Доктор Арлингтон Браф провел посетителя через свой лабиринт — сначала сквозь хаотическое нагромождение какого-то оборудования, назначение которого было понятно только ему самому, а потом еще вдоль унылых столов, полных научного хлама, которые и занимали большую часть лаборатории…

— У нас тут небольшой беспорядок, — извинялся он, в душе все же радуясь, что ассистент успел хоть немного прибраться. — Когда постоянно ставишь эксперименты, наводить порядок как-то руки не доходят.

Герр доктор Эрнст Майер мрачно кивнул головой, выражая согласие.

— Йа, йа, это так. Такой мношестфо приборофф… есть нишево утифительнофо. Таше в мой лаборатория не снать, кте примостица, штоп спокойно порапотать. А тут што у нас есть такое?

— Это Гермес — мой талисман. — Браф взял в руки небольшую пустотелую фигурку бога Гермеса из резины. Как его называли римляне, Меркурия. Хотя веселый воришка в своих крылатых сандаликах и был ветреным повесой, существом крайне сомнительной репутации, но этого изящного, вертлявого красавчика, очевидно, все же не зря считали талисманом. Он, как залог успеха в любом стоящем деле, с давних времен являлся богом фарта и коммерческой хватки, фетишом прибыли и предпринимательства. — Как раз в тот день, когда я купил его своей дочке, было утверждено финансирование строительства моего циклотрона. Но дочери он почему-то не понравился. Он пахнет резиной. Мне ничего не сказала, тихонько выбросила. Я случайно увидел в ведре… Вот с тех пор я и держу его здесь. Так сказать, мое маленькое личное суеверие.

Майер отрицательно покачал головой.

— Наин. Я спросить не оп этто. — Он похлопал ладонью по массивному свинцовому контейнеру, на котором красовалась строгая надпись «Не прикасаться!»   — Вот оп этто имел спросить. Не сдесь ли плоты фаших трутофф?

— Совершенно верно. — Известный специалист по физической химии поднял тяжелую крышку и продемонстрировал гостю несколько лежащих в специальном отделении контейнера грязно-бурых кристаллов и какую-то густую массу, похожую на смолу, заполняющую полулитровую кювету. Это мой самый последний успех и первая неудача. Да, кстати, а вы уже встречались с доктором Ходжесом из биохимического отдела?

— Йа. Просто есть утифительно, шефо ему уталось топиться! О, йа!

— Хмм. Лично я придерживаюсь несколько иного мнения.

Хотя, согласен, с этой искусственной амебой у него получилось неплохо, да и червяк, которого он вырастил в своей ванне с химикатами, тоже ничего. Ничего, говорю, червяк. Хотя я так и не понял, он живой, или нет, в самом деле. Впрочем, думаю, вы читали об этом. Ему показалось мало отрабатывать методику на самых простых вещах. Нет, он, видите ли, сразу замахнулся на создание искусственного человека.

Грубоватое лицо Майера озарила улыбка.

— Йа! Именно зо! Дас ист замешательно! Аллее вены, аллее мускули! Фот только шизнь ф нево фтохнуть никак не можно!

Браф выудил из контейнера несколько кристалликов и высыпал их на предметное стекло, чтобы доктор Майер мог получше их рассмотреть. Затем он положил стеклышко в открытый ящик стола и слегка задвинул его, так, что кристаллы оказались в полумраке. Тогда-то от них и пошло едва заметное свечение.

— Радиоактивность, — пояснил он. — Вот почему искусственный человек Ходжеса никак не оживает. Если бы в химической ванне во время выращивания Антропоса — так прозвал свое детище Ходжес — присутствовали эти кристаллики, он сегодня бы уже ходил. Но откуда, спрашивается, биохимику знать такие вещи? В отличие от нас, физхимиков, те ребята редко находятся в курсе последних достижений науки. Большинство из них просто понятия не имеет о том, что с помощью моей Берты атом можно расщепить. Расщепить и превратить в атом другого элемента.

— Берта? Вас ист дас, Берта? Фаша точь?

Браф улыбнулся.

— Нет, Берта это наш циклотрон. Ребята прозвали его Большой Бертой, а потом для удобства прозвище сократили просто до «Берты».   — Он повернулся и указал на огромное металлическое сооружение, занимавшее дальнюю часть лаборатории. — Вот какая махина понадобилась, чтобы получить каких-то несколько кристаллов радиоактивного хлорида калия.

— Ах, зо! Снашит, ошифить синтетишеский шеловек мошно лишь с помощью ратиоактифной соли, йа?

— Именно. Мы начинаем понимать, что жизнь — это результат взаимодействия электричества и радиоактивности, и что источником последней служит как раз вот этот активный изотоп калия, который мы получили, бомбардируя обычный калий нейтронами. Стоит ввести его Антропосу, да он, уверяю, уже через неделю отплясывать будет!

Майер наконец уяснил смысл сказанного и недоуменно приподнял кустистую бровь.

— Зо, пошему вы не тать ему эту фашу соль?

— Чтобы вся слава снова досталась Ходжесу, да? Да ни за что на свете! — Браф выразительно поднял кулак и стукнул себя в грудь. При этом шестидюймовая фигурка Гермеса покачнулась и упала, едва не угодив на стекло с кристаллами. Браф едва успел ее поймать. — Надо будет залить ее изнутри чем-нибудь тяжелым, чтобы была поустойчивее.

Немец бросил любопытный взгляд на фигурку, а затем указал на смолистую массу в кювете.

— А што ист это?

— А вот это — моя неудача… Может, когда-нибудь… в один прекрасный день мне и удастся понять, что я, извините, нарыл. Что это такое. Но проводить анализ этой дряни сейчас страшно трудно. Возможно, овчинка просто не стоит выделки. Такое впечатление, что в ней всего понемножку. В том числе и калий, она довольно радиоактивна. Думаю, единственное, для чего она, пожалуй, на сегодняшний день годится, так это для того, чтобы залить ее в Гермеса для пущей устойчивости.

Браф поставил белую резиновую фигурку на рабочий стол и вынул из контейнера кювету. Он с досадливым вздохом оглядел комок пестрой смолы и наконец, выудив его несколько брезгливо, как выуживают последнюю сигарету из промокшей пачки, с кислым выражением лица шлепнул в лабораторный стакан. Потом открыл колбочку метилового спирта, залил смолу и принялся методично крутить там стеклянной палочкой. Через некоторое время масса в стакане подала первые признаки жизни.

— Размягчаться-то эта дрянь размягчается, — проворчал он. — Но полностью растворяться не желает.

Майер следил за его действиями, неодобрительно покачивая головой. Медленно, но получалось тесто. Знал он, конечно, что все эти американцы по жизни сумасшедшие. Но от такого известного ученого, как доктор Браф, подобной глупости уж никак не ожидал. В своей лаборатории он сам, имейся в том необходимость, и год бы, и два потратил на выяснение природы того, что из себя представляла смола. И уж, конечно, ни в коем бы случае не стал изводить ее на заливку какой-то резиновой статуэтки, дешевки.

— Я понимать, ви не иметь ошень крепкий любофф к этот доктор Хотшес?

Браф, вертя маленькой ложкой, как раз запихивал тесто в крошечный рот статуи, стараясь утрамбовать его там поплотнее. Но действия эти не помешали прочувствованному монологу.

— Когда я всеми правдами и неправдами пытался выбить для себя циклотрон и камеру Вильсона, Ходжес тоже решил заполучить новый резервуар для своих экспериментов по созданию живых существ. Чтобы помешать ему, мне пришлось прибегнуть к испытанному способу: я воспользовался старым, как мир, обвинением в вивисекции. Поднял на ноги своих студентов с их родителелями, а уже те подняли шум.

Ходжес решил, что с моей стороны это грязный трюк. Может, так оно и есть. Как бы то ни было, с тех пор он все время пытается подставить меня с тем, чтобы я вылетел из центра, и прибрать к рукам мой отдел. Да, кстати, мне бы не хотелось, чтобы о нашем разговоре стало известно кому-нибудь еще.

— Отнако… Дас ист неелиханно! — Майер явно пришел в ужас от всего услышанного.

Браф кивнул.

— Знаю. Неслыханно. Но поймите правильно. Мне просто до зарезу был нужен этот циклотрон. И я его получил. Могло быть и хуже… Ну вот, больше наш Гермес не будет все время падать, как Шалтай-Болтай. Что вы еще хотели бы осмотреть, доктор Майер?

— Данке, пошалуй, это есть фее. Время уше поздний и шерес шас у меня поезт. Приятно било иметь снакомство с вам, доктор Браф.

— Взаимно. — Браф поставил статуэтку на стол и вышел вслед за немцем, оставив лабораторию в полном распоряжении красавца-Гермеса да кошки по имени Табби, одной из привилегий которой было недавно отвоеванное право спать на циклотроне…

Часы в лаборатории показывали четыре часа утра. Тишину нарушали лишь два чужеродных момента — негромкое гудение часового табло да это сладкое кошачье посапывание.

На столе неподвижно замер Гермес — точно в том положении, в котором его оставил Браф. Маленький бог из белой резины, освещенный лишь падающим из окна светом, внешне выглядел самой обычной статуэткой.

Зато внутри него, а-ах!.. Ну да, в еще только что отсутствующих внутренностях, в недавно полых пустотах, как нарочно залитых чудесной смолой, что-то происходило. Осуществлялось. Пока непознаваемо. Какое-то физическое действие. Поначалу едва заметное, но пробуждение. Вздрог или плеск. Шум. Вроде, как слушаешь раковину. И вдруг — тишина. Ну как отрубило… Укол тока? Перемена тона? Интенсивности? Неужели движение? Нет же! Нет. Ну почему нет?

Именно так. То здесь, то там, мелкое, как искра, что-нибудь пробегало и вспыхивало. Его не было видно глазом. Не скорлупка ж яичная, которая ломается изнутри, перекусывается зубом иль клювом. Но, подключи один из тех зловещих аппаратов, которыми была забита лаборатория, непременно бы зафиксировалось незначительное колебание, зигзагообразная линия. Или скачок электричества, или какая-нибудь полуфаза. Вспышка. Перемена валентности. Набор хромосом. Там мало-помалу объявлялась жизнь. И объявлялась с немыслимой, с бешеной скоростью, учитывая общемировую практику, традиции эволюции и отсутствие психологической помощи со стороны. Без шуток — там формировалось мышление, а вслед тому — уже зыбилось, приобретая в туманах сознания какието конкретные детали, очертания не дымка в кювете, а личности.

Резиновая фигурка вначале перестала быть предметом из глупой резины. Потом — просто фигуркой. Потом — предметом. Каким-то там, к бесу, дурацким предметом, который еще вечером являл собой неотъемлемую часть погруженной в сумрак лаборатории.

Что, где, когда, кто, почему и как?

Без понятия.

Гермес не знал ответа ни на один стоящий вопрос. Да и сами вопросы при этом деликатном моменте проявления физической жизни были, простите, более чем неопределенными. Зато в нем росло и крепло желание знать и понимать. Он обвел взглядом лабораторию. Медленно. Разглядывал этот мир через отверстие, что являлось его полуоткрытым ртом.

И, лишь попадая в который, тусклый свет достигал поверхности резиноподобной массы внутри. Поначалу Гермес различал лишь тусклые световые пятна, но по мере того, как его новые зрительные нервы все больше осваивались, эти глаза стали улавливать и очертания отдельных предметов. Он не ведал названий, не понимал ни значений, ни определений, ни сущности, но уже мог на глазок, на свой новорожденный глазок — отличить круглую трубу кваркоуловителя от квадратной крышки стола.

Ба! Его внимание привлекло движение секундной стрелки настенных часов. Он уставился на нее. И совершенно, надо сказать, беззастенчиво. Объял. Оценил. Как съел. В миг, Соотнес с циферблатом. Здорово. И гудит, и бегает. И изменяет окружение. И вправду здорово. Но — без понятия. Повидимому, некоторые вещи тут двигались, жаль — не все. Во всяком случае, те немногие части его собственного тела, которые находились в поле зрения, оставались неподвижными — даже когда он предпринял первую попытку шевельнуть неуклюже вытянутой вперед рукой. Еще больше времени понадобилось на то, чтобы уловить чуть слышное дыхание спящей кошки. Он напрягся, и в мозгу у него как будто чтото щелкнуло. Ой!

Табби спала, но Гермес того ведать не мог. Без понятия.

И уж тем более он не мог осознать, откуда берутся мелькающие в его резиновом мозгу картинки. Впрочем, Табби, несмотря на значительный жизненный опыт, и сама не понимала, что такое сны. Но маленький бог внутренним зрением увидал чужой сон. Увидал — да, да! — две вещи одновременно какое-то крошечное создание, пробегающее через лабораторию, и странно искаженный силуэт преследующей его Табби.

Кошка определенно имела о себе какое-то совершенно искаженное представление. Но вот крошечная бегущая фигурка стала расти. И росла до тех пор, пока не сделалась размером в два раза больше кошки и поведение ее не изменилось.

Теперь она издавала грубые резкие звуки и яростно хлестала по полу толстым хвостом. Картинка «Табби»   издала булькающий звук, потом с шипеньем, неэстетично как-то, в порыве чрезмерной эмоции и вовсе пропала на время — взяла да пустилась наутек, но противник бросился вдогонку, широко разинувши пасть. Табби проснулась и картинки исчезли.

Гермес не понял их смысла, он — без понятия. Одно стало ясно, что такое случалось частенько, когда в голове становилось темно. Только он не понял, у кого.

А проснувшаяся кошка была прекрасна! И совсем не в той степени, как картинка «Табби».  Она оказалась гораздо интереснее спящей. Теперь через ее восприятие Гермес мог отловить множество запахов, образов и ощущений, набрести на восхитительные воспоминания о долгих прогулках по лаборатории, заплутать среди ежедневных обследований ее многочисленных закоулков. Глазами Табби он видел ту часть лаборатории, которая до сих пор от него была скрыта, вместе со всем, что находилось за ее пределами. Кроме того, он наконец смог смутно обозреть сцену заполнения своего тела резиновой массой, хотя происходящее, как вы помните, оставалось для него — без понятия. По крайней мере, ему удалось выскрести из кошачьих мыслишек немножко полезных для собственного формирования сведений. В частности, например, такое. Некое огромное чудовище, которое только и сделало, как подержало его в руках и зачем-то потыкало в нос маленькой ложкой, следовало и почитать, и остерегаться.

Ибо, в конечном итоге, оно тут рулило и олицетворяло могущество. И оно являлось этим, как его… венцом природы.

К этому времени его разум развился достаточно, если он смог осознать, что внешний мир во многих отношениях был устроен неправильно. Например, все окружающее почему-то имело разные оттенки белого и черного, в то время как он уже знал: существуют всякие цвета. Гермес решил, что ему нужен другой источник зрительных возможностей.

Откуда-то снаружи послышался низкий вой. Ого. Гермес вздрогнул, перед его мысленным взором тут же возникла позаимствованная из кошачьей памяти картинка. Без понятия, но тоже на четырех лапах. Пес. Зовут Шепом. Ага.

Недоволен. Любопытство заставило его продолжить эксперименты. Если неправильным было кошачье цветоощущение, то, возможно, столь же неверны были и его взгляды на собак.

Он мысленно потянулся к источнику звука и снова ощутил тот же щелчок, сигнализирующий об установлении связи между двумя разумами.

Пес понравился ему больше кошки. С его помощью можно было глубже проникнуть в устройство здешнего мира, а кроме того, это животное пусть и смутно, но понимало множество загадок, которые Табби просто никогда не занимали. А еще Гермес обнаружил, что помимо надменных, эгоистичных эмоций существовали и совсем другие. В общем же и целом разум Шепа показался теплым и светлым, в отличие от целиком погруженной в себя Табби, полной холодного равнодушия ко всему окружающему.

На первом плане в сознании собаки — как и у всех прочих существ — стояла мысль о себе, но сразу за ней всплывали раздумья о хозяйке с хозяином, о том самом властителе, которого сознание кошки зафиксировало как человека, заподнявшего Гермеса резиновой массой. А еще в сознании пса мелькали мысли о двух маленьких крошках-хозяйках. Мысленный образ одной из них в собачьем сознании вызвал у маленького бога странное щемящее чувство, оно было настолько непонятно, что вряд ли могло отражать общий познавательный интерес.

Кроме того, пес имел смутное представление о словах — как орудии мышления. Гермес с благодарностью ухватился за них. Он понял, что люди пользуются этим орудием для передачи мыслей в радиус, и аккуратно запомнил около шестидесяти лишь частично понятных из словаря Шепа слов.

Существовало еще и множество других, сулящих невероятные возможности буквенных сочетаний, но в сознании собаки они были слишком смутны.

Мир Шепа был куда обширнее мира кошки Табби, и его представления о цвете — поскольку собаки различают цвета — были гораздо глубже. Видимое его глазами окружение стало удивительным местом, и Гермесу вдруг страшно захотелось обладать таинственным даром перемещения, который позволил бы и ему самому расширить круг своих поисков. Он попытался выудить секрет, но единственное, что Шепу было известно на этот счет, так это то, что физическое движение не всегда следует за желанием, а порой происходит и просто так.

Бог пришел к выводу, что единственными животными во всем мире, способными удовлетворить его любопытство, были люди. Но разум был все еще слишком юн, чтобы обладать такой мелочью, как скромность, потому Гермес был абсолютно убежден, что существа более разумного, чем он, просто быть не может. А Шеп даже не умел читать мысли! Вот люди… Нет, без понятия. У Гермеса были сомнения в том, что на это способны и люди. В противном случае, с чего бы было хозяину наказывать Шепа за драку, когда ясно было, что затеял ее какой-то другой невоспитанный пес? А если бы он ее не начинал, то сейчас Шеп сидел бы дома, а не слонялся понуро вокруг того места, куда он приходил, чтобы встретить хозяина после работы.

Гермес попытался нащупать разум человека. Для начала его самого. Ну, и где он был, венец природы? Поблизости людей не оказалось. Он сумел уловить хвосты смешанных мысленных волн. Мыследвижений. Едва различимые обрывки, принадлежащие кому-то, кто, очевидно, охранял это здание. Но становилось ясно, что мысли могут преодолевать лишь ограниченные расстояния.

Разум кошки снова потемнел, и теперь в нем лишь изредка мелькали кусочки образов. Точно цельные сгустки терялись. Да и пес мало-помалу впадал в подобное состояние.

Мыслетеряния. Мыслераздрабливания. Все в них, поникших, словно бы замедлялось, двигалось плавно, тускнело и вдруг…

Что это? Без понятия. Вдруг — бемц! Обе головы упали. Ага.

Выключились. Спят. Гермес следил за процессами выключения с большим интересом и решил, что сон может быть прекрасным средством времяпровождения в ожидании прихода в лабораторию человека. И так случалось всякий раз, когда откуда-то сверху начинала светить непомерная, слишком яркая лампа.

Но когда он сосредоточился на проблеме отключения собственного сознания, у него мелькнула мысль — кем же тогда был он сам? Явно не пес. Не пес и не кот… Э-э… что же он хотел сказать… Что и человеком он… наверняка не являлся.

Пес ничего о нем не разумел, кот — воспринимал его как камень. Может, он камнем и был? Камнем… Мысли терялись. Мысли раздрабливались. Казали хвостики. Сосредоточься! Если… если только камни обладали способностью оживать, без понятия. В любом случае утром, после прихода хозяина все и… все и выяснится. А до тех пор он… э-э…

постарается отогнать все сквозящие через сознание мысли.

И, наконец, преуспеет в симуляции сна. Видимо, тут он и уснул. Будто его потянули за невидимый шнурок, прикреплявший к стенке, и — выдернули.

Утром Гермеса разбудил странный шум. Из того, что ему удалось распознать в мозгу Шепа, он знал — это звуки человеческой речи. Гермес стал прислушиваться. Люди разговаривали где-то позади него, но он был уверен, с одной из маленьких хозяюшек разговаривал сам хозяин, венец творенья. Гермес настроил свой мозг на мысли владыки и принялся впитывать, вроде морской губки, услышанное.

— Советую держаться подальше от этого Томаса, — говорил доктор Браф. — По-моему, он племянник Ходжеса, хотя и не признается в этом. К тому ж, Таня, твоей матери он тоже не нравится.

В ответ на высказанные отцом подозрения, Таня так мягко рассмеялась, что Гермесу показалось, вокруг разлилося сияние. Звук ее смеха был просто удивительным. Звук завораживал.

— Вечно тебе не нравятся мои приятели, — ответила она. — Ты хочешь, чтобы я выросла противным растением за стеклом? Старой девой? Зубрилкой-училкой? Джонни очень симпатичный парень. Послушать тебя, так Ходжес и все его родственники просто людоеды какие-то.

— Не исключено, — сухо отвечал Браф. Он знал, что со старшей дочерью спорить бесполезно — в спорах с ним она всегда выходила победительницей, так же как и ее мать. Вчера вечером на совещании Ходжес снова пытался опорочить меня. Он спит и видит, как погубить мою карьеру.

— Но ведь ты же и сам помешал ему получить его танки. А что если я расскажу президенту, кто на самом деле рассылал родителям студентов все те анонимные письма с обвинениями Ходжеса в вивисекции?

Браф поспешно огляделся, но больше в лаборатории никого не было.

— Ты что, Таня, пытаешься меня шантажировать, а?

Очередная попытка отца рассердиться снова вызвала у нее смех.

— Перестань. Ты же знаешь, могила. Я не расскажу об этом ни единой живой душе. Ладно, папа, пока. Мы с Джонни договорились идти купаться.

Чувствами Брафа Гермес ощутил прикосновение мягких губок к щеке и наконец увидел девушку, которая прошла мимо него, обогнув заваленный лабораторной рухлядью стол.

Он тут же разорвал связь с мозгом хозяина и переключился на собственное зрение, чтобы подтвердить то, что увидел телепатически.

Таня воплощала жизнерадостность и миловидность. За те короткие мгновения, которые она провела в поле зрения маленького бога, он успел оценить кипу мягких волнистых волос оттенка каштана, темные звездочки с веселыми искрами — глаза, и трогательные ямки на нежных щеках. В этот момент с Гермесом что-то случилось. Пока в его памяти не имелось подходящего слова для определения, но это было чистое ощущение, пронизавшее каждую частичку его синтетической души. Он обнаружил, что жизнь — это отнюдь не всегда прикладное удовлетворение любопытства. Отнюдь не всегда.

К действительности его вернул звук шагов Брафа, отправившегося по своим делам. Сформировавшийся в мозгу вопрос по-прежнему требовал ответа. Самым логичным было предположить, что этот ответ можно будет получить у физика. Потому он снова установил контакт с мозгом ученого.

Сознание доктора Брафа оказалось обширным, отлично ухоженным пространством, не площадкой для игр — как примитивные разумы пса и кошки вместе взятых. Во-первых, в нем хранился та-а-акой запас слов, которые и прочитать-то было трудно. А следовало усвоить. По мере того, как он поглощал сочетания букв, слова, короткие предложения, длинные фразы, метафоры и обороты, мыслить становилось все проще. Власть над словом, когда им с небрежной легкостью крутишь, как шариком, была властью над движением и направлением мысли. А та уже — позволяла оформить абстрактные понятия. Что была уже вещь, выходящая далеко за пределы возможностей разума животных.

Он изучал их с полчаса и постепенно усваивал подробности человеческой жизни на примере доктора Брафа.

Затем он принялся выяснять причины собственного появления на свет; это потребовало освоения всей физической химии, что заняло у него полчаса. Завершив эту фазу самообразования, он принялся сводить полученные знания воедино. Соединять концы с концами. Логически. Логарифмически. До тех пор, пока они не приобрели явный, строгий и поразительно красивый с точки зрения графического оформления смысл.

Жизнь, как он понял, являлась грациозным построением нескольких уровней преобазования вещества. И, скорее всего, требовала наличия электричества и радиоактивности, причем последняя производилась небольшим количеством содержащегося в человеческом теле калия. Но на самом деле жизнь была и чем-то большим. Между двумя главными ее составляющими имели место действия и взаимодействия, которые до сих пор приводили в недоумение ученых. Некоторые из них озадачивали и маленького бога, но к своему собственному удовлетворению в общих чертах картина была ему ясна.

Когда эксперимент пошел не так, как было задумано, получился комок резиноватой массы, впоследствии давшей жизнь Гермесу. Липучка. В ней смешался миллион составляющих и самых странных сочетаний атомов. Смолистая масса послужила только средой для их взаимодействия. Затем, когда масса слегка размягчилась под воздействием спирта, все это стало работать, формируя не какого-то там грязнульку, как было можно подумать, зная состав исходного вещества.

А его, загадочное созданье. Бога. Строенного и перестроенного из пассивной — в действующую структуру, которая в общих чертах кое-что напоминала. Самоутверждаясь через человеческую жизнь и мышление. Так возник он…

Но были и отличия. Так, например, он мог ясно читать мысли, обладал способностью восприятия, которая позволяла ему определять состав материи непосредственно по испускаемым ею колебаниям. То же, что он называл своим зрением и слухом, было из разряда иных колебаний, действующих непосредственно на его жизненное вещество, которое, видимо, вообще не нуждалось в конкретных органах чувств. Он неожиданно понял, что способен глядеть не глазами, а ртом, во-о как! И — слышать всем телом. Вот только резиновая оболочка мешала ему видеть на все из имеющихся 360 градусов. Но благодаря обследованным им умам, он научился интерпретировать все эти колебания более или менее удобным образом.

Гермес аккуратно отмерил количество радиоактивного калия в теле Брафа и сравнил его с собственным. Обнаружилась значительная разница, которой, возможно, и объяснялись иные возможности, преимущества. Тут он почувствовал какую-то боль и почувствовал, что ему нехорошо. Он отвлекся от своих тщательно упорядоченных мыслей и постарался еще раз проанализировать это новое для себя ощущение.

Понял. Спирт, содержавшийся в нем, высыхал. Даже практически испарился. Стало быть, его смолистая структура начинала загустевать. Придется что-то с этим делать.

— Доктор Браф, — подумал он, сосредоточивая внимание на ученом, — не могли бы вы подкормить меня? Э-э, влить немного спирта? Если я не получу его хотя бы немного, уровень моего мышления упадет даже ниже человеческого.

Арлингтон Браф потряс головой, стараясь отогнать какойто непонятный шум в голове, почему-то вызвавший ассоциацию с алкоголем. Но так ничего и не понял. Гермес предпринял еще попытку, подключая остаток своих мысленных сил.

— Это Гермес, доктор Браф. Вы дали мне жизнь, а теперь мне нужно немножечко спирта.

На сей раз Браф услышал его. Бросил подозрительный взгляд на противоположный конец лаборатории — туда, где работал его ассистент. Но молодой человек с головой был в работе, он явно ничего не говорил и не слышал. Гермес повторил свою просьбу, вложив в нее последние капли своей быстро иссякающей энергии, и хозяин снова вздрогнул, медленно обводя глазами помещение. Ассистент. Нет. Белая персидская кошка. Нет. Гермес совершил попытку, зачерпнув силу со дна, уже из резерва. И еще раз ученый вздрогнул.

Неотвязная мысль о спирте возникла в нем, вроде солнца в ночи.

Браф не выдержал, схватил шляпу и бросил ассистенту: — Билл, я пойду немного проветрюсь. Видно, вчерашнее совещание плохо подействовало. — Он помолчал и добавил: — Да, и знаешь что, выкинь-ка ты эту резиновую статуэтку в мусорный бак. А то она на нервы мне действовать начинает.

Он развернулся на каблуках и вышел из лаборатории.

Гермес, ослабевший от жизнепотери, ощутил грубое прикосновение руки ассистента и понял, куда-то летит. Куда? Без понятия. Чувства уже покидали его. Он тяжело рухнул в мусорный бак и отключился.

В сознание ясности бога Гермеса привел вкус благостной жидкости. На губах. На щеке. Подбородке и шее. Он ощутил, что-то капает. Прямо рядом с лицом. Из лежащей на боку разбитой бутылки. Аллилуйя! Одна из капель случайно угодила ему прямо в рот, последняя муть из сознания исчезла и он жадно впитал утраченный было мир всеми фильтрами пробужденного тела. Хотя капля спирта и была крошечной, ее оказалось достаточно, чтобы вернуть его замершей жизни прежнюю активность.

Мусор, среди которого он находился, пребывал в постоянном движении. Откуда-то спереди доносился рокочущий звук.

Электромагнитного поля? Потока частиц? Без понятия. Уголком своего многомерного глаза, который, в сущности, занимал всю поверхность резинового тельца, он отследил уносящуюся вдаль вереницу столбов. Понял, прекрасно. Находится в чем-то движущемся. Гермес тут же прощупал мозг водителя и выяснил, что находится в кузове грузовика, направляющегося на городскую свалку, куда свозят весь городской мусор. Однако у него не было ни малейшего желания тратить то небольшое количество энергии, которым он ныне располагал, на чтение мыслей. Поэтому поступил здраво — разорвал контакт и принялся рассматривать то небольшое количество спирта, что еще оставалось в бутылке.

Теперь спиртное выплескивалось толчками всего в нескольких дюймах от него. Толчками. Но — редко. Он тщательно проанализировал ситуацию, отметив одно. Бутылка оставалась на своем месте, в то время как он находился в неустойчивом равновесии на вершине небольшой горки мусора. В сознании промелькнул один из законов движения Ньютона, который он усвоил наряду с массой другой информации, скинутой мозгами Брафа по его, Гермеса, требованию. Если грузовик прибавит скорость, его отбросит назад, прямо под струйку спиртного, то и дело выплескивающуюся из бутылки, а если ему повезет, так он еще и приземлится лицом вверх.

Гермес собрал воедино остатки энергии и направил в сознание водителя бессловесный приказ. Нога человека медленно надавила на акселератор — но слишком медленно. Гермес попытался снова и внезапно почувствовал, что валится назад и — о, ужас! — лицом вниз. Затем до него донесся визг тормозов.

Спохватившийся водитель в испуге сбросил скорость. Самый маленький бог почувствовал, что переворачивается и оказывается… ну, счастье-то, счастье какое! — прямо под животворной струйкой.

В бутылке осталось всего несколько чайных ложечек. Маловато, конечно. Учитывая, что выплескивало их из бутылки через очень неравные промежутки времени. И действий подпрыгивающего на рытвинах грузовика нельзя было подготовить, не терзать же водилу приказами беспрестанно! Но все же, все же большая часть спиртного попадала ему в рот!

Наконец грузовик затормозил, начал разворачиваться и ему на губы упали последние капли. Это был крайне нечистый спирт, в котором имелось немеряно химических примесей из лаборатории. Но Гермесу было грех жаловаться. Он чувствовал, как размягчается смола внутри, и лежал, тихо наслаждаясь этим ощущением до тех пор, пока его внимание, уже остро заточенное, точно край медицинского скальпеля, не привлекло происходящее.

Грузовик задним ходом въехал на склон и остановился на краю котлована. Послышался звон тяжелых цепей. Задний борт отвалился, и мусор посыпался вниз. Гермеса швырнуло на тяжелую банку, он отскочил, полетел вниз вверх тормашками, так сильно ударясь о выступ скалы, что в оголенном сознании замелькали звенящие белые искры.

Но удар изменил траекторию его движения. Оказавшись внизу, он не был погребен под завалами мусора, а очутился сверху, и так, что снаружи осталась его веселая голова в крылатой шапочке и одна, призывно вытянутая, рука. Остальное тело… Да, господи! Он просто-напросто наполовину утоп в ароматных фантиках! Гермес был относительно цел и невредим. Смолистая начинка меняла форму, занимая прежнее положение внутри резиновой оболочки, опасность совершенной погибели больше ему не грозила.

Но оказаться здесь, тем не менее, было равнозначно смертному приговору. Единственной его надеждой оставался — контакт. Он должен был установить контакт с каким-нибудь человеческим разумом. С ней или с ним, без понятия. Или завяжет тут дружеские отношения, или помрет. Другой альтернативы у бога предпринимательства не имелось.

Минуточку. Была тут одна только сложность. География местности. И ее, как бы сказать попристойней, общая направленность. Мусорная свалка не являлась тем местом, где можно было надеяться встретить порядочного человека. Кроме того, серьезную проблему представляла потребность в жизнеобеспечении. Извините, в алкоголе. Гермес снова пожалел, что не владеет загадочным даром перемещения.

Он сосредоточил умственную энергию на попытке шевельнуть свободной рукой, но ничего не произошло — рука осталась вытянутой все под тем же дурацким углом. Радостно, с оптимистичным призывом взывавшая вверх. Очень по-божески. Мол, за мною, ребята. За мной. Но куда? В этой нелепой позе — без понятия. Теряя надежду, он сделал еще одну попытку, надеясь, что заметит хотя бы малейшее движение. На сей раз ему удалось немного согнуть половину пальца! Потом — вторую. Потом… О-о, все пальцы стали медленно разгибаться. И разгибались до тех пор, пока целая ладонь не оказалась открытой. После этого шевельнулась и сама рука. Он учился. Фарт пошел, Гермес лихорадочно зашевелил чем мог. И оно вдруг, вообразите себе, непонятным образом начинало работать! Скоро он заработал весь! Мышцы поверхности сокращались, суставы двигались. Когда Гермес, наконец, сумел окончательно выбраться из мусора и прилег отдохнуть от непомерных трудов, совершенно измотанный применением новообретенной способности перемещать себя в разные стороны, на свалке, как и повсюду, уже смеркалось.

Всем происшедшим он, разумеется, был обязан исключительно горячительному. Брэнди? Виски? Без понятия. Но оно размягчило смолу немного сильнее, чем тогда в лаборатории, когда он впервые попробовал пошевелиться. Развезло, говоря проще. И подарило возможность совершать некое подобие движения с помощью изменения поверхностного натяжения. Решением вопроса о дальнейшей систематической жизни в людях руководило только одно — наличие или отсутствие алкоголя. Вот ведь как.

К его персональному счастью, повсюду валялись самые разнообразные бутылки. Он принялся рассматривать те, что валялись поблизости, анализируя их колебания в надежде отыскать еще хоть несколько капель. Ближний ряд оказался пустышкой. Пустою тратой божественных сил. Ни черта в них не оказались, лишь в парочке нашлась застоявшаяся дождевая вода. Но чуть ниже по курсу — в нескольких футах от него — обнаружилась небольшая бутылочка с соблазнительным содержимым. Судя по этикетке, тут когда-то хранился тоник для волос. Когда-то? Помилуйте. Именно, именно сейчас! Пробка была плотно закручена, в бутылочке — примерно половина содержимого. Невероятную удачу принес бог удач сам себе. Ибо жидкость сия представляла собой почти чистый этиловый спирт.

Гермес с трудом перевернулся на живот и на полсекунды превосходя скорость новорожденной красной морской черепахи, до ночи преодолевающей поверхность школьной линейки, преодолевая дюйм за дюймом, жизнерадостно пополз вперед. Кабы не сила притяжения, ему бы никогда не улыбнулось доползти по адресу. Но он был — богом удачи, не забывайте. Потому расстояние до заветной бутылочки все сокращалось. Наконец, несчастный Гермес совершил последний мучительный рывок, схватил бутылочку маленькими ручками, зажал и коленями, чтобы наверняка. Больше всего в ту минуту он боялся обронить с ноги залог своей необычайной удачливости — крылатую сандальку. Боялся, но с поразительным мужеством принялся откручивать крышку. Он работал самозабвенно. Гордо. Настойчиво прилагая усилия.

Собираясь в толчках. Точно не бог был, а пахарь. Метростроитель. Шахтер. Военный герой со своей окопной лопатой.

Он трудился без дураков над окаянной крышкой, но она была слишком туго закручена, не поддавалась ему, как назло!

Его охватило отчаяние. Нет, нельзя было позволить отчаянию овладеть собой, как ошейнику — собакой. Какой-то выход обязательно был должен иметься. Найтись. Стекло… Н-да.

Стекло не резина. И в том — приемущество. Стекло очень хрупко. Его просто нужно разбить. Чем? Без понятия. Так, обозрим эту местность. И вправду, вокруг одержимого силою бога валялось множество камней с камушками, на которые всегда было можно рассчитывать. Маленький бог придвинул горлышко бутылки к одному из них, помогая себе руками, принял сидячее положение и взял другой камень. Но он не смог нанести удара достаточно быстро, чтобы отбить это злосчастное горлышко. Он просто поднимал очередной камень и, выпуская его, позволял свободно падать.

К счастью, при падении бутылочка треснула и четвертый камень наконец отколол ее горлышко. Гермес с трудом поднял бутылку, перенес ее на картонную коробку и жадно припал пересохшим ртом. Проклятье! Не щадили тут волосы. Запах жидкости оказался тошнотворным, но у него не оставалось времени привередничать! Он без огня — помирал. Пей, пей, трудись. Внутри него могло поместиться около дюжины чайных ложечек жидкости. Гермес твердо рассчитывал взять эту ношу до капли.

По мере того как божок поглощал несусветную жидкость, внутри его тела разливалось блаженное ощущение, мягчала смола. Вот это жизнь. Судя по тому, что ему удалось прочитать в мыслях у Брафа, сейчас ему просто было предписано оказаться до чертиков пьяным, но он чувствовал здравость. Сказать иначе, Гермес испытал, что ощущает человек, съевший больше чем следовало, но еще не успевший о том пожалеть.

Гермес с удовольствием пошевелил пальцами ног и с удовлетворением кивнул. Пальцы ему подчинялись. Тут ему в голову пришла еще одна идея. Захотелось проверить. Там, где находились его слуховые проходы, резина была очень тонкой; он вытянул псевдоподию из комочка смолы в голове и ею дотронулся до мембраны. Послышался скрипящий звук, который мог бы издать испорченный громкоговоритель. Он изменил скорость движения внутреннего щупальца. Потом изменил еще несколько раз — до тех пор, пока не добился нужного сочетания тонов с обертонами, попытавшись издать человеческое слово.

— Таня!

Ах, мамочка! У него получилось! Получилось не очень хорошо, но сомневаться в том, что ему это удалось в самом деле, больше не приходилось. Теперь он мог разговаривать с людьми непосредственно. Даже, если вдруг очень повезет, с самой Таней Браф. Он представил себе ее личико. Ой-ой-ой.

Приведен был, буквально, в экстаз! Таня! Божок попытался издать человеческий вздох. Насколько он понимал, все влюбленные люди обязательно часто вздыхают, а Гермес был влюблен! Хотел видеть ее.

Но если хочешь, работай над этим. Получалось, ему нужно как-то выбраться со свалки. Уже вовсе стемнело, но ему — без разницы. Он отлично брал и ультрафиолет, и инфракрасное излучение. Не страдал в ограниченности так называемого излучения видимого спектра. Чтобы что-либо увидеть — света ему требовалось даже меньше, чем коту. Помогая себе перепачканными руками, он, продираясь сквозь разлетавшийся мусор, принялся карабкаться по склону вверх. Только пятки сверкали. Наконец Гермес выбрался из котлована и увидел дорогу, уходящую вдаль.

Его крошечные стопы ярко отсвечивали в лунном свете и мелькали так, как над тарелкой голодного, вдруг добежавшего до еды, мелькают ножик с вилкой. Аи да он! Вот как несся.

Только вечерняя роса, постепенно смывавшая пятна грязи с его наломавшегося тельца, работала быстрее. Скоро он сделался, как и прежде, и бел вроде сахара кускового, и ангельски чист. Вышедшая на ночную добычу ласка заметила его и хотела было попробовать напасть на непонятное существо.

Когда маленький бог на бегу внушил ей, что он — очень злая собака, сочла лучше ретироваться. И — скрылась. Животные воспринимали подобные неожиданные превращения совершенно естественно, не думая, вроде людей, что сходят с ума.

Он про себя усмехнулся, затейник, подумав, какие штуки он сможет выделывать с Табби, когда вернется, и поспешил вперед с несусветною скоростью — около добрых двух миль в час.

Браф проработал в лаборатории допоздна, стараясь наверстать упущенное во время прогулки время. Он и думать забыл о своих неприятностях с Гермесом. Наконец все же свернулся, прибрал, выкинул мусор, оставшийся после дневных опытов, и лабораторию запер.

У самого выхода в холле он встретил Диксона, руководителя лаборатории органической химии, тоже направлявшегося домой. При виде Брафа пухлое лицо Диксона засияло, и он радостно приветствовал его: — Здорово, Браф. Что, сегодня снова допоздна?

— Да вот, пришлось. Кстати, как у вас там продвигается с туберкулезом?

Диксон дружелюбно похлопал его по плечу.

— Неплохо, неплохо. Получили антитоксин. Беда только в том, что мы получаем его в слишком малых количествах. А производить достаточно для дальнейшей работы с вакциной… на то нужно время, которого нет. Кстати, я сегодня видел на этаже вашу дочь — она как раз гуляла с племянником Ходжеса, к кому-то заходила в библиотеку и сказала мне…

— Вы имеете в виду с Джонни Томасом? — Брови Брафа мрачно сдвинулись. — Так значит, Ходжес и впрямь его дядя! Хммм.

— Все еще боретесь с биохимическим отделом, да? — Благодаря какому-то чудесному сочетанию такта и добродушия Диксону удавалось поддерживать приятельские отношения и с Ходжесом, и с Брафом, и с их промежуточными врагами. Жаль, что никак не помиритесь. В принципе, Ходжес вполне приличный человек… Хотя, вряд ли сойдетесь. Уж больно вы оба упрямы. А упрямство вам только вредит. Вот племянник его — совсем другое дело. Явился выкачивать денежки из дяди, а заодно, как я слышал, и пересидеть здесь какой-то скандал в Нью-Йорке. Репутация у него ой-ой-ой. Не хотел бы я, чтобы моя дочка гуляла с таким типом.

— Не беспокойтесь, Таня с ним больше гулять не будет. Спасибо, что предупредили. — Они дошли до входных дверей, и тут Браф неожиданно остановился. — Черт!

— Что такое?

— Да забыл ключи от машины наверху в лаборатории. Ладно, Диксон, не ждите. Увидимся завтра утром.

Диксон улыбнулся.

— Что, становитесь рассеянным профессором, да? Ну что ж, ладно, счастливо. — Он вышел из лабораторного корпуса, чтобы спуститься по ступеням к стоянке, а Браф отправился наверх в лабораторию, где сразу и обнаружил оставленные ключи.

Вообще говоря, у него в карманах всегда были запасные ключи от всего, поскольку подобные оплошности происходили с ним не в первый раз. Вернее, один запасной ключ. Универсальный.

Но нынче счастливые те карманы, видимо, остались дома, доктор вчера поменял пиджак. Или нет… Да нет, конечно же!

Универсальный ключ как раз и валялся в лаборатории. Этот единственный ключ отпирал любую дверь в корпусе, не исключая входные двери, — уж больно часто доктор Браф терял ключи, поэтому вечно надеяться на нужный пиджак или таскать с собой больше, чем необходимо, вообще не имело смысла.

Когда он проходил вестибюлем, до слуха донесся едва различимый звук какого-то движения. Доктор свернул к лаборатории Ходжеса. Там явно не было никого, дверь заперта, только ключ в замке. Ключ в замке, а свет выключен. Браф направился было к выходу, но затем снова повернул обратно.

— Почему бы не воспользоваться случаем, раз уж он представился, — пробормотал он. — Почему бы не взглянуть на создание Ходжеса, если тот никогда не узнает об этом? — Он осторожно подкрался к двери, отпер ее и, войдя, прикрыл за собой.

Тяжелый танк стоял на одном из лабораторных столов, его было трудно с чем-либо перепутать. Браф направился прямо к нему, открыл крышку и заглянул внутрь. Танк был оборудован системой освещения, включающейся при открывании крышки автоматически, и в свете загоревшейся лампочки стали ясно видны очертания находящегося внутри тела. Браф был разочарован — он очень надеялся обнаружить на нем какие-нибудь изъяны, но в танке находилось тело молодого человека, наделенного почти классически правильными пропорциями, с интеллигентным приятным лицом. Даже кожа его отливала здоровым цветом бело-розового яблока.

Но вот чего тут не наблюдалось, так это — малейших признаков жизни или дыхания. Антропос полеживал в своей питательной ванне с открытыми глазами. Но этими открытыми, хотя и незрячими глазами только и делал, что тупо пялился в потолок. «Да, — порадовался про себя Браф, — здесь явно не хватает радиоактивного калия. Впрочем, мне почемуто даже жаль, что все так получилось. Я бы с удовольствием поработал над тобой, дружок». 

Он закрыл крышку и на цыпочках покинул лабораторию, предварительно убедившись, что ночного дежурного нет на месте. Дежурный редко покидал первый этаж. А зачем покидать? Ну кто будет воровать лабораторное оборудование?

Морских свинок? Браф достал связку ключей и принялся искать нужный. Но в связке его не оказалось.

— Проклятье! — негромко выругался Браф. — Должно быть, отцепился и остался на столе.

Но у него по-прежнему оставался свой универсальный ключ, а тот пускай валяется на столе. Вторым ключом он отпер и снова запер дверь и скользнул через холл к выходу.

И тут до него снова донесся едва слышный звук, но он решил, что это либо шум проезжающей мимо машины, либо крыса.

Сейчас у него были совсем иные заботы. Миссис Браф наверняка устроит ему головомойку за очередной поздний приход домой. А Таня к этому времени еще не вернется с пляжа. Это было еще одной проблемой, которую следовало так или иначе решить. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы она продолжала поддерживать знакомство с этим повесой, с… как его… Томасом!

Впрочем, насчет последнего он ошибся: Таня оказалась дома. Она расчесывала волосы и рассказывала матери о сегодняшнем свидании с Уиллом Янгом. Обычно у Тани, общительной девушки, бывало по семь свиданий в неделю. По меньшей мере, с четырьмя молодыми людьми. В душе своей доктор Браф весьма одобрял ее отношения с Янгом, тот как раз заканчивал писать диссертацию и, кроме того, был его ассистентом. Миссис же Браф одобряла юношу по другим параметрам. Тот происходил из хорошей семьи и располагал кое-какими средствами, не нуждаясь особо в прохождении долгого и трудного пути к полному профессорскому званию.

А их милую Таню привлекали шесть его футов да два дюйма роста, футбольная репутация и новый, недавно приобретенный «додж»   с серебряными покрышками и малиновыми сидениями.

Маргарет Браф заметила вошедшего мужа и тут же, как обычно, принялась дотошно расспрашивать о делах и здоровье, которое запросто можно окончательно подорвать постоянными переработками. В ответ он пробормотал что-то неразборчивое насчет забытого ключа, и тут Таня сменила тему разговора. Браф благодарно ей улыбнулся и отправился в ванную комнату. За оказанную ей поддержку добрый папа решил отложить заготовленную заранее лекцию по поводу отношений дочери с Томасом. Нет, не отложить совсем, а провести воспитательную работу после ужина. Ну, или… Потом он слишком заторопился, чтобы отвлекать ее и себя нравоучениями. Взял и отложил неприятный разговор до утра.

После сытной трапезы моррисовское кресло подействовало умиротворяюще — настолько умиротворяюще, что газета вскоре выпала у него из рук и незамеченной шлепнулась на пол. И только телефонная трель рывком выдернула его из объятий Морфея.

— Это тебя, — возвестила супруга.

Как выяснилось, звонил Ходжес — его вермонтский выговор в нос перепутать ни с чем было нельзя.

— Браф? Твой последний мозговой штурм сработал против тебя! На сей раз у меня имеются веские доказательства… Думаю, что тебе лучше вернуть его на место. — Интонации Ходжеса говорили о том, что он в страшной, едва контролируемой ярости.

У Брафа от волнения волосы на голове встали дыбом. Он хрипло огрызнулся:

— Ты, видно, или пьян, или спятил, как все биохимики! Что? Что? Без понятия! Я вообще не понимаю, что я тебе, потвоему, должен вернуть?

— Не понимаешь, значит? Как трогательно, воплощенная невинность! Я требую вернуть Антропоса, моего искусственного человека! Или, скажешь, ты не заглядывал сегодня вечером в мою лабораторию? И ты не вор?

Браф поперхнулся, вспомнив непонятные звуки, которые он слышал. Так значит, это была ловушка!

— Я вор? Окстись. Я никогда…

— Ну, разумеется. Но у нас и раньше уже были неприятности. Кто-то пытался проникнуть в лабораторию — и мы установили фотоэлектрический глаз. Глаз, говорю, и камеру, записывающую все происходящее в ультрафиолетовых лучах. Вот уж никак не ожидал поймать тебя, но у меня есть прекрасные снимки твоей физиономии, а в замке остался ключ! Таблетки пей, если не помнишь, что открываешь! Выбитый на нем номер подтверждает, ключ твой. Никогда бы не подумал, что ты способен опуститься до воровства!

Браф сдавленно пробормотал:

— Не крал я твоего дурацкой куклы, да я и прикоснуться-то к ней побрезговал бы! Да и потом никакого ключа я не оставлял. Так что советую пойти и проспаться!

— Вернешь Антропоса или нет?

— Нет его у меня. — Браф с негодованием швырнул трубку. Если Ходжес думает, что этот трюк сойдет ему с рук, он глубоко заблуждается. Даже будь у него все на свете ложные доказательства вины Брафа, мерзавцу все равно придется кое-что доказать. Ничего, с утра пораньше, опередив Ходжеса, он переговорит с президентом.

Но, когда полчаса спустя кто-то позвонил в дверь, он был застигнут врасплох. Равно как не ожидал он увидеть за дверью и людей в синей униформе. Эти времени не теряли.

— Доктор Арлингтон Браф? У нас ордер на ваш арест по обвинению в краже. Если вы сейчас же спокойно не проследуете с нами, мы не сможем ничего гарантировать…

Они оказались людьми весьма целеустремленными и никакие слова на них не подействовали. Браф отправился с ними — но только не спокойно.

Гермес наконец разглядел проходящую чуть ниже автостраду. Разглядел и принялся размышлять, в каком направлении следует отправиться, чтобы снова вернуться в город.

Браф в этих местах никогда не бывал, а из памяти водителя грузовика с мусором необходимой информации извлечь не удалось. Вернее, сказать честно, Гермес и не пытался, ибо не знал заранее, что ему понадобится и когда. Поэтому ныне у него не было ни малейшего представления — в каком направлении находится Кортон. Но у дорожного знака, привалившись к нему, стоял какой-то человек и возможно… Ну да, почему нет? Он сможет ему помочь. Он просто будет должен сделать это.

Маленький бог пружинящим шагом и очень уверенно приблизился к нему. Поскольку теперь мог собственноножно и собственноглотно — передвигаться и говорить. Ему захотелось испробовать свои новые возможности помимо телепатии.

Он не стал возиться с мыслями незнакомца, хотя у него появилось смутное впечатление, что мысли эти находятся в изрядном беспорядке. Пусть все будет, как надо. По-честному.

— Добрый вечер, сэр, — вежливо выговорил он и, заметьте, довольно внятно. — Не могли бы вы подсказать мне, как добраться до Кортонского университета?

Прильнувший к знаку мужчина ухватился за него еще крепче и растерянно заморгал.

— Снова глюки, — равнодушно отреагировал он. — Хотя пью-то теперь, поди, не то, что раньше. Смешно, раньше они не разговаривали. Интересно, может и змеи, когда они мне привидятся, тоже будут разговаривать?

Сказанное не имело для Гермеса никакого смысла, но он с умным видом кивнул и повторил вопрос. Судя по издаваемым незнакомцем вибрациям, тот тоже не оказался чужд благодетельным свойствам алкоголя. Пьяница поджал губы и внимательно оглядел крошечную фигурку.

— Ни разу еще не видывал таких красавцев, как ты. Ну, и х-хто ты есть?

— Я полагаю, бог, — ответил Гермес с печальным достоинством. Поправил ремешок на сандалии и улыбнулся, как улыбался доктор Браф на светском приеме. — Не могли бы вы, сударь, указать мне в какой стороне Нортон?

— Бог. Так значит. На сей раз боги пошли, да? Вот что значит, сменить сорт виски. Вали отсюда, бог. Не пугай. Не мешай хорошему парню мирно выпивать. Ему и без того достается от жизни. — Вытаскивая бутылку, он, очевидно, обдумал ситуацию и неожиданно, крайне просто спросил: — Цаца… Как тебя, детка? Выпить хочешь?

— Благодарю вас. О, да. — Маленький бог привстал на цыпочки и с трудом дотянулся до бутылки. Выпить — это то, что надо. Для обострения чувства. Для вкуса жизни. Для взаимопонимания. Усиления телепатических способностей.

И мира между народами. На сей раз, прежде чем вернуть квелому джентльмену священный сосуд, он наполнил себя до предела без позы, крайне естественно, как наводят справку о номере дома или отказываются от медицинских услуг в вытрезвителе. Жидкость пахла весьма вкусно, но внутри оказалась злодейством прямо. Была еще хуже, чем тоник для волос и затирка для химических чернил! Однако в том, что она была способна размягчать смолу ничуть не хуже этила, сомневаться не приходилось. С первого глотка все внутри Гермеса дрогнуло, зазвенело и улыбнулось улыбкой в сто долларов.

— Не могли бы вы… Я, простите, не местный… Интересовался…

— Знаю, знаю. Кортоном. Двигай направо и придерживайся шоссе. Не то новый день встретишь в морге. — Человек помолчал, потом издал несколько невнятных горловых звуков. — А может, побудешь со мной? Ну, немного? Ты мне нравишься, цаца. И, гляжу, хоть и бог, но не змея. Змеи ведь никогда бы не стали со мной пить.

Гермес, как мог яснее, дал ему понять, что оставаться долее ну никак не может, повязан, горит синим огнем, ждут не еще два пузыря, а Мадлен. Не приедет — зарежет. Услышав разумную вещь, снятую Гермесом из головы того самого шофера мусорного грузовика, алкаш мрачно кивнул. Повязан — понятно. Был рад, цаца. Может, свидимся…

— Вечно эти бабы. Я-то уж знаю. Меня ведь до жизни, до этой… как раз баба и довела. Хреново. Ну, ладно, детулька, пока!

Унося в себе последнюю порцию волшебного оживления, бог поспешил по шоссе, постепенно раскрутив скорость ходьбы почти до пяти миль в час. Усталости он не боялся, поскольку тратил свою практически неисчерпаемую внутреннюю радиоактивную энергию. Не тратил, а, проще сказать, надкусывал. А энергия эта не оставляла никаких продуктов распада, что могли бы отравить его системы и нанести общий вред. Его крошечные, но скорые ножки негромко шлепали по гладкому асфальтовому покрытию шоссе, словно ярды считали.

Наконец он взобрался на холм и увидел вдали желтоватые огни Нортона, до которого оставалось еще около часа ходьбы.

А ведь могло быть и хуже. Запросто. Как — без понятия.

Но — значительно хуже. Его немного беспокоила плещущаяся внутри организма вода. Слишком много воды было в виски. Гермес тут же решил, что отныне будет придерживаться только чистых спиртов, ибо остальные примеси и вкусовые добавки для него — бесполезны. Гермес сошел на обочину и, склонившись над кюветом, дал стечь воде и тому небольшому количеству масел, что в нем остались от тоника для волос.

Алкоголь к этому времени уже как следует впитался. Резина держала отлично. И риск потерять нужные градусы из внутренностей не грозила. По какой-то непонятной причине казалось, что теперь он высыхал гораздо медленнее, чем поначалу, но оно — только к лучшему.

Редкие проносящиеся по шоссе машины вызывали смутное желание воспользоваться более легким способом передвижения, тянули, манили. Но кроме томящего сожаления, в остальном никаких неприятностей не доставляли. До тех пор, пока не достиг предместий города, наш Гермес, держась на самом краю асфальта, покрывал милю за милей и — ровненьким шагом. Близ города только перебрался на тротуар.

Навстречу ему по тротуару двигалась одетая в синее фигура, отблескивающая медными пуговицами. Бог удачи с охотой приветствовал появление полицейского. Ведь одной из их обязанностей, насколько он знал, было указывать дорогу заблудившимся людям, а такие указания никому никогда не помещали. Маленький бог остановился. И, дождавшись, когда полицейский поравняется с ним, дружелюбно спросил:

— Не могли бы вы подсказать мне, как добраться до дома доктора Арлингтона Брафа?

Коп осторожно огляделся, пытаясь понять, кто с ним, собственно… Да, кто говорит. Гермес повысив голос, заметил:

— Я здесь, сэр.

Сержант О'Каллахан медленно опустил глаза, ожидая увидеть валявшегося на тротуаре пьяного, наконец заметил бога и яростно возопил:

— Так, значит, будем шутки со мной шутить, да? Черт бы побрал этого Бергена. Теперь все мальцы помешались на его чертовом чревовещании. А ну, выходи, щенок! Как не стыдно выделывать свои трюки над честным полицейским. Будто мне своих забот не хватает!

Гермес наблюдал, как сержант обшаривает парадные в поисках того, кого он считал источником голоса, и наконец решил, что задерживаться здесь бесполезно, только время терять. Он сделал шаг, другой и вскоре полицейский скрылся из виду.

— Пест! — Звук донесся из аллейки через пару домов от него, вынуждая Гермеса остановиться. В тени аллеи он сумел разглядеть пожилую неряшливую женщину, лицо которой обрамляли неряшливые космы. Она поманила его пальцем, очевидно, ей что-то было нужно. И он неуверенно направился к ней.

— Уж этот мне тупой ирландец, — проворчала она. По исходившему от нее грозному запаху Гермес определил, что дама тоже не чурается алкоголя. Очевидно, с людьми вообще гораздо легче иметь дело, когда они основательно нагрузятся спиртным, как и он сам. — Ну, ясное дело, любой дурак может сказать, что он в жизни не слышал о Маленьком Народце. А ты, чудик, такой вежливый парнишка. Ляпнул же тоже: чревовещательство! Так ты хочешь узнать, что я хотела сказать?

Гермес искривил свое резиновое лицо во вполне сносном подобии улыбки.

— Вы случайно не знаете, мэм, где живет доктор Арлингтон Браф? Он начальник лаборатории в Кортонском университете.

Заморгав мутными глазами, она отрицательно помотала головой.

— Этого я не знаю, но, может, с тебя и университета хватит? Где он находится, я знаю точно.

Насколько он разбирался, доктор Браф жил совсем рядом с университетом. Потому, оказавшись на его территории, Гермесу не составило бы никакого труда отыскать его дом. Он радостно кивнул. Дама протянула грязные ладони, подняла его, как кутенка, и завернула в складку своего ветхого платья.

— Тогда пошли. Я самолично тебя туда отнесу. На трамвае. — Она задержалась на мгновение, высасывая последние капли из бутылки и опасливо выглянула из аллейки. Полицейский уже давно ушел. С удовлетворенным ворчанием она метнулась через улицу прямо к остановке. — Хоть у меня и остался последний десятицентовик, но Молли Макканн для Маленького Народца последнего не пожалеет. Ах ты, дуся моя…

Она привалилась к столбу и принялась терпеливо ждать, а Гермес тем временем снова предался размышлениям о смягчающем эффекте спиртов. Когда дребезжащий трамвай наконец остановился перед ними, она вскарабкалась в него, крепко прижимая маленького бога к себе. Потом он только слышал стук трамвайных колес, уличный шум да тяжелое дыхание тетки. Но она, и налившись до горла, ухитрялась оставаться в рабочем, бодрствующем состоянии и вышла вместе с ним именно там, где ему было нужно.

Она опустила бога на землю настолько аккуратно, насколько позволяли ее трясущиеся руки. Затем неопределенно указала на строения кампуса.

— Тебе туда, думаю. И я желаю тебе всего наилучшего, сынок. Может теперь, когда я помогла Маленькому Человечку, и мне самой повезет. Доброй-предоброй тебе ночки.

Гермес важно поклонился — именно так, по его мнению, как она ожидала.

— Благодарю тебя, Молли Макканн за доброту и добройпредоброй ночи тебе. — Он некоторое время смотрел, как она ковыляет прочь, а потом повернулся лицом к лабораторному корпусу, где можно было рассчитывать поживиться еще несколькими каплями чистяка. После чего наконец и заняться всем остальным.

Таня Браф совершенно не подозревала о присутствии самого маленького бога, а он тем временем стоял на высоком стуле и преданно всматривался в нее. Забредший в комнату лучик лунного света дотянулся и ласково дотронулся до ее лица, как по мановению ока превратив реальную девушку, в своем глубоком сне чуждую всего обыденного, — в создание, сотканное из бархата и серебра, в видение, сказку. Гермес мягко и чуть боязливо коснулся ее спящего сознания.

По просторам ее нежного разума, более, чем ему представлялось извне, — и тщеславного, и мелковатого, грубого и для просто красавицы, а уж для дочери такого серьезного ученого, каким был доктор Браф, — вообще, — по просторам сознания, погруженного в сон, беспорядочно скользили вереницы высоких мужчин… И, знаете, все. Ни фига больше там не скользило. Не бродило. Не вызрело. Только сильные дядьки — рядами, мускулистые и атлетичные дядьки, ни один из которых не был ниже шести футов роста. Гермес окинул взглядом свое собственное тельце, хорошо если в высоту достигавшее шести дюймов. Нет, вот это никуда не годилось. Теперь один из красавцев вдруг обрел лицо Джона Томаса, и этот образ задержался в сознании Тани на несколько секунд. Бог пробормотал несколько сдавленных проклятий — ведь он не имел ни малейшей причины любить образ Томаса. Затем лицо стало другим.

Изменилось. И тотчас перед его внутренним взором возникло лицо Уилла Янга, ассистента Брафа.

Гермес еще немного покопался в ее мыслях, в надежде подтвердить справедливость своих собственных идей о том, каким восхитительным существом является Таня. Но в результате остался слегка разочарован. В ее мыслях читались две данности — невинность и пустота. В отношении ко всему, без понятия. Ну, кроме рослых мужчин. Он легко вздохнул и обратился к чисто человеческим размышлениям. Размышления его длились до тех пор, пока он не убедил себя в правильности ее образа мыслей.

Но проблема роста беспокоила его, как и прежде. Он знал, что дети с течением времени росли. Но ведь он не был ребенком, хотя его возраст и исчислялся всего лишь часами. Значит, он каким-нибудь образом должен был обрести для себя новое тело. Стало быть, подрасти. А это значило, что ему просто необходимо посоветоваться с доктором Брафом насчет того, как по-научному увеличить свой рост.

Он тихонько спустился со стула и засеменил к спальне хозяина. Оказавшись у двери, Гермес навалился на нее в надежде, что она может оказаться незакрытой. Дудки. Все оказалось не так. Тогда кроха подпрыгнул, ухватился за дверную ручку и, повиснув на ней, попытался повернуть ее, как рычагом, с помощью своего ничтожного веса. В конце концов ручка и повернулась… Тогда он уперся ногой в дверной косяк и, отталкиваясь от него, как от бережка, слегка приоткрыл дверь. Потом он спрыгнул вниз и принялся толкать дверь до тех пор, пока не образовалась щель. Не какая-нибудь там тоненькая щель, а вполне достаточная, чтобы пропустить его. Несмотря на тщедушный размер и общую хлипкость, в этом резиновом оказалось достаточно духа и сил.

Гермес пробрался к постели.

Но хозяина там не оказалось. Только хозяйка медленно издавала те придушенные звуки, которые свидетельствовали о крайнем эмоциональном расстройстве и невозможности освободиться от переживаний даже во сне. Из мыслей Брафа Гермес позаимствовал ненависть к звукам женского плача и теперь поспешно выбрался из спальни, удивляясь, что бы все это могло означать. Оставался только один человек из не виданных им. Он направился к комнате маленькой Кэтрин.

Когда он вошел — детка спала, но он мягко позвал ее: — Мисс Китти!

Ее головка неожиданно приподнялась с подушки. Лапка протянулась к выключателю. Как и любой восьмилетней ребенок, спросонья девчушка выглядела просто очаровательно.

Она с легким удивлением уставилась на маленькую белую фигурку. Гермес вскарабкался наверх по ножке стула и оттуда спрыгнул на кровать, откуда он мог видеть ее всю.

— Что случилось с твоим отцом? — спросил он.

Она заморгала круглыми глазенками.

— С папулькиным? А что? Да она разговаривает… говорящая куколка! Вот здорово! Здравствуй, ты кто?

— Я не куколка, Китти. Я — Гермес.

— Не куколка. Ой, тогда значит, ты — эльф!

— Может быть. — Сейчас просто не время было возиться с вопросом, на который все равно б не нашлось удовлетворительного ответа. Но его сердце прониклось на удивление теплым чувством. Она, разумеется, спиртов не глотала-не нюхала и тем не менее смогла поверить, что он в самом деле существует. — Я точно не знаю, кто я такой, но думаю, самый маленький из богов. Где твой папулькин?

На Китти обрушились воспоминания. В ее ярких карих глазках блеснули отчаянно слезы.

— Он в тюрьме! — ответила она, надув губки. — Пришел нехороший дядька и забрал его, а теперь мама все время плачет. А все из-за того, что папулькина ненавидит мистер Ходжес. Злой!

— Где находится тюрьма? Впрочем, ладно. Это я и сам узнаю. — Куда быстрее было извлечь необходимую информацию непосредственно из ее головки, поскольку она знала, где тюрьма. Чем, собственно, бог и занялся. Скоро блаженно улыбнулся: — А теперь спи, умница. А я пойду найду твоего папу.

— И приведешь домой… к маме?

— И приведу к маме. — Гермес совершенно ничего не знал о тюрьмах, но в нем уже разливалось горячей волной ощущение всемогущества. Ведь до сих пор все, что бы он ни предпринимал, на что ни замахивался, — удавалось. Китти неуверенно улыбнулась ему и вновь опустила голову на подушку.

После этого чувство вибраций маленького бога направило его к подвалу. В поисках определенных, жизненно важных для него емкостей, скажем так.

Детский игрушечный грузовичок, нагруженный сверх меры — самой большущей бутылкой и самым малюсеньким богом, подкатил к грязно-белому зданию местной тюрьмы. Гермес обнаружил игрушку в саду и использовал ее, как мальчишка, использующий тачку для путешествия. Он вылез из кузова, с предосторожностью стянул оттуда бутылку и затем отогнал свой грузовичок в кусты, где потом снова смог бы легко его отыскать. После этого он с трудом вскарабкался вверх по ступеням на черт знает сколько дюймов и ведя себя тише, чем усыпленная лабораторная свинка, прокрался в само здание.

Было раннее утро. На улице — в каплях росы по газонам весело светился верхотрав, на клумбах серебрились цветы, в небе пожуркивали птицы. На улице — здорово, дышалось свежо. А уж тут… Бог ты мой, тут… нет, в тюрьме богу Гермесу совсем не понравилось. Ни тебе солнца, ни огоньков или птичек. В вестибюле было совсем немного народу и душно. Он старался совсем не дышать. И еще почему-то решил оставаться в тени, перемещаясь только в те моменты, когда никого поблизости не было или никто не смотрел в его сторону. Из собственных наблюдений он знал, люди видели то, что ожидали увидеть. А все необычное привлекало их внимание только в сопровождение необычного звука или движения. Гермес порылся в сознании одного из людей, чтобы установить местонахождение Брафа. С этим — не повезло.

Он доктора Брафа и в уме не держал, и в глаза не видел.

Наконец, на восьмом человеке — удача, дремавшая с ночи, проснулась.

Скоро Гермес знал уже все. После прочтения этого лысого дяденьки, оказавшегося адвокатом, он отправился к камере.

По пути он старался не сломать ни единой ворсинки на ковровой дорожке, не повредить напольную плитки — а тащил-то, не будем забывать, волок, как баржу за собой, хоть и бог с непомерными возможностями, не флакончик духов, а целую полулитровую бутыль!

Доктор Браф сидел на жесткой железной койке, обхватив голову руками. Его поза чем-то напоминала роденовского Мыслителя; вот только лицо его не выражало спокойной задумчивости лица скульптуры. До маленького бога донеслось сдавленное ругательство, и он улыбнулся. Арлингтон Браф был человеком широкой эрудиции, он не пренебрег развитием своего словаря.

Терпеливый Гермес дождался того момента, когда охранник скроется за поворотом, и поспешно скользнул в нужную сторону, к камере, где, тонкий, как прутик, пролез через решетку. Ученый не заметил вторжения. Гермес с удовольствием пересек неприятное помещение и, скрывшись под убогою койкой, нашел подходящее укрытие возле его ног. В данный момент Браф представлял себе, как собирает всю городскую полицию возле Большой Берты, зачитывает ее права, и — с восторгом, на пиццикато, до состояния острой филиграни, до последней пуговицы на мундирах, бомбардирует ее, дуру, нейтронами!

Гермес постучал по огромной ноге и негромко заговорил:

— Неужели до последней пуговицы на мундирах? Они ж… превратятся все бог знает во что… В протоплазму, думаю! Доктор Браф, не могли бы вы наклониться и посмотреть себе под ноги… — Он поднял бутылку с уже открученной пробкой.

Браф опустил глаза и растерянно заморгал. В этом положении он сумел увидеть только бутылку виски, которая сама собой поднималась с пола. Но сейчас он пребывал в том приподнятом настроении, когда адреналин бил волной, разогревая готовность принимать любое чудо за чистую монету.

Потому доктор Браф инстинктивно и потянулся к бутылке.

В принципе, он никогда не был сильно пьющим человеком.

Как и просто пьющим — тоже. Но… Момент был такой, знаете. Ну, не часто встречающийся. Не каждый же день тебя ни за что опускают. Или сажают в тюрьму. Называют вором.

И потом — ведь для людей, которых даже силой не заставишь выпить, на небесах уготовано особое место — в значительном отдалении от всех других праведников. А потому доктор и пригубил… Когда бутылка снова оказалась на полу, Гермес наклонил ее и под недоумевающим взглядом Брафа нацедил несколько капель.

— Ну? — в конце концов спросил бог.

Алкоголь быстро покинул желудок ученого, как это бывает, когда пьешь натощак, и устремился в голову — начинался тот самый смягчающий эффект, на который и рассчитывал Гермес. Доктор самортизировал-с.

— Ты говоришь моим голосом, — довольно спокойно заметил Браф.

— Ничего удивительного — ведь я выучил язык с вашего голоса. Сами же знаете, кто создал меня. Кто мне, фактически, папа. Помните толстого немца? Доктора герра Эрнста Майера. И вещество. Как вы хвастались перед ним своим изобретением. Позвольте, как вы назвали… Своей неудачей! Сказали, что, может, в один прекрасный день вам и удастся понять, что вы, извините, нарыли. Что изобрели. Так вот, считайте, такой день настал. Да, в вашей резине было всего понемножку. В том числе и ваш любимый калий. Думаю, — сказали вы, — единственное, для чего эта жуткая масса годится, так это на то, чтобы залить ее в Гермеса!

Браф с секунду помолчал. Затем не очень уверенно выдох нул со смешком: — В Гермеса?

— Ну да. Для пущей устойчивости, сказали.

— И ты что… олицетворяешь устойчивость?

— Нет, доктор. Крайнюю неустойчивость. По моральным соображениям. И по физическим данным. Я…

— Кто ты, скажи наконец? У меня все в глазах расплывается…

— Я — ваш Гермес.

— Ну да, а я — царь небесный.

— Поглядите на меня внимательно. Так как — теперь вы в меня верите?

— Как выпьешь, во все поверишь. Гермес, что ли? — проворчал Браф. — Да ты ж, братец, резиновый. Ну и?.. Или глючит, или ты у нас трансмутировал. Значит там, лаборатории, мне ничего не примерещилось. Что с тобой случилось? — По лицу его пробежала тень подозрительности. Неужели снова происки Ходжеса?

Маленький бог кратко, как только мог, рассказал ему о предшествующих событиях и о том, что произошло за это время с ним самим. Теперь он забрался на койку и улегся под бочок физика так, чтобы его не было видно снаружи. Когда он закончил свой рассказ, ученый кисло усмехнулся.

— Хочешь сказать, что в то время, как Ходжес возился с амебами и инертными тканями, я ухитрился создать супержизнь, только сам об этом не знал, да? — В его мозгу больше не было места сомнениям, но, возможно, это было результатом воздействия виски. Ведь причина иных обращений в новую веру подчас просто лежит в загадочном воздействии этилового спирта. Ну, в разных видах, заметим. Хотя шотландское виски твой ум разгущает или по кровушке ром, вроде лодочки плавает, — суть воздействия не меняется. Выпил — и все уж не так, примешь любую из вер. — Олл раит. М-р Гермес. Что ж, рад познакомиться. И что же дальше?

— Я пообещал вашей дочери, что приведу вас обратно домой. Но теперь я уже не так уверен в успехе, как раньше. Вокруг крутится куда больше людей, чем мне нравится. А куда деться? Тюрьма. Нам придется разработать план.

Браф задумчиво заметил:

— Может быть, это и ни к чему. Они снова поймают меня, но тогда у меня будет куда меньше шансов доказать свою невиновность.

Гермес был удивлен.

— Так вы невиновны? А я-то подумал, вы убили Ходжеса. — Учитывая вчерашнее душевное состояние физика это было весьма небезосновательное предположение. — Тогда что же случилось?

— Нет, я не убивал его…пока. Решил погодить. Пусть откормится… — Улыбка Брафа не предвещала биохимику ничего хорошего при первой же встрече. — И все же придумано было неплохо. Все началось с ключа. Я еще подумал, какого черта он торчит в двери…

— Может, я лучше прочитаю все это прямо из ваших мыслей, — предложил Гермес. — В этом случае я практически ничего не упущу и пойму все гораздо лучше.

Браф кивнул и расслабился, валяй, малец. Он глядел уже светло, как второй апостол. Снова и снова прокручивал в голове события последних часов. Потом поднял бутылку и сделал глоток. Гермес же просматривал мысленные картины, отсеивал факты от эмоциональных наслоений с воспоминаниями. Трудился, сопя, до тех пор, пока вся история не стала ему ясна от начала и до конца.

— Вот, как оно все было, — закончил он. — Но кое-что мне по-прежнему непонятно.

— Здесь вообще все непонятно. Это — сущая сволочь! Сволочь, говорю, со своим танком. Почему мне, собственно, не поручили придумать такой танк? Потому что я бы его и делать не стал. Всех бы послал подальше. А ему — по кайфу. Все, что я знаю, так это одно, я сижу здесь, а у Ходжеса на руках достаточно сфабрикованных доказательств, чтобы обвинить меня в краже. Чего или кого? Сначала он, вероятно, был намерен обвинить меня в похищении танка. Да стены не сломаны. Тогда, очевидно, человека. Но ему предложили обвинить меня в похищении трупа. Доктор Браф, похититель трупов, звучит? И в конце концов, они сошлись на простом воровстве. Но, насколько я понимаю, в очень крупных размерах.

— Возможно, я смог бы стянуть у охранника ключи и отвлечь его внимание…

Браф постарался собраться со своими довольно-таки тайными мыслями.

— Нет. Самым ценным твоим качеством является способность проникать туда, куда не проникнуть человеку обычному. А проникнув, получить нужные сведения так, чтобы об этом никто не узнал. Если я и сбегу отсюда, то все равно смогу сделать не больше, чем сидя здесь, — в том, что касается человеческих отношений, я не слишком большой специалист. Ну, тупой я до жизни. Веришь? Мне в реальности странно.

Гермес не мог не признать, что в рассуждениях хозяина что-то здравое было.

— Значит, мне предстоит поработать где-то еще?

— Если хочешь. Ты свободен принимать решения самостоятельно. Ты никак не связан со мной. Во-первых, как бог. А во-вторых… Рабство нынче не в моде, а роботом тебя назвать трудно. — Физик покачал головой. — Да и вообще, если разобраться, зачем тебе помогать мне?

— Затем, что я хочу вырасти и, возможно, вы сможете мне в этом помочь. И еще потому, что мы с вами в каком-то смысле имеем одинаковые воспоминания. Воспоминания, образ мыслей — я начал со смеси трех сознаний. Смешал кошку, собаку и вас. — Он слез с койки, как в пропасть прыгнул. Весело так, знаете, с пружинкой, направился к решетке. — Если увижу Ходжеса, непременно передам ему от вас привет.

Браф криво усмехнулся.

— Непременно передай, дружок.

Профессор Хайрам Ходжес беспокойно пошевелился и перевернулся на другой бок. Во сне у него вдруг возникло беспокойное ощущение, будто что-то не так, как оно должно быть. Профессор сердито пробурчал и что-то попытался снова заснуть, но беспокойство не проходило. И тут вдруг он понял, что внизу из помещения его кабинета доносится какоето шуршание, а для уборщицы — час еще слишком ранний.

Он мгновенно откинул одеяло. Лихорадочно нашарил шлепанцы, натянул свой старый халат, который носил вот уже шесть лет. Тихо, как только мог, проскользил к дверям в кабинет, распахнул их и включил свет. Профессор Ходжес успел вовремя. Как раз в тот момент шуршание прекратилось.

Может, какие-то шутки его племянника?

Но в комнате не было ни этого юного гада, ни какого другого. Ходжес заморгал, давая глазам привыкнуть к яркому свету, и бросил взгляд на свой письменный стол. Когда он ложился спать, ящики закрывал, это он помнил точно. Теперь же все они были выдвинуты, точно в доме — обыск. А бумаги в беспорядке валялись на столе и на полу. Должно быть, ктото проник в кабинет и скрылся, едва свет зажегся!

Ходжес нагнулся и подобрал несколько листков. Подойдя к столу, он потянулся, чтобы задвинуть ящики. В этот момент из-под груды бумаг отчаянно рванулось что-то маленькое, вроде мыши, нагло спрыгнуло со стола и уж совсем безмятежно покатилось по полу. С удивительным для его солидного возраста проворством профессор метнулся за ним и успел схватить отчаянно брыкающееся существо.

По всей видимости, он держал в руке убитую током куклу. Та еще хранила электрический потенциал, дергалась.

Хотя губы странного создания не шевелились, из него потоком лились кукольные слова.

— Ну ладно, ладно вы меня поймали. Неужели обязательно еще и душить? Брось, сказал. Я — резинка. Нет, дурак, не жевательная. Соображающая. Брось!

Некоторые люди при встрече с невозможным буквально сходят с ума, другие просто отказываются верить своим глазам. Но Ходжес всю жизнь провел, пытаясь сделать невозможное возможным, и сейчас спокойно оценивал ситуацию.

Робот не стал бы говорить таким образом, а существо явно было не созданием из плоти и крови. И тем не менее оно совершенно очевидно представляло собой какую-то незначительную, но говорящую форму жизни. Он поставил фигурку на стол и накрыл проволочной корзинкой для мусора.

— Итак, — сказал он, — кто ты такой, откуда взялся, и что тебе нужно?

Гермес тем временем изо всех сил пытался внушить ему, что он — разъяренный лев, но все его попытки на профессора ни малейшего влияния не оказали. Львов он тоже видал.

— Недурственная иллюзия, — заметил он с улыбкой. Нет, гаденыш. Ты не лев. Если подумать, то получается, что, возможно, и первоначальный твой вид не настоящий. Так кто же, все-таки, тебя послал — мой племянник или Браф?

Гермес наконец сдался и снова принялся рассказывать историю своего появления на свет, эпизод за эпизодом, до тех пор, пока крыши соседних домов не окрасились под лучом восходящего солнца — в розовое. Тут он заторопился и пылко завершил свой рассказ. Первоначальное неверие Ходжеса постепенно сменилось сомнением, а сомнение в свою очередь уступило место полувере.

— Так вот, значит, как оно все было, да? Герр Эрнст? Кусок жвачки? Возможно. Ну, хорошо. Я, пожалуй, поверю тебе, если только ты объяснишь мне, как можно видеть без помощи оптического устройства, которое фокусировало бы изображение на чувствительной поверхности?

Этот момент Гермес упустил из вида и принялся лихорадочно придумывать объяснение.

— Очевидно, поверхность чувствительна только к свету, падающему на нее под определенным углом, — наконец сообщил он. — А мое ротовое отверстие… у меня ж, извините, есть рот, я потомственный алкоголик… должно быть, играет роль очень грубого объектива. Ну да, чего-нибудь вроде старинной камеры-обскуры. Смола внутри меня тоже имеется. Изогнутая поверхность способствует. И если мне, извините, требуется видеть более отчетливо, я могу выдуть на ее поверхности относительно прозрачный пузырек. Н-да, чтобы… чтобы получше сфокусировать свет, нечто вроде линзы. А радужная оболочка, я полагаю, мне не нужна.

— Хмммм, так значит, Браф решил, что создал жизнь и захотел сделать из меня идиота, приведя моего искусственного человека к сознанию, так? Значит, он похитил Антропоса с этой целью?

Гермес что-то кисло буркнул в ответ. Его разуму были совершенно не свойственны внезапные припадки гнева и глухой ненависти, которые до тошноты наполняли мысли людей.

Но тем не менее его мысли тоже в какой-то мере были окрашены той неприязнью, которую всечасно испытывал к биохимику доктор Браф.

— Можете мне верить, профессор, но я абсолютно точно знаю, что доктор Браф не трогал вашего создания!

Его собеседник скептически усмехнулся.

— Откуда такая уверенность?

— Я читал его мысли, и при этом правда от меня бы не скрылась. — В доказательство маленький бог передал в мозг| Ходжеса часть мысленной картинки, извлеченной им из сознания Брафа.

— Хммм. — Биохимик убрал корзинку и взял крошечную фигурку в руки. — Тогда понятно, как он оказался на пленке. Пошли-ка со мной, цуцик. Я буду одеваться, а ты тем временем попробуй почитать мои мысли. Думаю, ты будешь изрядно удивлен.

И Гермеса определенно удивило то, что он прочитал в мыслях у профессора. Тот был совершенно убежден в виновности Брафа, его изрядно потрясло услышанное от Гермеса.

Вместо того чтобы оказаться хитроумным планом поломки карьеры противника, кража искусственного человека, как выходило, являлась самой обычной кражей. Бог сосредоточился на одной детали, пытаясь разгадать загадку. Причиной, заставившей биохимика отправиться в лабораторию, была записка, полученная им накануне вечером. Именно из нее он узнал о пропаже своего любимого детища.

— А что случилось с запиской насчет выкупа? — спросил Гермес.

Ходжес в этот момент как раз отчаянно боролся с мужским символом рабской зависимости от моды — своим галстуком.

— Она все еще у меня в кармане — вот. Он протянул своему собеседнику написанную корявым почерком записку.

Текст был грубым и откровенным: «Прафесор, твой искуствиный разум у нас если хочешь получить обратно — гони 1000$, а бабки паложь в бумажный пакет и забрось завтра днем в мусорник на заднем дворе и ни вздумай званить копам». 

— По всей видимости, дело рук хорошо образованного человека, — проворчал Ходжес. Наконец он справился с упрямым галстуком и, оглядев себя в зеркало, ровно две секунды наслаждался победой. — В подобных записках они всегда стараются показаться излишне грамотными. До умерцанья в глазах, как говорит мой племянник. Потому-то я и решил, что это доктор Браф пытается сбить меня со следа.

— Надеюсь, ненависть к нему не сыграла тут своей черной роли?

— Я вовсе не испытываю к нему столь сильного чувства, признался он. — И, если бы его не мучила совесть, он бы тоже не питал ко мне ненависти. Мы ведь довольно долго были добрыми друзьями. И оставались бы ими… не будь оба чертовски упрямыми. — Профессор улыбнулся, беря в руки маленькую фигурку. Взял нежный, чудесный груз и с ним на ладони направился на кухню. — Ты ведь, скорее всего, не ешь, верно? А мне, пока не помер в борьбе с Брафом, приходится. Он же сыграл со мной злую шутку, согласись. Но я и сам не раз прибегал к подобным же приемам, чтобы раздобыть деньги для своего отдела. У нас в Кортоне, когда дело доходит до финансирования, всегда начинается черт знает что. Коммунальная война. Грызня.

— Но неужели вы могли подумать, что, пробравшись к вам в лабораторию, он оставит такую важную улику, как свой собственный ключ?

— Люди частенько совершают смешные промахи, а мастер-ключи есть только у руководителей отделов. На том ключе, уверяю тебя, стоял его номер. — Ходжес доел остатки булочки и запил ее молоком. — Однако все это довольно забавно. Давай-ка подумаем. Браф оставил ключи на столе, а вчера сам потерял один из них. Таня утром была в лаборатории. Его милая Таня. Как раз перед свиданием с этим моим полудурком. Прости, с племянником. Хммм…

— Но ведь не стала бы Таня… — Гермес счел для себя невозможным не встать на защиту ее репутации. Он же, почитай, больше суток уж полагал, что влюблен!

Но Ходжес перебил его.

— Ты просто плохо знаешь Таню Браф. Для себя она бы этого делать не стала. Но попроси ее о чем-нибудь симпатичный молодой человек шести с лишним футиков росту, она бы родного отца в рабство продала. Так что эта записка насчет выкупа… вполне возможно, что дело рук Джонни.

— Значит, вы думаете, что ваш племянник?..

— Не берусь утверждать что-либо наверняка, но такая возможность не исключена. Это вполне в его духе. Давай сделаем вот как. Ты попробуй раздобыть немного этой соли калия… Да-да, я уже. давно знаю о ее существовании от твоего патрона… А я помогу тебе вывести на чистую воду мерзавца Джонни.

— Если вы поможете мне увеличить рост… э-э… положим, до пяти футов и тридцати пяти дюймов… — он избегал употреблять дикое, для него уж почти непристойное клише «шесть с лишним футов»,  заставлявшее страдать и тревожно сжиматься несуществующее сердце. Мало того, что не существующее. Но еще — отныне и разбитое вконец. Нет, вы только представьте. Ощутите глубину этой потери! Образ Тани меркнул звездою на утреннем небе, образ Тани скрывался из виду фигуркой, оставленной позади себя на скоростном шоссе. Никаких шести футов. Пять тридцать пять, всех делов.

Гермес ограничился менее болезненным для себя аналогом, но — в адекватном пересчете. Ведь эта проблема, вопрос могущества плоти, по-прежнему для маленького бога оставался стоять на первом месте. Он устал наконец! Устал числиться маленьким! Был большим потому что. Или вдруг стал им.

Как-то вдруг. Стоило ощутить, все пройдет. Есть вещи значительно более важные, чем нелепая возня несуществующей крови близ лона, в груди. Чем эта смешная любовь. Наверное, правда. И честность. И истина. И ученая совесть. И дружба, черт возьми! Он задохся, но вымолвил:

— Если вы сделаете это, я — ваш навсегда. А как мы узнаем, что ваш искусственный человек в руках у молодого Томаса?

— Это уже не моя проблема, сынок. Я отнесу тебя туда, но после этого — все окажется в твоих руках. — Ходжес сунул Гермеса в карман, как градусник, и вышел из кухни.

Джонни Томас открыл дверь с довольно приятным выражением лица, хотя для столь раннего утра круги у него под глазами были, пожалуй, чрезмерно темны. Отпер и заулыбался с очевидным самодовольством.

— Ах, дорогой дядюшка! И какого… Чего не позвонили, спрашиваю? Я бы дела бросил, испек персиковый пирог. Милости прошу, душенька, входите. — Он изящным пинком отшвырнул в сторону валявшуюся на полу газету и стряхнул с единственного в комнате удобного стула сигаретный пепел.

После этого сам премило уселся на кровать. И ножки скрестил. И сделал сознательный взгляд. С нестерпимой приязнью, с душой. Ну любимый крестник. Сынуля. Прижизненный святой в последней стадии. Такой же симпатичный и во всем естественный, как полоска на зебре. — Чем могу быть полезен в столь ранний час?

Ходжес прокашлялся, чтобы заглушить шорох, с которым Гермес, выскочив на ходу, еще возле двери, крался через комнату и прятался в темноте под столом. Когда маленький бог благолепно затих, дядя взглянул на племянника.

— Ты знаешь об Антропосе? Слышал? О том искусственном человеке, которого я вырастил в питательной ванне? Беда, Джонни. Просто трагедия. Не знаю, как и сказать. Прошлой ночью какая-то су… сумасшедшая личность его, не поверишь, украла. И его, и ванну, и все прочее…

— Проникновение? Со взломом? — спросил ошарашенный родственник, за сердчишко схватясь, ужас, какой бледный. Так переживал, что чуть с кровати не свергся. — Безумие, дядя… Кто… кто посмел? Полицию вызывали?

— Разумеется. То есть, нет. Я бы вызвал. Но мне под дверь сунули записку, в которой за его возвращение требуют тысячу долларов.

— Худо дело. Но, дядюшка, надеюсь вы не думаете, что это имеет какое-то отношение ко мне?

— Ну, конечно, нет. Да и как бы ты смог пробраться в лабораторию? Я просто подумал, что ты бывал в разных передрягах… То есть, можешь помочь мне связаться с этим человеком… Как-то организовать передачу выкупа. Само собой, я с удовольствием заплатил бы и тебе за помощь.

Джонни Томас улыбнулся смущенно, он рад бы помочь и бесплатно, какие расчеты между своими? Потер шею в раздумье и бросил растерянный взгляд на другой конец комнаты, очевидно решая, как быть с организацией. Поступить как, чтобы и выглядеть пристойно, и слегка подзаработать, даст Бог. И тут, к своему удивлению, вдруг увидел кота, появившегося там, где его быть ну никак не могло. Кот подошел к стоящей на столе бутылке виски, взял ее как-то любовно двумя лапами, уселся, извините, по-турецки и принялся с чмоканьем пить. У Джонни от таких видов — вид главный, общий, натура со стулом, кроватью да дядюшкой, кактусом, пыльным пианино и этим котиком с бутылкой — что-то перестало стыковаться с его личным устройством по приему информации, Джонни повело и неподалеку от бара бросило, всего, знаете, в страшном поту, с глазами дикими!

— Превосходно, дорогой Томас, — наконец заметил кот, ставя бутылку на стол. — Думаю, когда ты получишь от дядюшки эту штуку баксов, мы с тобой сможем купить пойло и получше. Здорово ты придумал с Антропосом, принц прекрасный! Я сам думал утащить этого парня, уж больно обстановку оживляет. Но тебе он — важнее. Важнее даже, чем этому снобу Ходжесу. А уж без его ванны, понятно, тебе и вовсе тут не прожить. Одна раковина и та с дыркой…

Кот облизнулся, расправил откуда-то взявшиеся у него крылья из рождественской фольги и на глазах превратился в Голубую Фею.

— Ах ты негодник, Пиноккьо, — сказала сияющая красавица, хлопая ресницами в три дюйма и роняя с них немножечко сажи. — Маленьким мальчикам должно быть стыдно красть. Особенно у родни. Ну, если хотят в конце концов как-нибудь стать человеком. Разве, когда старый Джепетто резал тебя из полена, он не прочел тебе вводного курса по этике? Основам морали? Человекостроению? Сынок ты хренов. — Она перепорхнула Томасу на плечо и устроилась там, водя по его яремной шее левою голой ножкой и укоризненно цокая языком.

Молодой человек попытался схватить ее, ощутил дурноту.

Но почувствовал, как его рука проходит сквозь тело волшебницы, и вскочил. Он обшарил взглядом каждый уголок. В комнате было пусто. Тут его дядюшка снова кашлянул.

— Если ты наигрался, Джон… — начал он занудно.

— Вы что — не видели ее?

— Эту муху? Как «не видел»…  Видел, не хуже тебя. Ну, надо же, какая здоровенная. Слушай, давай наконец вернемся к моему делу… — сказал он и с удивленьем уставился на Джонни. Тот, представьте себе, задрожал и схватился рукой за глаза. Он услышал страшенный грохот, его племянник. Грохот да топот. Звон разбиваемых окон. Не иначе, должно быть. Или обесточил его непередаваемый аромат из сырой, окровавленной пасти…

— Думаю, неплохая будет жратва, — заметил, неожиданно появясь в комнате, гризли-медведь. Он стоял и отряхивал с себя ворох рыбьей вонючей чешуи. Мех изнутри его огромных шерстистых ляжек был грязный, желтый, не то с татуировкой по шкуре, не то с фоторепродукцией рифового грота и текстом «Посетите Мальдивы».   — Такой молоденький и упитанный.

По комнате вдруг разлилось ослепительное сияние.

— Смотри отравишься, Бруин. Мясцо это — вредно для здоровья. Как и сам паренек. Лучше возвращайся-ка домой. Ловить рыбку…

Медведь послушно потрусил к окну и, потирая зад, с удовольствием прошел сквозь стекло. В голосе сияния возникли повелительные нотки, а в воздухе появилось гневное лицо.

— Покайтесь, молодой человек, покайтесь в своих грехах и знайте, что содеянного не скроешь. Век человеческий короток и совершенное нами зло преследует нас до конца дней. Покайтесь, ибо ваш час пробил!

Джонни Томас рухнул на кровать, вытирая выступивший на лбу холодный пот. Как он мог в такое время… позволить себе… позволить себя вводить в заблуждение! Все эти штуки просто не могли быть реальными. Он снова повернулся к Ходжесу, который терпеливо ждал.

— Извините, сегодня утром я что-то сильно нервничаю — не привык так рано вставать. Ага, о чем мы с вами…

Клик. Раздался в голове молодого человека щелчок, за которым послышался мягкий мурлыкающий голос.

— А я что-то знаю, а я что-то знаю и сейчас всем расскажу! Джонни, старик, объяви этому живому ископаемому, какой ты умный и как здорово ты его поимел! Давай, давай рассказывай, не стесняйся!

Тут Томас почувствовал в спине резкую жгучую боль, быстро пробежавшую по ребрам и наконец устроившую нечто вроде танц-класса у него в желудке. Он скрипнул зубами и застонал. Ходжес сочувственно спросил:

— Может, поел чего-то не того? Ты приляг и расслабься.

На кровати копошился клубок гремучих змей, издающих угрожающие щелчки, как бы говоря, мол, давай, дружок, к нам! Как раз, мол, время завтракать, а у нас с утра еще маковой росинки во рту не было!

У Томаса не было ни малейшего желания расслабляться пусть даже среди воображаемых змей.

— Ик-ух! — икнул он, и тут ангел выкрутил голову из патрона люстры и брякнулся на пол рядом с ним. — Ик-ух!

У ангела вдруг появились рога и хвост, а в руке — раскаленный докрасна трезубец, нежное прикосновение которого к голени оказалось страшно неприятным.

— Клик, — раздался щелчок в голове и послышался голос.

— А помнишь ту девчонку у Кейси? Зря она тогда покончила с собой, верно? Правда, это был газ и она ничего не почувствовала. Когда кончаешь жизнь самоубийством…

— Не собираюсь я кончать с собой! — Вопль вырвался неожиданно, когда маленький, алого цвета, насмешливый дьяволенок в дыму и облаке серы решил, что лучше потыкать студента трезубцем в живот — так больнее. — Уберите их!

Ходжес сочувственно закудахтал:

— О, Господи, Джонни, по-моему, ты себя не очень хорошо чувствуешь!

Так оно и было. Голова Томаса с неприятным звоном вдруг отвалилась и покатилась по полу. Гном подхватил ее, быстрым движением закрутил шею и вытащил хлыст.

— Эй, ребята! — крикнул он. — Смотрите, какая клевая штука. — Тут он умело вытянул Томаса кнутом по лицу и голова снова покатилась по комнате, а из самых разных мест вдруг повыскакивало множество других мелких гномов. Навалили и уставились на нее. Это для Джонни оказалось чересчур, особенно учитывая, что два каких-то червя в размер маковых рулетов ему выедали при этом глаза.

— Ладно, Гермес, — усмехнулся Ходжес, все-таки бывший в душе гуманистом. — Довольно с него. У нашего мальчика, похоже, обморок. Какая жалость, что я не смогу полюбоваться полной программой твоих внушений. Нервишки не те. Должно быть, будет презабавно.

Гермес, улыбаясь, появился из угла.

— Еще как презабавно. Думаю, когда он очнется, то заговорит. И подпишет любое признание. Он заставил Таню достать ему ключ под видом того, что интересуется циклотронами, наврал, что, мол, пишет книгу. Вы были правы, худого ради она никогда бы того не сделала. Да уж больно все было просто — ведь ключ валялся прямо под рукой. И повод милый. Шесть футов с лишним, новое авто, а как нищий студент из сказки — пишет книгу. Он сыграл на ее доверчивости.

— О'кей, Гермес, — проворчал Ходжес. — Будь по-твоему, она белее снега, я в этом уверен, такие девушки еще не рождались на нашей земле. А теперь лучше полезай-ка обратно в карман — похоже, Джонни начинает приходить в себя.

Был уже полдень, когда Ходжес оказался у двери камеры, где томился Браф. Биохимик поставил маленького бога на пол и улыбнулся.

— Все, Арлингтон, ты свободен, — сообщил он. — Извини, старик. Ты оказался здесь по моей вине, но я постарался исправить, что смог.

Браф, услышав голос профессора, поднял голову. Выражение его лица не предвещало ничего хорошего.

— Арррхг! — взревел он.

Но на лице Ходжеса по-прежнему сияла улыбка.

— Мы и этого ожидали. Но Гермес может подтвердить, я действительно искренне считал, что Антропоса украл ты. Мы только что доставили его туда, где ему следует быть и позаботились о том, чтобы мой подлец-племянник исчез из города. Если ты пообещаешь, что не станешь убивать меня, не бросишься душить, не зарежешь авторучкой, не отравишь газом, — охранник отопрет дверь.

— А как же моя репутация?

— Она осталась незапятнанной, — уверил его Гермес. Профессору Ходжесу удалось замять скандал. Сегодня воскресенье, поэтому ваше отсутствие в университете никого удивить не может.

Физик вышел из камеры и от наступившего чувства свободы широко расправил плечи. Гневное выражение уже исчезло с его лица и теперь он смотрел на Ходжеса с какой-то неуверенностью. Биохимик протянул ему руку.

— Я тут подумал, может ты сможешь помочь мне с Антропосом, — сказал он. — Знаешь, Арлингтон, если бы мы работали вместе, у нас вполне могло бы хоть что-нибудь получиться.

Браф неожиданно улыбнулся.

— А ведь ты, пожалуй, прав, Хайрам. Пойдем-ка, дружок, с тобой пообедаем, а тем временем Гермес расскажет мне, что случилось.

Гермес вздрогнул, когда рука подняла его с пола и сунула по обыкновению — в карман.

— А как насчет того, чтобы помочь мне вырасти? — пискнул он.

Но мужчины оживленно обсуждали совершенно иные проблемы. И все по науке. А по жизни? Жизни по? С этим-то как? Ждать, маленький бог. Думать о хорошем. О красивом. О Тане… О Тане — нет. Ну, к примеру, как было бы здорово высоченному и прекрасному богу посетить, к черту, эти Мальдивы. Изумрудная зелень гор, силуэтики сахарных лодок, лазурные волны, скаты, тунцы и мурены в коралловых зарослях, точно цветы. И каково оно будет без Тани?

Нет. Не годится без Тани. Так, значит с увеличением роста придется подождать.

Гермес сидел на краю ванны Антропоса и, болтая крошечными ножонками в крылатых сандаликах, обдумывал события последних двух дней. Жить в одном доме, дышать одним воздухом с Таней Браф! Он еще раз экстатически вздохнул, а потом испустил вздох отчаяния.

Таня относилась к нему очень славно. Лучше, чем к пуговице на своем башмачке — ту она просто не замечала. А его все же глазом отслеживала. Наблюдала. Как за растением в кадке. Или каким-то новым видом насекомого. К примеру, жучка, с которым как-то связано твое благополучие. Терпеть шкрябанье лапок которого, мельтешню, странные привычки или неприятный запах — можно лишь до той поры, пока он приносит пользу. Растение в кадке или экспериментальный жук, согласимся, ни при каких условиях не могут вызывать симпатии. Вот, на что было похоже ее отношение, правда, всецело разделяемое и ее матерью. А доктор Браф не скрывал ни восторга от маленького бога, ни своего к нему величайшего уважения; нравился он и Китти, которая, положа руку на сердце, относилась к нему получше всех.

Только вот Таня… Конечно же, причиной ее неприязни явно был его рост. Или отсутствие вишневого «доджа»   с серебряными колпаками, или чем там еще? Джона Томаса поблизости больше не было, зато по-прежнему оставались и Уилл Янг, и прочие ее знакомые, ни один из которых не был ниже шести футов ростом. А Гермес… Разговор, состоявший ся у него с Брафом и Ходжесом, ни к чему не привел. Когда все возможное было сказано и сделано, надежды для него не осталось.

Он снова вздохнул и так громко, с таким искренним страданием, что Диксон, помогавший ученым с Антропосом, наконец обратил на него внимание.

— В чем дело, Гермес? — добродушно поинтересовался он. — Снова высох твой спирт? Почему бы для разнообразия не попробовать четыреххлористый углерод?

Гермес отрицательно помотал головой.

— Ничего мне не нужно. Похоже, что спирт прочно связался со смолой — что-то вроде воды и хрусталя. Образовался гидрат. Теперь смола постоянно пребывает в размягченном состоянии.

Ходжес поднял голову, взглянул на него, а потом на ванну, в которой лежал искусственный человек. Гермес взглянул туда же. Что касается внешности, Антропос являл собой практически полное совершенство. Дурак только. Мысли маленького бога захлестнула волна зависти.

Диксон устало потер лоб.

— Все, сдаюсь. Если уж целых три раздела химии не могут привести его в сознание, надежды, скорее всего, нет. Знаете, Ходжес, по-моему, ваше создание обречено на пассивную жизнь. Именно он — неудача.

— Однако он дышит, — пробормотал биохимик. — С тех пор как мы ввели ему калий и поместили в питательную среду, он живет. Да не приходит в сознание. Но, заметьте, сердце у него бьется, как часы. — Он указал на огонек индикатора частоты сердцебиения, равномерно помигивающий на краю ванны. Браф не пожелал смотреть на прибор.

— Для любого ответ совершенно очевиден. Ну, кроме биохимика, — громогласно возвестил он. — Хайрам создал жизнь, это верно, но не смог обеспечить ее хорошим мозгом. Слишком сложно для электрического детерминатора формирования клеток. Просто Антропосу не хватает нового мозга.

— Уж не собираешься ли ты наполнить его череп своей резиноватой смолой? — парировал Ходжес. По старой привычке замечание прозвучал излишне едко, хотя между учеными и восстановились приятельские отношения.

— А почему бы и нет? — На сей раз это был голос Гермеса. В его маленьком мозгу неожиданно сверкнуло озарение, открывшее для воображения широчайший спектр самых удивительных возможностей. — Разве это не стало бы решением всех наших проблем?

— Я согласен. Действительно, почему? — улыбнулся Диксон, круглое лицо которого покрыл жаркий пот. — Сегодня это самое удачное предложение.

— Но в таком случае, ассимиляция не будет настоящей жизнью, органической. Кроме того, мы не можем быть уверены, что свойства жизни повторятся в новой порции смолы.

То, что в Гермесе оказались необходимые ингредиенты, возможно, просто случай. А остальная смола может иметь совсем другой состав.

Гермес нетерпеливо заерзал.

— Органическая жизнь — это не что иное, как электрохимическая реакция, появляющаяся под влиянием радиоактивности. Все это есть во мне. Так какая же разница? — Он вытянул перед собой маленькую ножку и кокетливо двинул пальчиками. — Доктор Браф, взгляните-ка на мои ступни.

Озадаченно нахмурившись, Браф склонился над резиновой конечностью.

— Они, похоже, не вечные. Снашиваются, — сказал он. Резина стала тонкой, как бумага. Да, Гермес, скоро тебе потребуется новое тело.

— Вот именно. Я об этом и говорю. Так почему бы не поместить меня в черепную коробку Антропоса?

Ходжес издал удивленный возглас, тут же замолк. Так и остался сидеть с отвисшей челюстью. Только через несколько мгновений он пришел в себя и закрыл рот.

— Инт»   эесно, — пробормотал он. — А вдруг это и впрямь сработает?

— Предстоит крайне деликатная операция, — возразил Диксон, — ведь придется удалять бесполезные высшие отделы мозга, не повредив при этом жизненно важные центры, управляющие работой сердца и остальных органов. Кроме того, еще неизвестно, сможет ли Гермес управлять нервной системой?

— А почему бы и нет? Он, если постарается, может управлять нервными импульсами даже на расстоянии. Но вот сама операция действительно потребует искусства настоящего хирурга.

К этому времени Гермес уже все продумал и теперь обрисовал свой план вслух. Остальные внимательно слушали. В конце концов Ходжес кивнул.

— Да, это может получиться, сынок. Тем более что Антропос, то есть организм, в том состоянии, в каком он сейчас пребывает, совершенно бесполезен. Я обещал помочь тебе подрасти, и если это тело может тебе пригодиться — оно твое. Похоже, университету оно не больно-то нужно. Субсидии прекратились…

Чуть позже позаимствованный из зоологического отдела хирургический инструмент был подготовлен к операции, и ученые сгрудились вокруг стола, наблюдая за тем, как Гермес готовится к работе. У края ванны он остановился.

— Так вы поняли, что должны сделать с башкой этого идиота?

— Поняли, золотко. После того как ты откроешь ее — мы будем понижать твою температуру до тех пор, пока ты не затвердеешь до потери сознания, извлечем тебя из оболочки, поместим в черепную коробку так, чтобы избежать опасности нервного давления, и наконец — закроем черепную коробку.

— Правильно. В питательной жидкости все зарастет за каких-нибудь несколько часов. — Гермес нырнул в ванну и тут же погрузился в жидкость.

Успех операции сулила именно способность маленького бога работать в любых условиях. А чувство его восприятия вполне позволяло выполнять подобную работу. Трудился Гермес с почти невероятным мастерством. Ну где, где только выучиться мог? Под взглядами затаивших дыхание ученых он быстро вскрыл череп, удалил часть черепной коробки и, прыгнув туда, в это скопленье серо-желтых мозгов, едва ли не по пояс сидя в варолиевом мосту, принялся что-то выскребать, резать, шить, снова резать и вновь выскребать бесполезную ткань.

В ванну медленно просачивалась кровь, но уже заживляя нежную нервную ткань почти с той же скоростью, с какой успевал ее резать маленький бог, приступила к священной работе восстановительная жидкость. Гермес одобрительно кивнул и продолжил занятие. Он играл в доктора до тех самых пор, пока в голой коробке не остались одни лишь жизненно важные нервные центры, которые, вот ведь бывает, все еще функционировали нормально. Затем Гермес сделал знак, что закончил, и Ходжес вытащил его из ванны за промокшую задницу.

Сухой лед, которым его обложили, был обжигающе холоден. Да и мысли его стали ворочаться все медленнее. Приятного мало, страданье одно. Но, хотя он и терял кратким мигом сознание, снова себя находя лишь через пару секунд, каждая частичка его существа буквально пела от переполнявшего разум веселого возбуждения. Он станет высок и красив! И тогда, может быть, Таня полюбит его. Ну непременно. Непре…

Сознание померкло окончательно, когда Ходжес взялся за сравнительно несложную работу по удалению резиновой оболочки и помещению комочка смолы в пустоту черепной коробки Антропоса.

Темнота. Она была первым, что осознал Гермес, объявляясь на свете. Он находился в пещере, из которой вообще не имелось входа, и поэтому даже свет в эту тьму не мог, не умел, не был способен проникнуть. Гермеса окружала теплая оболочка, лишавшая возможности вступить в непосредственный контакте остальным миром. Он было попытался вырваться наружу, но от этого только утомился чрезмерно, устал, будто ваглны всю ночь разгружал. Через какое-то время он попробовал выйти из тьмы еще раз, но лишь обострил чувство замкнутого пространства. И горько-прегорько заплакал.

Потом он вспомнил, что находится вне себя. В другом. В остолопе. В голове искусственного человека. Нужно было просто открыть ему чудные глаза и выглянуть через них.

Оглядеться. Но глаза были тугими и липкими, точно жир антилопы. То есть, глухо и тут. Открываться отказывались.

Он точно был заколочен. И сверху, и снизу. Он сосредоточился на этой задаче, попробовал представить, как выглядят конечности, но вновь ничего не случилось.

Тут до него как будто издалека донесся голос Брафа, — Так, ну вот он и начал приходить в себя. Только что шевельнулся большой палец на ноге.

Возникло новое ощущение. Ему показалось, будто слабенький ток струится по одному из нервных окончаний.

Гермес почувстовал, что это, должно быть, его чудесные уши — уши остолопа Антропоса — послали первые сигналы в мозг.

На сей раз он попытался заговорить, но услышал голос Ходжеса.

— А вот и сама нога шевельнулась. И уже что-то хрустнуло. Интересно, в состоянии ли он управлять своим телом?

Гермес учился: на сей раз звуки и нервные сигналы совпали. Значит, научиться управлять слуховым аппаратом Антропоса будет не слишком трудно.

Но у него возникли проблемы. Он попытался открыть глаза, а дернулся палец на ноге; попытка воспользоваться языком вылилась в движение ноги. Оставалось только одно, а именно — перепробовать все подряд. Пробовать до тех пор, пока он не добьется требуемого результата.

Через несколько минут его слуховые нервы зафиксировали голос Диксона.

— Видите, он открыл глаза. Ты меня видишь, Гермес… или Антропос?

Но Гермес ничего не видел. Оптический нерв передавал в мозг дикий хаос ощущений. Это, скорее всего, было результатом воздействия на него света, но со зрением эта зрительная какофония ничего общего не имела. Он сконцентрировался на той ее части, которая была наиболее спокойной и наконец ухитрился разглядеть искаженные контуры мужской фигуры. Для начала и того было достаточно. Для началато. И все же научиться пользоваться глазами будет труднее, чем овладеть слухом.

Он оставил попытки заговорить и послал свою мысль непосредственно в сознание Брафа.

— Вытащите меня из ванны, черт побери! Ни фига не могу! Подыхаю! Из ванны. Прочь. Наружу. Посадите хотя бы на стул. Чтобы я имел возможность освоиться с окружающим. Увидеть сверху. Как вы. Понять, какие ощущения связаны с различными частями моего тела.

Браф и остальные тут же с энтузиазмом исполнили его просьбу. Теперь перед Гермесом встала нешуточная задача — научить свое тело вести себя так, как было нужно ему. Круто замахнулся? Крутовато, скажем. Но ведь не пальцем был делан уже. Обладал высокоразвитым разумом, которому эта проблема — вполне по плечу. Времечко шло. Мало-помалу ощущения, передаваемые различными нервами и фиксируемые его мозгом, систематизировались. После тщательнейшего анализа преобразовывались математически. Заводили сами на себя каталог. Изучали модификации, исследовали вариантности. И лишь после того становились для него чем-то знакомым. Наконец он попытался коснуться пальцем стола и со второй попытки ему это удалось.

— Когда мы закончим, ты, солнце мое, будешь получше любого человека, — радостно воскликнул Ходжес. — Если бы даже мне и удалось добиться возникновения сознания у Антропоса, его все равно бы пришлось учить всему. С самого начала, с горшка, как ребенка. А ты обучаешься сам. Дитятко…

Гермес заново учился разговаривать, пользоваться неуклюжей системой, включающей дыхание, сокращения горла и приспособления ротовой полости, необходимой человеку, чтобы произносить слова. Наконец он попробовал выговорить:

— Дайте мне пройтись.

Еще через полчаса по лаборатории элегично бродил, в чем мать родила, рослый молодец, суясь куда ни попадя, ко всем приставая с вопросами. Он разглядыл одно, трогал другое, изучал третье. И делал все одновременно. И время от времени сыпал искрами. Учился. Старался использовать свое тело всеми возможными способами. Тело отзывалось на его команды ловкой координацией, которая удовлетворила всех присутствующих. Только, бывало, нет-нет, да кто-нибудь вскрикнет удодом, и — хва-ать горлом водички с сердечной таблеткою.

Браф тоже находился в приподнятом настроении. Он думал, сходит с ума. Наблюдал, фиксировал для истории, много записывал. Наконец потребовал приходящую няню, для дитятко, и бригаду спасателей, для себя, разумеется.

— С таким мозгом как у тебя, Гермес, и с твоим нынешним телом мы сумели бы превратить тебя в величайшего ученого. В физхимика, скажем. Немного учебы, несколько научных хитростей, экзамены и все такое прочее, не успеешь заметить — и уже с дипломом. Ты бы мне здесь очень пригодился.

— Да, — вмешался Ходжес. — Из него бы получился отличный биохимик. Вы только представьте себе, что бы для нас значило его удивительное чувство восприятия? Он воспринял и способен разложить по группам степени влияния лекарственных средств на человеческий организм. Это — клад… Ах, дитятко.

Высказал свое мнение и Диксон.

— Как химик-органик могу сказать одно. Нету слов. Представьте, что все это означает в плане анализа и синтеза новых соединений. Но, собственно, почему бы ему и не посвятить себя всем трем наукам? Он же — универсален. Кто нам действительно нужен, так это человек, который смог бы координировать работы в самых разных областях. Гермес в этом смысле просто идеальная кандидатура. — Он принес старые брюки, в пятнах от кислоты, но без дыр, но Гермес не сразу же стал натягивать их на себя. Это было осложнение, о котором никто не подумал. Идеальный человек не видел причин, чтобы скрывать свое новое тело, которым так гордился. Но ученые настояли. Ассистент-координатор не должен в разгаре трудов над великим сверкать голою задницей. Да и лаборантки могут зайти… неудобно получится…

Сказать надо, идея Диксона о координаторстве сразу пришлась по душе доктору Брафу.

— Работать с нами уже через несколько лет! Для науки это будет иметь огромное значение! Совет директоров не сможет отказать в приеме на работу, если ты внушишь этим пустоголовым хоть немного здравых мыслей.

Гермес обдумал услышанное, и перспектива показалась ему весьма привлекательной. Вот только Тане это, возможно, не понравится. Прежде, чем принимать какое-либо глобальное решение, ему придется увидеться с ней. Разумеется, теперь, когда он стал настоящим, из резиновой фигурки смешного бога превратился в человека с возможностями богов, она не сможет отвергнуть его.

В этот момент его размышления были прерваны раздавшимся от дверей детским голоском.

— Папулькин, ты здесь?

Дверь распахнулась и в лабораторию козликом вбежала Китти Браф. В кудряшках, воланчиках и бантах, нежная, сладкая, воздушная, вроде кукольной феи.

— Китти, что ты здесь делаешь? — раздраженно спросил Браф. — Я занят.

— Но меня послала мама, — жалобно ответила малышка. — Она велела передать тебе вот эту телеграмму.

Браф взял телеграмму и прочитал. Лицо его несколько просветлело.

— Какая удача, — сказал он, передавая листок Гермесу. Никогда бы не подумал, что Таня сделает удачный выбор.

Телеграмма была очень простой, как и большинство телеграмм. Она гласила:

ВЫШЛА ЗАМУЖ УИЛЛА ЯНГА УЕХАЛИ МЕДОВЫЙ МЕСЯЦ МИЛЛСБУРГ ТЧК ОЧЕНЬ СЧАСТЛИВА ТЧК ЛЮБОВЬЮ ТАНЯ

В этот-то миг радужные надежды только что созданного человека кувырком полетели в пропасть. Он погиб. Едва родившись. Точно изо рта у него вынули воздух, самою судьбой определенный для жизненно важного, самого лучшего, благотворного вздоха. Убили. Подставили.

Тем не менее, он почему-то почувствовал себя гораздо лучше, чем должен бы. Судя по обстоятельствам. Он стал человеком. Он теперь был. Есть. Гермес вернул телеграмму Брафу с тяжелым вздохом, который был искренним лишь отчасти. И тут Китти в первый раз заметила его. Ахнула, округлив глаза. Потом поправила гольфик и восторженно пискнула:

— Какой вы красивый! Папулькин, как здорово, что я зашла! Как вас зовут, скажите на милость?

Сердце Гермеса, как яблоко с ветки потянулось к ней, подпрыгивая и дрожа. Странная нежность к волшебному созданию овладела им. Вот как был новосозданный человек еще неопытен, как незащищен и как падок на неизвестные для него, чистые, незапятнанные впечатления. Он нагнулся, поднял девчушку с пола своими сильными молодыми руками и погладил по шелковистой головке.

— Маленький бог, Китти. Я твой маленький бог. Гермес в новом облике. Твой папулькин дал мне большое тело. Ну как, нравится?

Она прильнула к нему и прошептала:

— М-м-м…Пожалуй, да. — С ее точки зрения — для папулькина не было ничего невозможного.

Гермес повернулся к трем наблюдавшим за ними ученым.

— Доктор Браф, я решил все же принять ваше предложение. Вначале как-то не понял. Теперь разобрался с эмоциями. Невероятное везение. Мне страшно, страшно повезло оказаться здесь в нужное время. Я просто мечтаю работать со всеми вами здесь, в Кортоне.

— Отлично, мой мальчик. Верно, Хайрам?

Они обступили его, тряся его и ощупывая. А он, как полный идиот, буквально купался в лести их уважительного отношения, в водовороте восторгов. Но в основном — его мысли были почему-то сосредоточены на девочке с каштановыми кудряшками. И этими умными темными глазками, в которых мерцали знакомые, как у Тани, искорки. Китти. Китти Браф.

А ведь кроме всего прочего, она была единственным чуществом, проявившим к нему и нежность, и участие. Ее маленький ум был открыт, добр и честен. А через каких-нибудь десять лет… О, она станет очаровательной женщиной, сможет понять и почувствовать то, что сейчас видится, вроде как через стекло.

Всего десять лет подождать. И ведь он, бог великих удач в человеческом теле, сам еще не больно и стар. Значит, все так. Значит, теперь ему, потерявшему было, и свет, и направление, и вообще, переставшему видеть дорогу, есть теперь на что надеяться и во что, сокровенное, верить. И он обойдется без Тани Браф.