня послали за водой для моей компании. Хочешь познакомиться с моей компанией? Они тебе понравятся, ручаюсь. Ужасно милые, все как один. Как ты, Джош, дружище. Может быть, у них есть резинка.

— Да. Конечно. Какие вопросы? С удовольствием познакомлюсь, Энди.

Компания Энди в баре наверху, они сидят кружком на полу у дальней стены. Они встречают возвратившегося героя обращенными вверх лицами и теплыми улыбками. Энди садится на корточки, чтобы раздавать воду, и при этом обнимает каждого, кто оказывается рядом с ним.

— Знакомьтесь все — это Джош! — объявляет Энди. — Джош — Триш, Марк, Дэррен, Кельв, Бек. — Во время представления приветственно поднимаются руки, сверкают зубы, кивают головы.

Мы с Энди сидим между двух девушек.

— Хай, — говорю я своей соседке. Блондинка, естественно, красивая.

— Хай, — говорит она.

— Часто здесь бываешь?

— В первый раз. А ты?

Я пытаюсь придумать ловкий и умный ответ, который не выглядел бы хвастливым, заносчивым и нечестным, но свидетельствовал, что да, уже бывал здесь, а теперь даже выступаю вожаком. К сожалению, я еще сильно под кайфом, и получается раздраженно и с придыханием: «Не впервой».

Один из ребят обращается к Энди:

— Сколько у тебя еще осталось таблеток?

— Три. Нет, две. Хочешь половинку?

— Ага.

Энди со своим приятелем делят таблетку, а в это время происходят бессвязные переговоры относительно последней оставшейся. В конце концов ее делят на четыре части, в результате чего подкрепление получают все, кроме меня и девушки рядом со мной. Но она слишком под дурью, чтобы переживать.

— Извини, дружище, — говорит Энди.

— Все в порядке, — говорю я, — я еще не отошел от первой.

— Я тоже. Но хорошо, когда есть гарантия.

— Да, я тебя понимаю. Просто нужно что-то для — как они называются, эти периоды ослабевания, которые находят волнами?

— Не знаю, дружище.

— Но ты понимаешь, о чем я. Нужно что-то, чтобы заполнить — во, провалы, точно. Провалы.

— Да.

— Но иногда мне казалось, что если заполнить провалы, то пики будут не такими. Может быть, будешь возвращаться в норму.

— Да.

— Поэтому, может быть, на самом деле нужно рассчитать так, чтобы вторая таблетка вступала в действие в тот момент, когда первая достигает пика, и получится двойной пик. Это будет значить, что провал тоже будет вдвое глубже. И тогда нужно принять еще одну таблетку, которая будет поднимать тебя как раз тогда, когда остальные опускают. И так далее, и так далее.

— Да.

— Или я несу чушь?

— Нет, дружище.

— Ты это не просто так говоришь? Я ведь… ты действительно нравишься мне. Меньше всего мне хотелось бы утомить тебя, говоря всякие глупости.

— Дружище, ты великолепен. Даже если ты будешь говорить глупости, я могу весь вечер просидеть здесь, слушая тебя.

— Значит, все-таки я говорю глупости?

— Дружище… — Он кладет свою руку мне на плечо, притягивает меня к себе и какое-то время держит в крепких объятиях. Я чувствую, как моя паранойя отпускает меня.

Я стискиваю его руки своими. Они большие и грубые. Рабочие руки. Я с обожанием вглядываюсь в его огромные зрачки.

— Энди! Чертов классный тип!

— Ты тоже, дружище, ты тоже. А где тебя научили так говорить? — спрашивает Энди.

— Как — так?

— Шикарно.

— Не знаю. В школе, может быть.

— Ты учился в какой-то из этих «паблик скул»?

— Да.

— Тогда понятно.

— Тебя это как-то тревожит?

— Дружище, меня ничто не тревожит. Дело не в том. Я подумал: вот ты и я; в обычной обстановке нам никогда не пришлось бы разговаривать, правда?

— Не знаю. Смотря что ты делаешь.

— Делаю?

— По работе.

— A-а! Ясно. Я водопроводчик.

— Ну, вот. Тогда ясно. Ты мог прийти ко мне домой, чтобы починить — ну, водопровод.

— Да, дружище. Но я думал про разговор, настоящий разговор. Как у нас сейчас.

— Да. Все дело в наркотике, верно?

— Да.

— Чертовски здорово, правда? До чего же замечательное изобретение. Таблетка, которая всех объединяет, всех делает друзьями. Как ты думаешь, может быть, нам нужно все время, черт возьми, их принимать?

— Все время, черт возьми.

— И это… очевидно, что это оказывает удивительное влияние на общество. Я чувствую это, потому что я журналист, и на трибунах стадионов…

— Ты что, вправду журналист?

— В общем, да.

— И где?

— Мм. В «Телеграф» в основном.

— Алло, ребята, слушайте. Вот мой друг — Джош, да? — так он журналист в «Телеграф»!

На всех это производит впечатление.

— Значит, ты пишешь статью? — спрашивает кто-то.

— Что? В таком состоянии?

Раздается хохот.

— Так ты говорил… — напоминает Энди.

— О чем?

— О трибунах стадионов, — говорит он.

— А, да. Ну, дело в следующем. Просто на трибунах сейчас гораздо более дружественная обстановка, как мне говорили. Потому что все увлечены экстази, а не насилием.

— Как я.

— Да, и я тоже.

— Не-ет. Я говорю о насилии. Я в этом поучаствовал.

— Что ты имеешь в виду — драки кулаками и все такое?

— На «Стэнли» в основном.

— Не может быть.

— Успокойся, дружище.

— Но ведь это… ужасно?

— Что делать, дружище. Если противник ужасен, ты должен быть еще ужаснее, разве не так?

— Наверно.

— Вот след ножа, — говорит он. Он оттягивает вниз воротник своей футболки и показывает длинный глубокий белый шрам. — Дюймом ниже — и я покойник. Так мне сказали в больнице.

— Боже мой, — говорю я.

— Все нормально, дружище. Ты бы видел, как я разделал того парня.

— Могу себе представить.

— Но зря я стал рассказывать об этом. Это было давно, и я не хочу, чтобы ты думал, что я таким и остался.

— Нет. Все нормально. Просто подумал, как странно. Разговариваю с настоящим футбольным хулиганом. Бывшим.

— А я — с тобой, из «Телеграф». Просто не верится.

— И все благодаря одной маленькой белой таблетке с пятнышками.

— Трем с половиной.

— Ты принял три с половиной? Черт! Почему ты не танцуешь?

* * *

Взявшись за руки, я и мой новый друг-хулиган протискиваемся в то место танцплощадки, где я оставил Молли и Томми. К моему ужасу, их там не оказалось. Весь мир рушится, когда с опозданием я понимаю, что девушка с каштановыми волосами в платье с голой спиной и талией, которая раскачивается передо мной и несколько напоминает Молли, и есть в действительности Молли. Я просто не узнал ее без кофты, которую она повязала вокруг пояса. За время моего отсутствия она превратилась в настоящего рейвера. Ее тело поблескивает от пота, она излучает желание, она научилась всем ловким подергивающимся движениям, которые умеют делать только рейверы, и каждую новую мелодию она встречает так, будто слышала ее еще от бабушки, когда та баюкала ее на коленях. Я ужасно горд тем, что эта трансформация произошла благодаря моей таблетке. Как отец в день свадьбы своей дочери.

Я касаюсь блестящего плеча Молли. Она оборачивается. В ее глазах сверкает буйная радость. Если бы это было нашей первой встречей после того, как кто-нибудь из нас полгода пропадал в джунглях Амазонки, и тогда удовольствие видеть друг друга не могло быть больше.

— А где?.. — Я стараюсь перекрыть музыку, которая стала такой громкой, что слов не слышно. Диджей накручивает атмосферу для очередной большой волны.

Но Томми уже прыгает на меня с предупреждающими объятиями — в мокрой от пота рубашке и с горящим лицом, с которого капает. Я, в свою очередь, обнимаю его с мыслями «брр, липкий» и «ему срочно нужно воды». Такие практичные мысли показывают, что я с ними на разных стадиях. Они поддерживали свой кайф с помощью танцев. Мне нужно немного поработать над моим.

Я без слов знакомлю Энди с Томми и Молли. Они сразу с готовностью принимают его в наш кружок. Он приветствует их поднятыми вверх большими пальцами.

Я не могу удержаться от того, чтобы не оттянуть футболку Энди и показать Томми и Молли его шрам.

«Зачем мне это?» — показывает Молли взглядом.

«Потому что это интересно и забавно», — отвечаю я поднятыми большими пальцами.

Улыбаясь, Энди крутит указательным пальцем у виска.

Я ухмыляюсь. Теперь, когда я стал танцевать, кайф снова возвращается.

Я все правильно рассчитал. Диджей дошел до той стадии, когда происходит некоторое замедление, и народ начинает это замечать. Те, кто не уходил с площадки, начинают нервничать. Те, кто вернулся из туалетов или бара, хотят узнать, почему ничего не происходит. Начинают свистеть. С надеждой выкрикивают «эсиид». Напряжение явно ощутимо. И вдруг — или нам это показалось? Или диджей бросил сэмпл всем нам знакомого гимна, одной из тех великих мелодий, от которых снова начинаешь балдеть и от которых у всех крыша едет?

Опять напряжение, опять работают челюсти, опять свист, выкрики. Если эти предварительные ласки еще продлятся, мы все сойдем с ума.

Но погодите, вот снова были эти звуки. Сэмпл вокала. И теперь еще несколько знакомых ритмов, которые диджей микширует с текущим треком, перескакивает то туда, то обратно, и каждый раз дразнит нас, добавляя еще кусочек.

Теперь мы все смотрим в сторону сияющей будки диджея, вытянув руки с повернутыми вверх ладонями, делая ими подталкивающие вверх движения, которые должны означать: «Заводи, мистер Диджей», — или манящие жесты, означающие «Иди к нам, хорошая музыка, иди к нам!».

И она приходит.

Она обрушивается на нас огненной лавиной.

Толпа на площадке вздымается вверх в едином порыве. Свист достигает пронзительного фортиссимо.

— Эсиииииид, — запевает кто-то.

— Эсиииииид, — отвечает ему хор.

И, как будто вызываемая каким-то исключительно заразным вирусом счастья, по площадке разносится улыбка, переходя с одного лица на другое.

По мере того как крепнет музыка, моя таблетка начинает действовать снова, и действовать сильно. Лишь пару минут назад я тщательно строил свои движения в танце — не слишком ли я двигаю ногами? как заставить качаться бедра? что бы еще такое выделывать руками? — теперь же мне совершенно безразлично, я весь растворился в музыке, я больше не отдельная личность, а часть некоего огромного гайянского целого, лучезарного вибрирующего организма, в котором все счастливы, все движутся в едином ритме и все в единой стадии кайфа.

В те редкие мгновения, когда я обретаю себя, например когда Молли встречается со мной взглядом и начинает танцевать только для меня — боже, как я люблю Молли, она мой самый лучший друг, — и я хочу в ответ танцевать перед ней и показать, что я с ней, я замечаю, что стопы мои приклеились к полу и я танцую только коленями, бедрами и руками, совершая все эти искусные, извивающиеся культовые движения, которые могут обозначать плодородие и любовь и лучи света и выглядят особенно потрясающе, как я замечаю, в замедленном показе при стробоскопическом освещении. Мне нравится то, что мы делаем. Очень нравится. Так же как это нравится Молли, Томми, Энди и еще двум красивым девушкам, танцевавшим рядом с нами еще минуту назад, а теперь их засосала в наш кружок та атмосфера огромной любви, которую мы создаем вокруг себя, и теперь они танцуют с нами, улыбаются нам, подражают нашим движениям, пьют нашу воду, угощают резинкой, как будто мы были знакомы вечно. Нам всем это очень, очень, очень нравится, и если так будет продолжаться вечно, мы не имеем ничего против.

Но вечно это длиться не может. Совсем не так долго, как хотелось бы, длится это замечательное состояние, и хотя нам удается ценой больших усилий продержаться на танце во время следующего спада и получить некоторое удовольствие — потому что он не идет в сравнение с предыдущими — от следующего пика, но когда диджей начинает снова замедлять темп, мы знаем, что нет смысла ждать, когда он начнет следующий подъем. Без новой таблетки это не пойдет. Мы уходим.

Энди возвращается к своим. Мы с Томми стоим в очереди за пальто, а Молли стоит в очереди в туалет. Мы все еще расплывчато видим контуры, у нас скрипят зубы, очень хочется пожевать резинку и желательно выкурить крепкий косяк, но лучшая часть действия таблетки позади, и клуб начинает пустеть.

Косяк дома у Томми и Молли? Соблазнительно, конечно. Когда выходишь из кайфа, очень нужна хорошая компания, да и крепкая травка, и я люблю эти разговоры после экстази. Но Томми живет в Кэмдене, что совершенно в противоположной от меня стороне, а кроме того, они — пара, и им сейчас есть чем заняться вместо разговоров, и я этому рад, не ревную, я так люблю их обоих, что желаю им только счастья. Поговорим как-нибудь в другой раз.

— Как-нибудь в другой раз, — говорит Молли. — С удовольствием.

Надо сказать, что в последующие несколько недель мы часто видим друг друга по разным причинам. И каждый раз мы вспоминаем, как мы великолепно провели время в тот вечер и что нужно обязательно это повторить.

* * *

Но вы, наверно, хотите узнать, что стало с той девушкой, в комнате которой я себя обнаружил после принятой таблетки, когда навешал своего брата в Челтенхеме.

Ну, все достаточно просто.

Мы занимаемся сексом.

Типичный секс на одну ночь в неубранной комнате студенческого общежития, и я вспоминаю здесь об этом лишь по двум причинам. Во-первых, оказывается, что эта девушка не на экстази. Она просто коллекционирует Девере. Она уже спала с моим братом и теперь воспользовалась моим беспомощным состоянием под экстази, чтобы соблазнить меня. Но я не имею ничего против.

Во-вторых, хотя она милая девушка и все такое, но после получаса упорного всовывания я вынужден оторваться от нее и сказать: «Послушай, мне очень жаль, но в моем теперешнем состоянии это будет продолжаться вечно. А в результате нам будет очень больно, потому что я просто не могу кончить».

Надо полагать, это не то, что привыкли слышать девушки. И не то, что я привык говорить в возрасте двадцати с лишком лет. Совершенно не привык.

Но это еще одна особенность экстази. Отрава остается на всю ночь.