Белая рыба

Кто скажет, как зреют войны? Бывает, вражда, точно слабый росток, пробивается сквозь многие поколения — и вот, в одночасье, раздается звон тетивы и булата. Или же война лишь продолжает череду прежних побоищ, как бусины четок следуют одна за другой по шелковому шнурку. Порой развязка наступает с неизбежностью осеннего дождя, а иногда ее вовсе не видно на горизонте, пока один шаг, одна малая перемена не вызывают того, что прежде казалось немыслимым. Война Гэнпэй могла бы послужить примером всего вышесказанного.

Начнем же с одного стылого весеннего утра. Шел четырнадцатый год царствования императора Сутоку и второй — эпохи Хогэн.

Тайра Киёмори, коренастый молодец девятнадцати лет, стоял на носу ладьи, рассекавшей волны Внутреннего моря Сэто. Одни легенды гласили, что в тот день он отправился на богомолье к святилищам почитаемого острова Миядзима, а другие — будто он и его люди обходили дозором берега края Аки, выискивая пиратов. Впрочем, одно не исключало другого.

Испокон веков Тайра были превосходными мореплавателями и мастерами морских сражений. Под предводительством Тадамори, отца Киёмори, дом Тайра снискал еще большую славу, истребляя пиратов, то и дело совершавших набеги на местных рыбаков и торговцев. Такого успеха добились Тайра на этом поприще, что милости, жалованные Сиракавой и прочими императорами: Хорикавой, Тобой и Сутоку, — изливались на них нескончаемым дождем. Уже в двенадцать лет Киёмори удостоился звания младшего начальника дворцовой стражи, а в возрасте восемнадцати его возвели в четвертый придворный ранг, приравняв к государевым вельможам.

Утро, когда Киёмори с дружиной подплывал к Миядзиме, выдалось безветренным. Паруса обвисли, и гребцам пришлось налечь на весла, чтобы вести ладью по водной глади. Вокруг не было ни суденышка — даже рыбацкие лодки, которых всегда полным-полно в этих водах, куда-то исчезли. На душе у Киёмори сделалось неспокойно. Может, рыбаков отпугнули слухи о новых пиратах?

— Как думаешь, в чем дело? — спросил он одного из попутчиков — бритоголового буддийского монаха.

— Господин, я удивлен не меньше вашего, — ответил тот. — Не помню случая, чтобы рыбаки упустили такой день. Обыкновенно их ничем не удержать на берегу — ни знамением богов, ни праздничным обрядом.

Внезапно Киёмори разглядел вдали, у самого горизонта нечто, от чего ему стало не по себе. Поначалу он решил, что глаза его подводят, но там и впрямь стоял туман — густой, клубящийся над самой водой, точно пар из открытой купальни на зимнем морозце. Он становился все гуще и гуще, обволакивая лодку со всех сторон, покуда воины и Киёмори совсем не потонули в нем, потеряв из виду все, куда не доставали весла. Сама их посудина казалась в тот миг островком серого призрачного мира.

— Что за напасть! — подивился вслух Киёмори. — Обычно солнце разгоняет утренний туман, а не наоборот. — Он втянул носом воздух — не дым ли вокруг, — но гарью не пахло, только соленой морской влагой.

— Господин, может, лучше переждать? — предложил один из гребцов. — В такой мгле мы не разберем дороги, а тут не ровен час наскочишь на мель. Если это простой туман, он скоро рассеется и мы спокойно поплывем дальше.

— Если это простой туман, — эхом отозвался Киёмори, нутром чувствуя, что все обстоит иначе. Много загадочных историй ходило о Внутреннем море и его обитателях, особенно о Царе-Драконе Рюдзине. Киёмори невольно задумался, не прогневал ли он или кто из его сородичей морских ками. А может, туман был творением божеств, во владения которых путешественники, сами того не ведая, вторглись?

Киёмори взял несколько рисовых лепешек, прихваченных в дорогу, раскрошил и рассыпал комочки над свинцово-серой водой, взывая к духам морской пучины:

— Если я или кто из моего клана нанес вам обиду, простите. Если же нет и сие погодное диво — затея богов или злопыхателей-демонов, прошу, помогите нам!

Из глубины поднялись гигантские рыбы и принялись шумно заглатывать подношение, но Киёмори стоял в замешательстве, не зная, кто они и кем посланы. Лодка покачивалась от легкого волнения, поднятого рыбами, и только плеск воды о борта нарушал неестественную тишину.

Внезапно из моря выпрыгнул огромный белый судак и приземлился на палубные доски. Рыбина отчаянно забилась, так что одному из гребцов пришлось усмирить ее ударом весла. Когда судак затих, разевая рот на последнем издыхании, Киёмори и монах подошли ближе.

— В жизни такого не видывал! — воскликнул Киёмори.

— Несомненно, это знак благоволения богов, — сказал монах. — Вопреки Десяти заветам, я предлагаю съесть эту рыбу как можно скорее, чтобы удача, ниспосланная ками, сопровождала нас везде и во всем.

— Пожалуй, — ответил Киёмори. — Я как-то слышал о подобном знаке. Разве не сказано, что давным-давно в лодку чжо-уского князя У-вана прыгнула белая рыба?

— Господин, — окликнул его гребец. — Смотрите: парус! Киёмори вгляделся в туман. Действительно, невдалеке показалось нечто вроде алого паруса.

— Есть ли в здешних местах рыбак, — спросил Киёмори, — который ходит под красными парусами?

— Нет, господин, — отвечал гребец. — Да и торговому кораблю было бы глупо так заявлять о себе, когда кругом еще полно пиратов.

— А может, это и есть пират? — задумался вслух Киёмори.

— Тогда, господин, он либо храбрец, либо безумец. Какому еще пирату придет в голову так бахвалиться, зная, что могучие Тайра стерегут эту бухту?

Киёмори усмехнулся.

— Тогда правьте на парус, — велел он своим морякам. — Сейчас узнаем, кто этот безумец или смельчак.

— Но, господин, — вставил другой гребец, — в тумане мы можем столкнуться! Той лодки отсюда даже не видно. Как мы узнаем их скорость и курс?

— Значит, гребите помалу, нэ? Приступайте. Я послежу за парусом и буду вас направлять.

Дружине ничего не оставалось, как снова приналечь на весла и продолжать путь по серым водам Внутреннего моря. Киёмори указывал им, куда править, когда грести, а когда сушить весла, полагаясь на волю волн. Красный парус становился все ближе и ближе, пока туман между лодками вдруг не исчез, словно но дуновению божества.

Тут Киёмори увидел такое, отчего у него перехватило дух. Парус принадлежал челноку в форме дракона с чешуей из перламутровых раковин. Поверх алого шелка красовался герб в виде белой свернувшейся змеи. В челне сидели три прекрасные дамы, одетые на манер знатных фрейлин в многослойные кимоно всех тонов моря — синего, серого и зеленого. Киёмори подивился, каким образом дамы очутились так далеко от берега, хотя в силу возраста успел усвоить, что женские капризы зачастую недоступны пониманию.

— Доброе утро, благороднейшие госпожи, — произнес он, кланяясь.

— Привет тебе, младший военачальник Тайра-но Киёмори, — сказала одна.

— Привет тебе, о будущий властитель земель, — подхватила другая.

— Привет тебе, о канцлер, еще не назначенный, — закончила третья.

Киёмори отшатнулся, с силой качнув ладью.

— Должно быть, дамы решили посмеяться надо ИНОЙ. Властитель земель — может быть, случись мне показать себя достойным такого поста. Но канцлер?! Так высоко воспаряют лишь знатные Фудзивара или князья императорской крови. Я же — из худородных Тайра. Мы воины, а не придворные сановники. Так зачем вы меня дразните?

Прелестнейшая из дам улыбнулась ему.

— Мы и не думали, господин.

— Быть может, он и впрямь не знает? — прошептала ее соседка.

— Не знаю чего? — встрепенулся Киёмори. — Что я должен знать?

— То, что ты императорской крови, — ответила красавица. Юноша нахмурился:

— Это лишь подлые сплетни. Мой отец — Тадамори, глава дома Тайра. Других я не знаю.

— Да, ибо он тебя вырастил. Но твоя мать…

— …была наложницей императора. Она не упускает случая напомнить об этом.

— И когда ее пожаловали твоему отцу за заслуги перед государем Сиракавой, она носила дитя. Им был ты.

— И сам император, — добавила дама по левую руку от первой, — нарек тебя этим именем в залог чистого процветания, которое оно означает.

У- Киёмори холодок пробежал по спине. Сам по себе слух был далеко не нов. В детстве легко воображать себя тайным наследником императора, но когда он впервые попал с отцом в Хэйан-Кё и увидел усмешки вельмож, заявляющих, что таким неотесанным воякам место рядом с прислугой, то понял, что сплетни — лишь очередная попытка очернить Тадамори.

— Думаете, я поверю? Красавица подмигнула ему.

— Чем же мне тебя убедить?

Она провела рукой по воде, и оттуда вдруг выпорхнула стайка крошечных крылатых фей, сидящих в морских раковинках. Они что-то пропели тонкими мелодичными голосками и тут же нырнули обратно.

Киёмори опешил.

— Так, значит, ты… неужели та самая Бэндзайтэн, покровительница музыки, богиня искусства, дочь Царя-Дракона?

Красавица засмеялась.

— Теперь-то ты меня узнал. Отрадно.

Юноша снова поклонился, на сей раз припав к самым доскам.

— Как могу я не знать той, которую моя семья так часто славит за удачу на море? Выходит, белая рыба — от тебя, госпожа?

— Это дар моего отца, Рюдзина. Съешь ее, и тебе будет сопутствовать удача. Стало быть, ты поверил нашим словам и тому, что однажды можешь стать канцлером?

— К-конечно, почтенная госпожа.

Киёмори пытался унять волнение — от знания того, кем он был и кем мог стать, у него мутился разум.

— Но чем я заслужил такую честь — знать наперед свою судьбу? Почему ты рассказываешь мне все это здесь, сейчас?

Бэндзайтэн кокетливо провела по воде кончиками пальцев, намочив длинные рукава. Те поплыли в волнах точно водоросли.

— О твоей отваге на море наслышаны многие, князь Киёмори, даже приближенные Царя-Дракона. Мы следили за тобой из глубин и… остались в восхищении.

Киёмори склонил голову:

— Очень польщен тем, что на меня обратил взор столь досточтимый правитель.

— Мы также заметили, что твой клан довольно властолюбив.

— Не более, чем любой другой, почтенная госпожа. Все мы стараемся выбиться как можно выше. Таков уж порядок вещей в наши дни. Однако же мощь Фудзивара крепче каменных стен, и многие лишь напрасно калечат себя, стремясь превзойти их по части чинов и влияния.

— Даже стены порой дают трещины, господин Киёмори, а стена Фудзивара стара и давно не знала починки. Они овладели мастерством церемоний и этикета, но самую суть их утратили. Восседают в своей превозносимой столице и считают ее средоточием мира, не думая о земле, которая их окружает. Похоже, забыли они об оказанных нами благодеяниях, эти почитатели лотосов, будд и босацу.

Ее пальцы заскользили по воде чуть более напряженно.

— Мой отец предвидит наступление темных времен. Однако, наблюдая людей, он проникся к ним добротой и желает помочь им миновать эту бедственную пору. Отец решил выбрать одного из смертных, кормчего, способного возглавить империю, провести ее сквозь грядущую бурю судьбы, и думает, что таким кормчим вполне можешь быть ты, князь Киёмори.

Осознав, что ему выпала редкая возможность прославиться, в том числе благодаря родству с императором, Киёмори в душе преисполнился гордости и честолюбия.

— Значит, твой отец рассудил мудро, великая Бэндзайтэн, — ответил он. — Скажи, что мне делать, как отыскать эти трещины и свершить предсказанное тобой.

— Мы поможем тебе, если пообещаешь, оказавшись у власти, возвести в мою честь святилище на острове Миядзима, превосходящее роскошью все, что были построены до сих пор. Тогда ты получишь наше благоволение — мое и моего отца, Царя-Дракона. Сделай так, угоди нам, и твой ум, сноровка и отвага принесут роду Тайра великую славу, а имя Киёмори не забудется во веки веков.

— Славу… — прошептал он жарко, словно звал возлюбленную. — Ты получишь свое святилище на Миядзиме, госпожа! Такое, какого империя прежде не знала. Клянусь!

— Превосходно. И еще: ты примешь этот цвет, — она указала на красный парус, — для своих боевых стягов, ибо грядут битвы — великие и ужасные. Но победа останется за тобой, если только ты последуешь нашим советам.

Киёмори с такой силой стиснул борт, что деревянная обшивка жалобно заскрипела.

— Я все сделаю, о великая. Только прикажи.

— Твое рвение похвально, Киёмори-сан. Очень скоро ты получишь от нас известие. Не могу дождаться дня, когда увижу свое новое святилище. А до той счастливой поры прощай!

Красный парус вздулся под напором невидимого ветра. Драконий челн с тремя дамами поплыл прочь и растворился в густом тумане.

Киёмори повернулся к дружине:

— Вы видели то же, что и я? Не почудилось ли мне? Гребцы, опешив, смотрели на него.

— Воистину, господин, нам явилась сама Бэндзайтэн! Она даже прекраснее, чем на картинах! Нашему роду несказанно повезло, господин! Добиться ее покровительства, не говоря уже о помощи Царя-Дракона, — великое счастье!

Волшебный туман растаял быстрее, чем свежий снег весной, и глазам снова предстало открытое море. На юго-востоке показался священный остров Миядзима. Паруса ладьи наполнил попутный ветерок.

— Так съедим пожалованный нам дар — белую рыбу, — сказал Киёмори, — и предадимся мечтам о больших переменах. А потом мы направимся к святилищам Миядзимы и воздадим почести ками, что благословили нас этим видением.

 

Дорожка огней

Когда ладья Киёмори наконец причалила к маленькой пристани на острове Миядзима, уже вечерело. Пиратов в тот день они не встретили, чему были даже рады: Киёмори так смутило пророчество Бэндзайтэн, что он с трудом соображал.

На крутой тропинке, ведущей к пристани, показались трое жрецов синто в белых одеяниях и высоких черных шапочках. При виде дозорной ладьи, полной воинов, на их лицах отразились недоумение и тревога.

— Мир вам, святые люди! — прокричал Киёмори, спрыгивая на отмель и шагая к каменистому берегу. — Я — Тайра-но Киёмори, младший военачальник дворцовой стражи. Нынче утром сама Бэндзайтэн послала мне видение, и сюда, на ее священный остров, я явился принести пожертвование и помолиться. Она повелела мне выстроить здесь большой храм в ее честь, и я желал бы осмотреть место, где буду его закладывать.

Жрецы изумленно взглянули на него и низко, до земли, поклонились.

— Если так, Миядзима и наши святилища в вашем распоряжении, Киёмори-сан. Весть о ваших подвигах долетела даже до сих скромных берегов. Просим лишь не тревожить здесь ни камней, ни живых тварей, пока вы здесь, и не оставаться на ночлег, поскольку даже мы живем на большой земле и возвращаемся туда каждый вечер. Ночью остров принадлежит богам, и ни одному смертному не должно нарушать его покоя.

— Будь по-вашему, — сказал Киёмори, склоняя голову. — Ждите, я скоро приду, — наказал он дружине. — Я должен пройтись и немного подумать.

Воины тревожно перешептывались. Уже смеркалось, и редкий моряк отважился бы плыть домой в ночную пору — Внутреннее море изобиловало подводными камнями и островками. Однако Киёмори знал своих людей. Сноровки им было не занимать, и они повиновались ему беспрекословно.

Трое жрецов сели в свою лодчонку и отплыли с прощальными возгласами. Киёмори взобрался по косогору к святилищам дочерей Царя-Дракона. В последний раз он был здесь ребенком, когда семья приезжала на паломничество, и сейчас смотрел вокруг уже другим взглядом.

Молельни с тростниковыми крышами настолько сливались с окружающим лесом, что Киёмори не сразу заметил их между деревьями. Всюду были видны признаки заботливого ухода — тропинки содержались в чистоте, кровли своевременно чинились, — но в целом постройки оставляли впечатление глубокой древности и убожества.

Киёмори не стал совершать ритуал омовения рук и заходить внутрь.

— Немудрено, что Бэндзайтэн попросила о новом святилище, — пробормотал он себе под нос. — Она явно заслуживает лучшего.

Киёмори снова спустился на берег и прошелся вдоль кромки воды. Ручные олени, пасущиеся в прибрежных зарослях, склоняли перед ним головы. Долго он брел, раздумывая, какое святилище будет здесь уместнее всего, какой вид должен открываться с подворья, дабы пробудить в будущих паломниках благоговение перед божеством. Однако среди этих мыслей нет-нет да пробивались честолюбивые грезы о том, как он станет канцлером и как распорядится властью.

Киёмори брел, пока небо над головой не окрасилось предзакатным багрянцем — цветом паруса Бэндзайтэн. Зеркало моря, подернутое легкой рябью, представилось ему в этот миг бранным полем с тысячей алых стягов, реющих на подводном ветру.

Чуть поодаль из воды вырастали брусья ворот-торий, перетянутые гигантским витым канатом толщиной в мужскую талию. И дерево, и пенька, судя но виду, давно отслужили свое. Киёмори представил себе, что возвел бы на их месте: мощные тории кипарисового дерева, увенчанные двойной перекладиной с изящным прогибом и покрытые алым лаком в китайском стиле. И само святилище он построил бы здесь, у берега, а не на скале, сокрытым от глаз. Молельни тоже были бы из кипариса наподобие дворца Царя-Дракона — по крайней мере как его описывали редкие смельчаки, которым посчастливилось побывать в подводном царстве и вернуться живыми.

Когда Киёмори собрался продолжить путь, его внимание привлек странный бесформенный предмет у самой кромки воды, где волны едва касались камней. «Должно быть, ком водорослей, — подумал он, — или топляк, или обломок погибшего корабля». Приблизившись, Киёмори понял свою ошибку, ибо то, что он принял за выброшенный морем хлам, оказалось лежащей ничком женщиной. Он подбежал и сел рядом на корточки, не смея прикоснуться. На женщине было изысканное платье фрейлины, ухоженные волосы блестели.

— Госпожа, вы живы? Вы меня слышите?

Женщина открыла глаза и улыбнулась. Ее зубы были зачернены ягодным соком по дворцовой моде, брови выщипаны, а лицо — добела напудрено. Она села, но не стала прикрывать лицо рукавом, как было принято среди придворных жеманниц.

— Это ты, Киёмори-сан. Я ждала тебя.

— Ждала… меня? Кто ты? Как здесь очутилась? Упала за борт?

Незнакомка рассмеялась:

— Нет, конечно. Я здесь по настоянию отца, Царя-Дракона. Ты мог бы звать меня Сиси, если бы это не было созвучно смерти. Нет, зови меня Токико. Моих сводных-сестер ты уже видел. Одна из них — Бэндзайтэн, с ней вы беседовали сегодня утром. Здесь, на нашем священном острове, все твои помыслы нам открыты. Отец доволен тем, что ты избрал путь союзничества. Он послал меня сюда, чтобы я стала твоей первой женой, направляла и помогала в делах.

Киёмори разинул рот: более изящной девушки ему встречать не доводилось.

— Если так, повелитель Рюдзин одарил меня много щедрее, чем я заслуживаю.

Он протянул ей руки и помог подняться — в многослойном тяжелом кимоно это было непросто. Его поразило, что она совершенно не вымокла.

— Может быть, — отозвалась Токико, — но отец знает, как немощны смертные, и хочет быть уверен в твоем успехе. — С этими словами она смело взяла Киёмори за руку, словно давнего знакомого. — Он наказал почаще напоминать тебе, что нужно быть беспощадным в бою, но сдержанным в управлении вассалами.

Киёмори нахмурился и тут же невольно улыбнулся:

— Нам ли, воинам, не знать таких вещей? Этому учат с малых лет, подобно тому, как держать лук и стрелы или выкликать свое имя перед боем, чтобы найти противника по себе.

— Допустим, — сказала Токико, — но отец также понял, что смертные порой становятся забывчивы… или податливы на уговоры. Я послана проследить, чтобы подобного не случилось.

Киёмори усмехнулся и покачал головой:

— Никак не возьму в толк: зачем твой отец дал мне в советчики женщину?

Токико выпустила его руку и прошла чуть вперед.

— Затем, что женщины редко входят в раж, в отличие от мужчин, и могут видеть то, что недоступно вам. К тому же ты будешь не только воином. Если тебе суждено появляться при дворе на равных со знатью, предстоит еще многому научиться.

Киёмори вспомнил насмешки аристократов Хэйан-Кё: как они гнушались его общества, каким невеждой и деревенщиной он чувствовал себя перед ними. «А ведь я императорской крови, ровня им, если даже не лучше. Мне бы только набраться манер, тогда бы я им показал…»

— Твои речи не лишены смысла, Токико-сан.

— Конечно. Я могу научить тебя и твоих сыновей дворцовому этикету.

— Это было бы… Сыновей, говоришь?

— Да. Их я подарю тебе немало. И все они прославятся искусностью манер и ловкостью в бою. А дочерей ты сможешь в свое время выгодно сосватать.

— Ух. Было бы… было бы превосходно, Токико-сан! — Киёмори вообразил оторопь на лицах придворных, случись ему с семьей приехать в столицу и вести себя с той же грацией и изыском, что и они. — Я должен еще раз поблагодарить твоего отца за незаслуженную щедрость.

Токико сделала несколько шагов вперед и лукаво оглянулась:

— Ты все получишь, но… мой отец просит тебя об одном одолжении. Одной мелочи взамен.

Киёмори подошел к ней.

— Для него — все, что угодно, моя госпожа.

— Неужели всё? Что ж, полагаю, ты знаком с тем, что носит имя Кусанаги… Коситрава?

Киёмори встал как вкопанный.

— Кусанаги? Какой воин не слышал об императорском мече? Да ведь он — одно из Трех священных сокровищ!

— Отлично. Тогда ты должен знать и о кузнеце. Его выковал мой отец.

— Ходят и такие легенды, Токико-сан.

— Они верны. Меч проглотил змей Ороти, один из драконов моря. Быть может, ты слышал, что дракона этого убил Су-саноо, бог ветра и грома, а после отыскал меч в его хвосте. Суса-ноо отдал его смертному, к которому благоволил, — некоему Ямато Такэру, тот же дал ему это имя: Коситрава. Но это — предание глубокой древности. Мой отец был терпелив и милостив, позволив мечу пребывать в смертном пределе. Однако Рюдзин предвидит наступление темных времен для мира людей и опасается, что меч будет использован с дурными намерениями. Поэтому он хочет вернуть его.

Киёмори отшатнулся назад.

— Дева, знаешь ли ты, чего просишь? Как я могу украсть священный меч…

— Разве я говорила о краже? — прервала его Токико. — Особам императорской крови разрешается брать Кусанаги. Мой отец предвидел, что отпрыск императора однажды вернет его. Разве мы не сказали, что ты сын правителя? Когда станешь канцлером и твой внук взойдет на трон, кто посмеет тебя остановить?

— Да, но я бы не… Внук, говоришь?

— Ты что, не слышал моих сестер? Одна из дочерей, которую я тебе подарю, станет женой наследника. Потом она родит сына. Таким образом, твой внук станет императором.

— Император из рода Тайра, — произнес шепотом Киёмори. — Высшей почести для рода и представить нельзя.

— Нельзя, — согласилась Токико с улыбкой.

— Значит, требуется только вернуть меч?

— Только и всего.

— Всего-то — за столькие благодеяния. — Да.

Киёмори потер подбородок.

— Выходит, отказываться нет причин?

— Вот именно. — Токико протянула руку.

Киёмори неловко шагнул к ней, оскальзываясь на мокрых камнях. Девушка поймала его за рукав и повела в сгущавшиеся сумерки.

До ладьи они добрались уже глубокой ночью. Тусклый свет месяца едва очерчивал ее силуэт на фоне морских вод.

— Господин Киёмори, это вы? — окликнул моряк с палубы.

— Я и кое-кто еще. Эта дама сегодня поплывет с нами.

— Повелитель, вы… уверены?

— А кто будет нас развлекать? — ворчливо осведомился другой.

— Будьте повежливее с гостьей, — сказал Киёмори, — она дочь Царя-Дракона и сводная сестра Бэндзайтэн, а к тому же моя будущая жена.

После недолгого молчания первый моряк сказал:

— Прошу нижайше простить меня, господин и госпожа, за дурные речи. Милости просим, о дочь великого Рюдзина! Но с вашего позволения, повелитель, нам нужно собрать на острове хворосту для факелов, чтобы осветить путь. Ночь слишком темна, а вокруг сотни скал.

— Скажи «нет»! — шепнула Токико. — Этот остров священен, с него ничего нельзя брать. Я дам твоим людям свет.

Киёмори помог ей взойти на ладью, хотя Токико, казалось, сама с легкостью находила путь в темноте. Моряки и воины почтительно, хоть и с опаской, расступались перед ней, и она грациозно проследовала вдоль палубы на корму. Там девушка вытащила из рукава небольшую раковину и подула в нее. Раковина издала несколько чистых приятных нот, напоминая звучание флейты.

Миг, другой — и у самой поверхности появились переливчатые всполохи, лучась бледно-голубым и зеленым. Киёмори ахнул. Он слышал, что моряки называют их драконовыми огнями, когда они появляются из-под воды летним вечером. Поговаривали, что они отражают сияние подводного дворца Рюдзина. Рыбаки уверяли, будто фонари ками рождаются на спинах живущих в этих местах кальмаров. Однако, каков бы ни был секрет, огни, вызванные Токико, выстроились в сверкающую дорожку, ведущую от пристани Миядзимы через все Внутреннее море.

— Вот, — произнесла Токико. — Теперь можете спокойно плыть вдоль полосы, что зажег для вас мой отец.

Моряки и воины, благоговейно перешептываясь, поспешили ставить паруса.

Киёмори поклонился и сказал:

— Истинно, если я сомневался в тебе, отныне все позади.

— Славно сказано, — ответила Токико. — Верь моим словам, исполняй обещанное, и успех тебя не минует.

 

Драгоценный трон

Когда Киёмори родился, страной правил молодой император Тоба. Как говорилось, его царствование протекало в согласии с. Обетованием тысячи милостей, и государем он был мудрым и великодушным, но к тому же еще прозорливым и не чуждым честолюбия.

«Что за честолюбие может быть у императора? — возразит смиренный слушатель. — Разве не достиг он высшей власти, уподобившись самим богам?» Да, так говорят, однако дела в государстве Хэйан поздних лет обстояли иначе, нежели в ранние беспечальные времена.

Для Киёмори не было секретом, что в правительстве Хэйан-Кё всем заправлял клан Фудзивара и его ставленники. Веками они выдавали дочерей за наследников трона, тем самым добиваясь бесконечных повышений по службе и самых почетных чинов. Основав к тому же немало святилищ и храмов и сделав немало щедрых подношений, Фудзивара заручились поддержкой всех мало-мальски влиятельных жрецов и священников. Они стали задавать тон в изящном, поовфяли развитие искусств, музыки и каллиграфии, пока само их имя не стало символом утонченности и благородства. Задушенные их покровительством, императоры превратились в заложников Фудзивара, которыми те вольны были повелевать как своими вассалами.

Государь Тоба был сведущ в истории и не мог не знать, что раньше императоры обладали куда большей властью, нежели в последнюю эпоху. Настала пора, решил он, вернуть бразды правления наследникам трона.

Его замысел был прост. Во время оно императоры нередко оставляли трон в расцвете лет, лишь только появлялись наследники подходящего возраста, способные их сменить. Считалось, что отрекшийся император принимал схиму, дабы провести оставшиеся годы в молитвах и медитации, вдали от соблазнов бренного мира.

Вот так вышло, что на двадцатом году жизни, полный жизни и сил, Тоба оставил троп своему четырехлетнему сыну Су-току. Поначалу решение это сочли неслыханным, и Государственный совет бросился перерывать архивы в поисках подобного случая. Тоба, однако, напомнил, что сам он взошел на трон в том же возрасте, и сколько бы советники ни возражали, ссылаясь на раннюю смерть его отца, в конце концов они были вынуждены признать слабость своих доводов и позволили Тобе отречься.

С тех пор он стал величаться отрекшимся государем Тобой, или Тоба-ином, принял постриг и облачился в суровое одеяние монаха, после чего, простившись с дворцом, переехал в собственную усадьбу. Внимание Фудзивара не замедлило переметнуться на малолетнего императора Сутоку.

Однако Тоба-ин отнюдь не охладел к мирским делам. Он окружил себя самыми доверенными советниками. Были средь них и младшие отпрыски рода Фудзивара, которым претило давление родственников. Так за пределами дворцовых стен сформировалось иное правительство, и Тоба-ин, скинув бремя церемониальных обязанностей, смог полностью посвящать себя государственным делам. Далее государь-инок отказался уступить кому бы то ни было право жалования чинов и мало-помалу наводнил совет своими ставленниками, готовыми повиноваться ему прежде регента Фудзивара. А так как особа и закон императора, даже бывшего, почитались священными, Фудзивара ничем не смогли ему помешать.

Однако и Тоба-ин не избежал ошибок. Ведь сказано в сутрах, что мирские соблазны суть корень падения человека, и история государя-ипока подтвердила их правоту. Была у него наложница по имени Бифукумон, в которой он души не чаял, и вот спустя шестнадцать лет после отречения она подарила ему сына. Тоба-ин до того привязался к младенцу, что вынудил своего первенца Сутоку, двадцати двух лет, безукоризненно правившего все эти годы, отречься от трона в пользу трехгодовалого Коноэ — так назвали наследника.

И вновь Государственный совет был потрясен. Пошла молва, будто Тоба-ин невзлюбил Сутоку, усомнившись, что тот — его сын. Министрам пришлось еще раз перебирать хроники, разыскивая схожий случай. Тоба-ин позаботился о том, чтобы прецедент нашелся — среди летописей о древних китайских властителях. Совет снова оказался не в силах перечить императорской воле, и Коноэ, едва складывавший слова, был посажен на трон.

Сутоку, получивший титул новоотрекшегося императора, или Син-ина, в ту пору был еще молод и полон жизни. Правил он мудро и справедливо, а тут в одночасье оказался не у дел — отторгнут, оговорен перед народом, забыт отцом, не востребован родиной. Житие схимника Син-ина не привлекало. Что ему было делать? Куда податься?

Запомни хорошенько этого человека, о слушатель, ибо именно он заложил краеугольный камень в основание последующих печальных событий.

 

Высокие Гэта

[14]

Что до юного господина Киёмори, то его судьба пошла в гору, как и предсказывала Бэндзайтэн. Вместе с отцом, Тадамори, служили они императору — отбивали мятежи воинствующих монахов из храмов Нинна-дзи и горы Хиэй, за что получили немало наград при дворе. В третий год правления императора Коноэ двадцатипятилетнему Киёмори поручили возглавить Ведомство дворцовых служб. Должность эта требовала постоянного проживания в столице Хэйан, и молодой Тайра начал постройку поместья близ юго-восточной ее части. Незадолго до этого для улучшения подступов к храму Киёмидзудэра в тех краях был возведен мост Годзё. Возле этого-то моста Киёмори велел выкосить траву и сровнять почву, с тем чтобы выстроить просторную усадьбу, которую он решил назвать Рокухарой.

Так возгордился Киёмори своими деяниями и успехом дома Тайра, что начал носить сандалии на высоких подставках, чем заслужил прозвище Кохэда (Высокие Гэта).

Отныне он никому не спускал насмешек и дурных слов о его семье, и всякий осмелившийся на это получал побои от Киёмори или его подручных.

К тому времени Токико родила трех сыновей, нареченных Сигэмори, Мотомори и Мунэмори. Как и было обещано, она взялась с самых ранних лет обучать их искусству сложения стихов и игры на флейте, умению правильно одеваться и говорить. Токико даже попыталась приобщить Киёмори к изящным манерам, но усердия тот, мягко скажем, не выказывал. Меж старейшин дома уже примечалось, что Киёмори проявляет излишнее внимание и приязнь к своей жене, что у Тайра почиталось редкостью. Однако он никому не раскрыл ее истинного происхождения, а с моряков, сопровождавших его до Миядзимы, взял слово молчать. Остальным же сказал, будто Токико происходит из опального захудалого рода, и всеобщее любопытство было удовлетворено.

Двадцати семи лет Киёмори удостоился звания властителя земли Аки. В отличие от прочих правителей он не пожелал оставаться в столице и жить на доход с податей, а отправился в пожалованный ему приморский край, где стал трудиться, улучшая гавани и поощряя торговлю с иноземными царствами, особенно с великой Китайской империей. Поначалу его старания сочли при дворе чудачеством, пока край Аки не начал богатеть, а казна — полниться, принося дому Тайра еще большие почести. Понятно, что мореходство процветало за счет дозоров Киёмори, которые, как прежде, спасали торговые суда от пиратов, но каким образом купцам сопутствовали попутные ветры и хорошая погода, пока те бороздили воды Внутреннего моря, оставалось загадкой.

С выполнением обета, данного Токико (вернуть меч Куса-наги Рюдзину), Киёмори не спешил. Да и что он мог сделать без права входить во дворец, которое жаловалось лишь вельможам высших рангов? Со скромным четвертым рангом ему дозволялось показываться там лишь по срочному вызову вышестоящих, так что до поры он занял себя приумножением казны да редкими вылазками против врагов государя — пиратов или мятежных монахов.

И в самом скором времени весь люд стал дивиться удаче Тайра из Исэ, что продвигались в чинах быстрее, чем куропатка взвивается в небеса.

 

Полет белых голубей

В тот самый год, когда Киёмори стал властителем земли Аки, у главы дома Минамото, полководца Ёситомо, родился сын. Когда мальчику исполнилось четыре года, Ёситомо повел его в святилище предков. Как и Тайра, Минамото были великим воинским родом — много наделов сёэн было пожаловано им в пользование. Они тоже искали власти в столице и рьяно сражались с разбойниками и бунтовщиками, замышлявшими против императора и его верноподданных, чем заслужили прозвание «когтей и клыков Фудзивара». Дом Минамото в, ел родословную от императора Сэй-вы, что правил тремя веками раньше, отчего их основная ветвь стала именоваться Сэйва Гэндзи. В отличие от Тайра, почитавших богиню удачи Бэндзайтэн, дом Минамото поклонялся ками Хати-ману, богу войны.

Ёситомо привел сына в Большое святилище на Цуругаока, Журавлином холме, близ приморского селения Камакура. Поначалу мальчуган испугался огромных колонн с полощущимися на ветру призрачно-белыми стягами, каменных полульвов, полупсов кома-ину у подножия лестницы, ведущей в главную молельню. Но больше всего напугал его грозный облик самого Хатимана: гигантская позолоченная статуя взирала с седла деревянного боевого коня, словно спрашивая: «Достоин ли ты предстать передо мной?»

При виде статуи мальчик всхлипнул и потянул отца за рукав, чтобы тот увел его обратно, но полководец Ёситомо сел рядом на корточки и сказал сыну:

— Не бойся. Хатиман — наш родовой покровитель, оберегает нас от напастей. Когда-то он был человеком, великим воином — императором по имени Одзин. Его матерью была императрица Дзингу, что одолела корейцев и вернула нам священную яшму, которая теперь перешла к нашему государю. Говорят, камни эти повелевают приливами и несметной армией рыб. Император Одзин был столь велик, что после смерти стад ками, божеством. Потому наш родовой флаг белого цвета — священного цвета Хатимана. Так что, как видишь, бояться его незачем.

Лучше поклонись и пообещай, что станешь таким же могучим воином. Тогда и я, и он сможем тобою гордиться.

Мальчик слушал очень, внимательно, затем повернулся к статуе и с поклоном произнес:

— Обещаю. Я буду великим воином.

Ёситомо ухмыльнулся и потрепал сынишку по волосам.

— Вот и хорошо. Так и должно быть.

Тут и он сам поклонился, оставляя жертвенный рис и сложенные листки с молитвами — просьбами к Хатиману благословить сына и ниспослать удачу в сражениях.

Когда они покидали святилище, мальчуган с детской прытью понесся по мощеной дорожке, обгоняя отца. Едва он добежал до ворот-торий у входа на священное подворье, как с соседних деревьев гинкго взметнулась огромная стая белых голубей. Казалось, стае не будет конца: в небе будто трепетал гигантский стяг из тысяч белых крыльев. Широким полотнищем стая потянулась на восток, хотя несколько птиц отделились и полетели на север. Когда Ёситомо догнал мальчика, все голуби вдруг резко повернули на север, за исключением малой стайки, направившейся к северо-западу. Отец с сыном благоговейно любовались невиданным зрелищем.

Во двор тотчас вбежали жрецы Хатимана в сияющих белых одеждах и высоких черных шапках. Они тоже, подняв головы, следили за стаей, указывая на небо и взволнованно переговариваясь. Оба Минамото почтительно ожидали толкования только что явленного знамения.

— Очень важно, куда полетели птицы, — пояснил верховный жрец. — Когда ваш сын поравнялся с ториями, стаю привлек «Дракон на вершине горы». Это направление означает силу и власть — знак безусловно счастливый. Однако некоторые повернули на север, что менее благоприятно. Когда же с вратами поравнялись вы сами, повелитель, к северу направилась вся стая. Путь сей — «Тигр, стерегущий у водопоя» — полон преград, уныния и тьмы. Посему вот наше толкование: сыну — великая власть, хотя и не без опасности, отцу — успех, но дорогой ценой.

Полководец мрачно кивнул:

— Я сохраню это в памяти. Отныне ваш храм будет непрестанно получать от меня подношения, чтобы Хатиман не усомнился, направляя нас. Обещаю, что выращу сына сам и научу всему, что умею.

— Да сопутствует вам обоим удача! — ответили жрецы и, как один, поклонились Ёситомо и мальчику.

Полководец взял за руку сына, позже нареченного Ёрито-мо, и повел из святилища. И хотя мы оставим их до поры, запомни, о слушатель, имя Минамото Ёритомо, ибо его владельцу предстояло сделать шаг, перевернувший историю.

 

Дым среди зимы

Жар погребального костра казался на удивление приятным. Последний дар отца, сегодня только он и согревал Киёмори.

В эту первую луну третьего года Нимпэй Тадамори занемог и скоропостижно скончался. Теперь дом Тайра предстояло возглавить тридцатииятилетнему Киёмори. Он плотнее закутался в плащ, спасаясь от колкого мороза.

Киёмори не смел выдать скорби — ни стоном, ни единой слезой. Он знал, что за ним наблюдает родня, а в особенности братья: Таданори, Норимори и Цунэмори. Дядя его, Тадамаса, который и прежде не питал к нему любви, теперь и вовсе пустил слух, будто Киёмори не Тайра вовсе, а императорский байстрюк. Он чуял, как хмурые взгляды буравят его даже здесь, у костра. Киёмори не имел права выказать слабость. Никто еще не оспаривал его главенство в доме Тайра, и он намеревался сохранить этот порядок.

Даже сыну Киёмори велел держаться бесстрастно, не показывать горя на людях. Хотя, поглядывая на юношу сверху вниз — Сигэморп в ту пору минуло пятнадцать, — он еще раз убедился, что зря беспокоится. Уже многие замечали, каким одаренным и сдержанным рос его первенец. Об одном лишь жалел Киёмори — что сын преуспел больше в поэзии, изучении сутр и летописей, нежели в ратном и наездничьем деле.

От заунывного пения монахов по коже бежали мурашки. Киёмори смотрел на клубящийся дым под темным зимним небом. Вот бы отменить смерть, снова и снова черпать от отцовской мудрости! Чья бы кровь ни текла в его жилах, он всегда почитал настоящим отцом Тадамори. С теплотой вспоминал Киёмори его широкое, неказистое лицо с глазами-щелочками. Вспоминал, как отец учил стрелять из лука, стоя на палубе в качку, надевать доспех, ездить верхом, вести за собой людей… В грядущие дни последний урок пригодится особенно.

«Ах, если бы ты дожил до исполнения пророчества, узрел своими глазами, как будет отомщено твое вечное унижение при дворе… Ты не поверил моему рассказу, а теперь я и сам стал сомневаться. Как мне усадить внука на трон без твоих советов?»

Когда смолкли монахи, пепел собрали для погребения, Киёмори взял сына и пошел прочь, к своей воловьей повозке, где ждала жена Токико с остальными детьми. И хоть тяжко было идти, снег не заметал его высоких гэта.

 

Подгнивший плод

По истечении двух лет после того, как Киёмори стал главой дома Тайра, осенью второго года Кюдзю Японию постигло великое горе. Императора Коноэ, возлюбленного сына государя-инока Тобы, сразил тяжелый недуг, а затем слепота, после чего он скончался, не дожив до восемнадцати лет.

Даже в те времена столь ранний уход из жизни вызывал пересуды. Смерть государя многим казалась загадочной, даже неестественной. Поговаривали, что юного Коноэ погубило проклятие — будто бы демон-тэнгу в святилище на горе Атаго изображался с шипами, пронзающими глаза. Не он ли навлек слепоту на бедного императора? Как знать — богачи и честолюбцы нередко подкупали монаха или жреца, чтобы посредством высших сил насылать друг на друга несчастья. Однако кто осмелился на такое злодейство? Быть может, все было подстроено с тем, чтобы подозрение пало на смещенного старшего сына, Син-ина?

В действительности Син-ин ничего подобного не делал. В ту пору ему исполнилось тридцать шесть, и все последние годы он вел почти келейное существование во дворце-усадьбе То-Сандзё — растил детей, пытался найти утешение в музыке, философии и поэзии, однако ничего выдающегося не создал. Когда весть о смерти Коноэ дошла до его ушей, он опустился на пол веранды, глядя на облетающие листья гинкго с унынием £ всякого осиротевшего подданного.

— Самые яркие, и те падают… — промолвил советник, сидевший рядом.

— И те, — согласился Син-ин.

— Но и зимняя стужа несет обещание весны. Син-ин вздохнул:

— А за ней — новой стужи. За каждой надеждой — новые горести. Что с того?

— Владыка не понимает. Что для одних несчастье, для других — удача. Печально, не правда ли, что Коноэ не оставил наследника?

Син-ин бросил взгляд через плечо на говорившего. Это был тихий высохший старичок монашек из тех вечных приживал, что льнут к государям и их родственникам, кормясь своей мудрой наружностью, а то и советом или своевременной цитатой из сутр. Син-ин не помнил даже его имени.

— На что ты намекаешь? Не могу же я стать императором снова. Ни один смертный не правил Драгоценным троном дважды, где это видано?

Монах поклонился:

— Помилуйте, государь, если позволил истолковать себя превратно. У меня и в мыслях не было, но… у вас Ёедь есть сын, Сигэхито.

— Да, только у отца, Тоба-ина, полно своих сыновей, которых он наверняка предпочтет моим отпрыскам. Хотел бы я знать, за что он меня так невзлюбил.

— Отцы и дети часто не понимают друг друга, владыка. Может, дело вовсе не в вас? Просто он любит свою наложницу и оттого благоволит ее детям больше, чем вам.

— Может быть. Говорят, это она распускает обо мне слухи, что я-де наслал на Коноэ смертельную хворь.

— У слухов длинные ноги. Однако кто скажет, где в них правда, а где вымысел? Конечно, честолюбие Бификумон-ин ничего доброго не сулит. Быть может, владыка слышали, что она прочит одну из дочерей в императрицы?

— То есть в жены какому-нибудь принцу?

— Нет, повелитель. В государыни.

— Что?! Драгоценный трон уже четыреста лет не занимала ни одна женщина! Совет этого никак не потерпит!

— Так точно, владыка. Подобное вмешательство в государственные дела ее ничуть не красит. Из-за строптивости наложницы вашему отцу будет непросто отстоять свое право в выборе наследника.

Сип-ин с подозрением оглядел монашка. Его сморщенное лицо и бритая голова напомнили бывшему правителю лукавого демона, каких часто изображали на резных дверях храмов. «Зря ты с ним так жесток, — отчитал он себя. — Это тебе впору хитрить, не ему».

Разумеется, все, что благоприятствовало Син-ину, шло на пользу и его многочисленным советникам, вассалам и слугам. Попытка монаха пробудить в хозяине тщеславие была вполне закономерна. «Однако не случается ли так, — напомнил себе Син-ин, — что людские судьбы ложатся на весы истории и достаточно легчайшего дуновения, чтобы одних возвысить, а других послать в небытие? Ведь верно, что наследник еще не определен, а поведение наложницы поставит выбор отца под сомнение…»

Из сада вместе с ветерком повеяло упавшим и уже подгнивающим плодом гинкго. Син-ин сморщил нос и живо замахал перед собой веером.

— Придется позвать кого-то, чтобы вычистил это гнилье, — пробормотал он.

— Что-что, повелитель? — встрепенулся монах.

— Это я о ягодах.

Син-ин подобрал полы алой парчового одеяния и встал, собираясь поискать менее дурнопахнущее место.

— Должно быть, я снова истолковал вас превратно. Син-ин замер и через некоторое время заговорил, будто сам с собой:

— И все-таки не повредит выяснить, кто сможет встать на мою сторону, если с отцом… возникнут трудности. Трон я оставил, но блюсти мир и спокойствие все еще обязан, верно? Будет негоже с моей стороны допустить в столице раздор и смуту. А потому будет нелишне составить список верных и доблестных воинов, как ты считаешь?

Монашек с улыбкой поклонился:

— Весьма нелишне, владыка. Я разузнаю, можно ли его достать.

— Из какого ты монастыря?

— Из Энрякудзи, повелитель.

— Да, как же я забыл. Вы издавна служите моей семье.

— Наша обитель удостоилась такой чести.

— А эти… легенды о том, что монахи могут посредством молитв и обрядов насылать порчу или менять ход событий, они верны?

— Я дал обет не разглашать наших тайн, повелитель, однако могу сказать, что нам случалось взывать к силам по ту сторону мира смертных и заставлять их… прислушаться.

— О!.. Жаль, я ничего не смыслю в подобных делах. Чтобы добиться успеха, нужен немалый опыт…

— Владыка, — сказал монашек с поклоном, — может всецело на меня положиться.

 

Поворот ладони

Когда ждать объявления наследника стало совсем невмоготу, Тоба-ину пришлось пойти на уступки Государственному совету. Он был вынужден примириться с первой женой, Тай-кэнмон-ин, все еще опечаленной его увлечением наложницей Бификумон-ин. И вот на трон взошел Го-Сиракава, второй сын Тайкэнмон-ин, которому в ту пору было двадцать восемь лет.

Го-Сиракава, как и его брат Син-ин, не отличался ни манерами, ни выдающимся умом, зато его назначение всех устраивало.

Зимой того же года пятидесятитрехлетний Тоба-ин отправился к святилищам Кумано — помолиться за благополучное правление сына. Он выбрал самую трудную тропу Накахэти (подъем по ней занимал пятнадцать часов), исходя из поверья о том, что лишь путь, полный тягот, способен очистить паломника от грехов. Горная тропка вилась меж кедровых и камфорных рощ мимо трех храмов — Нати, с его дивными водопадами, посвященными Идзанами, а также Сингу и Хонгу, почитавшегося основным.

В Хонгу Тоба-ин прибыл уже на рассвете, пройдя сотню каменных ступеней в тот самый миг, когда солнце позолотило реющий на подворье флаг. На флаге был изображен трехногий ворон Ята-но-карасу, который, по преданию, вел первого императора Дзимму Тэнно покорять восточные земли. Тоба-ин почтил его поклоном, уповая на божественное наставление.

Затем он проследовал к главной молельне, где вознес молитвы и пожертвования великим богам синто — Аматэрасу, Сусаноо, Идзанами, Идзанаги, а также Сёдзё-дайбосацу. Внезапно, к его удивлению, посреди стены возникла детская рука с обращенной кверху ладонью. Затем ладонь перевернулась книзу, снова кверху и опять книзу. Так продолжалось несколько минут, пока рука с ладонью не исчезла.

Тоба-ин был так поражен, что тут же велел вызвать монаха, который сопровождал его в путешествии.

— Только что мне было явлено чудесное знамение, и я хотел бы узнать, что оно означает. Нет ли здесь божьего человека, посредством которого можно обратиться к небожителям?

Вскоре к нему доставили лучшую в святилищах Кумано провидицу — отроковицу семи лет, известную кротостью и красотой. Тоба-ин повелел ей истолковать для него смысл видения. Провидица согласилась. Долго она читала молитвы и вдыхала священные благовония, дабы призвать ками, но даже по прошествии полудня божество не дало о себе знать.

Вскоре пред ликом Тоба-ина предстали восемьдесят ямабу-си, горных отшельников-ведунов, и принялись вместе распевать Великую сутру Высшей Мудрости. Провидица присоединилась к, молению, простираясь ниц и упрашивая божество овладеть ею. Наконец, после многих часов, она неожиданно села, и в детских чертах ее произошла удивительная перемена — сквозь них проступил облик древней старухи. Девочка повернулась к Тоба-ину и протянула руку — сначала ладонью вверх, а затем повернув ее вниз.

— Об этом ты хочешь узнать? — опросила она незнакомым голосом.

— Да, да! — воскликнул Тоба-ин. Он бросился на колени, молитвенно стиснув руки. — Прошу, объясни мне, что это значит!

— Значит это, о несчастный, что едва увянет листва на деревьях осенью нового года, увянешь и ты. Последний год тебе отпущен в мире бренности. И после уж не будет в Японии покоя и мира — ждут ее перемены столь частые, как повороты этой ладони.

Тоба-ин побледнел, на глаза навернулись слезы.

— Последний год? Неужели я умру? Провидица важно кивнула:

— Готовься.

— Но… что-то ведь можно сделать, предложить пожертвование, чтобы продлить мою жизнь, так?

— Судьба твоя записана в Книге Небес, и слова эти уже не сотрешь. Никто не в силах ничего изменить.

Тут к посреднице вернулся прежний облик маленькой девочки, словно дух покинул ее, и она упала без сил.

Когда ее вынесли из покоев государя-инока, монахи и свита простерлись перед ним ниц в знак глубокой скорби.

Тоба-ин продолжил поклонение, произнося священные обе-ты-гохэй, последние в его жизни. Он молился великим ками и Будде, чтобы возродиться в раю, чтобы Го-Сиракава стал достойным и почитаемым императором. Совершив же все возможные обряды и молебны, Тоба-ин удалился в столицу.

И действительно, поздней весной нового года, первого года эпохи Хогэн, Тоба-ин занемог. Одни говорили, что болезнь его вызвана утратой любимого сына, Коноэ, другие — что его постигла кара за бездумные выходки наложницы. Но те, кто был с ним в Кумано, знали: просто пришел его час, предначертанный Небесами.

К лету Тоба-ин сделался так плох, что государыня Тайкэн-мон-ин постриглась в монахини, чтобы молить Будду о его выздоровлении. Разумеется, и это не помогло. В начале осени, как и сказала провидица, Тоба-ина не стало. Говорили, будто небо в тот день потемнело и померкли светила, а жителей Хэйан-Кё поразила такая скорбь, словно каждый оплакивал отца или мать.

 

Смена дворца

Не прошло и недели со смерти Тоба-ина, как полководец Минамото Ёситомо получил Пугающую весть. Его призывали к государю для доклада. При всем, что происходило в столице, означать это могло лишь одно: бунта, о котором столько твердили, не избежать. Грядет война.

Ёситомо в тот год исполнилось тридцать два. Шесть лет прошло со дня посвящения его сына в храме Хатимангу, когда они наблюдали полет голубей, и теперь он гадал: не пора ли знамению осуществиться, не сейчас ли придется платить дорогой ценой за победу, обещанную Хатиманом?

Ёситомо облачился в свой лучший наряд из алой парчи, а поверх надел стеганый поддоспешник и полупанцирь-ваидатэ. На голову водрузил шапку-эбоси, которую обыкновенно покрывали шлемом. Так он хотел показать, что пребывает настороже, хотя и без оружия. Появляться перед императором в броне, а тем паче с мечом или луком, считалось столь тяжкой провинностью, что виновных казнили на месте.

Ёситомо подали вороного жеребца, и в сопровождении гонца, принесшего вызов, он покинул свою скромную усадьбу. Небо заволокло тучами, а порывистый ветер предвещал снегопад. Ёситомо направил было коня на широкую, усаженную ивами мостовую Судзяку, что вела ко Дворцовому городу, но гонец схватил его скакуна иод уздцы и удержал на месте.

— Не туда, господин. — Э?

Убедившись, что их никто не слышит, посыльный тихо сказал:

— Драгоценный трон расположен сегодня в другом месте.

— Вот как? Мне казалось, это Син-ин меняет дворцы, а не государь Го-Сиракава.

— Случается и такое, господин.

— Верно ли я понял, что нынешний переезд связан с иными причинами, нежели расположение звезд?

Гонец, опасливо озираясь по сторонам, снова потянул за поводья черного жеребца и повел его на другую сторону улицы. От Ёситомо не укрылись встревоженные взгляды купцов и торговцев из-за запертых ставен лавчонок, и в душе его шевельнулось сочувствие — если слухи о перемещении войск внутри города не лгали, простому народу придется несладко, едва начнется война.

Улицы были, против обыкновения, заполнены конниками из разных кланов. Ёситомо попытался сосчитать, чьи отряды наиболее многочисленны. К его огорчению, воинов Минамото среди них было немного. Ему показалось, будто он встретил родственника, но тот, поймав его взгляд, поспешил отвернуться.

— Как вы могли слышать, владыка, Син-ин предпочел дворцу То-Сандзё усадьбу жрицы святилища Камо, а после велел переправить себя в Северный дворец. Согласно последним известиям, теперь он расположился во дворце Сиракава.

На самом деле разведчики Ёситомо уже донесли ему о загадочных передвижениях бывшего императора, однако он не пожелал делиться сведениями с простым посыльным.

— В самом деле? Похоже, Син-ину не сидится на месте.

— По моему разумению, господин, прежний государь пытается сбить с толку тех, кто следит за ним. Или занять более выгодную для обороны позицию.

— Хитро подмечено. Продолжай так, и выслужишься в полководцы. Однако что же наш император? Зачем ему понадобилось покидать крепкие стены Дайдайри?

Гонец вздохнул:

— Я, конечно, отнюдь не государев поверенный, но слышал мнение, будто во Дворцовом городе слишком много людей и ворот, чтобы за всеми уследить. А еще есть надежда, что Син-ин привязался к своему прежнему чертогу, дворцу То-Сандзё, и побоится его разрушить. Вот почему, вероятно, император остановился там, куда мы сейчас направляемся.

— Понятно.

Представившись страже у врат дворца То-Сандзё, посланец проводил Ёситомо во двор. Коней слуги забрали в стойла, а полководца подвели к веранде за садиком с облетевшими деревьями гинкго. Там он опустился на подушку у расписных бамбуковых штор, перевязанных золотым шнуром, и стал ждать.

Вскоре слуга принес подогретый чай и соленья, чтобы подкрепить силы. Зная, что у наблюдательной челяди можно многое выпытать, Ёситомо обратился к нему:

— Скажи-ка, что ты обо всем этом думаешь?

Слуга, худощавый и дерганый парень, торопливо огляделся и переспросил:

— О чем, господин?

Ёситомо небрежно повел рукавом:

— Обо всех переездах, сутолоке. Они тебя не тревожат?

— Тревожат, господин? Какие могут быть тревоги, когда семь тысяч ками оберегают нашу землю денно и нощно? Я слыхал, что лишь для защиты имперского трона отряжены шестьдесят божеств и духов, не говоря о сокровищах молитвы, закона и самого Будды, которые запросто оградят нас от любого бедствия.

— Да-да, конечно, — вздохнул Ёситомо. — Однако столь наблюдательный молодой человек не мог не услышать… то есть заметить, кое-каких… странностей.

Слуга опять огляделся и придвинулся к собеседнику так близко, насколько позволяла почтительность.

— Раз уж вы спрашиваете… Думаю, вас, человека храброго, не смутят жуткие новости, что я собираюсь поведать. Слыхали ль вы о колоссе с Хигаси-горы?

Ёситомо нахмурился:

— О статуе воина, захороненной там, когда император Кам-му основал Хэйан-Кё?

— Той самой. Ваши познания глубоки, господин. Так вот, до меня дошел слух, будто насыпь над местом ее погребения начала трястись. Говорят, это предвещает опасность.

Ёситомо не сдержал улыбки.

— В наших землях, дружище, земля часто трясется. Так уж повелось.

— Да, но на востоке еще появилась комета. А это всегда дурной знак.

— Несчастья творятся то и дело, и всегда находятся дурные предвестья, с которыми их можно увязать. Впрочем, я несведущ в небесных знамениях.

— Зато все чиновники из Ведомства инь-ян нынче вьются вокруг государя точно рой диких пчел и жужжат о грядущих напастях. Так я слышал.

— Уверен, его величество это очень утешило.

— А еще говорят, — голос слуги упал до еле слышного шепота, — что Син-ин сговорился с… нечистой силой.

— Нечистой силой?

— Ну, знаете — с демонами, колдунами, темными монахами. Говорят, он сотворил злобного демона в человечьем обличье, воина исполинской силы, который будто бы носит лук толщиной в руку и может одной стрелой пронизать семь нагрудных щитов. Зовут этого гиганта… Тамэтомо!

Полководец едва не поперхнулся. Откашлявшись, он утер рот рукавом.

— Вот как?

— Я вижу, вы тоже наслышаны об этом демоне, господин.

— Да, наслышан.

На самом деле Тамэтомо был его сводным братом. Ёситомо ни разу не видел его: мальчиком отослали из отчего дома за дикий нрав и необузданность. Много легенд было сложено о том, что случилось с ним после. То, что Тамэтомо заслужил прозвание демона, нисколько не удивляло, однако их союз с Син-ином отнюдь не внушал радости. Одной напастью становилось больше.

Ёситомо услышал за ставнями голоса и шаги — в комнату кто-то вошел. Слуга поклонился и поспешил удалиться.

— Мне пора, господин. Надеюсь, я был вам полезен.

— Спасибо, — пробормотал Ёситомо ему вослед. В этот миг одна из перегородок-сёдзи скользнула в сторону и в дверях возник бритоголовый человек, одетый в черное. Повернувшись, он опустился на колени, коснулся лбом порога, чествуя тех, кто оставался в комнате, и лишь затем встал и подошел к полководцу. Глубоко посаженные глаза придворного монаха светились умом, если не сказать — хитроумием. Он поприветствовал Ёситомо легким поклоном сообразно своему второму рангу.

— Мы рады вам, полководец Ёситомо. Государь с нетерпением ожидает вашего совета. Я, младший советник Синдзэй, передам императору все вами сказанное и буду доносить вам его слова.

Ёситомо, в свою очередь, поклонился:

— Благодарю. Для меня высокая честь служить государю.

— Рад это слышать, хотя, должен сказать, обстоятельства складываются не лучшим образом.

— Пожалуй, господин.

— Нам известно, что ваш отец и братья выступают на стороне Син-ина, и лишь один вы отозвались на призыв законного императора.

Ёситомо понурил голову от стыда:

— Владыка хорошо осведомлен.

— Ваша преданность не может не радовать, однако мы в некотором замешательстве. Надеюсь, вы простите нам вопрос… почему?

— Меня с детства учили, — отвечал Ёситомо, — что Минамото не служат двум господам. Я всегда верил, что наш долг — защищать государев трон. Я не могу говорить от лица братьев или отца, так как не знаю причин, по которым они избрали сторону мятежников.

— Возможно, — промолвил Синдзэй, — они сочли несправедливым смещение Син-ина в пользу Коноэ или то, что его сыну, Сигэхито, не дали возможности вступить на трон.

«Уж не подвох ли?» — задумался Ёситомо, а вслух сказал:

— Говорят, недостойному боги не позволят занять престол.

— Слова царедворца. Видите ли, прежде всего нам понадобятся ваши сведения о стратегиях Минамото. Сочтете ли вы это предательством своего рода?

У Ёситомо дернулась щека. «Только бы Синдзэй не заметил…»

— Я считаю предателями всех тех, кто пошел за Син-ином.

— Что ж, тогда нам остается лишь восхититься вашим мужественным решением действовать всем наперекор. Итак, исходя из известного вам, что вы посоветуете для скорейшего подавления бунта?

Ёситомо построил ответ таким образом, чтобы не раскрывать военных хитростей Минамото, ибо даже перед лицом измены воину не пристало выдавать родовые тайны непосвященному.

— Господин Синдзэй, передайте его государеву величеству, что, по моим сведениям, на Хэйан-Кё движется войско монахов из храмов Нары числом в одну тысячу. Примерно к завтрашнему вечеру они прибудут в Удзи, а уже утром, без сомнения, пополнят ряды заговорщиков. Это наверняка сильно осложнит подавление мятежа. Посему я предлагаю ударить по дворцу Сиракава нынешней же ночью и застать Син-ина врасплох до того, как подкрепление подоспеет.

— Да, затея вполне разумная. Однако сколько людей вам потребуется для атаки? Дворец Сиракава может быть хорошо укреплен.

— Смею заверить, — не без гордости отозвался Ёситомо, — что моих Сэйва Минамото будет вполне достаточно, чтобы все быстро уладить.

— В вашей доблести и сноровке сомнений нет, но нас известили, будто бы властитель Аки Тайра-но Киёмори явился из Рокухары с силами Тайра из Исэ, желая поддержать императора. Думается нам, что с такой подмогой успешный конец дела наверняка обеспечен, нэ?

Ёситомо задумчиво потер подбородок, ощущая смесь облегчения и досады. С точки зрения воина, пополнение было бы весьма кстати в предстоящей битве, не будь Тайра соперниками Минамото, что сулило дополнительные трудности. Кому доверить командование? Не выйдет ли так, что Тайра причешут под одну гребенку всех Минамото: и мятежников, и верных императору? А случись Тайра сражаться удачнее или яростнее, не принесет ли это им еще большей славы и почестей, не сделает ли любимцами при дворе?

— Что ж, — вымолвил наконец Ёситомо, — рад слышать, что государевой рати прибудет. Возможно, лучше всего отрядить Тайра стеречь дворец То-Сандзё и особу императора. Зная, что владыке ничто не угрожает, я и мои люди сможем уверенно выступить против заговорщиков.

Губы Синдзэя дрогнули в легчайшей из улыбок.

— Благодарим за совет, полководец. А теперь, если позволите… — Советник склонил голову, встал и вернулся в комнату, затворив за собой сёдзи.

Ёситомо стал ждать, прислушиваясь к бормотанию в императорских покоях, хотя ничего, кроме отдельных слов, разобрать не сумел. Пришлось призвать себя к терпению. Он оглянулся на голые деревца гинкго, отмечая, какими костлявыми кажутся те на фоне серого зимнего неба. Заметал редкий снежок.

Но вот сёдзи открылась и Синдзэй вышел снова. Он преклонил колени перед полководцем и сообщил:

— Мы обсудили ваш совет, Ёситомо-сан, и нашли его в целом разумным. Мы, обитатели «Заоблачных высей», чужды военных премудростей, посему решение боевых задач достается вам. Как говорится, успевший властвует, неуспевший подчиняется, поэтому ваш план немедленной атаки представляется разумным.

Ёситомо издал одобрительный звук и склонил голову.

— Однако, — продолжил Синдзэй, — дела государственные также остаются в нашем ведении. Владыка полагает, что в сие смутное время всякий знак верности трону — на вес золота и должен встречать куда большее уважение. Вот почему государь настаивает на том, чтобы властитель Киёмори и его Тайра из Исэ сегодня же примкнули к Сэйва Минамото для ночного похода на дворец Сиракава. Император надеется, что это явление мощи сокрушит мятеж быстрее обычного и покажет бунтовщикам, сколь глупо перечить государевой воле.

Ёситомо кивнул:

— Что ж, тогда слушаю и повинуюсь.

На губах Синдзэя опять мелькнула тень улыбки.

— Владыка наслышан о некоем… соперничестве между кланами Тайра и Минамото. Мой совет — на время забыть о нем. Если ваш план удастся, на что мы возлагаем все надежды, могу уверить: государь не поскупится на милости, а вас и ваших воинов ждут новые чины и жалованья. Могу предположить, что вам даже будет даровано право лицезреть императора.

Ёситомо взглянул на отворенную сёдзи за его плечом.

— Вам, советник, известно, наверное, что мы, воины, в каждый бой идем как в последний, ибо однажды удача отказывает даже храбрейшим. Нынешняя же битва, насколько я могу судить, может стоить мне жизни. Так что проку в грядущих почестях, если я до них не доживу? Не лучше ль миг побыть во славе, чтобы было о чем вспомнить, покидая сей мир? — Сказав так, Ёситомо внезапно встал и направился к открытому проему. Синдзэй сорвался за ним, запинаясь:

— Но-но-но, господин, вам нельзя, — вы не осмелитесь… — И все же у него недостало расторопности остановить полководца.

Ёситомо шагнул за порог Большого зала собраний. Его встретила гробовая тишина: вельможи в черных церемониальных платьях остолбенели от изумления. Устремив взгляд поверх их голов, Ёситомо увидел чуть поодаль императорский помост, обрамленный шифонными занавесями, и двух позолоченных львов-стражей, восседающих с поднятой лапой по обе стороны помоста. На дальней стене висели Три священных сокровища — яшма и зерцало, а также меч Кусанаги. За занавесями на постаменте Ёситомо различил человека в алой мантии и высокой черной шапке. Тот выглядел ошеломленным. Ёситомо пал на колени и отдал дань почтения трону.

— Простите, ваше императорское величество, — сказал он, прижавшись лбом к полу. — Я хотел лишь узреть толику Неба, сошедшего на землю, прежде чем сам отправлюсь на небеса.

Снова повисла неловкая пауза, но через несколько мгновений ее развеял тихий смех, донесшийся с постамента. Его один за другим подхватывали царедворцы, и вскоре, подобно пожару, весь зал обуяло веселье. Тогда только Ёситомо почуял, что может подняться, и сел, залившись краской смущения.

— Ты, однако, горяч, Ёситомо-сан, — произнес император Го-Сиракава. — Что ж, будем надеяться, это послужит нам в помощь во время ночной осады. На том и поладим. Смотри вволю. Погибнешь ли ты в бою или останешься жив, сбереги память об этом миге до конца своих дней.

— Так точно, владыка, — отвечал Ёситомо с поклоном. — Сберегу.

 

Гудящая стрела

В час Тигра — предрассветный час — из То-Сандзё ко дворцу Сиракава выступили две армии: одна под командованием Минамото Ёситомо, другая — под началом властителя Аки, Тайра Киёмори. За каждым следовало около тысячи конников и их пеших вассалов.

Киёмори вдыхал колкий морозный воздух, чувствовал, как холод впивается в ноздри мириадами лезвий. Снег и лед искрились алым в отсветах множества факелов. Думы о предстоящем сражении горячили кровь. Давно уже он не водил свое войско в бой и забыл, как обостряются чувства в преддверии битвы — точно на первом свидании во дни юности. Его пальцы крепче стиснули поводья, а стук копыт по брусчатке накатывал со всех сторон мерным рокотом, успокаивая подобно шуму прибоя у берегов Исэ.

Оделся Киёмори с особым тщанием — в доспех, скрепленный алым шнуром поверх кафтана устричного цвета, а на голове его красовался шлем с изображением бабочки — родового герба Тайра. Седло полководца сияло алым и черным лаком, а нес его норовистый холеный скакун гнедой масти. Отвага и доблесть для воина, конечно, первые добродетели, однако внушительность облика почиталась нисколько не меньше. Воин, небрежный в одеянии, мог быть небрежен и в битве. А из печального опыта своего отца Киёмори усвоил, сколь много значит внешность для судьбы человека.

Даже сейчас, спустя три года после утверждения главой клана, ему приходилось доказывать свое превосходство. Недовольный им дядя Тадамаса оказался на стороне взбунтовавшегося Син-ина. В какой-то мере Киёмори его не винил. Воины любят поставить на удачу, а в мятеже против императора ставки взлетают до небес. «Победит узурпатор, — думал Киёмори, — и Тадамаса настолько возвысится, что с легкостью меня одолеет, предаст казни вместе со всей семьей. Случись же ему проиграть, сам расстанется с жизнью, которой он, впрочем, без власти нисколько не дорожит».

Рядом с Киёмори ехал его наследник и первенец, Сигэмо-ри, уже восемнадцати лет от роду — на темно-гнедом коне и в пластинчатом панцире с зеленым шнуром поверх платья из алой парчи. Шлем украшен серебряными заклепками-звездами, лук оплетен крепким пальмовым волокном, покрытым черным лаком. Глаза Сигэмори сияли. Было видно, что предстоящая битва манит и будоражит его, хоть и немного пугает. Киёмори, оглядываясь на сына, чувствовал и восхищение, и печаль. С теплотой вспоминал он обряд Надевания хакама и покрытия головы, когда Сигэмори нарекли взрослым именем. Так ли давно это было? Токико хорошо его обучила — он прекрасно играл на флейте и слагал стихи, снискал уважение и даже успех при дворе. Сыну был пожалован пост младшего помощника главы Ведомства дворцовых служб. А теперь он предстал перед отцом удалым воином, скачущим навстречу своей первой битве с нетерпением жениха.

«Знатный же из него выйдет Тайра, — подумал Киёмори, а вслед за тем вознес молитву божеству-покровителю: — Подай сыну в эту ночь доблести и славы. Сподобь его одолеть многих недругов. Однако если ныне ему суждено погибнуть, пусть падет с честью и не запятнает ни в чем имя нашего рода».

В этот миг Сигэмори окликнул его:

— Отец, меж людей ходит слух, будто на стороне Син-ина сражается демон, чудовище по имени Тамэтомо, которому нет равных по силе и росту. Будто бы он может пронзить стрелой что угодно…

Киёмори усмехнулся:

— Ничего удивительного — подобные сплетни часто пускают, чтобы запугать противника. Уверен, воины, с которыми нам предстоит драться, такие же люди, как и мы.

— А если слухи не лгут? — упрямился Сигэмори. — Представь только, какая слава ждет тех, кто повергнет демона или гиганта вместо простого врага!

— Поверь мне, сын, даже «простого» врага одолеть нелегко, а Минамото все как один хорошо обучены. Не списывай их со счетов лишь потому, что они из плоти и крови. Помни об их мастерстве, и тебе будет легче выжить и победить. Великую славу можно добыть и сражаясь с людьми.

Из толпы воинов впереди отделились два всадника — мужчина и мальчик — и подъехали к предводителям Тайра. В свете факела, отразившегося на полированном шлеме воина с эмблемой в виде полумесяца, Киёмори узнал самого полководца Минамото.

— Верно ли я слышал, вы говорили о Минамото-но Тамэтомо? О нем я могу порассказать, поскольку он доводится мне младшим братом. Лет ему около девятнадцати, как и тебе, юный Тайра. Он всегда был задирой и грубияном, но демоном — едва ли.

Сигэмори нагнул голову:

— Я только передал слух, господин полководец. У меня и в мыслях не было хулить вашу семью.

— Речь царедворца, — усмехнулся Ёситомо.

— Еще бы — он мой наследник, — отозвался Киёмори.

— А вот и мой старший. — Ёситомо указал на юношу, скачущего бок о бок с ним на сером коне. — Гэнда Ёсихира. Ему всего пятнадцать. Сегодня его первый бой.

Мальчик свесился с седла, чтобы рассмотреть Сигэмори из-за отцовской спины.

— Я сниму больше голов, чем ты, — поддразнил он.

— Посмотрим, — парировал Сигэмори. Полководцы рассмеялись.

— Бойкий парень, — заметил Киёмори. — А если придется сносить головы собственным дядям и деду? Что-то он тогда скажет?

Лицо Ёситомо сделалось непроницаемым, как маска гнева.

— Воин выполняет приказ. Сдается мне, твой дядя тоже приспешник Син-ина, или я не прав? — Он поддал коня пятками и увлек следом сына. Вскоре оба Минамото нагнали свои ряды.

— Отец, — тихо сказал Сигэмори, — стоило ли так говорить? Разве благоразумно восстанавливать против себя того, с кем рядом мы намерены воевать?

— Битва — битвой, — ответил Киёмори, — но есть еще и война. Ёситомо нам только союзник, а вовсе не друг. Если я слегка выведу его из равновесия, быть может, он будет драться не так хорошо в грядущей схватке.

Сигэмори развернулся в седле, недоуменно глядя на отца:

— А чем нам это поможет? Киёмори вздохнул:

— Тогда мы, Тайра, сможем лучше проявить себя в сравнении с ним, снискать большую славу в случае победы, а значит, и большие почести. Таковы правила игры.

— Это как-то… низко.

— Д ты думаешь, Фудзивара добились своей власти, следуя всем Двенадцати заповедям слово в слово? Быть может, мать и научила тебя философии, но политике — едва ли.

— Что ж, я даже рад.

— Зря, сын мой. Политика — самая важная из земных наук. Ты мой наследник, и однажды сам станешь главой рода Тайра. Запомни это и впредь будь настороже.

— Хорошо, отец, — нехотя согласился Сигэмори.

Полководец Ёситомо долго не находил себе покоя, уязвленный грубостью Киёмори, пока не услышал голос сына:

— Чего мы ждем, отец? Когда начнется битва?

— Будь это обычное сражение в открытом поле, сынок, я тотчас бы сказал. Но, как видишь, мы в городе, а здесь трудно судить о начале атаки. Как правило, враждующие армии сходятся к месту сражения заранее, в условленное время. Но сейчас нам предстоит напасть неожиданно, чтобы захватить бунтовщиков врасплох. В ознаменование начала битвы одна из сторон выпускает гудящие стрелы — доложу тебе, прямо кровь стынет в жилах, как услышишь их вой в воздухе. Если нам повезет, у врага не будет времени для этих стрел, да и нам ни к чему объявлять о себе.

Затем обе армии посылают обычные стрелы, дабы уложить как можно больше врагов перед схваткой. Есть надежда, что сегодня только нам доведется стрелять из луков. Когда же войска сойдутся достаточно близко, воины могут выкликать свое имя и происхождение, чтобы подыскать противника себе под стать. На стороне Син-ина будет много гордых Минамото, и они могут устроить такую перекличку перед боем. Если кто-нибудь вызовет тебя на бой, помни, чему я учил: дерись мечом, но не рассчитывай поразить конного. Если тебе повезет сбить противника с лошади, старайся заколоть его, пока он не поднялся.

— А потом отрубить голову? — выпалил Гэнда Ёсихира.

— Да, сын мой. Потом отрубить голову, — терпеливо повторил Ёситомо. Он часто задумывался, почему знамение в святилище Хатимана предназначалось его младшему сыну, а не старшему, первенцу. Ёсихира был так горяч, что отец уже готовился оберегать его от опрометчивых шагов и пагубных страстей. Впрочем, у богов, кажется, были на него другие виды. — Помни, однако — если тебя смертельно ранят, попытайся найти своего человека, дабы тот отнял твою голову первым и не допустил нашего позора.

— Я запомню, — сказал Гэнда Ёсихира. — А если… если мне случится победить своего дядю или деда, что тогда?

Ёситомо вздохнул:

— В таком маловероятном случае будь быстр, чтобы обойтись без мучений, и секи ровно. В остальном не знай жалости к тем, кто злоумышлял против трона.

— Ты поступишь так же, отец? Ёситомо закрыл глаза.

— Да, если придется.

Вскоре конница свернула на улицу Нидзё, мчась на восток в направлении дворца Сиракава. Князь Киёмори вдруг осадил скакуна.

— Что случилось, отец? — спросил Сигэмори.

— Я тут подумал кое о чем. — Киёмори выбрал одного из бойцов посыльным и сказал ему: — Скачи вперед к военачальнику Ёситомо и передай следующее. Когда мы готовились выступать из дворца То-Сандзё, один из дворцовых гадателей сказал, что ками Кондзин сегодня расположился на востоке и будет опасно пускать стрелы навстречу восходящему солнцу. Посему, для удачи нашего похода, я налагаю запрет на это направление атаки. Скажи Ёситомо, что я выбираю иной путь для захода на врага. А теперь скачи.

Гонец низко поклонился в седле и умчался, торопясь нагнать Минамото.

— Снова политика, отец? — спросил Сигэмори.

— Стратегия, — поправил предводитель Тайра. — Если мы разделимся для атаки, Син-ину придется разделить оборону.

— Да, но с раздробленным войском полководец Ёситомо останется без подмоги, случись ему встретить сильное сопротивление.

— Правда? — усмехнулся Киёмори. — Что ж, тем больше ему достанется славы, если он победит. Выходит, мы оказываем ему услугу, нэ? — Он дал знак своим всадникам следовать за ним и направил коня к югу. Прошел один квартал на юг, затем на восток, после чего, миновав искусственный ручей, снова свернул на север. Попадавшиеся то и дело по пути чиновники и торговцы разбегались по домам при виде отряда из двухсот конников — торговля и бумажные дела подождут.

Тайра шли на север берегом канала. Над водой поднималась дымка, почти сияя в предрассветном зареве. Она окутала узловатые сосны и сухой тростник вдоль протоки. И хотя небу пора было посветлеть, на подступах к дворцовой стене темнота еще больше сгущалась. Ручей у стены обрывался, устремляясь внутрь по желобу, забранному железной решеткой, так что пустить этим путем лазутчика не было никакой возможности.

Киёмори повел людей вдоль стены к юго-восточным воротам. За толстыми брусьями ограды рыскали темные фигуры, подсвечиваемые пламенем факелов и лампад. Причудливые очертания шлемов и лат придавали им облик скорее чудовиш. чем людей. Было невозможно различить, к какому роду кто принадлежал или сколько их всего числом. Киёмори выслал передовой отряд из пятидесяти человек, и те остановились в нескольких кэнах от ворот.

— Эй, привратники, назовитесь! — крикнули те, кто стоял ближе всех. — Мы служим властителю Аки, Тайра Киёмори. Мы — жители Исэ, вассалы Камму Тайра, и прибыли во имя истинного и законного правителя, императора Го-Сиракавы. Знайте: всех сторонников узурпатора ждет суровая расправа!

То ли из-за игры света, то ли еще из-за чего Киёмори почудилось, будто во внутреннем дворе клубится темный, необычного вида дым. Оранжево-багровые отсветы пламени, подсвечивавшие его изнутри и снизу, нет-нет да напоминали адское пекло со свитков художников. Поначалу Киёмори счел, что пожар — дело рук Ёситомо и часть плана осады, однако изнутри не было слышно обычных звуков битвы, как и едкого запаха горящей древесины.

Наконец над дворцовой стеной из дымной завесы возникла чья-то фигура — крупнее и массивнее человеческой, с длинными руками и согнутой спиной. Вскоре раздался и голос — хриплый, больше походивший на демонический рык:

— Так-так… Стало быть, господин Киёмори послал вас? Ха. Слыхал я о нем. Чванливый охотник до почестей, которых он не заслужил. Недовельможа, который считает, что на высоких сандалиях можно приблизиться к «Заоблачным высям», и надеется въехать в Государственный совет на хвосте Царя-Дракона. Я, Тиндзэй Хатиро Тамэтомо из Сэйва Гэндзи, лишь в девяти коленах отстою от священного трона, — глухо проревело чудовище, — ты же смеешь величать себя Камму Тайра, пытаясь возвыситься за счет капель императорской крови. Ха! Вы, Тайра, изрядно выродились за те одиннадцать колен, что минули с тех пор, как ваши предки обитали в Чертогах тысячи блаженств. Изыдите, все до единого! Никто из вас не стоит моих усилий, и уж точно не этот крикун Киёмори!

Киёмори почувствовал, как цепенеет от ярости, и вместе с тем его обуял страх. Тот, кто стоял на воротах, проведал о его божественных союзниках. Но как это возможно… или слухи верны и Син-ин заручился поддержкой темных сил? Сказано же в легендах, что есть способы превратить человека в демона. Вдруг младший из Минамото и впрямь сделался они?

Да, верно, Царь-Дракон обещал Киёмори свое покровительство, но до моря, вотчины Рюдзина, отсюда далеко. Даже глава Тайра, хоть и был сведущ в воинской науке, не знал ничего о борьбе с демонами.

Тут один из всадников головного отряда подался вперед и бросил такой клич:

— Я — Ито Кагэцуна из Фуруити. Может быть, ты слыхал обо мне. Мы с тобой бились под одним знаменем, хотя и давно это было.

— Кагэцуна! — воскликнул демон. — Как не слыхать! Ты хорошо служил нашему прежнему господину. Ступай с миром. К тебе у меня вражды нет.

— Нет, Хатиро-сан, так не выйдет. Нынешний твой властелин замышляет против императора. Я назначен помощником командующего императорским войском, а значит, выступаю против тебя. И хотя нет за мной великих заслуг, кроме разве того, что я изловил в Исэ одного из разбойничьих главарей, я вызываю тебя на бой. Посмотрим, достойна ли стрела такого худородного воина поразить тебя.

С этими словами Кагэцуна изо всех сил натянул тетиву и послал стрелу за ворота. Однако даже в неровном свете факелов стало заметно, что он промахнулся.

— Твои слова бьют в цель точнее! — крикнул Тамэтомо. — Ты так хорошо говорил, что я отвечу на выстрел, хотя и не обязан сражаться с низкорожденными. Да будет эта стрела тебе почестью в нынешней жизни или напоминанием в следующей!

Киёмори и его люди услышали свист оперения в воздухе и глухой удар наконечника, пронзившего плоть. У него на глазах один из всадников обмяк и свалился с лошади.

— Року! — вскричал Кагэцуна. — Року, брат!

Другой воин, сидевший позади Року, смотрел в почтительном ужасе на окровавленную стрелу, которая застряла у него в панцире. Он развернул коня и подъехал к Киёмори.

— Господин, взгляните! — Воин отломил стрелу и протянул Киёмори. — Тупая гудящая стрела, а прошла сквозь тело и панцирь Року и угодила в меня! Року испустил дух, еще сидя на лошади! Какой стрелок на такое способен? Точно не человек!

Киёмори воззрился на стрелу. Сзади поднялся взволнованный ропот.

Кагэцуна смотрел с бледным от страха лицом.

— Это правда, — тихо проговорил он. — Року погиб. Стрела пронзила его, словно туман. Такой мощи не знали с тех пор, как Минамото Ёсииэ пронзил разом тройной панцирь. Возможно ли, чтобы подобная сила вернулась в мир?

Киёмори втянул воздух сквозь зубы, глядя на черные ворота и чудовищную тень, что поджидала за ними. «Мне нужно исполнить великое предназначение, — думал он. — Я еще не построил святилище на Миядзиме. Еще не вернул Рюдзину меч Кусанаги. Не увидел рождения внука, будущего императора Тайра. Что, если эти пророчества не сбудутся из-за того, что я по глупости вызову на бой демона? Меня избрали указать миру путь в годину испытаний, а значит, нельзя позволять силам зла отобрать меня у судьбы».

Киёмори повернулся к своим людям и сказал:

— Никто не приказывал нам брать приступом именно эти ворота. Мы можем поискать и другой вход. Не вышло в одном — так попробуем силы в другом месте. С какой стати нам потакать какому-то выскочке, даже если ему удался первый выстрел? Отправимся к восточным воротам и попытаемся пробиться там.

Кагэцуна нахмурился:

— Те врата слишком близки, повелитель, и демон сможет легко защитить и их. Поедемте лучше к северному входу.

Киёмори кивнул ему:

— Славно сказано, Кагэцуна. Едем туда. Будем надеяться, что там нас ждет битва удачнее этой.

Едва он поворотил коня, чтобы вести свое войско на север, как подъехал сын, Сигэмори, пунцовый от стыда и досады.

— Отец, неужели ты, первый среди Тайра, показал врагу спину?

Киёмори взглянул на него исподлобья:

— Сын мой, пусть тебя не дурачат сказки о безоглядной отваге. В бою трезвый расчет важен не меньше удали, и прежде чем бросаться в драку, нужно хорошенько подумать: а стоит ли? Пусть Ёситомо разбирается со своим бешеным братцем, а мы поищем более удобный подход в другом месте. Все-таки учиться тебе да учиться.

— Я уже заучил, что от врага, которого вызвали на бой, не бегут. — Сигэмори развернул коня и прокричал: — Кто еще жаждет славы — за мной!

— Держите его! — скомандовал Киёмори вассалам. — Иначе демон пристрелит его, как птенца. Этого нельзя допустить!

Как Сигэмори ни рвался к воротам, всадники сомкнули перед ним ряды, тесня и подталкивая прочь, на север. Юному воину ничего не осталось, кроме как пустить коня галопом вместе с прочими Тайра — к другой оконечности дворца Сиракава.

Киёмори бросил последний взгляд на юго-восточные ворота. Ему вдогонку летели насмешки демона Тамэтомо.

— Бежишь, Киёмори-сан? Зря стараешься — рок всегда следует за человеком как тень.

Киёмори ничего не ответил, только хлестнул коня, чтобы нагнать поскорее дружину.

Полководец Ёситомо сидел верхом у восточных ворот дворца Сиракава, ворча себе под нос. Он все еще негодовал по поводу жалкой отговорки, которую Киёмори привел для разделения войск. Запреты на передвижения годны разве аристократам, разъезжающим где угодно по своему усмотрению. Для воина перед боем они бестолковы, если не оскорбительны.

Он услышал выкрики с юга и предположил, что Киёмори решил атаковать оттуда. «Превосходно, — сказал себе Ёситомо. — Пусть Тайра-смельчак примет удар на себя. Как только он проникнет во двор, там и мы подоспеем». Однако вместо шума сражения в тишине раздался гулкий грохот копыт. «Не могли же они сбежать с поля боя? Или могли?»

Ёситомо вдруг сделалось не по себе. Что-то витало в воздухе — зловещее, тягостное предчувствие. Странный дым, поднимающийся из глубины дворца, испускал, несомненно, потустороннее свечение. «Почему же солнце не взошло? — недоумевал Ёситомо. — Давно пора рассветать, а тьма как стояла, так и стоит».

— Господин, у ворот кто-то ходит.

Ёситомо прищурился и разглядел на фоне подсвеченных клубов дыма силуэт рослого воина с непомерно длинными руками.

— Итак, — раздался хриплый рев, — неужто старший братец пожаловал?

Ёситомо вырвался вперед и, пренебрегая опасностью, подъехал к воротам ближе, чем бьет стрела.

— Это ты, Тамэтомо? Именем императора, оставь мятежников! Выйди и сражайся за нас, на правой стороне! Ты порочишь себя, пособничая бунтарям и узурпатору!

Грубый хохот прорвал гнетущую тишину.

— Какое мне дело, кто из вас прав, братец? Мир смертных безумцев не для меня. Я с рождения проявлял демонскую природу, а будучи изгнан из дома, нашел монаха-кудесника и узнал от него, как окончательно ей поддаться. Что мне до глупцов, занимающих или стремящихся занять Драгоценный престол! Син-ин чтит темные силы, и я тоже. Он обещал мне хорошую драку, потому я здесь. А если мой новый облик пугает отца и братьев, что ж — тем веселее!

Ёситомо сглотнул ком в горле и попытался внушить себе, что брат только задается.

— Сколько просишь за то, чтобы передумать?

— Ничего! Когда еще я так повеселюсь — сам могучий Тайра предпочел бегство схватке со мной. Почему бы тебе не взять с него пример? Прочь, братец, пока я не рассердился. Во имя родства, которым мы были связаны, ступай с миром. А это тебе на память.

Вслед за тем послышался звон тетивы, и мигом позже голову Ёситомо что-то свернуло набок: из правого рога его шлема торчала стрела. Он с досадой развернул лошадь и поскакал назад, к своим воинам. Первым встречным он отдал приказ:

— Разделайтесь с этим задирой и наглецом. Покончим с ним и выломаем ворота.

Семеро всадников вырвались вперед, стреляя с седел за дворцовую стену, но даже близко не смогли к ней подступиться. С нечеловеческой прытью Тамэтомо поразил всех — один за другим падали они замертво, пронзенные стрелами.

— Невероятно! — пробормотал Ёситомо.

— Он и впрямь демон, — сказал, побледнев, Гэнда Ёсихира. — Даже будь там один такой воин, как нам пробиться через ворота?

Особенно если учесть, что трусливые Тайра бежали и не намерены нам помогать?

Ёситомо на миг задумался, с трудом удерживая лошадь, которая то и дело шарахалась, почуяв кровь.

— А мы и не станем пробиваться. Осаду можно вести и по-другому. Если нельзя взять врага приступом, Нужно выманить его наружу. Мы подожжем дворец.

— Господин, храм Хосёдзи стоит через дорогу, а в нем много священных реликвий. При малейшем порыве ветра огонь распространится. Не лучше ли поискать менее опасный способ?

Ёситомо нахмурился:

— Верно. Враждовать с монахами себе дороже. Потому я оставлю последнее слово за императорским двором. Скачи с посланием к сёнагону Синдзэю и опиши наше положение. Мы подождем его ответа здесь.

Всадник поклонился и отбыл во дворец То-Сандзё. Ответ не заставил себя долго ждать:

— Младший советник Синдзэй считает, что ваш план разумен. Государь его одобряет. Если ваши усилия увенчаются успехом и позволят ему сохранить трон, он отстроит пострадавшие храмы заново. Действуйте смело. Главное — как можно скорее уничтожить мятежников.

— Превосходно, — отозвался Ёситомо. — Огонь пустим с наветренной стороны, с запада.

— Но, повелитель, там стоит дом тюнагона Фудзивара Иэна-ри! — воскликнул гонец. — А он пользуется большой властью и влиянием при дворе!

Ёситомо мрачно усмехнулся:

— Государь обещает ему новый дом в случае нашей победы, так что жгите.

Трое воинов, взяв факелы, удалились, и вскоре над крышей особняка Иэнари показался дым. Могучий западный ветер принялся забрасывать искры и тлеющую дранку через дорогу и стену на дворцовую кровлю. Воздух наполнился удушливой гарью, послышались женские крики и детский плач. Придворные дамы и прислуга высыпали наружу, мечась и кружа вокруг дворца, словно осенние листья в бурю.

— Остановить! — скомандовал Ёситомо. — Среди них могут быть переодетые мятежники!

Но беглецов было много; а конников — слишком мало, чтобы всех задержать. Ёситомо и его люди смогли попасть во дворец, но клубы дыма — обычного и того, странного, — окутали их со всех сторон, застилая обзор.

Внезапно впереди выросла чья-то тень, и Ёситомо обнажил меч.

— Стой и назови себя! Именем императора я, Минамото Ёситомо, приказываю тебе!

В поредевшем тумане возник Тайра Киёмори.

— Хо, Ёситомо! Хорошо, что ты назвался первым, иначе я мог тебя зарубить. А где Син-ин?

— Не знаю, — признался Ёситомо. — Когда кругом дым и все бегут кто куда… — Он пожал плечами.

— Блестящий план, нечего сказать, — съязвил Киёмори. — Дворец мы захватили, зато потеряли мятежииков. Полагаю, твоих злополучных родичей тоже след простыл?

— Их будет нетрудно найти, — вспылил Ёситомо. — Отныне никто больше не встанет на их сторону. По крайней мере я предложил план. А ты, как я вижу, бежал от Тамэтомо и бросил юго-восточные ворота…

— Я просто решил поискать лучший подступ. К чему зря терять людей?

Перепалку прервал звон набата. Примчался встревоженный Сигэмори.

— Отец, храм Хосёдзи горит! Там же свитки! Священные полотна! Столько всего будет утрачено!

— Наш славный полководец утверждает, что государь это позволил, все-де возвратят, — произнес Киёмори. — Видимо, так было предусмотрено.

— Что ж, — неуверенно отозвался Сигэмори, — если таков приказ императора, как можно ослушаться? Но столько погибших святынь, я уверен, сулят беду.

— Война сама по себе беда, юноша, — проворчал Ёситомо, — так что не трудись искать в ее поступи новых дурных знамений. Казалось бы, в доме Тайра должны кое-что смыслить в таких вещах. — И, не дожидаясь ответа, он развернул коня и ринулся в гущу дыма — разыскать собственного сына и сберечь остатки победы.

 

Подушки на веранде

В час Овцы следующего дня военачальники Ёситомо и Киёмори прибыли для доклада в императорский дворец. Как потом говорили, оба выглядели блестяще в парадных одеждах из тонкой парчи.

День выдался солнечным, отчего снег и лед ярко искрились. Внутренний дворик за воротами Импумон казался вымощенным серебром. В государевых палатах витало ощущение радости по поводу столь скорого подавления мятежа.

Однако на душе у Киёмори было нерадостно. Слезая с коня и шагая бок о бок с Ёситомо в зал Государственного совета, он ревниво следил за кивками и улыбками вельмож в адрес своего спутника. За каждой успешной битвой всегда следовала раздача чинов и наделов. Тайра из Исэ служили государю исправно, из года в год, так что их участие в бою могло быть воспринято как само собой разумеющееся, в то время как Ёситомо единственный из Минамото поддержал императора.

«Двор может выделить Ёситомо в назидание остальным, — размышлял Киёмори, — и осыпать его большими, нежели нас, Тайра, почестями. Конечно, боги и Царь-Дракон не позволят, чтобы кто-то воспрепятствовал исполнению пророчества, но говорят, Минамото покровительствует сам могучий Хатиман. Бдительность не бывает излишней. Впрочем, есть у меня замысел, который поможет все уладить».

Обоих военачальников провели на веранду у входа в зал Государственного совета и усадили на подушки пунцового шелка, расшитые золотом. По шепоту, доносившемуся из-за позолоченной сёдзи, Киёмори понял, что император уже там. Он задумался, отчего им с Ёситомо не дали предстать перед государем. «Или мы все еще недостойны, после стольких свершений?» Однако тут же умерил свой пыл. Кое-кто из первых царедворцев был против того, чтобы допускать воинов в императорское присутствие, какими бы ни были их заслуги. «А может быть, эту почесть приберегают для нас напоследок».

Створка сёдзи скользнула в сторону, и перед ними предстал младший советник Синдзэй. Он поклонился обоим победителям. Отвечая на поклон, Киёмори как будто заметил, что советник многозначительно подмигнул ему. Они с Син-дзэем давно знали друг друга и вечерами встречались в Ро-кухаре за беседами об истории и политике. Участие такого высокопоставленного чиновника, приближенного к императору, ободрило Киёмори.

— Его величество, — начал Синдзэй, — желает услышать из ваших уст об осаде дворца Сиракава, и как можно подробнее.

Возникла неловкая пауза: было неясно, кому начинать. Синдзэй кивнул Ёситомо. Киёмори тут же задумался, не кроется ли тут подвоха или, наоборот, выгоды для него.

Ёситомо говорил кратко, упомянув лишь, что их силам пришлось разделиться для неожиданной атаки и что оборона дворца оказалась куда крепче, чем ожидалось. Если он и порицал Киёмори за трусость, то ничем этого не выразил; закончил же рассказ описанием того, как дворец Сиракава был предан огню сообразно государеву приказу, вследствие чего по несчастью сгорел храм Хосёдзи.

Затем Синдзэй обратился к Киёмори, который почти повторил сказанное Ёситомо, опустив происшествие с демоном у юго-восточных ворот и свое бегство. Далее Киёмори сказал, будто ему не было известно о приказе поджечь дворец до тех нор, пока он и его люди не пробились внутрь. Закончил он тем, что извлек из рукава свиток и передал советнику со словами:

— Вот список погибших в огне и плененных заговорщиков, составленный моими людьми.

— А что же Син-ин? — спросил Синдзэй. — Его имя здесь значится? Император непременно желает это знать.

Полководцы на миг переглянулись, и вслед за тем Киёмори признался:

— Нет, господин. Прежний государь, как видно, скрылся вместе с мятежниками. Весьма вероятно, что он нашел приют в каком-нибудь горном монастыре. В таком случае отыскать его не составит труда.

Синдзэй неопределенно кивнул и, извинившись, вернулся в августейшее присутствие, чтобы доложить императору об услышанном. Киёмори знал, что тот и сам все слышал, однако того требовали предписания. Когда Синдзэй задвинул позолоченную сёдзи, Ёситомо подался вперед и вполголоса спросил:

— Ты не расскажешь ему?

— О чем? — буркнул Киёмори.

— О том, что демон у дворцовых ворот был настоящим, а значит, слухи не лгут: Син-ин может воистину знаться с темными силами.

— В темноте в гуще битвы чего только не померещится, — ответил Киёмори, выбирая слова. — Син-ин, хотя и мятежник, все же доводится братом тому, кто восседает на драгоценном престоле. А злословить на особу императорской крови…

— Понял, — подхватил Ёситомо. — Больше я не скажу ничего.

Минутой позже Синдзэй показался из-за перегородки и снова сел перед военачальниками.

— Его императорское величество с удовольствием принимает ваши отчеты и хвалит за столь знаменательную победу. Сейчас он просит вас распорядиться, чтобы дома плененных и убитых мятежников были сожжены дотла. Касаемо пленников: воины низшего ранга и не имеющие его да будут казнены без промедления. Сыновей, если таковые остались, казнить наряду с отцами во избежание повторного мятежа. Что же касается высокопоставленных смутьянов и тех, что еще на свободе…

Тут-то Киёмори и решил претворить свой замысел.

— Благороднейший господин сёнагон, ваше императорское величество, — выпалил он, прижимаясь лбом к половицам, — как ни горько мне это признавать, но мой собственный дядя, Тадама-са, принимал участие в заговоре. Он покрыл наш род позором и запятнал имя Тайра. Поэтому я всецело согласен с тем, чтобы немедленно разыскать его и предать смерти вместе с сыновьями. Вызываюсь обезглавить их собственноручно, ибо воину более всего подобает принять смерть от руки сородича. — Киёмори выпрямился, избегая взгляда Ёситомо.

Было слышно, как тот тяжело сглотнул. После долгой паузы Ёситомо промолвил:

— Благороднейший Синдзэй, ваше императорское величество. Я также скорблю, что мои сородичи, в том числе престарелый отец, Минамото Тамэёси, подвизались со смутьянами. — По примеру Тайра Ёситомо бросился ниц. — Мне тоже стыдно и горько за выходцев своего рода, которые примкнули к ослушникам, и я согласен, что мои отец и братья должны быть преданы суду и ответить за свою измену. Однако с моей стороны было бы тяжким грехом, попранием сыновнего долга, убить собственного отца. Молю, пощадите его. Он уже стар, и недолог тот час, когда судьба отправит его в мир иной. Так дайте дожить ему тихо последние годы, хотя бы в изгнании, не погубите…

Киёмори усмехнулся в душе, зная, что эта мольба придется властителю не по нраву.

Синдзэй моргнул и, в который раз извинившись, поспешно скрылся за перегородкой посоветоваться с императором.

Ёситомо все еще оставался лежать ниц, а Киёмори сидел, однако до него долетел сдавленный рык Минамото:

— Ах ты, ублюдок…

Синдзэй выбрался из покоев и передал следующее:

— Государь отвечает, что ныне не тот случай, когда бы казнь собственного отца — поистине горькая повинность — считалась одним из Пяти Тяжких прегрешений. Ваш отец выступил против власти правящего государя и должен понести наказание. Вот здесь господин Киёмори сам вызвался покарать своего дядю, Тадамасу, виновного в том же заговоре…

«Дядю, который меня ненавидит», — подумал Киёмори, радуясь предстоящей расплате.

— …так по какому праву вы требуете снисхождения? Ёситомо потребовалось собраться с духом для ответа.

— В ваших словах много разумного, благороднейший Синдзэй, — признал он, — однако же есть различие в узах сыновних и тех, что связывают племянника с дядей. Как мне доложили, отец мой нашел приют у монахов Энрякудзи на горе Хиэй. Полагаю, вскоре он будет найдец или же сдастся сам. Не стоит ли обратить помыслы к состраданию, чтобы он, явившись ответить за измену, встретил в нас более мирные, светлые чувства?

«Рой, рой себе яму, — посмеивался про себя Киёмори. — Намеком на то, что монахи-воины встанут за Тамэёси, пути ко двору не проложишь».

— Несомненно, — ответил Синдзэй с едва заметной прохладцей. — Не хотите ли отправиться на гору Хиэй и доставить его сюда лично?

Ёситомо замешкался.

— Достопочтенный Синдзэй и ваше императорское величество, — подхватил Киёмори. — Всякому видно, что мысль о предстоящей поимке и казни отца приводит полководца в уныние. Посему дозвольте мне и моим людям освободить его от этих тягостных поручений. Мы выследим, где скрывается Минамото Тамэёси, вернем его в столицу пред лик правосудия. Это будет определенно милосерднее, нежели принуждать военачальника к попранию сыновнего долга.

И снова сёнагону Синдзэю пришлось отлучиться, чтобы узнать мнение государя. В этот раз Ёситомо хранил ледяное молчание.

По возвращении Синдзэй объявил:

— Его величество счел ваше предложение весьма великодушным, господин Киёмори. Да будет так. Однако вам незачем отправляться сию же минуту. Останьтесь и насладитесь пиршеством. Вечером вы оба будете награждены за примерную службу и доблесть, а пока разделите с нами трапезу и позвольте отпраздновать вашу победу.

Итак, полководцы остались во дворце, пока не наступили сумерки, а за ними — звездная ночь. Пили сливовое вино и саке, угощались фазанами, запеченной и маринованной рыбой, морскими ушками и гребешками, рисом с тертым дайконом и во-дорослями-нори, пирожными из сладкой бобовой пасты и имбирным льдом. Музыканты развлекали их игрой на флейте и кото, атанцовщицы-сирабёси — пением и пляской. Много поэм было сложено той ночью в честь доблестных воинов (впрочем, благодаря не столько вдохновению, сколько обильным возлияниям). Над императорским садом взошла луна, отражаясь в рукотворном озерце и серебря снег на его берегах. Захмелевшая знать и монахи до того разошлись, что затеяли песни и танцы у бронзовых жаровен — кто во что горазд. Дамы смеялись и строили глазки придворным из-за занавесов целомудрия. От всего этого исходило ощущение покоя и товарищеского единения, окружающая роскошь навевала негу.

Повелитель Киёмори поддался общему духу блаженства и стал грезить о будущем. «Когда-нибудь, — говорил он себе, — я буду здесь столь же частым гостем, как Синдзэй или любой из Фудзивара. Царь-Дракон посулил мне это. Когда-нибудь меня возведут в первый ранг и усадят среди министров. Когда-нибудь я смогу являться к государю — ведь дедам позволяется говорить с внуками, нэ? Сегодняшний восхитительный вечер — лишь преддверие той славы, что ждет меня впереди».

Киёмори рассеянно гадал, где сейчас могут храниться Три священных сокровища. Он слышал, что император брал их с собой во дворец То-Сандзё. «Если меч Кусанаги еще не вернулся на свой помост, где его стерегут денно и нощно, может, как-то удастся…» Но Киёмори быстро отмел эту мысль. Не хватало только, чтобы охрана застала его рыщущим по дворцу. Будет еще и время, и случай прибрать меч к рукам.

«К тому же не лучше ли сперва убедиться, что Царь-Дракон сдержит слово? А о Кусанаги я позабочусь позже».

Он увидел, как Сигэмори в толпе вельмож смущенно декламирует стихи прелестной танцовщице-сирабёси. «Теперь-то ты понял, сын мой, почему еще утром я не спешил умирать понапрасну? Слишком многое в мире стоит того, чтобы жить».

Подумав так, Киёмори перевел взгляд туда, где сидел воевода Ёситомо — чуть в стороне от других. Он выглядел отрешенным, далеким от праздного веселья, а смех его был натужен и пуст.

«Вот и славно, — утешился Киёмори. — Когда кончится пир, он улизнет к себе в Канто, бу^дет водить коней и вспоминать с тоской дни былой славы. Ноги его больше не будет в столице. Пока большую часть Минамото считают предателями, самого Ёситомо едва ли повысят, а значит, отныне нам, Тайра, нечего опасаться прежде великих Гэндзи».

К полуночи министры вышли от императора — огласить список новых чинов и наград, жалованных воинам-победителям. Киёмори едва сдерживал нетерпение, слушая, как царедворцы разворачивают свитки и воздают хвалу государевой мудрости и великодушию. Наконец прозвучало и его имя.

— «Властителю Аки, Тайра-но Киёмори, за проявленную на службе отвагу и ратную сноровку, вверяется во владение наряду с прежней землей Аки край Харима со всеми причитающимися пошлинами».

Киёмори вздохнул и согнулся в почтительном поклоне:

— Благодарствую за столь щедрый дар и ниспосланную мне честь служить императорскому дому.

«Пусть скромное, но все-таки достижение, шажок на пути к большому успеху. Что ж, будем рады и малому», — решил Киёмори и обратился в слух: награждение Минамото было еще впереди.

— «Властитель Симоцукэ, Минамото-но Ёситомо, за выдающиеся доблесть и усердие на службе его императорскому величеству жалуется званием помощника главы Левого конюшенного ведомства».

Киёмори прикрыл рот ладонью, чтобы не рассмеяться. По сути дела, начальник Конюшенного ведомства мог одинаково называться главным конюхом, а его помощник — и того меньше. Властителю крупной провинции подобная должность почти ничего не давала. Кое-кто мог даже счесть это оскорбительным. Конечно, любое придворное звание было само по себе почетно, однако конюший получал в распоряжение не воинов, а лошадей. Киёмори заметил в рядах старейшин совета тюнагона Фудзивары Иэнари, чей дом был сожжен во время взятия дворца Сиракава. «Интересно, не с его ли подачи полководец был так „щедро“ вознагражден?» — задумался Киёмори.

Ёситомо встал, пошатываясь от выпитого, и озадаченно проговорил:

— Поскольку сие ведомство было некогда под началом моего почитаемого пращура, я не устыжусь принять его на попечение. И все же не будет ли… не стоит ли «выдающаяся доблесть и усердие», как вы изволили их назвать, немного большего поощрения? По моим сведениям, истребителям врагов Драгоценного трона полагается обыкновенно не менее половины провинции. Вдобавок, как вам известно, я один из всего своего клана встал на защиту государя, выступил против собственного отца и братьев — поистине немыслимое деяние! — чтобы исполнить повеления законного владыки. Однако… я даже не получил права вхождения в государево присутствие, каковое мне было обещано до начала сражения, — и это за верную службу, которая, без сомнения, должна была принести мне куда большие награды, чем любому воину, одаренному сегодня почестями! — Ёситомо широко развел руки и окинул взглядом сидевших рядом вельмож.

Повисла неловкая пауза, которая вскоре переросла в низкий неразборчивый гул. Киёмори подался вперед, пытаясь вникнуть в слова переговоров. К его смятению, большинство сановников сочувствовали Ёситомо и были готовы поддержать его жалобу. Министры, что зачитывали назначения, посовещались и объявили, что удаляются для вторичного обсуждения вопроса.

Когда они вышли в соседнюю с залом Государственного совета комнату, вся знать, включая дам, бросилась наперебой обсуждать будущую участь Ёситомо. Киёмори взволнованно потирал подбородок. С одной стороны, император мог счесть притязания Ёситомо оскорбительными, что было на руку Тайра. С другой, если доводы Минамото его поколеблют — а государям свойственны подобные прихоти, — Ёситомо может добиться даже большей награды, чем он, Киёмори. Нелегко будет такое вынести. Киёмори уже задался вопросом, так ли уж пьян был его соперник и так ли наивен, каким казался.

Наконец министры вернулись, и знать притихла в ожидании свежего решения. Правый министр шагнул вперед с обнадеживающей улыбкой.

— Государственный совет рассмотрел жалобу властителя Си-моцукэ, и, с позволения его императорского величества, все мы согласны сменить назначение, жалуемое Минамото Ёситомо.

«Клянусь всеми босацу в раю, — проворчал про себя Киёмори. — Минамото меня обошел».

— Властитель Симоцукэ отныне лишается поста помощника главы Левого конюшенного ведомства. Его велено повысить до… главы Левого конюшенного ведомства!

Киёмори почувствовал, что невольно разинул рот. В толпе оторопевших вельмож раздались робкие вежливые хлопки. Такая ничтожная, символическая уступка в ответ на прошение Ёситомо хоть и не могла считаться оскорбительной, вместе с тем ясно показывала, что полководца не принимают всерьез. Киёмори оглянулся и уловил в его лице мимолетную вспышку ярости. Затем Ёситомо поклонился и сел, больше не смея настаивать на повышении награды.

Киёмори закрыл глаза и вздохнул, мысленно отблагодарив Царя-Дракона, всех босацу, покровителей клана Тайра, духов предков и всех богов, которые его слышали. Все шло именно так, как должно было.

 

Драконовы кони

В ожидании конюхов Ёситомо подпирал собой косяк вверенного ему конного двора. Запах вишен в цвету, долетавший из императорского сада, не приносил ему радости. Их аромат казался приторным до тошноты, будто с примесью запаха крови. Оттуда, где стоял военачальник, открывался вид на Лекарскую палату и императорское Ведомство виноделия, и можно было наблюдать плотников, которые починяли черепичную кровлю Чертога тысячи блаженств.

Советник Синдзэй долго пестовал идею о перестройке этой части дворца, пришедшей в упадок за последние годы. Он также поошрял возрождение старых аристократических забав, как то: грандиозных пиров, поэтических состязаний, праздников сумо. Всякий царедворец, казалось, не уставал славить Синд-зэя, говоря, что тот возвращает империи Хэйан-Кё изысканность прошлых веков.

Ёситомо не поддерживал всеобщего восторга но этому поводу. Раньше к воинам Минамото и им подобным относились как к деревенщине и не принимали в расчет, когда заходила речь о делах государства. «Если такие порядки вернутся, — подумал он, — ни мне, ни тому, что осталось от нашего рода, не придется рассчитывать на повышение».

Уж два года он томился на Левой императорской конюшне. К счастью, столицу ничто не тревожило: торговцам больше не приходилось заколачивать двери, да и вооруженные всадники лишь изредка встречались на улицах. К счастью, Ёситомо хорошо разбирался в лошадях и ввел много полезных новшеств, благодаря которым императорские ясли процветали. «Но с каких пор человека ценят за выучку да мастерство? — мрачно рассуждал он. — Все, чем здесь дорожат, — это родословная и вельможное покровительство. У меня же нет ни того ни другого».

Тем временем Киёмори, но слухам, блаженствовал у себя в Рокухаре как принц, принимая придворных и дам высочайших рангов, наследуя чин за чином. Восьмилетняя дочь Киёмори была помолвлена с тюнагоном Фудзиварой. Вся столица только об этом и судачила.

Изо дня в день со времен смуты Хогэн Ёситомо задавал себе один и тот же вопрос: чем он прогневал богов и императора? Как вышло, что его сочли недостойным награды? Не за то ли, что он, Ёситомо, молил сохранить жизнь отцу, когда тот вернулся в столицу, в то время как Киёмори охотно обезглавил собственных родственников? Под давлением императорского приказа Ёситомо в конце концов повелел вассалу убить отца и братьев, поскольку сам так и не смог поднять на них руку. «Неужели за это я сделался трусом, ослушником в глазах государя?»

Вдобавок Ёситомо заподозрил, что дружба между Синдзэ-ем и Киёмори не сулит ему ничего хорошего. «Пока Синдзэй остается у власти, мне, верно, не видать повышения».

От мрачных мыслей его отвлекло появление из ворот Сохэ-кимон двух конюхов. Они вели под уздцы лошадей, которых ему предстояло осмотреть. Нелегко было им сдерживать подопечных — мышастого и гнедого жеребцов. Кони тянули удила, пятились, вставали на дыбы, то и дело пускали в ход копыта и зубы. Ёситомо улыбнулся.

Жеребцов прислали в дар императору из восточного края Сагами, хорошо знакомого Ёситомо. Все лошади Канто отличались особой статью и норовом, и эти не были исключением — оба рослые и мускулистые. При приближении Ёситомо кони принялись нервно перебирать ногами и задирать головы. Их ржание походило на вой ветра в пещере, казалось — выпусти их, и они помчатся словно вихрь, круша и обращая в пыль все на своем пути. Ёситомо кивнул конюхам в знак одобрения.

Он почтительно подошел к мышастому и осторожно провел ладонью по его мускулистой шее. Конь раздул ноздри и покосился, но ласку стерпел.

— Что скажете, Ёситомо-сама? — спросил конюх. — Достойный подарок государю?

— О да. Весьма достойный. В восточных провинциях таких скакунов называют «драконовыми». Лучше в Канто не сыщешь; государь останется доволен. Завидую воинам, которым прикажут их объезжать. Сам Хатиман почел бы за честь иметь такую пару.

В этот миг конь вдруг шарахнулся из-под его руки с тонким пронзительным ржанием.

Ёситомо обернулся и увидел у себя за спиной приземистого бледнолицего незнакомца с водянистыми глазками. На нем была высокая шапка и платье из черного шелка, а в руках он держал широкий складной веер — принадлежность высокопоставленного вельможи.

— Д-да! — испуганно проронил гость. — Изумительно! Ну и норов!

Зная, что было бы в высшей степени неразумно оскорблять столь важную особу, Ёситомо сдержал негодование и поклонился:

— Прошу прощения, господин, но вам не следовало подходить так близко. Этих коней растили лютыми. Вас могли покалечить!

Вельможа ухмыльнулся и стал неуклюже обмахиваться веером.

— Конечно, вы правы. Вечно я, растяпа, попадаю в неприятности. Должно быть, только милостью богов меня до сих пор не убило. Но… кого я вижу? Неужели передо мной великий герой эпохи Хогэн, могучий полководец Минамото Ёситомо собственной персоной?

Ёситомо, непривычный к дворцовым порядкам, никак не мог взять в толк, потешаются над ним или нет.

— Точно так, господин. Это я.

Вельможа восторженно ахнул и склонился ниже, чем следовало.

— Что за честь для меня, что за честь! Я обожаю слушать о ваших подвигах. Чего стоит осада дворца Сиракава — вот была победа! Истинная доблесть! А как вы сражались против собственных отца и братьев — это ли не образец верности?

— Вы слишком меня превозносите, господин. Я лишь исполнял воинский долг.

— А сколь тягостен, сколь горек был день, когда ваш отец и братья сложили головы на плахе. Сколько храбрецов пало… Даже дети, невинные дети, чьим преступлением было лишь то, что они родились в опальном роду, — и те были казнены. Я слышал, тем днем было обезглавлено около семидесяти человек.

— Да, — только и вымолвил Ёситомо.

— Все ваши братья, родные и сводные, подверглись гонениям и пали, даже младенцы, ведь верно?

— Да. — Ёситомо сжал кулаки.

— Говорят, они пали смертью героев. — Царедворец всплакнул и утер рукавом невидимую слезу. — И никто не спасся.

— Никто, — с трудом выдавил Ёситомо. — Кроме… Тамэтомо.

— Тот, кого называли демоном? — Да.

Ёситомо вельможа не нравился. Он, похоже, принадлежал к той породе придворных, что находят удовольствие, бередя чужие раны из мнимого сострадания.

— Ну и времена. Я слышал, головы смутьянов даже не выставили на обозрение — просто оставили гнить в пруду возле зернохранилища.

— Да.

— Вот уж три века подряд никого не казнили, со времени царствования императора Сага, а тут — семьдесят голов за день! Два года назад никто бы и слова не сказал поперек, а сейчас все твердят в открытую: добром это не кончится! Быть беде — так все говорят.

Ёситомо хмыкнул.

— Впрочем, что это я: плету вам о бедах, когда они не обошли стороной и вас самого. Вы, государев спаситель, обречены осматривать кляч в императорском стойле. Что за злая судьба! Как только боги такое выносят!

Ёситомо переминался с ноги на ногу, не зная, что ответить. Повалить болтуна на землю и придушить было бы неправильно, несмотря на соблазн.

Вельможа подкрался к нему на цыпочках так близко, что Ёситомо почти оглушил запах его духов — странная смесь гниющих слив и кошачьей струи.

— Знаете, — заговорщически прошептал царедворец, — кое-кто здесь помнит о том, как несправедливо с вами обошлись. Они говорят, что вы заплатили дорогой ценой за право служить трону и, следовательно, заслуживаете больших почестей. Что такого сделал этот выскочка Киёмори, чего прежде не видели от его шайки бандитоборцев? Вы же, один из всего клана, встали на сторону законного властителя. Разве подобная верность не стоит награды? Ёситомо молчал.

Уж не решил ли Синдзэй так проверить его на стойкость? Не слишком ли часто он, Ёситомо, ворчал на судьбу перед кем попало?

— Что тут скажешь, господин? — произнес он наконец. — Государственный совет пожаловал мне этот пост, и я служу здесь по мере сил. Конечно, всякому свойственно надеяться на лучшее, но такие мечты должно держать при себе.

— Нет-нет, мой доблестный полководец, вовсе нет. Даже напротив: мечты эти следует объявлять всему миру, с тем чтобы власть имущие, способные их осуществить, не остались в неведении. Мне этот способ помог — значит, пригодится и вам. Судьба переменчива, как море, — то прилив, то отлив. Тот род, которого еще вчера никто не замечал, завтра может подняться и превзойти остальных. Имейте терпение. — Он похлопал Ёситомо веером по плечу. — Помните, в нашей среде есть такие, кто вас поддержит.

На этом загадочный вельможа повернулся и быстро зашагал обратно, к Чертогу тысячи блаженств.

Ёситомо смотрел ему вслед, не зная, что подумать. Поскольку конюхи в государевой конюшне находились в курсе всех последних сплетен, он обратился к одному из них:

— Кто это был?

Молодой конюх оглядел стремительно удаляющуюся спину вельможи.

— Это Фудзивара Нобуёри, господин. Отец говорит, он сущий бездарь, шастает по министерствам и выведывает, что да как. Его даже в семье недолюбливают. Только прошу, никому не говорите, что я вам это передал, но Нобуёри получает чин за чином незаслуженно. Мой отец думает, что он пользуется положением семьи, чтобы узнавать дурное о других людях, и тем добивается повышений. Если сей худородный может предложить вам совет, остерегайтесь его, господин. Как любит говорить мой батюшка, «внимание Фудзивара — это и благословение, и проклятие» А Нобуёри вдобавок похож на жабу, не правда ли?

— Я никому не скажу о твоем наблюдении, — ответил Ёситомо с усмешкой.

— Благодарствую, господин, — произнес конюх, смущенно и суетливо кланяясь. — Поищу-ка я подходящее стойло для этого конька, если позволите.

— Хорошо. — Когда конюхи увели своих храпящих и взбрыкивающих подопечных, Ёситомо отвернулся и стал следить за Нобуёри. Фудзивара, заискивая, приветствовал прочих вельмож на лестнице Чертога тысячи блаженств. Все, кто встречался ему на пути, отворачивались, едва узнав его, и торопились дальше по своим делам.

Ёситомо задумался над увиденным.

«Гадкий человечишка. Но если он не солгал, то по крайней мере один царедворец сочувствует моей судьбе и может помочь мне ее изменить. Для комара даже жабий взгляд — внимание Небес…»

 

Свитки, брошенные в море

Летний воздух загустел в преддверии грозы. Син-ин одернул шелковое кимоно, которое так и липло к коже. Бесцельно брел он по песку на северном берегу Сикоку, но и свежий морской ветер не приносил ему облегчения. Он чувствовал, что постарел, и сильнее, чем можно было представить.

— Сколько дней прошло? — спросил он у слуги-надзирателя, трусившего позади.

— С какой поры, владыка? С начала вашего изгнания или со времени, когда вы послали письмо в Нинна-дзи?

Син-ин остановился и рассеянно взглянул поверх серых, неспокойных вод.

— Все равно.

— Два года и четыре месяца, как вы поселились здесь, в земле Сануки. И четыре месяца со дня отправления письма в Нинна-дзи, владыка.

Син-ин медленно повернулся.

— По-моему, я спрашивал о днях.

— П-простите, ваше величество, — промямлил слуга, пригнув голову. — Сейчас сосчитаю…

— Забудь, — вздохнул Син-ин и зашагал дальше. — И почему они не казнили меня сразу? — пробормотал он себе под нос.

— Потому, что вы… были императором, владыка! Казнить вас — недопустимое святотатство!

Син-ин закрыл глаза.

— Да, знаю. Но так было бы милосерднее.

В конце смуты Хогэн Киёмори и его воины отыскали Син-ина, укрывшегося в храме Нинна-дзи. Его вернули во Дворцовый город, где свершили суд и приговорили к изгнанию в край Сануки, что на острове Сикоку к юго-западу от Хэйан-Кё.

И хотя путь до Сануки был не дольше, чем до некоторых восточных земель, Син-ину она казалась сущим краем света. Посетителей к нему не допускали, за исключением избранных слуг и нескольких фрейлин, прибывших вместе с ним. Не получал он и писем, даже от жены и детей, оставленных в Хэйан-Кё, — им не позволили сопровождать его в ссылку. Жаркие, влажные, овеваемые ветрами берега Сануки ничуть не походили на свежие зеленые холмы его родины. Эта новая земля была чужой, негостеприимной и отталкивающей.

Син-ин снова замер и вгляделся в северный горизонт.

— Ваше величество?

— Как всегда, слишком облачно. Поэтому и берегов Хонсю не видно.

— Точно так, владыка.

— Сегодня ничто не приносит мне отдохновения. Словно моя жизнь окончена. Я чувствую, что повис меж двух миров: тот, кем я был, — исчез, а тот, кем должен стать, никак не появится. Я призрак.

— Прошу вас, владыка, мне, ничтожному, тяжко слышать от вас подобное. Едва ли дела столь плохи. Не зря же вы столько трудились все это время!

— Я жил мечтой…

За два года изгнания он часто грезил о Хэйан-Кё и дворце То-Сандзё, который прозвал Гротом фей, вторя китайской легенде. Тосковал по пустым, праздным дням в Павильоне дракона, по ночам, когда слагал стихи в честь полной луны, по семье… Но сны о родине неизменно прерывал крик чуждых птиц, стон ветра в кронах южных сосен да шум волн, бьющихся о берег, напоминая раз за разом, как далеко теперь все, что было дорого.

— За что? — прошептал он ветру.

— Ваше величество?

— За что меня вообще наказали? Да, я был честолюбив, как и тысячи других во все времена. Тех, кто добился своего, называют великими и могучими, а имена их хранят легенды. После смерти они становятся ками.

— Это так, владыка.

— Мой отец был честолюбив. Вот кто держался у власти, даже отрекшись от трона. Это ли не узурпаторство, нэ? Однако ему позволяли плести интриги, насаждать свои порядки и жить как заблагорассудится. После смерти все по нему скорбели. А стоило мне собрать горстку воинов, чтобы защитить свои порядки, как меня сослали на край света, обрекли на эту полусмерть.

— Не мне говорить вам это, владыка, но заклинаю вас не предаваться унынию. Вы уже многого добились для счастья в последующей жизни. Ваша копия Пяти сутр Большой Колесницы наверняка улучшит вам карму в следующем рождении.

— Может быть. Если сутры найдут себе достойное место.

Чтобы сгладить печаль и тоску по дому, Син-ин собственноручно переписал объемистые Пять сутр Большой Колесницы. На это у него ушло два года. Затем сутры следовало поместить на хранение в священное место, иначе они потеряли бы всякую ценность. Однако в краю Сануки не было буддийских храмов, а поскольку Нинна-дзи дал Син-ину приют после поражения в заговоре, он отправил письмо местному настоятелю, своему сводному брату. В письме Син-ин просил принять его сутры и поместить в каком-нибудь скромном углу библиотеки Нинна-дзи. Прошло четыре месяца, а брат все не отвечал.

— Владыка, кто-то идет!

Син-ин обернулся. По берегу к ним бежал человек в простом шелковом халате и широких брюках чиновника Ведомства культов. Син-ин дождался, пока посланец не поравняется с ними. Оружия при нем не было, и Син-ин даже не знал, радоваться этому или огорчаться. Порой он мечтал, что император передумает и в конце концов пришлет к нему палача.

Человек подбежал и тотчас пал ниц, распластавшись у ног Син-ина.

— Ваше отрекшееся величество, — произнес он, переведя дух. — Я прибыл с вестями из столицы — касательно письма, которое вы посылали настоятелю Нинна-дзи.

Сердце Син-ина не подскочило, но надежда в нем все же забрезжила.

— Что он ответил? Говори скорее! Мои свитки с сутрами будут приняты?

Гонец тяжело сглотнул, прежде чем продолжить:

— Должен сказать, владыка, настоятель был бы рад исполнить вашу просьбу. Меня часто посылали из кабинета канцлера в храм и обратно. Канцлер даже передал ваше прошение императору…

— И?..

— Сожалею, — негромко ответил гонец, — что мне приходится вас огорчать. Император Го-Сиракава… все еще сильно гневается на вас, владыка. Он… он издал указ, по которому написанное вами запрещено даже доставлять в столицу. Поэтому я привез ваше письмо обратно. — Посланник протянул сложенный лист бумаги, теперь уже изрядно обтрепавшийся и местами надорванный.

Син-ин взял письмо, а через мгновенье смял его в кулаке, переполняемый холодной яростью.

— Как он может быть таким бессердечным, мой сводный брат, сидящий на троне? Неужели не знает, что мои сутры есть знак покаяния, попытка искупления вины? А?

Гонец поклонился, ничего не говоря.

— Ступай.

Син-ин закрыл глаза и втянул сквозь зубы влажный летний воздух. Он прислушался к стуку крови в ушах и вынес решение.

— Ты, — велел он слуге. — Отправляйся немедля в мое убежище и забери свитки сутр. Потом доставь их сюда, мне. Принеси также мою старую парадную мантию, но сперва вымажь ее вчерашней золой из жаровни в гостиной. Еще захвати шарф и кисть для письма.

Слуге оставалось лишь подчиниться. Он побежал в полузаброшенный дом Син-ина и достал длинную лакированную шкатулку, где хранились сутры. Одна из девушек принесла алую мантию, и слуга скрепя сердце измазал тонкий шелк золой из жаровни. По пути он забрал кисть и шарф, как было велено, и со всех ног помчался обратно на берег.

Пока он бежал к своему господину, небо несколько раз сотрясали громовые раскаты, а облака налились свинцом. Чуть поодаль старый рыбак вытаскивал на песок лодчонку — переждать наступавшую грозу.

— Вот, владыка. А теперь не соизволите ли укрыться? Погода портится…

Слуга поднял голову и осекся, увидев, как переменился Син-ин: его глаза походили на два обсидиановых осколка — так мрачно и жестко они смотрели, — а брови насупились, точь-в-точь как грозовое небо.

Син-ин надел алую мантию в пятнах золы. Широкие рукава ее разлетались на ветру, словно крылья.

— У меня и в мыслях не было прятаться.

Он обвязал шарфом голову. Слуга в ужасе наблюдал, как бывший император встал коленями на песок, прокусил собственный язык и набрал кистью кровь, собравшуюся на губе. Этой «тушью» он написал что-то на лаковой крышке шкатулки.

— Идем, — позвал он, поднимаясь с колен.

— В-владыка?

Син-ин спустился но берегу к рыбаку, и слуга поспешил следом.

— Во время смуты я повстречал человека с именем Минамото Тамэтомо, избравшего удел демоничества. От него я узнал, как этого добиться. Сначала я счел его безумцем и только теперь осознал, насколько он был мудр.

— Владыка, быть не может, чтобы вы помышляли о подобном!

— В Хэйан-Кё меня уже равняют с демонами. Вот и чудно. Быть посему. Преисподняя получит мои сутры и душу в придачу.

Старый рыбак обомлел при их появлении.

— Господин, надвигается непогода. Негоже вам оставаться без крова.

— Я бывший император Син-ин и хочу одолжить твою лодку.

— Вы… нельзя выходить в море перед таким штормом!

— Я приказываю!

Старик перевел взгляд на слугу, тот скорбно кивнул.

— Как скажете, владыка, — кивнул рыбак. — Лодка ваша. И да смилуется над вами великий Рюдзин и его драконы.

— Мне не нужна ничья милость. — Слуге же Син-ин повелел: — Садись на весла!

Вслед за тем он шагнул в челнок и сел на скамью.

Слуга вместе со стариком столкнул лодку на вспененную воду и принялся грести что было мочи, сражаясь с приливом и набегавшими волнами. За полосой прибоя грести стало легче, но суденышко тут же начал раскачивать шквалистый ветер. Упали первые тяжелые капли, мешаясь со слезами у слуги на щеках.

Наконец Син-ин прокричал ему, перекрывая ветер: — Здесь! Останови здесь!

Тот обрадованно бросил весла, и Син-ин поднялся во весь рост. Поразительно, но его не сбивало с ног качкой.

Бывший император поднял ларец с сутрами над головой и проревел ветру и грому:

— Отныне я передаю мощь этих Пяти сутр Великой Колесницы Трем мирам ада! Я, потомок великой богини Аматэрасу, подкрепляю сей дар своей кровью, приложением руки и клятвой, прося взамен сделать меня величайшим демоном Японии, демоном-государем. Да будет ярость моего духа в погибель и скорбь сему миру! Зову вас в свидетели, все небесные будды, все ками Земли и исчадия ада: отныне я полагаю сердце ко злу!

Ответом ему был слепящий удар молнии и гром такой силы, что, казалось, пришел конец света Син-ин бросил шкатулку со свитками в воду, и море тотчас почернело. Вокруг ларца образовался темный водоворот, и сутры затянуло под воду, в бурлящую пучину.

Едва шкатулка исчезла, как на море и в воздухе наступила удивительная тишь. Слуге, впрочем, от этого спокойнее не стало. Затишье казалось ему даже более жутким, чем шквал и гроза, — то было беззвучие глухоты, неподвижность смерти.

Син-ин снова опустился в лодку.

— Дело сделано. Греби назад, к берегу.

Но слуга не мог пошевелиться — так потрясла его перемена в лице господина. Глаза и щеки Син-ина ввалились, волосы дико торчали в стороны из-под шарфа, нос и пальцы сделались длинными, крючковатыми. Он излучал ненависть, словно черное солнце.

— Греби, я сказал!

Слуга вздрогнул как марионетка, налег на весла и стал грести так отчаянно, словно все морские драконы гнались за ним в ту минуту.

 

Камни для игры в го

[28]

Князь Киёмори лениво взирал поверх игральной доски на садик за открытыми перегородками, дожидаясь, пока его сын Сигэмори сделает ход. Листья кленов только-только тронуло алым и золотым, а хризантемы распускали бутоны. Посадить в Рокухаре цветок императора было немалой дерзостью, но Киёмори испросил на то соизволения в Ведомстве императорского домохозяйства и получил его наряду с прочими милостями. В придачу к назначению властителем земель Аки и Харимы ему даровали чин помощника правителя Дадзайфу, намекая, что новые звания и чины не заставят себя ждать — в точности как пророчила Токико и сулил Рюдзин.

Однако и в дорогом кимоно попадаются затянутые нити — третий год эпохи Хогэн протекал отнюдь не безоблачно. В Хэйан-Кё вновь назревала смута.

— Отец, я сделал ход.

Киёмори услышал стук по доске для го и повернул голову. В первый миг тяжело было сосредоточиться и определить, куда именно Сигэмори поставил камень. Потом Киёмори его разглядел, однако не понял логики в игре сына. Возможно, ее и не было — юноша еще не до конца овладел игрой.

— Уже пошел? — спросил Сигэмори. Похоже, игра ему уже наскучила.

— Дай подумать, сын. Всему свой черед — и быстрой атаке, и осторожной разведке.

Сигэмори вздохнул.

— А как быть с отречением Го-Сиракавы? Что скажешь? Киёмори небрежно махнул рукой:

— То же самое пытался сделать его отец. Император устал от церемоний и давления Фудзивара. Он хочет править самолично. По странности, для этого ему придется оставить трон, но таков уж порядок вещей в наши дни.

— Да-да, я знаю. Но почему именно сейчас?

— Может, потому, что Хэйан-Кё слишком долго пребывала в мире. Может, Го-Сиракава уверовал в силу Тайра, готовых его защитить. Наверное, нам следует этим гордиться. Однако… — Киёмори вдумчиво втянул воздух сквозь зубы.

— Однако?..

— Не думаю, что у Го-Сиракавы достанет способностей повторить то, что совершил его отец. Не думаю, что он до конца… преуспеет. — Киёмори склонился над доской и положил черный камень. Этот ход не даст превосходства, зато уже следующим сыну придется выдать свой замысел, если таковой имеется.

— Ты имеешь в виду Фудзивару Нобуёри, который в последнее время только и делает, что чинит всем неприятности? — спросил Сигэмори, быстро ставя свой белый камень и тем самым захватывая несколько черных. — Могу я спросить тебя кое о чем?

— Разумеется, сын мой.

— Если Нобуёри и впрямь такой бездарь, как о нем говорят, почему его сделали главнокомандующим?

Киёмори вздохнул и поставил еще один камень — только лишь для укрепления своей позиции на доске.

— Нобуёри добивался этой должности долгие годы. Го-Си-ракава, возможно, подумал отделаться от него таким образом.

— Думаешь, получится? Киёмори почесал подбородок.

— Такие, как Нобуёри… для них честолюбие подобно саке: заставляет творить безрассудства. Нет, он едва ли этим утешится. Скоро придумает себе новую прихоть, будет стремиться ее осуществить. Чего я не в силах понять — почему молодой император Нидзё так ему потакает.

— Ах это… — обронил Сигэмори.

— Ты что-то слышал?

— Ну, говорят, будто Нидзё-сама падок до красивых женщин. Киёмори усмехнулся:

— Ничего удивительного. Каждый знает: с высоким чином приходят и новые желания, так же как и те, кто готов их исполнить.

Он уже испытал это на себе. Лучшие танцовщицы и музыкантши соревновались за право выступить в Рокухаре перед самим Киёмори из Тайра. В конце вечера он часто уединялся с приглянувшейся ему девушкой. Токико не восторгалась таким положением дел, но с присущей знатной женщине мудростью закрывала глаза.

Сигэмори странно покосился на отца.

— М-м… По слухам, Нидзё-сама возжелал лишь одну даму — как раз ту, что невозможно заполучить.

Киёмори поднял взгляд от доски, удивленно наморщив лоб.

— Невозможно… для императора?

— Да, поскольку она уже была императрицей.

— Уж не дочь ли Кинъёси, супруга императора Коноэ? Вдовствующая государыня?

— Вот-вот. Правда, она немного перезрела, — протянул Сигэмори. — Ей самое меньшее девятнадцать, а может, и все двадцать.

— Кто бы говорил… не тебе ли недавно стукнуло двадцать два? — усмехнулся Киёмори.

— Да, но с женщинами все по-другому, нэ?

— Видимо, она все еще хороша собой.

— Так говорят. По слухам, Нобуёри обещал императору свое посредничество, чтобы найти способ вернуть вдовствующую императрицу во дворец и сделать наложницей Нидзё-самы. Нобуёри и раньше помогал ему с женщинами. Полагаю, после такой услуги император не поскупится на награду.

— Хм-м… Должно быть, ты прав. Твой черед ходить.

— Извини, зазевался. — Сигэмори сделал ход, который выглядел не слишком обдуманным. — Чувствую, этот Нобуёри доставит нам немало хлопот — ведь ему покровительствуют оба императора. Как бы ни выслужился — все ему мало. Насколько я знаю, тюнагон Синдзэй его презирает. Удивительно: и тот, и другой — Фудзивара, однако ничуть не похожи. Синдзэй в отличие от Нобуёри человек ученый и знает, как что устроить.

— Такое и в одной семье не редкость, а они к тому же принадлежат к разным линиям: Синдзэй происходит от южных Фудзивара, а Нобуёри — от северных. Разве Тайра все одинаковы или Минамото? Тебе ли этого не знать? Вспомни Хогэн.

— Твоя правда, отец.

— Да, грызня среди Фудзивара — занятное зрелище. Как однажды сказала твоя мать, старая стена со временем дает трещины. Пади она, и нам может повезти, как никогда. — Киёмори поставил камень на край доски и снял два белых.

Сигэмори прикусил ноготь. — Я понял. Да, здесь нужно глядеть в оба. Одного не пойму: зачем Синдзэй подался в монахи? Всякому видно, что ему по душе участие в мирских делах. Удалился бы в Нинна-дзи и молился о достойном перерождении, а он, слышал я, отбывает во дворец То-Сандзё — советовать отрекшемуся государю. — Сигэмори сделал ход с намеком на наступление.

— Ах это… — начал Киёмори.

— Ты знаешь причину?

— В один из приездов сюда Синдзэй рассказал мне, что подвигло его на постриг. Как-то раз, собираясь во дворец, он взглянул на свое отражение в пруду — поправить волосы, — и ему привиделось, будто голова его насажена на острие меча. Он, конечно, опечалился и пошел в святилище Кумано, чтобы истолковать видение. Там ему встретился гадатель, читающий людские судьбы по лицам. Этот человек, в подтверждение увиденного, предрек Синдзэю скорую смерть от меча и сказал, что, быть может, только немедленный постриг сможет избавить его от ужасной участи. — Киёмори уложил черный камень — на первый взгляд наобум, а на деле — следуя большому замыслу.

— Значит, Синдзэй облачился в одеяние монаха не для душевного блага, а ради спасения от смерти?

— Какое нам дело до его намерений, — вздохнул Киёмори, — если он праведен в делах? Твой ход.

Сигэмори поставил еще один камень, также без видимой цели.

— Все равно с этими Фудзивара — Синдзэем и Нобуёри, которые только и видят, как бы друг друга спихнуть, и двумя императорами, рвущими власть пополам, ничего путного не выйдет. Что за пустые, бесплодные годы нам предстоят!

— Хм-м…

— Ты слышал — Син-ин будто бы превратил себя в демона? Говорят, его ненависть ощущается за многие ли от Сикоку. А еще ходит слух, что беспорядки обрушились на столицу из-за его проклятий.

— Всякое возможно, — уклончиво ответил Киёмори. — Как и то, что Го-Сиракава поощряет подобные россказни.

— О своем брате, бывшем императоре?

— Да, и бывшем злоумышленнике против престола. Пока Син-ин жив, любой недовольный может поддержать его самого или наследников. Опасность еще остается. Может, слухи о перерождении Син-ина — всего лишь клевета, направленная на то, чтобы оттолкнуть его сторонников. А клевета, мой мальчик, есть мощнейшее оружие. Используй его с осторожностью и остерегайся с великим тщанием.

Сигэмори вдумчиво кивнул:

— Помню, отец. Однако печально все это. Сидим здесь, словно жабы в сухой траве, дожидаясь небесной искры. Тогда нас, Тайра, призовут погасить огонь.

— Вот почему иероглиф «опасность» имеет вдобавок значение «удобный случай», сын мой.

— И все же мы, самый могущественный воинский род, не в силах воспрепятствовать беспорядкам.

Киёмори задумчиво постучал по губе пальцем и вернулся к игре.

— Я так не сказал бы. В годы Хогэн мы остановили смуту до того, как она расползлась. Многие пали, но все могло быть намного, намного хуже.

— Да, но пока смута не начнется, мы не узнаем, куда направить силу. Нельзя погасить огонь до того, как он загорится.

Киёмори улыбнулся: партия определенно складывалась в его пользу.

— Не обязательно, сын мой. — Он поставил еще один черный камушек. — Кстати, об иноках: я давно собирался отправиться на богомолье в Кумано. Тоба-ин счел советы провидцев, живущих там, в высшей степени примечательными, равно как и Синдзэй. Твоя мать всегда убеждала меня быть почтительнее к богам. Думаю, я научусь там кое-чему… стоящему, если потружусь выбраться. Мы могли бы поехать вместе — ты и я. Через месяц-другой.

— Отец! — Сигэмори резко выпрямился. — Это ли не самый безрассудный ход?

— Хм-м…

— Смотри: сейчас я кладу камень сюда и беру три твоих. Тебе стоит быть внимательнее и не оставлять свои поля без прикрытия.

Киёмори улыбнулся.

— Вот оно что. А если я следом пойду сюда, — он выложил свой камень со звонким щелчком, — то возьму десять твоих. Понял? — Киёмори ловко собрал фигуры Сигэмори с доски. — Что теперь скажешь?

Сигэмори уперся подбородком в колени.

— Ничего, отец. Ясно, что до хорошей игры мне еще расти и расти.

— То-то.

 

Конские поводья

В той же луне, одним ранним утром Минамото Ёситомо сидел в кладовой рядом с конюшней и просматривал отчеты по разбитым седлам, рваным уздечкам, потерянным стременам и прочему, пытаясь составить список заказов на следующий месяц. Полководец сокрушенно ворчал: на то, чтобы преодолеть чиновничью волокиту, понадобится не одна неделя. Только потом, когда все требуемые подписи и печати будут собраны, довольствие наконец поступит по назначению.

— В Канто, — бубнил он, — воеводе стоит лишь приказать слугам сделать еще или изъять необходимое у тех, кто ему обязан. Никаких прошений, печатей, ответных заверений. Чудо, как здесь вообще сохранилась конная стража.

Вдруг его насторожил скрип досок за дверями и ни с чем не сравнимый запах мускуса и перезрелых слив.

— Прошу вас, господин Нобуёри, входите, — окликнул Ёситомо. — Чем могу служить?

Нобуёри отодвинул дверь в сторону и заглянул внутрь.

— Доброе утро, Ёситомо-сан. Как вы узнали, что это я?

— Воин не должен терять остроты чувств, — схитрил Ёситомо.

— Да-да! — закивал Нобуёри. — Я знал, к кому следовало обратиться!

Он закрыл за собой дверь и проковылял к Ёситомо. Тот едва удержал кашель.

— В чем же я могу вас просветить, господин?

— Во всем, что касается ратного дела, наш доблестный полководец. Возможно, вы слышали, что меня назначили главнокомандующим?

Ёситомо поклонился.

— Слышал, господин, и сердечно поздравляю, — сказал он, про себя гадая, кто из членов совета повредился умом. Впрочем, поступки знати всегда озадачивали.

— Но вы, вероятно, не слышали о коварных уловках Синд-зэя, предпринятых для отмены моего повышения?

— Нет, господин.

— Все эти наветы о том, почему я недостоин… Виданное ли дело? Все равно что оскорбить мудрость самого императора!

Ёситомо сочувственно щелкнул языком.

— Потому-то я и пришел, полководец. Сдается мне, что Синдзэй не погнушается ничем, только бы от меня избавиться, даже пойдет на убийство. Поэтому я хочу знать, как себя защитить. Хочу научиться владеть мечом и луком, стать хорошим наездником и великим воином, как вы! Тогда, пожалуй, можно будет не бояться Синдзэя. Да что там — я и сам смогу с ним разделаться, чуть только посмеет напасть! Ха!

Ёситомо оглядел пухлого неуклюжего белоручку, который в жизни не поднимал ничего тяжелее веера, и решил, что Нобуёри либо жестоко заблуждается, либо вовсе потерял рассудок. Тем не менее влияния этому безумцу было не занимать, а сейчас его милость готова была пролиться на Ёситомо — обстоятельство, которым не следовало пренебрегать.

— Господин мой, — ответил полководец, — для меня было бы высокой честью обучать вас, однако должен признаться, я не слишком гожусь для такого важного дела. Вам следует спросить моего двоюродного брата, Минамото Моронаку, который, как я полагаю, ныне служит тюнагоном Фусими. Он превосходный учитель и, по слухам, владеет оружием лучше меня.

— Да-да, вы правы, — забормотал Фудзивара. — Было бы странно, если бы я постоянно крутился у конюшен, нэ? А у Моронаки есть обширное поместье недалеко отсюда, где я смогу гостить и упражняться, не привлекая внимания. Я знал, что не зря пришел к вам за советом, Ёситомо-сан.

— А я был рад оказаться полезным, господин. — «И рад, что не придется каждый день дышать твоим смрадом».

Покрутив в пальцах уздечку из плетеной кожи, Нобуёри лениво обронил:

— Я подумываю сосватать своего сына, Нобутику, за одну из дочерей князя Киёмори. Родство с Тайра могло бы помочь мне и моей семье в случае… каких-нибудь неприятностей. Что скажете?

Ёситомо проглотил вставший в горле ком, подавляя смятение.

— Должен признать, господин, что нахожу это неразумным. Вы же знаете, как дружны между собой Киёмори и советник Синдзэй, коего мы оба справедливо остерегаемся. Подобный союз предоставил бы Тайра возможность расположить к себе юного императора, а после, употребив прежние связи с отрекшимся государем и Синдзэем, лишить вас благосклонности нашего владыки. Вам ведь известно, какие пройдохи и честолюбцы эти Тайра. К тому же Киёмори — известный грубиян. Что, если он отвергнет предложение, объявив вашего сына недостойным? Поистине горько было бы такое услышать! Помните: как бы высоко Тайра ни поднимались, их сущность остается прежней. Они такие же воины-провинциалы, как и мы, Минамото. Другое дело — высокородные Фудзивара. Ваш сын, несомненно, заслуживает лучшей пары.

Нобуёри с улыбкой обернулся:

— Снова речь мудреца, Ёситомо-сан. Я рад, что избрал вас в советчики. — Тут он нагнулся и понизил голос: — Видите ли, полководец, приходят времена, когда я, быть может, призову вас не только для советов. Я уже совещался с дайнагоном Фудзи-варой Цунэмунэ и средним военачальником Наратикой, а также с уполномоченным Сыскного ведомства Корэкатой. Все они обещали мне поддержку, буде возникнет какой-либо раздор. Могу ли я положиться и на вас, полководец?

Ёситомо понял, что жизнь привела его на распутье и следующий шаг решит всю будущую судьбу. Время словно замедлилось, каждый стук сердца отдавался в ушах громовым боем. Ответь он расплывчато или задумайся надолго, и должность начальника Конюшенного ведомства станет вершиной его послужной лестницы. Или, что еще хуже, вовсе сместят, а сыновей лишат возможности получать чины до тех пор, пока Нобуёри остается у власти. В конце концов, ему благоволит сам император, а Ёситомо всегда был верен трону.

Он вспомнил пророчество храма Хатимангу — успех, но дорогой ценой. Цену эту он, несомненно, заплатил, когда потерял отца и всех братьев, а после томился два года в конюшнях. Что ему оставалось, как не успех? Если он верой и правдой послужит императору и Нобуёри, не удастся ли ему превзойти самого Киёмори и всех Тайра из Исэ? Л может, тех, кто еще выше?

Ёситомо отвесил поклон:

— Обязуюсь повиноваться во всем, что ни прикажете, господин. Отныне я в вашем распоряжении.

— Чудно, чудно, чудно! — Нобуёри захлопал в ладоши, как обрадованное дитя. — Я знал, что могу на вас рассчитывать. Теперь, если вам что-то понадобится, только попросите.

Ёситомо для пробы взял список требуемой упряжи и протянул Нобуёри:

— Господин, моим конюшням остро недостает этого снаряжения…

Нобуёри выхватил у него бумагу.

— Будет, будет и еще раз будет! Если свершение великих дел ляжет на плечи конников, их следует хорошо подготовить, нэ? Я тотчас же за всем прослежу. — Он повернулся, чтобы уйти, и напоследок добавил: — Скоро мы встретимся снова, мой полководец, я уверен.

Когда дверь за вельможей со щелчком скользнула на место, Ёситомо глубоко вздохнул и сел принести Хатиману молитвы. Он просил об одном: только бы выбор оказался правильным.

 

Дареный меч

Через два месяца наступила зима, укутав Хэйан-Кё холодной периной. В последнюю луну уходящего года Киёмори, как обещал, оставил Рокухару. Взяв с собой Сигэмори и нескольких слуг, облачившись в одежду простого паломника, глава клана Тайра отправился в землю Кии к святилищам Кумано.

Минамото Ёситомо понял, что час пробил, когда глубокой ночью его разбудили приказом немедля явиться под командование Нобуёри. Ёситомо оделся и послушно отправился по безлюдным, припорошенным снегом улицам во дворец, страшась и вместе с тем жаждая предстоящей встречи. И вот, низко кланяясь, вошел он в палаты Нобуёри, расположенные внутри Ведомства упорядочений и установлений.

Покой был обставлен расписными шелковыми ширмами с изображениями легендарных битв, бронзовые светильники и жаровни тонкой работы источали свет и тепло. Повсюду лежали подушки и пуфики, а письменный стол, за которым сидел Нобуёри, был искусно сработан из резного тика с перламутровыми инкрустациями. Сам вельможа красовался в тяжелой мантии из алой парчи едва не роскошнее императорской. От этого показного великолепия в Ёситомо взыграли зависть и отвращение.

— Господин, вы посылали за мной?

— Да, да, да! — Нобуёри вскочил навстречу. Ёситомо незаметно постарался задержать дыхание. — Славный мой полководец, наш час наконец пробил!

— Пробил?

— Неужели вы не слышали, что Киёмори отбыл на богомолье в Кумано и его почти месяц не будет в столице?

— До меня доходили подобные слухи.

— Что же тут непонятного? Пес Синдзэя сбежал, его сын вместе с ним, и Тайра лишились вожаков! Вот он — тот случай, которого мы дожидались!

— Случай, господин? Нобуёри прищелкнул языком.

— При мне вам нет нужды притворяться глупцом. Мы оба знаем, что Синдзэй — смутьян и невежа, который желает прибрать к рукам всю империю. Даже государь так считает, хотя и не может ему противостоять. Пока Синдзэй здравствует, нас ждут новые бедствия и беспорядки.

Ёситомо пришлось согласиться, правда, по собственной причине.

— А что станется с вами, полководец? — продолжал Нобуёри. — Большая часть клана Минамото погублена, так не будет ли сподручнее правительству отрекшегося государя извести всех вас до одного с помощью Тайра? Киёмори так тесно связан с Го-Сиракавой, а тот, в свою очередь, с Синдзэем, что желание одного станет для другого приказом.

«Попахивает бедой», — согласился в душе Ёситомо.

— Уж не думаете ли вы, — гнул свое Нобуёри, — что мы должны упустить эту возможность, самим небом дарованную? Какими же глупцами мы будем, если позволим Синдзэю спокойно захватывать власть и тем самым навлечем погибель на свои головы! Воистину ради того, кто правит Драгоценным троном, мы должны нанести удар без промедления и вернуть империи мир и порядок.

Ёситомо на миг сжал кулаки, а потом их расслабил.

— Я давно подозревал, — произнес он наконец, — что Киёмори покончит со мной при первом же удобном случае. Значит, не будет зазорным сделать то же самое с ним, раз мне первому повезло. Я не забыл о своей клятве и теперь, когда события складываются в нашу пользу, готов попытать удачу.

— Отлично! — сказал Нобуёри. — Я рассчитывал на такую преданность, и поэтому хочу вам кое-что подарить. — Он извлек из-под стола превосходный меч тати и протянул его Ёситомо.

Полководец низко поклонился:

— Великая честь — принять этот дар, господин, и я надеюсь применить его с толком.

— Есть и другие дары. Идемте, — позвал его Нобуёри, и тотчас крикнул слугам: — Выводите!

Он распахнул перед Ёситомо дверь. На улице было темно и начало мести, поэтому Нобуёри велел дать огня. Когда слуги зажгли факелы и подняли их над головой, Ёситомо ахнул.

Перед ним стояли те самые дивные драконовы кони — гнедой и мышастый. На спинах у них красовались «зеркальные» седла, чьи луки украшали пластины из отполированного до блеска золота.

— Я помню, как вы восхищались этими созданиями, — произнес Нобуёри, — и знаю, что вам хотелось бы скакать на них самому. Я просветил императора на сей счет, и он, учтя ваши неоценимые заслуги, распорядился их вам передать.

— Мне… У меня просто нет слов, господин.

— Я привык замечать, чего хотят люди, — самодовольно произнес Нобуёри, — и когда они становятся со мной дружны, хорошо служат мне, я добиваюсь того, чтобы они получали желаемое. Такие проявления щедрости всегда воздаются сторицей.

Ёситомо подошел к серому коню и провел рукой по его шее.

— Когда воин отправляется в бой, нет ничего важнее хорошего коня. Разве сможем мы проиграть с такими скакунами — даже тем, кто сильнее?

— Точно так я и подумал, полководец. Ёситомо обернулся:

— Будет лучше созвать моих сводных братьев — Суэдзанэ, Ёримасу и Мицумото. Они тоже стремятся сохранить наш род и, как я слышал, втайне ждали такого события. Возможно, они смогут предложить нам какую-нибудь военную хитрость.

— Так я и сделаю, Ёситомо-сан. Вдобавок я распоряжусь отослать в вашу усадьбу пятьдесят новых доспехов, которые припас для подобного случая.

— Невероятная прозорливость, господин!

— Я успел уяснить, славный мой полководец, что без нее ничего не добьешься. Ступайте же к себе и подготовьте людей. Вскоре я дам вам знать о часе и плане нашей вылазки против гнусного крамольника Синдзэя.

 

Белая радуга

Пятью днями позже средний советник Синдзэй стоял в саду своего особняка, любуясь тем, как свежевыпавший снег лег на раскидистые ветви сосен и мостик у дальнего берега пруда. Вдруг его внимание привлек странный отсвет, отражение в затуманенной водной глади, и он поднял глаза к небу. Там, за тонкой пеленой облаков, виднелась белая радуга, проходящая поперек солнца. Синдзэй похолодел. Это было предвестье, но чего именно?

Он решил, что сейчас, когда столицу то и дело будоражат беспорядки, а этот полоумный Нобуёри каждый миг что-то затевает, всякому знамению следует уделять внимание. В конце концов, именно видение в пруду позволило ему избежать смерти, хотя бы до сей поры. А теперь, с отъездом Киёмори… Глава рода Тайра открыл Синдзэю истинную цель паломничества в Кумано. «Если без меня ничего не произойдет, — сказал Киёмори, — тогда мы сумеем уверить народ в том, что с нами мир сохранится даже после смены правлений. Случись же Нобуёри проявить себя в мое отсутствие — вырвем это жало, прежде чем яд успеет распространиться».

Синдзэй было заметил, что затея чревата опасностями, но разве Тайра когда кого-нибудь слушали, особенно упрямец Киёмори? Так они остались без предводителей, а теперь еще радуга-призрак повисла поперек солнца, словно грозящий палец.

Сыновья Синдзэя отправились в качестве свиты во дворец То-Сандзё, а значит, получить доступ в покои Го-Сиракавы не составит труда. Надо предупредить отрекшегося государя, к тому же, возможно, кто-нибудь из Ведомства инь-ян откроет смысл увиденного утром… Размышляя так, Синдзэй велел заложить воловью повозку и отправился в То-Сандзё.

Однако у самых дворцовых врат до него долетели чарующие звуки флейты и кото. Мужчины радостно распевали саибара под стук вееров танцовщиц-госэти. Синдзэй поднял голову и увидел, что знамение исчезло. «Как можно испортить такой трогательный и счастливый миг рассказами о зловещих видениях? Тем более что оно испарилось. Возможно, я сам его выдумал. В наше тревожное время минуты покоя так редки…» — и Синдзэй удалился, оставив послание слуге.

Но стоило советнику снова забраться в повозку, услышать бич погонщика и грохот колес по камням, как его обуяло предчувствие скорой беды. Казалось, прекрасный напев из дворца То-Сандзё был прощальным ароматом цветов сакуры, которые вот-вот облетят. После некоторых раздумий Синдзэй пришел к мысли, что его пребывание в столице не так уж необходимо: планы новогодних празднеств были давно одобрены. «Вреда не будет, — решил он, — если я отлучусь ненадолго. Если знамение окажется вещим, это может спасти мне жизнь. До Нары каких-нибудь тридцать ли, всего полтора дня пути. Все монахи там меня поддержат, а возвращение, если его потребуют, не займет много времени. Повелитель Киёмори нашел достаточно безопасным пускаться в паломничество. Отчего бы и мне не последовать его примеру?»

Вернувшись домой, Синдзэй пошел к жене и рассказал ей о белой радуге.

— Может, бояться нечего, но для пущей предосторожности посещу-ка я ненадолго обители Нары.

— Решение весьма разумное, — сказала она, — но прошу вас, если вы предвидите опасность, возьмите меня с собой!

Синдзэй отмахнулся:

— Лишние хлопоты. Я уже говорил: бояться скорее всего нечего.

— А вдруг случится иначе? Вдруг мы больше не увидимся и беседа наша — последняя? Как мне вынести подобные мысли?

Синдзэй вздохнул и, не видя иного пути, решил открыться.

— Ты же знаешь, Нобуёри готов во всем меня подозревать. Будто я под него копаю.

— Но ведь вы и впрямь копаете!

— Да, но только по мелочам.

— Едва ли он согласится, что попытка помешать его повышению была мелочью.

— Во всяком случае, наш совместный отъезд привлечет его внимание в большей мере. Он может решить, что я намереваюсь отправить тебя в безопасное место, так как готовлю какой-нибудь военный ход. Посему я отправляюсь один. А ты, жена, оставайся с миром, — подытожил он, похлопав ее по руке. — Скорее всего обойдется. Уже скоро мы будем потягивать праздничное вино, а все волнения изгладятся.

Супруге оставалось лишь утешиться этими словами и проводить мужа. Рано поутру, взяв с собой четырех верных вассалов, Синдзэй отбыл в Нару. Такой жена и осталась в его памяти — стоящей на веранде с мокрым от слез рукавом.

Когда сгустились сумерки, Синдзэй задержался на ночлег в поместье под названием Дайдодзи. Беседуя с хозяином, он заметил в проеме раздвинутых сёдзи, что звезды в тот день расположились необычным образом: Юпитер и Венера пришли в слияние. Синдзэй был сведущ в гадании по звездам и немедленно разгадал смысл нового знамения. «Верный слуга пожертвует собой ради господина». Синдзэй наскоро проглотил рис и саке, тая дрожь при мысли о том, что именно ему уготована участь верного слуги.

 

Колодец дворца То-Сандзё

Той же ночью, в час Крысы, Минамото Ёситомо с пятью сотнями вооруженных всадников подъехал ко дворцу То-Сандзё. Полководца обуяло странное чувство, будто он попал в прошлое: снова зима, снова убеленные снегом улицы, снова он ведет тайное наступление на дворец. После краткого совещания было решено воспользоваться тактикой, испробованной во время смуты Хогэн.

На сей раз по крайней мере не приходилось иметь дело с коварством Киёмори, зато напыщенный болван Нобуёри доставлял немало хлопот. Как Ёситомо ни убеждал его, ссылаясь на самые тягостные предчувствия, тот никак не желал оставаться дома. Толстяк царедворец, по-видимому, думал, что месяц-другой обучения бугэй у брата Ёситомо сделают из него воина, достойного выступить в передовом отряде. Полководцу ничего не оставалось, как повиноваться с упованием на то, что вельможа не выкинет какую-нибудь глупость.

На подступах к То-Сандзё Ёситомо решил не испытывать судьбу: разделил свое войско на пять частей — по сотне на каждый выход из дворца. Сам он вместе с Нобуёри остался у главных ворот. Там же поставили императорскую карету с воловьей упряжкой.

Видимые части дворца были ярко освещены фонарями в преддверии новогодних торжеств. Ёситомо позволил себе краткий миг жалости к его обитателям, чей праздник будет вот-вот грубо прерван.

Тут один из часовых выглянул поверх каменной ограды и окликнул их:

— Кто тревожит покой прежнего государя и столицы столь воинственным шествием?

Нобуёри направил коня вперед.

— Это я, Фудзивара Нобуёри, главнокомандующий и начальник Правой привратной стражи. Ваш владыка ин благоволил ко мне многие годы, однако его советник Синдзэй злопыхательствовал и плел козни с намерением мне навредить. Мы пришли с тем, чтобы положить этому конец.

Часовой на минуту исчез за стеной, потом появился снова.

— Нам о том неведомо. Ваши страхи напрасны. Разойдитесь и оставьте нас с миром.

— Ведомо вам или нет — не наша забота! — прокричал Нобуёри в ответ. — Пять сотен моих воинов окружили То-Сандзё, а ведет их доблестный Минамото Ёситомо, который служит единственно государю Нидзё. Мы не желаем вреда особе государя Го-Сиракавы. Выведите его к нам, и мы проследим за его безопасностью.

— Вывести? Зачем? Что вы замышляете? — озабоченно выкрикнул страж.

— Уничтожить Синдзэя и всех, кто ему служит!

— Тюнагона Синдзэя здесь нет!

— Хотите его выгородить? Выдайте нам ина, иначе, когда начнется осада, вина за пролитие императорской крови ляжет на вас!

За вратами лихорадочно совещались, из дворца донеслись испуганные возгласы, и вот отрекшийся император Го-Сиракава, тридцати двух лет, и его сестра Дзёсаймон-ин показались у главных ворот в парадных одеждах.

— Что все это значит? — воскликнул отрекшийся государь. — Никто вам не вредил, Нобуёри-сан. Вы получили все, о чем просили, даже пост главнокомандующего!

— Да, но я был лишен покоя, владыка. Сколько бессонных ночей провел я в ожидании того, что ваш обожаемый советник преуспеет в своих кознях и навлечет на меня пагубу! Поэтому я наношу удар первым, дабы избавить столицу от этого лиходея, прежде чем он причинит настоящий вред.

— Разве вам не сказали? Синдзэя здесь нет!

Государь, должно быть, заблуждается. Мне доложили, что Синдзэй нынче не был замечен в своем поместье. Где еще ему быть, как не в То-Сандзё, который давно стал его вторым домом? Я намерен выкупить этого хоря в человечьем обличье отсюда, как из норы. Ради вашего благополучия, сядьте в карету. Насупившись, словно туча перед грозой, ин промолвил:

— Вы творите великое беззаконие и гневите богов. На успех не надейтесь.

— Я служу истинному императору, а значит, боги всецело на моей стороне. — Нобуёри развернул коня и выкрикнул приказ: — Поджигай!

Услышав его, Го-Сиракава покосился на Ёситомо. «Считает меня предателем — ведь я бился за него в годы Хогэн. От него-то я и получил в награду должность в императорских яслях. Только я служу трону, а не тому, кто когда-то его занимал».

Ёситомо остался бесстрастен, только указал в сторону упряжки.

Когда горящие стрелы описали дугу над стеной и стали падать на крышу дворца, Го-Сиракава и его сестра забились в карету. Дверцу тотчас закрыли на замок, а упряжку со всех сторон оцепили Нобуёри, Ёситомо со своими братьями Минамото и еще пятьдесят всадников, чтобы никто не сумел отбить императора.

— Вперед! — приказал Нобуёри погонщику, и карета покатилась прочь от дворца. Ёситомо уже ощущал спиной жар пламени, пожиравшего кровлю за кровлей. В ушах звенели женские крики и пронзительный детский плач. Казалось, еще чуть-чуть — и несчастные врассыпную бросятся из ворот.

В этот миг Нобуёри повернулся в седле и отдал последний приказ:

— Пристрелить всякого, кто покажется наружу. Не щадить ни женщин, ни детей — под их обличьем могут скрываться Синдзэй и его отпрыски. Никто не должен уйти живым!

Ёситомо, обомлев, воззрился на вельможу. Нобуёри лишь усмехнулся в ответ:

— Истинный воин не обходится полумерами, верно?

Отступая вослед карете к Дворцовому городу, Ёситомо боролся с накатывавшей тошнотой — позади, за стеной, свист множества стрел мешался с предсмертными криками.

«Это во имя мира, — твердил он себе. — Во имя славы моего рода». И вместе с тем его не оставляло ощущение нечистоты. Постыдный то будет мир и позорная слава.

За стеной Дворцового города карету откатили к стоявшему особняком павильону, где было решено заточить отрекшегося императора. Затем Ёситомо отобрал пятьдесят воинов и снова выехал за ворота. Предстояло еще одно тяжкое дело.

Они проскакали по темным улочкам к усадьбе Анэгакодзи — обиталищу Синдзэя. Привратники держались начеку — видимо, дым со стороны То-Сандзё их насторожил. Когда Ёситомо объявил о себе, стража по-дружески поприветствовала его.

— Как славно, что вы прибыли защитить нас, почтенный воевода! — выкрикнул один. — Кто осмелился напасть на владыку? Неужто Тайра?

Ёситомо сделал вид, что не слышал.

— Мы пришли за твоим господином, Синдзэем. Его обвиняют в измене государю. Выдайте его нам, и мы никого не тронем.

— Но… его здесь нет!

— За отказ в содействии, — произнес Ёситомо, — я вынужден признать вас его пособниками, а значит, виновными в измене. — С этими словами он махнул своим лучникам.

И вновь за ограду, на черепичные крыши и бумажные перегородки обрушился огненный ливень. Особняк вспыхнул как факел, и воздух наполнился криками мужчин, воплями детей и женщин. Родные Синдзэя — жена, дети, внуки — расплачивались за его жалкие уловки.

— Никто не должен уйти, — приказал Ёситомо дружине. Отвернувшись, чтобы не видеть бойни и пожарища, поскакал он во весь опор к Дворцовому городу — отбивать нападение верных Го-Сиракаве отрядов, если таковое произойдет. Всю ночь Ёситомо простоял, не сомкнув глаз, у ворот Судзякумон вместе с войском императорской стражи, но противник так и не появился. Полководец был удручен — он-то надеялся, что в пылу схватки отвлечется от мрачных раздумий. У него в голове не укладывалось, как можно вершить правое дело, творя злодеяния. И вместе с тем именно так он поступил.

С рассветом пришли вести об ужасе, содеянном во дворце То-Сандзё. Говорили, что пожар превратил его в подобие ада. Придворные, женщины, дети, спасаясь от пламени, гибли под стрелами и ударами мечей. Были и те, кто, не видя исхода, бросался в колодец То-Сандзё, — и тела захлебнувшихся, погибших в давке или от удушья заполнили его доверху. Головы Тайра, пытавшихся отстоять дворец, развесили на воротах Тайкэн-мон. Обитателей «Заоблачных высей» пало великое множество. Помимо прежнего государя и его сестры только женам Го-Сиракавы и их фрейлинам удалось избежать смерти.

Ёситомо вздохнул и ссутулился в седле под бременем слишком долгой ночи. «Успех, но дорогой ценой» — так предсказали жрецы. Ему и не снилось, что цена окажется настолько высока.

 

Новые повышения

Следующим вечером Ёситомо сидел в Большом зале Церемониального дворца. Знать в черных мантиях и высоких уборах непринужденно беседовала, словно ночная резня была всего-навсего легкой ночной грозой — досадным, но не слишком примечательным событием. Ёситомо льстило столь высокое окружение, но вместе с тем и отвращало, вызывая смутную неприязнь. Поначалу он не сознавал, в чем дело. Только потом, замечая выжидательный блеск в глазах вельмож, слыша их деланный смех, понял: они праздновали не победу, добытую в честном и трудном бою, — их привело сюда предчувствие щедрого куша, как воров после особо удачной вылазки.

Ёситомо спрашивал себя, отчего молодой государь не явился к собранию. Быть может, он тоже потрясен произошедшим и решил отстраниться? Нельзя забывать, что его отец заточен в Библиотеке единственной рукописи. Кто способен веселиться после такого? Правда, почтительный сын подобного бы не допустил.

Здесь Ёситомо осадил себя — кому, как не ему, было знать, что в жизни порой приходится поступаться сыновними чувствами?

Он оглянулся на исполинские лаковые колонны, подпиравшие позолоченные балки с затейливой резьбой. В воздухе витал запах свежей краски и клея. Лишь недавно тюнагон Синдзэй восстановил этот зал в прежнем величии. В центре зала, в полуистлевшем исподнем, связанные по рукам и ногам, сидели пять юношей — сыновья Синдзэя, схваченные в окрестностях поместья Анэкагодзи. По злой ли прихоти Нобуёри или велению богов, здесь, в славнейшем из творений Синдзэя, его другие порождения готовились проститься с чинами, а возможно, и с жизнью.

«Как верно сказано, — вздохнул про себя Ёситомо, — что счастье недолговечно! Сегодня меня повысят, а уже завтра могут отправить в могилу».

Он оглядел длинный зал. Там, на возвышении чуть ниже императорского, восседал главнокомандующий Нобуёри, расплывшись, словно тучная черная жаба. Он, казалось, радовался больше всех, отчего Ёситомо стало совсем худо. «Уж кто-кто, а ты должен сознавать всю тягость свершенного нами и вести себя подобающе!» — думал полководец.

В руки Нобуёри был передан свиток, который он с нескрываемым довольством положил на помост, придавив чиновничьим жезлом.

— Прошу внимания, господа, — объявил Нобуёри. — То, чего вы с нетерпением ждете, ныне свершится.

Зал притих, однако низкий выжидательный гул остался. Сыновья Синдзэя обратили лица к возвышению, но глаза их не излучали надежды. Нобуёри прокашлялся и развернул свиток.

— Сим провозглашается, что волею императора и решением Государственного совета потомки мятежного советника Фудзивары Митинори, иначе известного как Синдзэй, лишаются занимаемых должностей и чинов. Вся их собственность, доходы и земли изымаются без права передачи родственникам. Советом министров было начато дознание по поводу их действий, и буде доказательство измены трону обнаружено…

«В чем можно не сомневаться», — сказал себе Ёситомо.

— …они ответят по строгости закона как предатели и бунтовщики. — Нобуёри выглянул из-за свитка. — Как я понимаю, одного сына недостает.

— Так и есть, повелитель, — произнес начальник Правого ведомства привратной стражи, выступая вперед. — Это зять Тайра Киёмори. Он укрылся в Рокухаре.

— Значит, пошлите гонца в Рокухару с приказом о его выдаче, — отрезал Нобуёри. — Если Тайра воспротивятся, мы будем знать, кому они служат, верно?

— Хай, господин. — И начальник Правого ведомства привратной стражи согнулся в поклоне.

— А этих отправьте в тюрьму, — махнул Нобуёри на пленников.

— Как прикажете, господин. — Один из караульных развязал сыновьям Синдзэя путы на ногах, и несчастных увели. Когда они поравнялись с Ёситомо, тот заметил их взгляд — мертвенный взгляд обреченных.

— А теперь перейдем к более приятным вещам, — продолжил Нобуёри. — Его императорское величество оказал мне большую честь, назначив главным министром в добавление к должности главнокомандующего.

По залу пробежал ропот, зашелестели пересуды, что не государев это приказ, а самого Нобуёри.

«Что же император?» — недоумевал Ёситомо. В тот же миг его размышления прервало собственное имя, прозвучавшее в зале.

— …Минамото-но Ёситомо, за доблесть и преданное служение трону, жалуется властителем края Харима.

Он поклонился, знать ответила учтивым рукоплесканием. То, что он получил пост, принадлежавший Киёмори, приятно согревало, однако продолжения не последовало: Нобуёри прочел новое имя, новое назначение.

«И только-то? За все, чем я пожертвовал? Одна-единствен-ная провинция?»

Тут Ёситомо вновь призвал себя к терпению. «Ничего, это лишь первый шаг. Вскоре будут и другие. Киёмори еще не вернулся, и грядущее наверняка подарит нам случай проявить себя».

Он почувствовал, как его тянут за рукав, и обернулся. Рядом согнулся в поклоне слуга.

— Господин Ёситомо, у ворот юноша — он сказался вашим сыном и желает поговорить.

Полководец улыбнулся. «А, Гэнда. Наверное, услышал об осаде и расстроился, что все пропустил». Ёситомо поднялся было, чтобы уйти, но тут Нобуёри опять постучал жезлом о край помоста.

— Что такое? В чем дело? Важное сообщение для моего верного полководца? Нам будет интересно его выслушать.

— Не тревожьтесь, господин, — сказал Ёситомо. — Ничего срочного. Похоже, мой старший сын Ёсихира только что прибыл от деда, из Сагами, где жил последний год, и хочет со мной повидаться. Так не позволите ли покинуть сие блистательное собрание?

— Отличная новость! Еще один доблестный Минамото явился нас защитить. Я наслышан о храбрости вашего сына. Нет нужды уходить. Я сейчас же пошлю за ним, чтобы он присоединился к нашему празднеству.

— Благодарствую, господин главнокомандующий.

Слуга удалился, а через минуту на порог ступил Ёсихира с растрепанными от долгой скачки волосами, пропахший потом и конским мылом. Он чуть скованно поклонился вельможам и сел подле Ёситомо.

— Отец, я услышал о беспорядках в столице. Если есть опасность и я могу чем-то помочь, мой меч и стрелы к твоим услугам.

— Да-да. Но, видишь ли… — начал Ёситомо, когда Нобуёри его перебил.

— Золотые, золотые слова, юноша! — воскликнул он, хлопая в ладоши. — Твой славный отец собирался сказать, что со смутой покончено. Правда, понадобится немалый труд для подчистки огрехов, из-за которых она возникла, так что твое появление как нельзя кстати. Мы сейчас жаловали благородных, пришедших нам на помощь. Среди них твой отец, а значит, и тебя сегодня ждут почести. Какой чин или должность тебе по душе? Высокий ли, низкий ли — он может стать твоим. Ёсихира озадаченно заморгал.

— Повелитель, вы чересчур добры. Меня учили, что награду надобно заслужить, а я пока никак не проявил себя. Слишком рано мне принимать назначение. Дозвольте мне сперва сразиться за вас. Слышал я, Тайра Киёмори отправился на богомолье. С вашего согласия, я мог<6ы собрать людей и устроить ему встречу на равнине Абэно. Из сопровождения при нем только слуги, так что мы могли бы легко захватить его и убить. Если я привезу вам их головы, повелитель, тогда сможете наградить меня как пожелаете.

Все, кто сидел в зале, услышав его речи, вздохнули и одобрительно закивали. Сам Нобуёри смахнул рукавом невидимую слезинку.

— Славно, славно сказано. Истинно ваш сын — прирожденный воин, Ёситомо.

Полководец поклонился:

— Я им горжусь, повелитель.

— И что же, все его братья так бойки?

— Все до единого, повелитель. — Ёситомо уже собирался поведать историю о своем младшем, Ёритомо, которому уже исполнилось тринадцать, и о пророчестве в храме Хатимангу, как вдруг осадил себя, беспокоясь, что подумает Ёсихира. Как и все почитаемые вельможи, Ёситомо наряду с женой держал нескольких наложниц и дам, и от каждой у него имелись дети. Он хорошо сознавал, как легко между братьями — родными и сводными — порой возникает вражда, порожденная завистью. Похвались он сегодня младшим сыном, и Ёсихира сочтет это упреком, а то и, чего доброго, затаит злобу на брата. «Мы, последние из Минамото, должны стоять друг за друга, если хотим сохранить наш род. Сегодня — звездный час Ёсихиры. Так пусть насладится им сполна».

— Однако, — в его рассуждения вклинился голос Нобуёри, — план нападения у Абэно показал, как горяч ты еще и неопытен. Что за нужда отправляться в такую даль, коли враг сам идет нам навстречу? К чему загонять коней? Вдобавок таким образом вы изловите всего двоих Тайра. Пусть же Киёмори с сыном вернутся в Рокухару, к остальным, а там мы их окружим и покараем, как нам будет угодно. Поверь мне, совсем недавно этот план оправдал себя с лихвой.

В толпе царедворцев раздался невеселый смешок.

— Мы тут раздаем почести тем, кто убил больше всего мятежников, — произнес чей-то голос. — Так отчего бы не наградить колодец То-Сандзё — он-то постарался на славу!

Толпа засмеялась, словно вельможи сочли остроту забавной. Или сделали вид. Ёситомо сделалось тошно за них и за Нобуёри, который так бесцеремонно отчитал его сына, однако не посмел обнаружить свои чувства. «Какую бы карму ни заслужил я в своей жизни, отныне моя судьба связана с этой жабой в людском обличье».

— Отец, — шепнул ему на ухо Ёсихира, — Тайра Киёмори не так глуп, как Го-Сиракава, а Рокухара не вельможные палаты. Там полно воинов и снаряжения. Если их предводитель вернется и возглавит защиту, битва будет тяжелой. Неужели они этого не понимают?

Ёситомо вздохнул:

— Это обитатели «Заоблачных высей», сынок. Они полагают себя вне земных забот и ничего в них не смыслят.

— А я все-таки поеду в Абэно.

Ёситомо поймал сына за рукав и притянул к себе.

— Ты что, забыл все мои уроки? Самурай повинуется господину. Всегда.

— А если господин глуп и его приказ — верная гибель?

— Тогда погибнем так достойно, как сможем, и пусть наша смерть останется на его совести.

— Сдается мне, такие люди ее лишены. Тут уж Ёситомо не смог ничего возразить.

 

Голова Синдзэя

Через два дня Ёситомо выпала еще одна печальная обязанность. Накануне обнаружили Синдзэя — советник велел похоронить себя заживо. Вероятно, получив новости из То-Сандзё, он решил покончить с собой таким способом, который дал бы ему время прочесть сутры и молиться, пока не испустит дух. Люди Нобуёри, однако, нашли его и казнили на месте, лишив даже этих последних минут. Голову Синдзэя доставили обратно в столицу, с тем чтобы пронести вдоль проезда Судзяку во время победного шествия, и Ёситомо был принужден наблюдать это действо.

— Честное слово, — произнес Нобуёри, выглядывая из оконца кареты, — никогда так не веселился, как нынче утром, на опознании головы. Что за необыкновенный день, нэ?

Ёситомо, чью повозку поставили рядом, тоже пришлось высунуть голову, чтобы лучше слышать — вдоль улицы и у берегов реки Камо собрались огромные толпы. Он, конечно, предпочел бы отправиться верхом, а не в карете, как женщина, но Нобуёри вполне недвусмысленно намекнул, что благородным людям пристало вести себя иначе.

— Воистину, повелитель, — откликнулся Ёситомо с меньшим восторгом. — День знаменательный.

Чуть поодаль послышался взволнованный гул, и Нобуёри воскликнул:

— Ага, несут! Вот она — голова великого изменника! Ёситомо на мгновение задумался над сказанным. У него были свои причины сомневаться в Синдзэе, но никаких доказательств заговора с его участием, кроме слов Нобуёри, он так и не получил. А учитывая недавно увиденное и услышанное, Ёситомо вообще начал задумываться, в какой степени слова Нобуёри заслуживают доверия. «Порой он кажется безумцем — то беспричинно мстительным, то беспечным в важнейших вопросах, словно им овладел какой-то неугомонный дух. Говорят же люди, что в Хэйан-Кё поселился дьявольский призрак Син-ина.

Будь я хоть сколько-нибудь суеверен — посчитал бы эти слухи правдой».

Уловив нарастающий цокот копыт, Ёситомо подался вперед из каретного оконца — посмотреть, что делается дальше на улице. Там витязи в роскошных доспехах ряд за рядом гарцевали мимо на всхрапывающих лошадях. Многих Ёситомо узнал — тех, кто принадлежал к Минамото или родственным семьям. К его вящей гордости, зрелище они составляли внушительное. Перед каретой Нобуёри воины неизменно кланялись.

Но вот толпа на удивление притихла. Притихла настолько, что Ёситомо смог расслышать завывание ветра в ветвях окрестных ив. В эту минуту мимо проплыла голова Синдзэя — ее нес на острие меча воин, который отыскал советника.

Небо ощутимо потемнело, словно солнце скрылось за тучей, а ветер подул холоднее. В этот миг не то конь под воином оступился, не то что еще, а только увидел Ёситомо, как голова Синдзэя открыла глаза и кивнула — сперва карете Нобуёри, затем ему, словно говоря: «Сегодня я, а завтра ты». У Ёситомо побежали мурашки по спине и встали дыбом волосы на загривке.

— Видели? — спросил горожанин, стоявший у кареты полководца. — Она кивнула карете главнокомандующего!

— О-ох! — протянул его сосед. — Теперь призрак советника будет мстить своим врагам. Что за скорбные времена!

— Синдзэй был человеком благочестивым. Чем заслужил он такую горькую участь?

— Должно быть, в прошлой жизни содеял нечто ужасное, оттого и пострадал.

— Не обязательно. Помнится, по его настоянию вернули смертную казнь после смуты Хогэн. Сколько жизней было тогда отнято! Верно, настигла советника божья кара.

— Да, похоже, что так.

«Похоже, — подумал Ёситомо, холодея от ужаса. — Всё-таки Синдзэй обладал большой властью, а таким людям свойственно вести опасные игры. Рано или поздно удача их иссякает, кого ни возьми — хотя бы Нобуёри… или меня».

 

Красный шнур

Тихо падал снег. Киёмори и его сын Сигэмори дочитали молитвы в Киримэ-но-одзи, одном из девяноста девяти святилищ на пути паломников в Кумано. Едва они повернули прочь от алой молельни и прошли по тропинке меж двух каменных фонарей, как увидели скачущего навстречу всадника. Киёмори и все, кто с ним был, схватились за рукояти коротких мечей, а всадник, поравнявшись с ними, осадил коня и, спрыгнув наземь, бросился ниц.

— Повелитель, — обратился он к Киёмори, бледный от страха и горечи. — Я к вам прямиком из Рокухары. У нас ужасные вести.

— Рассказывай, да не тяни, — произнес Киёмори.

— Дворец То-Сандзё сожжен дотла. Людей погибло великое множество, отрекшегося государя схватили и держат под стражей в Дворцовом городе. Главнокомандующий Нобуёри сговорился с Минамото Ёситомо — они и учинили это злодейство. Еще сгорели палаты тюнагона Синдзэя, а всех, кто там был, истребили.

Киёмори втянул сквозь зубы стылый воздух и устремил взгляд на север.

— Не ожидал от него такой прыти. И крутости. — Он оглянулся на гонца: — А что с Рокухарой?

— Еще стояла, когда я выезжал, господин.

— Отец, — подал голос Сигэмори. — Нам следует сейчас же возвратиться!

Киёмори медлил, глядя сквозь падающий снег в сторону севера. «Как я мог быть настолько слепым? Ведь говорили мне, что Нобуёри — совершеннейший глупец, портит все, за что ни берется. Го-Сиракава под стражей, а его дворец сожжен? Как только император допустил подобное? Нет, не может быть! Гонец наверняка ошибся!»

— Ты в этом уверен? — сурово переспросил Киёмори.

— Клянусь честью предков, повелитель. По дороге к вам я собственнолично проезжал по пожарищу дворца То-Сандзё. Один запах… молю, не велите мне его описывать.

Киёмори сжал кулаки. «Нобуёри не мог меня провести. Верно, главный смутьян — Минамото».

— Ты точно знаешь, что Ёситомо на его стороне?

— Да, господин. Точнее и быть не может.

— Хм-м…

— Отец…

— Слышал, сын мой? Не я ли давным-давно говорил тебе, что Ёситомо не друг нам?

«Итак, Минамото удалось добиться императорского благоволения. А у полководца на меня большой зуб. Если мы, сокрушая его, пойдем против государевой воли, нам несдобровать. Нет, немыслимо! Я только начал строительство храма на Ми-ядзиме, не вернул еще священный меч и не увидел, как мой внук восходит на трон».

Киёмори уронил взгляд на замшелую статуэтку Дзидзо — бо-сацу-заступника душ детей и путешествующих, которым случается умереть во время паломничества. «Может статься, его покровительство скоро понадобится», — мелькнуло у Киёмори.

— Отец!

— Я обдумываю наше положение. Помни, здесь у нас нет ни войска, ни даже единого панциря. Попади мы в засаду на обратном пути — ничто нам не поможет. А Минамото, если не выжили из ума, непременно ее устроят. Пожалуй, безопаснее будет продолжить паломничество. В святилище Кумано наверняка найдутся монахи-воины, согласные нас защитить. К тому же там мы сможем испросить помощи у богов.

— Если наша задача — молиться о мире, — возразил Сигэмори, — то как смеем мы отступать, зная, что он нарушен? Нужно вернуться!

— Повелитель, — произнес посланник. — С вашего позволения, у Тайра и прежнего государя Го-Сиракавы имеются в этих краях сочувствующие, которые помнят, как храбро вы выступили против мятежников в годы Хогэн. Разрешите мне отправиться к ним и рассказать о нашем положении. Может, вместе нам удастся собрать вам людей и оружие.

Одна из алых тесемок на шлеме гонца выбилась наружу и полоскалась по ветру красным стягом. Это напомнило Киёмори о парусе Бэндзайтэн, о ее обещании. Малое знамение, но ему оказалось достаточно. «Она не подведет, — понял он, — если и я не струшу».

— Хорошо, — кивнул Киёмори посланнику. — Поезжай скорее и разведай что сможешь.

— Я мигом, господин. — Гонец поклонился и вскочил на коня. Одно мгновение — и он исчез в пелене снегопада.

— И я, и я! — воскликнули один за другим спутники Тайра и бросились на ближайшую станцию раздобыть лошадей.

Через несколько часов к святилищу прибыл славный воин и управитель земли Тикуго — Иэсада, который состоял в дальнем родстве с Киёмори. За ним выступала пехота с бамбуковыми шестами-коромыслами, с концов которых свисало по большому ларю. Пятьдесят плетеных ларей, а в них — пятьдесят боевых доспехов, столько же колчанов со стрелами и мечей. Из шестов воины извлекли боевые луки — общим числом в полсотни. Иэсаду приветствовали с ликованием, и у Киёмори отлегло от сердца.

Настоятель святилища Кумано выслал ему на подмогу свыше двадцати конников. Мунэсигэ, помощник правителя земли Юаса, подоспел еще с тридцатью. Весь вечер, всю ночь к Тайра на выручку спешили новые и новые воины. Уже к полуночи на поле у Киримэ-но-одзи выстроилось более сотни витязей.

— Теперь-то нам будет что показать врагу, если он выйдет нас встретить, — довольно проговорил Киёмори.

Один из дружинников крикнул:

— Господин, с севера кто-то скачет!

И верно, в свете факелов все увидели, как из моря порхающих снежинок прямо на них мчится всадник. Воины схватились за луки, приготовили стрелы, но тут незнакомец выкрикнул:

— Я прибыл с посланием из Рокухары! Господин Киёмори здесь?

На руке у него была повязана лента с гербом Тайра, поэтому ему не мешкая указали на предводителя. Гонец спешился перед ним и преклонил колена.

— Господин, я послан из Хэйан-Кё со срочною вестью. Один из сыновей Ёситомо прибыл в столицу. Он замышляет выставить засаду у Абэно, чтобы подкараулить вас на обратном пути. Говорят, он ведет туда больше трех тысяч воинов.

Киёмори задумчиво почесал подбородок.

— У Минамото в Канто много приспешников, но такое едва ли возможно. Однако, будь его войско хоть втрое меньше — тысяча вместо трех, — они легко разобьют нашу малую рать. Как я могу погубить тех, кто проявил верность и мужество, придя к нам на выручку? Лучше отложим возвращение, а отправимся за подмогой в Сикоку. Собрав же большую дружину, мы сможем пойти на столицу с уверенностью в успехе.

— Отец, — с тревогой вымолвил Сигэмори, — на это уйдет неделя! Кто знает, что станется с Рокухарой или отрекшимся государем к тому сроку? Мы убедились, как скор Нобуёри на расправу, как дерзок. Помедли мы сейчас, и спасать будет некого. Кроме того, подумай о славе, которую мы обретем, если одолеем превосходящую силу. А погибнем — стыда в том не будет. Люди будут воспевать нашу храбрость.

— Парень прав, — сказал Иэсада. — Подумайте о своей семье в Рокухаре: каково им сейчас! Мы должны положиться на удачу и немедля выступить в Хэйан-Кё.

Киёмори обернулся и поглядел на сына.

«Для будущего царедворца слишком уж невпопад он начинает геройствовать — как правило, для порицания моего здравого смысла и решений. Не от матери ли в нем это упрямство? Ну да ладно. Возможно, я должен быть благодарен богам за такие мгновения. Вдобавок Иэсада, чья помощь нужна нам как воздух, с ним согласился».

— Быть посему, — произнес Киёмори. — Пойдем напрямик, и да освятит Кумано-буцу наш путь.

Они с Сигэмори облачились в доспехи поверх паломничьих одеяний и оседлали коней, присланных Иэсадой. С криком «Вперед!» Киёмори и его сын повели свое малое войско обратно через снегопад, через ночь и горы, что разделяют провинции Идзуми и Кии. На заре у горы Онинонакаяма к ним галопом подъехал еще один всадник на сером коне.

— Кто бы это мог быть?

— Ну и свирепый же у него вид!

— Верно, посланец от Минамото — прибыл объявить вызов.

— С чем бы он ни явился, — сказал Киёмори, — мы его выслушаем.

— Взгляните! — воскликнул Сигэмори. — У него тоже повязка с гербом Тайра! Он из Рокухары!

Гонец подвел коня к Киёмори и поклонился в седле:

— Господин, рад, что нашел вас. У того замерло сердце.

— Какие известия из Рокухары?

— Все еще стояла, повелитель, когда я выехал среди ночи. Все ваши домочадцы напуганы, но невредимы, кроме одного.

— Кого?

— Вашего зятя, среднего военачальника Наринори, который прибыл искать у нас убежища. Увы, войска императора потребовали его выдачи и мы не посмели отказать.

— Что?! — вскричал Сигэмори. — Как вы могли?! Наш родич пришел к нам за помощью, а вы отдали его врагу? Кто теперь нам поверит или станет за нас биться, зная, как мы обходимся с людьми?

— Они испугались, молодой господин, — ответил посланник. — Без вас некому было их ободрить.

— Скоро будет, — произнес Сигэмори.

— Возможно, — твердо сказал его отец и обратился к гонцу: — А что слышно о том, будто бы великая рать под началом Минамото поджидает нас у Абэно? Сколько их в действительности и хорошо ли вооружены?

Всадник удивленно заморгал:

— Господин, вас ввели в заблуждение. У Абэно стоит рать, но не Минамото ее возглавляют. Ёситомо и его сын по приказу главнокомандующего Нобуёри держат войско в столице. У Абэно же вас дожидаются три сотни полководца Ито, желающего примкнуть к вам и дать бой Минамото.

Ряды всадников огласил радостный клич.

— Я и не мечтал о подобном известии, — сказал Киёмори. — Вместо врагов нас встречают друзья! Теперь наши ряды вырастут от одной сотни до четырех! Поспешим же вперед!

И они пустили коней вскачь, обгоняя друг друга, а топот копыт отдавался среди скал отзвуками близкой грозы.

 

В Библиотеке единственной рукописи

Отрекшийся император Го-Сиракава и его сестра Дзёсай-мон-ин понуро сидели в Библиотеке единственной рукописи. Их полуденный рис стоял рядом нетронутый, как и все блюда, которые доставляли им со дня заточения. Сквозь бамбуковые ставни едва проникал свет, зато ледяной ветер то и дело поддувал из щелей, принося редкие снежинки, которые тут же таяли в воздухе.

Дзёсаймон-ин запахнула плотнее кимоно, рассеянно оглядела свитки и стопки бумаги митиноку на полках.

— Когда мы здесь жили, — тихо промолвила она, — я часто думала об этой комнате. Мне кажется, раз или два я видела ее во сне и гадала, что за книги пользуются такой нелюбовью, если их никогда не переписывали, а только складывали на хранение, чтобы больше не открывать.

— Они похожи на нас, нэ? — отозвался Го-Сиракава. — Таких же одиноких и всеми отвергнутых, но слишком ценных, чтобы казнить.

Дзёсаймон-ин устремила взгляд в дощатый пол.

— Что с нами будет?

— Наверняка не скажешь, — сказал Го-Сиракава. — Не представляю, как мой родной сын это позволил. У него нет причин меня ненавидеть. Ему подвластно все — чем же я могу ему угрожать?

— Может, Нидзё не давал на то распоряжений, — предположила Дзёсаймон-ин, — и Нобуёри бесчинствует без его ведома.

— В таком случае остается гадать, каким образом Нобуёри обрел над ним власть. Хотел бы я знать, вернулся ли Киёмори в столицу. Тайра наверняка не потерпят подобного положения дел.

— А я хотела бы умереть в То-Сандзё вместе с остальными, — вздохнула Дзёсаймон-ин. — Только бы избежать этого невыносимого ожидания.

— Не говори так, сестрица. Подумай, какую ужасную карму навлек бы на себя воин, виновный в твоей смерти. Пролитие императорской крови даром не обходится. Даже Нобуёри не подвергнет свою душу такой опасности. Сомнений нет: з:,держись он у власти, и мы разделим судьбу нашего брата, Син-ина. Нас отправят в изгнание в далекие земли, где мы сможем предаваться воспоминаниям или сочинять печальные поэмы до конца своих дней.

— Это лишь отсрочка смерти, — ответила Дзёсаймон-ин. — Обитать на чужбине… Говорят, Син-ин дошел до помешательства. Со мною было бы то же самое.

Тут кто-то поскребся в деревянную дверь. Дзёсаймон-ин, вскочив, отступила в глубь комнаты.

— Что это? Крыса или злой дух?

— Владыка, — произнес чей-то приглушенный голос.

— Кто там?

Они услышали, как тяжелый засов сдвинулся и дверь слегка приоткрылась. В щели показалась лицо незнакомого придворного — на нем была шапка вельможи четвертого ранга. Придворный, войдя, поспешил припасть к полу.

— Государь, госпожа. Я архивариус, младший военачальник Правой императорской стражи Нариёри. До меня дошли вести о вашей судьбе, и я пришел поговорить с вами, пока не вернулась стража. Никто не удивится, увидев здесь смотрителя летописей. Чем могу вам служить?

— Ты сущий босацу, посланный с Небес, добрый Нариёри, — отозвался Го-Сиракава. — Скажи мне, что происходит? На улицах идут бои?

— Пока нет, владыка, но ходят слухи, будто в Хэйан-Кё возвращается Киёмори с могучим войском.

— Превосходно. А мой сын, император, — где он? Что его толкнуло на все это?

— Увы, господин, дела совсем плохи. Главнокомандующий Нобуёри одурманил Нидзё-саму вином с опийным зельем и держит его теперь в Чернодверном покое дворца Сэйрёдэн. Сам же он поселился за решетчатым окном Асагарэй в государевой опочивальне, носит красные хакама и золотой налобник, словно он император.

— Зачем только я оставил трон… — вздохнул Го-Сиракава. — А Три сокровища? Что с ними? Где священное зерцало?

— Там же, где и всегда, владыка. В Исэ и Уммэйдэне.

— А меч и яшма?

— В зале Ночи Сэйрёдэна, господин.

— В императорских покоях?

— Именно так.

— Где теперь почивает Нобуёри…

— Весьма возможно, владыка.

— Что ж, но крайней мере он их не продал.

— Господин, мыслимо ли такое?

— Для Нобуёри — вполне. Нет ли слухов о том, что сделают с нами?

— Если и есть, мне они неведомы. Быть может, все переменится, когда господин Киёмори прибудет.

— Без сомнения.

— Могу ли я чем услужить вам, владыка? К сожалению, власти у меня немного, однако постараюсь помочь чем смогу.

— За верность спасибо. Прошу, возвращайся, когда получишь известия. Твой голос дарит нам надежду.

Чиновник коснулся лбом пола.

— Как только смогу, владыка, госпожа.

Дверь снова затворилась, послышались удаляющиеся шаги, а затем — тишина.

ГогСиракава улыбнулся сестре:

— Грех унывать, покуда в мире есть такие люди.

 

Белый лебедь

Перед походом в столицу Киёмори и его люди стали искать место, где смогли бы спросить помощи и покровительства богов, как того требовал воинский обычай. И вот они остановились у древнего и почитаемого святилища Отори. Снега накануне выпало изрядно, красиво изогнутые крыши и перекладины скрылись под пушистыми сугробами. Замело и прекрасный сад с ирисами — летом равных ему не бывало в округе.

Киёмори сам справлял обряд: ударял в колокол перед главной молельней, дважды хлонал в ладоши, взывая о помощи к Ямато Такэру и Миояноками. Киёмори нашел занимательным то, что Миояноками покровительствует не только бугэй, воинскому искусству, но и литературе. «Можно молить об удаче в бою, а еще — чтобы кто-нибудь воспел наши подвиги».

Когда он закончил, Сигэмори сказал:

— Отец, не должны ли мы оставить здесь подношение? Разве не сказано, что боги лучше внимают мольбе, если сопроводить ее жертвой?

— Превосходно, сын мой. Оставляю выбор тебе. Только не тяни — путь еще долог.

— Спасибо, отец. — Сигэмори улыбнулся и пошел меж вассалов — готовить пожертвование богам.

Киёмори, погрузившись в размышления, не спеша побрел по храмовому подворью. Как-то раз местный жрец поведал ему такую легенду: будто бы роща на здешней земле выросла в одну ночь — когда были освящены молельни. Теперь Киёмори вспоминал, как быстро умножилось его войско — стоило позвать на помощь. «Был бы то знак божественного расположения, — подумал он, — ибо мощь моя еще мала, а опасность поджидает великая».

Обойдя святилище наполовину, он оглянулся на главную молельню. Утопающая в снегу по самые коньки крыш, что вздымались высоко в небо, она казалась огромным белым лебедем, который угнездился здесь, распластав крылья, отдыхая перед долгим полетом.

Другая легенда, рассказанная тем же жрецом, гласила, будто Ямато Такэру, сын императора Кэйко и герой древности, после смерти обернулся лебедем и на этом самом месте в последний раз опустился на землю, прежде чем вознестись на небеса. Киёмори вспомнил, что Ямато Такэру был первым смертным, владевшим мечом Кусанаги — подарком Сусаноо. «А я могу оказаться последним, кто к нему притронется». Он поклонился святилищу, гордясь, что сможет участвовать в этой многовековой эпопее, хотя будущее и пугало. «Какая роль уготована мне? Чем все закончится?»

Сигэмори с помощниками вел иод уздцы серого в яблоках жеребца. Киёмори двинулся навстречу со словами:

— Не ты ли говорил, что этот конь — твой любимый?

— Да, отец, — ответил Сигэмори. — Это Тобикагэ, и на нем мое любимое седло — кедровое, с серебряной насечкой.

— К чему расточать такие богатства перед жрецами?

— Отец, я знаю, ты повидал много битв, а я — мало. Однако я чувствую: та, что нам предстоит по возвращении в столицу, станет, быть может, судьбоносной для всего нашего рода. Если боги воздадут нам по нашим дарам, разве не мудро будет отдать самое ценное? В знак того, что мы готовы на все ради победы?

— Пожалуй, сын, пожалуй. Делай как считаешь нужным. — Он проследил, как Сигэмори повел скакуна к жреческим палатам, вяло гадая: вправду ли сын предлагал его в залог победы или же хотел поселить любимца там, где его будут лелеять, боясь подставлять под мечи и стрелы.

«Кому интересны намерения, — напомнил себе Киёмори, — если человек делает правое дело?»

Уходя, и он оставил подношение богам — стихотворение, написанное на листе плотной бумаги митиноку, сложенном в форме бабочки — символа Тайра.

Вот что в нем говорилось:

 

Снежные улицы

Поздним вечером Киёмори и его войско ступили под навес южных врат Расёмон. Однако никто, казалось, и не думал на них нападать. Столица встречала неестественной тишиной, широкая Судзяку-одзи словно вымерла. Снег, укрывший ее знаменитые ивы, искрился в призрачном лунном свете, как и ледяные борта сточных канав. Лишь тихая конская поступь нарушала безмолвие ночи.

— Подозрительно все это, — пробормотал Киёмори.

— Может, нас поджндаклчу Рокухары? — подал мысль Сигэмори.

Они подъезжали к восточной оконечности города. Киёмори стиснул поводья, готовясь в любой миг встретить засаду, но в переулках было пусто.

Когда они беспрепятственно подъехали к Рокухаре, стража приветствовала их радостным кличем. И хотя было уже за полночь, все домочадцы высыпали навстречу Киёмори с дружиной и принялись благодарить за возвращение.

— О чем ты только думал? — пожурила мужа Токико, когда он наконец обнял ее в опочивальне. — Как ты мог оставить нас без защиты? Вы уехали, Мотомори совсем плох. Того и гляди Мунэмори пришлось бы возглавить оборону, а он ведь еще ребенок!

— Я-то думал, твоей мудрости и чар достанет, чтобы содержать столицу в мире, — отозвался Киёмори, гладя ее седеющие волосы.

— Вот, значит, как? Ты решил, что Нобуёри устыдится моих изысканных манер? Может, я и дочь Царя-Дракона, но в мире смертных мне пришлось проститься с магией.

— Шучу, жена. Я и не помышлял, что Нобуёри, этот напыщенный себялюбец, способен на решительные поступки.

— Да, он всех нас провел, — согласилась Токико. — Зато теперь ты поймешь, почему отец желает вернуть Кусанаги себе. Узнай человек вроде Нобуёри о его мощи, случится ужасное. Страшно подумать, что он мог бы натворить.

— Спокойствие, жена. Я свое слово сдержу.

— Скоро ли?

— Разве не стоит дождаться, пока отпрыск Тайра взойдет на трон? Не легче ли будет исполнить обещанное?

— Боюсь, будет поздно. Монахи поговаривают, что для людей наступает эпоха Конца закона.

— Монахи любят присочинить, чтобы казаться важнее.

— Молю, послушай меня. Если тебе дорога отчизна и красота Хэйан-Кё, не теряй бдительности.

Киёмори вздохнул:

— Хорошо, жена. Я подумаю, что можно сделать.

Пятнадцать дней и ночей Тайра, затаившись в Рокухаре, ждали нападения имперских войск. Со своей стороны отряды Нобуёри во Дворцовом городе готовились встречать боем Тайра. Из лагеря в лагерь сновали в ночи лазутчики, донося слухи и новости. Конники обоих родов, Тайра и Минамото, днем разъезжали дозором по улицам, высматривая знаки и предвестья грядущей битвы. Даже накануне Нового года никто не задумывался о празднествах и церемониях. Только и разговору было, что о войне.

Киёмори был вынужден признать, что его дерзкий замысел провалился… или не совсем удался. Просто Нобуёри оказался еще более дерзок. В его распоряжении оставалось превосходящее по силе войско, ведомое несгибаемым Минамото Ёситомо. А теперь Нобуёри в придачу к правящему императору захватил и государя-инока.

— Отчего же он нас до сих пор бережет? — вопрошал вновь и вновь Киёмори, прогуливаясь по укрепленной стене Рокуха-ры. — Ждет подмоги? Хочет сторговаться?

Ни один лазутчик или воин не давал ответа. Киёмори, однако, не собирался довольствоваться худым миром. Пока все выжидали, он вынашивал план, который, при удачном исполнении, превзошел бы в дерзости все предыдущие.

 

Дамы в карете

Юный император Нидзё, семнадцати лет, проснулся засветло, ощутив привычный шум суетящейся челяди. Он позволил слугам поднять себя с ложа, обрядить в церемониальное платье и шапочку. Император терпеливо выждал, пока ему подали завтрак, рис с овощами, и выслушал слащавые уверения челядин-цев в том, что не случилось ничего хоть сколько-нибудь примечательного. Он зевнул в ответ, предвидя еще один день притворства. Уже несколько месяцев Нидзё изображал одурманенного. Рис и овощи были пропитаны опием — об этом он давно догадался, — а из питья ему подавали лишь вино.

Порой ему становилось так тоскливо и тошно от осознания собственной немощи, что притворяться казалось незачем. Тогда он съедал все, что приносили, и погружался в печальное забытье. Затворнику Чернодверного покоя, которому тюремщики-слуги повиновались лишь на словах, только и оставалось, что смотреть, слушать и ждать, ждать.

Сегодня он снова решил отказаться от пищи: помешал ее палочками, будто поел, а вино вылил в щель между половицами. Жажда и голод, которые будут терзать его днем, станут достаточным наказанием за то, что он позволил с собой сотворить.

«Истинно проповедовал Будда, — думал Нидзё, — человека губят мирские соблазны. Какой я глупец, что позволил Нобуёри выведать мое заветное желание! Он дал мне то, чего я жаждал, а взамен потребовал такого… Да смилуются надо мной все боги и босацу. Я и помыслить не мог, что променяю трон на женщину».

Император понял, что взошло солнце — не по первым лучам, которые не пробивались в его комнату, а по смене караула за дверью. Он снова предался мечтам, как одолевает стражников, расталкивает в стороны и сам встречает рассвет. Затем врывается в зал Государственного совета, предстает перед царедворцами, указывает на Нобуёри и восклицает: «Он изменил государю! Казнить его!»

Однако Нидзё рос изнеженным и слыхом не слыхивал о приемах борьбы, тогда как стерегли его суровые и закаленные в боях воины Минамото, к тому же послушные Нобуёри.

«Худшее, что я могу, — это вынудить их покалечить или убить меня. Видимо, только это мне и останется, если все будет по-прежнему. Может, я и потомок богов, но сейчас у меня власти не больше, чем у карпа в рыбачьем садке».

Стражники за дверью разговорились, и Нидзё, будто заснув, осел на пол, чтобы приблизить ухо к стене. Эта игра была необходима, ведь наверняка нельзя было знать, когда за ним наблюдают, а когда — нет. А лежа у двери, он мог выведывать самые разные новости о том, что творилось вокруг. Так он услышал о смерти Синдзэя и пленении его сыновей. Узнал, что Тайра Киёмори покинул Хэйан-Кё, и о том, что Нобуёри возомнил себя императором и как унизительно-жутко нынешним царедворцам служить ему. Но сегодня утром ему удалось выяснить лишь об «одном посетителе», которому указом правого министра будет дозволено повидать императора.

«Стало быть, гость невысокий», — подумал Нидзё.

Часы текли, и вот наконец за дверью послышались приглушенные женские голоса. На мгновение Нидзё решил, что Нобуёри прислал ему еще танцовщиц для увеселения. Впрочем, императору было не до веселья.

В этот миг дверь отодвинулась и в комнате появилась она. У Нидзё перехватило дух. Случайный луч солнца упал на стену у нее за спиной, и в тот же миг перегородка со стуком затворилась. Императрица-супруга Ёсико низко поклонилась и спросила:

— Повелитель, как вы себя чувствуете? Сожалею, что мне лишь сейчас дозволили быть с вами.

Нидзё едва не утратил дар речи — с ним это часто случалось в ее присутствии, с самой первой их встречи. Ёсико была не из тех смешливых танцовщиц, робеющих от одного его вида. Вышло так, что она уже была спутницей императора, дяди Нидзё Коноэ. Зрелая красота в ней соседствовала с утонченностью, хотя сейчас на прекрасном лице запечатлелась острая тоска.

«Точно зеркало моих потаенных чувств», — подумал Нидзё. И в тот же миг в душе его промелькнула мысль, что, будь у него еще одно царство, он и им поступился бы ради этой женщины.

Ёсико посмотрела на пролитое вино, затем снова на государя.

— Надеюсь, вы ели, повелитель? — озабоченно спросила она.

— Мне сегодня довольно того, что я вижу тебя, — ответил Нидзё. — Такой пищей я могу жить вечно.

Она едва заметно улыбнулась, грациозно приблизилась на коленях и взяла его за руку. Император почувствовал, как к нему в рукав перекочевало несколько рисовых колобков.

— Тогда, молю, глядите вдосталь и не морите себя голодом.

— Не буду. Как ты, моя госпожа?

— Печалюсь в разлуке с вами. — Ёсико прижалась к нему щекой и прошептала: — Сделайте вид, что не слышите. Ваших отца и тетушку держат пленными в Библиотеке единственной рукописи.

Нидзё крепко стиснул ее руки и закрыл глаза, и все же слезы невольно скатились по его щекам.

— Мыслимо ли это вынести? Как теперь жить? — простонал он вполголоса.

— Вы должны — ради народа. Надежда остается.

— О какой надежде ты говоришь?

— Обнимите меня. Без ваших объятий, господин мой, мне свет немил.

Нидзё с радостью подчинился — прижал ее к себе так крепко, как только позволяли многослойные одежды. И тотчас забылся, растаял в опьяняющем аромате волос.

— Господин Тайра вернулся к себе в Рокухару, — прошептала она у него на груди.

Поняв наконец суть игры, он провел носом по изгибу ее подбородка и шеи и прошептал в ответ:

— Значит, в городе снова грядет сражение?

— Возможно, — выдохнула Ёсико, ослабляя ворот кимоно у шеи и перед грудью.

Нидзё с готовностью скользнул ладонью под теплый нежный шелк, чтобы ощутить тепло и нежность ее кожи.

— Дворец будет в осаде? — прошелестел он ей в волосы. Ёсико мягко забрала его руку и прильнула к ней щекой.

— Было бы неразумно действовать так поспешно и смело. Слишком много преград на пути.

— Так на что же мне тогда надеяться? — спросил Нидзё, вглядываясь в ее карие, с золотыми искорками глаза.

— А освобождение, повелитель?

— И… разве это возможно?

— Если вы позволите сей ничтожной вас наставлять, повелитель, мне сообщили об одном плане, которым вы наверняка останетесь довольны.

И действительно, в следующие часы Нидзё испытал первое из удовольствий, в которых так долго себе отказывал.

Вот как случилось, что вечером двадцать шестого дня двенадцатой луны повозка императорских дам покинула Дворцовый город, выехав из северо-восточных ворот Дзётомон. Сопровождал ее Корэката, уполномоченный Сыскного ведомства, который нарочно оделся в простое платье и скакал с самым будничным видом.

Однако дворцовая стража, остервенев от постоянной готовности к битве, отнеслась к карете с подозрением.

— В чем дело? Кто эти люди и куда они собрались в такой час? — грозно спросили часовые.

— Здесь императрица-супруга с фрейлинами, — ответил Корэката. — Она узнала, что ее родственница тяжело занемогла, и желает с ней повидаться. Я — уполномоченный Сыскного ведомства Корэката, и поскольку на улицах в последние дни все спокойно, не вижу препятствий в том, чтобы удовлетворить эту просьбу.

— Если позволите, господин уполномоченный, мы сами проверим ваши слова.

Один стражник поднял концом лука шторку каретного окна и, светя себе факелом, заглянул внутрь. Там он увидел четырех знатных дам ослепительной красоты: волосы их были убраны наверх с помощью мудреных шпилек, а лица — изящно напудрены. Красавиц облекали парчовые шелковые кимоно. При виде незнакомца женщины стыдливо прикрылись рукавами.

— Что означает это грубое вторжение? — негодующе спросила Ёсико. — Моя родственница больна! Она может угаснуть в любую минуту! Позвольте нам продолжить путь, немедленно!

— Виноват, госпожа, — смущенно проговорил стражник и тут же опустил шторку. Потом помахал Корэкате, и карета тронулась. Возница подстегивал волов до тех пор, пока они не припустили рысью по мостовой и не свернули за угол. Там три дамы и юный император опустили рукава со вздохом облегчения.

— Надо же, получилось! — потрясенно вымолвил Нидзё. Он коснулся ногой ножен священного меча Кусанаги, спрятанного у дна кареты. Девушки, сидящие напротив, выкрали меч из спальни Нобуёри, спрятав под объемистыми кимоно, после того как главнокомандующий захмелел и потерял бдительность.

— Людям свойственно видеть то, что они ожидают увидеть, господин, — сказала Ёсико. — А из вас между тем вышла прехорошенькая фрейлина. Как этот стражник на вас посмотрел… Кажется, вы его покорили!

Нидзё надулся, а дамы прыснули в рукава.

Через два перекрестка карету вдруг снова остановили. Нидзё выглянул сквозь шторку и увидел три сотни вооруженных воинов.

— Что теперь?

— Не пугайтесь, повелитель, — успокоила Ёсико. — Это наша охрана.

Нидзё с облегчением заметил на шлеме предводителя значок в виде бабочки.

— А-а, Тайра.

По команде все триста воинов, как один, безмолвно спешились и низко поклонились карете императора. Нидзё был глубоко тронут. «Немудрено, что мой дед Тоба так на них полагался», — пронеслось у него в голове.

Воины оседлали коней и взяли карету в кольцо, оберегая ее, словно ценнейший клад. Едва повозка тронулась, Нидзё живо уселся на место.

— Видите того рослого воина? — указала Ёсико. — Это Сигэмори, сын Киёмори. Говорят, он превосходит всех Тайра в изящных искусствах. Вот за кем стоит поувиваться.

— Тс-с, — шикнул Нидзё, заливаясь краской. — Не то я начну ревновать.

Вскоре воловья упряжка, грохоча, миновала ворота какой-то усадьбы. Карета остановилась, ее задняя дверца распахнулась. В темном проеме Нидзё увидел незнакомца — плотного, средних лет человека, чей властный вид и осанка выдавали в нем самого господина Киёмори.

— Добро пожаловать, о досточтимый владыка! — произнес он с низким поклоном. — Добро пожаловать в Рокухару.

 

Зеленое платье

Спустя час прежнего императора Го-Сиракаву с сестрой всполошил шорох снимаемого запора и отодвигаемой двери. За ней стоял на коленях архивариус Нариёри со спутником. Оба улыбались. Нариёри держал в руках лакированный короб.

Отвесив низкий поклон, он промолвил:

— Вы просили возвращаться с новостями, государь. Вести, что я принес вам, самого невероятного свойства. Все сегодня смешалось в нашем мире: император, ваш сын, бежал из дворца в Рокухару. Покорнейше предлагаю и вам где-нибудь укрыться.

Го-Сиракава улыбнулся:

— Воистину ты нам послан богами, добрый Нариёри. Но мыслимо ли отсюда выбраться?

— Со мной, — показал Нариёри на спутника, — Тайра-но Ясуёри. Он мужественно предложил себя на ваше место, чтобы отвлечь подозрения тюремщиков. Здесь у меня зеленое платье, какие носят чиновники шестого ранга. Никому даже в голову не придет искать императора под такой личиной. А для вас, госножа, я взял скромное кимоно придворной служанки. Если вы не побрезгуете столь убогим одеянием, устроить побег будет нетрудно.

Го-Сиракава улыбнулся:

— Да благословит Будда Амида вас обоих. Я решительно не против того, чтобы ненадолго покинуть «Заоблачные выси».

— Я тоже, — добавила Дзёсаймон-ин.

Итак, отрекшийся император облачился в зеленое чиновничье платье, а его сестра вышла с архивариусом и затерялась среди дворцовой челяди. Го-Сиракава выскользнул из библиотеки, намереваясь пробраться Bj конюшни, однако для этого ему требовалось пройти насквозь едва не весь замок. Прямо впереди, как назло, находились императорские покои, за воротами которых столпились самые влиятельные царедворцы. Го-Сиракава пригнул голову и поспешил мимо, улавливая обрывки их разговоров:

— …Снова мертвецки пьян. Пытались его разбудить — а толку-то!

— Не хотел бы я сегодня докладывать новости. Он будет в ярости!

— Велика беда! Все равно власти он уже лишился, и вернуть ее никак невозможно. Так что пусть его лютует.

Го-Сиракава почти обогнул их, как вдруг один из вельмож его окликнул:

— Эй, в зеленом! Кто ты и что тут делаешь? — Бывший император узнал голос — он принадлежал тюнагону Наритике.

Приняв угодливую позу младшего чиновника, с дрожью в голосе (что было нетрудно в его положении) Го-Сиракава ответил:

— Виноват, благороднейшие господа. Сей ничтожный вчера засиделся допоздна в Писчей палате. Слыхал, будто во дворце какое-то возмущение…

— Это тебя не касается, — одернул его Наритика. — Возвращайся к себе.

— Непременно, господа советники, — ответил Го-Сиракава, пригнув голову. — Только зайду в Лекарскую палату. Одна дама из Палаты дворцовых прислужниц просила там кое-что взять. У нее, знаете ли… обыкновенное женское. Ну, вы понимаете. Наритика раздраженно замахал веером:

— Ступай, ступай. Только никому не говори о том, что слышал. Ничего особенного не произошло, понял?

— Как не понять, господин. Ничего не произошло. Наритика подошел ближе.

— Твое лицо мне знакомо. Я тебя раньше не видел? Го-Сиракава еще больше съежился.

— Весьма возможно, что и видели, благороднейший господин. Я здесь помногу бываю — доставляю поручения, ношу бумаги на подпись в Ведомство дворцовых служб.

— Пожалуй, что так. Иди куда шел.

Го-Сиракава на радостях низко поклонился и поспешил продолжить путь. Лекарская палата находилась позади императорских конюшен, а значит, вельможи его не заподозрят. «Истинно люди видят лишь то, что ожидают увидеть, — дивился отрекшийся государь. — А Наритика и впрямь видел меня много раз, только в парче и на троне».

До самых яслей его никто не потревожил. Там он нашел конюха и распорядился:

— Подай мне коня, да поскорее.

— Помилуйте, господин, — ответил тот. — Почти всех забрал полководец Ёситомо и его люди для охраны дворца. К тому же сейчас в городе небезопасно.

Го-Сиракава узнал в юноше бывшего пажа, который прислуживал ему еще в бытность императором. «Бедняга, — подумал он. — Сурово же обошелся с тобой мир». Решив открыться ему, Го-Сиракава приблизил лицо к факелу.

— Друг мой, оставаться здесь для меня еще опаснее. Конюх ахнул и бросился ниц.

— Мой… повелитель, мой прежний государь!

— Тс-с. Тихо. Так ты поможешь мне бежать?

— Конечно, владыка! Я приведу лучшую лошадь — из тех, что остались. — Он исчез и скоро вернулся с конем благородных кровей, более смирным, нежели полагалось для боевого скакуна. — Это Вулкан, владыка. Для боя староват, но вам послужит хорошо. Только вот сбруя никуда не годится — всю новую разобрали.

— Мне будет довольно самой крепкой из оставшихся. С ней меня точно не узнают.

Итак, на коня надели треснутое седло с почерневшей серебряной насечкой и узду без поводьев. Конюх настоял на том, чтобы сопровождать Го-Сиракаву.

— Если кто узнает, что я вас отпустил, меня обвинят в измене. Уж лучше я еще послужу вам, чем останусь у этого подлеца Нобуёри.

Го-Сиракава снова ощутил прилив благодарности — чувство новое для него в это странное время.

— Ёситомо и его войско собрались у восточных ворот, ждут нападения Тайра, — пояснил конюх. — Будет легче покинуть дворец на севере.

Отрекшийся государь позволил слуге проводить его к воротам Дзёсаймоп в северо-западном углу замка. К их изумлению, стражей там не оказалось — ни пеших, ни конных.

— Воистину боги подают знак, — вымолвил Го-Сиракава, — что им угодно мое бегство.

Он спустился с коня и положил благодарственный поклон в сторону севера, где стояло святилище Китано, затем вскочил в седло и продолжил путь.

Едва они отправились в сторону Нинна-дзи, где настоятелем был брат Го-Сиракавы, принц крови Какусё, начался сильный снегопад. Снег заслонял все и вся, и отрекшийся император почувствовал себя одиноким и покинутым за мутной белой пеленой. Он дал много обетов богам и себе: не быть беспечным в делах правления, следить за теми, кто среди его подданных жаждет власти, оставить веру в безоблачное прошлое, не доверять никому, кто может являть угрозу стране.

«Увы, мой Нидзё оказался чересчур слаб, чтобы править. Он позволил Нобуёри вести себя, как этот слуга ведет сейчас мою лошадь. Отныне я не смею оставить его во главе — это навлечет на нас гибель. Сейчас его нельзя лишать трона, но с божьим соизволением я всеми силами постараюсь удержать власть до тех пор, пока она не перейдет в надежные руки».

Го-Сиракава пожалел, что с ним нет другого царедворца, который мог бы дать совет, — лишь конь, слуга да снегопад.

Сами собой сложились строки:

 

Кусанаги

Той ночью в Рокухаре забылось холодное дыхание зимы. Все поместье бурлило, точно в предновогодней суете: жаровни и свечи зажжены, люди снуют туда-сюда, чтобы обеспечить новому гостю — императору — достойный прием.

Господин Киёмори выступал в роли радушного хозяина, следя, чтобы на кухнях не прекращали стряпать: до него дошел слух, что государь не ел уже много дней. Целое крыло особняка отвели для императорской свиты, и Киёмори собственноручно отобрал челядь, которая должна была ухаживать за высоким гостем.

В темной каморке Южного крыла, выделенного под императорское окружение, Киёмори только что получил от слуги принадлежности для нужд государя и отправил другого слугу определить их по назначению, как вдруг замер, пораженный. Перед ним на лакированном сундуке запросто лежал священный меч Кусанаги-но-Цуруги.

Киёмори, полностью сознавая, что ни сейчас, ни через пять минут никто не придет и он будет совершенно один, преклонил перед реликвией колени и воззрился на нее.

Итак, вот он — Коситрава. Победитель драконов, главный символ империи, божественная печать на царство, меч из легенды. В отличие от узких, слегка изогнутых клинков-тати, с какими шли в бой Киёмори и его сыновья, этот был широким, прямым и обоюдоострым подобно мечам великой Чанъаньской империи. Он покоился в деревянных ножнах, выложенных золотом и серебром, обернутый в рыбью кожу. «Подобающая оболочка, — подумал Киёмори, — для изделия Царя-Дракона, Владыки морей».

Согласно преданию, меч был столь же стар, что и сама империя, а в глазах Киёмори и вовсе выглядел древним как мир. Ему без труда верилось, что меч некогда лежал в хвосте семиглавого дракона. Говорили, будто Кусанаги в руках истинного правителя способен повелевать всеми ветрами Небес.

«И мне однажды предстоит вернуть его Царю-Дракону», — с грустью подумал Киёмори. Его вдруг осенило, что второго такого случая может не представиться. Но что делать? Под одеждой такое оружие не спрячешь. Может, позвать Токико и доверить ей? А когда пропажу обнаружат, свалить вину на лазутчика Минамото? Неплохой, однако, повод навсегда избавиться от соперника.

Однако если хитрость не удастся, всех Тайра объявят ворами, преступниками заодно с Нобуёри. Что тогда станет с величием, им предначертанным? Все и без того зыбко, и юному императору меч понадобится, чтобы утвердить право на трон, а Тайра со своей стороны нуждаются в доверии государя.

Киёмори колебался, зная, что времени на выбор осталось совсем немного.

«Я не могу бросить столицу в такое время. Даже выкради я Кусанаги, как мне вернуть его Рюдзину? Меча хватятся раньше, чем я успею добраться до моря. Да и не постыдно ли так обращаться со священной реликвией? Просто швырнуть в море, как, по слухам, поступил Син-ин со своими свитками сутр? Не лучше ли выждать удобного часа и вернуть его с почестями? Быть может, мой внук смог бы сам это сделать на празднике совершеннолетия. По правилам, получать меч в этот день полагается мальчику, но сколь было бы славно, если бы юный император вернул его Царю-Дракону! Да и святилище на Миядзи-ме, наверное, уже достроят».

Внутреннему взору Киёмори представилась величественная церемония: мальчик в алой парче с гербом-хризантемой стоит на помосте, выдающемся в море. Он высоко поднимает Кусана-ги… а потом — кто знает? Может, Бэндзайтэн выплывет в своей чешуйчатой ладье, чтобы принять меч от имени отца, или морской змей взмоет из воды и возьмет меч огромной пастью. Вот было бы диво!

«Царь-Дракон пообещал мне, что мой внук унаследует трон. Это обещание еще не выполнено. Так пусть подождет меча, пока я не увижу своего потомка императором. После и получит, с надлежащими почестями. Надо будет сказать Токико, чтобы не слишком торопила».

Тянулись минуты, а Киёмори все пребыват с Кусанаги наедине. Ему не терпелось прикоснуться к святыне, вытащить меч из ножен, рассмотреть лезвие. Говорили, что воин умеет определить на глаз, проливал ли клинок кровь. Есть ли на кромках зазубрины там, где он вгрызался в кость, или царапины от соударения с броней? Мечи тончайшей ковки в умелых руках могут рассекать воздух без свиста, резать капли дождя пополам Таков ли Кусанаги?

«А ведь я сам императорской крови, — напомнил себе Киёмори. — Боги не разгневаются, если я подержу его». И он медленно потянулся за мечом.

За спиной шумно раскрылась сёдзи.

Киёмори отдернул руку. Не видя, что за слуга вошел, он ворчливо осведомился:

— Вино для государя прислали? Ответил удивленный молодой голос:

— Вина я еще не видел, Киёмори-сан. Хотя, сказать правду, у меня его в последнее время было с избытком.

— Владыка! — Киёмори нрижатся лбом к полу. — Я… мои слуги разошлись с поручениями, и я решил присмотреть для вас за священным мечом.

Лучшего стража не сыскать, ведь я обязан вам спасением… Киёмори не поднял глаз, даже услышав шорох шелковых одеяний — император Нидзё опустился с ним рядом.

— Я хотел лично отблагодарить вас за помощь и гостеприимство, не говоря о покровительстве вашего рода, Киёмори-сан.

— Для меня это великая честь, повелитель.

— Удивительное творение, нэ? Этот Кусанаги.

— Воистину, повелитель. Знак императорской власти и вашего права на трон.

— Я сейчас ощущаю себя… отчасти недостойным его.

— Прошу, не говорите так, владыка. Если он здесь, в безопасности, рядом с вами, значит, боги по-прежнему к вам благосклонны.

Император вздохнул:

— Надеюсь, вы правы, Киёмори-сан. В таком ключе я о нем не думал. Мы пытались забрать и зерцало с яшмой, но они слишком хорошо охранялись.

— До меня дошел слух, повелитель, что другие два сокровища были переправлены в безопасные места.

— Отлично, а я уж испугался — и за страну, и за себя. Вы помолитесь со мной, Киёмори-сан, за мир, сколько бы битв нам еще ни предстояло?

— Почту за честь, владыка.

Они принялись вдвоем взывать к Будде Амиде, а Киёмори оставил помыслы о похищении Кусанаги.

 

Певучие доски

[38]

Следующим утром Фудзивара Наритика вошел в покои Асагарэй. Главнокомандующий Нобуёри валялся, точно издохшая бледная кляча, в императорской опочивальне, все еще пьяный после вчерашнего кутежа. Наритика вздохнул. «Верно, недолго осталось жалкому тирану занимать это ложе. Да и мне, увы, придется проститься со своим положением, если не с головой».

Не найдя слуг, Наритика взялся сам расталкивать Нобуёри.

— Проснитесь, господин! Вставайте!

— Поди прочь, — промычал тот. Его одежда пропахла саке и сливовым вином.

— Нет, я не позволю вам нас опозорить. Нобуёри разлепил мутный глаз.

— Наритика? Да как ты смеешь…

— Смею, потому что вчера ночью мир встал с ног на голову. Смею, потому что никто, кроме меня, вам об этом не скажет. Дворец опустел. Император упорхнул из вашей клетки, его здесь больше нет.

— Нет? Что значит — нет?

— Посреди ночи государь таинственным образом исчез и ныне пребывает у Тайра в Рокухаре. На заре было объявлено, что всякий, кто хочет засвидетельствовать преданность Драгоценному трону, может явиться туда и воздать почести императору. Я слышал от слуг, будто вокруг Рокухары теперь шагу ступить негде из-за повозок и толп — вся знать Хэйан-Кё устремилась присягать государю на верность.

— Невероятно! — Нобуёри прищурился и вмиг сел на кровати. — Разве тебе не сказали, что я ненавижу подобные розыгрыши?

— Это не розыгрыш, господин!

— Даже будь это правдой, Го-Сиракава все еще у нас в руках, нэ? Он ценен не меньше, чем его сын.

— Повелитель, прежнему государю и его сестре также удалось скрыться. Никто не знает, где они. — Наритика то и дело оживлял в памяти разговор с подозрительным человеком в зеленом платье и пытался понять, стыдиться ему себя теперь или нет.

— Как можно так дурно шутить со своим господином! Я-то думал, мы, Фудзивара, выше этого!

— Повторяю: я не шучу! Обойдите дворец и убедитесь сами!

— Отлично. Но если ты мне солгал, болтаться твоей голове на тюремных воротах рядом с Синдзэевой.

— Уверяю вас, господин, это правда. — «Хотя тюремных ворот моей голове все равно не избежать».

Нобуёри наскоро запахнул накидку и натянул красные ха-кама, а вслед за тем отправился через внутренний двор. Наритика следовал за ним. Немногие из оставшихся слуг и сторожей подтвердили сказанное: все царедворцы ушли. Библиотеку единственной рукописи Нобуёри застал опустевшей, с настежь распахнутой дверью. Бросился к Чернодверному покою, где содержали императора, — и там пусто. Нобуёри тупо уставился на покинутое ложе, на тонкие занавеси, колышущиеся на утреннем ветру, словно призраки.

— Никому ни слова об этом, — выдохнул он.

— Повелитель, — отозвался Наритика, — рассказывать-то некому… а ваша стража и военачальник Ёситомо уже все знают.

— Меня провели! — вскричал Нобуёри, так неистово топая и стуча ногами от злости, словно хотел накликать гнев богов. Но ответом ему был лишь скрип певучих досок дворцового коридора.

 

Восемь драконов

Минамото Ёситомо все еще крепился духом после новостей о бегстве императора. Простояв очередную ночь в ожидании воинства Тайра, которое так и не появилось, он решил вознаградить себя за труды и отправился домой спать. Однако не минуло и двух часов, как явился гонец из дворца с недобрым известием.

Поздним утром в поместье примчатся Гэнда Ёсихира. Спешившись, он тотчас бросился к Ёситомо.

— Отец, я был у святилища Камо, когда услышал. Это правда? Император и отрекшийся государь укрылись в Рокухаре?

— Император — по-видимому, да. Что до ина — никто не знает, куда он пропал.

— Что же делать? Может, отправиться в Рокухару к государю на поклон, как все?

Ёситомо хмуро покосился на сына:

— Минамото двум господам не служат. Я клялся в верности повелителю Нобуёри и тем самым связал с ним судьбу нашего рода.

Может, я зря его выбрал, но слова своего назад не возьму — иначе кто за нас вступится?

— Как скажешь, отец, — произнес Ёсихира, смятенно оглядываясь. — Только… мы ведь не пойдем против императора?

— Мы сделаем так, как прикажет главнокомандующий.

— И что же он нам велит? Ёситомо вздохнул:

— Пока ничего. Скорее всего он еще спит. Однако ничто не мешает нам подготовиться. Опроси своих людей и знакомых и составь список тех, кто еще верен Нобуёри или по крайней мере желает сражаться на нашей стороне. Тогда и посмотрим, что можно сделать.

— Уже иду, отец.

— Передай своему брату Томонаге, чтобы собирался в бой. О малыше Ёритомо я сам позабочусь.

— Хорошо, отец.

Гэнда Ёсихира удалился, а Ёситомо принес из своих покоев небольшой лакированный сундук и пошел к своему сыну Ёритомо.

Мальчику в ту пору минуло всего тринадцать, и Ёситомо, шагнув через порог его комнаты, ощутил, как чувства теснятся у него в душе, словно грозовые тучи: надежда сменялась гордостью, а та — страхом.

— Сын мой, ты слышал, что происходит?

— Да, отец. Слуги только об этом и судачат. Мы будем сражаться с Тайра?

Он держался с таким поразительным спокойствием, словно спрашивал о визите к родственнику или прогулке по саду.

«Холодное выдалось утро», — отметил Ёситомо, а вслух произнес:

— Да, сын. И раз это будет твоя первая битва — битва, которая определит судьбу нашего рода, я кое-что тебе принес. — Он поставил сундук перед мальчиком. — Это я собирал для тебя с того-самого дня в Хатимангу. Помнишь, что тогда случилось?

Ёритомо кивнул:

— Хай, знамение с белыми голубями.

Ёситомо поднял с сундука крышку.

— Этим доспехом владел твой дед, Ёсииэ. Он зовется «Восемь драконов». Видишь, на грудном панцире узор из переплетающихся драконов? Ёсииэ был также благословен Хатиманом, вот я и подумал, что этот его доспех должен достаться тебе.

Мальчик смотрел на него во все глаза, не говоря ни слова.

Ёситомо извлек из ларя первый предмет одеяния — перчатки лучника. Ёритомо уже распустил узел волос на затылке и спрятал их под шапку эбоси, а вместо обычной одежды надел кимоно с узкими рукавами и широкие шаровары. Отец начал обряжать его в броню: натянул на руки перчатки югакэ — сперва левую, в которой держали лук, из жесткой ткани с кольчужным верхом, а затем правую, из мягкой кожи, чтобы натягивать тетиву.

Затем Ёситомо вручил сыну поддоспешник — куртку и подходящие хакама, помог их надеть, закрепив на теле шнуровкой. Поверх брюк застегнул поножи сунэатэ, три связанных вместе чеканных наголенника, а вместо сандалий обул в ботинки из медвежьей шкуры. После этого Ёритомо встал на ноги и дал отцу укрепить на себе пластину с набедренником, ваидатэ, прикрывавшую правую часть туловища во время стрельбы. Затем настал черед латных наручей — левой и правой, которыми стягивали рукава поддоспешника.

Наконец Ёситомо достал из сундучка верхний доспех о-ёрой. Восемь драконов отличались необычно широкими просветами меж металлических пластин, скрепленных вместе белой парчовой тесьмой. Там, где оплечье и юбку покрывал китайский узор «лев в круге», броня была укреплена металлическими заклепками, а на грудном панцире красовалась бронзовая насечка в виде восьми драконов, из-за которой доспех и получил свое прозвище.

Начал Ёситомо с каркаса до, продолженного снизу набедрен-никами-кусадзури. К панцирю крепились широкие наплечники содэ, во многом заменявшие щит при отражении вражеских стрел.

Наконец Ёситомо повернул сына спиной к себе и поправил узел агэмаки, который удерживал наплечники вместе.

— Теперь ты одет как подобает настоящему воину, — гордо произнес он. — Вот меч, именующийся Хигэкири, Секущий бороды. Им также владел твой прославленный пращур. Береги его, сын мой, и используй во правое дело.

— Слушаюсь, отец. — И мальчик неловко привязал ножны к бедру.

Напоследок Ёситомо вручил ему длинный лук и колчан стрел с серо-черным оперением.

— Теперь тебе никакой враг не страшен. Вот твой шлем — надень его, когда будешь седлать коня.

Едва они закончили, как прибежал Ёсихира.

— Отец, мне только что доложили…

Ёситомо обернулся и увидел, как побледнел его первенец.

— Что такое?

— Трое наших воевод: Ёримаса, Мицуясу и Мицумото — отправились в Рокухару — примкнуть к Тайра. По их словам, они предпочли изменить нам, нежели трону.

— Вот как… — Ёситомо уронил взгляд.

— Сокрушим их, отец? — спросил Ёритомо. Ёситомо глубоко вздохнул.

— Если мы уведем часть сил из дворца, чтобы мстить предателям, то можем проиграть в основной битве. Если Тайра победят, собрать другое войско будет много труднее. Нет, придется их отпустить. А теперь поспешим во дворец и поднимем на бой тех, кто еще с нами.

Ёситомо проводил сыновей взглядом, когда те заторопились во двор седлать коней. И хотя юный Ёритомо едва не тонул в своем взрослом доспехе, передвигался он как будто без труда, а Восемь драконов ходили вокруг него ходуном, словно им не терпелось его защитить и увлечь в битву.

 

Китайская кожа

Повелитель Киёмори также облачался для боя. В час Дракона, однако, ему было велено явиться в гостевое крыло Року-хары, отведенное для императора, поэтому на собрание знати, назначенное еще накануне, Киёмори явился в простом синем кимоно, перчатках и иолупанцире ваидатэ на нравом боку, стянутом черным шнуром.

Он осторожно вошел и уселся спиной к стене рядом с дверью, надеясь остаться незамеченным, чтобы как можно скорее уйти и заняться обороной Рокухары.

— А, вот и вы, Киёмори-сан, — произнес начальник Летописной палаты. — Рад, что вы нашли время к нам присоединиться. Мы как раз обсуждали тонкости предстоящей битвы с воинством Нобуёри. Разумеется, бунтовщики должны быть немедленно схвачены и казнены, однако же нельзя упускать из виду и то, что в императорском дворце еще недавно был проделан обширный ремонт. Государь будет весьма разочарован, если что-нибудь пострадает от огня. Разрушить то, что с таким трудом восстанавливал покойный Синдзэй, значило бы оскорбить его память. Потому, в согласии с пожеланием императора, никакого пожара во время осады быть не должно.

«Вот до чего дошло, — подумал Киёмори. — Вельможи решают, как нам воевать».

— Изловить и покарать бунтовщиков, противящихся государевой воле, будет нетрудно, — ответил он, стараясь сохранять учтивость, — однако любая война может потребовать чрезвычайных мер. Вспомните об ущербе, причиненном храму Хосёд-зи во время смуты Хогэн. Тяжело будет выполнить этот приказ, но тем не менее я постараюсь устроить осаду так, чтобы дворец не пострадал.

— Превосходно, господин Киёмори. Я знал, что мы можем на вас положиться. В самом скором времени ваш план получит высочайшее одобрение. Указ также не замедлит воспоследовать.

— Благодарствую, — произнес Киёмори с поклоном. — Если господа ничего не желают добавить, прошу позволить мне удалиться и немедля приступить к подготовке.

— Конечно, вы свободны, — уступчиво отозвался начальник Летописной палаты.

Киёмори поклонился, вздохнул и выбрался через открытый проем сёдзи. На пути к своим покоям он встретил Сигэмори. Отрадно было Киёмори видеть сына в доспехе, прозванном Каракава, Китайская кожа. Латы эти исстари принадлежали великим предкам Тайра и именовались так за полоски тигровой шкуры, некогда скреплявшие пластины. Со временем кожа была заменена оранжевым шнуром, а сама броня украшена бронзовыми бабочками. По преданию, Каракава могла чудесным образом отражать стрелы и отводить удары меча. И хотя Киёмори сомневался, что для победы над Нобуёри потребуется колдовство, всё, что придавало воину уверенности в бою, получало его одобрение.

Под рукой у Сигэмори висел старинный и почитаемый меч Когарасу (Вороненок), веками находившийся в пользовании императорской стражи. Согласно легенде, свыше трехсот пятидесяти лет назад император Камму получил его от говорящего ворона — возможно, тэнгу, прибывшего будто бы из святилища Исэ. Носить его было великой честью, и осознание того, что Сигэмори ее достоин, вселяло в Киёмори гордость за сына.

На голове у юного воина красовался шлем, увенчанный фигуркой дракона, — как-никак Сигэмори приходился внуком самому Рюдзину.

В глазах отца он выглядел великолепно. Киёмори хвалил сам себя за решение поставить его над всей дружиной, даже выше собственного брата. «С его молодой удалью и бравым видом Сигэмори будет отличным примером для наших бойцов. Как мог я усомниться, что сын станет прекрасным воином? Истинно он лишь приумножит славу нашего рода».

— Отец, люди заждались. Им не терпится начать битву. Большую силу мы вряд ли соберем, так не стоит ли, пока не поздно, выступить с той, что есть? К тому же мне только что донесли, будто три воеводы из лагеря Нобуёри перешли на нашу сторону.

— Это хорошо. Однако меня тревожит другое: государь велел обойтись без огня при осаде замка.

Сигэмори, похоже, не смутился.

— У меня в мыслях не было его поджигать. Тем не менее я всем передам, чтобы пожаров не устраивали.

— Отлично. По моему замыслу, тебе следует выманить смутьянов наружу. Тогда и дворцы останутся невредимы, и Гэндзи, если повезет, разделят силы, а значит, ускорят нашу победу.

— Хороший план, — сказал Сигэмори.

— Государь уже его одобрил. Указ будет составлен в самом скором времени.

Сигэмори просиял.

— Превосходно. Выступаем немедленно. Ты точно не поедешь, отец?

— Нет, кто-то должен остаться и проследить, чтобы Рокуха-ра была хорошо укреплена. Императора должно как следует защищать — ведь если его захватят снова, мы проиграем.

Сигэмори поклонился и стремительно вышел.

Отложив остальную часть облачения, Киёмори направился к сторожевой башне в северо-западном углу крепостной стены. У ворот Сигэмори верхом на резвом молочно-белом скакуне собирал воинов под алые стяги, напутствуя их перед боем. И вот, по его последней команде, ряды огласились воинственным кличем, зарокотали барабаны, зазвенели гонги. Сигэмори вел воинство числом в три тысячи конных на север по мостовым — прямиком к Дворцовому городу.

У Киёмори перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы.

«Никогда прежде не видел я ничего столь величественного. И скорее всего не увижу».

 

Ворота Тайкэмон

Полководец Ёситомо восседал на драконовом коне рядом с палатами Сэйрёдэн. Рядом были сыновья и те, кто еще поддерживал Нобуёри, — лишь восемьсот всадников общим числом. Утро выдалось солнечным и зябким, и Ёситомо приходилось щуриться из-за слепяще яркого снега. Мышастый жеребец под ним нетерпеливо перебирал ногами, пуская струи пара из ноздрей, точно настоящий дракон.

Нобуёри, в кои веки одетый как подобает главнокомандующему — в ноддоспешник из алой парчи и латы, сплетенные шнуром всех оттенков лилового, сидел на парапете дворца Сисин-дэн. Было ему двадцать семь лет — самый цвет жизни. Шлем его украшали круглые серебряные звезды, а на боку висел меч в золотых ножнах. Вороной жеребец, до того принадлежавший государю Го-Сиракаве, стоял тут же, на привязи у мандаринового дерева.

Утро было хрупким, словно тонкий ледок на весеннем пруду. Оставалось лишь ждать первой трещины, и она прорезалась — далеким цокотом тысяч и тысяч копыт, которому вторило бряцанье лат и упряжи. За стеной показались верхушки алых флагов, реющих на ветру. Сила там собралась великая — это Ёситомо ощутил всем своим существом, — больше, нежели ему приходилось встречать за всю жизнь. На мгновение воцарилась тишина.

Но вот из-за стены, с окрестных улиц грянул боевой рев. Троекратный, раз за разом обрушивался он на осажденных громовым валом, пугая коней, оглушая седоков. Скакун Ёситомо встрепенулся и едва не встал на дыбы, но полководец сумел его усмирить.

— Мы должны им ответить! — прокричал он своим людям, и те тоже взревели, приветствуя недруга. И все же их клич, пусть горячий и полный отваги, не шел ни в какое сравнение с кличем воинов Рокухары.

Главнокомандующий Нобуёри позеленел от страха и едва держался на ногах. Спотыкаясь, сошел он по лестнице, а слуга тем временем подвел коня. Нобуёри поставил ногу в стремя, но не смог вскочить в седло. Наконец слуга подсадил его сильным толчком, и Нобуёри… перевалился через конский круп и мешком рухнул наземь.

Воины Ёситомо даже не засмеялись — им было тошно. Нобуёри поднялся — лицо в грязи, нос кровоточит, — зыркнул на воинов и своего помощника и наконец взгромоздился на коня.

Скрывая отвращение к трусливому неумехе вельможе, Ёситомо развернулся и поскакал к юго-восточным воротам Икуно, взяв с собой сыновей и еще две сотни конников. Главнокомандующий, неловко шатаясь в седле, отправился на восток, к воротам Тайкэнмон в сопровождении трех сотен. Последний такой же отряд двинулся к северо-востоку защищать врата Ёмэй.

Едва глашатай объявил час Змеи, как трое ворот разом распахнулись.

Ёситомо столкнулся лицом к лицу с тысячной ратью, но ни он, ни противник не шелохнулись. Внезапно слева раздался чей-то крик. Обернувшись, воевода увидел, как Нобуёри мчится во весь опор ко дворцу, преследуемый юным всадником в доспехе с оранжевым шнуром и бабочками.

— Ого! — выпалил Гэнда Ёсихира. — Да это Сигэмори, сын предводителя Тайра! Смотрите-ка, Нобуёри даже не пытается сопротивляться! Что проку от предводителя, который бежит с места боя?

Мрачно смотрели они, как Сигэмори с пятьюстами всадниками нагоняет Нобуёри у сандалового дерева в центре двора.

— Трус Фудзивара сдал ворота Тайкэнмон, — проворчал Ёситомо. — Гэнда, набери людей и покажи этому выскочке из Рокухары, как сражаются настоящие воины.

— С радостью, отец. — Ёсихира отобрал семнадцать лучших всадников и поскакал навстречу врагу. Ёситомо тем временем обратился к юному Ёритомо, который с удивительным спокойствием наблюдал за битвой со своей лошадки:

— Смотри, сын мой, и учись.

Ёритомо кивнул. Его лица почти не было видно в тени от налобника.

Догнав дружину Тайра, Ёсихира выехал вперед и прокричал своим людям:

— Перед вами Гэнда Ёсихира, уроженец Камакуры и наследник Ёситомо из рода Минамото, властителя края Харима! Лет мне восемнадцать, с пятнадцати я участвую в битвах, и ни разу не знал поражения. Полагаю, воин в плетеном оранжевым доспехе есть не кто иной, как начальник Левой привратной стражи Сигэмори, сын и наследник Киёмори. Вот вам достойная цель, воины! Схватите его и убейте!

Семнадцать наездников, вытянувшись в шеренгу, с такой яростью ринулись на пять сотен Тайра, что те забили сигнал к отступлению и умчались на улицу Омия, оставив ворота.

— Ха! — воскликнул Ёситомо, радуясь сыновней победе. — Вот так это делается! — Увидев же Нобуёри, укрывшегося за стволом сандала, он погрозил кулаком и прикрикнул на малодушного вельможу, хотя тот едва ли мог его слышать: — Понял, ты, трус? Вот как надо! — Поворачиваясь к стоявшему рядом всаднику, он приказал: — Скачи к моему сыну и скажи, чтобы продолжал наступление. Пока враг бежит, надо этим пользоваться!

Посыльный отбыл, однако Ёсихира, напротив, отступил через ворота во двор и принялся перестраивать свой маленький отряд. Тайра, казалось, только того и ждали Со свежими силами ринулись они внутрь крепости, возглавляемые Сигэмори.

— Бойцы, может, и сменились, да полководец все тот же! — вскричал Гэнда Ёсихира. — А посему приказ прежний: сосредоточьтесь на нем одном!

И снова семнадцать конников ринулись в гущу противника, свирепо разя мечами. Людям Тайра пришлось тотчас взять предводителя в кольцо, чтобы защитить от нападавших. Гэнда Ёсихира вынул лук и пустил в Сигэмори несколько стрел, но те лишь отскакивали от оранжевой брони.

— Доспех Каракава, будь он неладен, — выругался Ёсихира. — Дайте дорогу. Я буду целить в его коня.

Услышав его, воины Тайра снова поспешили отступить за ворота, однако на этот раз юный Минамото и его храбрые воины бросились вдогонку по улице. Ёситомо довольно хмыкнул:

— Так-то лучше. — Заметив, что его ворота вот-вот подвергнутся осаде, он обратился к своей дружине со словами напутствия: — Вперед, воины! Пришел и наш черед подать пример трусам.

Воздев меч, Ёситомо с ревом пробился сквозь ворота Ику-но. Его небольшой отряд, из двух сотен врезался в толпу конников числом около тысячи, подняв густые клубы пыли. Ёситомо стало не до младшего сына, и все же он успел заметить, что мальчик прижал подбородок к груди, защищая лицо и шею от стрел, а наплечники содэ Восьми драконов вздымаются точно живые, укрывая его.

Воинство Тайра, по-видимому, опешило от такого свирепого натиска — оно поспешно отступило, распалось на три колонны и бросилось по улицам вскачь по направлению к Рокухаре.

— Ха! — снова вскричал Ёситомо, победно потрясая мечом. — Где вам тягаться с настоящими бойцами!

— Отец. — Ёритомо дернул его за рукав и показал за спину, в сторону ворот Тайкэнмон. Оттуда понуро выходили три сотни всадников, спустив белые знамена. Они потянулись на юг, вослед отступавшим Тайра.

— Предатели! — прорычал Ёситомо. После нехитрого подсчета он понял, что на его стороне осталось немногим более пятисот конников: две сотни его и три Нобуёри. — Мы должны попытаться взять Рокухару, пока еще можем. Передайте этому никчемному болвану Нобуёри, чертей ему на голову, что мы выступаем.

 

Рокухара

Князь Киёмори, полностью одетый к битве, за исключением тяжелого шлема, заседал в северном покое Рокухары, окруженный самыми доверенными советниками-воеводами. Перед ними лежала наспех составленная схема усадьбы, пестревшая клочками красной и белой бумаги. Ими обозначили вероятные места вторжения Минамото и наилучшие позиции для обороны.

Киёмори уже распорядился выломать близлежащий мост Годзё и поставить его двумя стенами-частоколами на восточном берегу реки. Гонцы доложили, что эта уловка успешно сдержала Минамото и наступление приостановилось.

Посреди совещания дверная панель распахнулась и в зал ворвался Сигэмори — без шлема, доспех в пятнах крови.

— Отец, — обессиленно выдохнул он. — Я вернулся.

— Ты не ранен, сын мой? — спросил Киёмори. Тот тряхнул головой:

— Кровь не моя. Конь подо мной пал, а я угодил в груду бревен, что сплавляли по реке Хорикава. Гэнда Ёсихира достал бы меня и там, если бы не мои верные Ёсодзаэмон и Кондо. Они дали мне скакуна и укрыли от стрел ценой собственных жизней. Ёсихира забрал их головы.

Киёмори положил руку ему на плечо.

— Что ж, они исполнили свой долг, и исполнили блестяще. Принять смерть за своего господина — величайшая честь для воина. Не скорби о них, гордись ими. А теперь расскажи-ка, удалась ли наша хитрость?

Сигэмори набрал воздуха в грудь.

— Насколько я могу судить, более чем. Мы выманили всех смутьянов на улицы, и сейчас они движутся сюда.

— Отлично. Иди же и собери новое войско, чтобы завлечь их поглубже в нашу ловушку.

Полководец Минамото Ёситомо гнал свое воинство по мостовой в сторону Рокухары. Бок о бок с ним трясся в седле Нобуёри, совсем обмякший от страха. «Как не похож он на того, кто еще несколько недель назад предал огню дворец То-Сандзё, — думал Ёситомо. — Теперь он сущая тряпка. Только бы снова не осрамился перед всем строем!»

На пути Ёситомо подмечал, что каждый перекресток юго-западного квартала столицы охраняется караулом, а боковые улочки пересекают заграждения. Выглядывая вперед, он видел новых и новых ратников, а также кареты вельмож — все спешили в Рокухару, исполняя повеление императора. Едва Ёситомо и его. конница достигли реки, вместо моста Годзё их встретили два широких частокола, за которыми притаились отряды лучников с оружием наготове.

— Это… этого не может быть! — выкрикнул Нобуёри. В тот же миг он подстегнул коня поводьями, вырвался из рядов Минамото и припустил во весь опор по улице Ямамомо, спасая свою никчемную жизнь.

Ёситомо проводил его остановившимся взглядом, борясь с подступающей дурнотой.

— Отец, — окликнул его Ёритомо, — разве мы не поскачем за ним?

Ёситомо в сердцах плюнул на брусчатку, по которой скакал Нобуёри.

— Пусть его. Одной пометой меньше. Ни к чему нам такие предводители.

— Отец, сюда едет Ёсихира.

С ними поравнялся старший сын.

— Проклятие! Тайра Сигэмори был почти у меня в руках, но в конце концов улизнул.

— Ничего, сын. Скоро тебе представится другой шанс его изловить. Однако кто это к нам едет?

Невдалеке показалось небольшое войско из трехсот всадников и, не доехав до Минамото нескольких кэнов, остановилось. Ёситомо узнал в них недавних союзников, покинувших дворцовые ворота вслед за Тайра. Возглавлял отряд его двоюродный брат Ёримаса. Ёситомо тихо выругался.

— Перебежчик пожаловал, — проговорил Гэнда Ёсихира. — Видимо, не выбрал еще, к кому примкнуть, вот и решил поглядеть, кто сильнее. Ну да я ему покажу, как Минамото таких привечают. — С этими словами он вытащил меч, кивнул своим семнадцати самураям и во весь опор бросился на Ёримасу. Так грозен был их вид, что Ёримаса обратился в бегство вместе со своей дружиной, а Гэнда помчался ему вдогонку.

Ёситомо сыновняя пылкость порадовала, однако он тут же встревожился, глядя, как Ёсихира растрачивает силы, предназначенные для главной схватки.

— Поезжай за своим братом, — велел он Ёритомо, — и напомни ему, ради чего мы сюда явились.

Отряд Ёримасы том временем мчался галопом по отмели, видно, все же решив соединиться с воинством Рокухары. Ёситомо с дружиной нагнали Гэнду и продолжили преследование. Два щита-частокола были разнесены в щепы, и погоня продолжилась по реке до самых стен Рокухары. Рать Ёситомо сражалась как полчище демонов, так неистово осыпая стрелами подворье Рокухары, что со стороны могло показаться, будто драконы грозовых туч решили обрушиться ливнем на землю.

Князь Киёмори услышал стук стрел, бьющих в деревянную дверь за его спиной, и порывисто обернулся.

— Что это? Неужели наши воины до того оплошали, что позволили неприятелю подойти так близко? Либо они впали, в панику, либо дела совсем плохи. Настал мой черед возглавить оборону. — Он надел шлем, препоясался мечом, закрепил на спине колчан со стрелами и отправился на веранду, веля подать коня.

Ему привели скакуна — крупного черного жеребца с черным же седлом, на которого он тотчас взобрался. Тридцать пеших воинов с алебардами-нагината наперевес и тридцать всадников, включая двух его сыновей, Сигэмори и Мунэмори, двигались бок о бок со своим предводителем, укрывая от вражеских стрел.

Едва они выехали за ворота, как встретились с отрядом Ёримасы.

— А, пополнение! — воскликнул Сигэмори. — Отвлеките войско Ёситомо от стен, а мы тем временем обойдем его сзади и застанем врасплох.

Ёримаса, кивнув, повел своих людей во главе конницы Тайра и уверенным натиском стал отгонять Минамото обратно в реку, на западный берег.

Оттуда раздался голос Ёситомо:

— Честь не позволяет мне, Ёримаса, спросить тебя, отчего ты бежал под знамена Тайра из Исэ. Своей изменой ты опорочил боевую славу нашего дома.

— В чем же моя измена? — возразил Ёримаса. — Я явился сюда по зову императора Десяти добродетелей! Это ли не спасение нашего дома и умножение родовой славы? Ты же, напротив, взялся служить самому бесхребетному лиходею, каких только знала земля, чем навлек на наш род еше большее бесчестье!

Полководец Ёситомо не отвечал, хотя в глубине души признал правоту Ёримасы. Вместо этого он обратился к своим сыновьям и вассалам:

— Отсюда пути назад не будет. Пришел час показать свое мастерство и отвагу. Если они нападут снова, бейтесь изо всех сил, старайтесь сразить ка^ можно больше врагов.

— Отец, взгляни! — прервал его Ёсихира, указывая на запад. Оттуда надвигались пять сотен конников под предводительством Сигэмори. Другой отряд обходил слева, мелькая между домами. — Нас окружают! Они устроили нам западню.

С другого берега донеслось улюлюканье Тайра, сгрудившихся у стен Рокухары.

— Смекнули наконец, зачем вас уводили от дворца? Теперь идите и нападайте, если осмелитесь!

— Со ка, — произнес Ёситомо, чувствуя, как холодеет в груди. — Настал наш смертный час. Так будем же смелыми до конца и посрамим тех, кто решил нас обесчестить.

Тут его вассал, Камата, соскочил с лошади и схватил коня Ёситомо под уздцы.

— Молю, дозвольте молвить, господин! Все, даже великие ками знают, что в ратном деле Минамото не знают себе равных. Так почто позволить всему пропасть, сгинуть под копытами Тайра? Не упускайте же случая обратить проигрыш в победу. Если вы сейчас отступите и вернетесь в восточные земли, там можно будет собрать куда большее воинство. С новыми силами ничто не помешает вам одержать долгожданную победу. Никто не восславит полководца, который отдал свою жизнь ни за грош. Того же, чье хитроумие поможет спастись от врага и потом одолеть его, будут превозносить повсюду.

— Ты предлагаешь мне бежать, как псу Нобуёри? — опешил Ёситомо. — Чтобы сказители равняли наши имена? Ни за что. Прочь от моего коня! — Он ударил скакуна пятками в бока, пытаясь вырваться к реке, но Камата держал крепко. К нему присоединились другие вассалы. Обступив Ёситомо, они хватались за поводья и луки седла, тесня, увлекая, отпихивая его прочь.

— Не надо, повелитель! — взывали они. — Мы клялись вас беречь! Мы не пустим вас на верную гибель! Уезжайте! — Вассалы толкали и подстегивали лошадь, и та наконец помчала воеводу, окруженного сыновьями, на запад. Воины Тайра пустились в погоню, осыпая стрелами, пока Ёситомо и его люди не рассеялись кто куда, точно гуси перед грозой.

 

Снег на камне

Тихо падал снег за стенами храма Нинна-дзи. Высоко на холмах к северу от Хэйан-Кё сгущались сумерки. Мало-помалу, точно снежинки в сугробе, копились добрые вести, ежечасно доставляемые из столицы. Так отрекшийся государь узнал, что сестра его Дзёсаймон-ин благополучно добралась до монастыря в Курамадэра. Так услышал о том, что мятежники Минамото бежали, а Тайра остались победителями.

Го-Сиракава сидел рядом с братом, настоятелем Какусё, потягивал с ним подогретое саке и любовался снегопадом.

— Куда как приятнее, — проговорил Какусё, — чем в прошлый раз, когда Нинна-дзи принимал отрекшегося императора. Тогда им был наш брат Син-ин, глава заговорщиков. Выгнать его я не мог, однако, по здравому размышлению, особых торжеств устраивать тоже не стал. Полагаю, его краткое пребывание здесь было безрадостным.

— Едва ли он вообще склонен радоваться. Особенно теперь, после изгнания в Сануки.

— Кое-кто из здешних монахов, — сказал Какусё, — утверждает, — будто дух Син-ина смотрел на них из-за сёдзи.

— Но наш брат еще жив, — возразил Го-Сиракава. — Как его дух может блуждать отдельно от тела?

— Говорят, что истинные злодеи могут перемещаться духом куда им вздумается, где бы ни находилось их тело, — сказал Какусё. — А еще слыхал я, что Син-ин преобразился в самого жуткого демона, посвятив священные сутры властителям преисподней. Трудно представить, на что способен демон императорской крови, потомок самой Аматэрасу!

— Даже на святой земле вроде этой? — спросил Го-Сиракава.

Какусё кивнул:

— Даже здесь. Но быть может, монахам померещилось и все эти присказки останутся без продолжения.

В комнату доставили еще одного гонца — он даже не успел стряхнуть снег с наплечников и шлема. Гонец опустился на колени и коснулся лбом пола.

— Государь, ваше преподобие… Я принес хорошую весть. Тайра загнали Минамото в горы на востоке. Метель там гораздо сильнее, чем здесь. В такую погоду им далеко не уйти.

Го-Сиракава кивнул и улыбнулся.

— Отведите его в трапезную. Пусть поест и попьет с остальными, — сказал он монахам, что привели гонца.

Когда те удалились, Какусё добавил:

— Сдается мне, не все заговорщики подадутся на запад. Не пройдет и дня, как многие из этих несчастных явятся сюда молить о пристанище. Если это случится, я приведу их к тебе, чтобы не лишать удовольствия расправиться со смутьянами собственноручно.

— Ты слишком щедр.

— Для такого почетного гостя — все, что угодно. Впрочем, кто знает — может, нас удостоит присутствием сам могучий Ёситомо.

Го-Сиракава на мгновение задумался и ответил:

— Едва ли. Я встречал этого полководца Минамото. Слишком пылок, пожалуй, чтобы таиться по храмам и носить рубище. Нет, он, верно, отправится в Каито и попытается собрать еще людей под свое знамя.

Какое-то время они попивали вино в дружественном молчании, потом Какусё проговорил:

— Есть и другой повод для радости. Здесь, да и в других храмах обитают несколько монахов, искусных в толковании небес. Они говорят о грядущем Маппо, эпохе Конца закона. По преданию, нас ждут великие бедствия, смешение чинов и прочая, прочая. То, что императорская воля возобладала, может означать, что предсказатели ошиблись в расчетах.

— Будем надеяться, — кивнул Го-Сиракава.

Одна из бамбуковых ставен перед ними была поднята, открывая вид на заснеженный храмовый садик. Нескольких жаровен с углями, впрочем, хватало, чтобы собеседники чувствовали себя уютно. Но вот ветер сменил направление, и Го-Сира-каву разобрала дрожь.

В центре сада возвышался большой белый камень, почти валун. Не то снег, не то случайная тень придавали ему мимолетное сходство с черепом, устремившим пустые глазницы прямо на императора. Го-Сиракава похолодел и запахнул потуже полы тяжелого платья. Он озадаченно посмотрел на чашку у себя в руках. «Неужели я так много выпил, что уподобился мнительному монаху?» Го-Сиракава моргнул и опять выглянул в сад. Ветер кое-где смел с валуна снег. Теперь на него смотрело высохшее лицо с горящими ненавистью глазами, маска лютой злобы. Лицо его брата, Син-ина. Но вот налетел новый порыв ветра, и камень снова стал камнем.

Го-Сиракава уронил взгляд на трясущиеся руки.

«Должно быть, привиделось после россказней Какусё. Да вдобавок перебрал саке».

— Что с тобой, брат? — забеспокоился настоятель. — Ты дрожишь. Опустить ставни, чтобы не сквозило?

— Пожалуй, мне стоит прилечь. Слишком много тревог для одного дня.

В этот миг внутренняя дверь комнаты скользнула в сторону и на пороге возник согнувшийся в поклоне послушник.

— Ваше преподобие, государь… у ворот посетитель. Он просит убежища.

— Ага! Точь-в-точь как я предрекал, — произнес настоятель с улыбкой. — Наш первый гость. Не спеши засыпать, брат, не посмотрев, что за рыбку выбросило к нам на берег.

— Ты прав, Какусё. Жаль будет пропустить это зрелище. Пободрствую еще немного. — Послушнику он приказал: — Можешь послать за нашим посетителем.

Не успел тот ответить, как в комнату ввалился какой-то толстяк в некогда белом исподнем кимоно, а с ним слуга, тоже полуголый и испуганный.

— Ты! — прогремел Го-Сиракава, узнав незадачливого тирана Нобуёри.

— Мой прежний владыка! — воскликнул тот, падая ниц. Его волосы были растрепаны (не иначе, нарочно), на левой щеке виднелось три багровых полосы. — Какая удача, что я вас повстречал! Настоятель поистине благословил меня, дозволив разделить этот кров с величайшими и всемилостивейшими.

Оба брата неспешно опустили чашки.

— С какой стати ты ждешь от меня теплого приема? — спросил Какусё.

— Я подумал, что, как человек большой святости, вы наверняка признаете во мне жертву рока. Во всем, что я содеял, виноват только лжец и лицемер Синдзэй. Вы ведь не станете этого отрицать? А вы, владыка, разве не простите меня? Не велит ли нам всем великий Будда быть милосердными? Однажды вы взирали на меня благосклонно. Ведь с вашего соизволения я был назначен главнокомандующим, разве нет?

— Верно, — отозвался Го-Сиракава. — И я с тех пор сожалею об этом.

— Но… но я хорошо обращался с вами! — оправдывался Нобуёри. — Вас содержали в библиотеке, все ваши пожелания исполнялись, за вами ухаживали…

— Ты… спалил… мой… дворец! — процедил Го-Сиракава. — Ты убил моих друзей, их детей, даже слуг!

— Н-но без этого было не обойтись, нэ? Чтобы покарать Синдзэя. Помилуйте, о-дай-ин, вы ведь не можете винить меня в том, что прислушивались к советам этого лизоблюда и кознедея…

— Довольно! — взревел прежний государь. — Посадить его под замок и послать в Рокухару известие о том, что он здесь.

— Сжальтесь, владыки, пощадите! — вскричал Нобуёри. — Взгляните, что со мной стало! Друзья от меня отвернулись. Когда я повстречал полководца Ёситомо, бегущего в горы, и попросил о помощи, он назвал меня трусом из трусов и отхлестал вдобавок! — Нобуёри пощупал свои ссадины. — А потом он нас бросил и мы были вынуждены плутать среди холмов. Какие-то разбойники отобрали наших коней и одежду. Мы чуть не замерзли, пока сюда добирались. Неужто я мало страдал? Если вы пошлете за Тайра, они меня казнят!

— Хай, — отозвался Го-Сиракава. — Непременно. Какусё кликнул монахов-воинов и велел им запереть Нобуёри с помощником в амбаре для риса.

— И пошлите тотчас же гонца в Рокухару, — добавил Го-Сиракава, — с вестью о том, что лист, некогда росший у самой верхушки, упал и зимний ветер занес его к нам на порог. Пусть пришлют кого-нибудь поутру и заберут этих двоих.

Монахи поклонились и уволокли бывшего главнокомандующего прочь. Когда плач и причитания Нобуёри утихли, Какусё снова поднял свою чашку с саке и промолвил:

— Пброй даже в непроглядной ночной тьме всевидящий Будда посылает свой дар.

— Воистину, — согласился Го-Сиракава.

 

Мокрый снег

Утро выдалось пасмурным. Небо обложили серые тучи, то и дело валил мокрый снег. Тайра-но Сигэмори сидел на походном стуле возле реки за оградой Рокухары. У него на коленях покоился меч Когарасу. Сигэмори взглянул сверху вниз на дрожавшего у его ног Нобуёри. Никогда еще не возлагали на него столь приятной повинности, как исполнение приговора бывшему главнокомандующему.

Когда ночью прибыл посланник из Нинна-дзи, Сигэмори стал упрашивать отца о позволении доставить Нобуёри. К его удивлению, Киёмори с готовностью согласился и даже одарил его правом лично обезглавить изменника.

Рано утром Сигэмори поднял сотню всадников и отправился в Нинна-дзи забирать пленника. Нобуёри и его подручный после ночи в сарае выглядели не лучшим образом: оба совсем посинели и тряслись, точно разбитые параличом. Среди Тайра завязался спор о том, следует ли выдать Нобуёри одежду для укрытия от снега. Наконец Сигэмори велел обрядить его в крестьянский плащ из соломы.

— Я намерен довезти его живым, чтобы он видел меч своего палача, — пояснил Сигэмори.

Однако долго ехать в седле со связанными руками его подопечный тоже не мог, так что к прибытию в Рокухару на Нобуёри живого места не было от грязных синяков и кровоточащих ссадин.

— Даю тебе последнее слово, — произнес Сигэмори. Нобуёри протянул к нему дрожащие руки.

— Я… я вижу, вы мудры не по годам. Скажите, разве здравомыслящий человек на такое пошел бы? Стал бы злоумышлять против императора? Вы-то наверняка видите, что я ни при чем. Все это козни демона, клянусь!

— Значит, демона, — недоверчиво повторил Сигэмори. Нобуёри стиснул пухлые ладони и уставился в землю.

— Именно демона. Я видел его во сне. Син-ина. Он сказал мне: «Получишь все, чего ни попросишь». Сообщал мне желания других, чтобы я мог заручаться их помощью. Син-ин говорил, что меня будут чтить как героя, что я тружусь на благо отечества. Если я и творил беззаконие, то неосознанно. Как можно меня винить? Прошу, похлопочите обо мне перед отцом. Можете сослать меня в изгнание, если надо, только пощадите!

Сигэмори, нахмурившись, встал.

— В жизни не встречал гнуснее предателя! Честолюбие и корысть — вот те демоны, которыми ты был одержим! Царедворцы, прибывшие в Рокухару, доложили нам о твоих происках и злодеяниях. Сам государь император поведал, как ты держал его в заключении и утверждался во дворце на правах законного властителя. После всего, что ты сотворил, нет тебе снисхождения.

Нобуёри прижался лбом к полу, сотрясаясь в рыданиях. Сигэмори извлек Когарасу из ножен и молниеносным ударом обезглавил изменника.

 

Видение Хатимана

Юный Минамото Ёритомо карабкался по заснеженному горному склону. Его перчатки и наголенники промокли насквозь, он уже не чуял ни рук, ни ног и едва видел на локоть перед собой — так густо лепил снег. Мальчик почти не разбирал собственного дыхания сквозь яростный вой пурги. «Хатиман, не дай мне здесь погибнуть, — молил он. — Я прожил всего тринадцать лет и не успел еще порадеть твоей славе».

Когда Минамото бежали в восточные горы, полководец Ёситомо решил держаться как можно дальше от дорог, и они углубились в лесную глушь, выбирая самые крутые подъемы — такие, где даже не было троп. Видно, божествам гор это не понравилось, и вскоре беглецов стали изматывать суровые метели. Доспехи пришлось бросить, так как широкие наплеч-ники-содэ парусили под порывами ветра, отчего путников то и дело грозило скинуть со скал. Оставили они и о-ёрой, тяжелые латы, чтобы ускорить переход. Последними расстались с лошадьми — им не под силу было карабкаться по обледенелым скалам и крутым взгорьям.

На глаза Ёритомо навернулись слезы, едва он вспомнил, как уронил в снег панцирь Восемь драконов. «Теперь его подберет какой-нибудь нечестивец разбойник. Мой предок Ёсииэ ужаснулся бы такому поступку. Что теперь защитит меня от стрел?»

Только и осталось у Ёритомо из воинского снаряжения, что наследный меч, Хигэкири.

Тяжело ему, меньшему из всех братьев, было поспевать за отцом, а вскоре он и вовсе потерял всех из виду за пеленой бурана. Ёритомо не разбирал дороги, перестал понимать, где находится. Никогда еще он не знал такого голода, холода и слабости.

Простонав, мальчик свалился лицом в сугроб, проклиная свое бессилие. «Тайра и их прихвостни наверняка бродят неподалеку. Я должен идти». Повернув голову, он вдруг заметил, как снег вокруг него заискрился необычным светом.

Ёритомо заставил себя встать на колени. Падающий снег перед ним стал взмывать вверх и кружить, точно в водовороте, образуя нечто вроде гигантского зеркала.

«Неужели мой ум помутился? — подумал мальчик. — А может, все видят такое перед смертью?» Но вот из пятна света выступил всадник на могучем белом коне.

— Отец? — всхлипнул Ёритомо, стыдясь своего по-детски прозвучавшего голоса.

Всадник приблизился, и мальчик узнал его — по воспоминанию о храме, куда приходил когда-то.

— Хатиман… — вырвалось у Ёритомо. Призрачный воин кивнул.

Ёритомо трижды поклонился и взмолился:

— Великий Хатиман, помоги мне! Скажи, где искать отца? Гулким, как вой ветра в пещере, и грозным, точно боевой клич многотысячного войска, голосом Хатиман ответил:

— Не думай более об отце, Ёритомо. Отныне ваши судьбы разделяются навеки. Я же пришел исполнить давний обет.

Ёритомо уронил голову на грудь и пролепетал часть сутры Почитания отцов, а закончив, спросил:

— Я сейчас умру?

— Тебе еще многое предстоит совершить в этом мире. Не время еще его покидать. Возьмись за мое стремя.

Ёритомо, словно во сне, сделал как было велено. Хатиман развернул коня и повел его навстречу буре, вверх по каменистой круче. Мальчик старался идти с ним вровень, как тяжело это ему ни давалось.

— Великий Хатиман, если я не увижу отца, то встречу ли братьев?

— Те из них, что останутся живы, разлетятся подобно осенним семенам.

Ёритомо не захотел спрашивать, кто уцелеет, а кто — нет.

— А куда мы идем? Хатиман не отвечал.

Мальчик не знал, долго ли, коротко ли брел он, держась за стремя Хатимана. Они миновали сосновую рощу и голые, обледенелые склоны из камня и галечника. Снег вокруг клубился густым облаком. Свет, излучаемый божеством, рождал причудливые образы, и Ёритомо норой принимал их за гигантских драконов, глядевших из бурана.

Наконец ками остановил коня.

— Вот и пришли.

— Где мы, владыка Хатиман? — спросил Ёритомо, не чувствуя губ от холода.

В этот миг конь и всадник попросту растаяли без следа, а Ёритомо упал на четвереньки с отчаянным плачем.

Но вот сильный порыв ветра рассеял перед ним снежную завесь, и мальчик увидел перед собой лачужку с соломенной кровлей, кое-как прилепившуюся на горном склоне. Из нее навстречу Ёритомо шел старый монах в плотно запахнутом одеянии.

— Кто здесь? — окликнул старик. — Кто меня звал?

— Я, это я! — прокричал Ёритомо, силясь подняться. — Прошу, помогите!

Монах подошел к нему и взял за руку.

— Откуда ты взялся? Ребенок… один высоко в горах, в такое ненастье? Да ты окоченел до полусмерти! Пойдем! Скорее в мою хижину, там обогреешься!

Ёритомо покорно побрел за монахом, надеясь, что слезы стыда не застынут у него прямо на щеках.

 

Новый год

Первый день года в Рокухаре выдался торжественно-строгим и. вместе с тем радостным.

Потолочные балки по обычаю увешали шариками из шелковых лент и цветов ириса для отпугивания злых духов. Праздиичные визиты во дворец с пиром и увеселениями отменили, однако у Тайра было достаточно поводов, чтобы повеселиться самим.

Князь Киёмори гордо взирал на семейство, рассевшееся по татами и шелковым подушкам с чашами новогодней рисовой каши, приправленной Семью счастливыми травами.

Сегодня, в кругу семьи, дамам — дочерям, женам, наложницам Киёмори и его сыновей — не было нужды скрываться за ширмами. Их яркие кимоно, шелковистые пряди струящихся черных волос, изящные непосредственные позы подчеркивали праздничное убранство большого зала.

— Настал черед здравиц! — произнес Киёмори, взяв в руки чашку новогоднего сливового вина. — Начнем с меня. Итак, за его императорское величество. И пусть монахи очистят дворец от скверны этого подлеца Нобуёри, чтобы государь мог скорее туда вернуться.

— За его императорское величество, — хором откликнулись все, кланяясь перед глотком.

Слово взял старший сын, Сигэмори.

— За отрекшегося государя Го-Сиракаву, который по милости своей заменил казни несчастных, подпавших под власть Нобуёри, дальней ссылкой и тем не повторил жестокости Хо-гэна.

— За ина! — раздалось вокруг. От Киёмори не укрылось, что его старший сын, несмотря на высокие воинские качества, проявленные им в ушедшем году, во многом остался приверженцем Будды и придворным вельможей. Он не уставал думать о мире и справедливости. Однако чтимый им Го-Сиракава отказался от предложения погостить в Рокухаре до тех пор, пока его дворец не отстроят заново, что дало Тайра пищу для пересудов. «Может быть, Сигэмори решил слукавить на случай, если среди нас окажутся соглядатаи ина?»

Настал черед Мотомори.

— За нашего отца, князя Киёмори, ныне дайдзина и высокопоставленного чиновника первого ранга.

Вторя ему, зал восторженно грянул «За господина Киёмори!», на что тот улыбнулся и отвесил поклон. Киёмори смахнул несколько рисовых зернышек с рукавов нового церемониального платья, как вдруг Мотомори закашлялся и отвлек его от честолюбивых мечтаний. Все, кто сидел рядом с Мотомори, принялись хлопать его по спине и растирать плечи, пока не прошел приступ, а Киёмори еще некоторое время с тревогой за ним наблюдал. «Средний сын у меня удался. Да и воином он станет славным, когда его хворь уймется. Если уймется».

Следующий тост пришелся на Мунэмори.

— Хм… Ну… За нас! — вымолвил он наконец. — Нам, троим братьям, пожаловали земли. Щедрое жалованье и новые чины, думаю, тоже нас не минуют. Так выпьем же за процветание Тайра!

И хотя не подобало Мунэмори так бахвалиться, остальные тоже выпалили «За нас!» и осушили чаши. Киёмори тотчас подумал, что Мунэмори недаром ртдился позже двух первых братьев. Нигде он не проявил таланта — ни в науках, ни в ратном деле, и отец был только рад тому, что его обошли высокими званиями.

Были еще здравицы, а потом — состязание в стихосложении по кругу, где, конечно же, не сочинили ничего стоящего. В разгар ночи Киёмори получил от слуги известие, будто бы некая танцовщица-госэти, отмеченная им на пиру, дожидается в гостевом покое. Киёмори покинул пиршество и уже ступил на порог, но едва не споткнулся — кто-то крепко дернул его за край хакама.

— На словечко, супруг мой, — позвала Токико, которая сидела у самого выхода.

Киёмори сдержал нетерпение и опустился рядом с ней. Ему снова бросилось в глаза, что она постарела: в иссиня-черных волосах проглядывали серебряные нити седины, а лицо уже не былотаким прекрасным, как в юности. Он уже давно не навещал ее по ночам.

— Что тебе, жена? Я утомился и хочу покоя.

— Так ли? — спросила она, склоняя голову. — А может, покой твой сулит наслажденье? Не тревожься. Мой упрек не семейного свойства.

— Только о мече здесь — ни слова!

— Я и не собиралась, хотя мне отрадно, что ты не забыл своего обещания. Меня беспокоит запустение во дворце. Он совсем обезлюдел в эти праздничные дни.

— А нам-то что с того?

Токико взглянула на него так, словно он выжил из ума.

— Все может быть! Сейчас, во дни разгула демонов и злых духов, дворец никем не уберегается. Никто не дает государю целебного подношения, чтобы поддерживать его в добром здравии. А он, в свою очередь, не исполняет обряд Поклонения перед священным зерцалом для поддержания лада в стране.

— Это все объяснимо.

— Да, так говорят. Однако не время еще упиваться победой. Предводитель Минамото и его сыновья пока не найдены. Мудрому воину подобает не терять бдительности, оставаться настороже.

Киёмори вздохнул:

— Все идет своим чередом. Чем плохо время от времени делать привал и радоваться жизни?

Токико отвернулась.

— Мой отец считал тебя человеком большой прозорливости. Жаль, что и он порой ошибался в своем выборе.

Киёмори почувствовал, как закипает от гнева.

— Если я тебя так разочаровал, что же ты не уходишь? Возвратилась бы в море, в царство отца, откуда ты родом!

Токико холодно посмотрела на него:

— Не могу. Я дала обет спасти вас, жалких смертных, от злого рока. Хотя мне уже думается, что все усилия пропадут втуне.

— Значит, твоему отцу стоило послать сына-героя, что возглавил бы нас, вместо женщины, способной уязвлять лишь словами.

— У него нет сыновей, — процедила Токико. — Только дочери. Быть может, он надеялся, что мое лоно подарит тебе героя, которого ты ищешь.

Киёмори оглянулся на сыновей.

— Сигэмори?

— Может быть. Или внука, которому лишь предстоит родиться. Кто знает? Услышь же меня, муж: не время отбрасывать заботы. Битва окончена, но не война. Взываю к тебе еще раз: будь бдителен!

Киёмори встал — его терпение иссякало.

— Поверь, жена, я не забыл твоих предостережений. Они со мной день и ночь, но твоя привычка выискивать трещины в серебряном зеркале невыносима. Мы победили, император невредим, дому Тайра улыбается удача. Твой отец и все ками хранят нас. Отныне нам незачем вскакивать при каждой трели сверчка или думать, что град по крыше может быть градом стрел. Успокойся, жена, и дай мне немного покоя.

Киёмори пошел прочь, даже не оглянувшись на Токико. Оставалось надеяться, что танцовщица сумеет хоть сколько-нибудь скрасить испорченный вечер.

 

Парад призраков

Тайра-но Мунэмори, третий сын Киёмори, тоже спешил покинуть празднество — ехал на встречу с женщиной неподобающего сословия. Впервые в жизни он радовался тому, что его не замечают: все внимание уделялось доблестному Сигэмори, а то немногое, что оставалось, — прилежному, но болезненному Мотомори. Так что до него никому не было дела, когда он покинул семейство и поспешил к каретной, где держали воловьи упряжки.

Изсопровождения Мунэмори взял только погонщика. Дом, который он навещал, располагался в ветхом северо-восточном квартале и принадлежал некой даме из обедневшего, всеми отвергнутого семейства. «Чем меньше людей узнает о моей сиюминутной прихоти, — решил Мунэмори, — тем меньше сплетен достигнет ушей жены и родителей».

Он устроился на сиденье кареты. Щелкнул хлыст возницы, и повозка рванулась вперед, подпрыгнув на поперечине ворот. Когда она покатилась по улицам, Мунэмори замечтался в преддверии встречи с несчастным созданием. Он даже попытался сложить стихотворение, но без особенного успеха. Впрочем, поэзия всегда казалось ему пустой и глупой забавой. К счастью, даме из хижины Высокого тростника было не до стихов. Ей вполне хватало того, что ее посещает влиятельный Тайра. Бедняжка надеялась этой связью улучшить свое положение, а Мунэмори не спешил ее разочаровывать. Ради мечты она отдавала ему всю себя, так отчего бы и не попользоваться?

Но вот с севера налетел холодный вихрь, скрипя карнизами, завывая в кровлях. Мунэмори то и дело поглядывал в оконце — долго ли еще? Ночь выдалась безлунная, хотя звезды ярко горели в темной вышине. На улицах не было ни души, ибо немногие отваживались покинуть теплые жилища и праздничные покои в час, когда демоны выходят на свободу.

Спустя некоторое время карета вдруг остановилась.

Мунэмори засомневался, что они успели доехать туда, куда держали путь.

— В чем дело? Почему встал? — крикнул он погонщику. Ответом ему был лишь сдавленный вопль ужаса.

— Что там? Разбойники?

На мгновение Мунэмори пожалел, что не взял с собой охрану, да только кому бы он смог довериться? Впрочем, любой разбойник, даже настолько безрассудный или глупый, чтобы напасть на карету с гербом Тайра, знал, что расплата будет суровой.

— Н-нет, господин, — выдавил наконец возница. — Мы на улице Судзяку, и дальше волы не идут.

— Ну так подстегни их, бездельник!

— Господин, видели бы вы то, что мы, тоже небось не пожелали бы продолжать путь.

Досадливо ворча, Мунэмори открыл заднюю дверцу и ступил на землю с твердым намерением выхватить у погонщика кнут и пройтись по его спине. Он обошел волов справа, вдоль стены Дворцового города. Перед ним лежал проезд Судзяку, и, едва выйдя к перекрестку, Мунэмори ахнул, потрясенный открывшимся зрелищем.

По улице тянулась процессия призраков: одиннадцать воинов в боевых доспехах несли высокий, богато украшенный паланкин. Шествие мерно приближалось, носильщики вышагивали, устремив бледные лица вперед, не смея отвести взгляда от цели.

Мунэмори порывался было убежать, но его ноги точно примерзли к земле. Когда призраки подошли ближе, он разглядел у каждого воина темную линию поперек шеи.

— Я знаю этих людей, — тихо промолвил он. — Вон идет дядя отца, Тадамаса, со своими сыновьями. За ним Минамото Тамэ-ёси и его дети. Всех обезглавили после смуты Хогэн.

За спиной у Мунэмори возница лепетал молитвы Будде Амиде.

Ворота Дворцового города находились на другой стороне улицы, чуть справа. Мунэмори увидел, как призрачный паланкин поравнялся с ними и остановился точно напротив входа.

— Они не посмеют, — пробормотал погонщик. — Дворец императора — священное место, его стережет сам Фудо-Мёо мечом и вервием.

Мунэмори вздрогнул. Он знал — из подслушанных слов матери, — что в первую ночь Нового года дворец не охраняется.

Занавесь паланкина отдернулась. Внутри ею стояла кромешная тьма, проницаемая лишь для глаз обитателей ада. Оттуда показалось существо, некогда бывшее человеком, — с растрепанной гривой волос, обвязанной грязным шелковым шарфом, и длиниопалыми когтистыми руками. Глаза глубоко запали и мерцали бледным огнем, кожа приобрела землистый оттенок, а подбородок заострился. Существо улыбнулось и кивнуло Мунэмори — ни дать ни взять вельможа, любезно приветствующий собрата.

Мунэмори не понял, что его толкнуло: он пал на колени и пополз по холодным камням мостовой к паланкину. Там он пал ниц перед духом, точно сам император сидел на его месте.

— К-кто вы? Что вам от меня надо?

Из оконца высунулась тонкая, как плеть, рука, и ледяные пальцы схватили его за голову.

— А-а, Тайра Мунэмори! Похвально с твоей стороны поприветствовать бывшего правителя. Я ощущаю в тебе некоторое бездушие. Вот и славно, есть где поселиться.

Мунэмори пронизал Ледяной страх, внутри у него все будто заиндевело.

— Вы — С-син-ин?

Все в Хэйан-Кё слышали притчу об императоре, который стал демоном.

— Да, это я. А теперь ступай своей дорогой. Мы еще встретимся. — Рука отпустила его, шторка паланкина закрылась.

Мунэмори поднял голову и увидел, как призрачная процессия двинулась дальше, минуя толстые опоры ворот Судзяку-мон, направляясь внутрь Дворцового города. Он вскочил на ноги и бросился к своей карете.

— Призраки пробрались во дворец! М-мы должны предупредить! — всполошился погонщик.

— Нет! — осадил его Мунэмори. — Кто нам поверит? К тому же начнутся расспросы — как я тут оказался да куда ездил. Нет, мы продолжим путь и будем считать, что ничего не видели. Это был всего-навсего морок, хмельное наваждение от праздничного вина.

Мунэмори забрался в повозку. Вскоре щелканье бича и грохот колес его успокоили, но лишь отчасти. На долгополом платье расползлись мокрые грязные пятна от стояния на мостовой. Должно быть, и шелк в этих местах прорвался. Даме из хижины Высокого тростника нет дела до таких мелочей, но даже она едва ли сумеет разогнать ужас, что угнездился у него в сердце.

 

Вода купальни

Полководец Минамото Ёситомо смотрел на ворота поместья Осада. Душа его онемела от боли, как ноги — от холода. Много ли прошагал он, отбиваясь от полчищ монахов-разбойников, прокладывая себе путь сквозь слепящие горные вьюги. В земле Оми им с сыновьями пришлось разоблачиться и бросить фамильные доспехи в снегу, а затем расстаться и с лошадьми. В краю Мино на них напали во время ночлега на постоялом дворе. Один из самураев выдал себя за полководца и покончил с собой, спасая господина от гибели. Среднего сына, Томонагу, так сильно ранили в ногу, что ходить он уже не мог и Ёситомо пришлось его добить. Вскоре двое других его сыновей, Ёсихира и Ёритомо, затерялись в буране. Ёситомо стал считать себя последним из Минамото, кому удалось уцелеть. Из всех его попутчиков остался лишь верный вассал Камата. Спрятавшись в чьей-то лодке, они отправились вниз по реке до города Уцуми, что в краю Овари. Там проживал род Осада, издревле служивший Минамото. Из этого рода происходил и тесть Каматы, так что двое скитальцев рассчитывали найти там приют и подмогу.

Им навстречу из ворот поместья выступили два стражника.

— Кто такие? Бродяги? Разбойники? Зачем явились? Камата устало ответил:

— А вы, невежи, не можете отличить великого мужа от простолюдина? Перед вами господин начальник Левого Конюшенного ведомства, иначе — властитель Харимы, Минамото Ёситомо.

Стражи ахнули: это имя было у всех на устах.

— А я — Камата Хёэ, зять Осада Сёдзи Тадамунэ, который, полагаю, приходится вам господином.

— Простите, что не узнали вас! Входите, входите поскорей, мы тотчас же объявим о вашем прибытии.

Полководца и его спутника провели в передний покой особняка, где усадили перед очагом и угольными жаровнями. Им дали теплые плащи и сухие носки. Женщины вынесли гостям чаши теплого бульона и вареного риса. По всему дому разносился благоговейный шепот прислуги:

— Прибыл великий полководец! Здесь Ёситомо! Наконец сам Осада Тадамунэ вышел их поприветствовать, натянуто улыбаясь непрошеным посетителям.

— Господин, сын мой… видеть вас великая честь и счастье. Прошу простить нашу неподготовленность, но мы и понятия не имели, что вы направитесь в наши края.

— Все это славно, — проговорил Ёситомо, не в силах наслаждаться гостеприимством, — но хлопоты излишни. Мне нужны люди, оружие и лошади, и чем скорее, тем лучше.

Улыбка Тадамунэ поблекла.

— Хорошо, только нам понадобится время на сборы. К тому же вы, без сомнения, вытерпели много невзгод и нуждаетесь в отдыхе, прежде чем отправляться навстречу новым сражениям. Камата, ты так давно не радовал нас своим присутствием… Я уже разослал весть о пире по поводу вашего приезда, и вся семья готовится прибыть сюда повидаться с тобой. Вы должны побыть с нами, хотя бы недолго.

Ёситомо увидел, как лицо Каматы озарилось надеждой. После всех тягот, что они вынесли вместе, он не мог отказать верному спутнику в толике семейных радостей.

— Будь по-вашему, — проворчал он. — Мы останемся на ночь.

— Благодарю, господин, — тихо сказал Камата, кланяясь ему в ноги.

— Однако я жду, — продолжал Ёситомо, — что ты, Тадамунэ, бросишь клич среди всех мужчин своего рода, способных держать оружие, чтобы те поутру явились ко мне под начало.

— Разумеется, повелитель. Мы за всем проследим, а вы тем временем отдохните. С вашего позволения, я распоряжусь о ваших покоях и ванне. Ничто так не укрепляет тело и разум, как погружение в парную воду. — Тадамунэ откланялся и удалился.

Послеполуденные часы Ёситомо провел в мрачных раздумьях, на расспросы хозяев отвечал односложно. Когда Камату наконец вызвали на встречу с семьей, Ёситомо махнул ему, даже не дав доброго напутствия.

Он обратил думы к грядущим сражениям: сколько потребуется людей, где их искать, какие дома в Канто поддержат его, а какие отвергнут. При Нобуёри полководец был уверен в своих силах — льстивый вельможа мог убедить кого угодно. Теперь же, когда император обрел союзников в Тайра, Минамото угодили в опалу, стали отступниками. «Нелегко будет убедить людей сражаться против трона, — думал Ёситомо, — учитывая, что Нидзё-сама ни в чем не провинился».

Потом он стал размышлять о слабостях в обороне Рокуха-ры — таких, что позволили бы одолеть ее малой мощью, хотя и не без огня. Даже мысли о том, как Киёмори и все Тайра корчатся в пламени, не принесли ему утешения. Суровое предвидение того, чему должно свершиться, — вот чем они были.

«Победа великой ценой», — сказал оракул Хатимангу. Потерять стольких сыновей… бывает ли расплата горше? Ёситомо мельком подумал о своих младших детях, сыновьях его наложницы Токивы. «Тайра, верно, уже отыскали всех и перебили. А что сталось с Токивой, красавицей Токивой?» Здесь Ёситомо оставил домыслы — большей боли он мог не вынести.

— Господин, — произнес слуга из дверей, — ваша ванна готова. Почту за честь проводить вас туда.

Ёситомо поднялся и проследовал за слугой в особый покой с большой круглой купальней, встроенной вровень с полом. От горячей воды поднимались клубы пара, кружась, словно призраки в День поминовения. Ёситомо разделся и осел в воду, убеждаясь в правоте слов хозяина — отдых и баня куда как неплохи для загрубевшей кожи и усталых членов. Он закрыл глаза, вдохнул пар и попробовал опустошить разум от мыслей, подражая читающим сутры монахам. Может, и ему, окончив битвы, принять постриг, уединиться где-нибудь в горах и посвятить себя переписыванию свитков, пока душа не отойдет в мир иной? Впрочем, Ёситомо не представлял для себя такого будущего. Скорее ему суждено пасть от стрелы Тайра, когда они пойдут на приступ Рокухары.

Он услышал какой-то шорох и открыл глаза. В комнату входили слуги: в руках полотенца, взоры потуплены.

— Скорее делайте что велено и оставьте меня в покое, — проворчал Ёситомо.

— Непременно, господин. — С этими словами они вытащили из-под тряпиц кинжалы и вскочили на помост с купальней. Не успел Ёситомо выбраться из воды, как в грудь ему вонзились холодные смертоносные лезвия.

«Предан…» — только и успел он подумать, глядя, как вода окрашивается алой кровью, истекающей вслед за его удачей.

 

Дела недостойные

Семь дней спустя Киёмори, стоя на укрепленной стене Дворцового города, наблюдал за стыдливо бегущими Тадамунэ и его наследником. Осада, гордые собой, прибыли в столицу с головами Минамото Ёситомо и самурая Каматы. Император, как полагалось, пожаловал им малые титулы, но презрение к Осада от этого не ослабло. Урожденный вассал, который предательски убивает своих господина и зятя, не вправе рассчитывать на уважение. Когда Осада выказали недовольство и потребовали большей награды, совет счел уместным лишить их дарованных наделов и выгнать взашей.

Карета Осада свернула на улицу Судзяку, и на ее крышу с дворцовых стен обрушился град камней и гнилья, а вослед понеслись оскорбительные насмешки.

Киёмори перевел взгляд направо, где стояла императорская тюрьма. На высоком дереве у ворот вывесили головы Ёситомо и прочих мятежников. Вокруг дерева уже собралась толпа — кто пришел отдать дань уважения храбрецам, а кто поглазеть, словно надеясь, что голова полководца вот-вот заговорит или кивнет, как было с головой Синдзэя.

«Не к добру это», — подумалось Киёмори. Если смерть Минамото вызвала в людях столько сочувствия, Тайра следовало ждать беды. Киёмори уже направил своих воинов на поиски остальных сыновей Ёситомо — наследники врага суть будущие мстители. Вскоре он разузнал, что любимая наложница Ёситомо, Токива, бежала из города с тремя малыми детьми мужского пола. Вместо того чтобы броситься на поиски, он хитроумно взял в плен ее престарелую мать и пустил по столице молву, что подвергнет старуху пыткам и предаст казни, если Токива с сыновьями не явится в Рокухару. И хотя эти угрозы были только уловкой, народ втихомолку прозвал Киёмори варваром, не знающим почтения. Главе Тайра пришлось созвать карательные отряды из молодчиков, одетых в красные куртки, чтобы пресечь клевету.

В полдень Киёмори оставил дворцовую стену и велел подать карету. По пути в Рокухару упряжка вдруг остановилась, и кто-то постучал по крыше. Киёмори посмотрел в оконце, недоумевая, что за храбрец осмелился задержать карету с гербом Тайра. К его радости, им оказался Сигэмори.

— Прости, что прервал твою поездку, отец. У меня отличные новости!

Киёмори улыбнулся.

— Новости, которые не могут подождать моего возвращения?

— Я не знал, что ты уже в пути. Слушай же: мы захватили старшего сына Ёситомо, Гэнду!

— Воистину новость превосходная.

Поимка асона — преемника главы клана избавляла их от тревог о грядущем восстании Минамото на востоке.

— Где же вы его разыскали — на Тбкайдо?

— Нет, отец. Правду говоря, он скрывался в столице. Бродил вокруг Рокухары под чужой личиной, высматривал, что да как. Тут-то мы его и схватили.

— Что же вы с ним сделали? Сигэмори посуровел.

— Поскольку совет приговорил его к смерти, мы отвели Ёси-хиру на берег. Потом меня известили о твоем возвращении, и я решил повременить с казнью. Не желаешь ли сначала допросить его?

Киёмори на миг задумался и ответил:

— Желаю. Будет справедливо позволить ему обратиться с последним словом ко мне. Мне говорили, он храбро бился за своего отца-отступника.

Сигэмори развернул коня и поскакал во главе поезда Тайра назад, в Рокухару. Приближаясь к усадьбе, он заметил собравшуюся невдалеке толпу. На главном подворье Сигэмори спешился и передал поводья слуге. Киёмори выбрался из кареты и отправился вслед за сыном к ^еке Камо, огибавшей поместье с севера.

Гэнда Ёсихира ждал его, стоя коленями на каменистой отмели в окружении самураев Тайра. Для Киёмори асон Минамото выглядел сущим мальчишкой, чересчур худым и бледным. Ему вспомнился юный воин, что некогда ехал бок о бок с Ёситомо и мечтал о том, сколько снимет голов. А теперь его собственная голова вот-вот полетит с плеч. Киёмори исполнился жалости и восхищения к юноше, чьей жизни суждено было так рано прерваться.

Теперь стало ясно, чего хотела толпа, сгрудившаяся на другом берегу. Жители Хэйан-Кё неотрывно следили за происходящим. «Зачем они явились — поглазеть на казнь изменника или же почтить сына могучего полководца, наследника грозного рода?»

— Итак, Гэнда Ёсихира. — Киёмори удостоил его легким поклоном.

— Итак, Тайра Киёмори, — отозвался Ёсихира. Смотрел он вызывающе. — Великий кознедей. Ты заставил нас убить собственную родню после смуты Хогэн. Жаль, я не могу встретить тебя с мечом в руках.

Киёмори кивнул. На меньшее он не рассчитывал.

— Я слышал, ты был первым военачальником у своего отца. Однако же мой сын передал, что схватили тебя без труда. Отчего так вышло?

— Оттого лишь, что удача меня покинула, о глава Тайра. Когда мы, Минамото, бежали, снежный буран в горах отсек меня от остальных. Судьба отца была мне неведома, поэтому я вернулся сюда, в Хэйан-Кё. Я мог бы покончить с собой, однако предпочел умереть в битве, прихватив кого-нибудь из ваших. Поэтому я изменил обличье и хотел подобраться к Рокухаре, но часовые тщательно стерегли все входы и выходы. От голода и усталости я ослабел, и лишь желание отомстить поддерживало во мне жизнь. Ваши прихвостни нипочем не одолели бы меня, не будь я болен, — да и никто бы не смог!

— Никто не считает тебя слабым, Ёсихира, — вымолвил Сигэмори.

Киёмори задумался: сознает ли сын свое сходство с Гэндой — таким же наследником великого воинского рода? Сам он порой ощущал подобное сродство с Ёситомо, хотя никогда не позволял этому чувству верховодить собой.

Гэнда Ёсихира, щурясь, глянул на яркое солнце, потом — на зевак, столпившихся за рекой.

— Во времена наших отцов воины предавали недругов смерти под покровом ночи, щадя их честь, я же нахожусь здесь при свете дня, поверженный и посрамленный. Посему покончим скорее с моим позором, и пусть то, что я сейчас скажу, считается моими последними словами. Да будут прокляты бледноро-жие псы-царедворцы, что велели мне не нападать на вас у Абэно. Получи я их соизволение, ты, господин Киёмори, как и твой сын, были бы давно мертвы. Да будет проклят весь ваш презренный род! Теперь-то ты понял, Киёмори-сан, что и могучие могут пасть в одночасье. Вот умру я и стану демоном, подобно моему дяде Тамэтомо или Син-ину. Я смогу метать молнии и поражу вас всех до единого. Ты, господин Киёмори, будешь первым, а может, — он оглянулся на Сигэмори, — и ты. Однако довольно. Я не из тех, кто болтает, лишь бы подольше пожить. Секи мою голову, живо! — И Гэнда согнулся пополам, подставляя шею.

Сигэмори извлек Когарасу из ножен. Сверкнуло лезвие — и все было кончено.

Люди на другом берегу разом охнули, кто-то начал читать молитвы по храброму Ёсихире. Уходя, Сигэмори произнес:

— Чудно, однако. Эта его последняя речь…

— Что в ней чудного? — удивился Киёмори.

— Проклятие, которое он на нас наслал.

— Пора бы уже понять, сын мой, что в проклятиях нет ничего необычного. Воины часто проклинают своих врагов перед смертью. Язык — последнее оружие.

— Но он обмолвился о Син-ине! Нобуёри тоже поминал его, прежде чем умереть. Он говорил, будто бывший владыка являлся ему во сне.

— И что с того? Какой преступник устоит, если есть возможность свалить все на демонов? А обвинить императора-демона разве не соблазнительнее? Что до Гэнды Ёсихиры — он попросту пытался нас запугать, прослыть храбрецом даже в смерти. Верю ли я, что он превратится в демона? Ха! Все эти россказни — предрассудки невежд. Чушь!

Долго молчал Сигэмори, а после сказал:

— Наша мать называет себя дочерью Царя-Дракона, морского владыки. Это тоже пустые россказни?

Киёмори молча отвернулся.

 

Ветер меняется

Стоя на веранде своих покоев, Токико наблюдала, как из-за холмов всходит солнце. Богиня — хозяйка горы Сано уже затевала свое весеннее ткачество. Ивы в поместных садах выпускали желто-зеленые листочки, в воздухе нет-нет да и веяло свежим вишневым цветом. Многие почитают весну как радостную пору, пору юности. Свою юность Токико давно пережила.

Она поежилась в тяжелом кимоно, ошушая ломоту в спине и дряблость некогда упругой кожи — дань природе за десятерых выношенных детей. Ей снова пришел на ум давний разговор с отцом. «Живи жизнью смертных, — наказал тогда Царь-Дракон, — выйди за смертного, подари ему много сыновей и дочерей, и нам, быть может, удастся спасти людской род от погибели». Перед тем Токико лишь изредка бывала в мире людей, а рассказы утопленников — знатных вельмож, простых моряков, угодивших в подводный дворец, разожгли ее любопытство, и она согласилась. Однако кое о чем люди умолчали: о тоске, о боли разлук. Что поделать: среди мореходов не бывает женщин.

Ей подали завтрак: чашку зеленого чая и пиалу лукового бульона с тертым дайконом и несколькими рисовыми зернышками. В лице служанки выразились стеснение и жалость, и Токико поспешила ее отослать. Не хватало только сочувствия челяди.

Бывшая наложница полководца Ёситомо, Токива — эта похожесть имен приводила Токико в ярость, — наконец отдалась Тайра в надежде спасти мать и детей от расправы. Отдалась в полном смысле этого слова. Киёмори отправился допросить пленницу и остался на всю ночь. Слуги шептались между собой о красоте Токивы и о том, как сладко она вымаливала жизнь своим малым сыновьям, один из которых еще сосал молоко. Еще слуги поговаривали, будто Киёмори сжалился и пообещал не губить детей. Как это свойственно мужчинам: победитель распоряжается имуществом побежденного точно своим собственным.

Токико так разъярилась от услышанного, что всю ночь не сомкнула глаз. Пусть она никогда не любила Киёмори той любовью, что воспета смертными поэтами, однако со временем прикипела к нему, непрестанно проявляя участие к его судьбе. И вот теперь она встречала рассвет с тяжелым сердцем и усталыми глазами, то и дело твердя про себя: «Глупец! Несчастный глупец!»

Киёмори, конечно, и раньше изменял ей. Множество раз. Токико уяснила, что стареющим женам приходится с этим мириться. Но эта женщина, Токива — совсем другое дело.

Токико вспомнила, как ее отец, Царь-Дракон, решил разыскать, в стране смертных Японии мужа достаточной силы, сноровки и твердолобое™ для свершения поставленной цели. Каждый морской змей, что сновал меж прибрежных утесов, каждый карп или черепаха в пруду, каждый червь и угорь, копошащийся в иле, был послан на поиски. Л тот, кто был нужен, все это время ходил по морю чуть не над самым дворцом. Киёмори подходил им, как никто другой. А теперь все старания и наука Токико, положенные на то, чтобы произвести главу Тайра в вожди и спасители государства, пошли прахом. И все из-за женщины! Эта мысль язвила Токико, точно холодная сталь.

«Но что еще я могла сделать?» — спрашивала она себя, но даже ветер, шелестевший в ивовых ветвях, казалось, журил ее за легкомыслие.

«Он должен быть беспощадным, — напутствовал ее Рюдзин. — Твоя задача — проследить, чтобы Киёмори не сбился с пути, ибо только так он сумеет обрести Кусанаги и вернуть его нам».

И Токико поучала супруга, за что заслужила средь Тайра немало мрачных прозвищ, хотя многие по-прежнему уважали ее за несгибаемую волю.

Все самураи принимали как данность, что сыновей врага не должно оставлять в живых, как бы малы они ни были. Как говорилось, пощадить сына недруга — значит взрастить тигра.

Однако юного Ёритомо изловили и доставили в дворцовую тюрьму со всеми почестями и любезностью. Его не отправили в Рокухару на милость Тайра, как заметила Токико. Вот уже многие вельможи заступались за него перед Киёмори. За Ёритомо — четырнадцатилетнего, который сражался на стороне отца! Юнец, чей фамильный меч уже испробовал крови, едва ли будет помышлять о чем-то помимо мести. Теперь же Токива-соблазнительница выпрашивала у Киёмори пощады для трех других сыновей. Если ей удастся разжалобить его сердце… Токико бросала кости, гадала по звездам, советовалась с рыбой в лотосовом пруду. Если Киёмори смягчится, беды не миновать.

Всем слугам было велено передать мужу, что она хочет с ним поговорить. Но вот уже солнечный диск повис над Отокоямой, а Киёмори так и не объявился у ее порога. Токико начала думать, что он может уйти насовсем.

Конечно, гибель этого мира ее не коснется. Придет час — и она вновь очутится в подводном царстве, вернется к вечной юности и бессмертию. Осознание этого помогало ей переносить старость своего бренного тела. Вместе с тем она полюбила красоту Хэйан-Кё, прониклась уважением к смертным в их стараниях одолеть роковую судьбу. Их возвышенные мечты, чарующие сады, песни, танцы увлекли Токико, сделали сопричастной себе, заставили задуматься о будущем человеческого рода. Теперь она поняла, почему отец так хотел его спасти. Нет, рано еще покидать этот мир.

Токико поднесла к губам чашку и отхлебнула бульона, но тот уже остыл. Она отставила завтрак и принялась ждать.

 

Странствующий монах

Ёритомо сидел на полу тюремной каморки, отрешенно чертя на рисовой бумаге набросок памятной ступы для своего отца. Жить ему, как он считал, оставалось недолго. Ёритомо сделал все возможное, чтобы не попасться. У отшельника его рано или поздно обнаружили бы, поэтому он отправился дальше — от деревни к деревне, пробираясь на восток с надеждой попасть в Канто. В одном из селений его взяли на постой. Вскоре прошел слух, что Тайра вот-вот за ним явятся, и Ёритомо сменил тонкую одежду на крестьянскую куртку и соломенные сандалии. Однако меч Хигэкири он оставить не смог, в чем и просчитался. Убегая от преследователей, Ёритомо зацепился ножнами за куст и Тайра легко его обнаружили.

Он не стал называться чужим именем, посчитав такую уловку унизительной, и позволил препроводить его в Хэйан-Кё, чтобы там ожидать встречи с судьбой. До сих пор Хатиман его хранил. Если такова воля Хатимана, если ему суждено умереть от имперского меча, значит, быть посему. Ёритомо решил встретить смерть храбро и безропотно, дабы не навлечь на свой род позора.

Как ни странно, все самураи и вельможи, которые сопровождали Ёритомо к месту заключения, были добры с ним, даже участливы. Они высоко отзывались о полководце Ёситомо, воздавали хвалу его мужеству, а тяжкую кончину вспоминали с порицанием.

Ёритомо чувствовал в них растущую неприязнь к Тайра — слишком рьяно те боролись с клеветой на их план, слишком часто ввязывались в драку, если повозка простого чиновника преграждала им путь. Скорее всего знать не могла простить худородным воякам Тайра недавних, чересчур высоких, назначений. Кое-кто из царедворцев, возможно, считал, что сам Киёмори устроил предательство и убийство Ёситомо.

«Будь я старше, — подумал Ёритомо, — нашел бы, как этим воспользоваться». Он не знал, скольким братьям удалось уцелеть, но слышал, что Гэнда был схвачен и геройски держался перед казнью. Теперь ему, Ёритомо, надлежало бы возглавить род по достижении совершеннолетия. Правда, в ожидании скорой смерти он почти об этом не думал.

Но вот у тюремной двери показался охранник — начищенный шлем сверкнул в утреннем солнце.

— Приветствую вас, о юный господин. Надеюсь, вам хорошо спалось. Мы принесли чаю и рисовых колобков с кухни самого императора.

Дверь отворилась, и слуга опустил поднос у самого порога. Затем поклонился и, не говоря ни слова, исчез.

— Тут к вам посетитель — желает поговорить, — продолжил охранник.

«Еще один», — вздохнул Ёритомо, крепясь. Многие знатные господа и дамы приходили сюда — проведать его и приободрить, то ли желая через него приобщиться к величию Минамото, то ли просто излить жалость на маленького воина, пока его короткая жизнь не прервалась.

— Кто на этот раз?

— Монах, мой юный господин.

Ёритомо задумался: не тот ли это отшельник, что приютил его в горах?

— От какого храма?

— Ээ… горы Хиэй, кажется.

По запинке стражника Ёритомо понял, что тот лжет. Ни один монах не держал названия своей обители в тайне, как ни один воин не скрывал цветов собственного рода. Впрочем, не все ли равно?

— Хорошо, я поговорю с ним.

Страж отошел, закрыв за собой дверь. Вскоре в зарешеченном окошке возникла соломенная шляпа-корзинка, полностью прятавшая лицо посетителя.

— Минамото Ёритомо?

— Это я, ваша святость.

Дверь отворилась, и монах вошел внутрь. Он по-прежнему не поднимал головы, скрывая черты, и ступал ссутулившись. Однако по тому, как серое облачение облегало его плечи, Ёритомо угадал в нем человека сильного и жилистого. «Не иначе монах-ратник, — подумал он. — Если он пришел выведать у меня воинские приемы, придется его разочаровать».

— Вижу, парень ты славный, — произнес посетитель. Выговор и манеры у него были не столичные, хотя по всему чувствовалось, что монах пытался овладеть придворным этикетом.

— Благодарю, ваша святость. Пришли ли вы помолиться со мной?

— Возможно. Сначала я должен снять мерку для савана. Готов ли ты к ответу и встрече с судьбой?

— Готов, — отозвался Ёритомо, поникнув головой.

— Что это ты рисуешь?

— Памятную ступу в честь моего отца. Когда меня поведут на казнь, я передам это Тайра и попрошу ее выстроить.

— Ступа. Пожелание праведника. А не думал ли ты об отмщении за свой род?

— С какой стати мне о нем думать? — спросил Ёритомо. — Мне всего четырнадцать лет. Я у Тайра в плену. Скоро, уверен, меня казнят. Есть ли лучший способ провести последние часы жизни?

— А вдруг тебя… не казнят? Ёритомо моргнул.

— Воистину, ваша святость, то был бы великий дар Будды и Хатимана, но не думаю, что мне стоит обольщаться. Однако если казнь и впрямь отменят, меня должны будут отправить в изгнание, и там все будет точь-в-точь так же. — Он обвел рукой тюремные стены. — Да и что за месть я смогу затевать, сидя на отдаленном острове? К ссыльным ни писем, ни посетителей не допускают.

— Тогда что бы ты делал, оказавшись в изгнании?

— Стал бы монахом, как вы, ваша святость. Изучал бы сутры, следил за строительством отцовской ступы.

— И ничего не замышлял?

— Это означало бы новую опасность для членов нашей семьи, будь они еще живы. К тому же Тайра служат императору. Пойти против государевой воли — свершить худшую из измен. Мой отец допустил ее лишь из-за клятвы, данной Нобуёри. Я таких клятв не давал.

Монах кивнул:

— Славно сказано, юный Ёритомо. Быть может, я навещу Тайра и упрошу их сберечь твою жизнь — ведь мне доводилось получать доступ к ушам самого князя Киёмори.

— Ваша святость очень добры ко мне, но, боюсь, изменить мою участь под силу лишь великим Будде и Хатиману. Князь Киёмори — грубый деспот, это общеизвестно. Отец говорил, что Киёмори повинен в кровавой расправе Хогэна. Так мыслимо ли ждать милосердия от Тайра?

— Ну, знаешь… — Монах как будто вскипел. — Порой людям свойственно удивлять. Не стоит верить всему, что слышишь. Потерпи, а я тем временем разведаю, что да как. Доброго дня. — С этими словами монах склонил голову и так стремительно скрылся за дверью, что Ёритомо даже не успел с ним попрощаться.

«Чудной какой-то, — подумал юноша, и тут его осенило. — Доносчик Тайра — вот он кто! Вынюхивал, что у меня на уме. А я наговорил дурного о Киёмори. Теперь уж мне точно конец». И он принялся чертить набросок ступы с удвоенным усердием, гадая, хватит ли жизни закончить работу.

 

Черные одежды

Киёмори в бешенстве вылетел из тюрьмы, срывая на ходу шляпу и дав оплеуху подвернувшемуся под руку слуге.

«Верно, мальчик, я деспот, — угрюмо размышлял он, — но разве не так достигается власть и почет? Что ты за Минамото, коли отец тебя этому не научил?»

Он прошел под Изменничьим деревом, все еще увешанным гниющими головами, и направился к воротам Когамон, где ждала его воловья упряжка.

Еще не прошла усталость от долгой ночи с прекрасной Токивой, за которую пришлось заплатить спасением трех ее сыновей, когда Киёмори счел нужным проведать четвертого отпрыска Ёситомо. О нем Токива не молила, поскольку не была его матерью, зато молили другие — обитатели дворца и даже вассалы Тайра. Судьба главы Минамото, в особенности вероломное его убийство, во многих вызвала сочувствие. Киёмори дивился тому, как скоро они сменили гнев на милость — словно туман застил взор обитателей «Заоблачных высей». Он чувствовав что сейчас, в этот миг, для стяжания власти выгоднее быть великодушным, нежели безжалостным, каким его хотела видеть жена.

У кареты он снял серое монашеское одеяние и, передав его слуге, облачился в черные одежды высокопоставленной особы. Слуга, помогая ему с платьем, произнес:

— Господин, ваша супруга велела сообщить, что как можно скорее ожидает вас к себе для неотложного разговора.

— Знаю, — ответил Киёмори. — Ты десятый, кто мне об этом напоминает.

Подобрав полы одежды, он забрался в карету и с силой захлопнул дверцу. Внутри Киёмори опустился на мягкое сиденье и тяжело вздохнул.

Дать Токиве обещание было несложно. Старшему мальчику едва исполнилось семь, а младший, Усивака, еще недавно пребывал в материнской утробе. Такие малыши, отошли он их в отдаленные земли, вряд ли вспомнят своего отца и уж точно не почувствуют зова мести. Другое дело — Ёритомо.

Впрочем, и он оказался достаточно смирным — пожелал стать монахом, выстроить ступу отцу. Конечно, всегда оставалась опасность, что сочувствие Минамото выльется в вооруженную поддержку. Однако для этого потребуются годы, а за годы Тайра сумеют упрочить свою власть. Зато казни он мальчишку сейчас, возмущение последует незамедлительно, и император, чего доброго, прислушается к мнению совета и перестанет потакать Тайра.

«Жизнь власть имущих подобна блужданию по лесным дебрям, — подумал Киёмори. — Трона не видна, а всякий шаг в сторону чреват опасностью».

Правое плечо его черного платья съехало вниз, и Киёмори досадливо поддернул одеяние. Накидка явно не подходила по размеру. «Найти бы надежного портного, чтобы ушил ее», — подумал он. Перед глазами поплыли строки:

Киёмори счел стихи слабоватыми и на время выбросил их из головы, чтобы закончить позже. Карета подалась вперед, и он мысленно перенесся в ушедшую ночь, когда Токива, наложница Ёситомо, предала ему себя.

С Киёмори такого еще не бывало. Танцовщицы и певички, которых он выбирал себе на ночь, из кожи вон лезли, чтобы потом хвастать друг перед другом, что делили ложе с самим предводителем Тайра. Встречались и недотроги, которых приходилось уламывать, пользуясь властью, и даже запугивать. Впрочем, их слезы и вялое сопротивление были по-своему приятны.

Токива же, напротив, предложила себя открыто, без страха, за одно только спасение сыновей. Она рассказала, что скрывалась от Тайра в храме Каннон и богиня милосердия послала ей видение. Каннон подсказала, как уберечь детей от гибели, пусть даже ценой чести. Для Токивы это соитие было своего рода приношением богам, жертвой, искупительным даром. Безмятежная отстраненность, с какой она отдалась Киёмори, заставила и его чувствовать себя иначе. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного.

Лишь перестук колес в воротах Рокухары заставил Киёмори очнуться. Выбираясь из кареты во двор собственной усадьбы, он решил наконец исполнить малоприятный долг — поговорить с женой.

Киёмори прошел в ее покои и расположился на веранде, огибавшей гостиную. Ставни были опущены для защиты от полуденного солнца, поэтому внутрь заглянуть он не мог. Но вот за перегородкой послышался шорох кимоно, и молодой женский голос спросил:

— Простите, кто там?

— Это я, Киёмори. Пришел поговорить с женой.

— А, Киёмори-сама! Прошу, помилуйте сию недостойную за то, что не узнала вас сразу. Мы так редко вас видим… Я тотчас доложу вашей супруге, что вы здесь. Она ждет с нетерпением. Я мигом вернусь, если изволите подождать. — Было слышно, как служанка спешит прочь от перегородки.

Киёмори вздохнул и обвел взглядом сад, который разбила сама Токико. Именно этот вид ей приходилось наблюдать чаще всего. Рукотворный ручей, окружавший Рокухару, петлял здесь сильнее, чем где-либо еще. Плакучие ивы грустно свешивали над ним свои плети, а по воде плыли лепестки отцветающих вишен, пробуждая в душе ощущение аварэ — печального очарования непостоянства сущего. «Той, чей удел — бессмертие, все сущее должно казаться и вовсе мимолетным», — думал Киёмори. На краткий миг он даже пожалел ее за это. Однако воспоминание о бессмертии жены напомнило ему и о ее природе. В последнее время она словно все больше начинала походить на подданных своего отца — Рюдзина. В ее голосе слышалось шипение, в глазах то и дело мерещился огонь… Какой мужчина не начнет искать утех на стороне, будь у него подобная жена? Вот и сейчас до него долетел шорох парчового кимоно, рождая образ скользящей по камням чешуи.

— Солнце припекает, муж мой. К чему стоять на пороге?

— Решил полюбоваться твоим садом, — ответил Киёмори.

— Сейчас он не в лучшем виде. В сезон дождей он свежее, а их ждать еще не скоро.

— Значит, мне остается вообразить, как прекрасен он может быть под дождем. Кто знает — быть может, живительная влага оросит его уже этим вечером, пожелай того дракон, живущий в мире «Заоблачных высей».

За ставнями повисла пауза.

— А если дракон слишком долго не знал тепла, чтобы радоваться дождю?

— Тогда пусть он позволит одинокому лучу солнца согреть себя, пока радость к нему не вернется.

— Брр! Что за чепуха. Ты заговорил как придворный повеса.

— Разве не лучше, когда я приветствую тебя таким образом? — стал оправдываться Киёмори. — Мне даже не пришлось ухаживать за тобой как положено. Почему бы не наверстать упущенное?

— Ах ты, хитрец! Старая жена вроде меня скорее заподозрит подвох после столь удивительной перемены.

— Заподозрит? В чем же меня, по-твоему, можно заподозрить?

Токико помолчала, прежде чем ответить:

— Думаешь, меня так легко провести? Даже в занавесях-китё есть щели для глаз, а ушам они и вовсе не помеха.

— И что же ты слышала?

— Я слышала, будто некий Тайра так возгордился своим черным платьем государева советника, что впал в безрассудство.

— Скажи мне, кто он, и я научу его уму-разуму.

Довольно! — фыркнула жена. — Ты все знаешь не хуже меня. Мне известно, что вы схватили Ёритомо, сына полководца Минамото.

— Верно, он под надежной охраной.

— И еще жив? Киёмори вздохнул:

— Он всего лишь мальчишка.

— Ему четырнадцать! Он уже бился с тобой на стороне отца и при случае мог пролить нашу кровь. Теперь ты сам даешь ему возможность это повторить. Разве я не твердила, что в войне нужно быть беспощадным?

— Война окончена, Токико, и смертей было предостаточно. Меня и так прозывают мясником за убийство Тадамасы в годы Хогэна и за то, что я вынудил Ёситомо казнить собственную родню. Если верить тюремщикам, Ёритомо — мальчик тихого склада, мечтает стать монахом и выстроить ступу в память об отце. Ты ведь женщина! Как может женщина требовать убийства детей?

Из-за ставней раздалось низкое шипение.

— И ты бы потребовал, зная, что спасешь этим сотни других жизней. Надо совершенно ослепнуть, чтобы не замечать очевидного! Или кто-то нарочно затмил тебе разум?

— Чувствовать потребности власти не значит ослепнуть. Настроения при дворе таковы, что мне лучше проявить милосердие.

— Двор прогнил — возвышение Нобуёри тому доказательство. Те, кто служил ему, до сих пор заседают в совете. К чему тебе перенимать их мысли?

— Тебе-то что за дело до того, чьи мысли я перенимаю? — вспылил Киёмори, но тут же спохватился, вспомнив о любопытных ушах, и понизил голос. — Император Тайра еще не взошел на трон. До тех пор я намерен исполнять всякую волю государя Нидзё и министров, которых ты так боишься. Если я отважусь на то, к чему обязал меня твой отец, мне понадобится их полное одобрение. Я не осмелюсь сейчас идти им наперекор.

После долгого молчания Токико проговорила:

— Бедный отец… одного не учел он: людского тщеславия. Император Тайра — о нем ты думаешь больше, чем о грядущем Конце закона. А еще об одной наложнице Ёситомо, с которой провел ночь. Щедро ли она заплатила за жизнь сыновей?

Киёмори поднялся.

— Все, ни слова об этом.

Из-под ставни скользнула рука и схватила его за полу.

— Выслушай меня, муженек, выслушай хорошенько, — прошипела Токико. — Твой грех предо мной — мелочь. Куда страшнее грех перед державой. Старому дракону даже тяжкие времена нипочем, но человеку — даже тому, кто носит высокие гэта, — достанет и малого камешка, чтобы споткнуться. Дети Ёситомо должны умереть.

Киёмори выдернул край платья из ее хватки. Острые ногти распороли дорогую ткань.

— Довольно, женщина! Не желаю больше слышать подобные гнусности, да еще от тебя.

Он зашагал прочь вдоль веранды. Налетел ледяной ветер, раздувая полы черной накидки, норовя вовсе сорвать. Киёмори плотно запахнул ее и, борясь с ветром, побрел в свою сторону.

 

Раскол усиливается

В Хэйан-Кё пришло лето, а с ним и тепло мирных дней. Купцы безбоязненно сновали по улицам, расхваливая товар, воины отослали доспехи в починку, а коней в поля — резвиться на свежей траве.

Отрекшийся государь Го-Сиракава пил с сестрой чай в открытой беседке дворца своей матери. Беседка располагалась посреди лотосового пруда, и белые головки священных цветов покачивались на водной глади. В воздухе разливался густой аромат татибаны.

— Да что с тобой такое, брат? — взволновалась Дзёсаймон-ин. — День лучше некуда, а ты насупился, точно над нами еще бродят зимние тучи.

— Для того, кто правит, не бывает безоблачных дней, — отозвался Го-Сиракава, наблюдая за лягушкой, которая, примостившись на листе лотоса, ловила мух на лету.

Дзёсаймон-ин пристально оглядела его.

— Не пора ли уступить это бремя другому? Твой сын Нидзё избавился от Нобуёри.

— Но не от его министров.

— Тогда тебе следует почаще показываться во дворце.

— Не по душе мне то, что я там вижу.

На самом деле Го-Сиракава стыдился собственного сына. Юный Нидзё проводил дни в кутежах и увеселениях, а его пагубная тяга к женщинам только усилилась. «Такое ощущение, что случай с Нобуёри ничему его не научил. Словно тот до сих пор оказывает на него влияние. Мальчишка совершенно не понимает важности занимаемого поста. Нашим предкам-ками, должно быть, больно смотреть на такого преемника». Что еще хуже, Нидзё не оставил притязаний на жену своего дяди, вдовствующую императрицу. Этим попранием приличий он нанес отцу тягчайшее оскорбление, на какое только способен сын-ослушник.

— Уверена, твое мудрое слово пойдет ему на пользу.

— Едва ли мой сын его примет. Мне передали, что он даже отсылает священников и монахов, приходящих с прошениями во дворец. Я не могу допустить, чтобы он властвовал безраздельно. Может статься, при нем все пойдет еще хуже, чем было при Нобуёри.

— Ты оттого расстроен, — пожурила Дзёсаймон-ин, — что у него собирается больше знати. В старейших семьях начинают шептаться, будто нам изменила удача — особенно после смерти Синдзэя. А еще говорят, что на службе у правящего императора уцелеть проще, чем у отрекшегося.

— К первому проще закрасться в доверие — он моложе и наивнее.

Дзёсаймон-ин вздохнула, касаясь рукава брата:

— Ты слишком много взвалил на себя. Почему не уйти на покой, как все? Прими постриг и оставь тяготы мирской жизни. Ты навлечешь на семью опасность, если продолжишь и дал ше вмешиваться в дела государства. Этот особняк, может, и не роскошнее То-Сандзё, но понадобится удача, чтобы его не постигла та же судьба.

Го-Сиракава в сердцах стиснул зубы и запустил в лягушку на лотосовом листе пирожным, однако та с легкостью отскочила из-под удара.

— Не могу, — выдавил он наконец. — Не буду сидеть сложа руки, глядя, как страна катится под откос. Даже если придется пойти против собственного сына.

 

Сон о луках и стрелах

Юный Минамото Ёритомо озирал воды залива Исэ, дожидаясь ладьи, которая должна была увезти его в ссылку. Смотрел — и не мог надивиться тому, что до сих пор жив.

Как бы то ни было, после визита необычного монаха пришла весть, что казнь Ёритомо и его сводным братьям заменили дальним изгнанием. Несколько месяцев Тайра и Государственный совет обсуждали, куда отослать сыновей Ёситомо. Решение — когда его огласили — поразило даже Ёритомо.

Самых малых отправили в монастыри, младенца Усиваку вверили храму, стоящему недалеко от самой столицы. Ёритомо же выслали… на восток, в Идзу! Область эта почти граничила с Канто, родиной Минамото. «Воистину, — размышлял Ёритомо, — Хатиман по-прежнему ко мне благоволит. Рядом с семьей Тайра едва ли отважатся меня казнить, если захотят изменить решение. Там, в Идзу, мне наверняка помогут с возведением ступы». Теперь, имей он хоть крупица власти, повсюду настроил бы святилищ Хатиману.

На море показалась ладья — она приближалась к берегу, где стоял Ёритомо и его сторожа. Воины побежали вниз, чтобы помочь лодке причалить, оставив Ёритомо наедине с собой и Мориясу — слугой, которого ему позволили взять на чужбину. Мориясу много лет служил верой и правдой дому Минамото, и у Ёритомо потеплело на душе, когда объявили, кто будет его сопровождать.

— Юный господин мой, — сказал Мориясу, — верно о вас говорят: храбр, как ястреб.

— Почему?

— Другие, отправляясь в чужие края, орошают слезами рукава, пока те не вымокнут, падают на колени и силятся вцепиться в камни, чтобы никто не смог оторвать их от родной земли. Иные слагают горестные строки и вопиют к небу так надрывно, что сердцу становится больно у всех, кто их слышит. Вы же стоите непоколебимо, без слез в глазах, без вздохов и зубовного скрежета. Глядите и глядите на море, точно оно — новый противник, которого предстоит победить.

— А-а, — отозвался Ёритомо. Он уже немного привык к шумихе, поднимаемой вокруг него. — Я не люблю Хэйан-Кё в отличие от многих, так что вряд ли буду о нем тосковать. Слишком людно. Мне бы скакать на коне по степям Канто…

— Осмелюсь заметить — когда-нибудь так и будет. И даже больше. Если позволите, я расскажу, что мне приснилось прошлой ночью.

— Приснилось?

— Да. Сон был короткий, но я видел все как наяву. Мне снилось, что вы уже выросли и какой-то грозный полководец на белом коне вручает вам луки с колчанами, полными стрел. Воина этого окружало сияние, и он склонял голову перед вами с великим почтением.

— Похоже на Хатимана.

— Возможно, так и есть, господин. Сомнений нет — это знак великого расположения. Вы непременно станете знаменитым полководцем, как ваш отец.

Ёритомо поспешно огляделся, но, на его счастье, вокруг никого не было.

— Мориясу, следи за словами! Нас могут услышать! Решат, что ты подстрекаешь меня на смуту, и я лишусь головы, не успев уехать!

Слуга согнулся в поклоне:

— Простите, юный господин. У меня и в мыслях не было подвергать вас опасности. Я лишь хотел подбодрить вас в эту скорбную пору, чтобы вы не теряли надежды.

— Мне не о чем скорбеть, Мориясу. Я жив и буду жить во славу отца. Быть может, смогу завести сыновей, чтобы они вернули почет нашему дому. Хатиман смягчил сердца Тайра, и те сохранили мне жизнь. Я до сих пор так потрясен этим чудом, что едва ли способен надеяться на большее.

Посудину подтянули к берегу, и стража стала звать Ёритомо. С молитвой покровителю ступил он в набежавшую волну и взобрался на борт.

 

Остров сутры

Минул год. В столице установился шаткий мир. Го-Сиракава всеми силами старался упрочить влияние на знать. Минамото — те немногие, что уцелели, — отступили в свои вотчины и больше ничем не навлекали на себя гнев императора. Ведущие монастыри — Хиэйдзан и Нинна-дзи гадали, какую из сект молодой государь почтит своим покровительством, если когда-нибудь вновь пожелает принимать у себя священнослужителей.

Что до Тайра, то Киёмори, опираясь на новообретенные власть и состояние, затеял крупное строительство во вверенных ему областях у побережья Внутреннего моря. Постройка нового святилища на Миядзиме шла полным ходом, хотя для завершения требовалось время. В землях Аки и Сэтцу Киёмори навел пристани и прорыл водные пути для облегчения судоходства. С особым тщанием он взялся за гавань у Фукухары.

Фукухарой звалась прибрежная деревушка в устье реки Тобы, чуть выше текущей через Хэйан-Кё. Кратчайший из столицы путь к морю лежал через Фукухару, и Киёмори частенько приезжал туда, порой на неделю-другую. Он не забыл своих корней, ведь Тайра всегда считались покорителями вод.

Этой осенью, в листопадную луну первого года эпохи Оохо, Киёмори сидел на веранде своей фукухарской усадьбы. Сильныи ветер доносил запах моря. Усадьба стояла на холме, и с веранды открывался чудный вид на гавань. Вдалеке можно было разглядеть рукотворный остров, который Киёмори повелел насыпать неподалеку от берега. Его возводили полгода — верхушки камней уже показались над водой, зримые даже сквозь пенные буруны. На горизонте клубились свинцовые тучи.

Если остров-волнолом удастся, как надеялся Киёмори, то Фукухара с его помощью превратится в портовый город, где смогут причаливать корабли.

«Если бы мне посчастливилось стать императором, — мечтал Киёмори, — и выбирать место для будущей столицы, я основан бы ее прямо здесь. Какой прок называться государем, если не можешь подчинить себе море? Правитель Чанъани строит могучие суда и ведет торговлю со многими землями. Отчего бы и нам так не делать? Слишком долго наши вельможи скрывались средь уютных холмов Нары и Хэйан-Кё, не интересуясь ничем другим. На юге, рассказывают, есть множество островов, населенных одними дикарями. Почему бы нам их не завоевать? Когда император Тайра взойдет на трон, я непременно скажу ему все это».

Подошедший слуга доложил:

— Повелитель, главный каменщик желает с вами поговорить. Киёмори кивнул и махнул рукой.

Главный каменщик вошел на веранду — плотный, приземистый бородач. Его одежда все еще источала запах морской соли. Едва войдя, он сел на корточки и поклонился:

— Киёмори-сама.

— Итак, с чем ты пришел?

— Строительство вашего острова движется хорошо, однако нас кое-что тревожит… Видите эти тучи на юге? Моряки, прибывающие из Харимы, твердят, что надвигается большая буря. Может быть, даже тайфун. Мы уже разослали весть по деревне, чтобы укрепляли дома.

— Тогда вам бояться нечего: мой остров из камня. Буря ему нипочем, даже тайфун.

— Он действительно сложен из камня, зато сваи деревянные. Мне доводилось видеть, на что способны волны и ветер в такую погоду.

Киёмори вздохнул:

— Значит, возьмите туда людей, чтобы держали сваи. Каменщик на миг смолк и окинул его печальным взглядом.

— При всем уважении, повелитель, это значило бы обречь их на верную гибель.

Киёмори прищурился:

— Разве смерть при исполнении воли господина не самая почетная участь?

— В бою, в гуще сечи, повелитель, ваши воины примут ее с радостью, но принуждать их сражаться с богами, против которых не выстоять ни одному смертному…

— Что ж, бросить вызов ками — еще большая доблесть! Люди все время попадают в бурю и остаются живы. Ступайте и сделайте, как я велел.

Главный каменщик открыл было рот, но ничего не ответил. Вместо этого он молча встал, поклонился и вышел.

Той ночью над Фукухарой промчался ужасающий шторм. Киёмори пережидал его, скорчившись под кипой парчовых платьев и слушая, как свистит ветер в карнизах. Дождь барабанил по ставням и сёдзи, как стрелы во время осады, дробный стук черепицы походил на топот боевых скакунов, а вой ветра — на воинский клич перед первым броском на врага. Раскаты грома оглашали округу, словно бой барабанов тай-ко. Дом так скрипел и шатался, точно готовился вот-вот сорваться с фундамента и взмыть в небо. В разгар бури среди шума стали чудиться голоса, зовущие Киёмори по имени, и он даже испугался, не духи ли Минамото явились свершить свою месть.

Однако буря пошла на убыль, а Киёмори в конце концов сразил сон. Слуга растолкал его уже поздним утром.

— Проснитесь, господин, проснитесь! Час Змеи на дворе! Киёмори сбросил накидки, под которыми спал, и выбежал на веранду. Па небе виднелись лишь легкие облачка. Дома поселян, хоть и покалеченные бурей, стояли на месте, а вот острова не было.

— Послать за главным каменщиком! Сию минуту!

— Как пожелаете, господин.

Главный каменщик прибыл лишь через несколько часов, в стражу Обезьяны. С ним были двое моряков-строителей с перевязанными руками и лицами, а также престарелый жрец синто в белой рясе и шапочке.

— Где ты был?! — вскричал Киёмори.

— Кое-кого из местных жителей придавило балками, господин. Я задержался, потому что помогал их спасти.

— А остров? — бушевал Киёмори. — Что с моим островом?!

— Боюсь, гроза его не пощадила, как можете убедиться.

— Вы должны были это предотвратить! Как случилось, что он не выстоял?

Каменщик нахмурился и указал на моряков, которых привел с собой:

— Господин, они смогут лучше ответить на ваш вопрос. Моряки упали на колени и отвесили поклон, коснувшись лбами натертого до блеска пола.

— Благороднейший повелитель, — начал один из них. — Как вы велели, мы семеро отправились дозором на остров, когда нас застала буря.

— Волны подымались все выше и выше, ветер крепчал, — подхватил второй моряк, — но мы крепко держались за веревки, обвязав ими сваи, чтобы те не повело в сторону.

— Держались мы стойко, — снова повел речь первый, — даже когда канат резал нам руки и волны хлестали со всех сторон…

Киёмори не вытерпел.

— Довольно похвальбы! Говорите, что стало с островом! Моряки переглянулись, и второй робко продолжил:

— Господин, в разгар бури над нами взметнулась могучая волна. Молния… она осветила ее изнутри и…

— Там были драконы, повелитель. Драконы моря.

— Они обрушились на остров, круша и громя его когтями. Всех смыло в воду. Мы слышали крики тонущих товарищей. Нас двоих драконы переправили на берег. От усталости мы заснули на месте, а когда проснулись, гроза миновала. Сгинул и остров.

— Несомненно, — вставил первый моряк, — нам сохранили жизнь, чтобы мы вам это поведали.

Киёмори насмешливо фыркнул, опрокинув чашку взмахом руки.

— Драконы, как же! — Однако на душе у него заскребли кошки. — Забудьте о них. Остров должен быть возведен заново. Приступайте немедля.

— Киёмори-сама, — произнес главный каменщик, — возможно, вам стоит прежде выслушать этого почтенного человека. — Он махнул в сторону жреца.

Старый служитель синто в белом низко поклонился и сказал:

— Благородный воевода, нам было явлено, что Рюдзин-о, Царь-Дракон, Владыка морей, вами недоволен. Мы считаем, остров был разрушен вам в назидание. Быть может, вы не знаете, чем вызван гнев божества, а может, забыли, но мы в святилище знаем наверняка: если вы не найдете, как его задобрить, ваш остров никогда не будет закончен.

Киёмори не пришлось гадать, чего хочет Царь-Дракон. «Где справедливость? Он обещал нового императора моей крови — крови Тайра, — а теперь требует меч, не выполнив сделки. Быть может, это расплата за то, как я обошелся с женой — его дочерью? Все равно меня им не запугать. Даже Царь-Дракон должен держать слово».

— Боюсь, мне неведомо, чем я мог прогневать Владыку морей, — слукавил Киёмори. — А ваша святость, случайно, не знает, как ему угодить?

— Рюдзин — один из божеств древности, — ответил жрец. — Драконы не ведут родство от Идзанами с Идзанаги, посему их не задобрить простым подношением риса и воскурениями. Им по нраву старые способы, какими пользовались наши пращуры.

— И что же это за способы? — полюбопытствовал Киёмори.

— Драконов усмиряют кровью, повелитель. В далекие времена особенно буйных драконов было принято ублажать даром исключительной ценности.

— Человеческой жертвой, — тихо вымолвил Киёмори. Каменщик и моряки потрясенно воззрились на него.

— Именно, повелитель, — ответил жрец.

— Да, — рассуждал вслух Киёмори, — я слышал об этом в легендах. Обыкновенно жертвуют молодых девушек исключительной красоты. Верно?

— Так гласят предания, — отозвался жрец. «Слишком уж резво он согласился…» Киёмори постучал по ободку чашки.

— Не стоит забывать, что мы имеем дело с Царем-Драконом. Несомненно, простая девица недостойна стать жертвой для могучего Рюдзина. Нет, мы предложим ему кого-нибудь более почитаемого. Жреца например. Такого, кто многое повидал на своем веку, человека большой святости.

В глазах служителя вспыхнул испуг.

— В-вы ведь не меня имели в виду?

— А почему бы и нет? Вы знаете о нашем бедствии не понаслышке, посему ваша душа, будучи освобождена, сможет ходатайствовать обо мне в царстве Рюдзина. Кому, как не вам, туда отправляться?

Старый жрец поклонился:

— Если господину угодно, разрешите мне вернуться в святилище и там более тщательно все обдумать.

— Разрешаю, — ответил Киёмори. — Знай, однако: если ты согласишься собою пожертвовать, твой подвиг будет воспет в легендах и не умрет вовеки.

— Я… я не забуду, господин. — И жрец поспешил наружу, стуча сандалиями по настилу веранды.

Главный каменщик и моряки вздохнули с явственным облегчением.

— Кровожадный старикашка, — проворчал Киёмори. — Как будто красавицам нет лучшего применения. Всю жизнь просидел в своем святилище — видно, у него уд отсох за ненадобностью.

— Дозвольте сказать, господин, — вызвался один из моряков. — Меж людей говорится, что Царь-Дракон уважает заветы Будды, хотя и не следует им. Если вы высечете на камнях слова сутры, остров станет священным творением и дракону, возможно, расхочется его уничтожать.

«Вот он, — сказал себе Киёмори, — способ остановить Рюдзина, не потакая ему. Способ показать, что его мощь меня не напугала. Я и так уже слыву мясником. Обойдется без кровавой жертвы, тогда уж никто не посмеет меня упрекнуть».

— Превосходная мысль, друг мой. Прими мою благодарность. Отправляйся в ближайший храм и устрой все, как сказал, а я пожалую тебя новым чином и отдам свою ладью под начало.

Лицо моряка озарилось улыбкой, он низко поклонился:

— Будет исполнено, благороднейший господин.

 

Смерть Син-ина

Двумя годами позже, в третий год эпохи, названной Эйря-ку, демон, бывший некогда императором Сутоку, а после ново-отрекшимся императором Син-ином, отошел наконец в мир иной. Кончину его никто не оплакал: те немногие, кто присутствовал при прощальных обрядах, говорили, что в облике Син-ина не осталось почти ничего человеческого и вид он имел ужасающий. Тело сожгли на погребальном костре, как требовал обычай. Однако столб черного дыма, вместо того чтобы подняться к небесам, изогнулся и поплыл на северо-восток — в сторону Хэйан-Кё, то качаясь, как грозящий перст, а то вытягиваясь хищным когтем.

Прах Син-ина погребли в Сираминэ. Там же по имперскому указу установили памятную плиту, хотя жители без труда узнавали это место: ничто его не укрывало, кроме голой земли. Даже трава не желала расти.

По прошествии трех ночей после похорон Тайра Мунэмори — третий сын главы рода — возвращался в Рокухару. Он снова наведывался к даме из хижины Высокого тростника. Впрочем, там его ждал неприятный сюрприз: хозяйки не было. По словам престарелой служанки, она подалась в монахини, поняв, что эта связь не доведет до добра. Назвать монастырь служанка наотрез отказалась.

Мунэмори пришлось отправиться восвояси, в тоске и досаде. Он всегда думал, что первым порвет с ней — даже прощальные стихи подготовил! Как посмела она уйти и обмануть его? Тяжелая слеза скатилась по его щеке и упала на рукав.

В этот миг повозка резко встала, и Мунэмори пришлось выглянуть из оконца. Перед ним высились стены Рокухары, но ворота еще не проехали.

— В чем дело? — закричал он вознице.

— Г-господин… Снова призраки. Мунэмори похолодел.

— Это только мираж. Поезжай.

— Господин, паланкин останавливается. Тот, внутри… он вас подзывает!

Пряча страх за личиной злости, Мунэмори рывком распахнул заднюю дверь и спустился, а едва обойдя волов, замер. И верно: перед ним предстал прежний призрачный поезд — впереди выступали воины Тайра, а Минамото замыкали ряды. Теперь к параду примкнула тень самого Ёситомо на угольно-черном коне.

Шторка паланкина была распахнута, и изнутри исходило мертвенно-зеленое сияние.

Как и раньше, там восседал Син-ин, только еще более злобный и могущественный. Пальцы рук обернулись когтями, а лицо так увяло и ссохлось, что утратило всякое сходство с человеческим. Призрак вытянул тонкую длань и поманил Мунэмори, как в первый раз.

Не в силах удержаться, тот заковылял к паланкину и упал на колени в грязь перед оконцем.

— В-ваше бывшее величество, — пролепетал Мунэмори. — Что угодно на сей раз? — Он судорожно вспоминал слова сутр, но на ум не пришло ни одной священной строчки.

— Кое-кто из моих спутников, — прошипел Син-ин голосом, похожим на шорох свивающихся змей, — пожелал вернуться на место своей гибели, ибо такова природа духов, верно? Что до меня, я прошу лишь о гостеприимстве. Государь высоко отзывался о здешнем приеме. Я пришел удостовериться в правоте его суждения.

— Вы… сюда вам нельзя! — выпалил Мунэмори. — Это дом князя Киёмори, главы Тайра!

— Ах да, великий Киёмори, — прошелестел Син-ин, так подаваясь из паланкина, что его жуткий лик навис над Мунэмори. — Тот, что привел меня к поражению, а некоторых из этих отважных господ — к погибели.

— Я слышал, вы сами умерли, — всхлипнул Мунэмори. — Отчего же ваше величество не переродилось к другой жизни или не отправилось…

— В ад? — закончил Син-ин со зловещей ухмылкой.

— Ко двору Эмма-о, я хотел сказать, для справедливого суда.

— Ваши обожаемые царедворцы так отчаянно желали мне сгинуть, что я сделал наоборот. Они думали, что смерть помешает мне отомстить, но не тут-то было. Моя ненависть уходит за пределы жизни, за пределы смерти. И никакой дочери Царя-Дракона не уберечь от нее Тайра. Никакому волшебному мечу не спасти империю от гибели. Вдобавок теперь я не один, — указал он на призрачных воинов. — А у моих друзей тоже есть повод ненавидеть твой род.

— О, великий государь, — взмолился Мунэмори, — прошу, пощадите! Любой, в ком живет честолюбие, действовал бы подобным образом. Мы всегда преданно служили Драгоценному трону!

— Вы не были преданы мне. Пощадить вас? И не мечтайте.

С этими словами призрак Син — ина нырнул в паланкин и закрыл оконце. Воины-носильщики с величественным видом прошли сквозь высокую стену, даже не взглянув на ворота. Процессия исчезла внутри особняка.

— Нет, не может быть! — простонал Мунэмори. Погонщик встал рядом с ним.

— Господин, теперь-то вы расскажете повелителю Киёмори? Пойти разбудить его?

Мунэмори тряхнул головой:

— Нет… не сейчас. Нужно выбрать подходящее время. Еще рано. Только не сейчас.

 

Могильные скрижали

Теплый осенний дождик смачивал рукава монахов, бредших в медленном шествии по склону горы Фунаока. Отрекшийся император Го-Сиракава, сидя на помосте для монаршей семьи, дивился, насколько подходящая выдалась погода. Жаль только, шелест дождя по промасленному навесу не заглушал женского плача и причитаний.

— Он был так молод, — вздыхала Дзёсаймон-ин, промокая глаза рукавом.

— Люди умирают в любом возрасте, — проворчал Го-Сиракава.

— Но не тогда, когда в них столько жизни, — возразила сестра.

— Совсем юный, обаятельный… — рыдала где-то фрейлина. «Да, — подумал Го-Сиракава, — он умел угождать дамам, наш Нидзё».

Так вышло, что молодого императора сморила долгая болезнь, от которой он не оправился. Было ему всего двадцать три года.

Дзёсаймон-ин наклонилась и прошептала:

— Прошу прощения, брат, но не стоит так тщательно прятать свое горе. В конце концов, он был твоим сыном.

— Мы жили в раздоре — это всем известно.

— Подумай: пойдут пересуды.

Го-Сиракава картинно уронил голову. «Верно. Теперь мне ясно, почему Тайра Киёмори так зверски искореняет все слухи о себе». Стали поговаривать, будто Го-Сиракава приложил руку к гибели собственного сына. «Может, я и борюсь за власть, но на такое злодейство никогда не пошел бы. Нидзё, должно быть, выпил лишнего, слишком долго стоял под дождем и подхватил жар. А может, возлюбленная вдовая императрица наградила его той же дрянью, что прикончила ее первого мужа. Коноэ, если вспомнить, тоже умер молодым. Только непочтительно отзываться об императорах в столь приземленном ключе, нэ? Значит, кто-то должен стать козлом отпущения. Я же ныне в опале у тех вельмож, что некогда прислуживали Нобуёри».

— Так-то лучше, — сказала Дзёсаймон-ин.

— Ты не хуже меня знаешь, что я ни при чем, — проворчал Го-Сиракава во всеуслышание.

— Конечно, конечно, — поспешно заверила сестра, смущенно обмахиваясь веером.

— Это все Син-ин, — прошептала дама за спиной у императора. — Я как-то видела его призрак, когда оставалась во дворце на ночь. Уверена, его проклятие сгубило нашего Нидзё…

Го-Сиракава с великим трудом удержался от того, чтобы не закатить глаза и не охнуть презрительно. Уж год прошел после смерти Син-ина, а слухи о его появлениях множились день ото дня. «В горести люди часто ищут сверхъестественные причины своим страданиям. Однако если эти причины становятся общими для всех, то могут породить беспорядки и даже смуту».

— Поразительно, — пробормотал Го-Сиракава, — столь многие встречали моего бедного усопшего брата, а меня он еще ни разу не удостоил визитом. — Тут он вспомнил видение в Нин-на-дзи, и им овладело беспокойство.

Дзёсаймон-ин метнула гневный взгляд, но ничего не сказала.

— Бедный его сыночек, — плакала другая фрейлина. — Взошел на трон совсем крохой. Так и вырастет, не зная отца.

Это новое обстоятельство уязвило Го-Сиракаву до глубины души. Едва Нидзё понял, что его болезнь может закончиться смертью, он объявил своего двухгодовалого сына наследником империи. Как только указ был принят, Нидзё подписал отречение, оставив вместо себя неразумное дитя, едва способное ходить и говорить, сидя на троне.

«Он это нарочно устроил, чтобы досадить мне, — негодовал Го-Сиракава. — Лишить возможности выбрать наследника. Еще один знак того, как далек он был от забот о государстве».

Совет, разумеется, был опечален таким выбором — императора младше трех лет еще не бывало, — но так ничего и не предпринял, если не считать обычного словоблудия и качания головами. Вот как вышло, что сборище подхалимов из свиты Нидзё возвело на трон младенца, нареченного Рокудзё.

Дзёсаймон-ин дернула брата за рукав:

— Гляди!

— Монахи дерутся! — воскликнула одна из женщин. Вглядевшись сквозь царский занавес, Го-Сиракава и впрямь заметил среди чернецов у могилы Нидзё какое-то возмущение. Монахи из Кофукудзи размахивали мечами и нагинатами, распевая храмовые песни, и топтали нечто, лежащее на земле.

— Ой, только не это! — закричали все фрейлины наперебой. — Они затеяли битву! Над могилой императора! Какой ужас!

Го-Сиракава поднялся, не помня себя от ярости. Мало того что бесстыжие монахи оскорбили последнюю память о сыне, но и вдобавок того и гляди поднимут бунт!

— Бегите, — велел он сестре и придворным дамам. — Скорее уезжайте. Становится опасно.

Дамы с визгом бросились по каретам. Го-Сиракава сошел с возвышения и направился туда, где стоял, точно окаменев от изумления, начальник Правой дворцовой стражи.

Го-Сиракава схватил его за руку и встряхнул.

— Что здесь происходит?

— Что-то невероятное, владыка! Монахи Энрякудзи поставили свою скрижаль второй, вопреки распорядку!

По обычаю на похоронах императора представители крупных храмов близ Хэйан-Кё и Нары устанавливали на могиле плиту с высеченными на ней словами молитв. Существовал и негласный порядок, когда каждый храм приносил свою скрижаль и справлял обряд поминовения сообразно своей древности и близости к трону. Начинал обыкновенно храм Тодайдзи, как основанный императором Сёму четырьмя веками раньше, далее следовал Кофукудзи, за ним — храм Энрякудзи с горы Хиэй.

— Почему?

— Неизвестно, владыка. Вы же знаете, как распоясался Хи-эйдзан в последнее время. Как бы то ни было, монахи Кофукудзи обозлились и порубили их скрижаль мечами.

— Собери людей и вели им прекратить драку от моего имени. Мы собрались здесь во исполнение священного и скорбного обряда, И чинить препятствия с их стороны непристойно.

Начальник стражи помрачнел и поклонился:

— Как будет угодно, владыка.

Взяв с собой нескольких воинов, он направился к колонне иноков.

К радости Го-Сиракавы, приказ возымел действие. Монахи Кофукудзи прекратили громить плиту, которая, впрочем, уже превратилась в каменное крошево. Драчунов вывели с кладбища, и остальные храмы продолжили чинно устанавливать скрижали. Однако от Го-Сиракавы не укрылось, какими взглядами проводили хиэйцы братию Кофукудзи и его самого. Ярость на их лицах пугала куда сильнее, чем все причиненные оскорбления и удары.

«Не к добру это», — сказал себе Го-Сиракава.

 

Гром среди ясного неба

Через два дня после похорон императора, в полдень, Тайра Мунэмори вернулся в Рокухару. Он выскочил из повозки, едва та проехала в ворота усадьбы, пронесся по широкому двору, полному самураев, неспешно облачающихся в доспехи. Расспросив, где отец, Мунэмори отправился к боковому садику, где и нашел Киёмори, занятого беседой с вассалом.

— Ты уже слышал, отец? — удивился Мунэмори.

— О том, что монахи Энрякудзи идут на столицу? — небрежно спросил Киёмори. — Конечно, слышал. Давным-давно.

— Вот как. Тогда понятно, почему все вооружаются, — сконфуженно произнес Мунэмори. — Значит, ты вступишь в бой с монахами?

— От императора приказа не было, — ответил Киёмори. — Раз так, Тайра пока бездействуют. И все же следует быть наготове. Нам доложили, что чернецы могут напасть на Рокухару, хотя, мне кажется, даже у братии Энрякудзи достанет ума этого не делать.

Мунэмори огляделся — убедиться, что стены Рокухары по-прежнему высоки и крепки.

— Им навстречу выслали самураев и чиновников Сыскного ведомства. Быть может, иных мер не понадобится.

Киёмори нарочито сплюнул.

— Несколько сот вельможных сынков против тысяч вооруженных монахов? Ну-ну. Желаю им удачи.

— Прошу извинить меня, господин Киёмори, — промолвил незнакомый Мунэмори вассал, — но но городу ходят слухи, будто бы ин, Го-Сиракава, подначивает монахов выступить против Тайра.

— Нет-нет-нет, это уж чересчур… — начал Мунэмори.

— Было бы глупо с его стороны нападать на Тайра, — проговорил Киёмори, потирая подбородок. — Мы неизменно его выручали. Дурной же из него стратег, если он верит, что такой шаг пойдет ему на пользу.

— Отец, я знаю: такого не может быть…

— А где твой доспех, Мунэмори? Где твои люди? Постой, кто это к нам едет?

Из-за угла показался пони, а на нем — десятилетний мальчик. Мунэмори узнал своего самого младшего брата, Киёкуни. Мальчуган заправски осадил пони и соскочил наземь, а потом помчался к ним с криком:

— Отец, братец Мунэмори! Я привез срочное донесение! Киёмори просиял и обнял сына за плечи.

— Киёкуни! Вижу, скоро из тебя выйдет отличный боец! Ну, какие новости?

— Меня послали передать, что Сигэмори поехал во дворец То-Сандзё, раз отрекшийся государь пожелал искать защиты в Рокухаре. Сигэмори сейчас подбирает сопровождение, а через час они уже будут здесь. Он спрашивает, не приготовишь ли ты гостевые покои.

Киёмори и Мунэмори переглянулись.

— Об этом я и хотел доловить, — сказал сын. — Нам с Сигэмори было велено явиться в То-Сандзё. Вот почему я уверен, что ин никак не может стоять за нападением. Стал бы он иначе просить нашего покровительства?

— За свою жизнь, притом достаточно долгую, я успел понять, что намерения императоров — и бывших, и будущих — предугадать тяжело. Но тут я, пожалуй, с тобой соглашусь. Киёкуни, возвращайся к брату и передай, что ин волен оставаться в Рокухаре сколько ему будет угодно. Мы тотчас подготовим его покои.

Мальчик поклонился:

— Я передам. Благодарю, отец. Доброго дня, Мунэмори. — И Киёкуни умчался обратно седлать своего пони.

— Какой резвый крепыш, — заметил вассал. — Вы, должно быть, гордитесь им, господин.

— Что верно, то верно, — ответил Киёмори. — Он похож на моего первенца, Сигэмори. Я очень надеюсь, что Киёкуни вырастет таким же славным юношей.

Мунэмори вскипел, хотя и не подал вида. Сигэмори всегда был лучше всех. Старшему брату прощались любые ошибки, в то время как его, Мунэмори, вечно не замечали, обходили участием, оттирали как лишнего. Даже младший из сыновей Киёмори сегодня получил больше похвал, чем Мунэмори за всю свою жизнь. «Где справедливость?» — негодовал он в душе.

Киёмори отпустил подручного и сказал:

— Идем со мной, Мунэмори. Пора подготовить юго-западное крыло, где останавливался предыдущий владыка Нидзё, покуда был с нами.

— Юго-западное? — У Мунэмори похолодело внутри: ведь именно там исчез призрачный паланкин Син-ина!

Однако Киёмори, не слушая его, взбегал по ступенькам усадьбы. Мунэмори нагнал его уже в главном коридоре, выложенном деревом.

— Юго-западное крыло? Знаешь, отец, это…

— В чем дело?

— Ты уверен, что оно подойдет его бывшему величеству?

— Что значит «подойдет»? Раз оно сгодилось для Нидзё…

— Нидзё умер, отец.

Киёмори остановился и хмуро глянул на Мунэмори:

— К чему ты клонишь?

— Ни к чему, просто… это могут счесть дурным знаком. Киёмори, ворча, зашагал дальше.

— Ин ждет, что его поселят в те же покои, и будет оскорблен, предложи мы другие. Юго-западное крыло уютнее и лучше укреплено на случай нападения. Кроме того, если переселить хотя бы часть семьи, начнется неразбериха, с которой за час не управиться.

Дойдя до гостевого крыла, Киёмори принялся раздавать челяди указания по подготовке комнат. Слуги покорно отправились их выполнять, при этом затравленно переглядываясь и вздыхая.

— Что с ними такое? — спросил Мунэмори отец.

— Ты же знаешь эту деревенщину — вечно навыдумывает глупостей, — ответил тот. — А теперь вот решили, будто здесь водятся… нечистые духи.

— Духи?

Мунэмори деланно засмеялся:

— Вот глупость, правда? Нечисть… у нас в доме. Киёмори пригвоздил его взглядом.

— В Рокухаре нет никакой нечисти!

— Да-да, конечно, нет. Но… слуги говорят, что в комнатах бродит странный холод и вещи стали пропадать или двигаться сами по себе. Челядь совсем издергалась. Вы уверены, что хотите поселить ина именно здесь? — «Тем более что один ин тут уже поселился».

Киёмори развернулся и пошел осматривать комнаты, то и дело замирая и принюхиваясь.

— Здесь повсюду отдает гарью и тленом, — произнес он наконец. — Полы, видно, давно не натирали, а на сёдзи кое-где пятна, да и бумага надорвана. Эти лентяи, не иначе, прикрываются баснями о призраках, чтобы поменьше работать. — Киёмори повернулся к ближайшему прислужнику: — Чтобы все исправили, ясно?

Тот низко поклонился и поспешил прочь.

Стоя в лучах солнца, льющихся сквозь незакрытые ставни, Мунэмори все же отчетливо ощутил, как его окутывает непонятный холод.

— Отец, тебе ничего здесь не кажется… странным? Киёмори как будто поежился.

— Чепуха, — сказал он, однако. — В этих комнатах всегда сквозило. Нужно больше жаровен, только и всего. Останься и проследи за всем. Раз ты пришел без доспеха, я поручаю тебе подготовку покоев к прибытию нашего гостя. — И он вышел, не сказав больше ни слова.

— Чудно, — проворчал про себя Мунэмори. — Но если что пойдет не так, мне не в чем будет себя упрекнуть. Я-то знаю, от кого ждать неприятностей. — И он тяжело вздохнул. Кого потом обвинят, сомнений тоже не вызывало. Радуясь, что работать приходится при свете дня, Мунэмори пошел проверять комнаты.

 

Запах гари

Отрекшийся император Го-Сиракава сидел на полу приемной гостевого крыла Рокухары, чувствуя себя более чем неуютно. Комнаты оказались душными, прибранными лишь наспех, а что еще хуже, принимать его доверили растяпе Мунэмори. С трудом верилось, что у главы Тайра могли родиться настолько разные сыновья, как Сигэмори и Мунэмори. Го-Сиракава несколько раз порывался избавиться от опеки, но Мунэмори точно прилип к нему, то и дело встревая с советами — где расположить вещи, где стелить постель.

— Если владыке будет угодно, — мямлил Мунэмори, — я могу послать за священником. Он прочтет сутры, чтобы вам лучше спалось в столь тревожное время.

— Благодарю, это лишнее, — процедил в ответ Го-Сиракава. — На монахов я насмотрелся. Уж не хочешь ли ты впустить сюда лазутчиков из Эирякудзи?

— Нет-нет, конечно. Владыка очень мудр, что подумал об этом. Я только хотел предложить…

— Не утруждай себя более, добрый Мунэмори. Ты достаточно постарался.

— Если ваше величество пожелает еще что-нибудь…

— Я тотчас пошлю к тебе слугу с просьбой. А теперь ступай — ты, верно, нужен отцу и братьям, чтобы следить за обороной Ро-кухары.

— Уверен, там обо всем позаботились и без меня, — ответил Мунэмори. — Мне было строго наказано обеспечить ваш уют.

«А может, тебе велели вывести меня из себя, чтобы я не задержался здесь надолго? — подумал Го-Сиракава. — Хитрец Киёмори еще и не на такое способен». Он пристально посмотрел на Мунэмори:

— Ты его обеспечишь, если оставишь меня наедине с советниками — я должен обсудить важные дела. В случае какой-нибудь нужды я немедля пошлю за тобой.

— А может быть, владыка распорядится о чем-то на будущее, чтобы я мог…

— Вон! — вскричал Го-Сиракава, потеряв терпение.

Мунэмори поджал губы, низко поклонился и шмыгнул, точно мышь из горящего амбара.

«Вполне в его духе — выставить меня грубияном», — подумал ин.

В следующий миг к нему вошел тюнагон Наритика и опустился напротив. Вот кому Го-Сиракава не переставал удивляться. Наритика был одним из немногих вельмож, переживших обе смуты — Хогэн и Хэйдзи. Даже служа чудовищу Нобуёри, он умудрился сохранить связи с Тайра — был учителем Сигэмори, а после женил его на своей младшей сестре. Теперь Наритика предложил свои услуги отрекшемуся императору. Го-Сиракава не знал, можно ли ему доверять, но потом рассудил, что совет человека, способного держаться на плаву при всякой власти, дорогого стоит.

— Владыка, — начал тюнагон, — есть вести о передвижении монахов горы Хиэй.

— Вот как? Они идут сюда?

— Совсем нет. Впрочем, и не ко дворцу, как мы ожидали.

— Уж не думают ли они напасть на То-Сандзё?

— Нет, там их и близко не видно.

— Гм… После взглядов, какими монахи меня наградили, я был уверен, что стану мишенью для их ярости. Так куда же они направляются?

— Говорят, на восток, владыка, минуя столицу. Предположительно теперь их цель — Киёмидзудэра.

— А-а, храм, подчиненный Кофукудзи, верно?

— Точно так, владыка.

— Значит, они просто идут выразить недовольство разрушением своей скрижали на похоронах. Вероятно, пройдут с пением вокруг храма, потрясут святынями и отправятся восвояси. Не глупец ли я, что всполошился по пустякам и сбежал сюда?

Наритика покачал головой:

— Нельзя знать заранее, что придет в голову разъяренным монахам. А иноки-хиэйцы, как известно, страшны в гневе. Вы проявили благоразумие, повелитель, а это совсем не глупо.

— Ты, как всегда, представляешь все в выгодном свете. Однако… повеяло холодом, не находишь?

— Теперь, после ваших слов — пожалуй.

— Зажжешь мне жаровню?

Тянулся вечер, а в Рокухару все прибывали и прибывали гонцы с новостями. Монахи с горы Хиэй действительно побывали в древнем и почитаемом храме Киёмидзудэра, но вместо шествий с песнопениями они устроили в нем пожар, спалив дотла все пагоды и молельни, а после отправились в горы, к Энрякудзи.

Со сквозняками из-под бамбуковых ставен и сёдзи в покой Го-Сиракавы долетал запах гари и пепла от полыхающего храма. Весть о том, что монахи покинули Хэйан-Кё, принесла ему облегчение, но для спокойного сна все же многого недоставало. Го-Сиракава был как на иголках. Страх, что он жестоко ошибся, приехав в Рокухару, не давал ему покоя. «Чего же я все-таки боюсь: остаться здесь пленником, как при Нобуёри в Библиотеке единственной рукописи, или же регентской клики, которая наверняка решит, будто я толкнул монахов на бунт, чтобы запугать императора? А может, я просто боюсь, что снова явится Мунэмори и будет всю ночь мне докучать?»

Так Го-Сиракава сидел час за часом, вперившись взглядом в маленькую жаровню, куда положил несколько палочек благовоний — истребить дурной запах в комнатах. Вскоре в носу у него засвербило, глаза стали слезиться. Он попытался прочесть сутру, ни слова никак не шли на ум.

Наконец, когда дозорный Тайра огласил час Быка, Го-Сиракава начал клевать носом, погружаясь в странную полудрему. В какой-то миг он вдруг ощутил, что в комнате есть кто-то еще.

— Кто здесь? — пробормотал ин. — Это ты, Наритика? Тени, отбрасываемые наспех расставленными ширмами и столиками, пугали своей новизной. Человеческой тени среди них не было.

— Добрый вечер, братец, — произнес низкий голос, почти шепот.

— Братец? Кто здесь? — Его наверняка предупредили бы, если бы прибыл настоятель Нинна-дзи. Кто еще мог назваться его братом?

— Я пришел предупредить тебя.

— Предупредить? О чем?

— Берегись, брат: тебе грозит опасность. Тайра замыслили погубить тебя!

— Меня?

— Не тебя одного — весь императорский дом, и провозгласить Киёмори государем.

— Не… не может быть!

— Может, может. Киёмори сам наследник крови и знает об этом. Будь начеку, брат.

— Родство — это еще не все, — возразил Го-Сиракава, сам себе не веря.

— Киёмори использует колдовство. Он заручился поддержкой высших сил. Его влекут Три сокровища — зерцало, яшма и меч Кусанаги. С их помощью он ввергнет Японию в ужас тирании. Не дай ему этого сделать. Не доверяй Тайра. Берегись!

— Кто ты? Откуда ты это знаешь?

Миг — и Го-Сиракава снова был один, а комната словно опустела. Лишь запах гари и тлена продолжал витать в воздухе.

Следующим утром отрекшийся император вызвал к себе Наритику и тихо поведал об услышанном.

— Да, владыка, я тоже видел загадочный сон. Некто, назвавшийся Гэндой Есихирой — юным храбрецом Минамото, обезглавленным недалеко отсюда, шептал мне на ухо и велел беречься Тайра, — сказал Наритика. — Мне явились видения грядущего мира, где Хэйан-Кё лежал разоренный, а империя управлялась из другого города. У власти там стояли не вельможи и ученые, но грубые воины. Страна была разобщена постоянными усобицами, а отпрыски знатных родов и даже сам император во всем подчинялись полководцам.

— Мы часто переживаем во снах свои худшие страхи, — промолвил Го-Сиракава. — Быть может, твое видение — одно из таких.

— Вряд ли, повелитель, — ответил Наритика. — Я считаю, мне было показано то, что станет со страной, если Тайра продолжат свое восхождение к власти.

— Истинно, — произнес вдруг кто-то третий, — Небеса вещают через человеков, а своего голоса не имеют.

— Кто это? — вскричал Го-Сиракава. — Кто здесь?

Из-за ширмы показался старый, сморщенный монашек в сером одеянии. Он прошаркал к беседующим и сел перед ними, низко кланяясь. Го-Сиракаве его лицо показалось смутно знакомым.

— Сайко, я прав?

— Точно так, владыка. Я прибыл прошлой ночью, пока вы спали, и решил не тревожить вас своим появлением. — Глаза монашка ярко блестели, будто он курил опиум. — Очень интересное место, должен отметить. Весьма… вдохновляет.

Го-Сиракава не знал, давно ли Сайко прибился ко двору отрекшегося императора, зато вспомнил, что точно такой же монашек служил его брату, Син-ину, и на том же посту.

«Откуда мне это известно?» — удивился он.

— Мне не докладывали о вашем приезде, — заметил Наритика. Средний советник не доверял Сайко, и Го-Сиракава знал об этом. Впрочем, многие вельможи — завсегдатаи То-Сандзё ему не доверяли.

— Быть может, вам не доложили по недосмотру, — сказал Сайко. — Тайра, видимо, не совсем угодно ваше присутствие, поэтому они решили не утруждать себя любезностями.

— Что это ты плетешь? — спросил Го-Сиракава, подозрительно прищурившись.

— Видите ли, ходят слухи, будто вы намеренно возмутили монахов, чтобы те пошли с боем на Тайра.

— Чушь, да и только! — воскликнул отрекшийся государь. — Для чего мне являться сюда, если б я такое замыслил? Тайра служат мне верой и правдой. Даже моя новая наложница из их рода.

Старый монах отмахнулся:

— Помилуйте, владыка. Как я сказал, это лишь слухи. Но вдруг и они, и ваши сны — неспроста? Вдруг боги и босацу, не имея другого пути, решили так предостеречь вас? Быть может, Тайра слишком возгордились пред богами и те хотят их покарать?

— Тс-с! Больше ни слова об этом! Как-никак мы в гостях, а у стен есть уши.

Тем не менее Го-Сиракава распорядился в тот же день вернуться в свои чертоги, чтобы пробыть среди Тайра как можно меньше. Трясясь в карете по дороге домой, в То-Сандзё, он снова взвесил все сказанное Сайко и нашел его речи по-своему разумными.

 

Засохшие ирисы

После спешного отъезда Го-Сиракавы и его окружения Токико уговорила двух своих служанок проводить ее в юго-западное крыло Рокухары.

«Бедный Мунэмори, — думала она, проводя рукой по надорванной кое-где бумаге сёдзи у коридора, ведущего в гостевые покои. — Никто ему не поверил, пришлось обратиться ко мне. Узнай я об этом раньше, могла бы… как-то вмешаться. А теперь Го-Сиракава уехал, даже не объяснив, что его потревожило».

Государь-инок сослался на неотложные дела, которые, впрочем, обыкновенно приходили ко двору, а не уводили за собой. Нет, что-то выгнало его из Рокухары.

В комнатах повис тяжелый аромат сандаловых благовоний, скрывая все прочие запахи, хотя гарь от Киёмидзудэры по-прежнему витала в воздухе. Было еще что-то, поначалу незаметное. Токико обошла покой за покоем, стараясь держаться как можно невозмутимее, однако служанки, видно, почувствовали ее тревогу. Она осмотрела все наскоро починенные перегородки, потрепанные циновки. В одном углу ей попался на глаза крохотный клочок бумаги. Должно быть, кто-то упражнялся в письме — может, переписывал сутру, но потом изорвал. На клочке виднелись только два иероглифа: «нет покоя». Токико спрятала бумажку в рукав и вышла.

Она с трудом сдерживала гнев и… страх. Здесь побывало зло — в ее собственном доме! Сейчас оно скрылось, но сколько вреда успело причинить — неизвестно, как и то, исчезло ли навсегда. Мунэмори говорил о Син-ине. Если он прав, над ее мужем нависла куда более страшная и смутная угроза, нежели она подозревала. Отец предупреждал, что у них будут противники, но Токико тогда думала лишь о смертных воинах и царедворцах. Конечно, и другие ками порой принимают ту или иную сторону, помогая своим героям, как Рюдзин помогал Тайра, но все они действуют в рамках закона, не позволяя миру впасть в хаос. Демон-отступник, в отличие от них, подчиняется лишь самому себе, а императорская кровь, то есть происхождение от древнейшей из богинь, для него — новый повод к бесчинствам, попирающим всякие законы.

Токико была послана в смертный предел лишь советовать и учить, собственной магии у нее сохранилось немного. Как сможет она противостоять великому демону?

«Обсуждать это с Киёмори бессмысленно, — думала она. — Муж снова скажет, что она мутит воду, что не по-женски резка с ним. Он все больше времени проводит вдали от Рокухары — либо во дворце, либо в своей приморской усадьбе. В последние дни мы едва разговариваем». Токико поняла, что действовать придется самой.

Наконец она обратилась к ближайшей служанке:

— Скажи, у нас еще сохранились новогодние украшения? Особенно шары с листьями ириса?

— Можно поискать, хотя они будут не в лучшем виде. Скорее всего гости их… — Служанка замахала руками, показывая, что украшения были раздавлены подвыпившими гуляками.

— Это не важно.

— Они наверняка высохли и съежились, госпожа. Боюсь, вид получится неопрятный. Печальное зрелище для наших будущих посетителей.

— Я надеюсь в ближайшем времени обойтись без посетителей, — сказала Токико. — Кем бы они ни были. Развесьте шары в укромных местах, чтобы не привлекали внимания. Потом позовите двух монахов из Нинна-дзи — пусть проведут здесь обряд очищения. Тайно, разумеется. У повелителя Киёмори и так много забот, поэтому незачем его попусту отвлекать.

— Конечно, госпожа, — поклонилась служанка. — Как пожелаете.

Токико кивнула в ответ и поспешила наружу. Ей нужно было поговорить с черепахами в пруду и послать весть отцу, Царю-Дракону.

 

Величие Тайра

Отрекшийся государь Го-Сиракава решил до поры оставить свои страхи при себе. Как однажды сказал при нем мудрый Ёситомо Минамото, чтобы узнать коня, нужно дать ему волю. «Изучи его повадки, когда он ничем не сдержан, и тогда поймешь, каков он норовом».

Так было и с Нобуёри, чья дурная натура проявилась лишь после облечения большой властью. «Так, — подумал Го-Сиракава, — может быть и с Киёмори».

Поэтому Го-Сиракава выждал года три, мало-помалу создавая в Хэйан-Кё второе правительство из царедворцев, что предпочитали зрелого государя неразумному дитяти и регента Фудзивара. Невероятным терпением, подарками, взятками, обещаниями новых чинов Го-Сиракава добился того, чтобы ни одно решение Государственного совета не принималось без его согласия.

Наконец, когда срок приспел, в третий год эпохи Нинъан, Го-Сиракава и его тщательно отобранные советники сняли юного Рокудзё, к тому времени пяти лет, с трона. Говорили, что не было еще в истории случая, когда император принимал отречение прежде собственного совершеннолетия.

Вместо Рокудзё Го-Сиракава выдвинул своего сына, наследника Такакуру, семи лет от роду. Вознамерившись уберечь его от славы беспутного Нидзё, отрекшийся государь сместил назойливых Фудзивара с высоких постов и назначил регентом Тайра Токитаду. Потом, для полноты картины, он устроил помолвку императора Такакуры с пятнадцатилетней дочерью Киёмори.

Последней пощечиной Фудзивара стало с его стороны назначение канцлером самого Киёмори. Выше этого чина в Хэйан-Кё не существовало. Особа канцлера почиталась немногим менее императора и его родителя.

Все Тайра, конечно, ликовали, радуясь своему небывалому величию. Надувшись от гордости, разъезжали они по столице в новых черных одеяниях. Как стали говорить в Рокухаре, да и во всем Хэйан-Кё, «кто не Тайра — тот и не человек вовсе».

Устроив так, Го-Сиракава затворился у себя в То-Сандзё и стал ждать, что покажут события и время.

 

Ицукусима

Канцлер Киёмори стоял на носу ладьи, бегущей по волнам Внутреннего моря Сэто. Водная рябь искрилась на солнце, ветер раздувал над головой большой квадратный парус. Давным-давно в этих местах, вспоминал Киёмори, он повстречал Бэндзайтэн и ее сестер. Сейчас кораблика не было, зато вдали виднелся берег зеленого острова Миядзима, а у самого его подножия, где склоны гор срываются в море, сияло красным и золотым святилище Ицукусимы, плод десяти лет труда и затрат Тайра, дожидаясь последнего осмотра.

Жаль только, сопровождение подобралось совсем не столь пышное, как рассчитывал Киёмори. Отрекшийся государь отказался пустить с ним сына, юного императора Такакуру. «Я не вынесу, если наш молодой властелин пропадет в море», — объяснил Го-Сиракава. Едва ли он кривил душой, но Киёмори понял, что ему по-прежнему не доверяют. Досадно было, что и говорить, поскольку император мог взять с собой Три священных сокровища, включая меч Кусанаги, а Киёмори мог выпасть случай угодить Царю-Дракону и покончить с тяжким обетом.

«Ничего, — утешал себя Киёмори. — Может, оно даже к лучшему. Ни одного обещания Рюдзин еще не сдержал».

Совсем его озадачила Токико, тоже отказавшись от поездки. Поначалу Киёмори решил, что она остается оплакивать среднего сына, Мотомори, почившего от долгой болезни полгода назад.

— Разве ты не хочешь помолиться за его душу? Не хочешь увидеть храм, что я выстроил твоей сестре?

— Я могу помолиться и здесь. — Токико пожала плечами. — К тому же о храме просила Бэндзайтэн, а не я. Да и поздно мне уже плавать по морю. Поезжай же и порадуйся своему новому святилищу.

Киёмори не стал спорить. «Быть может, жене и впрямь лучше остаться дома», — подумал он. Токико едва ли была бы приятной спутницей.

Старший сын Сигэмори также не поехал. Он напомнил отцу, что случилось во время их последнего богомолья.

— Я останусь — кто-то должен возглавить дружину, если потребуется.

С таким доводом Киёмори не мог не согласиться. Таким образом, он отправился на Миядзиму с Мунэмори и младшими сыновьями, а свитой ему стали царедворцы, желавшие снискать расположение могучих Тайра. Как бы то ни было, Киёмори летел по волнам к Миядзиме, преисполненный гордости и довольства, оттого что великий храм — видение, которое он десять лет воплощал, — стал наконец явью.

Когда ладья подошла к острову, на месте бывших крошечных мостков показался длинный мол, у которого с легкостью расположились все шесть кораблей. Киёмори и его сыновья ступили на сушу, где их звоном гонгов и гудением рожков встречала толпа служителей Бэндзайтэн, одетых в белые одеяния и черные шапочки. Отвесив Киёмори и его спутникам земной поклон, жрецы повели их осматривать постройки.

Словно исправляя разочарования последних дней, новое святилище Ицукусимы оказалось точно таким, каким Киёмори его представлял. Оно поражало красотой и роскошью. Главную молельню и сокровищницу венчали плавно изогнутые черепичные крыши. Многочисленные пролеты коридоров освещались чугунными лампами тончайшей работы. На холме неподалеку стояла высокая пагода, сиявшая алым лаком и позолотой. Настилы для исполнения обрядовых танцев и представлений выдавались в море, а за ними прямо из воды вздымались огромные тории, обрамляя сизые холмы области Аки по ту сторону Внутреннего моря.

Все, включая самого Киёмори, не уставали восторгаться прекрасными шпалерами, парчовыми занавесями, расписными ширмами и резными статуями. Когда осмотр закончился, несколько дев-служительниц исполнили священный танец на особом возвышении, пока остальные потчевали гостей блюдами из рыбы и маринованных овощей. Многие царедворцы привезли с собой фляжки с саке, и к смятению жрецов, горячительное вскоре полилось рекой.

Теперь, когда богатств на острове прибавилось, жрецы перестали отплывать с закатом на большую землю. Для знатных посетителей, которые, как предполагалось, тоже не захотят возвращаться, едва приехав, были выстроены гостевые палаты. Первыми из постояльцев, кто не последовал древнему обычаю и пожелал заночевать на острове, стали канцлер Киёмори со свитой.

На закате солнца Киёмори покинул празднующих сыновей и вельмож и отправился пройтись в одиночестве по галереям крашеного дерева. На его глазах служители прилежно зажигали чугунные фонари — один за другим, пока святилище не засияло. Цепочка огней отразилась в волнах моря, почти отовсюду окружавшего храм, и напомнила Киёмори зрелище давних лет — светящуюся дорогу Царя-Дракона.

«Этот храм, верно, сравним красотой с самим подводным дворцом, жилищем Рюдзина. Теперь-то он и богиня Бэндзайтэн не смогут упрекнуть меня в нерадивости».

Вечер близился к ночи, и жрецы вежливо оттеснили разгулявшихся вельмож к гостевым палатам. Кое-кто из знати, включая Мунэмори, увлек с собой и нескольких юных служительниц. Киёмори стоял в стороне, а когда к нему подошли проводить в комнаты, сказал, что желает еще пободрствовать и посвятить остаток вечера медитации.

Наконец святилище опустело. Киёмори вышел на самый край настила, простиравшегося над водами Внутреннего моря. Меж столбов торий сияла Вечерняя звезда, а облака у горизонта все еще отсвечивали закатным багрянцем. Перегнувшись через ограду платформы, Киёмори проговорил волнам, бьющимся снизу о сваи:

— Ну, госпожа Бэндзайтэн, по душе ли тебе мой подарок?

Из глубины всплыли драконьи огни — бледно-голубые, зеленые, желтые. Искрясь и мерная, они заполнили крошечную бухту Ицукусимы. Под ними вдруг что-то шевельнулось, и вот в водах показалась исполинская раковина. В ней, точно жемчужина, сидела сама Бэндзайтэн, живописно расправив полы переливчато-зеленого кимоно. Невообразимо прекрасный лик богини тоже, казалось, сиял в радужных тонах заката.

— Приветствую, канцлер Киёмори. Да, твое святилище мне весьма по душе. Я сделаю все, чтобы оно сохранилось в веках доказательством твоей веры.

Киёмори поклонился ей.

— Это честь для меня. Итак, смею ли предположить, что между вашим родом и Тайра все улажено?

Бэндзайтэн отвела взгляд.

— Увы, как ты знаешь, этого недостаточно. Останься здесь, с тобой будет говорить мой отец.

Киёмори вцепился в ограду, усилием воли заставляя себя не выказывать страха.

— Разумеется. Пусть выходит. Мне не в чем… то есть я буду рад с ним встретиться.

Бэндзайтэн наклонила головку, и раковина медленно ушла под воду.

Пока Киёмори ждал, небо потемнело, а из-за моря, с запада, налетел ледяной ветер. Вода пред ним стала бурлить и пениться, точно в глубине ее завозилось что-то огромное и змееподобное. Вдруг, с тучей брызг, над поверхностью взметнулась китом гигантская колонна: плоская голова на толстой чешуйчатой шее. Глаза ее горели золотом, словно два очага, с длинных усов свисали водоросли. Из огромной разверстой пасти сбегали струи воды, сочась сквозь неровный частокол зубов с кривыми, как ятаганы, клыками.

Чудище воззрилось на Киёмори сверху вниз и обдало солеными брызгами из широких воронок-ноздрей.

— Итак, — произнес Рюдзин голосом, подобным шипению и грохоту штормового прибоя, — Вот мы и встретились, Киёмо-ри-сан.

Канцлер с силой вцепился в перила. Он понимал, почему Рюдзин выбрал самый устрашающий облик, чтобы предстать перед ним. «Решил страхом добиться от меня повиновения. Что ж, если я надумал вести торг с божеством, придется свой страх превозмочь».

— Для меня это великая честь, Рюдзин-сама, — ответил Киёмори с поклоном.

— Прочь любезности, — прошипел Царь-Дракон. — Где меч? Где Кусанаги?

— Вы его непременно получите, — сказал Киёмори. — В свое время.

Темная тень извернулась, взбалтывая морские огни.

— Век смертных на исходе. Я должен вернуть свое творение.

— Вернете, — ответил Киёмори. — Когда мой внук станет императором.

Вода под ним забила ключом.

— Раньше. Иначе будет поздно. Ты не знаешь, чему противостоишь. Силы зла уже посягают разрушить твое царство. У демонов теперь новый главарь, над которым я не властен. Если он овладеет мечом, быть великой беде. Ты должен отдать мне Кусанаги.

— Не прежде, чем мой внук поднимется на трон, как предрекла Бэндзайтэн, — твердо отозвался Киёмори.

— Глупец! Неужели власть и слава для тебя дороже спасения? Пройдут годы, прежде чем твоя дочь, императрица, родит сына. Мы можем не успеть!

— Отдавать меч сейчас слишком опасно, — заспорил Киёмори. — Такакура еще мал. Ему понадобятся все средства, чтобы доказать свое право на трон. Нас в Хэйан-Кё и без того одолевают слухи о якобы грядущей распре. Пропади меч сейчас, и может разразиться война. Ты не получишь Кусанаги, пока я не сочту возможным его возвратить.

Драконьи огни погасли. Киёмори обдало тяжелым дыханием Рюдзина, разящим солью, морской тиной и рыбой.

— Ты смеешь указывать мне? Мне, предвечному? Рожденному, когда всего вашего племени еще на свете не было? Ты смеешь препираться с ками? Смеешь оскорблять мою дочь? Или мало я тебя проучил, когда уничтожил твой жалкий островок у Фукухары?

Киёмори охватил гнев — совсем как в те времена, когда знать Хэйан-Кё измывалась над его отцом, а на улицах распускали грязные сплетни о Тайра. Забыв о предосторожности, он позволил гневу облечься в слова:

— Так вот каково твое обхождение? Ты сам избрал меня в герои для спасения этого мира! И ты же презираешь мою волю, хотя я знаю бренную юдоль лучше тебя! Если ты столь велик, к чему тебе чудесный меч? Отчего не выковать новый? Если ты такой могучий ками, зачем перекладываешь свой труд на жалкого смертного?

Царь-Дракон поднял голову и взревел. Его чешуйчатый хвост ударил по воде с оглушительным плеском, подняв тучу брызг и вымочив Киёмори до нитки.

— Несчастный! Ты и понятия не имеешь о том, что за беды тебе уготованы! Должно быть, верно говорят, будто Тайра до того возгордились, что тщатся превзойти богов. Раз так, быть посему. Коли ты не намерен возвращать Кусанаги, я отзываю свою помощь и лишаю тебя покровительства. Поглядим, долго ли вы, Тайра, вместе с вашим обреченным мирком продержитесь своими силами!

На миг море забурлило, словно где-то в пучине разверзся вулкан. Гигантская голова дракона ушла под воду, бросив на Киёмори последний яростный взгляд. И снова воцарилась ночная тишь.

Киёмори оперся на перила, пытаясь унять отчаянный стук сердца и одышку. «Я канцлер Киёмори, глава могучего дома Тайра. Мне нечего бояться».

За спиной у него послышался топот бегущих ног, и, обернувшись, он увидел нескольких жрецов, спешащих навстречу.

— Вы целы, господин канцлер? Мы слышали сильный грохот, будто гром. Да вы весь вымокли! Что случилось?

Киёмори успокаивающе замахал им:

— Ничего особенного. На сваи налетела сильная волна, и меня обдало брызгами.

Жрецы облегченно выдохнули и засмеялись, хотя одного-двух объяснение как будто не удовлетворило. Киёмори, впрочем, знал, что расспрашивать его не посмеют.

— Если позволите, — продолжил он, — я бы хотел отправиться в свои покои и переодеться, чтобы от меня поменьше несло морем.

 

Упреки карпа

Тем вечером Токико при свете фонаря писала дочери, императрице Кэнрэймон-ин. Внезапно ее кисть дрогнула — из садового пруда донесся отчаянный плеск. На мгновение Токико понадеялась, что его подняла вспорхнувшая утка, но вскоре звук повторился, а это на ее памяти предвещало недобрые вести.

Токико вызвала слугу с фонарем на палке и вместе с ним отправилась к пруду. Там, склонившись над водой, она увидела у самого берега большого золотого карпа.

— На сей раз ты не слишком торопилась, — пожурил ее карп.

— Не хочу слышать того, с чем тебя прислали — отозвалась Токико. — Но все же я здесь. Так что нового у отца?

— Он говорит, все кончено. Твой муж продолжает упорствовать. Рюдзин велел передать, что тебе пришел срок вернуться домой, в море. Здесь больше нечего делать. Ты должна оставить смертных их судьбе.

Токико со вздохом обернулась и окинула взглядом Рокухару, где родила и вырастила стольких детей. Как быстро пролетели годы с тех пор, как Киёмори привез ее в Хэйан-Кё! Двенадцать лет минуло после смуты Хогэн, девять — после Хэйдзи, а она умудрилась пережить их обе, привив своим детям мудрость и крепость духа. И вот они выросли — все, кроме Мотомори, что упокоился в Чистой земле.

Токико подумала о Сигэмори, которым гордилась, и бедном бесталанном Мунэмори, так нуждавшемся в наставлении. Не забыла она и о дочери Кэнрэймон-ин, которую тоже нужно было наставлять, не столько ради^нее самой, сколько ради всей японской земли.

Дворец Рюдзина, каким Токико его помнила, был прекрасен, но слишком уныл и мрачен, а его обитатели подолгу тосковали там в одиночестве, посещаемые лишь утопленниками.

Вернуться туда сейчас значило никогда больше не знать солнца, не знать, как сложится судьба детей, как вырастут младшие сыновья, как один из внуков сядет на Драгоценный трон, а может, и вовсе не увидеть этого внука.

— Передай отцу… что я не вернусь. Не сейчас.

— Едва ли он будет доволен, — укорил карп.

— Передай, что я еще способна обратить все к его выгоде. Пока рано терять надежду. Возможно, грядет Тайра, который возьмет на себя эту долю. Я не могу оставить людей сейчас, — проговорила Токико, чувствуя, как по щеке сбегает слеза. — Не могу.

— Глупая женщина, — сказал карп. — Однако Рюдзин вряд ли станет тебя принуждать. Поступай как будет угодно. Ты хотя бы сознаешь, что этим можешь поставить себя под угрозу?

— Таковы издержки смертной жизни, — ответила Токико. — Я приняла их давным-давно.

— Что ж, будь по-твоему, — отозвался карп, — но отныне не жди помощи из дому.

Сверкнув золотом в фонарном свете, рыба повернулась и исчезла в глубине пруда. Токико вздохнула.

— Госпожа, новости вас… обнадежили? — спросила служанка, которой явно было не по себе. Она не могла слышать слова карпа, и, на ее взгляд, Токико разговаривала сама с собой. Челядь, впрочем, давно знала о чудачествах хозяйки и пришла к мнению, что Токико либо помешалась, либо обладала колдовской силой. Так или иначе, ее всячески сторонились и старались не выводить из себя.

— Нет, не обнадежили, — ответила Токико. — Однако дела не ждут. А здесь холодно, нэ? Вернемся в дом.

— Слушаюсь, госпожа.

 

Деревянный меч

Не одним Тайра долгие девять лет после смуты Хэйдзи принесли крупные перемены. В горном монастыре Курамадэра, откуда река Камо начинает свой бег сквозь лесистые склоны к столице, восьмилетний Усивака, сын полководца Ёситомо и несчастной Токивы, сводный брат Минамото Ёритомо, отбывал изгнание в служках у монаха Токобо.

Этим вечером, как и всегда, сколько он себя помнил, Усивака сходил в лес за дровами для очага и набрал из реки воды. Затем подмел коридор, вычистил плиты садовой дорожки… После удара колокола, когда монахи ушли на вечернюю медитацию, мальчик юркнул к себе в каморку и вытащил из тайника меж бумажных перегородок деревянный меч, который сам тайком вырезал. Стараясь двигаться как можно тише, он промчался по дорожкам и выбежал в лес.

Ум его был поглощен отнюдь не работой над сутрами и философией, которым монахи пытались его обучить. Нет, мысли мальчика были заняты мщением.

Пусть ему был всего месяц, когда великий князь Киёмори из рода Тайра пощадил его, и монахи горы Курама ничего не рассказывали о том, кем он был, Усивака мало-помалу узнал свою историю. Даже сюда долетали вести из Хэйан-Кё — то с паломниками, то с заезжими рисоторговцами и богатыми посетителями. Даже монахи любили послушать свежие сплетни.

Усивака мог часами скрываться за бамбуковыми ставнями, внимая рассказам столичных болтунов. Он слышал, как те справлялись у монахов, знает ли юный служка о своих корнях, об отце — великом военачальнике, о его гибели от рук предателей. Знает ли о бесчестье матери, коим была куплена его жизнь. Что ж, теперь он все это знал.

Усивака шел и шел, покуда не выбрался к полянке в горном лесу, меж стволов сосен и криптомерии. Там он принял боевую стойку и начал упражняться с мечом. Несколько лун назад Усивака упросил одного воина, сопровождавшего знатную даму, дать ему урок боя на мечах. Воина позабавил бойкий мальчуган, и он показал ему более сложные приемы, нежели те, каким следовало обучать в таком возрасте, а тем паче с таким прошлым. Усивака, впрочем, запомнил все, чему его учили, и с тех пор еженощно с жаром упражнялся.

— Хай! Хай! — Усивака взмахнул вкруговую мечом в приеме «Танцующая обезьяна», представляя, как каждым ударом разит повелителя Киёмори то в руку, то в ногу, то в шею. Воображение рисовало ему рассекаемую плоть, потоки крови, тело врага, оседающего наземь. Он мечтал, как насаживает голову Киёмори на копье и торжествующе скачет с ней по улицам Хэйан-Кё под восторги толпы. Усивака сделал еще один выпад деревянным мечом, но запнулся о камень и упал.

— Ха-ха-ха! — раздался у него за спиной чей-то клекочущий хохот. — Если хочешь победить, юноша, смотри, куда ступаешь!

Усивака вскочил на ноги и завертелся, тыча мечом в деревья.

— Ты кто? Я тебя не боюсь!

На самом деле он боялся. Его день и ночь преследовал страх перед Тайра, которые в любой миг могли передумать и послать к нему убийцу.

— Мир тебе, юный храбрец. — Откуда-то сверху спорхнула тень и приземлилась перед ним на поляне. Странное это было создание: человек с длинным носом, закутанный в черный плат, полы которого хлопали за спиной подобно крыльям. Его Макуиг ку венчала квадратная шапочка вроде тех, что носят горные колдуны убасоку, а в руках он держал посох с кольцами. Усивака ахнул:

— Ты тэнгу!

Он даже не знал, что лучше — бежать без оглядки или остаться, ибо эти демоны гор норой помогали людям, хотя были способны и зло подшутить.

Существо склонило голову:

— Весьма проницательно для столь юного воина. Я Сёдзё-бо, князь тэнгу горы Курама. Мы следили за тобой. Нам не терпится узнать, почему такой маленький мальчик тревожит наш лес своим игрушечным клинком, детским писком и неуклюжим топотом.

Усивака густо покраснел, но тут же вздернул подбородок и выпалил:

— Я хочу быть великим воином, как мой отец!

— Восхитительно.

Усивака знал, что поступает опрометчиво, но все же не смог удержаться.

— А еще я хочу убить властителя Киёмори из рода Тайра!

— А-а, — протянул тэнгу. — Воистину достойная цель. Мальчик не мог понять, говорит ли тот всерьез или смеется.

— Тайра Киёмори повинен в смерти моего отца. И… и… он обесчестил мою мать.

Усивака был слишком юн, чтобы понимать, какое бесчестье пришлось вытерпеть матери; понял только, что это было нечто очень плохое, а значит, заслуживало мщения.

— Да, Киёмори за многое придется держать ответ, — согласился тэнгу. — Мы давно наблюдаем за Хэйан-Кё, и нам не по нутру то, что там происходит. Тайра превратились в спесивых тиранов, которых мы, тэнгу, не терпим. Великий Киёмори разгневал даже самого Царя Рюдзина. Совсем неумно для того, кто хочет пресечь наступление темных времен. Вдобавок князь Киёмори допустил роковой просчет.

— Просчет? — переспросил Усивака.

— Да. Он сохранил тебе жизнь. Тебе и твоим братьям.

— У меня есть братья?

— Да, по меньшей мере двое-трое, пожалуй.

— А где они сейчас? Скажи мне, прошу!

— Они тоже в изгнании, и не время искать их, юный Минамото. Уж ты-то должен понять: случись им или тебе привлечь внимание господина Киёмори, вам всем будет грозить гибель.

Усивака с трудом успокоился.

— Я понимаю. Просто мне бы хотелось их встретить… когда-нибудь.

— Когда-нибудь встретишь. Но будешь ли ты достоин их, вот что любопытно. Как-никак один из них получил благословение Хатимана, бога войны, и его ждет великая слава. Другой уже изучает священные чары. А чем ты можешь их удивить, хм-м?.. Хотел бы я знать… — Тэнгу возвел глаза к верхушкам деревьев и задумчиво потер подбородок.

Усивака вертел в руках деревянный меч. Ему доводилось слышать легенды о боевом мастерстве тэнгу, особенно об их умении управляться с мечом. Слышал он и о том, как наставни-ки-тэнгу обучали великих героев прошлого. Люди, впрочем, говорили, что следует хорошенько подумать, прежде чем принимать дары из рук демонов, — расплата за них бывает чересчур высока. И герои, обученные тэнгу, утрачивали что-то человеческое и были вынуждены всю жизнь скрываться от соплеменников, избегаемые и ненавидимые за свою непохожесть. Усивака, впрочем, знал, что и так не похож на других и что его ждет совершенно особая судьба.

— Вы бы… вы не научите меня, Сёдзё-бо-сама? Научите сражаться на мечах и стать великим воином, достойным моих братьев?

Длинноносая физиономия тэнгу медленно расплылась в улыбке.

— Что ж, любопытное предложение. Мои друзья-подданные наверняка сочтут это пустой тратой времени, хотя… отчего не попробовать. Если будешь прилежен и внимателен на уроках, может, хотя бы не ударишь в грязь лицом перед братьями, нэ?

В порыве благодарности Усивака упал на колени и прижался лбом к земле.

— Спасибо, Сёдзё-бо-сама! Я хочу научиться всему! Буду делать все, что прикажете!

— Всё, что прикажу? Нет-нет-нет, юный Минамото, мы, тэнгу, не тираны. Мы приказов не раздаем. Учись, а потом используй свое умение, как посчитаешь нужным.

— А я смогу убить князя Киёмори?

— Ну, этого я тебе не скажу. Но мы дадим тебе все навыки, какие потребуются, так что… при удачном стечении обстоятельств… да, пожалуй, сможешь.

Усивака вскочил на ноги.

— А когда мы начнем, Сёдзё-бо-сама? Тэнгу воздел руки к деревьям:

— Сейчас.

В кронах сосны поднялся гомон и хлопанье крыльев, и тотчас вниз слетело множество крылатых созданий. Иные были не крупнее вороны, иные — ростом с человека, хотя и в полуптичьем облике: с крыльями и мускулистыми руками. Они уставились на Усиваку блестящими глазами и захохотали, щелкая клювами.

— Это мои крохи тэнгу, — пояснил Сёдзё-бо. — С них начнется твое обучение. Если ты будешь хорошо управляться, позже я займусь тобой сам. Итак, приступайте! — Сёдзё-бо хлопнул в ладоши, и маленькие тэнгу устремились Усиваке в лицо.

Он яростно замахал на них игрушечным мечом, но всякий раз попадал мимо. Его шатало из стороны в сторону, как пьяного вельможу. Один кроха тэнгу пролетел так близко, что когтя; ми оцарапал щеку.

— Слишком узкий шаг! — проверещал крылатый демон. — Держи ноги на ширине плеч!

— Согни колени! — крикнул другой, летя мальчику в лицо. Усивака и в этот раз промахнулся, хотя успел увернуться. — И дышать не забывай!

Усивака порядком разъярился, но в то же время и повеселел. За час маленькие тэнгу совсем его вымотали, зато он почувствовал, что уже многому научился, ступив на путь великого воина.

Тэнгу, закончив, улетели в небо, превратившись в тени на фоне звезд.

— Приходи завтра, маленький смертный, — кричали они с высоты, — тогда мы еще с тобой позабавимся!

Усивака поклонился им и бодро зашагал по освещенной луной тропинке назад в монастырь. Душа его ликовала.

Он надеялся вернуться незамеченным, но по пути к спальням служек пришлось обогнуть палаты настоятеля. Одна перегородка сёдзи была отодвинута, и за ней Усивака разглядел То-кобо, который сидел на полу, скрестив ноги, и переписывал сутры при свете лампады. Гладковыбритая голова настоятеля поблескивала в сиянии луны. Мальчик попытался прокрасться мимо на цыпочках, но это его не спасло.

— Усивака? — спросил Токобо, не отрываясь от бумаги.

— Да, ваша святость, — отозвался тот, приседая в низком поклоне и пряча игрушечный меч за спину.

— Поди сюда.

Усивака поднялся на веранду, огибающую комнаты настоятеля, но внутрь заходить не стал.

— Я здесь, владыка. Чего изволите?

— Где ты был? — спросил Токобо тоном отца, знающего наверняка, где только что пропадал его сын.

— В лесу, владыка. Я там… медитировал.

— Хм-м… Любопытная, должно быть, медитация, раз ты так запыхался и расцарапал лицо.

— Я бежал домой, ваша святость, и… упал на сосновые ветки.

— Хм-м… А устал ты, полагаю, под тяжестью той острой деревяшки у тебя за спиной?

Усивака виновато оглянулся на меч.

— Наверное, владыка.

Настоятель отложил кисть и наконец поднял глаза.

— Я беспокоюсь, Усивака.

— Прошу вас, не думайте обо мне. Со мной все хорошо.

— Как я могу не думать? Я надеялся — наивно, быть может, — что ты никогда не узнаешь своего происхождения. Видимо, случилось неизбежное. То, чего я давно страшился, сбывается.

— А чего вы страшились?

— Того, что ты отвергнешь монашескую жизнь и забудешься в мечтах о мщении.

— Но…

Токобо поднял ладонь, призывая его помолчать.

— Тебе сохранили жизнь лишь потому, что князь Киёмори надеялся разорвать этот круг мести своим великодушным деянием. Убивать друг друга из-за проступков прошлого бессмысленно, ибо тогда смертям не будет конца. Твой отец пал в войне, Усивака, а в военную пору люди часто творят ужасные поступки. Бессмысленно возлагать на Тайра вину за то, чего требовали законы войны. Поверь — зло, содеянное ими, вернется к ним в грядущих рождениях. Ты должен забыть о прошлом и обратить свой взгляд в будущее.

Усивака про себя подумал, не проведал ли настоятель о его встрече с тэнгу. Токобо порой удивлял его своим пониманием жизни, хотя было неясно, откуда оно бралось — от загадочных способностей настоятеля, какие приписывали ему некоторые монахи, или же от простой стариковской мудрости. Однако сейчас Усивака не слышал ни слов о забвении, ни призывов к милосердию — слишком громко звучала в нем мысль о собственном предназначении.

Токобо снова взглянул на сутру у себя на столе.

— Ты, верно, слышал о приближении Маппо? — спросил он.

— Да, владыка. — Правду говоря, монахи давно прожужжа; ли Усиваке все уши этим Маппо, буддийским веком Конца закона. В их рассказах малейшее несчастье, неудача или очередное прегрешение Тайра неизбежно дополняли картину падения мира.

— Тогда тебе должно быть известно, что впереди нас ждут дни отчаяния и мрака. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать: действуя опрометчиво, можно угодить в самое пекло.

«Как раз там я и хочу оказаться», — подумал Усивака.

— Тебе будет полезнее, — продолжал настоятель, — изучать сутры и готовиться к приближению конца, а не шататься по лесу с деревянным мечом.

— Но, ваша святость, — заспорил Усивака, — если миру грозит беда, не лучше ли попытаться ее предотвратить? Почему это Маппо обязательно должно наступить? И разве Будда нас не спасет, если мы будем держаться достойно и храбро?

— А-а, вот ты о чем. — Губы Токобо тронула грустная улыбка. — Это заблуждение дзирики — будто можно сделать мир совершеннее, если сильно постараться. Муравей может сдвинуть камень, сынок, но не человека, который на нем стоит. Собравшись вместе, муравьи могут даже воздвигать кучки камней, но дождь все равно смоет их прочь. Этот мир к°сет лишь страдания, и пытаться их предотвратить — только попусту изматывать душу. У тебя, Усивака, душа великого человека. Изучи сутры и руководствуйся ими, чтобы действовать разумно. Живи просто, хотя бы мир рушился вокруг тебя, и дождись наступления лучшей жизни.

— Я… я учту ваш совет, владыка. Нужен ли я вам еще для чего-нибудь? Могу я идти?

Токобо со вздохом кивнул:

— Можешь, можешь.

Усивака поспешил в свою каморку, чувствуя спиной печальный взгляд настоятеля.

 

Туман в лесу

В тот самый год сводный брат Усиваки, Минамото Ёритомо, отметил свое двадцатидвухлетие в монастыре далекого края Идзу, где отбывал изгнание. За восемь лет ссылки Ёритомо показал себя смирным и прилежным юношей, не обнаружив ни единого повода для беспокойства. Дни напролет он изучал буддийские трактаты и разрабатывал чертеж ступы в память о павшем отце. То, что некоторые монахи считали его слишком бесстрастным, лишь подтверждало в глазах властей предержащих искренность намерения Ёритомо удалиться от мирской суеты, а потом и принять постриг, чтобы никто уж не связывал его имя с событиями в Хэйан-Кё.

То и дело к нему приходили письма из Канто, от старинных вассалов Минамото, где те осведомлялись о его здравии и походя напоминали, что он остается асоном, предводителем клана. Минамото так и не выбрали себе другого главы после смерти Ёситомо, опасаясь, что Тайра сделают избранника мишенью для подозрений и при случае уничтожат. Однако, писали они, когда Минамото соберут достаточную мощь, Ёритомо будет предложено их возглавить.

В иных посланиях звучала тревога. Ёримаса, соглядатай Минамото в Рокухаре, описывал последние бесчинства тамошних гордецов — как те требуют себе лучшие посты в империи, как силой затыкают рты недовольным, как даже чиновные отцы боятся выпускать дочерей на люди, ибо ничто не спасает их от посягательств Тайра.

Ёритомо читал письма и откладывал, оставляя без ответа и ни с кем не обсуждая.

Ранним утром того дня, когда ему исполнилось двадцать два, он отправился прогуляться по лесистому гребню горы, что возвышался над монастырем. Ёритомо любил эту тропу: к западу с нее открывался вид на залив Сагами, а к северу — на прекрасные очертания Фудзиямы. Медитируя по пути на тему сутры Сыновней почтительности, Ёритомо увидел темное лесное озерцо, над которым клубился туман. Внезапно туман унесло на тропу, где он сгустился и приобрел очертания человека с ввалившимися щеками, запавшими глазами и обвязанной шарфом головой. Ног у призрака не было.

Ёритомо остановился и изобразил оберег мудру — поднял левую руку вверх в положение Фудо-ин, выставив указательный палец с мизинцем наподобие рогов, а правой указал в землю в ритуальном жесте Гома-ин, символизирующем превосходство Будды над демонами. Одновременно он начал читать первые строчки Лотосовой сутры.

— В этом нет нужды! — воскликнул призрак, болезненно морщась. — Я не причиню тебе зла, о любимец Хатимана!

— Что ты за тварь? Назовись! — потребовал Ёритомо.

— Я пришел как друг! Как советник. В сущности, как родственник, хоть и очень дальний.

— Кто ты? — снова спросил Ёритомо. — Не помню, чтобы слышал о Минамото, похожем на тебя.

— Однажды я был императором всей этой земли, но потом меня грубо изгнали. Теперь, после смерти, я выбрал своим уделом службу пострадавшим по вине зарвавшихся честолюбцев.

— Син-ин! — воскликнул Ёритомо и снова сложил руки в спасительной мудре, так как уже был наслышан об императоре, превратившемся в демона.

— Прошу, перестань! — закричал Син-ин, отворачиваясь. — Я пришел предложить тебе помощь.

— Я в ней не нуждаюсь. Люди говорят, это ты привел Нобуёри ко злу, а моего отца к погибели.

— Пустые наветы! Разве я виноват в том, что разум Нобуёри затмило тщеславие? Твой отец служил ему верой и правдой, за что и пал от рук Тайра.

Ёритомо не нашелся что ответить.

— Однако мне любопытно, — произнес призрак, — почему ты проводишь дни в праздности, когда сам Хатиман предрек тебе великое будущее?

Молодой человек молча потупился.

— Киёмори по неразумию помиловал и твоих братьев, — продолжал Син-ин. — Кое-кто из них будет менее сдержан в проявлении сыновнего долга. Когда-нибудь он получит всю славу и почести, причитающиеся Минамото, а ты так и останешься лишь именем на свитках истории, если ничего не предпримешь.

Ёритомо глубоко вздохнул.

— Удача Сэйва Минамото иссякла. Те же, кто надеется сокрушить победителей Тайра, надеются зря. Мой клан почти истреблен. Почему я должен посылать его на полную погибель? В годы Хэйдзи моего отца отговорили от нападения на Рокухару, с тем чтобы знание пути Коня и Лука, которым славен мой род, не было утрачено. Отец все равно умер, пал жертвой измены. А ты предлагаешь, чтобы я поставил на кон будущее всех Минамото — теперь, когда надежда и вовсе ничтожна? Это уж чересчур. Призрак ахнул:

— По-твоему, твой родовой покровитель, Хатиман, солгал? Ёритомо опять смолчал.

— О маловерный Гэндзи! — упрекнул его Син-ин. — Отвергать помощь ками — жестокая ошибка. Один смертный скоро поплатится за подобный проступок, ибо ему уготовано великое несчастье. Неужели ты и впрямь хочешь подвергнуть себя и свой род такой опасности? Отречься от своего предназначения?

— Значит, мне предстоит выбирать из двух смертей, — произнес Ёритомо.

— Чепуха, — отозвался Син-ин. — Мудрец не стремится плыть против течения. Сильнейший подчиняет поток своей воле и плывет, куда ему заблагорассудится.

Ёритомо сжал кулаки.

— Я подумаю над тем, что ты сказал. А теперь — изыди!

— Не гони меня так поспешно, асон Минамото. Я еще могу быть тебе полезен. — Призрак повел рукой, и у ног Ёритомо возникли двенадцать палочек из туго свитой конопляной пеньки. — Если во мне будет нужда, зажги одну из них глубокой ночью, и я появлюсь.

Ёритомо неохотно поднял палочки и сунул в рукав.

— Надеюсь, они не понадобятся.

— Понадобятся, — ответил Син-ин. — Еще как понадобятся. И призрак исчез, жутко, зловеще ухмыльнувшись. Ёритомо поспешил назад в монастырь — к очищающим звукам храмовых колоколов и молитв.

 

Водяная надпись

Прошли недели со дня возвращения Киёмори из Ицукуси-мы. Обратный путь в Рокухару был счастливым и безмятежным, да и дома за время их отлучки ничего плохого не произошло. Токико решила избегать мужа и потребовала прекращения всех встреч между ними, что Киёмори было только на руку. Весна благополучно сменилась летом, а лето — осенью. «Уж не пошел ли Царь-Дракон на попятный — не продлил ли мою защиту? — начал задумываться Киёмори. — А может, никакой защиты и вовсе не требовалось?»

Однако на двенадцатый день луны Стихосложений, когда господин канцлер снимал черные одеяния перед отходом ко сну, на него вдруг накатила дурнота. Он схватился за ширму, чтобы справиться с головокружением, и опрокинул ее, едва не задев угольную жаровню и чудом избежав пожара. Сила стремительно покидала его, пока не ослабли ноги и он не осел на пол. Самый воздух вокруг, казалось, делался все жарче и жарче, хотя Киёмори отнюдь не грело это призрачное тепло — он дрожал и вздрагивал, словно на зимнем ветру.

За все пятьдесят лет жизни он ни разу по-настоящему не болел, и теперь его разбирал ужас. «Может, это Рюдзин решил мне отомстить? Или духи хвори воспользовались тем, что ками сняли защиту, и перешли в наступление?»

Киёмори позвал слуг.

— Разошлите гонцов во все буддийские храмы, — приказал он. — Призовите священников и монахов молиться за меня, ибо я не знаю, переживу ли эту ночь!

Слуги испуганно бросились выполнять приказание и уже через час вернулись с монахами из близлежащих храмов. Те попробовали успокоить Киёмори.

— Мы часто встречаем подобный недуг в это время года. Большинство излечивается за несколько дней, хотя человеку ваших лет может потребоваться чуть больше.

Однако, по настоянию Киёмори, монахи остались сидеть в соседней комнате, мерно раскачиваясь и бормоча сутры, пока он горько страдал на своем ложе.

Никогда еще предводитель Тайра не был так слаб, так напуган. Для воина, привыкшего вести дружину в бой и громить врагов, трудно было найти худшее унижение. Добиться ранга канцлера, почти приблизить появление внука-императора и вдруг впасть в такую немощь — это разъярило бы кого угодно. Истинно перед судьбой все равны. Трясясь и пылая под одеялом в лихорадке, Киёмори завидовал монахам, сидевшим за стеной. Вот у кого жизнь проста: ни ожиданий, ни жажды почестей, ни грез о славе. Стало быть, и потери, и унижения им также чужды. Поистине умение быть выше разочарований есть проявление особой силы.

Часы текли, а он то погружался в лихорадочный сон, то выпадал из него. Киёмори перестал понимать, находится ли он на земль или уже канул в один из ста шестидесяти восьми кругов ада, где судья царства мертвых, Эмма-о, приговорил его к вечным мукам.

«Если верно все то, о чем проповедуют в храмах, — подумалось канцлеру в миг ясности рассудка, — тогда поделом мне — стольких людей сгубил, столько затеял интриг. Сжалится ли Эмма-о, узнав, что я не для себя старался, но ради сыновей и величия Тайра?»

Чувствуя, что удача его покинула, а жизнь вот-вот прервется, Киёмори расплакался от бессилия и жалости к себе.

То и дело из темноты проступали встревоженные лица родных. То Сигэмори склонялся над ним, то Мунэмори, то младшие сыновья. Иногда даже Токико приходила проведать мужа — справиться о самочувствии, узнать, не надо ли чего. Самыми жуткими посетителями были тени погубленных им Минамото, которые спрашивали, готов ли он примкнуть к ним в обители мертвых.

После долгого беспамятства Киёмори вдруг разбудил удар грома. Он лежал в своей комнате, не зная ни часа, ни времени суток, Канцлер осознавал лишь то, что монахи замолкли и никого рядом нет. Киёмори попытался пошевелиться или позвать слуг, но не сумел. Оконную бумагу освещал бледный свет, но что его давало — рассветное солнце ли, вечерняя луна или нечто потустороннее, — оставалось неясным. Вскоре по сёдзи забарабанил дождь. Когда капельки покатились вниз по бумаге, к воде будто примешалась какая-то грязь или краска, так что каждый след теперь напоминал неспешный штрих кистью. На глазах потрясенного Киёмори падающие капли чертили целые иероглифы, а те складывались в слова:

За сёдзи полыхнула молния, и комнату наполнил громовой раскат — столь оглушительный, будто весь мир распадался на части. Киёмори вспомнились предсмертные слова Ёсихиры о том, что он вернется демоном грома, чтобы сокрушить ненавистных Тайра.

Киёмори в ужасе закрыл глаза, стены комнаты закружились. «Неужели мой конец настает? — пронеслось у него в мозгу. — Неужели я вот-вот провалюсь в небытие, как тонущий в бурю корабль, без надежды на возвращение?» В этот миг навалилась тьма, и он лишился чувств.

Новое пробуждение потрясло его. Киёмори очнулся на своем тюфяке, взмокший от йота. Воздух потяжелел от курений, а монотонный речитатив монахов внушал спокойствие. Оглянувшись на сёдзи, он больше не увидел там никаких посланий — только мокрую бумагу.

«Меня пощадили, — ошеломленно подумал Киёмори. — Возможно ли?» Он медленно сел. Голова немного кружилась, но ему удалось не упасть. Еще он заметил, что проголодался. Рядом стояла чаша с рисом, и Киёмори стал есть, разжевывая каждую крупинку.

«Должно быть, я спасся монашескими молитвами. Верно, слова сутр уберегли меня от мстительных духов, как однажды спасли мой остров от гнева Рюдзина. Если я лишился его опеки, не обратиться ли за покровительством к Будде?»

Киёмори призвал монахов. Те были приятно удивлены, увидев его бодрствующим.

— Полагаю, именно вам я обязан выздоровлением, — сказал он. — Я тотчас велю, чтобы ваши обители получили щедрые дары — рис, шелк и добрых коней. Вы меня вдохновили. Теперь я осознал, что хочу принять постриг и тоже стать монахом. Прошу, пришлите ко мне наимудрейшего из наставников, который бы направлял меня в этом.

Монахи обрадовались, но вовсе не удивились, поскольку люди, столкнувшись со смертью, нередко обращались к вере. Итак, храмы получили весть, что господин канцлер ищет учителя, и, памятуя о высоком ранге будущего послушника, сам глава вероучения Тэндай, преподобный Мэйун спустился с горы Хиэй проследить за посвящением Киёмори. Князю обрили голову и выдали простое серое одеяние, под стать новому, монашескому имени — Дзёгай. Было объявлено, что Киёмори «удалился от мира», а главенство над Тайра перешло к Сигэмори, хотя оставалось неясным, какие полномочия тот получал на самом деле.

«Теперь-то Рюдзин не посмеет мне навредить, — думал Киёмори, выписывая очередную сутру или заучивая закон Будды. — А В Хэйан-Кё никто не осмелится клеветать на инока. Ха! Если все, что требуется для уважения и покровительства небес, — это состричь волосы и отказаться от изысканных платьев, значит, цена не так уж и велика».

 

Отражение в зеркале

— Киёмори заделался монахом? — рассмеялся отрекшийся государь, когда его советник Сайко пришел с новостями. — И я должен этому верить? Найдется ли хоть один глупец, что поверит?

Престарелый Сайко пожал плечами:

— В страхе люди часто совершают загадочные поступки. Кое-кто говорит, что господин Киёмори утратил душевный покой после болезни.

Го-Сиракава потер подбородок.

— Нет-нет, не верится мне, что простая хворь могла его так напугать. Только не Киёмори. Что-то здесь неспроста. Сдается мне, он вообще не был болен. Киёмори знает, что о нем ходит дурная слава гордеца и тирана. Быть может, это его недомогание и обращение к вере нарочно задумано, чтобы обрести в людях сочувствие?

— Но, государь, — вклинился Наритика, другой доверенный советник Го-Сиракавы, — опасно порой видеть козни там, где их нет. Так недолго прослыть недалеким и подозрительным.

Го-Сиракава нахмурился:

— Недалекие не замечают измены, когда она назревает. Я знаю Киёмори почти всю жизнь. Он никогда толком не болел и никогда не тяготел к монашеству. Родовому ками он верен лишь на словах, а большое святилище в Ицукусиме строит, чтобы всех поразить своим богатством. Не таков Киёмори, чтобы вдруг податься в буддизм, если только это не сулит еще больших благ.

Наритика словно язык проглотил, хотя потом все же выдавил:

— Владыке, конечно, виднее.

— Да, виднее, — проворчал Го-Сиракава. — С моей стороны, может, и глупо было наделять Тайра такой властью, но, раз уж так вышло, теперь нужно следить за ними, не спуская глаз. С той самой ночи, проведенной в Рокухаре, я убедился, что нас ждет явление второго Нобуёри, для которого власть — лишь орудие для исполнения собственных корыстных целей. Так не лучше ли проявить бдительность?

— Разумеется, владыка, — поддакнул Сайко, многозначительно глянув на Наритику. — Это, несомненно, наимудрейшее решение.

Наритика отважился на новую попытку.

— Повелитель, Государственный совет и без того погряз в трудностях. Тайра не желают примириться с Фудзивара, а верные вам царедворцы в разладе с ними обоими. Каждый силится занять должность повыше и возвысить приближенных. Дела совершенно запущены! Ходят слухи, будто Минамото на востоке пытаются сплотить силы. Кто знает, с кем они захотят объединиться, когда будут готовы?

— Теперь-то ты понял? — сказал Го-Сиракава. — Верно говорю, времена ныне опасные. Я должен всеми силами сохранить порядок и не позволить Тайра ввергнуть нас в хаос. — Он повернулся к Сайко: — Стало быть, Киёмори считает, что монашеское облачение принесет ему всеобщее уважение? Что ж, тогда и я последую его примеру. Пошли весть преподобному Мэй-уну. Попроси его прибыть в То-Сандзё и постричь меня как положено. Нельзя допустить, чтобы Киёмори уважали больше государя.

Сайко низко поклонился:

— Слушаю и повинуюсь, владыка. Я тотчас отправлю гонца в Хиэйдзан. — Монашек поднялся и быстро вышел, на прощание одарив Наритику гадкой усмешкой.

Го-Сиракава взял бронзовое зеркальце, забытое кем-то из фрейлин, поднес к лицу и спросил:

— Как думаешь, пойдет ли мне лысина?

— Не менее чем господину Киёмори, — печально отозвался советник. — Полагаю, вы будете столь же благочестивы.

Го-Сиракава опустил зеркальце.

— Не занудствуй, Наритика. Я всего-то хотел знать, как буду смотреться. Мои дамы говорят, что седина делает меня мудрее и старше. Никогда не прощу себе, если после пострига потеряю внушительность.

— Уверен, люди будут и впредь судить о вас больше по мудрости, по делам, совершенным на благо Японии, нежели по внешнему виду, — ответил Наритика и с поклоном поднялся. Удалившись из приемных покоев отрекшегося государя, он побрел длинным крытым переходом к своему жилищу, в гостевые комнаты То-Сандзё.

По пути Наритика загляделся на сады, разбитые между дворцовыми палатами, на облетающие листья гинкго и клена. Видения разрушенного Хэйан-Кё не оставляли его с той злополучной ночи в Рокухаре. Поначалу он с готовностью поверил, что его предчувствия совпадают с предчувствиями Го-Сиракавы — будто именно Тайра приведут страну к роковому концу. Теперь уверенность ушла. Откуда бы ни дул ветер, какое бы дерево ни сбрасывало листву первым, зима неизбежна, и ничто не в силах ее отвратить.

 

Обстрел ковчегов

Конь под Сигэмори нервно переступал, потревоженный все возраставшим ревом из-за дворцовой стены. В воздухе витал аромат поздних глициний из императорских садов.

— Правда, занятно, — сказал Сигэмори соседу — такому же воину Тайра, — что судьба порой водит человека кругами? Шестнадцать лет прошло, а я опять у ворот Тайкэнмон.

— Истинно, господин, — ответил всадник. — Только на сей раз мы стоим по другую сторону. Теперь Тайра собрались внутри, поджидая недругов-смутьянов. По мне, так куда лучше.

Сигэмори предался раздумьям. С той поры, когда его отец, Киёмори, принес обет Будде и стал послушником, минуло девять лет. Однако ни сутры, ни заповеди его, похоже, не волновали — все время он, как и прежде, посвящал упрочению влияния среди вельмож. С теми, кто мог посягнуть на владычество Тайра, Киёмори стал обходиться еще суровее, а за обиду воздавал сторицей. Всего несколько месяцев назад Сигэмори пришлось оправдываться перед свитой императорского регента за то, что юнцы Тайра отказались уступить ей дорогу на улице. И даже после этих извинений Киёмори подослал своих молодчи-ков-кабуро избить свиту регента, сопроводив кару посланием «Перед Тайра расступаются все».

Очень скоро имя Тайра оказалось у каждого на языке, будь то вельможа, крестьянин или купец. Самоуправство Киёмори донимало всех. Сигэмори старался как мог, выступая образчиком хороших манер, привитых матерью. При дворе он был любим, но на фоне его обходительности выходки Киёмори и других сородичей казались еще более дикими.

Сигэмори повернулся в седле, чтобы поприветствовать воинов, — скрипнули кожаные шнуры его начищенного доспеха. Бок о бок с ним у ворот стояли всего две сотни воинов, но то были закаленные в боях конники Тайра, с небольшой долей отпрысков Фудзивара и Оэ, которым не терпелось вкусить битвы и славы. Юношам Хэйан-Кё мир, как видно, наскучил. Сигэмори тревожился. Непросто будет им прославиться в этом бою.

— Не по душе мне сражаться с монахами, — вымолвил стоявший рядом всадник, словно читая мысли. — Разве не сказано, что убийство монаха удесятеряет дурную карму? И что отнявшему жизнь у инока никогда не видать Чистой земли?

— Да, так говорят, — согласился Сигэмори. — Однако эти иноки сами идут на нас боем. Забыв о миротворческих обетах, они сошли с горы Хиэй, желая луком и нагинатой смутить дух императора. Если монах нарушает обет и идет убивать, его ждет в тысячу раз большее несчастье, чем нас. Так что наши руки останутся чисты.

— Понимаю, господин. Правда, я слышал, у монахов есть причины для недовольства.

Это не давало покоя и Сигэмори. Как бы то ни было, чернецам не стоило втягивать в разбирательство императора.

Вышло так, что государь-инок Го-Сиракава возложил часть правительственных полномочий на сыновей своего советника, монаха Сайко. А так как наместниками они оказались нерадивыми и своевольными, вверенные им храмы, входившие в подчинение Энрякудзи с горы Хиэй, оказались разграблены и осквернены. «Монахам Хиэя следовало пойти с жалобой к Го-Си-ракаве, под стены То-Сандзё. В конце концов, государь Такаку-ра еще мальчик, ему едва минуло четырнадцать».

Гул наступавшей рати монахов делался громче и громче, и вот уже Сигэмори различал в нем храмовые песнопения и речитатив сутры Тысячерукой Каннон. Сидеть за высокой оградой, не видя передвижения вражеских войск, было невмоготу, и Сигэмори окликнул часового на стене:

— Эй, ты! Видишь кого? Далеко ли до них? Часовой обернулся и крикнул:

— Господин полководец, монахи обходят нас с севера, по улице Итидзё!

— Хм-м… — Сигэмори обратился к сидящему рядом воину: — Кто стережет северные ворота?

— Минамото Ёримаса, господин. У него всего три сотни на трое ворот.

— А-а, монахи, должно быть, прознали, что тот участок слабо защищен.

Такакура проявил великодушие, позволив горстке уцелевших Минамото выступить в охране императора. Сигэмори, однако, терзали опасения — а ну как Минамото лучше проявят себя в бою? Тайра так сильно пали в глазах придворных, что Минамото ничего не стоило завоевать их расположение. Сигэмори понимал: на море Тайра, может, и нет равных, но в умении управляться с луком и конем Минамото им не превзойти.

— Прикажете выслать Ёримасе подкрепление, господии? Сигэмори на миг задумался.

— Нет. Иначе Ёримаса оскорбится. Решит, что Тайра усомнились в его мужестве и сноровке. Пошлем одного воина наблюдать за ним. Если вернется и доложит, что монахи прорывают оборону, тогда и дадим подкрепление.

Тут же к северной границе Дворцового города отправили всадника. Пение монахов становилось все глуше, пока совсем не стихло вдалеке. Минуты тянулись, оглашаясь лишь конскими всхрапами да бряцанием доспехов. И вот в тишине вдруг послышался воинственный клич и молитвенные напевы зазвучали вновь, приближаясь теперь уже к вратам Сигэмори.

— Господин! — воскликнул дозорный со стены. — Они идут сюда!

Вскоре вернулся и разведчик, посланный наблюдать за Минамото. На губах его играла озадаченная ухмылка, которую тот тщетно пытался скрыть.

— В чем дело? — накинулся на него Сигэмори.

— Этот Ёримаса оказался хитрой бестией, — отозвался всадник. — Надо отдать ему должное. Он сказал монахам, что никто не признает их требований, если они разобьют его малый отряд и пройдут во дворец без помехи. Победа же над более могучим воинством принесет им славу и убедит государя выслушать их прошение.

— Нашим воинством, надо полагать?

— Именно. И монахи согласились. Сейчас они направляются сюда — вызывать нас на бой.

Сигэмори вздохнул:

— И впрямь хитро придумано. Упаси меня Амида от таких соратников. Что за оружие у монахов? — спросил он дозорного.

— Грубые копья и нагинаты, господин. Еще, конечно, мечи, у некоторых — мотыги и прочая крестьянская утварь. Щитов нет. Не иначе думают укрыться за священными ковчегами.

— Отлично, — пробормотал Сигэмори. — Значит, они без луков. Если повезет, ворота можно будет даже не открывать. — Он прокричал своим воинам: — Всем спешиться! Лошади не понадобятся. К стене! Стройся плечом к плечу, как можно плотнее! Они решили устрашить нас громовым кличем, так устроим им в ответ дождь из стрел!

Сигэмори сам слез с коня и вскарабкался по деревянной лестнице к самой кромке стены. Оттуда ему стало видно, как поток монахов запруживает улицу Омия, неся, точно топляк после разлива, узорчатые и золоченые ковчеги. Солнце посверкивало на лезвиях нагинат и бритых головах растущей орды монахов. С пением и молитвами они хлынули к воротам, да в таком множестве, что иным пришлось отступить на боковые улочки. Сигэмори, сидя на своей жердочке, не мог разглядеть камня на мостовой — до того густой была толпа. Он расчехлил лук и вытянул из колчана гудящую стрелу, потом послал по своим рядам приказ повторять за ним.

— Стрелять только по моей команде.

За стеной воины, повинуясь приказу, доставали луки. По шеренге пробежала волна, напоминая трепет боевого етяга на ветру.

Выждав, когда монахи закончат священный гимн, Сигэмори прокричал им:

— Кто вы, что явились сюда нарушить покой императора? Ему в ответ раздался нестройный хор:

— Мы пришли с жалобой к государю!

— Мы ищем справедливости!

— Позор совету и императору!

— Босацу разгневаны! Сигэмори закричал в ответ:

— Возвращайтесь к себе в храмы! Не пристало инокам так себя вести! Вам бы молиться о мире, а не грозить войной! — Однако он уже понял, что протестующие вопли монахов заглушат любые слова. Испустив тяжкий вздох, Сигэмори поднял руку — знак боевой готовности лучникам за стеной. Убедившись, что все его видят, он рубанул ладонью по воздуху:

— Хадзимэ!

Сотни стрел взвились высоко вверх и прибойной волной обрушились на сбитую людскую массу. Их зловещее гудение мешалось с криками раненых монахов, поскольку даже тупые стрелы могли причинить увечье, вонзаясь в незащищенную плоть. Многие пололи после этого залпа, и все же толпа не разошлась. Из пущенных в ответ легких копий и стрел большая часть ударялась в дворцовую стену, а если и перелетала ее, отскакивала от доспехов лучников Тайра, не нанося вреда.

— Зарядить боевые! — скомандовал Сигэмори.

Сотни пар рук потянулись к колчанам, извлекая острые стрелы со стальными наконечниками. Сигэмори надеялся, что осаждающие тоже услышат его и решат разойтись, но те продолжали стоять, прибившись к стене и ропща на императора, удерживаемые не то гневом, не то боязнью прослыть трусами.

Сигэмори вновь поднял руку, оглядывая монахов со смесью жалости и восхищения…

— Ваша святость, я принес новости, как вы просили, — произнес стриженный в кружок мальчуган, склоняясь перед престарелым иноком-советником Сайко.

— Ну так рассказывай, — отозвался тот, потирая руки.

— Монахи Энрякудзи подступили ко дворцу императора и, кажется, готовятся к битве.

— Отлично. Молодец, справился, — сказал Сайко и дал мальчику крошечный мешочек с несколькими крупицами золота. — Ступай и продолжи слежку, а потом известишь нас о ходе сражения.

— Хай, ваша святость. — Паренек поклонился, выбежал во двор и припустил вниз по холму, на котором стоял охотничий ломик.

Сайко поднялся, на время позабыв о ломоте в костях, и направился к старшему советнику Нарптике, поджидавшему на веранде. Оттуда открывался чудный вид на долину Хэйан-Кё. Несмотря на то что до столицы было рукой подать, ничто, кроме облачка пыли на севере, не указывало на происходившую там битву.

— Началось, — вымолвил Сайко.

— Все равно не пойму, — проворчал Наритика. — Зачем вам понадобилось втягивать в это монахов Энрякудзи? Они ненадежны и непредсказуемы!

— Стоячей водой и тростинки не сдвинешь, а бурный поток можно использовать, направив в нужное русло.

— Надеюсь, ваше русло достаточно глубоко, — заметил Наритика. — А то как бы берега не размыло.

Сайко улыбнулся. Наритике было явно не по себе, как всегда в его присутствии, и это радовало.

— Не бойтесь, советник. Нас направляют великие силы.

— Так и должно быть. Хотя мне все еще невдомек, как вам удалось обратить гнев монахов на Такакуру вместо государя-инока. Ведь это ваш сын повинен в разорении храма земли Kara, а также Го-Сиракава, который устроил его туда наместником.

Сайко лишь улыбнулся:

— Истинно босацу мне благоволят. Однако мне непонятно ваше недовольство. Не вы ли явились ко мне, когда вас обошли повышением в военачальники Правой стражи из-за того, что чин этот перешел бесталанному Тайра Мунэмори? Не я ли призвал сотню монахов в Явате семь дней кряду читать Великую сутру Высшей Мудрости, призывая на вас покровительство Хатимана?

— А на третий день, — возразил Наритика, — к святилищу слетелись три белых голубя и заклевали друг друга насмерть. Это знамение Хатимана так взволновало монахов, что те сразу прервали молебен.

Сайко вяло отмахнулся:

— Неизвестно, что предвещало это знамение. Может, внутреннюю распрю среди Минамото или грядущую войну, о чем мы уже знаем и к чему готовимся. Вдобавок не я ли направил в храм Камо чародея-отшельника сто дней заклинать демона Да-кини служить вам?

— Да, он устроил алтарь в дупле огромной криптомерии, которую потом поразила молния. Другие жрецы отыскали его и с побоями выгнали.

— Случается. Что поделаешь, — отозвался Сайко.

— Я уже опасаюсь, ваша святость, — произнес Наритика, с трудом сохраняя спокойный тон, — что боги неблагосклонны к нашей затее. Мое упование сломить Тайра прежде, нежели видения Рокухары станут явью, кажется мне теперь несбыточной мечтой.

— Не падайте духом, советник, — подбодрил его Сайко. — Верьте: все идет, как и было задумано.

— Надеюсь, вы правы, — ответил Наритика, взглянув на него со страхом и гневом. — Ради нашего же блага.

Он еще раз посмотрел на город и, ковыляя, побрел в другую часть дома.

Сайко удалился в крошечный закуток, примыкавший к комнате. Там, в полутьме, он достал из рукава палочку благовоний и, разведя в жаровне огонь, поставил куриться. Над жаровней поднялось плотное облачко дыма. Сайко пропел несколько слов. Среди дыма возникло лицо — высохшее, с запавшими глазами. Монах поклонился:

— Уже началось, о Темный владыка.

Сигэмори снова махнул рукой, рявкнув «Хадзимэ!». Из-за дворцовой стены смертоносным дождем полетели сотни боевых стрел. Лучникам Сигэмори сноровки было не занимать, хотя на таком расстоянии это едва ли что-то меняло. Монахи стояли такой сбитой массой, что каждый снаряд попадал в цель. Толпа вмиг ощетинилась торчащими стрелами — кому пронзило глаз, кому грудь, кому горло. Отовсюду хлынула кровь, потекла на мостовую. Песнопения сменились воплями боли и ужаса. Чернецы один за другим оседали на землю, а их соратники склонялись над ними — оказать помощь либо прекратить мучения.

Сигэмори это отнюдь не занимало. Все равно что бить птиц, уже согнанных в клетку. Он в третий раз поднял руку, и в третий раз его люди вынули из колчанов стрелы и зарядили луки.

Теперь уже монахи замец-или его жесты и, вопя, метнулись к боковым проулкам. Многих в давке помяли. Кто-то пытался тащить раненых собратьев, но остальных бросили умирать.

— Открыть ворота! — скомандовал Сигэмори. — Внести убитых и раненых. Придворные лекари позаботятся о тех, кому нужна помощь, и стража, быть может, захочет их допросить.

Невесело прокричав победу, лучники ушли от стены к воротам Тайкэнмон. Сигэмори смотрел поверх россыпи тел. Большинство погибших, казалось, составляли ученые монахи — блед-нокожие, хрупкие. Ему стало тошно от осознания того, сколько знаний и мудрости с ними погибло.

Сигэмори заметил, что даже священные ковчеги остались лежать на земле — так отчаянно было бегство монахов. И тут он увидел кое-что, отчего не на шутку встревожился. Несколько стрел торчали из самих ковчегов. Напасть на такую святыню считалось еще худшим проступком, нежели осквернение святилища, которому она принадлежала, — как если бы кто замахнулся на само божество или босацу. Воины Сигэмори были превосходными стрелками, да и не могло быть промашки на таком расстоянии. К счастью, каждый помечал свои стрелы особенным оперением, чтобы после битвы вернее определить лучшего. Что ж, тем проще будет найти виновников кощунства.

Вот уже и другой ратник нашел поруганные ковчеги, бросился к Сигэмори.

— Господин, Хиэйдзан будет в ярости! Что делать?

— Мы не варвары, — ответил Сигэмори, — и должны исполнить свой долг, следуя обычаям. Стрелы вынуть и тотчас доставить ко мне. Того, кто их пустил, ждет наказание.

— Будет исполнено, господин.

 

Мутные воды

— Как он позволил?! — взревел Киёмори. — Заточить четверых Тайра, не говоря уж о Фудзивара и Оэ, — лишь за то, что ошиблись мишенью! Неужто Сигэмори хочет нас опозорить?

— Он хочет поступить по чести, — тихо произнесла Токико, собирая азалии на берегу искусственного пруда, — его так учили. Думаю, никто не усомнится, что его намерения были самыми благородными.

— Хотел бы я, чтобы Сигэмори действовал как воин, а не как царедворец. Этих бездельников в Хэйан-Кё и без того навалом. К чему тебе собирать цветы? Разве у нас мало служанок?

— Они для празднества по случаю дня рождения Будды, — ответила Токико. — Собрать их собственноручно — часть приношения. Разве ты забыл? — В ее тоне сквозила усмешка.

Киёмори, досадуя, встал.

— У меня и без того забот хватает. Не знаю, зачем я с тобой говорю. Мало того что ты отреклась от мира своего отца и стала послушницей, так еще и меня взялась изводить. Ты когда-нибудь дашь мне покой, женщина? — Он стремительно вышел из сада, подняв вихрь из персиковых лепестков.

Токико, глядя ему вослед, поднесла к лицу букетик азалий, вдохнула их аромат. Вот она, злая прихоть судьбы: когда Киёмори дал монашеский обет, от Токико стали ждать того же. Для женщины считалось непристойным оставаться в миру после ухода супруга в схиму, и Токико пришлось посвятить себя изучению сутр и заповедей, остричь волосы до плеч и одеться послушницей. Она знала, что Киёмори не нарочно причинил ей боль — просто ему не пришло в голову, что она может пострадать.

Поначалу Токико боялась, что ее отец, Царь-Дракон, придет в ярость, но, как бы то ни было, этого она не узнала. Обитатели пруда, что приносили ей вести и передавали послания домой, перестали являться на зов. Вода в пруду помутнела и подернулась ряской, перестав что-либо отражать.

Зато Токико начала все сильнее полагаться на свои знания о мире смертных, на болтовню прислужниц, на крохи новостей с политического ристалища, которыми делились с ней сыновья. Посещая храмы для молитв и подношений, она тайком подслушивала жалобы и чаяния монахов. Женщине с ее связями было нетрудно составить картину происходящего, даже оставаясь в тени занавеса китё. Трудно было бездействовать, зная, что творится вокруг.

Бунт монахов незримым клинком нацелился в само августейшее семейство, к которому принадлежала и ее дочь, Кэнрэй-мон-ин. Способностей к колдовству Токико сохранила не много, но надеялась все же добиться своего, подергав кое-какие ниточки в правительственных кругах.

Ее уединение нарушила какая-то девушка, которая, запыхавшись, бросилась перед ней на колени в сырую траву. Токико узнала посетительницу: ею оказалась служанка дочери.

— Госпожа, я только что из дворца, — выдохнула девушка.

— Что у вас нового?

— Совет согласился с вашими соображениями по укреплению безопасности императорского семейства. Его решено разместить в других резиденциях внутри города.

— Благодарение Амиде, — прошептала Токико и сама удивилась легкости, с какой присказка-молитва сорвалась с ее губ. — А что насчет Трех сокровищ?

— Госпожа, меч, зерцало и яшма последуют за императором, куда бы он ни направился.

Токико задумалась. Только бы ей найти способ стать хранительницей Кусанаги — пусть на день или час: она бы нашла, как вернуть его в море. Однако такое не представлялось возможным. Можно, конечно, нанести визит дочери, Токуко. Сейчас ее нарекли другим именем, подобающим титулу императрицы, — Кэнрэймон-ин, ибо первым дамам двора по обычаю присуждались названия ворот Дворцового города. Токико гадала порой, нет ли в этом обычае унизительного подвоха — называть женщину в честь проема, дыры в стене, но своих мыслей на сей счет никогда не высказывала.

Токико и дочери кое-что поведала о Кусанаги, хотя никогда не отводила ей роли в исполнении поручений Рюдзина.

«Уделив ей внимание, я смогу подобраться к сокровищам. А что потом? Что может старуха вроде меня?»

Служанке Токико ответила так:

— Ступай же и дай мне знать, когда станет известно, где разместилась государыня Кэнрэймон-ин.

— Непременно, госпожа.

Служанка, поклонившись, удалилась, и Токико вздохнула.

«Это все равно что ворочать огромную груду камней, — думала она. — Выберешь нужный валун — и груда осыплется туда, куда тебе угодно. Ошибешься, и тебя похоронит под камнепадом. Главное, не ошибиться».

 

Летний ветер

Императрица вскочила в постели. Ее тревожили мрачные сны, обрывки которых все еще липли к сознанию подобно тому, как в сухую погоду пристают к рукам лоскутки шелка.

Такакура еще дремал, мерно похрапывая рядом под одеялом. Кэнрэймон-ин завидовала его юному крепкому сну. В свои двадцать два она уже поневоле задумывалась, не настигла ли ее старушечья болезнь, бессонница. С тех пор как четырнадцать дней назад после нападения монахов пришлось проститься с дворцом, ей ни разу не удалось выспаться. Здесь, в покоях бабушки императора, она определенно чувствовала себя не в своей тарелке. Челядь восприняла переезд празднично, как некоторое обновление, но Кэнрэймон-ин, выросшая среди Тайра, понимала его истинный смысл: «опасность рядом».

Она соскользнула с ложа и накинула верхнее платье. В опочивальне было тепло, сквозняки не гуляли, так что плотной одежды не требовалось. Убрав за спину длинные волосы, Кэнрэймон-ин побрела в смежную комнату, где спали служанки, надеясь развеяться короткой беседой.

Девушки оставили сёдзи открытыми, отчего в комнату проливалось лунное сияние. Кэнрэймон-ин оглядела спящие фигуры, словно что-то выискивая. Ощущение было такое, будто ее глазами смотрит другой — некое порождение минувшего кошмара. Взгляд Кэнрэймон-ин упал на деревянную стойку с висящим на ней Кусанаги. Влекомая порывом, императрица приблизилась к стойке, перешагивая через спящих, и опустилась перед мечом на колени. Его ножны поблескивали в свете луны.

— Правда, необыкновенный, госпожа? — прошептала одна из служанок, проснувшись от ее шагов.

— Да, — тихо ответила Кэнрэймон-ин.

— Говорят, с его помощью можно повелевать ветрами. Кэнрэймон-ин кивнула. Нечто в ее душе знало это наверняка.

— А еще он будто бы подчиняется лишь отпрыскам императорской крови.

Опять правда.

— Разве мой отец не сын императора?

— Верно… Значит, и вы можете взмахнуть им.

— Я? Женщина?

— А почему нет? — хихикнула служанка. — Мужчины частенько доверяют нам свое оружие, ведь верно?

Кэнрэймон-ин улыбнулась. Она подняла меч со стойки и замерла, держа его обеими руками. Клинок оказался тяжелый.

— Думаешь, стоит?

— Государь вас простит. А жрецам мы не скажем. Кэнрэймон-ин потянула за рукоять и медленно вытащила меч из ножен. Зрелище ее разочаровало. Лезвие потемнело от времени, края были выщерблены. Реликвия выглядела немыслимо старой, оббитой и неприглядной.

— Почему его до сих пор не починили? Служанка пожала плечами:

— Кусанаги так священен, что никто, видимо, не осмелился. Конрэймон-ин вытянула меч перед собой — посмотреть, как тот заблестит в свете луны. Может, ей показалось, но клинок как будто сам излучал сияние.

— Повелевает ветрами, говоришь?

— Так сказано в легендах, госпожа. Почему бы не испытать его? Могли бы вызвать ветерок и развеять жару, чтобы было полегче спать.

Кэнрэймон-ин с почти детским азартом прошептала:

— Давай попробуем!

Она вынесла меч на веранду и подняла к небу.

— О великий ками! Я, произошедшая от Аматэрасу, велю тебе ниспослать ветер, который избавил бы нас от невзгоды! — И Кэнрэймон-ин взмахнула мечом справа налево, с юго-запада на северо-восток. По лезвию пробежал лунный блик, но и только.

Кэнрэймон-ин уронила меч, и тот с глухим стуком вонзился в половицы веранды. Ее руки устало поникли, а в душе поселилось странное чувство — смесь довольства, смятения и страха.

— Что я натворила!

Ее волосы вдруг разлетелись от сильного порыва юго-восточного ветра.

— Госпожа! Вам удалось! — восторженно прошептала служанка.

Кэнрэймон-ин больше не чувствовала ничего, кроме страха.

— Наверное… Напрасно я это сделала. — Она поспешила внутрь и вложила Кусанаги в ножны, потом укрепила на стойке и сказала служанке: — Смотри, никому ни слова!

После этого Кэнрэймон-ин вернулась в покой императора, забралась под одеяло и сжалась в комок. Ее била дрожь.

 

Зажигательный танец

В ту самую ночь, в тот самый час монах Сайко стоял на углу улицы в юго-восточной части Хэйан-Кё, там, где обыкновенно селились художники и актеры. Он тоже почувствовал, как на юго-востоке поднялся теплый вихрь, и улыбнулся. «Разум женщины слаб», — сказал Син-ин и был прав.

Сайко отправился на близлежащий постоялый двор, поприветствовал хозяина и поднялся по деревянной лестнице на второй этаж.

Там его с радостью и нетерпением встретили три молодые женщины и юноша. Последние часы они определенно провели за уборкой, хотя пол так и остался усеян сценическими кимоно, веерами, шелковыми шарфами и прочими принадлежностями их ремесла. Девушки, несомненно, происходили из низших классов: в комнате не было ни одного занавеса ките, и посетителя встречали, не пряча лиц.

— Какая честь принимать вас у себя, ваша святость, — сказала одна из танцовщиц — миловидная, хотя и чересчур худая.

— Мне повезло, что я вас нашел, — отозвался Сайко, кланяясь всем по очереди. — Государь-инок очень щепетилен в выборе танцовщиц к своему Празднеству Ткачихи. Хотя впереди еще два месяца, ин попросил меня задаться поиском — таково уж его свойство. Много улиц я исходил, много народу порасс-прашивал: кто лучше всех, кто лучше всех? Вы поразитесь, как часто мне называли ваши имена.

Танцовщицы улыбчиво закивали. Сайко хлопнул в ладоши.

— Давайте же освежимся, а потом вы покажете мне свое мастерство.

Он послал в харчевню этажом ниже за кувшинами саке, рисом и соленьями. Разносчицы все принесли вместе с тремя жаровнями, на которых тотчас приготовили рыбу для Сайко и девушек. Когда кушать было подано, монах предусмотрительно устроился у входной двери.

Расходы его не заботили, ибо жалованье старшему советнику отрекшегося императора полагалось богатое. Зато танцовщицы пировали, как в Чистой земле. Судя по всему, таких яств они отродясь не видали.

После того как сосуды с саке и сливовым вином опустели — в основном стараниями девушек, — Сайко снова хлопнул в ладоши и объявил:

— Довольно угощаться! Теперь покажите мне свое прославленное искусство, за которое вас так хвалили.

— Таносико! — обратились трое артистов к худенькой товарке. — Ты среди нас лучшая, тебе и начинать.

Девушка застенчиво улыбнулась и встала, слегка пошатываясь. Видимо, выпитое слишком сильно сказалось на ее слабом существе. Остальные подвинулись, чтобы дать ей простор, а Таносико накинула курточку из шелковой парчи. Наряд был ей великоват и явно поношен, с чужого плеча, а широкие рукава слегка мели пол. Юноша взял маленький барабан и принялся отбивать неторопливый ритм. Таносико вытянула руки, склонила головку и плавно задвигалась, то и дело кланяясь и низко поводя рукавами. Даже во хмелю ей удавалось вовремя кивать в такт барабану и похлопывать веером о ладонь. Сайко пришло на ум, что, будь у девушки хорошая семья и правильное воспитание, ей был бы обеспечен успех. «Увы, придется бедняжке уповать на счастье в следующей жизни».

Когда Таносико исполнила один слегка нетвердый пируэт, Сайко прервал ее:

— Великолепное движение! Покажи-ка еще раз! Девушка, краснея, снова выполнила па, с трудом сохранив равновесие.

— Восхитительно! Я знаю, владыка подобные танцы обожает! Подойди, дай мне взглянуть поближе.

Таносико, едва слышно вздохнув, подошла туда, где сидел монах — рядом с кухонными жаровнями, — и снова изобразила пируэт, широко раскинув руки. Ее рукава пролетели над открытыми углями. Один зацепился за решетку. Таносико этого не заметила и следующим движением потянула жаровню на себя, просыпав угли на подол куртки и соломенную циновку. Солома и ткань немедленно вспыхнули. Таносико взвизгнула, заметив пламя. Ее подруга в попытке погасить огонь выплеснула в него содержимое вин ной бутыли, отчего тот только сильнее разгорелся.

Сайко вскочил, сбив еще одну жаровню.

— Блаженный Амида! Я сейчас же приведу подмогу! — Он выскочил из Дверей и сбежал по ступенькам на улицу, не ответив на удивленные восклицания хозяина. Очутившись снаружи, Сайко тут же сбавил шаг и побрел как ни в чем не бывало. Нашел выше по улице темную арку и стал наблюдать за ночлежкой.

Вскоре из чердачных окон стало вырываться пламя, сквозь рев которого слышались отчаянные предсмертные крики танцовщиц. Огонь переметнулся на кровлю и мигом ее поглотил: Хэйан-Кё не видел дождя уже несколько месяцев. К тому же ничто так не горит, как сухая солома.

Мимо Сайко неслись люди с полными ведрами наперевес, но монаха это уже не волновало. Он кивал им и благословлял на ходу, зная, что огонь не остановить.

Юго-восточный ветер до того усилился, что запросто перебрасывал искры с крыши ночлежки на соседние дома. Их деревянные кровли вспыхивали одна за другой, и вот уже целый квартал стоял, объятый пламенем. Незадачливые пожарные бросались на улицы в горящей одежде. Жители домов в спешке давили друг друга, а напуганные волы и лошади — и того больше. Женщины с горящими рукавами метались туда-сюда с воплями боли и страха, поджигая телеги, паланкины, других беженцев.

Когда пожар разросся, улицы потонули в дыму, и даже те, кому удалось спастись от огня, падали наземь, задыхаясь и судорожно глотая воздух, точно рыбы на берегу. Пылающие дома один за другим взрывались от жара, их соломенные кровли разлетались по сторонам, неся кругом погибель.

Сайко улыбался. Всего в нескольких кварталах к северо-западу — точно с подветренной стороны — лежал дворец императора. Теперь уже было ясно, что ни водоносные бригады, ни высокие стены, ни молитвы жрецов не помешают ужасной стихии поглотить весь Дворцовый город. То, что государя с супругой там нет, не имело значения. Их гибель в задачу не входила. Поджог затевался, чтобы посеять среди горожан смятение и безнадежность, что и было достигнуто.

Сайко поспешил на запад, смешавшись с толпой беженцев. Его будоражила мысль о том, как из ничтожной каверзы могло вырасти огромное зло, достаточное, чтобы перевернуть мир. Он с нетерпением ждал полуночного доклада.

«Син-ин будет доволен».

 

Бронзовое зеркало

Следующим вечером, на закате, Усивака — ему уже было пятнадцать — улизнул из монастыря и направился прямиком в лес, где тэнгу тренировали его долгие годы. Несколько недель ему не удавалось повидаться ни с Сёдзё-бо, ни с его подопечными. Теперь, когда в обитель нахлынули погорельцы, монахам стало не до послушника, чем Усивака не преминул воспользоваться.

Впрочем, дойдя до поляны, где протекли семь лет его боевого учения, он никого там не встретил. Усивака оглядывался, звал — все попусту, тэнгу исчезли. Наконец, в тусклом закатном свете, он разглядел на земле черное перо, которое указывало на узкую горную тропинку. Отправившись по ней, Усивака нашел вход в пещеру, которого прежде не видел. Внутри, в большом каменном гроте, у бронзовой жаровни, стоял Сёдзё-бо в полуптичьем-получеловеческом облике.

— А-а, вот и ты, Усивака. Вижу, получил мое посланьице. Усивака поклонился.

— Сёдзё-бо-сэнсэй, я удивился, когда никого не встретил на нашей поляне. Подумал, вдруг вы во мне разуверились. Прошу простить меня за то, что не пришел раньше.

— О, мы понимаем. Тебя теперь привлекает… храмовая жизнь? Усивака сел на камень и испустил тяжкий вздох.

— Настоятель Токобо намерен постричь меня в монахи. Напрямую он не говорит, но я знаю: если буду и дальше артачиться, он выдаст меня Тайра. Стоит им узнать, что я нарушил условия ссылки, — мне наверняка не сносить головы.

— Вот оно что. Ты боишься Тайра. Не потому ли ты бегаешь вечерами в столицу, к храму Каннон? Как я понимаю, путь туда лежит мимо Рокухары, хм-м?.. Или тебе нравится искушать судьбу?

— Моя мать часто ходит в этот храм на богомолье. По ее словам, именно вмешательство Каннон смягчило сердце Киёмори и спасло нам жизнь. Хотя, признаюсь, за Рокухарой я тоже наблюдал.

— Искал, нет ли где лазейки для хитроумного бойца?

— Можно и так сказать. Сёдзё-бо прыснул:

— Ты хорошо изучил тэнгу-до.

— Только вот не знаю — вдруг великий пожар постарался за меня и спалил Рокухару.

— Мои соглядатаи пролетали над городом, — сказал Сёдзё-бо. — По их словам, гнездо Тайра в целости, как ни жаль.

— Чудно, но я даже рад этому, — отозвался Усивака. — Не хочу, чтобы меня лишили мечты.

— Однако императорсюцг дворец, — продолжил Сёдзё-бо, — понес сильный ущерб. Многие почитаемые здания были разрушены.

— Как же так вышло? — недоумевал Усивака. — Кто мог навредить императору, наследнику богов? Кто посмел испортить его дворец, денно и нощно оберегаемый от злых духов и демонов?

Сёдзё-бо хмыкнул:

— Ты, видно, веришь всему, что тебе говорят.

— Сёдзё-бо-сэнсэй, а что вызвало пожар? Ярость богов? А может, проклятье монахов Хиэя или демонские козни?

Тэнгу пожал мощными плечами. Черные крылья шевельнулись.

— Знаки нечетки. Даже мудрейший колдун-тэнгу остался в недоумении. Насколько он сумел разгадать, некто из императорской семьи воспользовался мечом Кусанаги и призвал сильный ветер. Сам пожар мог начаться из-за пустяка, как обычно бывает.

— Зачем же императору сжигать собственный дворец и полгорода в придачу?

— Откуда мне знать? — вспылил Сёдзё-бо. — Мы. тэнгу, не всеведущи. Просто делаем вид.

— Мне повезло, что вы всеведущи в вопросах сражения на мечах.

— Да, этого у нас не отнять. Ты тоже был хорошим учеником. Настолько, что я, не преувеличивая, скажу: твое обучение закончено.

— Закончено? — Усивака вскочил, не зная, радоваться или печалиться.

— Точно так. Ты усвоил все, чему тебя учили, и, если быть честным, даже раньше ожидаемого. Похоже, подходит срок тебе отправляться в мир.

— Ясно, что в Курамадэре надолго оставаться нельзя, — согласился Усивака. — Но как отсюда сбежать, чтобы не попасться, — не знаю. Монахи вечно настороже.

— Положись на нас. Мы, тэнгу, кое-что смыслим в таких вещах. А теперь я хочу сделать тебе подарок — на прощание.

— Подарок? Нет-нет, сэнсэй, это я должен вас одарять. Вы столькому меня научили! Эх, знать бы раньше…

— Тс-с. Для меня будет лучшим подарком, если ты употребишь с пользой мою науку. То, что я хочу подарить, досталось мне Не без труда, поэтому слушай и смотри хорошенько. Видишь китайское зеркало у стены?

Усивака пригляделся и увидел старинное круглое зеркало полированной бронзы высотой в собственный рост. Оно стояло, прислоненное к дальней стене грота.

— Возьми прутик сакаки и ветвь криптомерии, лежащие перед зеркалом, и исполни обряд Вызывания духа, как я тебя учил.

Решив, что ему предстоит нечто вроде последнего испытания, Усивака подобрал веточки, по одной в каждую руку, начертил в пыли круг и начал отплясывать обрядовый танец. Он повторял все движения точно так, как когда-то показывал тэнгу, ни разу не переступив линию, хотя и знал, что фехтовальщик из него куда лучший, нежели заклинатель. Однако слова Усивака приговаривал верно и в нужное время, хотя, быть может, и немного скованно. Когда он закончил, зеркало засияло золотым светом.

В его лучах Усивака увидел человека в одеянии вельможи и черной шапке, сидящего в чаше лотоса Гадая, что за босацу ему явился, он Вдруг заметил на коленях незнакомца меч, а чугь сбоку — шлем самурая. За спиной человека развевались белые стяги.

«Неужели я вызвал самого Хатимана?» Впрочем, лицом человек не походил ни на один из виденных прежде образов божественного воина.

— Хо, Усивака, — произнес незнакомец с улыбкой. — i\lHe сказали, ты хочешь меня видеть.

— О великий господин, — ответил Усивака. — Я призвал вас по наказу учителя, а кто вы — не знаю.

Черты незнакомца тотчас омрачила грусть.

— Верно, тэнгу хотели тебя удивить. Что ж, немудрено, что ты меня не узнал. Я Минамото Ёситомо, твой отец.

— Отец! — Усивака упал^на колени. На глазах его выступили слезы.

Ёситомо склонил голову.

— За служение Хатиману, а также молитвами близких, дух мой после смерти отправился в Чистую землю. Бедный тэнгу, что разыскал меня там и попросил явиться к тебе, едва не спалил себе ноги — так свята земля в том краю, где ныне я обитаю.

— Очень рад это слышать, — выдохнул Усивака. Затем повернулся к учителю-тэнгу и сказал: — Сёдзё-бо-сэнсэй, это самый чудесный подарок на свете!

Тэнгу склонил голову.

— Это дар и для меня, — произнес Ёситомо из Зазеркалья. — В те редкие минуты, когда я тебя видел, ты был всего-навсего писклявым младенцем у матери на руках. А теперь — только взгляни — ты вырос, скоро станешь мужчиной. Тэнгу сказали, что научили тебя воинскому мастерству…

— Да, отец, и я им хорошо овладел! — воскликнул Усивака и вскочил на нога. — Хочешь, покажу? — Не в силах сдержать ребяческого порыва, он схватил прутик сакаки и изобразил три наисложнейших приема с сочетанием бросков и парирующих движений.

Когда Усивака остановился, Ёситомо просиял и кивнул ему:

— А что, совсем неплохо. Даже очень. Истинно у тебя в жилах течет кровь Минамото. — Тут он нахмурился и добавил: — Однако твое будущее омрачено тенью. Хатиман обещал покровительство твоему брату, а не тебе. Я беспокоюсь о том, какой путь ты себе изберешь.

Усивака снова преклонил колени перед зеркалом.

— Мой путь таков: я хочу отомстить за тебя, отец. Хочу уничтожить Киёмори и всех Тайра до одного. Я сделаю так в твою честь и в честь всех Минамото, неправедно обвиненных, — пусть даже на это уйдет вся моя жизнь. Даю слово! — Он прижался лбом к холодному полу пещеры и выпрямился.

По щеке Ёситомо скатилась слеза.

— Месть, Усивака, не так важна, как доброе имя, заслуженное смелыми и мудрыми деяниями. Принеси Минамото славу. Я горжусь, что у меня такой сын. — С этими словами дух растаял, видение исчезло.

— Отец! Погоди, вернись! — Усивака вскочил и обхватил зеркало, прижался к нему лицом, точно мог проникнуть внутрь. Однако неумолимая бронза обожгла холодом щеку, и только.

— Не будь жадным, — произнес Сёдзё-бо за спиной. — Душам тех, кто нас покидает, недолгое время отпущено для свиданий со смертными. В конце концов, для твоего отца это часть воздаяния — теперь земные тревоги обходят его стороной.

Усивака вздохнул и отпустил зеркало.

— Вы, как всегда, правы, учитель. Спасибо еще раз за этот дар. Поистине ему нет цены.

— Знаю, знаю, — отмахнулся Сёдзё-бо. — Пришла пора тебе вернуться в монастырь. Мы, тэнгу, тем временем все подготовим, чтобы ты как можно скорее покинул Курамадэру. С этими погорельцами у твоего бедняги настоятеля будет забот невпроворот, и ему придется ненадолго ослабить бдительность. Подумай как следует над тем, куда подашься: слишком многое будет зависеть от твоего выбора.

— Спасибо, сэнсэй. Я подумаю.

— В этом свитке записаны наиважнейшие из моих наставлений. — Тэнгу передал Усиваке круглый футляр лакированного бамбука. Юноша низко поклонился:

— Я буду беречь его.

— Отлично. Теперь ступай. Помни, чему я учил тебя, и да пребудет с тобой удача.

Пятясь и кланяясь, Усивака вышел из грота. Из сосновых крон до него донеслись крики малых тэнгу:

— Усивака! Усивака! Саёнара! Саёнара!

Он грустно усмехнулся и махнул на прощание, а потом припустил по лесной тропке к Курамадэре. У самой стены храмового подворья, возле столба с факелом Усивака остановился. Не в силах сдержать любопытства, он извлек свиток тэнгу из футляра, развернул на пядь и прочел:

«В сем свитке содержится тэнгу-сё, в том числе знание Девятисложного меча и Парящих драконов…»

Усивака развернул лист пошире и увидел перечень множества фехтовальных приемов, которым его обучали: «Двойной туман» и «Меч пустоты», «Садовый фонарь» и «Танцующая обезьяна», «Пляска тэнгу» и «Молния». Когда он еще чуть сильнее развернул свиток, оттуда выпорхнул квадратик рисовой бумаги. Усивака поднял его. Вот что там было написано:

Усивака рассмеялся, сунул свиток в футляр и поспешил навстречу жизни.

 

Настоятель Мэйун

Прошло семь дней после пожара. Го-Сиракава ждал к себе в То-Сандзё инока Сайко — для беседы с глазу на глаз. Город изнывал от летнего зноя, и государю-иноку приходилось неистово махать веером, чтобы согнать с лица испарину. Однако каждый взмах вновь и вновь приносил запах гари. Это напомнило государю-иноку похороны сына, юного императора Рокудзё, который скончался в минувшем году, погубленный болезнью на тринадцатом году жизни. «Сначала Нидзё, потом Рокудзё. За какие грехи в прошлой жизни я должен смотреть, как мои сыновья поднимаются к славе и гаснут во цвете лет?»

Еще Го-Сиракаве вспомнился злой морок, который ему привиделся в Рокухаре. «А что, если пожар — дело рук Тайра? — ум-ствовач он. — Хотя какая им в том выгода? Способен ли Киёмори на такое лиходейство? Однако вижу я, Рокухара стоит невредима, как и его новый дом, Нисихатидзё. Одно это уже наводит на размышления».

Слуга у порога приемного покоя объявил:

— Ваш советник Сайко прибыл, владыка.

— Пусть войдет.

Высохший, сгорбленный монашек вошел и опустился на подушку чуть ближе, нежели полагалось по правилам. Поклонившись, он не коснулся лбом пола, как почтительный гость. Даже улыбка на лице Сайко выглядела двусмысленной — не то признак внутреннего покоя, не то вопиющего самодовольства. Го-Сиракава беспокойно заерзал.

— Благодарствую, владыка, за то, что уделили мне время. Уверен, вы останетесь довольны.

— Я часто хвалил тебя за проницательность. Итак, что теперь посоветуешь?

— Вы просили разузнать для вас, кто мог устроить этот смертоносный пожар, владыка.

— Да, и?..

Сайко придвинулся.

— Мои осведомители подозревают работу монахов Энрякудзи, которыми руководил преподобный Мэйун.

— Настоятель Мэйун? — опешил Го-Сиракава. — Да ведь это самый тихий и знающий старец! Именно он принима! мой обет послушания и обучал юного Такакуру Лотосовой сутре!

— Так-то оно так, только его монахам нанесли поражение, когда те вышли к воротам стыдить вашего сына. Многие были убиты. Что еще хуже, великое святотатство было сотворено со священными ковчегами: защитники ворот истыкали их стрелами. Мудрено ли, что Энрякудзи возжелал отмщения?

— Что ж. Если так посмотреть, твои слова не лишены смысла. А я было подумал, что в поджоге замешаны Тайра.

— Ну-у, — начал Сайко с напускной небрежностью, — Мэйун ведь руководил постригом Киёмори. А Тайра часто ищут у него духовного наставления.

— Что ж, — повторил Го-Сиракава. — Значит, связь между ними и впрямь существует?

Сайко дернул плечом и отвел глаза.

— Разумеется, это лишь пустые домыслы.

— Опасность слишком велика, — сказал Го-Сиракава. — Я знал, что монахи порой устраивают поджоги, но до сих пор они ограничивались монастырями-соперниками. Чтобы Тайра получили такую грозную мощь в свое распоряжение… нет, не бывать тому!

Го-Сиракава напряженно думал. За последние семь лет его влияние в правительстве еще более окрепло. Император Така-кура ни шагу не делал без одобрения государя-инока. Государственный совет, как и прежде, обращался к нему перед принятием важных решений. «И уж конечно, они не станут возражать, если я покараю тех, кто осмелился напасть на дворец». Пришло время сделать смелый ход — напомнить Тайра, что и на них в Хэйан-Кё найдется управа.

— Сайко, собери остальных советников. Я потребую от совета лишить настоятеля Мэйуна сана и отправить в домашнее заточение без права пользования водой, до тех пор пока не будет определено место ссылки. Сделаем так в назидание Тайра, чтобы знали, как смущать святые обители.

Сайко осклабился и снова согнулся в поклоне:

— Будет исполнено, владыка. Истинно ваша мудрость не знает границ. — Он встал и просеменил за дверь.

«Так ли уж я мудр? — задумался Го-Сиракава. — Что, если я опоздал и распад неминуем?» Он крикнул:

— Сайко!

В дверях показалась голова монаха.

— Звали, владыка?

— Как у Наритики дела с нашим… предприятием?

— Все идет хорошо.

— Будь добр, попроси его поторопиться. Может статься, скоро нам потребуется полная готовность.

— Непременно, владыка. — Голова Сайко исчезла, в коридоре послышался перестук удаляющихся шагов.

 

Сиси-но-тани

Две недели спустя, поздним вечером, господин Киёмори сидел в своем особняке Нисихатидзё, предаваясь раздумьям. К счастью, он и его семья вовремя обзавелись новой усадьбой, куда и переехали после великого пожара. Ками — покровитель Тайра уберег Рокухару от огня, однако жить в главном поместье стало невозможно — все там пропахло гарью и было усыпано пеплом. Зато пожар напомнил Киёмори об опасностях жизни в столице, и теперь он размышлял над набросками, сделанными его зодчими, — чертежами нового, еще более роскошного поместья за чертой Хэйан-Кё.

Когда строилась Рокухара, на западном берегу реки Камо дома стояли редко. Теперь их стало больше. А там, где много домов, выше опасность пожара, больше закутков для соглядатаев и наемных убийц, тогда как дружинам Тайра остается меньше места для маневров.

Кроме того, сам Хэйан-Кё стал менее привлекателен для жилья. В годы юности Киёмори столица была городом невообразимой красоты и изящества, посещая который, путник точно переносился на остров Цветочных фей. Окунуться в это средоточие жизни, где принимались все сколько-нибудь значимые решения и жили все видные люди, было сущим праздником.

А теперь в подворотнях шныряло отребье, от которого никому не было спасения, включая Тайра. Лавки закрывались рано даже летом, каждого незнакомца хозяева оглядывали с подозрением. На улицах стало не протолкнуться — вельможи путешествовали только в сопровождении отряда воинов, то и дело завязывались вооруженные стычки, когда один отказывался пропускать другого. Пиршества в палатах вельмож проходили под строжайшей охраной, и даже развлечения, утратив прежнюю прелесть невинных забав, уже не радовали душу.

Разумеется, во всем этом винили Тайра. Люди нашептывали друг другу, что в воровских шайках верховодят ратники из Рокухары. На Тайра сваливали даже великий пожар. Киёмори был готов прирезать всех, кто распускал злые сплетни, но молва оказалась во многом схожа со змеей — такая же скользкая, ядовитая и живучая.

«Они мне завидуют, вот и все, — твердил себе Киёмори. — Будь у власти клан Минамото, главными лиходеями клеймили бы их. Почему бы просто не признать, что боги и босану благоволят Тайра?»

Киёмори надеялся, что преподобный Мэйун освятит его новую вотчину. Как назло, Го-Сиракава, послушавшись своего инока Сайко, внезапно решил сослать настоятеля в изгнание, Отрекшийся император принародно обвинил Мэйуна в подстрекательстве монахов. Энрякудзи к бунту. Сколько Киёмори ни пытался заступиться за преподобного, Го-Сиракава на удивле-ние. упорно избегал встреч и не желал ничего слушать.

В саду завывал ветер, проносясь меж голыми ветвями — листву сгубил пожар. Звук был скорбный, словно ветер оплакивал останки лета, останки Хэйан-Кё. Киёмори вздохнул и тут же горько усмехнулся сам себе. Одно дело — вздыхать нал опавшим апельсиновым цветом, ибо, как он ни прекрасен, следующей весной все равно распустится заново. Но можно ли выразить вздохом всю боль, всю глубину тоски по увядающему Хэйан-Кё, подобного которому нет и едва ли будет?

«Похоже, я старею, — сказал себе Киёмори. — Не ровен час начну вести себя под стать этому облачению и готовиться к затворничеству… Нет, это вряд ли. Я все еще нужен семье, а вскоре у меня появится внук, будущий император. Кто сумел отказаться бы от мирского, когда столько забот впереди?»

Тут Киёмори встрепенулся, услышав за перегородкой осторожное нокашливанье.

— Да? В чем дело? — грозно спросил он.

— Господин, у ворот посетитель. Говорит, ему нужно вам кое-что передать.

— В такой час? Что передать? От кого?

— Он назвался тада-но-курандо Юкицуной, и, по его словам, у него для вас важное послание.

По спине Киёмори пробежал холодок. Так звали одного из Сэтцу Минамото — приятеля Наритики, а тот, как известно, служил советником при Го-Сиракаве.

— Кажется, я о нем слышал, однако это не дает ему права являться сюда. Знать, недоброе то послание, раз его доставляют под покровом ночи. Сразу не отвечай. Пусть кто-нибудь из стражи узнает, с чем он пришел.

— Господин, он сказал, что должен передать это вам с глазу на глаз. Воирос-де сугубой важности, не терпит посредничества.

— Не нравится мне эта песня, — проворчал Киёмори. — Сюда не зови, лучше я сам выйду.

Он потуже запахнул полы одеяния и направился в открытую приподнятую галерею, что соединяла палаты Нисихатидзё. Юкицуну по его повелению доставили в сад. Глава Тайра свирепо воззрился через перила на съежившегося от страха вельможу:

— Ты припозднился. Мы не принимаем гостей в такой час. Что тебе надо?

— Оттого-то я и пришел затемно, повелитель, — произнес Юкицуна громким шепотом, — что днем слишком много любопытных. В последнее время во дворце государя-инока готовят оружие, собирают воинов-самураев… Что вы думаете об этом?

Киёмори махнул рукой:

— Слыхал я такие сказки. Будто бы отрекшийся император намерен послать их на приступ Хиэйдзана. Только глупец на такое решится.

Юкицуна, не вставая с колен, приблизился.

— Нет, не для этого там собирают войско! Я — тот, кому было поручено готовить оружие. Истинная мишень не монахи, а Тайра!

Киёмори похолодел и схватился за ограду.

— Если это еще одна сплетня…

— Нет, господин. Я принимал приказы от самого Наритики. Он все затеял. Последние пять лет мы встречались в его загородном особняке у Сиси-но-тани, в холмах близ храма Миидэ-ра. Вскоре там стали собираться недовольные, которым надо было пожаловаться на Тайра, отвести душу за выпивкой, шутками и непристойными плясками. Монах по имени Сайко отзывался о вас хуже всех. Слово за слово, люди смелели, а теперь и вовсе затеяли заговор. Я решил, вам лучше узнать заранее, прежде чем дело примет дурной оборот…

— Государю-иноку известно о заговоре? — глухо спросил Киёмори.

— А как же иначе, господин? Го-Сиракава не раз посещал наши сборища, да и Наритика говорит, что получает приказы от самого ина. Часто через монаха-советника, Сайко.

Киёмори почувствовал закипающую ярость. «Го-Сиракава дважды гостил в моем доме. Дважды я бился на его стороне. Сколько Тайра полегло в тех боях! А теперь он злоумышляет против меня!»

— Говори, кто еще замешан!

Юкицуна перечислил имена: дворцовых стражей — уроженцев севера, недовольных жрецов и монахов, и даже двух вельмож Тайра, которым Киёмори лично выхлопотал повышения.

— Вот, значит, как? Не бывать этому! — прорычал Киёмори и выкрикнул в ночь: — Зовите моих сыновей! Скликайте дружину! Пусть каждый, кто верен Тайра, явится сюда с конем и мечом! Немедля!

В ответ послышался топот часовых, спешивших исполнить приказ.

— Я… пожалуй, пойду, господин, — пролепетал Юкицуна, расстилаясь в поклоне. — Кое-кто может заподозрить неладное, если не застанет меня в нужное время. — И, подобрав хакама, он припустил бегом к воротам, да так, словно за ним гнались призраки.

В течение следующего часа воины сотнями подтягивались в Нисихатидзё, отвечая на зов Киёмори. В управление Сыскного ведомства был послан гонец с уведомлением для Го-Сиракавы. В письме значилось, что господин Киёмори проведал о заговоре против своей семьи, подготовленном некоторыми из сподвижников государя-инока, в связи с чем намерен взять кое-кого под стражу, а отрекшегося императора просит не чинить тому препятствий. Ответ Го-Сиракавы был так расплывчат, что у Киёмори не осталось сомнений в причастности ина к мятежу.

Теперь глава Тайра с отрадой смотрел, как главный двор Нисихатидзё заполняется вооруженными всадниками с факелами в руках. «Как Го-Сиракава посмел тягаться мощью с Тайра? Должно быть, повредился в уме. Так пусть узрит глубину собственного помешательства!»

— Вот имена людей, которых надо схватить! — объявил Киёмори собравшимся воинам и зачитал данный Юкицуной перечень. После каждого имени он отряжал людей на поимку злоумышленника.

Для последнего же по списку — главного заговорщика На-ритики — Киёмори использовал иную тактику. Он попросту отправил к нему домой гонца с просьбой явиться в Нисихатидзё по срочному вопросу.

Уловка сработала. Через час, едва взошло солнце, лучшая карета Наритики подъехала к воротам усадьбы, и оттуда вышел советник, облаченный в самое изысканное из своих будничных одеяний.

— Только взгляни на него, — сказал Киёмори сыну, Мунэмори, приникнув с ним рядом к щели в бамбуковых ставнях. — Идет, точно его пригласили на утренние посиделки. Наверное, думает, что здесь вот-вот начнут потчевать завтраком, сливовым вином и танцами с музыкой. Что ж, его ждет сюрприз, хотя и не из приятных.

Попав за ворота, Наритика встревоженно огляделся — весь внутренний двор заполонили воины. Самураи Киёмори схватили советника под руки и втащили на ближайшую веранду.

— Ч-что происходит? — пролепетал Наритика. — Здесь какая-то ошибка!

В этот миг Киёмори оставил наблюдение и показался в дверях.

— Никакой ошибки нет, дайнагон.

— Господин Киёмори! Разве так положено принимать званых гостей?

— Прием самый теплый… для заговорщика.

— Заговорщика? Что за чушь! Я требую права поговорить с князем Сигэмори!

«Надеешься, что мой сын, которому ты сосватал сестру, за тебя вступится? Посмотрим».

Киёмори улыбнулся с напускной учтивостью:

— Он еще не приехал, советник. Боюсь, вам придется подождать.

— Связать его, господин? — спросил один из конвоиров.

— В этом не будет надобности, — сухо отозвался Киёмори. — А пока сделайте милость — отведите изменника в нашу новую комнату ожидания.

Воины выволокли Наритику прочь и заперли в крохотном чулане. Вскоре подоспел новый отряд.

— Повелитель, мы поймали монаха по имени Сайко.

— Превосходно. — Киёмори поднялся и вышел под широкий навес со стороны основного двора. — Ведите его сюда.

Самураи вытолкнули перед собой неказистого бритоголового коротышку, туго связанного по рукам и ногам, и бросили ниц перед господином.

— Стало быть, — произнес Киёмори, — ты и есть тот самый смутьян, что сгубил преподобного Мэйуна и собирался сделать то же со мной? Полюбуйся-ка на себя теперь! — И он с силой ударил монаха в лицо обутой в сандалию ногой. — Так-то ты служишь своему господину, государю-иноку? Ты и твой сын — оба холопье отродье — получили на службе у Го-Сиракавы-ина чины и звания не по заслугам, да зазнались сверх всякой меры. Нашептывали государю, чтобы он сослал ни в чем не повинного настоятеля, затеяли смуту в государстве, а сверх того стали покушаться на весь мой род и с этой целью вступили в сговор. Признавайся во всем!

Сайко же, точно не замечая разбитого носа и щеки, выпрямился и с дерзкой ухмылкой ответил:

— Холопье отродье? От такого слышу! Да, я участвовал в заговоре. Но кто из пае низкорожденный — еще нужно проверить. Не твоего ли отца, деревенщину, прибившегося ко двору, вельможи гоняли взашей? Не ты ли сам явился в Хэйан-Кё пешим, на своих высоких гэта, похваляясь победой над горсткой пиратов? Всяк тогда негодовал, узнав, что ваше племя возвысилось до четвертого ранга помощника управителя, тогда как нам, рожденных в домах воинов-самураев, не в диковинку занимать высокие посты. Когда этакие поднимаются до звания канцлера — не лучше ли служит отечеству тот, кто их свергает?

Киёмори стиснул кулаки до боли в пальцах.

— Уведите его прочь и предайте пытке, — наконец произнес он. — Каждое слово его признаний должно быть записано, а после направлено мне. Когда закончите, оттащите на широкий проезд и там обезглавьте. В назидание прочим.

— Что ж, убей меня, коли посмеешь, — отозвался Сайко. — Но знай: моих трудов тебе не уничтожить, ибо я служу господину куда сильнее тебя, сильнее самого Го-Сиракавы. Моей душе уготовано место в Обиталище демонов. С могуществом, какое меня ждет, я смогу в полной мере угодить своему повелителю. Услышь же меня, князь Тайра: ты обречен, как и твой жалкий мирок. Свой шанс предотвратить это ты упустил. Отныне ничто вас не спасет.

И монах расхохотался в руках у воинов, которые тащили его прочь.

— На кого он здесь намекал? — спросил Киёмори у Мунэмори, притихшего у него за спиной. — Что это за чудище, которому он служит?

Мунэмори прокашлялся.

— Ты, должно быть, слышал слухи о призраке Син-ина, мстительного прежнего императора. Поговаривают, его снова видели в городе…

Киёмори развернулся и хмуро оглядел сына.

— Духи и демоны не оправдание — сколько раз это повторять! Я прихожу к мысли, что иные люди сами подобия демонов.

— Отец, — произнес Мунэмори чуть мягче, — мать сказала, что… может быть, ками больше не благоволят нашему роду. То есть сначала великий пожар, а теперь и это…

— Чушь! — воскликнул Киёмори. — Пожар нас не тронул. О заговоре мы узнали раньше, чем он успел нам навредить. Не бойся, сын мой, не иссякла еще наша удача. Твою мать тревожат простые старушечьи страхи. Не слушай ее.

Мунэмори ушел, хотя, на взгляд Киёмори, слова утешения на него не подействовали. «Он всегда был трусливей и мнительней, чем остальные, — подумал Киёмори. — С другой стороны, он и младше их. Пошлю его наместником в какой-нибудь дальний край, где он не причинит неприятностей».

Поздним утром главе Тайра доставили показания Сайко, как и весть о его казни. Киёмори взял свитки и отправился к каморке, в которой держали Наритику. Снаружи было слышно, как вельможа в страхе бормочет себе под нос. Киёмори толкнул дверь, и та отъехала в сторону с громким стуком.

Взмокший Наритика подскочил на месте.

— А, это вы, господин Киёмори. Я уж подумал, самураи пришли…

— За что? — оборвал его Киёмори. — Я пощадил твою жизнь после смуты Хэйдзи по мольбе сына, которому ты был любимым наставником. Обыкновенно человек платит добром за благодеяние. За какие обиды взялся ты погубить наш род? Говори: я хочу услышать это из твоих собственных уст.

— Нет-нет, — отпирался Наритика. — Как я говорил, случилась ошибка. Кто-то оболгал меня перед вами.

Тут уж Киёмори швырнул под ноги вельможе бумагу с признанием Сайко.

— Мы допросили доверенного советника ина, и он называет тебя зачинщиком смуты! Что скажешь на это? — Киёмори захлопнул дверь и зашагал к себе. Первым же двум встречным воинам он повелел: — Возьмите этого негодяя и пытайте, пока все не выложит.

Самураи тревожно переглянулись и замялись на месте в нерешительности.

— Да, но ведь князь Сигэмори будет весьма недоволен…

— Кому вы подчиняетесь в этом доме? Или Сигэмори уже стал здесь главным? Так-то вы служите канцлеру императора? Исполняйте приказ!

Воины испуганно поклонились и поспешили за Нарити-кой. Вскоре, к отраде Киёмори, вдалеке послышались вопли и визг бывшего советника, подобные ржанию подстреленной лошади.

Сигэмори поспел в Нисихатидзё только к вечеру. Прибыл он безоружным, в одежде придворного, и войска с собой не привел, зато привел сына и наследника Корэмори, юношу четырнадцати лет.

— Как это понимать? — вскричал Киёмори. — Где твои люди? Разве не слышал, что в стране смута?

— Смута? — спокойно переспросил Сигэмори. — Не слишком ли громкое слово для личного дела, отец?

— Личного дела?!

— Ни повелений, ни вызовов из государева дворца, из То-Сандзё и от Государственного совета не поступало, а раз так — дело это сугубо личное. Я пришел справиться о благополучии дайнагона Наритики, которого, как я слышал, здесь держат в неволе. Если ты помнишь, моя жена доводится ему младшей сестрой, а этот мальчик — племянником. Поговорим после. Сперва я должен повидать Наритику. — Тут Сигэмори вышел, забрав сына, и начал осматривать дом, разыскивая советника.

Киёмори скрепя сердце велел одному из воинов показать, где содержится пленник.

— Как только закончат, приведите сына ко мне в Большой зал.

Он надел поверх облачения панцирь и наручи, про себя размышляя: «Как смеет мой сын говорить со мной в таком тоне? Что на него нашло? Или он совсем забылся? Может, мой воинственный вид убедит его во всей тяжести положения».

Однако, когда Сигэмори и Корэмори препроводили в приемный зал, где их ждал отец и дед, стало ясно, что все его старания пошли прахом. Сигэмори глянул на него с полуприкрытой неприязнью и недоверием, а в глазах Корэмори стоял болезненный укор.

— Как видишь, — произнес Киёмори, — Наритика еще жив.

— Едва. Он говорит, твои люди над ним издевались.

— Я хотел услышать, почему он злоумышлял против нас, — жестко бросил канцлер и, повернувшись к Корэмори, добавил: — Что бы ты ни чувствовал к своему дяде, пойми: он наш враг.

Сигэмори похлопал сына по плечу.

— Ступай, подожди меня в карете. Мальчик тихо выбежал за дверь.

— Стало быть, ты и внука взялся настраивать против меня? Вместо ответа Сигэмори молча прошел в другую часть зала и сел там.

— Думаешь, Наритика и иже с ним пощадили бы твою жизнь, — продолжал Киёмори, — ради вашего родства? Пощадили бы Корэмори, удайся им этот заговор?

— Этот «заговор», — тихо ответил Сигэмори, — не более чем слова одного запуганного человека. А к ним — признания злоязычного чернеца и Наритики, вырванные под пыткой.

— По крайней мере чернец получил по заслугам. Моими стараниями.

— Об этом меня известили, — сказал Сигэмори.

— И ни один Тайра не пострадал. Однако ты меня не думаешь благодарить.

— Не уверен, что такое вообще могло случиться.

— Наритика запасал оружие! Это ли не доказательство?

— Запасал, так как монахи Энрякудзи угрожали нападением. Разумеется, Наритика должен был проявить предусмотрительность во спасение господина, отрекшегося императора. Это не повод кидаться на тени.

— Что я слышу? Неужели ты упрекаешь меня за ретивость? — Киёмори натянуто рассмеялся. — Вспомни себя перед первой битвой в годы Хогэна! Лет тебе тогда было не больше, чем Корэмори, зато доблести хватало на десятерых! И ты же корил меня, когда я не решился броситься в бой против Тамэтомо. Ну, вспомнил?

— Тогда я был еще ребенком.

— Ты был воином. А как блестяще ты выглядел во время Хэйдзи, когда пожелал сражаться со мной против Ёситомо и Нобуёри… В доспехе Каракава, впервые командуя войском… Как ты сиял! Я подумал тогда, что ты лучший из нас. Что ты станешь славнейшим из Тайра, живших доселе. А как я сожалел, зная, что трон перейдет моему безвестному внуку, когда он мог стать твоим!

— Не говори так, отец! — воскликнул Сигэмори. — Послушан: если б оружие, которое якобы собирал Наритика, обратили против Тайра. я стоял бы сейчас рядом с тобой — в броне, с мечом наготове. Но ведь ты казнишь без вины и следствия!

— Эти люди поносили наш род!

— Разве это деяние, заслуживающее смерти? Сначала ты посылаешь юнцов избивать всех, кто дурно о нас обмолвится, а теперь взялся рубить головы?

— Да, если в этом есть надобность! Даже не верится, что наше доброе имя тебя так мало волнует!

— А мне не верится, — сказал Сигэмори в сторону, — что ты вправду надеешься сохранить его подобными мерами.

— Нас уважают.

— Леще боятся и ненавидят. Порой… порой, отец, я стыжусь назвать себя Тайра.

— Не смей так говорить! — возопил Киёмори.

Он вскочил и бросился на Сигэмори с намерением ударить, но вовремя осадил себя и просто встал напротив, глядя сверху вниз.

— Кем ты стал? — произнес наконец Киёмори. — Когда-то ты был лучшим из наших бойцов. Когда-то тебя никто бы не назвал мягкотелым. Теперь ты предпочитаешь доспехам наряды вельмож и придворных, перенимаешь их трусливые, упаднические манеры. — Киёмори приподнял конец парчового рукава сына и с презрением бросил.

— А как же ты, отец? Взгляни на себя! Ты обрядился монахом, дал обет послушания, запрещающий в числе прочего убийство живых существ, а сам носишь доспех поверх облачения.

— Монахам Энрякудзи это не возбраняется, — парировал Киёмори.

— Они всем известные дикари и задиры, — сказал Сигэмори. — Жаль, ты не видел их у ворот Тайкэнмон — как они голосили и потрясали нагинатами. А посыпались стрелы, тотчас, побежали, поджав хвосты, словно побитые псы. Достойный пример для подражания, нечего сказать…

— Не смей так со мной разговаривать! — прогремел Киёмори. Он повернулся к сыну спиной и пошел в другой конец комнаты.

— Да, я ношу одеяние вельможи, — продолжил Сигэмори. — Я не нарушаю Пяти запретов и стараюсь блюсти Пять постояиств, а то, что видел и пережил, многому меня научило. Помню, в смуту Хогэн были казнены многие заговорщики, и что же — бунты прекратились? Отнюдь: через каких-то два года наступил мятеж Хэй-дзи. Ты же готов казнить за куда меньшее зло. Как это может помочь делу? Ты сам готовишь почву для будущих распрей. Наступают Последние дни закона, а уже столько непоправимого сделано! Слишком часто людей стали обрекать на смерть. Мы потеряли мудрого Синдзэя и многих других. Я так мыслю: чтобы восстановить в Хэйан-Кё мир, нам следует заботиться о чем-то превыше нужд семьи или рода. Не должно день и ночь уповать на малейшую милость или поблажку, не должно потакать всякой прихоти или желанию. Люди должны думать о том, что лучше для государства, для достойной жизни.

— Тот, кто забывает о семье и роде, — проворчал Киёмори, — яйца выеденного не стоит.

— А.еще надо помнить, — сказал Сигэмори, — что наш клан есть лишь малая часть государства, как один цветок — малая часть сада. В семнадцати положениях Основного закона, начертанных принцем Сётоку Тайси, сказано: «У каждого есть душа, и в каждой душе — свои стремления. Что верно для одного, неверно в глазах другого». Молю, взвесь все хорошенько и действуй осторожно! Если великодушие тебе не по сердцу, подумай о будущем. Наритика пользуется уважением многих властей предержащих. Если нужно его наказать, довольно будет и изгнания из столицы. Убить его — значит подвергнуть еще большей опасности и себя, и свой дом, и державу.

Киёмори потер подбородок. Гнев его поостыл, но до конца не выветрился. Он встал к Сигэмори спиной и сделал вид, будто изучает парчовую ширму.

— Я подумаю. А пока ты здесь, хочу, чтобы ты узнал еще кое-что. Я намерен поселить государя Го-Сиракаву в северной усадьбе Тоба или пусть пожалует сюда, к нам.

За спиной Киёмори раздался сдавленный всхлип, очень похожий на плач. Обернувшись, он увидел, как его сын прячет лицо за рукавом.

— Что с тобой такое?

— Во имя всех ками, отец, как ты не понимаешь! Говоришь о былых сражениях, а сам позабыл, за что бился. Схватить ина… ведь именно так поступил Нобуёри, тот мерзавец, которого все мы презирали! Много жизней пресек я, да простит меня Амида Будда, но лишь за одну мне не стыдно — жизнь этого подлеца. И вот ты готов ему уподобиться, готов нарушить величайшее из Четырех обязательств — государеву присягу!

— Наш государь — твой шурин, император Такакура.

— То есть сын Го-Сиракавы. И разве не Го-Сиракава способствовал возвышению нашего рода? Не он ли осыпал наш род благодеяниями, пожаловав многие чины и должности? Если же мы в чем-то его прогневали? Не следует ли сначала спросить об этом?

— А что, если он меня прогневал? Что тогда? — Киёмори снова отвернулся, досадуя на сына.

— Не ты ль говорил мне, что намерения человека не имеют значения, если он делает правое дело? Значит, верно и обратное: как бы ни были благи посылы, что в них толку, если дурны дела? Прошу тебя, отец, не толкай меня на сей горестный выбор! Если я избегну греха сыновней непочтительности, то стану ослушником, нарушу долг верности государю. Уж лучше сруби мне голову с плеч, только пощади душу!

Киёмори оглянулся на сына, который поник головой, словно в ожидании смертельного удара.

«Недурная уловка, — подумал Киёмори, невольно восхитившись. — Однако править ему не дано. Слишком честен».

— Нет, нет, — произнес он, подойдя ближе и положив ладонь на плечо Сигэмори. — Этого я не допущу. Пойми: я хочу защитить Го-Сиракаву. Удостовериться в том, что государь-инок перестал слушаться негодяев.

— Если бы ты виделся с ним чаще, искал совета, прежде чем действовать, проявлял бы к людям — ко всем людям — милосердие, наказывал виноватых лишь настолько, насколько они заслужили, разве стал бы тогда государь слушать негодяев? Я уверен: тебе еще удастся снискать расположение ина и счастливая звезда Тайра никогда не закатится.

— Она и не может закатиться. Я всю жизнь положил на это. Теперь ступай, сын, и проведай своего сорванца. Уверен, он уже гадает, что с тобой стряслось.

— Да, отец, уже иду. Но прошу тебя, подумай еще раз над моими словами. — Сигэмори встал, поклонился и поспешил к своей карете.

Киёмори проводил его до веранды и стал смотреть вслед. Сигэмори задержался у ворот, сказал что-то стражникам, после чего те озадаченно оглянулись на веранду. Когда он уехал, Киёмори подозвал одного из стражей и спросил его:

— Что мой сын вам сказал?

— Повелитель, господин потребовал, чтобы, если вы прикажете нам выступить на поместье государя-инока и захватить его в плен, мы сначала отправились в усадьбу Сигэмори и сняли ему голову.

— Понятно, — сказал Киёмори, а сам стал гадать, чем продиктован этот жест сына — тонкостью натуры или желанием ненавязчиво надавить на отца. «Быть может, он не настолько чужд власти, как я считал».

Сигэмори рассеянно смотрел на плетеную крышу кареты, качавшуюся в такт колесам.

— Отец, — окликнул его Корэмори. — Что случилось? У тебя грустный вид.

Сигэмори протянул руку и крепко стиснул сыну запястье.

— Надеюсь, ты никогда не увидишь меня таким, каким стал в последние дни мой отец.

— А что стряслось с дедом? Почему он так поступает с дядей Наритикой?

— Не знаю. Люди, которые озабочены лишь стяжанием власти, склонны видеть повсюду врагов, стремящихся эту власть отобрать. Я мечтал, Корэмори, что Хэйан-Кё твоей юности будет таким, как сто лет назад, — средоточием мира и изысканности. Но видно, мечтам моим сбыться не суждено.

— Что же ты будешь делать? Нам придется с ним драться?

— Не знаю. Ясно одно: надо дать ему понять, и притом не впадая во грех непочтительности, что больше так продолжаться не может. Нельзя превращать сведение счетов в безудержную травлю, да еще без ведома двора. Человек в его положении должен думать не только о Тайра. Мне нужно как-то донести это до него. Знать бы как…

Шли часы, сумерки сменились ночью. Киёмори сидел в опустевшем зале собраний рядом с единственным фонарем и осушал чарку за чаркой, перебирая в памяти спор с Сигэмори. «Я перестаю его понимать, — твердил он себе снова и снова. — Воспитание ему дали хорошее. Еще с малых лет он узнал, как важна семья, родная кровь. А теперь до того доучился, что хочет заставить меня решать за всех сразу. Словно весь народ — одна семья, один клан. Чепуха! А виновата она, Токико. Ей хотелось, чтобы он стал ученым, а не воином. Будто бы Царь-Дракон ищет героя, который бы спас нас, заблудших, от самих себя. Что же это за герой, который спасает народ свитками и меткими речениями, укрываясь вместо щита Пятью постоянствами?»

Из-за сёдзи донеслось тихое покашливание.

— В чем дело? — ворчливо спросил Киёмори.

— Господин, — ответил из-за двери воин, по-прежнему одетый в доспех, — тут стража просит узнать, что делать с советником Наритикой.

— Хм-м… После того как мой сын так красноречиво за него заступался, — произнес Киёмори, — мы, пожалуй, оставим его в живых. Устройте его поудобнее, но с приглядом. Как только получим императорский указ, тут же сошлю его с глаз долой.

Самурай поклонился и бросился выполнять поручение. Киёмори не мог не заметить его обрадованной улыбки. «Слабаки. Стоило Сигэмори прийти — они и раскисли. Что будет с Тайра, когда он станет главой?»

Тут он услышал снаружи какой-то переполох и вышел на галерею. В неровном свете факелов было видно, как привратная стража собирает свои луки и шлемы, выводит коней. Как накануне пожара, некая тревожная весть точно искра пробегала от воина к воину, и те молча вешали колчаны на плечи, вскакивали на коней — кто в седло, кто так — и в спешке неслись за ворота.

— В чем дело? — вскричал Киёмори. — Что здесь творится? Куда вы все собрались?

Воины не отвечали и даже не переговаривались, только бросали тревожные взгляды в его сторону и мчали прочь.

— Стойте! Это приказ!

Однако никто и не думал останавливаться. Наконец Киёмори, перепрыгнув оградку галереи, успел схватить за руку пробегавшего паренька в доспехе и прижал к земле.

— Отвечай немедля, что происходит, или я сам сниму тебе голову!

Тот испуганно вытаращился.

— Н-не знаю как, господин, но нас вызывают в Ходзидзё, поместье князя Сигэмори.

— Зачем?

— Не знаю, повелитель. Говорят, это срочно. Он зовет. Прошу, отпустите меня.

Киёмори разжал руки, и юный воин поспешил за ворота, вослед осташным. Когда и он скрылся, Киёмори остался стоять, покинутый собственной дружиной, один посреди пустого двора.

— Дело сделано, — произнесла Токико, не размыкая глаз. — Они идут.

Сигэмори глубоко вздохнул, втягивая дым тлеющих листьев сакаки из стоящей перед ним жаровни, а затем выдохнул и с содроганием сказал:

— Я дал зарок никогда не пользоваться колдовством, хотя меня и учили ему.

— Не казнись, сын мой, — отозвалась Токико. — Ты поступил мудро. Вреда от него никакого не будет, зато может выйти великая польза. — Она отпустила его ладони и выпрямилась, сидя на пятках.

— Я чувствую… нечистоту.

— Многим ученым кажется, что они марают себя, когда берут в руки меч, — возразила мать, — хотя он не более чем орудие. Ты же умел фехтовать еще раньше, чем выучил сутры.

— Да, но я никогда не орудовал ими как мечом. Говорят, именно так Син-ин превратился в демона — употребив священные слова во зло.

— В отличие от него твои намерения были чисты.

— А если отец прав и они не имеют значения? Токико вздохнула:

— Все это верно лишь в войне и гонке за власть. А молитвы и чары — дело другое. Здесь нет ничего важнее намерений.

В комнату вбежал Корэмори.

— Отец, воины прибывают! Что мне им говорить? Сигэ Мори медленно поднялся.

— Я сам с ними поговорю.

Часом позже воины приплелись назад в Нисихатидзё, усталые и недоумевающие. Киёмори они сказали, что господин Сигэмори пробовал новый способ сзывать войска на случай срочной надобности — хотел посмотреть, скоро ли явятся воины, когда он пустит клич, и только. Однако Киёмори усвоил урок, как и рассчитывал его сын. «Он обладает силой, которая мне неведома. Воины Тайра пойдут на его зов, и притом быстро. Может статься, что я, пожелав захватить Го-Сиракаву, в одночасье окажусь без единого ратника, а все Тайра встанут за государя-инока и обратятся против меня».

Так Киёмори отбросил все мысли о пленении Го-Сиракавы и отправился спать, чувствуя себя одиноким и постаревшим. «Похоже, — сказал он себе, — мой сын научился играть в го лучше меня».

 

Мост Годзё

Усивака брел по обгоревшим полуразрушенным улицам Хэйан-Кё, поигрывая на флейте. Одет он был на манер служек тюдзё из храма Киёмидзудэра — в женскую накидку с капюшоном, закрывавшим волосы. Усивака натянул его еще ниже, чтобы спрятать лицо. Единственным, что нарушало сходство со служками, был длинный меч в позолоченных ножнах, висевший на боку. Впрочем, у Усиваки был готов ответ для всех, кого это заинтересует, — воров и отребья в столице развелось видимо-невидимо. Однако сегодня личина ему даже не пригодилась. Горожане были озабочены починкой домов, а те, у кого они сгорели до основания, потерянно бродили по улицам, не замечая ничего вокруг. То и дело кто-то окликал его: «Эй, парень! Знаешь, как настилать кровлю? Мы хорошо заплатим!» — и тогда Усивака начинал играть громче, делая вид, что не слышит.

Как всегда, ноги привели его к поместью Тайра, Рокухаре. Над стеной сновали рабочие, сметая пепел с черепицы. У входа стояла стража, поэтому глазел Усивака недолго. Он слышал, что хоть Рокухара и уцелела, господин Киёмори покинул ее и даже собрался перенести вотчину Тайра за городские ворота. Усивака клял судьбу: видно, зря он торчал последние недели у стен Рокухары, выискивая лазейки.

Стоял теплый летний вечер, и на мосту Годзё, к неудовольствию Усиваки, царило столпотворение. Многие пришли глотнуть свежего приречного воздуха, а заодно посудачить с соседями. Усивака забеспокоился: вдруг кто-то из обывателей бывал в Курамадэра и сможет его узнать? Он нагнул голову ниже, но это не помогло. Стоило приблизиться к мосту, как отовсюду понеслось:

— Кто этот парень?

— Отчего он прячет лицо?

— Может, урод какой.

— Да нет, монахи отбирают в прислужники самых ладных.

— А может, его опалило пожаром?

— Или он болен заразной хворью.

— Тогда лучше держаться от него подальше.

— Наверное, поранился в драке.

— Нет, настоящий боец гордился бы своими шрамами.

— Может, он навещает неподходящую девушку и не хочет, чтобы родители об этом узнали.

— Или идет в игорный притон, предаваться пьянству и прочим пустым увеселениям.

Усивака старался пропускать пересуды мимо ушей и шел строго вперед, не сводя взгляда с обшивки моста. Вдруг кто-то отделился от толпы у самого парапета и преградил ему путь. Усивака поднял глаза — выше, выше и выше, пока не разглядел всего незнакомца, верзилу разбойничьей наружности. На нем был черный доспех, одетый поверх черного монашеского одеяния, но на голове вопреки уставу красовалась грива волос. В одной руке он держал меч-цуруги, в другой — нагинату, а на боку у него болтался короткий клинок, вакидзаси.

— Смотри, куда топаешь, молокосос, — прогремел человек-гора. — Не то нарвешься на неприятности. Впрочем, ты их уже получил.

Усивака услышал, как толпа на мосту начала расступаться.

— Похоже, будет драка, — шептали одни.

— Может, поглядим?

— Пойдем-ка отсюда. Слыхал я об этом здоровяке. Скверный тип. От такого лучше держаться подальше.

Усивака вздохнул. Чего-чего, а стычки ему сейчас хотелось меньше всего. Он снова взял флейту и попытался обойти грубияна стороной. Не тут-то было. Верзила шагнул в сторону и опять встал у него на пути.

— Ну ты и наглец! Ишь задрал нос! Хотя выше моего точно не будет. Еще чего, ха-ха-ха!

Усивака кипел от ярости, но все еще ничего не отвечал.

— Что, язык проглотил со страху? Могу тебя понять. Что ж, значит, мне представляться первым. Перед тобой Сайто Мусаси-бо Бэнкэй, самый свирепый и сильный разбойник в Японии. Я поклялся всеми босацу небес и демонами ада, что перед смертью похищу ровно тысячу мечей. Девяносто девять я уже получил, а у тебя, если не ошибаюсь, имеется неплохая катана. Тебе повезло: я решил сделать ее номером сотым в своей коллекции. Давай ее сюда, и можешь спокойно идти отправлять свои молитвы.

Усивака схватился за ножны и отступил на шаг.

— Ого! — хохотнул Бэнкэй. — Не хочется расставаться, а? Понимаю. Видать, немалы^ денег стоит. Семейная ценность, я прав? Стало быть, старики рассердятся, если ты ее потеряешь. Однако позволь обратить твое внимание: я очень большой, а ты маленький. И тощий. И совсем зеленый. И я буду страшно зол, если ты не отдашь мне меч. Подумай об этом, прежде чем сделать выбор.

Усивака сделал еще шаг назад, заткнул флейту за пояс, а потом схватил рукоять меча и слегка вытащил его из ножен.

— Нет-нет, — произнес Бэнкэй. — Показывать не обязательно — и так вижу: клиночек славный. Теперь, будь любезен, отдай его, пока никто не пострадал.

Усивака еще раз вздохнул и, поняв, что деваться некуда, извлек меч целиком и выставил перед собой. Позади застучали сандалии последних зевак, что еще оставались на мосту.

— Может, закатное солнце помрачило твой рассудок? — взревел Бэнкэй, доставая из-за спины огромный меч цуруги. — Когда-то моими братьями были монахи Энрякудзи, что на горе Хиэй, они-то меня и обучили. А среди них, доложу я тебе, были лучшие из бойцов нашего времени. И хотя я давал клятву не губить живых созданий, ей давно уже грош цена. Поэтому, как ни жаль это говорить, готовься к смерти. Хорошо, что ты шел на молитву — уверен, в следующей жизни это тебе зачтется.

Бэнкэй замахнулся и со всей мощью обрушил меч на Усиваку, но тот уже был готов и отскочил на безопасное расстояние.

— А ты шустрый, — произнес разбойник. — Посмотрим, насколько тебя хватит. — И он рубанул еще и еще, целя Усиваке поперек шеи. Юноша с легкостью уклонился от обоих ударов. На третьем замахе он опередил Бэнкэя: выбил своим клинком тяжелый меч из его рук. Цуруги подлетел в воздух и звучно плюхнулся в реку.

— Ого! — произнес Бэнкэй с нотой удивления в голосе. — А ты, оказывается, горячий малый! Ну-ка, что скажешь на это?

Он достал алебарду и выбросил руку вперед, намереваясь поразить Усиваку в грудь. Усивака быстро отступил в сторону и одним взмахом меча разрубил древко нагинаты пополам. Бэнкэй уставился на свой короткий обломок.

— Так. Значит, ты еще и неглуп, а твой меч остр. Хотя это едва ли ему по зубам. — Он отбросил кусок древка и достал из-под рясы железный прут, которым тотчас замахнулся на юношу.

Усивака высоко подпрыгнул, поджав ноги, отчего прут прошел мимо, не причинив ни малейшего вреда, и рассмеялся, увидев озадаченную физиономию Бэнкэя.

— Смеешься? Ну, погоди! Сейчас узнаешь, как надо мной потешаться! — Великан принялся неистово размахивать дубиной.

Усивака начинал забавляться — очень уж этот бой походил на уроки у крох тэнгу. Уходя из-под ударов, он вскочил на парапет моста, потом перемахнул Бэнкэю через голову, проскользнул у него между ног и напоследок так извернулся, что смог скрутить разбойнику руку и выхватить из пальцев железную дубинку. Миг — и та отправилась за цуруги на дно реки Камо. Под конец Усивака ударил Бэнкэя в висок рукоятью меча, и великан рухнул как подкошенный на доски моста Годзё. Побагровев и хватая ртом воздух, он прохрипел:

— Кто ты? Никому прежде не удавалось превзойти Бэнкэя. А ты будто знал наперед все мои уловки. Открою тебе тайну: моим отцом был тэнгу, и я изучил кое-какие приемы этих демонов. И все же ты, еще совсем мальчишка, меня одолел. Как такое возможно?

Усивака улыбнулся и теперь только заговорил:

— Тебе нечего стыдиться, Бэнкэй-сан. Ты хорошо сражался. Я тоже учился у тэнгу последние семь лет. Моим наставнпком был сам Сёдзё-бо, князь тэнгу с горы Курама. Он же подарил мне свой трактат о мастерстве фехтования. Потому-то я знал все твои приемы. Просто я моложе тебя и проворнее — вот и вся хитрость.

— О-о! — благоговейно протянул Бэнкэй. — Значит, тебя обучал Сёдзё-бо? Даже среди тэнгу он слывет лучшим бойцом. Немудрено, что ты победил. Должно быть, ты был великим героем в предыдущей жизни, раз он приветил тебя таким молодым.

— Вот этого я не знаю, — сказал Усивака и добавил вполголоса: — Я сказал ему, что хочу сокрушить угнетателей Тайра и убить господина Киёмори, а Сёдзё-бо по милости своей обучил меня, чтобы я мог исполнить зарок.

Бэнкэй прижался лбом к дровяному настилу.

— Тогда тебе и впрямь уготовано великое будущее! Прошу, о юный господин, примите сего недостойного в услужение. Я пришел в Хэйан-Кё пытать судьбу, но теперь мой обет — похитить тысячу мечей — кажется мне пустой забавой в сравнении с вашей высокой целью. Молю, возьмите меня к себе в вассалы! Я клянусь верно служить вам до самой смерти, юный господин… если вы не откажете.

Усивака не чаял такой радости. Все его детство прошло в одиночестве — ни друзей, ни товарищей, которым он мог бы довериться. Как часто хотелось ему, чтобы рядом был кто-то, с кем можно разделить тяжелое бремя судьбы! Бэнкэя тоже воспитали тэнгу, как и его. Бэнкэй поймет. К тому же у него достанет сил и храбрости для трудного пути.

— Прошу, встань, славный Бэнкэй-сан. Я и мечтать не мог о лучшем спутнике, и потому охотно принимаю твои услуги. Идем же разделим общую судьбу.

 

Монашеское облачение

Токико замерла, остановив кисть на полпути к бумаге. Кто-то смотрел на нее через сёдзи. На серое кимоно упала капля туши. Токико обернулась и увидела Киёмори, сидящего на веранде прямо за перегородкой. В правой руке он держал веер, но не обмахивался им, хотя на лице у него выступила испарина. Он выглядел таким печальным и постаревшим, что Токико невольно его пожалела.

— Что ж, похоже, мои предсказатели снова не солгали, — произнесла она. — Сегодня меня ждало свидание с прошлым. — Она отложила кисть и запачкала рукав.

Киёмори сидел, уронив взгляд на руки.

— Я… я сожалею о том, что так долго не навещал тебя, жена. Токико нахмурилась. «Слишком уж он присмирел. Это на него не похоже».

— Так ты войдешь или будешь ждать восхода луны, чтобы ею полюбоваться?

Киёмори вздохнул и открыл дверь, но дальше порога не ступил. Судя по виду, ему вообще претило здесь находиться.

— Что случилось? Что привело тебя в сыновний дом в столь унылом расположении духа?

Киёмори повел веером в каком-то невнятном жесте.

— Может, цветочные феи похитили твой голос? Киёмори начал что-то говорить, но потом осекся. В этот миг Токико поняла, что он пытается обуздать великую ярость. Наконец Киёмори промолвил:

— Сегодня я сослал Наритику в землю Бидзэн.

— Что ж, — ответила Токико, — весьма великодушно с твоей стороны. Сигэмори перестанет тревожиться, хотя не могу сказать, что он будет доволен.

— Хм-м… Ну а ты как, Токико, старая дракониха?

— Я? — Она запнулась от удивления. — Я теперь Нии-но-Ама, если ты помнишь. Инокиня второго ранга. И мне кажется, старость — это не так уж плохо. Любопытное ощущение.

— В самом деле, о инокиня второго ранга? Должен сказать, она тебе к лицу: теперь, когда тебе незачем накладывать белила и чернить зубы, ты стала выглядеть здоровее. Словно чья-нибудь бабушка.

— Например, императора?

— Может быть. — В его глазах мелькнули знакомые искорки, й Токико отчасти утешилась: значит, старый плут не растерял еще своего обаяния.

— Кто знает, — лукаво сказала она, — когда я вернусь во дворец своего отца и снова обрету молодость, может, мне будет недоставать этой боли в суставах.

Лицо Киёмори вдруг снова посерело от ярости, как солнце, сокрытое тучей.

— Вернешься? Уж не хочешь ли ты бросить нас так скоро?

— Скоро? Благой Амида, нет, конечно! Пройдут годы, прежде чем я решусь. А что? Уж не хочешь ли ты сказать, что будешь скучать по мне?

Киёмори отвернулся, рассеянно глядя сквозь сёдзи. Когда он заговорил снова, его голос зазвучал глухим бормотанием.

— Ты переписываешь сутры? Токико моргнула от неожиданности.

— Да, как и пристало монахине. Поначалу это навевало на меня скуку, а теперь я так успокаиваюсь. Хотя чего мне жаловаться… я ведь даже не знаю, есть ли у меня душа, как у вас, смертных. Во всяком случае, это не повредит. Я говорю себе, что делаю так ради детей.

— Детей… — эхом отозвался Киёмори, по-прежнему не глядя на нее.

— Они — наше благословение, правда? Сигэмори так возмужал…

Веер у Киёмори в руках треснул надвое.

— Хай! — прорычал он. — «Возмужал» не то слово. «Так вот оно что».

— Ты сердит на него.

Киёмори обернулся к ней. Во взгляде его было столько ненависти, что Токико едва узнала мужа.

— Что ты с ним сделала, ведьма? Ответила она не сразу.

— Ничего. Только давала советы.

— Ты его извратила! Ты обучила его колдовству! Настроила против меня!

— Неправда!

— Мне доложили, что вчера ночью Сигэмори тайно отправлял ко двору донесение, где просил назначить его хранителем Трех сокровищ на время ремонта дворца!

«Как же я забыла, — подумала Токико, — что Киёмори все еще держит шпионов в правящих кругах, да и сам неглуп».

— Сигэмори вправе об этом просить. Он действительный глава Тайра и названый брат императора.

Киёмори бросился на жену и тряхнул за плечи.

— Думаешь, я дурак? — крикнул он ей в лицо. — Сигэмори хочет заполучить Кусанаги, вот что!

— Тс-с! Умоляю, говори тише! Слуги могут услышать!

— И пусть слышат! Пусть все узнают, какая у меня двуличная семейка! Что, Царь-Дракон заключил новую сделку? Только на этот раз с моим сыном!

Токико старалась дышать как можно ровнее.

— Это правда, я снова говорила с отцом. Оракулы сказали ему, что меч все еще может и должен быть передан кем-то из Тайра. На твою помощь, как я вижу, рассчитывать не приходится. Так почему не положиться на Сигэмори?

Киёмори наотмашь ударил ее по лицу.

— Предательница! Как наш внук, будущий император, сможет править без священного меча?

Токико втянула кровь из разбитой губы.

— Выслушай меня. Мы узнали, что у Кусанаги имеется двойник — копия, сделанная в давние времена. Ее хранили в святилище Исэ. Никто и знать не будет, что во дворце окажется поддельный Кусанаги.

— Поддельный?! — взревел Киёмори. — Просто чудно! А если моему внуку понадобится его колдовство, чтобы заставить людей падать ниц и повелевать ветрами, ты велишь ему довольствоваться подделкой?

Прибежавшие служанки замахали руками:

— Господин, уймитесь! Посмотрите, что вы наделали. Нельзя так обращаться с монахинями!

За спиной побежал шепот:

— Значит, верно говорят — Киёмори лишился рассудка!

— Отныне это не твоя забота, — сказала ему Токико. — Теперь и ты, и я носим серые одежды монахов, принеся один обет. Ты заявил, что отказываешься от всего мирского, и должен это сделать!

— Жене не пристало так говорить с мужем.

— Я старая монахиня и говорю, что мне угодно!

— Ты всегда говорила, что тебе угодно, — возразил Киёмори, отстраняясь, — и монашеское облачение здесь ни при чем. Я должен увидеться с Сигэмори.

— Оставь его!

— Придержи язык, жена. С тобой я уже разобрался.

Когда он вышел, слуги помогли Токико сесть и стали прикладывать к губе шелковые платочки. Токико отмахнулась, сказав:

— Бегите за ним, отвлеките как-нибудь! Предупредите Сигэмори!

Челядь поспешила исполнять ее приказание.

Тем временем Мунэмори улучил минуту для уединенной беседы со старшим братом.

— Правда, хорошо снова вот так встретиться? — начал он. — Теперь нам с тобой нечасто удается поговорить.

Сигэмори нетерпеливо вертел в пальцах кисть. Ему явно предстояло много чиновничьей работы, а Мунэмори, сам того не замечая, его отвлекал.

— Верно, мы отдалились друг от друга. Что поделать — веления долга часто лишают радостей единения.

— Веления долга? — усмехнулся Мунэмори. — Почему что-то должно нами повелевать? Мы же Тайра, брат! Самый могущественный клан во всей Японии, а может быть, и во всем мире! Можем поступать, как нам будет угодно!

— Вполне вероятно, — пробормотал Сигэмори.

— Я теперь военачальник императорской стражи, и у меня полно подчиненных, которые только и молят, чтобы я взвалил на них свою работу, — сказал Мунэмори. — Зачем мне их обижать? Теперь взгляни на себя: трудишься, словно жалкий распорядитель, а не министр двора. Над тобой уже смеются за глаза — говорят: «Вон идет Тайра Сигэмори, который сам пишет листки для прошений».

Сигэмори вздохнул:

— Стоит чиновнику запустить мелкие дела кабинета, как его самого пускают побоку. Ты ведь сам сказал, братец: мы, Тайра, вольны поступать как нам угодно. Я себе дело нашел.

— Поступай как знаешь. Слушай, до меня дошла весть, будто ты просил императора устроить тебя хранителем императорских реликвий…

Сигэмори тревожно заозирался:

— Откуда ты это узнал?

— Узнал отец. Он все знает. Но если Такакура согласится, может, я помогу тебе с этим бременем? Остальных посвящать не обязательно.

Мунэмори увидел, как глаза брата тотчас вспыхнули неодобрением.

— Если государь согласится, — сказал Сигэмори, — я не опущусь до такой низости, как присвоение чужого труда. То, о чем ты просишь, мне претит.

«Думаешь, я ни на что не годен, а, братец? — ярился в душе Мунэмори. — Думаешь, я всего лишь жалкий бездарь, никчемный третий сын, тогда как ты — драгоценный наследник и один заслуживаешь почестей и славы, так?»

— Как можешь ты рассуждать о благородстве, — тихо проговорил он вслух, — когда сам использовал чары против отца?

Сигэмори на мгновение прикрыл глаза.

— Я его не околдовывал. Просто хотел убедиться, что наши воины ответят на срочный призыв. Времена нынче опасные, а, значит, для нас ценно любое, даже малое, преимущество.

— Ты ведь не доверяешь отцу, верно? Не доверяешь ни мне, ни ему — никому, кроме себя!

— Это неправда.

— Прости, забыл. Матери ты доверяешь. Потому и перевез ее к себе — чтобы она поделилась с тобой тайнами Царя-Дракона.

— Я перевез ее сюда из сыновней почтительности. Долг всякого сына — заботиться о престарелых родителях.

— Я предлагал ей свое поместье, но она выбрала тебя. Доблестного Сигэмори. Отец надо мной потешается, мать знать не хочет, брат смотрит косо. Видно, нет в жизни места для бедного Мунэмори.

— Не говори так. Ты еще многого можешь добиться — стоит лишь захотеть!

— Неужели? И как же мне это сделать, когда люди загодя настроены против? Я предлагал Го-Сиракаве свои услуги, а он меня даже не принял, словно я пустое место. Фудзивара оттирают меня от любых важных дел при дворе. Как можно чего-то добиться в подобном положении? Конечно, все это было бы поправимо при поддержке отца, но он по-прежнему обращается со мной как с малым дитем!

— Не стоит так печься о его мнении, — тихо вымолвил Сигэмори. — Он в последнее время… сам не свой. Вернее, не изменился, что не совсем подобает тому, кто принял обет монашества. Боюсь, он не вполне владеет собственным духом и разумом.

В дверях показался слуга.

— Господин, ваш отец, Ки…

Его грубо отпихнули в сторону, и в комнату ворвался Киёмори.

— Отец! — Мунэмори встал и поклонился. — Мы как раз о вас говорили.

Киёмори его не заметил.

— Так, значит, твои слуги не лгут. Ты считаешь меня сумасшедшим!

— Это не так, — возразил Сигэмори. — Однако меня беспокоит ваше самочувствие.

— Больше, чем самочувствие Тайра?

— Не понимаю. Киёмори подался вперед:

— Ты впрямь намерен выбросить Кусанаги в море?

— Что?! — вскричал Мунэмори, но его никто не услышал. Сигэмори вытер лоб и тихо ответил:

— Если это вернет мир нашей земле, то да, я готов так поступить.

— Мир. — Киёмори выплюнул это слово, точно муху, попавшую в рот. — Стало быть, он тебе дороже счастья нашего клана!

Так знай: уж лучше война, если Тайра в ней победят, чем мир, при котором мы ослабеем!

— В этом, отец, я никогда с тобой не соглашусь. Киёмори умолк, сверля его взглядом, а потом сказал:

— Коли так, плохой из тебя Тайра. Мне стыдно иметь такого сына.

Мунэмори ахнул.

Сигэмори задохнулся, словно его ударили ножом. Поднявшись, он вышел в ближайшую дверь и кликнул слугу.

— Мой отец нездоров. Ему нужно немедля вернуться в Ни-сихатидзё. — Мунэмори же он сказал: — Прошу тебя, подготовь все к отъезду и проследи, чтобы он не навредил ни себе, ни другим.

Мунэмори почуял возможность отличиться.

— Отец, позвольте мне проводить вас домой. Сигэмори явно не заботят ваши тяготы. Я с радостью выслушаю все…

— Что проку мне от тебя — бездарного, хнычущего, болтливого шута? — заорал на него Киёмори. — Лучше бы у меня были одни дочери! — Он вихрем вырвался из комнаты и долго еще бушевал в глубине коридора.

Сигэмори неловко кивнул брату:

— Прошу прощения. — И поспешил выбежать вслед за отцом. «Вот как, — подумал Мунэмори, чуть не трясясь от обиды. — Стало быть, я никчемный и с этим ничего не поделаешь? Сейчас увидим…» Он кликнул карету, но вместо приказа вернуться в Ни-сихатидзё велел вознице гнать в Рокухару. Уже за полночь колеса повозки ударились о поперечину ворот старой усадьбы. У выхода Мунэмори встречали лишь два пожилых слуги.

— Господин, если бы вы предупредили о приезде… Нас здесь осталось совсем мало, и мы боимся, что не сможем услужить вам как подобает.

Рокухара и впрямь казалась темной безлюдной хороминой.

— Все отлично, — резко сказал Мунэмори. — Этого более чем достаточно. Принесите мне фонарь, жаровню с горячими углями, и… чтобы я вас не видел.

Слуги сделали, как он просил, и вот уже Мунэмори шагал по долгому пустому коридору в северо-западное крыло Рокухары — то самое, где обитали духи. Его руки дрожали, отчего фонарь качался и отбрасывал тени, которые будто прыгали из-за угла, стоило к ним приблизиться. Мунэмори до того нервничал, что только усилием воли удержал маленькую жаровню и не рассыпал угли. Под ногами у него скрипел пепел и пыль от недавнего пожара, и он не видел собственных сандалий, точно сам превратился в призрака. Во тьме комнаты тянулись нескончаемым лабиринтом, и Мунэмори почувствовал, что заплутал, хотя Рокухара была его домом с рождения.

После того как он рассказал матери о появлении Син-ина, она привела монахов очистить это крыло поместья, однако позже призналась, что даже монахам стало здесь не по себе. Как и следовало ожидать, чернецы поторопились и пропустили кое-какие комнаты. «Теперь их оплошность пойдет мне на пользу», — усмехнулся в душе Мунэмори. Он направлялся в то место, которого мать велела ему всеми силами сторониться.

Оказавшись в крохотной кладовой с разводами на стенах и стойким запахом гнили, Мунэмори поставил фонарь в угол, а сам сел перед жаровней. Даже сейчас, посреди лета, в каморке стоял холод.

Мунэмори бросил на угли прядь своих волос, веточку сакаки и обрывок бумаги, украденный из Летописной палаты. Когда все сгорело, он закрыл глаза и вывел на одной ноте:

— Однажды вы приветили меня как равного. Позвольте увидеть вас снова, быть к вашим услугам. — Он выждал несколько долгих мгновений, но ничего как будто не произошло. Мунэмори открыл глаза и вгляделся в дым жаровни, но и там ничего не было. Он вздохнул и уже засобирался уходить, поднял глаза и…

Син-ин сидел прямо напротив, не сводя с него взгляда запавших глаз.

— Я тебя ждал, — произнес демон.

— Ж-ждали? — заикнулся Мунэмори, уже сожалея о своей затее.

— Знал, что однажды мы снова встретимся. Итак, это случилось.

— Да, — проронил Мунэмори. Повисла неловкая тишина.

— Ну? Чему обязан?

Все высокопарные речи, которые Мунэмори так долго готовил, в один миг вылетели у него из головы. Он бухнулся лбом в грязные половицы каморки и заголосил:

— Все меня презирают! Все твердят, какой я бездарный! Что проку быть Тайра? Я хочу, чтобы меня заметили! Все бы отдал ради этого!

— Ну-ну, будет, — произнес Син-ин утешительным топом. — Я в точности знаю, как ты себя чувствуешь: отвергнутым и забытым. Однако ты поступил верно. Я именно тот, кто способен тебе помочь. Быть может, единственный. Вместе мы добьемся твоего величия.

— Неужели? — фыркнул Мунэмори, поднимаясь с пола. — И какого же?

— А какого бы тебе хотелось? Не желаешь ли, к примеру, стать князем Тайра? Главой рода? Неплохо звучит, а? Служи мне, и пост будет твоим.

— В-вы это можете? Как же я стану асоном, когда им выбрали Сигэмори?

— Насчет него не беспокойся. Мунэмори полегчало.

— А отец не воспротивится?

— С ним мы тоже вмиг разберемся. Так уж случится, что ты окажешься достойнейшим. Собственно, выбирать будет не из кого.

Мунэмори издал смешок.

— То-то все удивятся, верно? Я, никчемный Мунэмори, — глава Тайра!

— Да, это всех поразит.

— Асон Тайра! Это даже лучше, чем быть императором! Призрак скривился:

— Ну… тут можно и поспорить. Впрочем, я рад, что ты так считаешь.

— Отлично! Стало быть, по рукам?

— Как ты понимаешь, я должен попросить кое-что взамен.

— Взамен? Чего же вам угодно? Построить вам ступу или святилище, а может, устроить стодневный молебен за упокой души?

— Такой размах мне ни к чему. Предпочитаю действовать по старинке. Простой жертвы будет вполне довольно.

Мунэмори бросило в холод.

— Кто-то… должен умереть? И кто же?

— Некто несущественный.

— А-а… — Мунэмори вздохнул с облегчением. Если это какой-нибудь слуга — что ж, одним больше, одним меньше, верно? — Только… мне же не придется?..

— Не бойся, от тебя не потребуется ни взмахов мечом, ни кровопусканий.

— И все же это случится по моей вине?

— Косвенно. Ты даже ничего не узнаешь… до поры.

— Что ж, тогда и жалеть не о чем. Я согласен на твои условия. Едва он это произнес, как когтистая длань Син-ина стрелой метнулась вперед и стиснула его лоб ледяной хваткой. Мунэмори резко выпрямился, точно молния пронзила его от макушки до пят, пригвоздив к земле.

— Добро пожаловать под мое начало, Тайра Мунэмори, — произнес Син-ин.

 

Паломник из Сидзё

Пробираясь по монастырскому саду, Усивака увидел настоятеля Токобо — тот шел мимо, сопровождая важного гостя. Им, по слухам, был монах по имени Сёмон, также известный как Святой человек из Сидзё, личность, высокоуважаемая среди духовенства. Собеседники шли недалеко оттого места, где притаился Усивака, так что ему не составило труда подслушать их разговор.

— Да, место для монастыря прекрасное, — говорил Сёмон. — А какой отсюда вид! Точь-в-точь как вы описали. Я должен здесь все осмотреть. Если бы вы дали мне провожатого — пройтись вокруг по горным тропам, я был бы весьма признателен.

— Я могу запросто это устроить, — сказал настоятель.

— Как насчет него? — спросил Сёмон, указывая на Усиваку.

— О, едва ли он вам подойдет, — ответил Токобо. — Слишком упрям.

— Упрям? Для послушника это не так уж плохо. Есть о чем поспорить.

Токобо понизил голос, но Усивака по-прежнему его слышал.

— Он один из сыновей знаменитого полководца Ёситомо. Уже давно должен был принять постриг, да только учение его почти не привлекает: лишь бы мечом махать, а духовные занятия побоку. Больше того, третьего дня явился сюда какой-то бродячий монах из Энрякудзи и потребовал, чтобы его пропустили прислуживать мальчишке. А мне сдается, он тайком обучает его бугэй. Придется принять меры. Если мальчик не будет пострижен в самом скором времени, мы будем вынуждены вернуть его в столицу.

Усивака знал, что за этим последует. Оставалось надеяться, что тэнгу помогут ему сбежать еще раньше.

— Как увлекательно, — произнес Сёмон. — Почему бы мне не поговорить с юношей, пока он будет показывать мне горы? Быть может, я смогу преуспеть там, где другие не справились?

— Как будет угодно, — проворчал настоятель. — Однако даже вы едва ли сможете до него достучаться. — Он повернулся и гневно уставился на Усиваку: — Эй, ты! Поди сюда.

Усивака вздохнул, с ужасом предвидя многочасовую проповедь, но не посмел гневить настоятеля еще больше, а потому поставил грабли и подошел к святым старцам.

— Чем сей ничтожный может помочь? — спросил он с вежливым поклоном.

— Проведешь Сёмон-сана по нашим заповедным тропам. И слушай его хорошенько — у него есть что тебе сказать.

— Как пожелаете.

Когда Токобо оставил их одних, Сёмон слегка улыбнулся Усиваке:

— Рад, что ты согласился со мной поговорить. Думаю, наша беседа тебя не разочарует.

— Правда? — спросил Усивака, не очень-то веря монаху.

— Сам рассудишь, когда я закончу. Идем прогуляемся. Оставив монастырские стены далеко позади, чтобы никто не смог услышать разговор, Сёмон сказал:

— Так, значит, ты сын великого вождя Минамото, самого Ёситомо, нэ?

Его слова встревожили Усиваку еще больше, чем монашеские нравоучения. «Неужели это лазутчик Тайра?» — подумал юноша и опасливо ответил:

— Так мне сказали.

— И ты изучаешь приемы боя на мечах.

— Балуюсь иногда. Ничего больше. Сёмон снова улыбнулся.

— Сёдзё-бо — хороший учитель, верно?

Тут уж Усивака испугался не на шутку. Если Тайра проведали о его встречах с тэнгу…

— Не бойся, — добавил Сёмон. — Сёдзё-бо шлет тебе привет и просит напомнить о третьем совете с листка из свитка.

— Третьем… А, теперь вспомнил. «Ищи способ обойти неприятности». Значит, Сёдзё-бо направил вас мне помочь!

Сёмон кивнул:

— Так и есть.

— Но… как человек вашего благочестия может знать тэнгу?

— Любой монах, которому случалось забираться в горы, хоть раз с ними встречался — порой сам о том не догадываясь. Тебе же следует запомнить вот что. Одна из ветвей Фудзивара имеет вотчину в краю Осю. Свой род они ведут от урожденных вассалов твоего прославленного предка Ёсииэ. Хидэхира, их нынешний глава, держит войско числом сто восемьдесят тысяч. Однако Фудзивара никогда не были сильны в стратегии. Потому Хидэхира был бы не прочь отдать свою дружину под начало сыну Минамото. Он думает, что такой полководец сумеет поднять боевой дух его воинов. Видишь ли, высокородные Фудзивара не питают любви к выскочкам Тайра.

— Похоже на то. Так когда мне отправляться? Сегодня?

— Да ты резвый малый. Нет, сейчас рано. На дороге полно соглядатаев — в каждой горной молельне, во всех постоялых дворах и почтовых станциях. Нужно хорошенько подготовиться.

— У меня теперь есть вассал — монах и великий воин. Его зовут Бэнкэй. Между нами, я уверен, что мы сможем отбить любую напасть.

— Хм-м… Бэнкэй, говоришь? Я о нем слыхал. Не тот ли это громила, который поклялся украсть тысячу мечей?

— Он оставил эту клятву, чтобы помочь мне сокрушить Тайра.

— Стало быть, ты уже оказал миру большую услугу. Однако к чему лезть на рожон, когда Хидэхира ждет тебя в целости и сохранности? Да и тебе понадобятся его люди, если хочешь исполнить свое намерение. Нет, путешествовать надо скрытно.

Усивака заупрямился.

— Звучит как-то… бесчестно. Хотя, если вы находите это разумным…

— Разве тэнгу тебя не учили, что для победы порой необходимо идти на уловки? Разве тебе не приходилось поддаваться, чтобы потом ударить с более выгодной точки? Итак, вот как мы поступим. Когда вернемся, ты скажешь Токобо, что счел мои доводы убедительными и хочешь продолжить наши беседы. Мы проведем вместе еще один день, а после я отвезу тебя к святилищу Дзюдзэндзи, где тебя встретит один золототорговец, который часто путешествует между Хэйан-Кё и Осю. В его свите ты вернее доберешься туда без опасностей и приключений.

— Отлично, — ответил Усивака. — Как скажете, так и сделаю. Я вам очень обязан за помощь.

— А тебе будет обязана вся Япония, если ты сможешь очистить ее от засилья Тайра.

— Постараюсь изо всех сил, Сёмон-сан.

 

Молитвенные таблички

Кэнрэймон-ин сидела в крохотной комнатке, обмахиваясь веером, и деревянные четки-таблички со словами молитв бряцали в такт движению ее руки.

С самого пожара она заточила себя здесь, в императорской келье, никого не принимая, кроме служанок, подававших еду. Придворным было передано, что госпожа уединилась для истовой молитвы, в которой просила ками подарить ей дитя. На самом же деле ей было невыносимо сознавать свою вину в гибели стольких людей, и молилась она во искупление и прощение своего греха.

Не объясняя причин, императрица велела устроить обряд очищения Трех священных сокровищ, пустить стрелы на все четыре стороны и развесить шары из листьев ириса для изгнания злых духов. Она не знала, разумно ли поступает: прошлого не вернуть, а действовать сейчас — все равно что собирать рис, рассыпанный в грязи.

Но вот сёдзи у нее за спиной скользнула в сторону, и показалась старшая служанка с подносом в руках.

— Государыня, пришло время полуденной трапезы. Прикажете войти?

Кэнрэймон-ин махнула веером в знак соизволения. Служанка поставила поднос на единственный низкий столик и поклонилась, прижавшись лбом к полу.

— Госпожа, могу я осмелиться поговорить с вами? Кэнрэймон-ин вздохнула:

— Если хочешь.

Служанка затворила сёдзи и присела на колени.

— Госпожа, вы поститесь и пребываете в уединении уже месяц кряду. Ваши подданные начинают волноваться…

— Я… мне жаль, что приходится так поступать, — ответила Кэнрэймон-ин, — но я боюсь показываться на людях. Боюсь разрыдаться и вызвать еще больше волнений.

— Понимаю. Хотя, право, вы слишком строги к себе. Разве можно было предвидеть, что простой ветерок приведет к такой… в общем, это не ваша вина.

— Не уверена, что с тобой соглашусь.

— Ваш муж, государь, скучает по вам. Он очень удручен этим затворничеством. Говорит, что будет рад помочь с ребенком, если таково ваше желание.

У Кэнрэймон-ин вырвался сдавленный полусмешок-полуплач. Она закрыла лицо рукавом, но после, овладев собой, произнесла:

— Бедный Такакура. Как я скажу ему о том, что натворила?

— Ну-ну, не захотите — и рассказывать не обязательно. Да, есть кое-какие новости касательно меча.

— Новости?

— По-видимому, ваш брат Сигэмори подал прошение назначить его хранителем священных сокровищ до тех пор, пока вы не сможете переехать назад, во дворец.

— Сигэмори? — Звук этого имени мгновенно утешил Кэнрэймон-ин. Она всегда восхищалась старшим братом — он был к ней добр и во всем помогал. — Да-да, так будет лучше. Сигэмори о них позаботится. Можете объявить, что я одобряю его просьбу.

Служанка печально улыбнулась и опустила глаза.

— К сожалению, госпожа, этому не бывать. Ваш тесть, Го-Сиракава, никогда не допустит, чтобы священный меч, зерцало и яшма попали во власть Тайра. Прошу прощения за эти слова, но он смертельно боится того, на что способен господин Киёмори.

— Сигэмори совсем другой. Он не позволит отцу наделать бед или глупостей сгоряча.

Служанка пожала плечом:

— Решения принимает ин, а не я. Раз уж вы упомянули о братьях, сейчас доставили послание от Тайра Мунэмори. — Она выудила из рукава сложенный листок бумаги митиноку с печатью в виде бабочки и, кланяясь, положила перед госпожой.

— Что еще ему от меня нужно? — простонала Кэнрэймон-ин. В детстве Мунэмори ее почти не замечал, зато теперь, когда она стала императрицей, постоянно одолевал просьбами замолвить за него словечко перед государем.

— Это мне неизвестно. Прошу, госпожа, не изволите ли вы подумать об окончании затворничества? Мы все пребываем в тревоге и уповании на то, что ваш прекрасный лик и улыбка оживят это мрачное поместье. Верно, все босацу и ками давно услышали ваши молитвы, и Амида знает, что у вас не было злого умысла. К тому же вы всегда можете возложить свой молитвенный труд на монахов, nponiy, подумайте об этом.

— Благодарю тебя за доброту. Я подумаю. А пока оставь меня.

Служанка снова поклонилась:

— Как пожелаете, государыня. Жду не дождусь, когда снова услышу ваш смех в саду. — С этими словами она выбралась из кельи и бесшумно затворила за собой дверь.

Кэнрэймон-ин поворошила палочками рис и соленые овощи, но, как обычно в последнее время, не почувствовала себя голодной. Поняв, что слишком расстроена для молитв, она взяла письмо Мунэмори и развернула бумагу. Быть может, очередная нелепица в словах брата сумеет ее развлечь.

«С глубочайшим почтением ее императорскому величеству. Дорогая сестрица!

Надеюсь, ты в добром здравии. Твое желание стать матерью мне понятно. Знаю также, что нашим отцу и матушке не терпится приблизить рождение „императора Тайра“, как они это подают, однако не слишком ли ты усердствуешь? Заточение не совсем тот способ, каким получают детей, — надеюсь, матушка тебе это объяснила.

Однако у меня превосходные новости! На днях я узнал, что вскоре получу повышение, причем самого неожиданного и удивительного свойства. Подробностей пока огласить не могу, но поверь, ты будешь мною гордиться. Эта весть так меня воодушевила, что я отправился домой и, следуя твоим мудрым советам, воссоединился с женой. И теперь, вероятно, наше семейство тоже может ожидать пополнения.

Много лет жизни государю и доброй удачи тебе, сестра. Да здравствуют Тайра!

Я завершил бы сие послание восторженным стихом, если бы не находил подобное рифмоплетство никчемной тратой сил и времени. Никогда не понимал, что люди находят в этом занятии.

Мунэмори».

Кэнрэймон-ин не смогла удержаться от смеха: немудрено, что Мунэмори терпеть не может поэзию. Сам-то он и двух строк сочинить не может. Она со вздохом отложила письмо и рассеянно посмотрела на цветы гибискуса за оконцем. «Стало быть, даже бесталанному Мунэмори крупно повезло. Как возможно, что и в горькую годину Тайра продолжают процветать? Нехорошо это, неприлично». Многие толковали немеркнущую удачу Тайра как знак вышнего благоволения, и только Кэнрэймон-ин начинала считать ее проклятием.

 

Соломенный плащ

На заре третьего дня после встречи с Сёмоном Усивака и его помощник Бэнкэй очутились на тропе, ведущей к святилищу Дзюдзэндзи. На Усиваке было многослойное одеяние из белого и желтого шелка, а под накидкой — доспех Сикитаэ, и все-таки его била дрожь. Он тихо наигрывал на бамбуковой флейте, вторя пению ранних птиц.

— Как-то невесело выходит, господин, — прогудел рядом Бэнкэй.

Флейта замолкла.

— Да. Потому что мне невесело оставлять Курамадэру. Я ведь считал ее своим домом. Буду скучать по настоятелю Токобо. Он обо мне заботился и желал добра. Просто такая жизнь не по мне.

— Угу. Что верно, то верно. Слишком рано вам подаваться в монахи. Многого не изведали. Вина. Женщин. Поэтических празднеств. Женщин. Радостей битвы. Женщин…

— Прости, что вмешиваюсь, Бэнкэй, но не слишком ли много женщин?

— Спасибо, что обратили внимание, хозяин. Еще раз женщин. Вот теперь хватит.

Усивака задумчиво потер флейту.

— Я едва знаю женщин. Все мои мысли были заняты местью и фехтованием. Хотя в последнее время я стал… замечать кое-кого из них, шатаясь по городу.

— Ну, поскольку теперь мы в пути, вам доведется не только замечать их. Сейчас певичек можно найти на каждой станции или постоялом дворе. Но чу! Кажется, наши провожатые на подходе.

И верно: в лесу послышалось бряцанье колокольцев и глухой стук подков. Вскоре на тропинку выехал караван — несколько конных и воловья упряжка с телегой. Возглавлял шествие всадник лет сорока. Впрочем, лицо его так обветрилось и загорело от долгого пребывания на солнце, что возраст угадывался с трудом. На нем были наездничьи брюки из медвежьего меха и куртка, расшитая узорами из трав и цветов. Он осадил коня перед самым носом Усиваки.

— Доброе утро, юный друг, — произнес купец. Когда он улыбнулся, один его зуб сверкнул4 золотым блеском. — Я Китидзи, торговец золотом, серебром и прочим дорогим товаром. А ты, должно быть, тот самый клад Минамото, который я должен доставить в Осю?

Юноша поклонился:

— Да, я — Усивака, а со мной мой верный вассал Бэнкэй.

— Усивака? Что за детское имя! — Купец нахмурился. — А на вид тебе около пятнадцати.

— Мне… не дали возможности получить взрослое имя, — смущенно потупился Усивака. — Я даже не прошел обряд Надевания хакама. Все ждали, что я приму постриг, а вместе с ним — монашеское имя.

Китидзи вздохнул и промолвил:

— Значит, мы подоспели вовремя. Теперь можешь выбрать себе имя сам.

— Да, пожалуй. Что ж, добрый купец, если ты покажешь, какая лошадь моя, мы сможем трогаться в путь. Боюсь, скоро монахи меня хватятся и начнут искать.

— Лошадь? Ха! — Китидзи оглянулся на всадников и носильщиков, и те загоготали вместе с ним. Потом он спешился. — Мне говорили, ты будешь путешествовать скрытно.

Усивака оглядел себя в замешательстве.

— Я ведь одет не по-монашески.

— Нет, зато ты точь-в-точь юный властелин, готовый вступить в наследство. Как раз такой, какого будут искать твои враги. С неприкрытым лицом друзья-монахи тебя вмиг узнают. Вижу, Сёмон поскупился тебе это растолковать.

— Что же вы предлагаете?

— У меня есть то, что тебе нужно. — Китидзи прошел к одному волу и стащил у него со спины нечто вроде снопа. Вернувшись, он водрузил Усиваке на плечи огромный тяжелый вонючий соломенный плащ из тех, что носят крестьяне, а на голову нахлобучил соломенную же шляпу-конус, закрыв пол-лица. — Вот! — воскликнул Китидзи. — Это уже ближе к тому, что я представлял.

Бэнкэй стал смеяться:

— Ого! Да он прав, хозяин! Никогда бы не узнал вас в таком наряде! Вы больше похожи на ходячий стог сена, на полусгнивший амбар, чем на… на… — тут он съежился под взглядом Усиваки, — чем на доблестного и благородного воителя, господин, каким, без сомнения, являетесь.

— Только вот мечи, — сказал Китидзи, — крестьянину никак не подходят. Придется тебе отдать их на сохранение.

— Нет! — вскинулся Усивака, хватаясь за рукоять вакидзаси.

— Примите мой совет, добрый купец, — произнес Бэнкэй. — Позвольте юному господину оставить их у себя.

— Ладно, ладно, — вздохнул Китидзи. — Сделаем вид, будто ты мой оруженосец. Идемте же. Если нам суждено убегать от преследователей, лучше поторопиться. — Он взобрался в седло и спросил у Бэнкэя: — Надеюсь, мы можем рассчитывать на твою помощь в случае необходимости?

Бывший монах поклонился:

— Для меня честь служить всякому, кто покровительствует моему господину.

— Отлично. Если что, у меня есть еще один телохранитель. Вы двое можете ступать за моей лошадью. Так-то лучше. Вперед! — Он ударил коня пятками, и караван тронулся в путь. Усивака потрусил за кобылой торговца, ощущая в душе смесь негодования, облегчения и признательности.

— Эгей, господин! — радостно воскликнул Бэнкэй. — Приключения начинаются!

Усивака только засопел в ответ, стараясь приноровиться к колючему и тяжелому плащу. Судя по началу, приключение обещало быть совсем не таким, о каком он мечтал.

 

Фукухара

Господин Киёмори сидел на веранде своей усадьбы в Фуку-харе, смакуя свежий и чистый морской воздух — ничего общего с гарью Хэйан-Кё. Как раз то, что надо, чтобы собраться с мыслями и отдохнуть душой. Внизу перед ним расстилался вид на пристани и восстановленные рукотворный остров — зримый след, оставленный в мире, и свидетельство еще не угасшей мощи.

Киёмори покинул столицу через день после ссоры с сыном. Его терзал страх перед тем, чего Сигэмори сможет добиться с помощью своей новой силы. «А вдруг он присягнет^ Го-Сирака-ве? Вдруг ему прикажут схватить меня и заточить в собственном доме?» Отныне Киёмори больше не был уверен, что Сигэмори постыдится поднять на него руку, а потому предпочел скрыться.

«Какой позор — прячусь от своего же сына! Ну ничего, я еще покажу, что меня рано списывать со счетов. Пусть не забывает, кто кого учил играть в го».

Отсюда, из Фукухары, Киёмори мог призывать дальних родственников и покорных вассалов из земель Аки и Исэ, что лежат по ту сторону Внутреннего моря. Он уже разослал к ним гонцов с просьбой готовиться к бою. «Случись Сигэмори послать на меня войска, я встречу его во всеоружии, во главе многих сот воинов, которые еще помнят, как держать меч».

Слуга, войдя, с поклоном известил Киёмори, что прибыл Канэясу — один из его самых доверенных полководцев из Исэ.

— Превосходно.

Канэясу, воевода исключительной отваги, еще не испорченный влиянием столицы, ступил на веранду, поклонился и сел напротив Киёмори.

— Надеюсь, господин пребывает в благополучии?

— Это будет зависеть от новостей, которые ты привез.

— Никаких угрожающих нам перемещений столичных войск не замечено. Сигэмори занят единственно рутинными делами и обязанностями. Государь-инок ведет себя осторожно, хотя все еще гневается на монахов Энрякудзи и таит против них угрозу. Старший советник Наритика благополучно достиг берега Код-зимы, куда был сослан.

— А что же его сыновья?

— Всех их разыскали и приговорили к изгнанию на Кикай-гасиму, следуя вашему приказанию.

— Славно. Прими их радушно, а то, чего доброго, Сигэмори опять расплачется.

— Как пожелаете, господин.

— Что касаемо Наритики… — Да?

— Боюсь, долгая связь с этим крамольником затуманила разум моему сыну. Правда, Сигэмори продолжает уверять, будто Наритика не замышляет против меня дурного. Государю-иноку я, видимо, ничем не могу ответить, а вот Наритике… Пусть не завтра и не в ближайшем месяце, но в течение года — запомни! — он должен умереть.

Канэясу еще раз поклонился:

— Слушаю и повинуюсь, господин.

 

Станция Аохака

Усивака трусил позади купеческой лошади, вспоминая добрым словом вечерние пробежки из Курамадэры в Хэйан-Кё и обратно. Благодаря им ноги легче одолевали расстояния. И все же никогда ему не приходилось путешествовать так далеко, да еще в летний зной и в тяжеленном соломенном плаще. На второй день Усивака совсем спекся, и Китидзи, наконец сжалившись, позволил ему оседлать одну из вьючных лошадей.

— Тут нечего стыдиться, хозяин, — произнес Бэнкэй. — Зато вы уж точно крепче этих белоручек Фудзивара, которые падают в обморок, чуть только выйдут за ворота.

— Спасибо, утешил, — проворчал Усивака, чьи бедра с непривычки начало саднить уже после нескольких часов. Он осознал, что должен уделять верховой езде больше времени, если хочет быть настоящим военачальником, хотя в тот миг отдал бы немало за то, чтобы оказаться хилым вельможей, разъезжающим в паланкине или карете.

Караван обогнул с запада озеро Бива и наконец выбрался на большой тракт Восточного морского пути в опасной близости от столицы. К счастью, никто их не задержал. Стража у Осак-ской заставы подозрительно покосилась на путников, пока те шествовали мимо, но разве мог кто-нибудь заподозрить, что отпрыск великого МинамотЬ станет ездить в вонючем волглом соломенном плаще, охраняя мечи золототорговца? Для пущей убедительности Китидзи то и дело разражался бранью в его адрес и отвесил пару тумаков. Верно, ни один Минамото не стерпел бы подобного обращения, но Усивака стойко выносил издевательства. Потом ему, правда, пришлось усмирять Бэнкэя — тот чуть было не сшиб Китидзи с коня, как только застава пропала из виду.

Попадавшиеся на дороге бандиты, провожая богатый караван жадными глазами, быстро теряли к нему интерес, встречаясь взглядом со свирепым на вид Бэнкэем.

Так поезд перевалил через горы к востоку от Хэйан-Кё, миновал прибрежное селение Оцу у южной оконечности озера Бива. К вечеру второго дня путники достигли почтовой станции в Кагами. Следующим днем они проехали Оно-но-Суриба-ри, Бамбу и Самэгай и наконец остановились переночевать на станции Аохака.

Китидзи был состоятельным торговцем, и на Токайдо его хорошо знали, поэтому он смог поселить всех в самом приличном постоялом дворе, хозяйка которого, его давняя знакомая, вывела для увеселения гостей самых красивых и искусных девушек.

Когда Усивака снял шляпу и плащ, она вдруг побледнела, вглядевшись в его лицо.

— Ты уверен, Китидзи, что не приводил его сюда раньше?

— Совершенно, — отвечал купец. — Это мой новый слуга — взял на пробу. Хотя пока от него больше урона, чем пользы.

— Какой милый юноша, — сказала хозяйка. — И все же что-то в нем кажется знакомым. Он кое-кого напоминает… кое-кого с очень печальной судьбой. Давно это было… Что, если они родственники?

— Не думаю, что это возможно, — ответил Усивака с вежливым поклоном, гадая, о ком она говорит.

Путешественников хорошо накормили — и риса, и сливового вина было вдосталь, а девушки старались вовсю, чтобы развлечь гостей. Для Усиваки и Бэнкэя вечер выдался поистине сказочным, а девушек, в свою очередь, очаровал юный оруженосец, который вдобавок прекрасно играл на флейте. Его детское имя, впрочем, позабавило их, но не оттолкнуло, так что на исходе ночи Усивака мог с полным правом назваться настоящим мужчиной.

Увеселения оказались довольно утомительными, и Усиваку сморил сон. Однако перед самой зарей, в час Тигра, он внезапно проснулся. Разбудило его ощущение, что в комнате есть кто-то еще. Он медленно потянулся за мечом.

— Мир тебе, брат, — произнес кто-то вполголоса. — Меня можешь не бояться.

Усивака рывком сел и увидел перед собой бледного юношу в дорогом, но потрепанном платье, панцире и поножах знатного воина. Голова юноши как будто не сочленялась с шеей.

— Кто ты такой?

— Твой сводный брат, Томонага. Мы бежали сюда — я и мои братья — вместе с отцом, Ёситомо, после поражения в Хэйдзи пятнадцать лет назад. Мне, на беду, пронзило ногу стрелой. К той поре, когда мы сюда добрались, нога совершенно распухла и я не мог продолжать путь. Тогда я попросил отца отсечь мне голову, чтобы Тайра не смогли меня полонить. Отец должен был спасаться и не успел похоронить меня по чести. Боюсь, хозяйке двора достался дурной подарок и тяжкая ноша, когда она нашла меня на следующее утро.

— Да уж. Вот, значит, почему она сочла меня знакомым. Но почему ты все еще здесь? Почему не отошел в Чистую землю, как наш отец?

— Не знаю. Наверное, ждал чего-то. Какого-то знака, что наш род и отец будут отомщены. Возможно, я ждал тебя.

— Я поклялся, что отомщу за Минамото, — сказал Усивака. — Ради этого я семь лет учился у тэнгу умению обращаться с мечом.

— Приятно слышать, — отозвалась тень Томонаги. — Нам, духам, почти не дано предвидеть будущее, однако я принес тебе два предостережения.

— Какие?

— Во-первых, не теряй бдительности, когда будешь иметь дело с нашим братом Ёритомо: он избранник Хатимана. Помни об этом.

— Я слышал эту историю, — ответил Усивака, — и всецело стремлюсь служить ему верой и правдой.

Тут Усивака отчасти слукавил, поскольку сам мечтал однажды стать великим полководцем, но знал, что старшего брата нужно уважать.

— Хорошо. И все-таки будь настороже. Темные силы, что сплотились на пагубу человечества, способны взывать к людской жадности и порабощать этим их волю. Ёритомо может довериться советам некоего… лиходея. Будь осторожен.

— Буду. А в чем же второе предостережение?

Тень Томонаги приподняла голову и обернулась в сторону сёдзи.

— На подворье забрались разбойники. Они явились за золотом, которое вы везете. Знаю, ты путешествуешь тайно, но чтобы отвадить их, тебе понадобится раскрыть себя.

Усивака вскочил на ноги, выхватывая из ножен катану.

— Китидзи был добр ко мне. Пусть говорят что хотят — я не позволю его ограбить.

Призрак поклонился. Было видно, как его голова зловеще парит над плечами.

— Истинно ты сын нашего отца. Теперь поспеши.

Громко заулюлюкав, Усивака выбил ногой дверную перегородку и выскочил на веранду. Трое грабителей, которые карабкались через перила, ошарашенно застыли на месте. Усивака их обезглавил тремя ловкими ударами. Двое их подельников, крадущиеся следом, испуганно вскрикнули и бросились наутек, но Усивака, легко перескочив ограду, бросился на них сзади и в мгновение ока прикончил.

Вскоре клич Усиваки разбудил остальных, и вот уж Бэнкэй вырвался из своей комнаты на подмогу, бушуя точно разъяренный демон. В саду оставалось еще с полсотни разбойников, но Усивака с Бэнкэем смело бросились в самую их гущу и вскоре проредили ее до жалкой горстки. Уцелевшие в сече с воплями унеслись в ночь, после чего никто их больше не видел.

— Верно, не простой это оруженосец, — шептались меж собой девушки. — Хозяйка сказала, он похож на Минамото, который умер здесь много лет назад. Неужели?..

Долго потом Усиваку расспрашивали, что да как, но он всякий раз изворачивался, придумывая безобидные отговорки.

Следующим утром Китидзи и его спутники стали как ни в чем не бывало готовиться к отъезду. Усиваке и Бэнкэю устроили долгие проводы, и многие девушки плакали, утирая слезы рукавами. Бэнкэю даже пришлось увещевать одну пылкую даму, прильнувшую к его руке, словами нежности и обещанием вернуться.

Усивака тем временем, осторожно расспросив хозяйку, выяснил, где погребли старшего брата, и прочел молитвы над его могилой, когда караван очутился неподалеку. К концу дня они прибыли к святилищу Ацута, где ходили в служителях родственники Ёситомо. Усивака отстал от каравана, пообещав нагнать его через день, и, невзирая на опасность быть пойманным, попросил верховного жреца совершить над ним обряд совершеннолетия.

Служители согласились и приняли его с великим почетом. Перед тем как предстать перед божествами святилища, Усивака прошел очищение, затем ему подобрали шапочку черного шелка и спросили, какое имя он желает выбрать. В соответствии с обычаем брать часть отцовского имени Усивака назвался Ёсицунэ. С этим именем он и покинул храм — уже зрелым мужчиной.

 

Посланец из Курамадэры

Поздней ночью, спустя две недели после прибытия в Фу-кухару, господин Киёмори сидел в своем любимом покое в восточной части усадьбы — той, что более всего обдувалась морским ветром. Сон к нему не шел, и он допоздна проглядывал письма, присланные сторонниками Тайра из земель Исэ и Аки. Где-то вдалеке гремел прибой, мерный, как дыхание исполина, словно бы сам океан был огромным живым существом. Киёмори в который раз восхитился выбору Царя-Дракона, когда тот пожелал сделать Тайра своими фаворитами, ибо что могло быть закономернее, чем союз подводного владыки и покорителя морских просторов? Теперь, однако, в его душу закралось сомнение: не знал ли Рюдзин заранее о тех бедах, что сулит Тайра исполнение уговора? «А Сигэмори либо слепец, раз добровольно на это идет, либо… величайший интриган из всех ныне живущих».

С некоторых пор Киёмори перестал о нем сокрушаться как о неверном сыне и считал лишь деталью головоломки, очередной препоной на пути Тайра к величию. Проведенные в Фуку-харе дни укрепили его дух. Там Киёмори мог сколько угодно изображать великого правителя, принимать челобитную за челобитной, точно император своего собственного государства.

Один из таких челобитников заявил, будто Киёмори после всех возведенных им святилищ и усадеб являет собой воплощение преподобного Дзиэ из Чанъани, прославленного священника. «Это я-то — бывший священник? — чуть не прыснул Киёмори. — Истинно пути Амиды неисповедимее, чем я думал».

Но вот шум прибоя пропал, растворившись в другом звуке — гулком рокоте скачки. Вскоре копыта застучали уже по двору, и до Киёмори донеслись взволнованные голоса. Он ждал, все больше тревожась. Кому понадобилось мчаться во весь опор, как не посланцу с недоброй вестью?

Не прошло и минуты, и в дверях показался слуга.

— Повелитель, прибыл монах из Курамадэры — говорит, со срочным донесением.

Киёмори нахмурился. Он не припоминал каких-либо дел, связанных с этим северным храмом, но, учтя, с какой легкостью Го-Сиракава наживал себе врагов в лице монахов, решил, что отказать гонцу было бы неразумно.

— Хорошо, я его выслушаю.

Слуга удалился, и в проеме сёдзи показался молодой монах со свежевыбритой головой. Монах сел на колени и поклонился:

— Киёмори-сама, меня послал к вам настоятель Токобо. Я проплыл вниз по реке Камо и скакал от самого Даймоцу без отдыха, чтобы известить вас как можно скорее.

Монашек выглядел напуганным, и у самого Киёмори мурашки поползли по спине. «Должно быть, и впрямь дело дрянь».

— Настоятель весьма предупредителен, — сказал он монаху.

— Владыка велел передать вам, что сие происшествие, быть может, ничего не значит. Совсем ничего. Однако ему показалось, что вам стоит узнать о нем.

Киёмори успел выработать в себе подозрительность ко всем «малозначащим» происшествиям.

— Так расскажи мне об этом «совсем ничем», из-за которого ты так запыхался.

— Пятнадцать лет назад, Киёмори-сама, Курамадэра имела честь принять на попечение некое лицо.

Владыка Фукухары нахмурился. В последние годы такое множество «лиц» укрылось в храмах вокруг Хэйан-Кё, что и не упомнишь.

— Освежи мою память. О ком мы говорим?

— О младенце, названном Усивакой, который, если изволите помнить, доводился младшим сыном воеводе Минамото Ёситомо.

— А-а… Ну и что с ним?

— Он исчез, господин. Киёмори выдержал паузу.

— И настоятель Токобо считает, что это меня касается?

— Дело в том, господин, что в последние несколько лет Усивака едва уделял время священному учению, отказался принес ти иноческий обет и, по слухам, ночами упражнялся в фехтовании. Говорят, он проведал о своем родстве с полководцем и даже поклялся убить вас.

По спине владыки Тайра вновь забегали мурашки, на сей раз ледяные.

— Сколько ему сейчас?

— Пятнадцать или около того, господин. Киёмори потер подбородок.

— Может, этот Усивака связался с какой-нибудь разбойничьей шайкой и давным-давно напоролся на меч.

— Возможна и такая неприятность, — произнес монашек, — однако в последнее время Усиваку видели в обществе ямабу-си по имени Сёмон. Впоследствии мы выяснили, что Сёмон в некотором роде сочувствует Минамото. Весь страх в том, что этот святой странник мог как-то помочь Усиваке переправиться на восток.

«То есть к самому средоточию сил и влияния Минамото. А я-то считал, что они ослабели вне всякой надежды… Врагов у Тайра не перечесть, и случись кому-то из них проведать о наследнике Минамото, случись Го-Сиракаве опять прибегнуть к помощи восточных владык, чтобы поколебать власть Тайра…»

Киёмори был вне себя от ярости и страха, хотя и старался не подавать вида. Нельзя, чтобы гость понял, что новость о непокорном мальчишке так его взволновала.

— Понятно. Надеюсь, были приложены все усилия, чтобы его разыскать?

— Как только настоятель заподозрил, что Усивака пропал, на все почтовые станции и заставы были разосланы гонцы, однако никто после не заявлял о встрече с похожим по описанию юношей.

— Стало быть, он еще не ушел далеко. Благодарю за известие. Можешь без стеснения ночевать здесь. Когда возвратишься в Курамадэру, передай Токобо, что этого Усиваку следует доставить в Рокухару тотчас после поимки. Нельзя позволять, чтобы великодушие Тайра так нагло попирали. Если мальчишка не желает соблюдать обязательств ссылки, его следует наказать.

— Разумеется, господин. Э-э, Киёмори-сама…

— Что такое?

— Вы знаете о тэнгу?

— А, об этих людях-птицах из сказок? А при чем тут они? Монах запнулся, а потом затряс головой:

— Ни при чем, господин. Простите, что заговорил об этом. Час поздний, язык заплетается…

— Хм-м… Тогда ступай и выспись как положено. Киёмори велел слуге сопроводить юного монаха в гостевые покои и наказал готовиться к скорейшему отъезду в столицу. Другому слуге он велел отправляться в Хэйан-Кё и оповестить соглядатаев Тайра, чтобы те искали Усиваку. Раздавая приказы, Киёмори держался невозмутимо. Стоило же челяди разбежаться, как он набросился на лежавшие перед ним письма и изорвал в мелкие клочки.

 

Хираидзуми

В следующие двадцать дней странствий Ёсицунэ, бывший Усивака, двигался все дальше на восток, минуя края Синано и Суруга. Он надеялся посетить старшего брата, Ёритомо, приговоренного к изгнанию в монастыре на Идзу. Узнав же, что Ёритомо тщательно охраняют, Ёсицунэ ограничился кратким посланием:

Проехаш перевал Асигара, земли Мусаси и Симоцукэ. Китидзи торгова! как ни в чем не бывало, а Ёсицунэ возносил молитвы во всех придорожных храмах и пытался разведать, остались ли у Минамото сподвижники и где. То, что он услышал, вселило в него надежду, однако пользоваться добытыми сведениями требовалось с великой осмотрительностью.

Все дальше к востоку и северу уходил караван — через заставу Сиракава, мимо болота Асака и горы Ацукаси, — пока не достиг храма Курихара на дальних подступах к земле Осю. Много легенд было сложено о Ёсицунэ на этом пути — о женщинах, которых он любил и бросал, о бандитах, с которыми дрался, о ловких увертках от соглядатаев Тайра и ревнивых мужей. Конечно, едва ли у него хватило бы времени на все эти подвиги, да и при этакой славе весть о нем наверняка просочилась бы в Хэйан-Кё. Однако же молодому человеку, пустившемуся в первое долгое путешествие, наверняка пришлось пережить многое, а посему будем считать, что часть легенд о нем говорит правду и что в храм Курихара он прибыл уже более зрелым и опытным юношей, чем в бытность служкой из Курамадэры.

В храме его встретили тепло, а настоятель даже оставил гостевать у себя, в то время как Китидзи отправился в Хираидзу-ми — доложить о прибытии. Вернулся он уже на следующий день, в компании трехсот пятидесяти конных самураев, присланных для сопровождения Ёсицунэ. Юный воин ошеломленно взирал на свою будущую стражу.

— Неужели даже в такой дали я должен путешествовать под охраной?

Китидзи рассмеялся:

— Нет, юный господин. Это вассалы Фудзивары Хидэхиры, которых он выслал тебе навстречу, как и двух своих сыновей, в знак верности твоему семейству. Хидэхира и сам бы явился, когда б не страдал от простуды. Однако ему был дан добрый знак по поводу твоего приближения, какового он ожидает с великой радостью.

Бэнкэй хлопнул ручищей по плечу Ёсицунэ.

— Три с половиной сотни воинов, а? Невелика рать, но для начала неплохо, верно?

— Для начала неплохо, — согласился Ёсицунэ, обозревая собравшуюся дружину со ступенек храмовой веранды. Воины выбросили вверх кулаки в латных рукавицах и прокричали:

— Привет тебе, сын Ёситомо! Ура великим Минамото!

Ёсицунэ почувствовал мощный прилив тепла — его переполняла радость. Вот оно — его место: место воина-предводителя. И когда его подводили к коню, норовистому вороному рысаку, он шел, не в силах сдержать улыбки.

— Значит, — сказал он Китидзи, сидя в седле, — сегодня соломенный плащ не понадобится?

— Не понадобится, — ответил купец. — И отныне вы сами будете носить свои мечи. Простите сего недостойного слугу за все нанесенные вам обиды.

— Я на тебя не в обиде, добрый Китидзи.

— Стало быть, вперед, в Хираидзуми, господин?

— Едем!

Глотки собравшихся воинов исторгли одобрительный рев, и Ёсицунэ позволил коню вынести его вперед. Так, резвой рысью, он повел воинов прямиком на Хираидзуми.

Миновав городские ворота, Ёсицунэ пустил коня шагом и по-трясенно огляделся по сторонам. По красоте и размаху Хираидзуми едва уступала Хэйан-Кё: стены зданий были изукрашены золотом и каменьями, а над кровлями возвышался огромный храм Тюсондзи. В столице все еще стояло лето, но здесь, в этом северном крае, осень мало-помалу вступала в свои права, и листья гин-кго кое-где отливали позолотой в топ черепице на кровлях.

Вдоль улиц вытянулась толпа народа, приветствуя едущего мимо Ёсицунэ взмахами и приветственным гулом, отчего он чувствовал себя царевичем некой волшебной страны, вернувшимся занять принадлежавший ему по праву трон. Он горделиво въехал в ворота усадьбы Фудзивары Хидэхиры — разумеется, самого обширного и изысканного особняка в городе.

На ступенях новоприбывших поджидал сам Хидэхира.

— Милости просим! Прошу пожаловать в мой дом, сын Ёситомо! Для меня великая честь принимать вас после столь долгого странствия! Ваш приезд знаменует для двух наших краев начало новой эпохи, и отныне мы можем делать то, что велит сердце.

Ёсицунэ спешился и отвесил низкий поклон:

— Это вы удостоили меня чести, Хидэхира-сама, быть приглашенным в сей почитаемый дом. Без вашей помощи едва ли я мог надеяться вернуть Минамото былую славу. Теперь же, с вашим содействием, у нас есть возможность показать себя.

— И содействие не заставит себя ждать. Эти три с половиной сотни вверяются под ваше начало, а со временем я добавлю к ним новые. Тысячи, коли пожелаете.

Ёсицунэ опять поклонился:

— Вы несказанно щедры, Хидэхира-сама. Я постараюсь оправдать этот дар.

— Кстати, о дарах, — произнес Хидэхира. — Нельзя забывать и о добром Китидзи, который доставил вас сюда с угрозой для жизни и благосостояния. — Он кликнул слуг, и те принялись выволакивать на веранду сундук за сундуком — на глазах потрясенного купца. — В сундуках ты найдешь сотню выделанных оленьих шкур, столько же орлиных перьев, сотню свертков тончайшего в Осю шелка, сотню пар сапог медвежьей кожи и сотню сосудов сливового вина. Еще тебе выдадут трех наших лучших коней и, раз ты торгуешь золотом, шкатулку чистого золотого песка. Надеюсь, ты найдешь это достойным вознаграждением за свой благородный и доблестный труд.

Китидзи, раскрыв рот, смотрел на выставленное великолепие.

— Это… этого более чем достойно, Хидэхира-сама. Ёсицунэ подошел к златоторговцу и пожал ему руку.

— Ты не заслуживаешь меньшего, добрый Китидзи-сан. Я и сам одарил бы тебя по совести, если бы имел что дарить. Постой… вот мечи, которые уже побывали в твоем распоряжении…

— Нет-нет, добрый господин, оставьте их себе, — прервал его Китидзи. — Для меня было великой честью сопровождать вас сюда. Будет лучше, если вы вспомните сего купца добрым словом, когда станете править Хэйан-Кё, как сейчас правит им тиран Киёмори. Тогда и придет время отдариваться.

— Звучит как слова прощания, — встрял Хидэхира. — Едва ли это сейчас уместно. Идемте же, попируем вместе. Расстаться всегда успеете.

 

Лампа дхармы

Господин Киёмори снял с темно-серого рукава алый лист клена. Поглядывая то на север, то на восток, он мерил шагами веранду Нисихатидзё в ожидании новостей. «Демон побери этого Го-Сиракаву, — думал он. — Вечно тянет время».

Киёмори вернулся в столицу поздним летом, и — как оказалось — лишь затем, чтобы выяснить, что государь-инок вновь притесняет монахов. Разузнать, были ли эти нападки особой частью его планов или же ин поступил так непреднамеренно, Киёмори не сумел, однако не счел это важным. С самого случая на похоронах Нидзё святые обители точно нарывались на стычку, ища повода отплатить за обиды.

На сей раз поводом стало посвящение ина в монахи — до того он считался послушником. Первоначально церемония переноса дхармы должна была протекать в храме Миидэра, но это вызвало такое недовольство при дворе, что ину пришлось изменить задуманному.

Вместо Миидэры он отправился в Тэннодзи, старейший буддийский храм в Японии, чтобы получить там пять сосудов с водой мудрости, добытой из священного колодца Камэи.

Как оказалось, перемена ничего не дала. В среде монахов-воинов и простых иноков Энрякудзи давно зрело недовольство властью ученых старцев. Вдобавок воинствующих монахов не пригласили на обряд иноческого посвящения Го-Сиракавы, отчего все монастыри Хиэйдзана подняли бунт.

Киёмори ждал вестей о сражении, поскольку на помощь ученым монахам были высланы несколько сотен из воинства Тайра. Но вот на северо-востоке показался дымок, почти слившийся с осенним туманом, а значит, дела обстояли не лучшим образом.

Прибыл гонец, хотя и не с горы Хиэй — очередной разведчик из столицы с недельным докладом.

— Ну, что у тебя? — загремел Киёмори.

— О молодом Минамото в столице не слышно, Киёмори-сама.

— Хм-м… А в провинциях?

— Слухи приходят отовсюду, господин, но далеко не всем можно верить. На севере, сказывают, в услужение Фудзивара Хидэхиры прибыл молодой воин. Впрочем, он так ловко управляется с мечом, что вряд ли может быть тем, кого мы ищем. Где это видано, чтобы монастырский воспитанник вырастал великим бойцом, да еще втайне от нас?

— Стало быть, прошло больше двух месяцев, — размышлял вслух Киёмори, — а об Усиваке ни слуху ни духу. Пожалуй, отложим пока это дело и займем тебя более насущными хлопотами.

— Если позволите, господин, я выведал, где сейчас обретается мать мальчика, Токива. Ваша супруга, Нии-но-Ама, имеет догадку на этот счет. Быть может, если мы схватим Токиву, как однажды схватили ее мать, когда искали отпрысков Минамото, и пригрозим ей пытками, Усивака точно так же выдаст себя.

«Ах ты, старая гадина! — тихо ярился Киёмори. — Или задумала поквитаться с соперницей после стольких лет? А может, решила ткнуть меня носом — мол, права я была: мальчишку следовало извести давным-давно?»

— Нет! — вскричал он вслух. Чуть погодя добавил: — Как часто напоминает мне сын, Сигэмори, каждый мой шаг сказывается на славе Тайра. Любая жестокость может лишь укрепить людей во мнении, будто я тиран. Нет, уж лучше считать, что Усивака нарвался на неприятности и более не представляет угрозы. Теперь касательно Сигэмори…

— Прошу прощения, повелитель, но он по-прежнему не хочет принимать от вас писем и отправлять дополнительные войска на гору Хиэй вам в содействие.

— Хм-м…

Сигэмори сторонился отца с той минуты, как пришла весть о смерти ссыльного Наритики. По словам его стражей, старший советник каким-то образом упал с отвесной скалы на бамбуковые колья, выставленные для просушки. Сколько бы Киёмори не уверял сына в том, что в смерти советника повинен случай, Сигэмори на диво упорно отказывался это принять.

— Что ж, раз мой сын решил от меня отстраниться, я… Во дворе застучали копыта.

— Разведчики с горы Хиэй прибыли! — донеслось от ворот.

— Ступай, — сказал Киёмори шпиону, после чего тот беззвучно исчез.

Сам же прошел на двор, где у подножия лестницы согнулись в поклоне двое мужчин в измазанных грязью и кровью доспехах. На их лицах читалось отчаяние.

— Ну?

— Киёмори-сама, мы опоздали. Ваши люди старались как могли, однако командующий Мунэмори, видимо… не был готов встретить такой отпор.

— Зря я его послал, — проворчал Киёмори себе под нос. — Воевода из него никудышный, хотя дело не предвещало сложностей. Но Мунэмори так просил о возможности показать себя победителем…

— Не вините командующего, Киёмори-сама, — произнес второй разведчик. — Монахи-воины сманили на свою сторону всех бродяг, разбойников, воров и прочее отребье, так что ученые иноки оказались повержены даже раньше, чем мы успели приблизиться к Энрякудзи.

— Мунэмори-сама немного замешкался, решая, куда повести войска, — подытожил первый гонец, — но, видя, что святилища охватил огонь, он бросился вперед и бился без устали, пока не оттеснил лиходеев в горы.

Спустя миг Киёмори принял решение.

— Подать мне коня. Я отправлюсь туда и поговорю с Мунэмори сам.

Надев только панцирь и шлем, собрав сотню воинов из своего окружения, он выехал из столицы.

Остаток дня прошел в пути по тропе, вьющейся по склону горы Хиэй. Ее обочины были усеяны телами монахов — и воинов, и ученых, что свидетельствовало о яростной сече, бушевавшей в этих священных местах. Кода солнце тронуло верхушки холмов на западе, Киёмори с дружиной достиг дымящихся развалин — останков того, что некогда слыло самым величественным храмовым сооружением на земле.

Ворота Энрякудзи были проломлены. Здесь сердце тяготило не столько обилие тел, сколько разбросанные повсюду остатки священной утвари. Расколотые на куски изваяния Будд, босаду, демонов-хранителей валялись, втоптанные в грязь. Хранилища с драгоценными рукописями прошлых веков превратились в груды пепла и обугленных бревен, а в стенах и крышах сокровищниц зияли громадные дыры.

Киёмори смятенно озирал пепелище. Даже он, не будучи глубоко верующим человеком, несмотря на постриг и монашеские обеты, чувствовал великий разлад от потери столь древнего, прославленного творения. То, что ками и босацу попустили этому произойти, не предвещало добра.

Но вот из руин выбрались трое конников Тайра. Они подъехали к Киёмори, и средний снял с головы шлем с забралом. Им оказался Мунэмори.

— Отец, вам не стоило приезжать.

— Я должен был сам убедиться. Каково наше положение?

— Мунэсигэ и его люди изгнали негодяев в горы. Теперь служки едва ли вернутся сюда. Пусть они одолели многих ученых монахов, не по вкусу им будет такая победа.

— Что за безумие породило этот бунт, Мунэмори? Тот растерянно заерзал в седле.

— Единственно жадность людей, позабывших свое место в мире, отец, и возжелавших почестей не по заслугам.

Киёмори, прищурившись, взглянул на сына — не такими ли словами часто поминали Тайра?

— Мои наблюдатели доложили, что ты медлил перед атакой.

— Помилуйте, отец, но их со мной не было, а посему они не могли знать, какое замешательство здесь творилось. Кое-кто из служек сражался на стороне ученых монахов, и я не мог начинать атаку, не зная наверняка, где неприятель.

Киёмори кивнул — не затем, чтобы ободрить Мунэмори, а лишь утверждаясь во мнении, что его средний сын все такой же никчемный воитель. «Никогда больше не поставлю Мунэмори во главе дружины».

Из ближайшей обугленной молельни донеслись бередящие душу стенания:

— О горе! О скорбь!

Киёмори схватился за рукоять меча, как вдруг меж двух подломленных колонн показался сгорбленный монах — судя по всему, из ученых. По его морщинистому лицу струились слезы, а глаза закатились в печали и страхе. Киёмори подъехал к старцу.

— Мир тебе, свят человек. Я, Дзёкай, известный в миру как Тайра-но Киёмори, приношу извинения за то, что мои люди не успели спасти вашу почитаемую обитель. Тем не менее все еще можно отстроить заново, и Энрякудзи снова вернется к былому величию. Обрати же свои помыслы к надежде, а не отчаянию.

Но старый монах словно не слышал его.

— Лампа! Лампа дхармы!

— А что с ней?

— Она погасла!

Киёмори вдруг ощутил в душе холод, хотя и не знал почему.

— Так зажгите ее снова! Старый монах покачал головой:

— Изначально ее зажигал основатель храма три века назад, и повторить это может лишь человек равной святости, которого мы едва ли найдем. Истинно это знамение Маппо, эры Конца закона. Теперь уже ничего нельзя сделать.

Мунэмори поравнялся с отцом.

— Что за бредни несет этот старик?

— Тс-с.

— Отныне не будет нам спасения от демонов, — продолжал сокрушаться монах. — Без Энрякудзи на северо-востоке ничто не укроет Хэйан-Кё от злых ветров.

— Успокойся, друг мой, — повторил Киёмори. — Энрякудзи можно отстроить заново.

— Это займет уйму времени, отец, — отозвался Мунэмори. — Монахи разбежались на все четыре стороны, а государь в нашу пору вряд ли поприветствует лишние траты.

Киёмори хмуро воззрился на сына. «Неужто Мунэмори хочет оставить Энрякудзи в руинах? Или он и в дипломатии ничего не смыслит»?

Мунэмори обмяк иод отцовским взглядом.

— Я… я только хотел сказать, что было бы жестоко тешить почтенного старца пустопорожними заверениями. Хиэйдзану предстоит пережить немало трудностей, прежде чем его жизнь наладится, вот и все.

Киёмори обернулся было, чтобы еще поговорить со старцем, но тот уже забылся скорбью, раскачиваясь взад-вперед на разбитой каменной ступени.

— Больше нам здесь делать нечего, — сказал Киёмори своим людям. — Вернемся в Нисихатидзё.

И, оглянувшись на непутевого сына, он вывел дружину обугленным пролетом храмовых ворот, чувствуя, как ледяной ветер задувает в спину.

 

Комета

— Взгляните, владыка, она стала крупнее и ярче!

— Да, определенно. — Го-Сиракава стоял на веранде восточного крыла То-Сандзё, рассматривая комету в ясном зимнем небе. Он поглубже закутался в серое парчовое одеяние, отгораживаясь от всепроникающей стужи.

Празднества по случаю наступления второго года эпохи Дзисё тянулись совершенно безрадостно — гости являлись в масках любезности, из-под которых проглядывало недоверие и беспокойство. Особенно Тайра.

«Как это в духе Киёмори и его родни, — размышлял государь-инок, — валить на меня вину за все несчастья. Разве Наритика не заплатил за заговор Сиси-но-тани? Как будто я не знаю, что его смерть была подстроена. А теперь Тайра думают, что я подговорил монахов разрушить Энрякудзи».

По правде говоря, Го-Сиракава ничего этого не делал, однако в глубине души ему пришлось признать, что случившееся послужило ему на пользу. Отныне ни один инок не посмеет возмущать городской покой и осаждать государев дворец. Да и другие монахи присмирели, вспоминая, точно живой укор, развалины Хиэйдзана. По этой причине Го-Сиракава всякий раз тянул с ответом на прошения Киёмори о восстановлении Энрякудзи. Зачем же нарушать такую идиллию, какими бы бедами она ни была достигнута?

Итак, отрекшийся император и господин Киёмори сидели бок о бок, слагая друг другу здравицы с чарками новогоднего рисового вина и приклеенными улыбками на лицах — до тех пор пока не прибыл старик прорицатель из Ведомства инь-ян, приглашая Го-Сиракаву взглянуть вместе с ним на комету. Государь-инок был рад поводу отлучиться и с готовностью согласился.

— Как видите, сия комета приняла вид, именуемый «стягом Чи Ю», или «Красным духом», — пояснял сосед Го-Сиракавы, старейший член северной ветви рода Оэ, занимающий пост толкователя небесных знамений в Ведомстве инь-ян. — Обратите внимание, владыка, на отчетливый красноватый оттенок ее хвоста.

— Вижу, — отозвался государь-инок. — Тайра вовсю похваляются, что им дарован еще один добрый знак, раз их знамена красного цвета, а господин Киёмори все твердит о залоге процветания, ниспосланном небом.

Старик предсказатель стесненно наморщил лоб.

— Как ни жаль говорить это, господин Киёмори заблуждается. Кометы — извечные предвестницы несчастий. Вот почему государь Такакура настоял, чтобы я к вам обратился.

Го-Сиракава закрыл глаза.

— Мой сын беспокоится за супругу, государыню Кэнрэймон-ин, и ее недуг. Как я понимаю, ваше ведомство отправляет обряды для ее выздоровления?

— Делаем все возможное, владыка, подобно всякому священнику в округе. Дворец переполнен лекарями.

Го-Сиракава схватился за перила веранды. «Не может быть, чтобы Амида впал в такую немилость, — подумал государь-инок. — Кэнрэймон-ин слишком рано покидать этот мир».

Пусть она была дочерью Киёмори, зла он ей не желал. Напротив, Кэнрэймон-ин еще ребенком так подолгу гостила у Го-Сиракавы, усваивая дворцовые манеры, что стала ему почти дочерью.

Старик Оэ отвел взгляд. Его зрачки так и бегали, точно он хотел что-то сказать и не мог решиться.

— В чем дело? — спросил Го-Сиракава. — Смелее, поведай мне, что тебя гложет.

— Я… я, с позволения сказать, меньше тревожусь за императрицу, чем некоторые, ибо хвори приходят и отступают, а дамы куда мнительнее нас в том, что касается телесных недугов. Явление же кометы беспокоит меня не потому, что оно сулит беды, а потому, что некоторые могут увидеть в нем оправдание злу, сокрытому в их сердцах.

Го-Сиракава нахмурился:

— Не уверен, что тебя понимаю.

— Всякому известно, что у Тайра много недоброжелателей. Кто-то из них может воспользоваться случаем и поднять бунт. К несчастью, вину за подобное преступление могут переложить на вас, владыка. Все мы во дворце знаем, как ужасны подобные слухи, пятнающие честь императорского семейства. Известно нам и о том, что вы неустанно печетесь о поддержании мира в столице.

«Что это — никак старый осел решил меня припугнуть? Или попросту выжил из ума?» — гадал Го-Сиракава.

— Конечно, над этим стоит подумать, — произнес он вслух. — Благодарю за предостережение.

Гадатель низко поклонился:

— Я только сделал, что мне велели. Всяческого вам благополучия в новом году, повелитель.

Минамото Ёсицунэ смотрел на зимнее небо из объятий возлюбленной — дамы поместья Хидэхиры, с которой уединился еще до окончания новогоднего торжества.

— Что ты там увидел? — прошептала девушка. — Кажется, я начинаю ревновать. Неужели луна для тебя краше?

— Совсем нет, — ответил Ёсицунэ: — Куда ей до твоей красоты! Разве может сравниться этот серый ноздреватый лик с твоей нежной кожей, белой, точно перламутр?

— Льстец. А комету там видно?

— Конечно. Просто я не хотел говорить о ней в такой час — дурной знак. По-моему, Тайра недолго осталось властвовать.

— А ты будешь тем, кто ускорит их падение, — пропела девушка, обхватив его жарче. — Все так говорят. Хидэхира потрясен, насколько сноровистей стали его бойцы под твоим руководством. Мы, фрейлины, только и слышим, как он расхваливает тебя на все лады. Ты лучше всех в мире владеешь мечом, а скоро станешь величайшим героем Японии.

Ёсицунэ зарделся, но в душе заключил, что Хидэхира не так уж не прав.

Минамото Ёритомо тоже наблюдал за кометой с галереи своего дома в Идзу, оставив семейное празднество. По прошествии лет монахи из храма прониклись доверием и перестали следить за каждым его шагом, а после женитьбы и вовсе позволили переехать в дом тестя. Ёритомо, однако же, полностью сознавал свою несвободу, хотя теперь это мало его волновало. Жил он скромной, размеренной жизнью, и где-то даже благодарил Амиду за то, что очутился здесь, вдали от упаднических веяний и соблазнов столицы.

— Ёри-тян, — мягко пожурила жена, подошедшая сзади. — Почему не празднуешь с нами? Отец затевает поэтическое состязание.

Ёритомо нахмурился:

— Зачем? Это обычай Хэйкэ, да еще Фудзивара. Мы же в провинции, и нечего тут стыдиться. К чему перенимать привычки тех, кто считает себя небожителями? Я больше не намерен им следовать, как не намерен чернить зубы или белить лицо.

Его жена вздохнула.

— Ты расстроился из-за кометы, да?

— Просто вышел глотнуть свежего воздуха. Лампы сильно чадят.

Хотя она, конечно, была права.

— Отец говорит, кометы предвещают тяжелые времена. Он слышал, императрица заболела.

— Это столичные хлопоты. Не наша забота.

Он почувствовал долгий взгляд в спину. Наконец жена произнесла:

— Возвращайся скорее.

— Хорошо.

Шорох кимоно возвестил об ее уходе.

Ёритомо снова поднял глаза к небу и вгляделся в зловещий огонек. Он и впрямь тревожился — как бы столичные хлопоты не стали его заботами. В последнее время свой человек из Рокухары прямо-таки заваливал его письмами о том, как Киёмори слабеет рассудком, как от Тайра на улицах нет спасения, как с их попустительства разрушили Энрякудзи. «Кто-то должен выручить народ. Кто же, если не Минамото? Кому, если не сыну великого Ёситомо, следует вызвать самодуров Тайра на праведный бой и воздать за убийство отца?»

Комета висела в небе, трепеща, словно алый стяг на ветру, — вражье знамя, зовущее к битве.

 

Вести о наследниках

Прошло два месяца. Зимние снега и льды растаяли, превратив императорский сад в болото жидкой грязи. Из всех времен года это нравилось Кэнрэймон-ин меньше всего — воздух хотя и потеплел, но деревья стоят голые и ни одно не цветет. Недуг, одолевавший ее всю зиму, наконец отступил, зато навалилась новая напасть, лишив всякого аппетита.

«Быть может, это божья кара за Кусанаги?» — гадала она.

Однако, не дождавшись в срок обыкновенного женского, Кэнрэймон-ин задумалась, вспоминая матушкины наставления. Она послала за министром — начальником Лекарской палаты, а тот, в свою очередь, прислал старую монахиню-врачевательницу.

Старушка принялась ощупывать и тыкать императрицу в самые укромные места, бормоча слова Лотосовой сутры. Кэнрэймон-ин, отвернувшись, разглядывала унылый сад, пытаясь сосредоточиться на ином, чтобы не вскрикнуть или не поморщиться от непривычного прикосновения.

— Давно ли у вашего величества задерживаются истечения?

— Дней десять, кажется.

— А когда вы почувствовали недомогание?

— По-моему, около четырнадцати дней назад.

— Сколько вашему величеству лет?

— Двадцать три.

— Значит, вы родились в год Змеи? — Да.

— А государь, ваш супруг?

— В год Петуха.

— М-м… — Монахиня наконец откинулась на пятках с довольным видом. — Могу я огласить кое-что для придворных, госпожа?

— Огласить?

— Да, что вы понесли.

— А-а… Да, конечно. — Кэнрэймон-ин улыбнулась, хотя и несколько болезненно.

— Не бойтесь, госпожа. Все будет хорошо. — Старушка низко поклонилась и, шустрее, чем можно было ожидать для ее возраста, просеменила за алые занавеси к сёдзи. В проходе она снова опустилась на колени и вывела: — Радуйтесь: государыня в тягости!

Из дверей императрицыной опочивальни весть разнеслась по столице подобно недавнему пожару. Кэнрэймон-ин так и слышала, как за бумагой перегородок о ней шепчутся слуги и царедворцы. Ее неизменно удивляло, почему такие сугубо личные вещи вызывают всеобщее любопытство. Однако она была императрицей, и в ее жизни почти не осталось личного.

Кэнрэймон-ин оглядела живот, в котором еще не скоро уга-дается маленькая жизнь.

— Значит, ты и станешь тем самым императором Тайра, — прошептала она. — А пока, малыш, расти себе в тепле и покое.

Неизвестно, какой мир тебя встретит, когда ты появишься на свет.

Мунэмори тоже был во дворце по своей надобности, когда до него долетела счастливая новость. Он не мешкая велел закладывать упряжку и отбыл в Нисихатидзё, радуясь возможности рассказать обо всем отцу.

Повозка шла неровно, и Мунэмори подбрасывало на ухабах, однако он не жаловался. Вознице было велено гнать во весь опор, что он и делал, покрикивая:

— Посторонись! Дорогу высокому вельможе, благородному Тайра! Расступитесь перед моим хозяином!

Мунэмори тем временем грезил о будущем, которое таило в себе радостное известие. Уж теперь-то судьба повернется к нему лицом: маленький император, верно, оценит заслуги дяди Мунэмори и пожалует ему высокую должность. «Быть может, именно так я сделаюсь главой Тайра, — размышлял Мунэмори. — Быть может, однажды мне даже доверят пост канцлера».

Вскоре во дворец можно будет наведываться еще чаще — через месяц-другой жена Мунэмори сама должна разрешиться от бремени. «Если родится сын, они с наследным принцем смогут играть вместе, а меня в это время будут приглашать на чай к Такакуре. Если родится девочка, когда-нибудь она, возможно, составит партию маленькому императору — ведь они нередко женятся на родственницах, — и тогда у меня самого, вероятно, будет внук-император».

Так в Нисихатидзё Мунэмори приехал хмельным от тщеславных грез и потребовал, чтобы его немедля отвели к отцу.

Киёмори был удивлен и раздосадован его появлением. Мунэмори отметил, как тот осунулся и поседел с их последней встречи. «Стареет, — сказал он себе. — Немудрено, что Тайра перестали ему подчиняться».

— Мунэмори? Что это значит? Или ты разучился себя вести? Забыл, кто в семье главный?

— Радуйся, отец: у меня для тебя хорошее известие. Твоя дочь — моя сестра — в тягости!

Его усилия были тотчас вознаграждены. Киёмори поднял брови и расплылся в улыбке:

— В тягости? Да это же превосходно! Наконец-то!

И вот уже вся усадьба бурлила, переваривая счастливую новость, а Мунэмори, вокруг которого поднялся этот переполох, купался в лучах радости и умиления, точно шарик из чайных листьев. Киёмори оставил его ужинать, и весь вечер они поднимали чарку за чаркой за здравие каждого члена государевой семьи, не обойдя даже Го-Сиракаву. Поучаствовать в празднестве прибыли и другие Тайра, в том числе младшие братья Мунэмори — Сигэхира и Томомори, вместе с матерью, Нии-но-Амой. Мунэмори не без отрады отметил, что старшего из них, блистательного Сигэмори, среди гостей не было.

Глубоко после заката явился слуга из челяди Мунэмори.

— Господин, вам следует немедленно возвращаться.

— Что? Ступай прочь. Приеду, когда все закончу.

— Простите, что докучаю, господин, но дело не терпит.

— Это жена тебя послала, так?

— Она… то есть да, господин, я прибыл из-за нее. Только тут Мунэмори заметил, что глаза у слуги припухли, а сам он — белее мела.

— Что случилось? Ей нездоровится?

— Будет лучше не обсуждать этого при остальных. Прошу, господин, поезжайте домой, и узнаете сами.

Нии-но-Ама услышала разговор, обернулась и сказала:

— Не будь чурбаном, Мунэмори. Ступай повидайся с женой. Итак, Мунэмори снова забрался в карету, на сей раз в самом дурном расположении духа, и затрясся по ухабам, предвкушая расправу. «Если это очередной каприз, пусть пеняет на себя. Света белого невзвидит! А хотя бы и заболела — надо быть осторожнее!» Колеса и воловьи копыта скрипели по грязной мостовой, навевая глубочайшее уныние.

Когда же наконец повозка перевалила через поперечину ворот, Мунэмори выглянул в оконце. В усадьбе было темно, словно фонарей не зажигали, а изнутри доносился плач. Чувствуя, как сердце сковывает ужас, Мунэмори выскочил из кареты и ринулся в дом — тщетно слуги пытались остановить его, хватая за рукава.

Мунэмори вбежал в опочивальню и увидел там лежащее тело, обернутое в белый шелк с кровавыми пятнами по краям. Вокруг сгрудились плачущие служанки и монахи, выводящие сутры. При появлении хозяина все встрепенулись и посмотрели в его сторону.

Он упал на колени.

— Ч-что здесь случилось?

— Дитя… — простонала одна из женщин сквозь слезы. — Оно пошло слишком рано. Мы пытались помочь, но кровь… было так много крови….

У Мунэмори нахлынули слезы. С комом в горле, еле выдавливая слова, он спросил:

— А ребенок? Что с ребенком? Женщина лишь покачала головой.

— Нет! — закричал Мунэмори и бросился к телу, расталкивая сидящих. Он схватил завернутые в саван плечи жены и встряхнул ее. — Как?! Как ты посмела?! Мы же могли родить императора! — Тут Мунэмори упал ей на грудь и зашелся в рыданиях.

Его обступили слуги, принялись мягко оттаскивать за рукава.

— Господин, так нельзя! Оставьте заботы монахам. Вы ничего не могли поделать. Господин, вас никто не винит. — И Мунэмори дал себя увести в темный зал, где потом долго сидел и рыдал, утирая рукавом слезы. Слуги приносили ему чай и горячие освященные полотенца, чтобы очистить руки от скверны после прикосновения к покойнице. Мунэмори потребовал оставить его одного, что и было исполнено.

Собираясь мало-помалу с мыслями, он задумался над тем, что сказали слуги, — будто ему не в чем себя винить.

— Так ли это? — пробормотал он вслух. И в тот же миг уловил в воздухе запах гари. Подняв глаза, Мунэмори увидел бестелесную тень Син-ина, сидящую напротив него.

— Мунэмори-сан, — произнес призрак с царственным кивком. — О чем плачешь?

— Значит, этого ты хотел? — выкрикнул Мунэмори. — Это и есть та самая жертва, которая ничего мне не стоила?

— Когда мы договаривались, — протянул демон-дух, — твоя жена была для тебя пустым местом.

— Я снова к ней привязался!

— Откуда мне было знать, что так выйдет?

— А ребенок… Зачем ты его отнял? Призрак пожал плечами:

— Что в нем особенного? Заведешь другого.

Мунэмори сплюнул, схватил освященное полотенце и запустил им в Син-ина, но призрак уклонился без труда, так что оно жалкой тряпицей шмякнулось в стену.

— Желаешь расторгнуть сделку? — продолжил Син-ин. — Пожалуйста: уверен, отыщутся и другие желающие обеспечить Тайра великую славу. Я заметил, у тебя есть еще братья.

— Ну уж нет! — взревел Мунэмори, сжав кулаки. — Я свое отдал сполна, так что черед за тобой!

— Будь покоен, — отозвался Син-ин. — Свою часть уговора я исполню.

— Только попробуй обмануть, — процедил Мунэмори.

— Ой, чуть не забыл. Когда твоей сестре, императрице, приспеет рожать, ты проследишь за тем, чтобы ее отвезли в Рокухару. Надеюсь, не забыл еще, какое крыло подойдет лучше всего?

— Гостевые покои, — вяло проронил Мунэмори, — где вы обитали.

— Где я все еще обитаю — время от времени, — поправил его Син-ин. — Чтобы ничего не упускать из виду. С тех пор как Киёмори и Токико оттуда уехали, челядь до ужаса халатно относится к подновлению оберегов. А поскольку Энрякудзи все еще лежит в руинах, моей братии стало куда вольготнее находиться в столице. А все благодаря тебе.

— Рад услужить, — выдавил Мунэмори. — Но зачем?

— Что зачем?

— Зачем ей рожать в Рокухаре?

— А почему бы мне не поприветствовать нового родственника? Все первые люди почитают необходимым посетить императорские родины. Разве я не из их числа?

— В каком же качестве вы будете… их посещать? На мгновение глаза Син-ина сверкнули льдом.

— Неразумно слугам допрашивать господина. Со временем ты все узнаешь. — Затем его черты потеплели. — Однако приободрись, Мунэмори-сан, и береги себя. Скоро у тебя появится племянник — будущий император. — И, многозначительно усмехнувшись, призрак исчез. А Мунэмори со стоном бросился на пол, разрывая свои шелка в клочья.

 

Приготовления

Князь Киёмори бодро шагал по коридорам Рокухары, проверяя — всели в гостевом крыле готово к принятию императорского младенца. Меньшие Тайра, жившие там, были выдворены, иолы починены и натерты до блеска, а старые ширмы сменились новыми, из шелковой парчи с золотым шитьем. Их дополнили столики эбенового дерева и тика, лаковые сундуки с нефритовыми вставками. Своего череда ждала армия слуг, которую следовало нанять для ухода за монахами, жрецами и знатью, пожелавшими участвовать в родовспоможении. Надо было договориться со сборщиками риса в подвластных Тайра селениях, дабы обеспечить провизией всех новоприбывших. Мореходам Тайра был отдан приказ о доставке драгоценных мандаринов с южных островов и разнообразной рыбы. Затраты были колоссальными, но и у Киёмори достатка хватало. Кроме того, речь шла об императоре Тайра и он не скупился — по такому случаю все должно быть идеально.

Полы одежды липли к ногам от летней жары, но Киёмори не ощущал неудобства — знай указывал, где разместить светильники да вышитые экраны и как перепланировать сад, с тем чтобы ранней зимой он предстал перед императрицей и ее чадом во всей красе. Месяц за месяцем Киёмори ломал голову над приготовлениями, однако ни домашние, ни министры не выказывали беспокойства этой его одержимостью. Более того, все как будто сопереживали ему и всячески подбадривали, отчего у Киёмори то и дело мелькала мысль, что совет попросту рад от него отделаться.

Затея устроить императорские родины в Рокухаре исходила от Мунэмори.

— Если будущий император появится на свет в вотчине Тайра, кто посмеет потом усомниться, что он один из нас? — сказал он. — Кэнрэймон-ин твоя дочь, это неоспоримо. Как и то, что ты можешь ручаться за безопасность ребенка, ибо многие при дворе все еще питают к нам недобрые чувства.

Киёмори не нашел изъяна в сыновних доводах и с готовностью согласился. «В кои веки Мунэмори предложил что-то стоящее, — думал он. — Видно, утрата его так переменила: он образумился, научился трезво рассуждать. Быть может, из него еще выйдет толк».

Сигэмори и Нии-но-Ама, конечно, были против. Сигэмори предложил свой собственный особняк, на худой конец — усадьбу Го-Сиракавы, но Киёмори и слова не желал слышать. Как Токико ни увещевала его, говоря, что Рокухара населена нечистой силой, он оставлял ее послания без ответа — решил, что она хочет удержать дитя при себе на потребу Царю-Дракону.

Как ни странно, Го-Сиракава сохранял молчание, хотя у него были все причины жаловаться — ведь он был отцом императора и дедом будущего ребенка. Вместо этого он предпочел остаться в стороне, заявив, что согласится с любым пожеланием императорской четы.

Конец спорам положила сама Кэнрэймон-ин, которая призналась в письме Сигэмори, что с нетерпением ждет поездки в Рокухару. «В детстве я пережила там столько чудесных мгновений, — писала она. — Думаю, в родных стенах мне будет спокойнее давать жизнь своему ребенку».

Киёмори осмотрел большой зал гостевого крыла и остался доволен. «Еще немного — и любой государь будет гордиться тем, что здесь побывал». Подумав так, он поднял голову и увидел прибитые к стропилам засохшие цветы и вылинявшие шелковые ленточки.

— Что это такое? — закричал он стоящей неподалеку пожилой служанке.

— Это обереги, господин, — отвечала та, низко кланяясь. — Ваша супруга, Нии-но-Ама, велела их прикрепить после… того давнего недоразумения, дабы изгнать отсюда злых духов. Она очень настаивала, чтобы их ни в коем случае не удаляли.

Киёмори нахмурился:

— У нас и без того соберутся монахи из каждого храма и кумирни. Или ты думаешь, они не защитят государыню от духов и демонов? Прочь весь этот хлам! Он давным-давно устарел, а дурновкусие еще никому не приносило удачи!

— Как пожелаете, господин, — отозвалась старушка, глядя испуганно и недоуменно.

 

Родины

Кэнрэймон-ин оперлась на локти фрейлин, которые провожали ее до кареты. Из-за тяжелого, объемистого чрева ее мучила одышка, она не видела ног и едва знала, куда ступает — не по льду ли, только-только сковавшему землю. Ей было страшно.

Кэнрэймон-ин вспоминала, как впервые услышала о смерти золовки, жены Мунэмори. Даже в Хэйан-Кё женщины нередко гибли родами, терпя мучительную боль. Несмотря на заверения слуг и чиновников Ведомства императорского хозяйства, Кэнрэймон-ин часто ловила себя на том, что перебирает четки, бормоча сутры для благополучного разрешения от бремени.

Кэнрэймон-ин поскользнулась и вскрикнула. Ее тотчас подхватило множество рук — еще чуть-чуть, и она неминуемо упала бы. От испуга у нее начали отходить воды, что немало ее смутило. Она готова была расплакаться, но удержалась — неловко перед фрейлинами. Кому, как не императрице, служить образцом для своих подданных?

«Я перетерпела эти последние месяцы, — напомнила себе Кэнрэймон-ин. — Я даже не выгоняла монахов, что приходили творить заклинания — обратить младенца в мальчика на случай, если боги рассудили иначе. Так что последние тяготы вынесу и подавно».

Наконец она добралась до кареты. На улицах было некуда шагу ступить — всюду толпились конники Тайра в полном облачении, желая сопроводить государыню в Рокухару. Ей кланялись из седел. В одном из воинов она признала брата, Сигэ-хиру, который был старше всего на два года. Он улыбнулся из-под пыльного шлема, и эта улыбка придала Кэнрэймон-ин мужества.

Но вот задняя дверца кареты распахнулась. Служанки взяли госпожу под руки и помогли взойти внутрь, минуя крохотные ступеньки и узкий проем.

— Как ты, дочь моя? — послышалось из кареты. Голос был знакомым и исходил от женщины, укутанной в серое кимоно с капюшоном.

— Матушка! — радостно воскликнула Кэнрэймон-ин. Нии-но-Ама часто писала ей письма поддержки, однако виделись они давно. — Ты едешь со мной в Рокухару?

— Да, и пробуду там, пока не родится дитя, а может, и дольше. Кэнрэймон-ин улыбнулась и стала взбираться по лесенке.

Опираясь на руки помощниц, она втиснулась в узкий проем и рухнула на скамью рядом с матерью. Пока расправляла бесчисленные слои кимоно, вслед за ней в карету поднялись еще пять девушек и втиснулись на скамейку напротив. Наконец в дверях показалась последняя из придворных дам с какой-то узким предметом в руках, завернутым в белую шелковую парчу. Кэнрэймон-ин тотчас догадалась, что это.

— Стойте! — вскричала она. — Не вносите его сюда!

— Но, государыня, — возразила озадаченная фрейлина, — это же священный меч!

— Я знаю, что это Кусанаги, и держать его рядом с собой не позволю. Он… наделен могучими чарами, которые могут навредить ребенку. Или навлечь на нас несчастье. Пусть его пошлют с государевой каретой.

— Госпожа, — продолжала дама, — император особо настаивал, чтобы меч отправился с вами — ведь Ведомство инь-ян предрекало вам сына. Государь счел, что знак императорского могущества принесет маленькому принцу удачу.

— Я не тронусь с места, пока его не уберут, — стояла на своем Кэнрэймон-ин.

— Как же, госпожа…

— Ты слышала, что говорит государыня? — осадила ее другая фрейлина, из сидевших в карете. — Или воля госпожи тебе не указ?

Первая дама поклонилась:

— Прошу покорно простить сию недостойную за строптивые речи. Слушаю и повинуюсь. — Она поспешила прочь, забрав сверток, а дверца кареты за ней наглухо захлопнулась.

Кэнрэймон-ин вздохнула и обернулась к матери. Нии-но-Ама смотрела на нее глазами, полными смятения.

— Что такое, матушка? — Тут Кэнрэймон-ин вспомнила легенду о связи Кусанаги с Рюдзином, Владыкой морей и ее дедом. Однако не рассказывать же матери сейчас, при фрейлинах, отчего ей невмоготу находиться рядом с мечом! — Разве я поступаю дурно?

Нии-но-Ама встревоженно оглянулась на дам. Видно, ей тоже было что скрывать. Наконец она взяла дочь за руку и сжала ее в ладони.

— Ты поступаешь так, как находишь лучшим для ребенка. Всякая мать сделала бы то же самое. — Она улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и печальной.

 

Два брата

Мунэмори взглянул поверх чашки на Сигэмори, прорвавшегося сквозь гущу челяди в его покои.

— Невежливо, братец, этак вламываться.

— Невежливо? Не ты ли разве оскорбил нашу сестру и государя — отказался прибыть в Рокухару?

Мунэмори отвел глаза.

— Я направил им письмо с извинениями и объяснением причин.

— Да-да, все скорбишь по усопшей жене и ребенку. Мы тронуты твоим горем, Мунэмори, но нынешнее затворничество не делает чести ни тебе, ни ей. Ты всех нас выставляешь невежами.

— Ты сам как-то сказал мне, что благородному мужу не зазорно проливать слезы.

— Благородный муж выбирает время для проявления чувств. Что на тебя нашло, Мунэмори? Когда-то ты был со всеми любезен, даже льстив — старался всем вокруг угодить. А теперь смотришь волком, уныл, неприветлив. Верно, не в горе тут дело. Будь ты хоть самую малость сердечнее с нами, со своей семьей, мы могли бы облегчить твое бремя.

— Отец находит мою перемену достойной восхищения.

— Отец… — Сигэмори осекся и посмотрел в сторону.

— Ты хотел сказать, он лишился рассудка? Я угадал?

— Нет. Я хотел лишь сказать, что в последнее время он легко утомляется и не всегда говорит то, что думает.

— Сдается мне, только в одном вы с ним схожи. Кое-кто из Тайра обеспокоен — как бы вы оба не оказались чужого роду-племени.

Сигэмори круто развернулся и с прищуром его оглядел.

— Непохоже на речи скорбящего. Почему ты не поехал в Рокухару?

— Я уже говорил.

— Тогда зачем настоял, чтобы родины устроили там, если знал, что не поедешь? Что тебе в этом?

— Лучше уж Рокухара, чем То-Сандзё и опека ина. Сигэмори шумно вздохнул.

— Что бы ты о нем ни думал, Го-Сиракава — человек миролюбивый. Он принял бы нашу сестру и ребенка по совести.

— Они с отцом враги, или ты забыл?

Сигэмори замотал головой, точно конь, отгоняющий мошкару.

— У них нет причин враждовать. Если бы Киёмори доверился ему, проявил уважение…

— Его бы втоптали в грязь вместе с будущим нашего рода. Вот если бы ты хоть раз доверился отцу, то смог бы трезвее взглянуть на происходящее.

— Вижу, спорить с тобой — пустое. Прошу, обдумай все еще раз и вернись в Рокухару. Ради сестры прошу, ни для кого больше. Она тебя любит, и твое появление ее подбодрит.

— Передай императрице мои сожаления. Я уже решил.

— Как пожелаешь. — Сигэмори развернулся на пятках и вышел.

Его брат вздохнул и отправился на веранду. Там, в заснеженном саду, было столь же холодно, голо и мертво, как у него на сердце. Единственная непритворная слеза скатилась по его щеке — слеза по сестре.

 

Сутра Каннон Тысячерукой

Кэнрэймон-ин очнулась с криком на устах. Ее тотчас подхватили слуги и придворные дамы, принялись приподнимать и усаживать.

— Что с вами, госпожа? Это схватки? Ребенок идет? Кэнрэймон-ин стиснула в горсти чьи-то платье и волосы, не зная чьи. Ее утробу точно жгло огнем.

— Мать… где моя мать? — спохватилась она.

— Я здесь, — отозвалась Нии-но-Ама. Ее лик, точно милосердная луна, показался средь встревоженных лиц приближенных. — Что случилось? Уже пора?

— Матушка, ужасный сон мне привиделся! Какой-то человек… какой-то страшный человек пытался… в меня проникнуть! Он… хочет отнять мое дитя!

Фрейлины всполошились, заохали.

— Какой кошмар! Поистине жуткое наваждение! Впрочем, женщинам в тягости нередко являются дурные сны, нэ? Верно, это ничего не значит.

Нии-но-Ама тем не менее ослабила дочери пояс и принялась растирать ей руки теплой губкой, смоченной в воде с лепестками хризантемы.

— Расскажи мне об этом видении, если можешь. Кэнрэймон-ин с трудом выдавливала по слову, все еще задыхаясь в мучениях и страхе.

— Он ухмылялся — сам мерзкий, как демон, — и говорил что-то, только не помню что. Не знаю… как будто бы хочет убить ребенка или овладеть им! Ой, мама, больно! — Кэнрэймон-ин вдруг отчаянно, безрассудно захотелось вспороть себе живот и вытащить источник боли.

Нии-но-Ама тотчас велела одной фрейлине:

— Приведи заклинателя духов. Живо!

Го-Сиракава сидел в передней вместе с Киёмори, хотя и слишком далеко для непринужденной беседы. «Со стороны взглянуть, — думал он, — собрались два монаха, готовясь в который раз стать дедами, а такое друг к другу имеют недоверие, что едва могут мирно поговорить».

Роды протекали тяжко. Настоятели главных храмов исполняли особые обряды: владыка Нинна-дзи — обряд Павлиньей сутры, глава вероучения Тэндай — Семи будд, отвращающих напасти, священник из Миидэры служил молебен богу Конго-Додзи. Всяк старался во что горазд, однако императрица по-прежнему пребывала в душевном смятении. Некая злая сила не желала покидать ее даже после ритуалов Пяти Великих Бод-хисатв и Пяти Царей-Провидцев. Рокухара содрогалась от звона колокольцев и молитвенных напевов. Коридоры застилал дым священного фимиама и возжигаемых подношений. Тем не менее в помощь императрице решено было вызвать отшельни-ка-ямабуси с отроками-ясновидцами. Го-Сиракава слышал, как те бились и бесновались в судорогах за стеной. Казалось бы, отчего теперь государыне терзаться мукой, после стольких усилий для ее исцеления?

Го-Сиракава снова взглянул на Киёмори. Грозный старый Тайра спал с лица и как будто дрожал, то и дело переводя дух и утирая пот со лба. Кое-кто уже пустил молву, что причина страданий Кэнрэймон-ин — в мести духов Минамото, что пали некогда от рук Тайра. «Должно быть, невыносимо ему слышать такое, — размышлял Го-Сиракава. — Будда учил, что сострадание — одно из величайших добродетелей. Верно, в эту пору общей тревоги легко сострадать даже сопернику». Государь-инок поднялся и пересел к Киёмори.

— Нет ничего томительнее ожидания, нэ?

— Знаете, — тихо вымолвил Киёмори, — я даже на поле брани, в худшей из битв гак не трусил, как теперь.

— Да, в этой битве мы лишь знаменосцы. Теперь судьбу вашей дочери надобно вверить святым инокам.

— Разве мы не иноки? — спросил Киёмори с печальной, вымученной улыбкой.

Го-Сиракава не нашел, что на это ответить.

Из покоя роженицы выбрался ямабуси, бледный и дрожащий.

— Что нового? — спросили в один голос Киёмори и Го-Сиракава.

Монах покачал головой:

— Боюсь, владыки, я здесь бессилен. Дух, которого мы пытаемся побороть, очень могуч — сильнее любого, с какими мне доводилось встречаться. Он искушает нас устами ясновидцев и твердит, что убьет государыню, если мы не дадим ему воли. Если бы я только знал его имя — кем был он при жизни, — то нашел бы на него управу. Однако враг наш хитер и всякий раз избегает моих расспросов. Прошу простить меня. Я должен глотнуть воздуха, чтобы со свежими силами продолжить битву. — Сказав так, ямабуси низко поклонился и зашаркал прочь, оставив за собой запах гари.

Запах этот пробудил что-то в памяти Го-Сиракавы, воспоминание о последнем пребывании в Рокухаре. Ему вспомнился сон, в котором некий дух говорил с ним — дух покойного брата Сутоку, Син-ина. Го-Сиракава встал лицом к двери родильной.

— Ну нет, — прошептал он. — Постой, братец, по-твоему не бывать. Может, ты и покинул трон не по своей воле, но так ты его не вернешь. Клянусь обетами, принесенными мною Амиде, я найду, чем тебя одолеть. — Го-Сиракава обернулся и крикнул вослед ямабуси: — Это Син-ин! Это Сутоку! — Но тот, видно, его уже не слышал за воплями одержимых и монашеским речитативом. Тогда Го-Сиракава подошел к Киёмори, схватил его за руку и рывком поднял озадаченного Тайра на ноги. — Вы правы, друг мой! Мы и впрямь священные иноки! Так обратим это во благое дело. — И, хлопнув в ладоши, Го-Сиракава громко затянул сутру Каннон Тысячерукой. Вскоре он начал притопывать в лад словам, кивком пригласив Киёмори повторять за ним, и двинулся в обход усадьбы. Возле кучки монахов из Нинна-дзи он остановился и, ни на миг не прервав пения, одним взглядом приказал делать то же. Монахи не посмели противиться воле отрекшегося императора. Так он обошел всех — последних иноков Энрякудзи, обителей Киёмидзудэры, Миидэры, Идзу и Нары. Вскоре множество голосов, слившись воедино, распевали сутру Каннон Тысячерукой. Монахи вышагивали вереницей под хлопки сотен рук, звон сотен бубенцов. Даже жрецы синто примкнули к молению, вскидывая веточки сакаки в такт словам. Дощатые полы сотрясались под ударами ног, стены гудели от мерного многоголосого гула. На четвертом кругу из зала роженицы донеслись несколько криков, а вслед за тем — звонкий рев новорожденного. Сёдзи отлетела в сторону, и в проеме показался Сигэхира, пятый сын Киёмори и помощник министра императорского хозяйства, зардевшийся от радости.

— Государыня благополучно разрешилась от бремени, — возвестил он. — И притом сыном!

Все, кто доныне молился, исторгли восторженный вопль такой мощи, что загремела черепица. Из глаз властителя Киёмори хлынули слезы, и многие дивились, глядя, как они с Го-Сиракавой улыбаются друг другу и отплясывают, точно давние друзья.

Сигэмори, одевшись в церемониальное платье, выпустил стрелы из чернобыльника на все стороны света, в небо и землю, для расточения злых духов. Потом Го-Сиракава и Киёмори последовали за ним в покой государыни — посмотреть, как он положит девяносто девять золотых монет на изголовье маленького принца. Сигэмори пропел малышу: «Небо да будет тебе отцом, Земля — матерью, а в сердце да снизойдет великая богиня Аматэрасу!»

Много в тот день было спето и выпито, съедено и выплясано по случаю рождения наследника. Для совершения ритуалов очищения явились семеро жрецов инь-ян; правда, одному пришлось нелегко в толпе — ему наступили на ногу, отчего он потерял сандалию, а с головы сбили парадную шапку. Вдобавок глиняную миску для риса, которую при рождении принца было принято пускать по северному скату крыши, по ошибке уронили с юга. Однако же эти крошечные предвестья беды канули в море всеобщего ликования.

Когда государь-инок наконец собрался отбыть, князь Киёмори его задержал.

— Сколько бы разногласий меж нами ни было, — сказал он, — я не в силах излить всю свою благодарность за чудодейственное спасение дочери и внука.

— Не забывайте: мы сделали это вместе, — ответил Го-Сиракава. — Вот бы и впредь нам сплачивать усилия во имя мира, по примеру сегодняшнего дня.

Взгляд Киёмори на миг омрачился, точно солнце под набежавшей тучей.

— Непременно, непременно, — ответил он. — И тем не менее я отослал в ваше поместье тысячу рё золотого песка — скромный дар признательности.

Все кругом ахнули: дар был несообразно велик, и вдобавок во много крат ценнее табуна лошадей, преподнесенного императрице Го-Сиракавой по случаю рождения наследника. Затмевать государя-инока подобным образом было самое малое неразумно. Го-Сиракава предпочел обойти ссору стороной.

— Это… превыше всех щедрот, Киёмори-сан.

— Тщу себя упованием, — произнес Тайра с поклоном, — что вам будет приятней вспоминать о сем дне в иные времена.

«Или спускать тебе с рук будущее самодурство, — сказал себе Го-Сиракава. — Истинно: сколько бы обетов ты ни принес, Киёмори-сан, в душе ты все так же остался старым хитрым воякой».

Весть о рождении принца разнеслась по столице. Позабыв о горестях прошлых лет, народ высыпал на улицы — петь и танцевать, беспечно и счастливо.

 

Посетитель

У Мунэмори светлая новость не вызвала особенного волнения. По крайней мере он был рад слышать, что сестра в добром здравии — и телом, и духом. «Однако каково ей придется, — вопрошал он себя, — когда в ребенке начнет проявляться демоническое?»

Не в силах уснуть, Мунэмори опять затворился с единственной жаровней для обогрева и чайником зеленого чая для поддержания сил. Он начал задумываться над тем, чтобы покончить с собой.

«Какой во мне сейчас толк? Да, мне было обещано главенство над Тайра, но на что мне оно, если придется служить князю демонов, придется увидеть упадок Хэйан-Кё, упадок собственного рода? Такое зрелище не по мне. Да и Син-ину я, верно, уже не нужен. Как же мне уничтожить себя? У меня недостанет мужества распороть себе живот, как это вошло в обычай у нынешних знатных воинов. Я вовсе не воин, как бы отец ни. мечтал об этом. Мог бы приставить нож к горлу и пустить себе кровь в женской манере, но это сочтут недостойным. Яды ненадежны. Даже уморить себя голодом мне едва ли под…»

Тут в комнате сильно повеяло гарью, и Мунэмори прервал самобичевание. Он поднял голову и увидел парящую перед собой тень Син-ина.

— Что ж, примите мои поздравления, — горько усмехнулся он. — Каково будет первое поручение императора? Укусить мою сестру за грудь?

Син-ин грозно воззрился на него из-под насупленных бровей:

— Попридержи язык! Я потерпел поражение.

— Поражение? — Мунэмори ощутил нежданный прилив счастья. — Возможно ли?

— Императрица отказалась взять с собой Кусанаги. Да еще мой братец-докука… ну да ничего. Они еще познают мое мщение. Все до единого. Мы же пока обдумаем следующий шаг.

«Мы»? У Мунэмори упало сердце.

Нии-но-Ама, в прежнюю бытность Токико, супруга князя Киёмори, лежала на боку, лаская взглядом маленького принца, спящего в материнских объятиях. Она вспоминала, как баюкала своих собственных детей с блаженной улыбкой на лице — точно такой, какой улыбалась сейчас Кэнрэймон-ин, забыв о пережитой муке. Вот оно — + еще одно чудо бренного мира, это таинство рождения. С одной стороны, страх и боль, с другой — любовь и радость.

Однако мысль об этом лишь бередила душу. Как ни старайся, конца не миновать. Сейчас беду удалось предотвратить, но в другой раз на боговдохновленного государя-инока рассчитывать не придется.

«Если бы только Кэнрэймон-ин позволила привезти Кусанаги, — печалилась Нии-но-Ама. — Мы с Сигэмори сумели бы скрыться с мечом, подменили бы его двойником, который, по словам Сигэмори, пребывает в Исэ. Вернули бы меч отцу, Владыке морей, и для людей, возможно, еще было бы не все потеряно. Я пошла бы на это не задумываясь, даже если б эта кража стоила всей жизни. Впрочем, теперь ясно, что царство демонов само посягает на императорский трон. Сумей они овладеть Тремя сокровищами, особенно Кусанаги…» Нии-но-Ама вздрогнула, напугав Кэнрэймон-ин.

— Матушка? Тебе нехорошо?

— Ничего страшного, дочь моя, просто сквозняком потянуло.

В этот миг новорожденный принц пробудился и тоненько, жалобно запищал.

«Поплачь, поплачь, внучек, — сказала себе Нии-но-Ама, — ибо тебе предстоит править в самую горькую пору, какую только знавала наша земля».

 

Сон Сигэмори

Он долго брел по незнакомому берегу. Рядом темнел зеленый океан, а песок проседал под ногами, точно губка. У кромки прибрежного луга щипали траву олени. Один, совсем белый, на миг поднял голову и посмотрел на него. Сигэмори все шел и шел, сознавая собственную чужеродность в этом мире.

Вскоре он обогнул острый скалистый выступ и узрел огромные тории, вырастающие из воды. Таких высоких ворот Сигэмори в жизни не видел: столбы и перекладины превосходили толщиной самые мощные деревья. «Какому же богу или святилищу они принадлежат?» — недоумевал он.

«Эти тории посвящены ками Касуги», — пророкотал океан.

Сигэмори опять стало чудно, поскольку бог святилища Касуги почитался в числе великих и древних ками. Изначально его называли Ама-но Коянэ — бог-жрец, чьи молитвы помогли выманить Аматэрасу из грота. «Что же такой могучий ками хочет мне сказать?» — гадал Сигэмори.

Из тумана навстречу вдруг выплыла толпа людей. Сигэмори встретил их без боязни, пока один из незнакомцев не протянул ему отрезанную голову пожилого монаха.

— Чья это голова? — спросил Сигэмори. — Почему вы ее мне показываете?

— Вот голова того, кто зовется Дзёкай, — канцлера Тайра и послушника святой обители. Бог Касуги вершит над ним правый суд за множество тяжких грехов, которые он совершил.

— Отец, — ахнул Сигэмори, вглядевшись в лицо. Дзёкай — такое имя взял себе после пострига Киёмори, хотя никогда им не пользовался. «Однажды бог Касуги сказал через оракула, что ничего не примет от человека с нечистым сердцем. Неужели отец, презрев свои монашеские обеты, прогневал ками настолько, что тот требует суда над ним?»

Сигэмори резко очнулся, задыхаясь. Когда он садился, то будто заметил краем глаза бледную тень сына Минамото Ёситомо, Гэнды. Оглянулся… наваждение исчезло.

Поднималось солнце. Сквозь ставни повеяло ароматом весны. Со дня рождения наследного принца минуло шесть месяцев, и радость от события растаяла как прошлогодний снег. Князь Киёмори снова косо смотрел на Го-Сиракаву. Сигэмори заподозрил, что после родин отец стал завидовать его славе чудотворца. Вышло, что вопреки стараниям Киёмори сделать Тайра героями того дня Го-Сиракава его превзошел, а такое едва ли забывается.

Сигэмори вздохнул, сокрушаясь об отчем упрямстве. Он встал и оделся. Воспоминание о дурном сне не отпускало его, льнуло, точно роса к рукавам после утренней прогулки по высокой траве.

«Стало быть, время пришло, — сказал он себе. — Удача покинула Тайра».

Неожиданный стук в перегородку насторожил его.

— Кто там?

— Господин, прибыл советник вашего отца, Канэясу. Он как будто опечален.

Опасаясь худшего, Сигэмори поправил платье.

— Впусти его.

Старый воевода вошел. На его суровом, обветренном лице читалась тревога. Седые космы Канэясу не были убраны в узел, а платье перекосилось, точно надетое наспех.

— Славный Канэясу… Судя по виду, ты пришел с недобрыми вестями. Они о моем отце?

Воевода поклонился и сел.

— Не совсем, князь Сигэмори. Однако кое-что произошло, и я не знал, к кому обратиться. Вы сын нашего властелина и глава Тайра, вот я и решил, что будет разумнее поведать зам первому. Может, это пустяк, а все дело в промозглом горном тумане…

— Прошу, рассказывай без стеснения. Я всегда готов выслушать то, что касаемо Тайра и Киёмори.

Канэясу вздохнул и понурил взгляд.

— Вы, должно быть, сочтете меня глупцом, господин, но… Очень уж странный сон мне привиделся…

У Сигэмори пробежал по спине холод.

— А в нем не было, случаем, берега с огромными ториями и гласом бога Касуги?

Канэясу поднял к нему побледневшее лицо.

— Именно так, господин.

— Нынче утром мне снилось то же самое.

— Значит, это нечто большее, нежели просто сон, повелитель. Должно быть, боги посылают нам знак.

— Боюсь, ты прав. Отец знает?

— Пока нет. Есть у меня опасение, что разговор с ним будет иным, нежели с вами.

— Понимаю. Я бы и сам сказал ему, только едва ли он выслушает. Отец мне больше не доверяет, хотя причин подозревать меня у него нет.

Канэясу потер щетинистый подбородок.

— Я должен вам еще кое в чем признаться, господин Сигэмори.

— В чем же?

— По моему приказу подвластные мне люди устроили смерть вашего учителя Наритики. Мной же повелевал господин Киёмори.

Сигэмори отвернулся.

— Так я и думал. Отцу не понравилось, что я презрел его волю, вымолив Наритике жизнь. Выходит, я виноват в его гибели не меньше тебя, Канэясу.

— Больше всех, однако, виноват ваш отец, — ответил Канэясу. — Если б даже Наритика участвовал в заговоре, ссылки было бы вполне довольно для наказания. Он не заслуживал такой бесславной кончины.

Сигэмори кивнул:

— Немудрено, что бог Касуги заговорил о возмездии. Столько невинных погибло от рук моего отца.

— Во сне было еще кое-что, повелитель… Вы тоже слышали?

— Что именно? Канэясу глубоко вздохнул.

— Бог Касуги сказал, что Царь-Дракон выполнил свое обещание. Однако, поскольку господин Киёмори нарушил данное им слово и попрал обет, принесенный Амиде, отныне наша земля лишается божественного покровительства и отдается во власть демонам. Вы понимаете, что это означает, господин?

Сигэмори нелегко было кривить душой.

— Нет, я проснулся раньше, чем расслышал конец. Что это значит, не представляю, хотя звучит скверно.

Еще раз вздохнув, Канэясу медленно встал.

— Согласен, господин. Скверные нас ждут времена. Боюсь, мне пора возвращаться, пока Киёмори не хватился меня и не выведал, где я был.

— Да, конечно. Благодарю, что нашел в себе мужество прийти сюда и поговорить. Если я смогу быть тебе чем-то полезен, только дай знать. Твоя преданность моей семье восхищает.

Канэясу задумчиво склонил голову.

— А Наритика?

— Я же сказал, что не виню тебя за это. Ослушаться моего отца значило бы пропасть самому.

— Истинный воин не чурается смерти, когда идет на правое дело. Я себя невиновным не считаю. Доброго дня, князь. — На этом старик воевода откланялся и вышел.

«Что же мне делать? — задумался Сигэмори. В висках тяжело застучало от страха. — Неужели я обрек мир на погибель, побоявшись выкрасть меч вовремя? Едва ли. Быть может, Канэясу истолковал свой сон неверно, и все же он так правдив… Я должен узнать, что пока в моих силах. Отправлюсь к знаменитым провидцам из Кумано — посмотрю, что они скажут».

Сигэмори созвал слуг и велел подготовить все к отъезду. Однако до полудня к нему явился еще один посетитель.

— Господин, прибыл ваш брат Мунэмори. Он сказал, что хочет поведать вам один свой сои. Прикажете принять?

Сигэмори похолодел. «Скольких же еще боги уведомили о низости моего отца?»

— Конечно, я его выслушаю. Немедля впустить.

Мунэмори вошел в гостиный покой — подчеркнуто-невозмутимый, где-то даже грациозный, что выглядело вовсе невероятно. «Как он переменился, — дался диву Сигэмори. — Видно, тяжкая потеря сделала его рассудительнее».

— Твой приход, брат, несказанно меня порадовал, — молвил Сигэмори. — Приятно знать, что ты наконец прервал уединение и вернулся в мир.

— Верно, ныне не время каждому скорбеть о своем, — отозвался Мунэмори, — однако, боюсь, скоро нас постигнет общая, горчайшая из скорбей. Ужасный сон мне привиделся, брат.

— Не было ль в нем берега, торий и голоса бога Касуги? Мунэмори поднял брови, но глаза его не выдали удивления.

— Точно так, а что? Тебе снилось то же самое?

— Мне, да еще одному, кто, я уверен, предпочтет остаться неизвестным. Чем же твой сон закончился?

Мунэмори отвернулся.

— Головой отца и возвещением тяжких времен.

— А-а… — У Сигэмори упало сердце. — Кажется, наш клан пережил свое благоденствие.

— Может, и нет, — поспешил сказать Мунэмори. — Пробудившись средь ночи, я тотчас призвал на совет одного… духовного наставника и спросил, что это может означать, как избежать падения. И получил ответ.

— Ну и?..

Мунэмори склонился ближе:

— Ты уверен, что никто из слуг не подслушивает?

— Этого никогда не знаешь наверняка, брат. Говори тише, тогда со стороны будет не слышно.

— Превосходно. Так вот, я осведомлен о нашей семейной… повинности, связанной с императорским мечом.

— Ты? Как?

— Матушка беспокоилась в последние дни. Что, если с тобой случится неладное? Вот почему посвятить меня было самым разумным решением.

— Да-да, несомненно. — Сигэмори сознавал, что чего-то не улавливает в объяснении брата, но никак не мог понять, чего именно. — Стало быть, этот… твой советчик упоминал меч?

— Верно, — ответил Мунэмори. — Важно, чтобы Кусанаги попал в нужные руки.

— Знаю. Я все ждал подходящего часа.

— Этот час скоро настанет, брат.

— Да-да. — Сигэмори, досадуя, отвернулся. — Это я слышал. Мне, однако, в самом скором времени предстоит отправиться на богомолье к святилищам Кумано — хочу разузнать побольше о нашем сне. Вот вернусь, тогда и…

— Богомолье! — воскликнул Мунэмори. — Как раз то, что нужно!

— Да, мне тоже показалось уместным…

— Ты не понимаешь, брат! Самое лучшее для тебя сейчас — оставить службу, тогда тебя никто не сможет обвинить.

Сигэмори ответил не сразу.

— Ты прав. Я действительно не понимаю. Мунэмори смиренно потупился.

— Я предлагаю избавить тебя от этого бремени.

— Бремени?

Мунэмори всхлипнул и промокнул глаз кончиком рукава.

— Пусть я и вернулся в мир, но не нахожу в том радости. После того, что я пережил, существование утратило для меня всякий смысл.

— Не говори так, брат. Тоска овладевает мной, когда я слышу от тебя подобные речи.

— И все же это правда. Посему я готов принять на себя твою долю, спасти наш клан. Спасти мир. Я выкраду Кусанаги. Если же попадусь — что ж, поделом. Я отправлюсь на казнь с легким сердцем, зная, что скоро воссоединюсь со своей женой и ребенком в Чистой земле.

Сигэмори протянул руку и тронул рыдающего брата за рукав.

— Весьма смелый шаг, однако я не могу принять такой жертвы.

— Ты должен! — выпалил Мунэмори и чуть не до боли стиснул ему руку. — На тебе все чаяния нашего рода. Без твоего предводительства мы обречены. Ты самый уважаемый среди Тайра. Если позор падет на тебя, нам всем несдобровать. Тогда как я… я не в счет. Никто не ждет от меня подвигов. Случись мне осрамиться, люди только пожмут плечами и скажут: «Подумаешь!

Он всегда был ничтожеством».

Сигэмори невольно с ним согласился.

— Вернее не скажешь, Мунэмори-сан, как ни горько мне признавать это. Своими словами ты уже доказал, что заслуживаешь большего уважения, нежели тебе достается.

Мунэмори отмахнулся:

— Мне это безразлично. Отныне я не волнуюсь о том, что обо мне думают. Только… прошу, позволь мне послужить миру еще раз, напоследок. Преуспею ли я, одним богам ведомо, зато душа моя пребудет в мире, зная, что и ее никчемная жизнь на что-то сгодилась.

Сигэмори был тронут мольбой брата. «Бессердечно отказывать ему в последней попытке оправдать себя. К тому же он прав: с Кусанаги нужно разобраться как можно скорее».

— Чем еще я могу помочь? Слезы Мунэмори мигом высохли.

— Только одним. В сущности, ничего важного. Ты министр двора и волен находиться в любой его части. Переложи на меня часть своих обязательств, когда отправишься на богомолье. Дай мне грамоту со своим разрешением и печатью — тогда и у меня будет доступ к… ко всему, в чем бы я ни нуждался.

— Понимаю. Да, звучит вполне разумно. Ты совсем не глуп, Мунэмори. Жаль, что я не разглядел этого раньше.

На губах Мунэмори появилась легкая усмешка.

— Надеюсь, дорогой брат, в скором времени тебе еще не раз придется об этом пожалеть.

 

Смерч

Итак, пока Сигэмори готовился к отъезду, Мунэмори мало-помалу перенимал обязанности брата. Каждое утро, едва рассветет, он являлся во дворец, одетый по всем правилам — в черную чиновничью мантию и шелковую шапочку, проходил в кабинет Сигэмори, расположенный в Министерских палатах, и просматривал наметки будущего переустройства старых дворцовых залов. Одобрял он только те, которые Сигэмори уже подписал, а после выслушивал советы от придворных министров по поводу приготовлений к грядущим Праздникам ирисов и Ткачихи. И здесь он поступал сходным образом, одобряя лишь то, что наметил для него Сигэмори. уголках дворца, не вызывая нареканий или подозрений.

Поздним утром он шел на смотр распорядителей — убедиться, что те одеты и держат себя сообразно уставу. Далее Мунэмори посещал каждый из министерских кабинетов, справлялся, нет ли в чем нужды, и подтверждал заявки на снабжение рисом и шелком. Пополудни он скромно обедал в обществе Тайра средних рангов, а после обеда опрашивал всяческих начальников дворцовой стражи и сыскной службы. Следом наступал черед самых разных, часто соперничавших, военных ведомств Дворцового города, где Мунэмори приходилось играть роль увещателя и мирового судьи, заверять Правую стражу в том, что ее почитают не меньше Левой, а Ведомство привратной стражи снабжается ничуть не хуже, чем Ведомство дворцовой.

Вечером Мунэмори наносил визит сестре-императрице — справиться о нуждах маленького наследника и ее самой.

Все это Мунэмори исполнял в точном согласии с наставлениями Сигэмори, притом так деловито и невозмутимо, что вскоре даже Фудзивара и прочая, не родственная Тайра знать сменила настороженность на безразличие и перестала его замечать. С течением времени Мунэмори обрел возможность бывать во всех уголках дворца, не вызывая нареканий или подозрений.

Так истекло полмесяца, и вот на двенадцатый день пятой луны эпохи Дзисё Мунэмори получил наконец весть о том, что Сигэмори отбыл в Кумано, как и было обещано. В урочное время Мунэмори явился во дворец, но на этот раз принес с собой длинный сундук лакированного дерева. Внутри лежало несколько зимних парчовых кимоно и двойник Кусанаги, взятый из святилища в Исэ. Похоже, Сигэмори не поскупился, заручаясь молчанием жрецов. Даже храмовые служки не знали, что им поручили доставить в дом Мунэмори.

Утреннюю проверку распорядителей Мунэмори устроил в зале, смежном с покоем Веерного окна, где в это время содержались священные сокровища. Под конец смотра он открыл сундук и сказал:

— Князь Сигэмори прислал это в дар вашим слугам, уповая, что их молитвы помогут ему в путешествии. Но что это? О, да они зимние! Должно быть, сундуки перепутали. Прошу прощения, господа. Я немедленно прослежу, чтобы все исправили.

Распорядители вежливо откланялись, заверяя, что не держат обиды, что щедрый князь Сигэмори попросту ошибся и они непременно помянут его в молитвах.

Мунэмори поблагодарил их и распустил. Оставшись один, он сдвинул перегородку, ведущую в покой Веерного окна, и перенес сундук туда.

Внутри ему встретились две юные служанки — полулежа на полу, они слагали стихи. На стене позади них висел Кусанаги и нить изогнутой яшмы. Зерцало, очевидно, покоилось в императорском святилище. Еще один знак наступления упадка, как сказал призрак Син-ина: императорские регалии стерегут не воины, а две неразумные девчонки. «Что ж, тем лучше для меня», — подумал Мунэмори.

Длинные иссиня-черные волосы девушек струились по плечам, словно плавные штрихи туши, и Мунэмори вдруг осознал, как долго был лишен прелести женского общества.

Одна из них подняла глаза и, лукаво улыбнувшись, спрятала личико за широким рукавом.

— Глядите, великий Тайра забрел меж цветущих вишен… Вы заблудились, владыка?

Мунэмори пришел в себя.

— Вы разве не слышали — вас зовут распорядители! Они хотят объявить что-то важное всей дворцовой челяди. Вам лучше поторопиться.

Девушки ахнули и сели, в стеснении разглаживая кимоно: по правилам этикета, они должны были вставать незаметно, таиться от чужих глаз, и, что всего важнее, не оставлять сокровища без присмотра.

— Я покараулю здесь, дамы, — сказал Мунэмори, — пока вы не пришлете кого-нибудь на свое место.

Девушки низко ему поклонились:

— Благодарствуем, любезнейший и добрейший…

— Ступайте, ступайте, а не то вас выбранят за нерасторопность.

Служанки подхватили долгополые кимоно и поспешили из комнаты.

Когда сёдзи за ними затворилась, Мунэмори вытащил меч-двойник из сундука и прошел к стене. Там он извлек настоящий Кусанаги из ножен, чувствуя, как тот задрожал с легким гулом. Держа за рукоять, он вложил в ножны подделку, а Кусанаги упрятал в сундук, закидав сверху кимоно. Наконец Мунэмори захлопнул крышку и уселся на сундук сверху.

Не прошло и пяти минут, как служанки вернулись. Из-за двери слышалась их перепалка:

— Будешь знать, как в другой раз грубить!

— Да? А кто обозвал главного распорядителя… ой, прошу прощения, господин Тайра. Оказалось, вышла ошибка. Нас вовсе не звали.

— Неужели? — произнес Мунэмори, нахмурившись как можно суровее.

— Видимо, так. Те, кто нам встретился, ничего такого не слышали.

Мунэмори вздохнул, шурша бумагой в руке:

— Понятно, почему Сигэмори не выносит своих распорядителей. Капризны, как весенний ветер. Кстати, очаровательное сочинение. — Он помахал листком. — Здесь, если не ошибаюсь, намек на регента — вот, про «старый корень, иссохший и согбенный»?

Одна из девушек испуганно закрыла рот ладонью:

— Вы читали наши стихи?

— Я большой любитель поэзии. А вы довольно тонко подмечаете… изъяны тех, кто вас окружает. Да, и поправьте меня, если это не любовная песнь к… самому императору!

— Господин, умоляю! — вскричали девушки, бросаясь к двери, чтобы ее захлопнуть. — Прошу, не рассказывайте никому о том, что прочли! Это лишь глупости, черновые заметки! Мы и думать не смели, чтобы показывать их кому-то. Не говорите никому, пожалуйста!

Мунэмори изобразил самую теплую улыбку:

— Думаю, для этого не будет причин. — Он отложил листки и поднялся. — Теперь я удалюсь, пока вам из-за меня не досталось. Однако если кому-то из вас понадобятся наставления… в искусстве стихосложения, буду счастлив помочь. Я, знаете ли, овдовел, и некому больше скрасить мои одинокие ночи. Помочь юному дарованию развить талант… это может быть к обоюдной пользе, не так ли?

Девушки зарделись и принужденно захихикали в рукава. Мунэмори поднял сундук и, удостоив их легким поклоном, вышел из комнаты, зная, что отныне они если и вспомнят о мече, то в наипоследнюю очередь.

В полдень Мунэмори сослался на желудочное недомогание и, приняв травяного настоя, присланного Лекарской палатой, а также извинившись перед Ведомством охраны, покинул дворец. Однако домой возвращаться не стал.

Его повозка долго петляла проулками и наконец оказалась там, где он некогда навещал даму из хижины Высокого тростника. Еще вчера здесь жила ее престарелая мать, но Мунэмори послал к ней слугу с дарами — рисом и золотом, в знак, как он выразился, «извинений за тяготы, которые, возможно, причинил их семейству». Дом, который давно обветшал и покосился, он выкупил, и к его приезду там было пусто. Тростник в саду разросся так буйно, что скрыл посетителя из виду, едва он вошел в ворота.

Мунэмори прошел в гостиную с сундуком в руках, и вокруг его сандалий закружились крошечные пыльные вихри. Воздух внутри был спертым и тяжелым от влаги, как водится в начале лета. В лучах солнца, пробивавшихся сквозь треснувшую ставню и порванную бумагу, порхали золотые пылинки.

Мунэмори поставил ларь посреди комнаты и опустился перед ним на пол. Несмотря на страх перед Син-ином и его жуткими поручениями, сейчас он чувствовал себя вознагражденным за все, что ему пришлось вынести. Никогда еще не обладал он такой властью. «Благодарю, Амида, за то, что дал мне дожить до сего дня», — твердил в уме Мунэмори, поднимая крышку.

Пошарив среди кимоно, он нащупал рукоять Кусанаги, вынул древний клинок из сундука и почтительно перенес на веранду. Выбрав себе опору среди раскрошившихся, прогнивших досок, Мунэмори поднял меч высоко над головой, устремив острием в зенит.

— Кровью моих царственных предков, — вывел он, — я повелеваю тобой, Кусанаги. Именем отца моего отца, императора древности, я повелеваю тобой. Именем отца матери, который тебя выковал, я повелеваю: призови мне ветры! Призови самый страшный вихрь, какой знавала эта земля!

Мунэмори в испуге ахнул: по рукояти, меж его рук, а затем и по острию зазмеилась молния. Сияющей стрелой она ударила в небеса, где тотчас начали сгущаться тучи. Они мчались отовсюду, сбиваясь, как морская пена, подергиваясь рябью, словно шелковое полотно. Небо наливалось свинцом, а потом вдруг стало тошнотворным, изжелта-зеленым. Дневной свет померк до сумерек.

И явились ветры: вздымая полы одежд, хлопая рукавами Мунэмори, точно крыльями вспугнутых птиц. Тростник зашумел, заскрипел стеблями, раскачиваясь во все стороны. Зловеще загромыхала черепица.

Потом Мунэмори услышал рев: грохот тысяч и тысяч всадников, мчащихся по равнине Канто, неумолчный гром, как если бы сами боги превратились в барабанщиков тайко или монахов-заклинателей, чью скороговорку не в силах различить ни одно ухо. А ветер все усиливался: рвал с головы чиновничью шапку, захлестывал полы одежд, и вот уж в его завываниях Мунэмори померещились вопли и стоны мстительных призраков, оседлавших грозу. На миг ему даже почудился голос покойницы жены, выкликавшей его имя.

Проследив взглядом вдоль лезвия, Мунэмори увидел, как черные тучи закрутились воронкой, свиваясь все туже и туже, а из самого сгустка выпятился гигантский щуп и, точно черная драконья лапа, потянулся прямо к нему.

— Не-е-ет! — закричал Мунэмори, едва различая свой голос в ураганном реве. — Туда! — Он указал Кусанаги к востоку, в сторону императорского дворца. — Иди туда!

Медленно-медленно хобот смерча извился и направился на восток. На глазах у Мунэмори его ноздря коснулась земли всего в нескольких кварталах поодаль. Мунэмори едва стоял на ногах — ветры хлестали его, давили к земле. То и дело приходилось увертываться от летящих выломанных досок и кусков кровли. Половицы веранды тряслись и вздрагивали как бешеные, норовя сбросить. Грохотало так, что Мунэмори испугался за свои уши.

Удерживать Кусанаги стало невыносимо. Он рвался вверх и вперед, словно стремясь выскочить из рук навстречу темному вихрю. Мунэмори из последних сил стискивал рукоятку; тело ломило от напряжения. Он знал, что никогда не отличался стойкостью, и судорожно гадал, сколько еще продержится.

Мгновения тянулись как часы, и вскоре к потусторонним воплям призраков примешались настоящие крики. Соломенные кровли целиком поднимались в воздух, кружа, как опавшие листья. Огромные куски жилищ подхватывало с земли, словно цветы, сорванные детской рукой.

В какой-то миг Мунэмори понял, что больше не выдержит. Когда пол под ним вздыбился, он прокричал:

— Прекрати! Я велю тебе, Кусанаги: прекрати бурю! Кровью Рюдзина и всех императоров, великой Аматэрасу, прекрати! — И, собрав остаток сил, он пригнул острие меча книзу.

Ветры утихли, и жуткая длань поднялась обратно к небу. Тучи стали рассеиваться. С высоты градом посыпались обломки и камни. Кусанаги ринулся вниз и вонзился в доску у ног Мунэмори. Руки свело, словно два изогнутых стальных бруса, он едва мог пошевелить ими, не говоря о том, чтобы согнуть. Наконец Мунэмори удалось отлепить чуть не присохшие к рукоятке пальцы. Он развернулся и медленно побрел назад в дом, волоча за собой Кусанаги. Гостиная лишилась половины кровли, а в двух стенах зияли дыры. Прошаркав к сундуку, Мунэмори с размаху швырнул в него меч и закрыл крышку, потом упал рядом на пол и забылся сном.

 

Прядь волос

Два дня минуло после урагана. Князь Киёмори сидел в главном зале собственной усадьбы в Нисихатидзё, вне себя от гнева. Солнце закатилось, но ни жар, ни ярость главы Тайра не думали униматься. Горячий влажный воздух не охлаждал лица, как бы часто Киёмори ни махал веером.

— Наша вина? — взревел он, обращаясь к юнцам в красных куртках, сидящим напротив.

— Боюсь, господин, именно так, — отозвался самый высокий. — Ох, нелегко было пресечь эти сплетни. Да и простой люд с каждым днем все смелее, господин. — Он указал на мальчишку рядом с собой — у того был сломан нос и подбит глаз. — Они уже не боятся давать отпор.

Киёмори с отвращением отбросил веер.

— Как только у них языки поворачиваются этакое плести? Сначала комета, а теперь и ураган, видите ли, наших рук дело!

— Это не самое худшее, господин, — произнес младший из кабуро. — Многие утверждают, что ничего сами не выдумали, а лишь повторяют пророчество ведунов инь-ян. Страшный вихрь-де знаменует…

— Да-да, как же иначе! Все на свете предсказывает падение Тайра! Не мы ли принесли мир в столицу? Не мы ли подарили стране государыню и будущего императора? И вот благодарность!

— Истинно, истинно, господин, — испуганно закивали юнцы.

— Бьюсь об заклад, творится это не без помощи Го-Сиракавы. Он с давних нор старается очернить меня, всегда противился моему возвышению. Как, должно быть, язвит его теперь мысль о том, что следующим государем станет Тайра! Сдается мне, не стал бы он плодить такие слухи, будь Сигэмори все еще в столице. Теперь же, когда его драгоценный союзник уехал, ничто не мешает ину хулить прочих Тайра.

— Так, господин, — промямлили кабуро.

— А Сигэмори не видит надобности остаться и защищать семью. Нет, он у нас теперь святоша. Отправился в Кумано потому, что ему сон привиделся, — насмехался Киёмори.

Молва о сне достигла и его ушей. Слуги падки на пересуды, а один из них решил известить великого властителя Тайра о том, что сын ему напророчил.

«А может, это отражение его чаяний? — размышлял Киёмори. — Может, мой сын сеет сплетни о злом роке, чтобы прикрыть ими свои козни? Нашел оправдание, чтобы тайком сослать меня на чужбину или подстроить „случайную“ смерть, как я поступил с Наритикой? Разве помыслит кто дурно о мудром Сигэмори? Его теперь хранит сам Царь-Дракон».

Киёмори заметил, что юнцы, сидящие перед ним, побледнели, и понял, что сказал лишнее.

— Вы еще здесь? Подите прочь. И запомните: слухи должно прекратить. Пусть всякий, кто их разносит, познает страх смерти. А теперь вон!

— Хай, повелитель! — выпалили кабуро и бросились прочь. Киёмори вздохнул. «Блаженный Амида, слишком я стар, чтобы одному нести бремя судеб нашего рода». Он поднялся, прошел к двери, открывавшейся в северный сад, и толкнул ее в сторону. Зная, что жара и раздумья не позволят ему выспаться, Киёмори вышел на веранду в надежде на освежающий ветерок и вдруг замер.

На веранде сидел незнакомый старец. Его волосы и лицо сияли в лунном свете мраморной белизной. Более того, в первые несколько мгновений он был так неподвижен, что Киёмори едва не принял его за статую, одетую в монашеское облачение, — не то нежданный подарок, не то розыгрыш. На лбу у старика красовалась квадратная шапочка — принадлежность жреца синто, а в руках он держал посох ямабуси, странника-заклинателя.

Внезапно он обернулся, заставив Киёмори вздрогнуть.

— А, господин канцлер! — воскликнул старец. — Какая честь наконец встретиться с вами!

— Кто ты? — спросил Киёмори, оправившись от испуга. — Зачем ты здесь?

— Простите меня, господин, — произнес странник и скованно поклонился. Его глаза были неестественно бледны и сияли в лунном свете, точно что-то подсвечивало его изнутри. — Сей ничтожный явился к вам в надежде оказать малую услугу. Можете звать меня Муко. Я долго ждал, чтобы поговорить с вами. Быть может, ваши слуги забыли обо мне доложить.

— Понятно. — Киёмори этому не удивился. Ураган вызвал такую неразбериху, что челядь не поспевала следить за всеми делами. — Так о какой услуге ты говоришь?

— Как вы могли догадаться по моему одеянию, повелитель, я ведаю тайнами неба и законами календаря. Некогда я служил самому императору в Ведомстве инь-ян. Вот… вот мое поручительство. — С этими словами старик сунул клешнеобразную длань в рукав и выудил бумажный свиток.

Киёмори поднял бумагу, развязал черную шелковую ленточку и прочел документ. Это и впрямь была служебная грамота, и именно для Ведомства инь-ян. Однако тушь местами расплылась и многого было не разобрать.

— Заверено императором Сутоку, — сказал Киёмори, — позже названным Син-ином.

— Да, — отозвался Муко. — Боюсь, бумага слишком устарела. Меня перевели в эту должность сорок лет назад. Удивительно, как быстро летит время, нэ? Впрочем, несколькими годами позже я покинул пост и с тех пор странствую из храма в храм, посещаю дальние края, учусь всюду, где только можно.

— Так что привело тебя сюда?

— О, мне вспомнились великие дни, когда Тайра только начали восходить к власти. Каким воином были вы тогда, господин! То есть вам и поныне не занимать мощи, владыка, однако, слышал я, люди стали плохо говорить о вашем роде, да и о вас самом. Это печалит меня.

Киёмори нетерпеливо вздохнул:

— Благодарю, старец, но…

— Вот и про сына вашего, Сигэмори, которому многие благоволят, тоже чудное сказывают.

Киёмори присел подле старика.

— Что сказывают?

— Как-то в странствиях мне довелось посетить святилище в Исэ. Жрец, с которым я свел дружбу, поведал мне о необычной просьбе вашего сына взять двойник священного меча Кусанаги, хранившийся там многие годы, и доставить тайно к нему в усадьбу — сюда, в Хэйан-Кё.

У Киёмори сердце сковало холодной сталью.

— И они это сделали?

— Полагаю, что так, господин.

Киёмори втянул воздух сквозь зубы и потер щетинистый подбородок.

— Это может означать только одно: Сигэмори что-то затевает с императорским мечом.

— Не мне вам подсказывать, повелитель, но разве не верно, что Кусанаги повелевает ветрами?

Киёмори воззрился на старика.

— Ураган!

— Я, конечно, не вправе делать выводы… Полагаю, Сигэмори в то время уже покинул столицу.

— Стало быть, он знал, что ему ничто не грозит!

— Это всего лишь догадка.

— Но зачем ему было навлекать разрушение на город?

— Не смею винить его в этом. Однако я заметил, что его усадьба, как и дворец государя-инока, не пострадала.

— Может, чтобы навлечь подозрение на меня? Или же это обманный ход, для прикрытия чего-то другого? — Киёмори осенила страшная догадка: «А что, если он забрал Кусанаги и отправился в Кумано, чтобы бросить его там в море? Внука обделить, а вину в утрате сокровища возложить на меня?»

— Не следовало мне этого говорить, господин.

— Сигэмори нужно останрвить. Благодарю тебя, старец, за сведения.

Муко поднял ладонь:

— Помнится, я говорил, что хочу тебе услужить. Киёмори нахмурился:

— И каким же образом?

— Как видите, моя стезя — обряды и предсказания. Я познал множество способов вызывать в вещах превращение или, напротив, сохранять их постоянство.

— Сиречь колдовать?

— Как вам будет угодно. Я лишь полагаю, что побуждаю ками видеть мир по-моему. Вы опасаетесь, что ваш сын может… содеять дурное. Если желаете, я могу устроить так, чтобы этого не случилось.

Киёмори колебался. Ему больше не хотелось прибегать к помощи тайных сил. Однако, коль скоро враги призвали в соратники небо и ветры для свержения Тайра, отчего бы и ему не обратиться к богам? Старец же, и это чувствовалось, был не от мира сего, а потому видел и мог творить то, что другим неподвластно. Самое его имя означало «по ту сторону». Разве плохо позволить старику совершить небольшое колдовство, если оно полезно?

— Хорошо, вот тебе мое благоволение. Иди же и исполни свой обряд.

Старик моргнул.

— Я уже все подготовил, повелитель. Осталось лишь попросить вас об одном одолжении.

— Чего же ты хочешь? Даров рисом и золотом?

— Никак нет, господин. Коль скоро этот обряд касается вашего сына, Сигэмори, мне потребуется что-то из его принадлежностей. Пусть мелочь, но такая, какую бы он носил или держал у себя долгое время. Тем самым я смогу добиться, чтобы ритуал возымел действие на него одного.

На мгновение Киёмори решил, что старик — просто искусный попрошайка, мечтающий о старом платье или кисти для письма, принадлежавших великому Сигэмори, чтобы продать их потом втридорога, но, приглядевшись, понял, что Муко не из таковых.

Затем Киёмори задумался, что у него осталось от Сигэмори. Дело в том, что сын никогда не жил в Нисихатидзё, а если заезжал, то изредка. Памятные вещицы, которые он имел или держал при себе, достались матери — она хранила их у себя… Хотя…

— Одна такая вещь до сих пор в моем распоряжении, — проговорил Киёмори. — Это прядь волос, снятых с его головы накануне обряда Надевания хакама. Он тогда был совсем мальчишкой. Впрочем, едва ли она тебе пригодится: он расстался с ней давным-давно.

— Напротив, — возразил Муко. — Лучшего и не выдумать, ведь волосы — часть его самого.

Итак, Киёмори кликнул слугу и послал его за особым кедровым ларчиком из старых покоев жены. Когда ларчик доставили, Киёмори извлек из него сложенный конвертом лист плотной рисовой бумаги с золотым крапом. В складке листа покоилась прядь густых шелковистых волос. Глядя на них, Киёмори вспомнил день, когда много лет назад маленький Сигэмори стоял у входа в родовое святилище, и личико его сияло от счастья и нетерпения. Киёмори ощущал, как глаза наполняются слезами, и клял старость, которая сделала его таким чувствительным.

Он смахнул сложенную бумагу с прядью на колени Муко.

— Вот. Забирай. Надеюсь, тебе пригодится. Для меня она больше ничего не значит. Прошу только, чтобы ты остановил моего сына на пути к безумию.

— Не бойтесь, владыка. Он будет остановлен, — подтвердил Муко с поклоном. Затем старик сунул конверт в рукав и удалился, а Киёмори остался глядеть ему вслед.

Старый святоша двигался странно, медленными рывками, подволакивая ноги, точно кукла бунраку, не владеющая собственным телом.

Повинуясь наитию, Киёмори созвал слуг и велел проводить старика до ночлега.

— Времена нынче опасные, а я не хочу, чтобы его покалечили в темноте. Последите за ним и убедитесь, что он добрался к себе благополучно.

Слуги поспешили выполнять приказ, а Киёмори встал и отправился в опочивальню, ощущая необычное, ужасающее спокойствие.

 

В мандариновом саду

Кэнрэймон-ин и ее мать, Нии-но-Ама, сидели в тени мандариновых деревьев в боковом саду Дайри во внутренней части Дворцового города. Легчайший ветерок доносил аромат, источаемый крошечными цветочками над их головами. Рукотворный ручей, посверкивая на солнце, огибал замшелый утес, на котором расположились женщины.

— Как будто читаешь чудесные стихи, написанные умершим другом, — тихо промолвила Кэнрэймон-ин. — Приятно, только ничуть не радует.

— Понимаю, — отозвалась мать.

С соседнего холмика по ту сторону ручья донесся взрыв смеха: служанки, щебеча, играли с маленьким наследным принцем.

— Уже выбрала, как его назвать? — спросила Нии-но-Ама.

— Совет министров говорит, что самое подходящее имя для нового императора — Антоку.

Нии-но-Ама кивнула.

— А министры знают, когда назначена церемония?

— Разве кто-нибудь скажет заранее? — вздохнула Кэнрэймон-ин, глядя на пожухшую траву у своих ног. — Тебе так уж не терпится стать бабушкой государя?

— Нет-нет, — поспешно отозвалась Нии-но-Ама, мягко взяв ее за руку. — Я спрашиваю не из честолюбия или корысти. Я тревожусь, дочь. Не знаю… сколько времени нам отпущено.

— Ты о смерче, — проронила Кэнрэймон-ин, не поднимая глаз, дергая сухие стебельки из травы.

— Да. Рыба из моего пруда продолжает настаивать, что ветер поднял Кусанаги.

Кэнрэймон-ин досадливо вырвала пучок травы и швырнула на землю.

— Я думала, они перестали с тобой разговаривать.

— После бури я съездила к старому пруду в Рокухаре. Там меня, конечно же, встретили. Еще бы: Рюдзин очень обеспокоен.

Кэнрэймон-ин пристально разглядывала подол своего лучшего наряда, пытаясь оттереть травяное пятно.

— Матушка, Кусанаги смерча не вызывал. Его не выносили из дворца — я сама проверяла, после того как ты написала мне о своих подозрениях. Сокровища никогда не остаются без присмотра. Разумеется, я не могла устроить настоящее дознание, не вызвав кривотолков, и все же при мне никто не упоминал о каких-либо кознях, касающихся меча.

Кэнрэймон-ин заметила, как одна из молодых фрейлин тревожно оглянулась на нее.

«Не след мне говорить так громко, — упрекнула она себя. — Государыне не пристало повышать голос. В особенности по этому поводу».

— А больше в тот день не случилось чего-либо… неподобающего? — спросила Нии-но-Ама.

— Были кое-какие дурные предвестья, если ты это имеешь в виду, — ответила Кэнрэймон-ин. — Птицы и звери, по рассказам челяди, вели себя очень тихо. Мунэмори принес ларь с кимоно, а они оказались зимними. Потом он и сам занемог и уехал домой, примерно за час до урагана. Наследный принц капризничал больше обыкновенного. Государь заметил еще…

— Повтори-ка, что случилось с Мунэмори?

— Я сказала, он почувствовал недомогание и рано уехал домой. Должно быть, желудочная хворь. Насколько я знаю, больше никто во дворце от нее не пострадал.

Нии-но-Ама глубоко задумалась, на лицо ее легла тень от серого монашеского капюшона.

— В последнее время Мунэмори и Сигэмори как будто опять сблизились между собой: они встречались, советовались. Меня радует, что мои сыновья ладят друг с другом, но что-то в их дружбе нечисто: слишком похоже на сговор. Сигэмори что-то утаивает.

— До урагана Мунэмори то и дело навещал меня, мы пили чай… Если он придет еще раз, расспросить его?

— Думаю, особо подталкивать к разговору не стоит. Однако если о чем обмолвится…

— Я тут же дам тебе знать.

— Благодарю, дочь моя.

В этот миг до слуха Кэнрэймон-ин долетел звонкий смех служанок с того берега ручья. Одна из нянек подняла на руках маленького принца и подбрасывала, словно птенчика.

— Осторожней! — крикнула Кэнрэймон-ин. — Не урони в ручей! Он может захлебнуться!

Нии-но-Ама так посмотрела на нее, что императрице сделалось не по себе.

— Что такое, матушка?

— Так, почудилось. Вспомнила один… сон.

— Сон?

Нии-но-Ама тряхнула головой:

— Зачем кому-то рассказывать о своих кошмарах? — Она поднялась, морщась от ломоты в суставах. — Пожалуй, пойду-ка я поиграю с внуком. Пока еще в силах.

Кэнрэймон-ин проводила мать взглядом, пока та опасливо перебиралась через искусственный ручей по безупречно расставленным камням. Ей искренне хотелось рассказать матери о той ночи, когда она брала в руки священный меч, но всякий раз воспоминания вызывали у нее новый приступ вины, от которого ком вставал поперек горла. «Неужели ураган — еще одно порождение моего греха? Если да, то как мне жить, зная об этом?»

Ее взгляд упал на ладони, запятнанные зеленой кровью травы.

Кэнрэймон-ин тяжко вздохнула.

 

Вымокшие одеяния

Пройдя много ли в белых паломничьих одеяниях, Сигэмори, его сыновья и свита находились на подступах к Кумано, когда их нагнал посланник с вестями об урагане.

— Поистине дивное и ужасное то было зрелище, господин, — рассказывал гонец. — Пять городских кварталов сметено вихрем. С давних времен никто не видел ничего подобного. Верно, нам было явлено знамение великой важности.

У Сигэмори засосало под ложечкой.

«Кусанаги повелевает ветрами — ведь так говорят. Однако не мог же Мунэмори… не посмел…»

Корэмори, в ту пору юноша шестнадцати лет, прервал его размышления.

— Возвращаемся в Хэйан-Кё, отец?

Сигэмори на минуту задумался, а после спросил гонца:

— Среди наших родных кто-нибудь… пострадал?

— Нет, господин, владения Тайра нетронуты. Как вы понимаете, люди стали судачить, отчего так вышло.

— А государев дворец? С ним ничего не стряслось?

— Также цел, хваление Амиде, хотя ветры и двигались в его направлении. По правде говоря, вихрь уничтожил лишь несколько купеческих лавок и усадьбы кое-кого из младших чиновников.

— А, мелкая сошка, — сказал Корэмори.

— Не говори так, сын, — осадил его Сигэмори. — Низкое звание — отнюдь не повод для унижения. Судьба переменчива. Однажды и малый чином может возвыситься до самых вершин. История нашего рода — тому подтверждение. — Здесь Сигэмори спросил у посланника: — А что с государем-иноком и его двором?

— Ураган пощадил и их, повелитель.

Сигэмори со вздохом поднял глаза к небу, будто облака могли подсказать решение.

— Что ж, значит, мое возвращение не многим поможет. Будет лучше, если я продолжу путь к святилищам и спрошу у великих ками о значении сего необычайного происшествия. — Он наградил гонца, и тот поскакал вперед, в Кумано.

Когда же Сигэмори и его сыновья очутились перед главной кумирней Кумано в тени кедровой рощи, их ждало разочарование: просьба Сигэмори об оракуле, который смог бы истолковать его сон, была отклонена.

— Весьма сожалеем, что причиняем вам неудобство, благородный господин, — сказали жрецы, — но у нас сейчас нет нужного вам человека. Семь месяцев назад наши лучшие ясновидцы побывали в столице — помогали во время родин наследного принца и вернулись крайне истощенными. Последняя из них вырвала на себе чуть не все волосы, предрекая появление вихря, и сейчас нуждается в отдыхе. А среди прочих дев-служительниц мы еще не нашли ей достойной замены.

Сигэмори принял это как знак того, что его сон уже достаточно ясен и истолкованию не подлежит. Верно, ками сказали все, что он должен был знать.

Следующие день и ночь Сигэмори провел, уединившись в зале Сёдзёдэн святилища Хонгу для коленопреклоненной молитвы. Взывал он к богу Конго-Додзи: «Понял я, что не обладаю ни мужеством, ни сноровкой, чтобы нести своему народу мир и процветание. Сколько бы ни пытался я усовестить отца, хоть сыну это не подобает, старания мои были тщетны. Прошу же, о великий Конго-Додзи: если нас, Тайра, боги мнят хоть сколько-нибудь достойными, пускай твоей или еще какой высшей силой сердце Киёмори смягчится, а сам он станет мужем смиренным и праведным. Но если же мы недостойны, молю: отведи от меня всякую защиту, коей боги меня, быть может, наделили. Не хочу видеть, как мои сыновья и родичи гибнут, покинутые удачей, как в мире множится горе и нищета. Если тот страшный вихрь был началом грядущих бедствий, молю: лучше сразу пресеки жизнь Сигэмори и поддержи в страданиях, ожидающих всякое сущее в круговращениях жизни и смерти!»

Из-за занавеси, скрывавшей образ ками, донесся голос:

— Праведный Сигэмори, ты был услышан. Однако судьба твоя уже предрешена. Ступай с миром. Ветры судьбы отныне веют вдали от тебя.

Позже говорили, что служки-тюдзё из храма Конго-Додзи видели над головой князя Сигэмори зеленоватое сияние, когда тот перед рассветом покидал молитвенную келью. По пути от храма к покоям, где расположились сыновья и свита Сигэмори, с небес ударила молния, которую сопроводил могучий раскат грома. Вспышка была так сильна, что Сигэмори пришлось заслониться ладонью. Вслед за молнией налетел порыв ветра, растрепав ему волосы. Глянув на небо, Сигэмори охнул, и в этот миг ему в рот упати тяжелые капли дождя. Он закашлялся, но, даже избавившись от влаги в горле, почувствовал, что задыхается, словно вода была ядом. Снова полыхнула молния, и в ее отсветах Сигэмори разглядел лицо Гэнды Ёсихиры, казненного сына Ёситомо, который обещал стать демоном грома. Видение победно улыбалось. Сигэмори осенило: «Значит, ками позволили тебе исполнить свое мщение». Он поклонился исчезнувшей молнии и продолжил ггуть.

Когда хлынул ливень, Сигэмори не бросился под навес веранды. Он спокойно шагал по тропе к своему флигелю, как в ясную ночь, подставляя спину напору ветра, вымокая под холодными струями. Отныне его жизнь в руках богов.

 

Пустой сосуд

— Умер? — переспросил Киёмори, не веря ушам.

— Именно так, повелитель, — ответил слуга, прижавшись лбом к циновке-татами. — Мы проследили за ямабуси Муко, как вы приказывали. Три дня мы наблюдали, как он творит сомнительные обряды в своей жалкой лачуге. Закончив же, старик упал и больше не поднимался. Мы послали за лекарем, который сказал, что, судя по состоянию, Муко скончался не час, а неделю назад.

— Так не бывает.

— Разумеется, господин. Однако не это самое странное. В документах, найденных при старике, его называют Сэва. Там же упоминается, что его одолевали явления духа Син-ина.

Киёмори вспомнил бумагу, которую показывал ему мнимый Муко, заверенную печатью Син-ина.

— Благой Амида, — прошептал он. — Что я наделал!

 

Спрятанный сундук

В доме Мунэмори раздвинули все перегородки, но из сада не долетало ни ветерка, чтобы развеять духоту и зной летней ночи. Мунэмори ворочался на ложе, не в силах уснуть, несмотря на то что совсем рядом, под половицами, покоилось избавление от мук. Он поклялся никогда больше не притрагиваться к Кусанаги.

После урагана Мунэмори снова затворился у себя в усадьбе, сославшись на возобновление недуга, который помешал ему исполнять придворные обязанности. У него и в мыслях не было передавать меч Сигэмори, поэтому он сказал, что не успел заменить его из-за болезни, а потом помешала паника, вызванная стихией.

Возвращать Кусанаги во дворец означало бы снова подвергать себя опасности. «Быть может, потом, не сейчас», — говорил себе Мунэмори. И, решив никогда им не пользоваться, он не нашел ничего лучшего, чем держать меч в тайнике. Вновь и вновь Мунэмори ломал голову над тем, что скажет брату, почти отчаявшись его перехитрить. Да и мать, демон ее побери, засыпала в письмах неудобными вопросами. Она что-то подозревала, и Мунэмори понимал, что не сумеет от нее отделаться.

Син-ин, которого он ждал увидеть со дня на день после урагана, отчего-то не спешил показываться. Мунэмори думал, что расплата за неудачу неотвратима, поскольку уничтожить дворец у него не вышло, и надеялся, что Син-ин милостиво предаст его смерти, избавит от пут существования в этом беспокойном, переменчивом мире. Избавления не наступало.

Когда ожидание сделалось невыносимым, Мунэмори вдруг понял, что не один в комнате.

«Что ж, — сказал он про себя, — вот и все».

Он сел на постели — и точно: в изножье спального тюфяка повисла тень Син-ина.

— Добрый вечер, владыка, — произнес он. — Я готов. — Мунэмори склонился, подставляя шею под удар призрачного меча.

— Готов к чему? Впрочем, я и прежде замечал за тобой странности. У меня для тебя новость.

— Новость? — Сейчас Син-ин был последним, от кого Мунэмори желал бы ее услышать.

— Пост главы Тайра, о котором ты меня просил, скоро станет твоим.

— И каким образом я его получу?

— Сигэмори, старший брат, которому ты всегда завидовал, скоро умрет.

Мунэмори считал, что хуже ему уже не будет. Резь в желудке подсказала обратное.

— Умрет? — еле слышно переспросил он. — Когда?

— Через месяц-другой. Мы с Гэндой Ёсихирой решили дать ему помучиться. А значит, то же самое ожидает господина Киёмори и прочих Тайра, которые любят и ценят твоего брата. То-то все поплачут, верно?

Мунэмори откинулся на спину и вперил взгляд в потолок.

— Отчего же вы не перережете нам глотки, если хотите со всеми покончить?

Призрак подплыл ближе и склонился над его лицом, буравя запавшими глазами.

— Оттого что месть сродни искусной гейше. Нужно время, чтобы вкусить всю ее прелесть. Было бы оскорблением вонзить меч раз-другой и на том закончить. Месть не уличная девка. Должно уделить внимание каждой мелочи, иначе пожнешь в лучшем случае стыд, а в худшем — поражение. Уж тебе-то, бывшему ценителю женщин, это должно быть понятно.

— Я понял, понял! — чуть не кричал Мунэмори. — Чего вы от меня хотите?

— От тебя? Пока ничего, раз уж ты, как мы выяснили, ни на что не годишься. Отдохни. Полюбуйся на танец судьбы и удачи. Придет и твой черед взойти на священные подмостки. Тогда я дам тебе новые указания.

— А что делать с мечом?

— Пусть лежит где лежит. Тут его никто не найдет.

— Как хотите, но больше я к нему не притронусь.

— Знаю. Это не важно, великий мститель никогда не наносит одного удара дважды. Противника нужно заставать врасплох, когда он ни о чем не догадывается. Я знаю много способов подшутить над добрым людом Хэйан-Кё. Лучшее, что ты мог для меня сделать, — помочь в разрушении Энрякудзи, и ты мне помог. С падением монастыря на северных подступах к столице мы…

— Прошу вас, оставьте меня! Уходите! — Мунэмори обмотал голову простыней, только бы заглушить голос Син-ина.

— Отлично, я уйду. Будем считать, что я не слышал твоей грубости. Думаю, пока сказано довольно.

Долго еще Мунэмори сидел, прежде чем осмелился опустить с лица простыню. Син-ин исчез.

 

Предложения помощи

Лето сменилось осенью, и вместе с зеленой листвой увядал Сигэмори. Ел он все меньше, совсем отощал, однако же духом был добр и покоен. Он обрил голову, дал обет монашества и взял себе новое имя — Дзёрэн. День за днем Сигэмори проводил в одиночестве, не вставая с постели и изучая сутры.

Как-то к нему прибыл посланец из Нисихатидзё.

— Господин Сигэмори, меня прислан ваш отец, — произнес он с тревогой и состраданием в глазах, — надеясь, что вы согласитесь принять лекаря.

Сигэмори слабо улыбнулся, а когда заговорил, голос его звучал чуть громче шепота.

— Мой отец… добр. Но, как я уже говорил, так рассудили боги. Все предрешено. Кто я такой, чтобы спорить с волей великого Будды и Касуга-ками?

— Прошу прощения за назойливость, благороднейший господин, — сказал гонец, кланяясь. — Ваш отец разыскал известного целителя из великого царства Чанъани, которому случилось приехать в нашу страну. Повелитель Киёмори был поражен его мудростью и просит вас дозволить себя осмотреть, дабы не оскорбить столь замечательного гостя.

Сигэмори вздохнул:

— Прошу, передай отцу, что я благодарен ему за заботу. Однако на мне лежит должность государственного министра. Получить исцеление от рук лекаря-чужеземца после того, как я отверг помощь лучших врачевателей Японии, было бы оскорбительно для моих соплеменников. Прошу, помоги отцу это понять. Моя жизнь отныне принадлежит Небу.

Гонец печально поник головой:

— Господин Киёмори опасался, что таков будет ваш ответ. Он просил передать также, что его молитвы пребудут с вами. И, коли вы отказываетесь от его помощи, он намерен вскоре отбыть в Фукухару. Поскольку может статься так, что его не будет с вами в час кончины, он послал спросить, нет ли у вас пожеланий к нему… последней воли.

— Пожалуй, главные мои желания ему известны. Я хотел бы, чтобы мой сын Корэмори стал асоном Тайра, пусть он и молод для такого бремени. Отца своего, Киёмори, я прошу относиться с почтением к государю-иноку, удалиться от мира и жить в стороне от земных тревог сообразно монашескому обычаю. Передай ему это, сделай милость. — Последние слова Сигэмори потонули в тяжелом кашле.

— Как скажете, господин, — ответил посланник. — Вы позволите уйти, чтобы более не утруждать вас?

Все еще кашляя, Сигэмори закивал ему и махнул рукой. После ухода гонца и глотка прохладного чая кашель понемногу утих. Но вот за соседней с ним сёдзи послышалось тихое шуршание.

— Кто здесь? — прошептал Сигэмори.

Перегородка скользнула в сторону. За ней сидела Нии-но-Ама.

— Матушка.

— Сын мой. Я услышала, как ты кашляешь, и пришла проверить, не надо ли чего.

Сигэмори тряхнул головой.

Нии-но-Ама на коленях проползла внутрь, к его постели.

— Я слышала, ты отверг предложение отца прислать лекаря.

— Да.

Нии-но-Ама опустила глаза и тихо погладила его рукав.

— У меня к тебе тоже есть предложение. Знаешь, мой отец, Царь-Дракон, принимает в свой дворец души достославных вельмож и героев.

— Помню, ты рассказывала мне об этом в детстве.

— Своему внуку он будет рад без сомнения. Ты будешь сидеть в парадном зале РюДзина среди великих людей, жить в роскоши и изяществе до скончания времен, а может, и дольше.

Сигэмори улыбнулся и покачал головой.

— Почему? — спросила Нии-но-Ама, сдерживая слезы.

— Потому что я не хочу вечно жить среди вельмож. Такую жизнь я уже изведал, и меня она… не привлекает. Мне по душе отправиться в Чистую землю и сидеть в венчике лотоса на ладони милосердного Будды.

— Ты ведь не знаешь точно, что попадешь именно туда.

— Значит, дождусь другого поворота Колеса, другой возможности доказать, что чего-то стою. Я не боюсь покидать этот мир, мама. Я жду грядущего путешествия. Знаю, несмотря ни на что, мне откроются невероятные чудеса, удивительные истины.

Из груди Нии-но-Амы вырвался всхлип, она зажала рот рукавом.

— Прошу, не плачь. Теперь я вижу, что мне здесь не место. Я, как мог, старался быть честным со всеми людьми, жить достойно, творить милосердие и стяжать мудрость. Но вышло так, что в моем роду почитаются лишь тщеславие и воинственность. Это не мой мир, и я покину его без сожаления. Тревожусь лишь за Киёмори и своих сыновей. Ты ведь приглядишь за ними? Нии-но-Ама кивнула.

— И проследишь, чтобы отец не вел себя опрометчиво, когда меня не станет?

— Ты же знаешь — над ним я не властна. И никогда не была.

— Ну что же… Полагаю, пока Корэмори не достиг совершеннолетия, главой Тайра станет Мунэмори. Хотя многое может перемениться. Передай ему, что… мне было приятно объединить с ним усилия, и я сожалею, что мы не можем состариться вместе, как братья.

— Передам. Мне тоже было радостно видеть, как вы поладили. Кажется, вас сплотило какое-то общее дело — не пойму только какое.

Сигэмори покачал головой:

— Мы надеялись порадовать тебя хорошей новостью, но ничего из этого, как видно, не вышло. Удача не на нашей стороне. Бессмысленно объяснять то, чего не случилось. Тебя это только огорчит.

Нии-но-Ама опустила голову. Одинокая слеза скатилась по ее щеке и упала на серый шелк рукава, оставив темное, точно клякса, пятно.

— Так не должно быть. Нельзя, чтобы ты уходил прежде отца с матерью. Это противно природе. Не следовало мне являться сюда, терпеть эту муку.

— Не лучше ли, матушка, запомнить меня таким, нежели увидеть мою голову на острие копья или на изменничьем дереве, как следствие ужасной войны? Моя смерть — всего лишь легкий ветерок по сравнению с бурей, что я предвидел. Прости, напрасно я об этом заговорил.

— Я понимаю, — сказала Нии-но-Ама. — Мне тоже снились такие кошмары.

— Что ж, значит, незачем убеждать тебя беречь себя. Верно, грядет Маппо. Конец закона.

— Знаю.

Видя, что мать вот-вот перестанет владеть собой, Сигэмори положил ей на плечо руку и спросил:

— Матушка, разве сейчас не время полуденной молитвы? А ведь многие в ней нуждаются.

— Да-да, ты прав, сын мой. — Нии-но-Ама взяла его за руку И порывисто прижалась к ладони морщинистой щекой. Потом она встала, быстро подошла к сёдзи и затворила ее за собой.

Сигэмори тяжело вздохнул и откинулся на половицы. «Великие боги, если вы надумали снять с меня бремя жизни, молю: не медлите. Не вынуждайте смотреть, как семья оплакивает мой уход».

И вот, в первый день восьмой луны, в ответ на моление Сигэмори, его душа покинула этот мир.

 

Ревущее море

Вдалеке между небом и морем выросла серая стена ливня — надвигалась гроза. Прибрежные скалы покрылись наледью от замерзших соленых брызг. Волны серыми, словно драконьи лапы, гребнями обрушивались на берег у каменистого побережья Фукухары, прямо под ноги Киёмори.

— Значит, так? — прокричал он прибою. — Думаешь сокрушить меня, позволив богам отнять моего сына? Думаешь, я изведусь от вины, потому, что Син-ин меня провел? Или, может быть, возомнил себе, что я из стыда верну тебе Кусанаги? Плохо ты меня знаешь, Рюдзин-сама! Я, как всегда, тебя одолел! Я одолею всякого бога иль демона, пусть только посмеют напасть! Я — Киёмори, князь Тайра! Мой внук станет императором — меч даст ему право на трон, и с этим ты ничего не поделаешь!

Из моря поднялся большой вал и покатился в сторону Киёмори, однако обрушился на камни в нескольких шагах, всего лишь обдав ноги брызгами. Пена поползла выше и достигла подпорок гэта, однако носки так и остались сухими.

— Ха! — крикнул Киёмори и погрозил волнам кулаком.

Тут же вырос другой вал, еще выше прежнего, — черный, как обсидиан, он ударил о берег и сбил Киёмори с ног, мгновенно промочив его до нитки ледяной водой. Киёмори почувствовал себя так, будто на него с разлета насел дракон, — он не мог пошевелиться, рот и ноздри залило водой. На миг он решил, что вот-вот захлебнется, но потом волна схлынула, оставив его распластанным на берегу. Отплевываясь, Киёмори услышал неподалеку взволнованные голоса:

— Господин! Господин!

— Вот он! Упал с кручи!

Двое слуг нырнули ему под руки и подняли, подпирая плечами.

— Ну и ну! Да он насквозь вымок!

— Господин, зачем только вы пришли сюда? Надвигается буря, да и стужа какая! Умоляю, пойдемте скорее в дом!

Киёмори хотелось прикрикнуть на слуг, отпихнуть в сторону, но у него зуб на зуб не попадал от холода, а мускулы свело судорогой. Ничего не оставалось, как позволить втащить себя обратно по взгорью в усадьбу.

«Нет, больше ничто не лишит меня сил, — в ярости говорил себе Киёмори. — Пусть я стар, воины Тайра не сдаются. Пока дышу, никому меня не сокрушить. Никому! Я увижу, как мой внук взойдет на Драгоценный трон, — а там будь что будет».

 

Мольба слуг

Мунэмори встал и медленно побрел к сёдзи, все еще держа в руке отцовское письмо. Боль и тоска опустошили его, лишили воли, точно глиняного истукана. Ему казалось, что кто-то другой ходит, слушает, говорит за него, а сам он плутает в тумане и сумерках некой безликой страны.

Но вот он растворил сёдзи и замер: на пороге сидели трое самых старых его челядинцев — двое мужчин и женщина, которые прислуживали ему еще с тех пор, когда он зеленым юнцом покинул Рокухару. В их морщинистых лицах читалось беспокойство.

— Что такое? — спросил Мунэмори. Слуги прижали лбы к полу.

— Господин, — начал один из них, по имени Гамансё, — мы невольно услышали ваш разговор с посланником.

— До нас долетела весть, — подхватила старая Огико, — что вы намерены отказаться от места главы Тайра, собираетесь постричься в монахи.

— Это так, — отвечал Мунэмори. — И что с того? Троица снова низко склонилась.

— Просим, господин: выслушайте нас.

— Мы понимаем, — снова повела речь Огико, — что вас постигла великая скорбь. Сначала жена и дитя, теперь ваш брат.

— Истинно никому не выпало больше горестей, нежели вам, господин, — добавил Гамансё. — Однако нужно подумать и о другом.

— О чем «другом»? — начал вскипать Мунэмори.

— Представьте, какой удручающей вестью это будет для вашего рода, — сказала Огико, — узнать, что вы решили покинуть их в такой час. Ваш брат Томомори куда менее вас готов занять место предводителя. Можно ли взваливать на его плечи такую ответственность, когда она по праву ваша?

— Томомори уже тридцать три, он справится, — вздохнул Мунэмори.

— Тогда подумайте о нас, господин, — взмолилась Огико.

— Быть может, мы всего лишь презренная чернь, — продолжил Гамансё, — однако ваше семейство опекало нас много лет, да и мы служили ему верой и правдой. Если вы примете схиму, а имущество раздадите, что станет с нами? Кто возьмет к себе в услужение таких стариков? Видно, придется нам оборвать свои жизни — все лучше, чем прозябать в нищете и унынии, дожидаясь смертного часа.

— Если же вы примете пост главы клана, — сказала Огико, — мы могли бы еще быть вам полезны, могли бы провести остаток лет в доме, который стал нам родным.

Мунэмори сделалось тошно. В голосе старухи сквозило честолюбие, и это ввергало его в тоску. Случись ему принять постриг, он легко мог устроить слуг в поместье какого-нибудь родственника — Тайра ценили верность и поощряли ее. Старикам попросту захотелось прожить последние годы, служа главе клана. Тщеславие, а не страх толкнуло их на эту просьбу.

И у Мунэмори недостало духу с ними спорить. Да и много ли теперь это значило?

— Ладно. Можете отправить кого-нибудь — пусть догонит посланника и передаст, что я приму должность.

Старики просияли. Затем с поклоном поднялись и ответили:

— Мудрейшее решение, господин. Мы знали, что можем положиться на ваше добросердечие. — И они поспешили прочь — разнести добрую весть остальной челяди.

Мунэмори шагнул в коридор, с юга открывавшийся в сад. Алые клены теряли последнюю листву, и та кружила, гонимая ветром. Земля, припорошенная снегом, точно расцветала кроваво-красными пятнами. Мунэмори пришли на ум строки:

 

Землетрясение

Спустя три месяца, вечером седьмого дня одиннадцатой луны третьего года эпохи Дзисё, государыня Кэнрэймон-ин отправилась в позднюю прогулку по двору императорской резиденции. Смерть Сигэмори совсем расстроила ее сон, она то и дело просыпалась и подолгу не могла уснуть. Вот и сегодня ей не спалось. Полы многослойного кимоно шелестели и что-то нашептывали при каждом ее шаге, словно снежные хлопья на ветру. Ею завладели раздумья — точь-в-точь как маленький принц завладевает любимой игрушкой и не желает с ней расставаться. «Неужели это из-за меня? — терзалась она. — Неужели Сигэмори умер по моей вине — оттого, что я брала Кусанаги?»

Кэнрэймон-ин брела куда глаза глядят. Ее не волновало, о чем бормочут за ее спиной фрейлины, увязавшиеся следом. Она обходила коридор за коридором, галерею за галереей, в поисках покоя.

Спускаясь по одному из проходов Дайдайри, императрица вдруг услышала далекий раскатистый гул.

— Гром? — пробормотала она. — Среди зимы?

И тут их настигло. Пол как будто встал на дыбы, отшвырнув ее на руки придворным дамам, доски задрожали, а стены заходили ходуном. Вдали по коридору хлопали, скользя в желобах, сёдзи, словно пасти исполинских черепах. Угрожающе стонали стропила, посыпая все и вся пылью.

— Дзисин! Землетрясение! — закричали девушки. — Скорее бежим наружу!

Однако толчки были столь сильны, что государыне И ее фрейлинам не удалось даже устоять на ногах. Они попадали на пол, причем Кэнрэймон-ин — поверх остальных, похожая на тюк шелка в своих объемистых кимоно. В отчаянии жалась она к фрейлинам, приникшим к опорной стене. Отовсюду неслись испуганные крики.

«Мой сын! Уцелел ли он? Я должна его разыскать!» Кэнрэймон-ин взмолилась Будде Амиде, прося пощадить маленького наследника, пощадить ее или, если ей суждено погибнуть, позволить умереть быстро.

Наконец дрожь унялась. Стены в последний раз тряхнуло, и наступила тишина.

— Будут еще толчки, — произнесла одна из фрейлин. — Как говорят, за матерью-змеей ползут змееныши.

— Значит, нужно как можно скорей выбираться наружу, — сказала вторая. — Госпожа, вы не ранены? Можете стоять?

Кэнрэймон-ин с трудом высвободила рукава и вскарабкалась на ноги.

— Кажется, я цела. А где сегодня кормили маленького принца? Дамы поднялись и отряхнули с одежд пыль.

— Он был в Ниси-га-ин, государыня.

— Мне нужно его отыскать. — Не разбирая дороги, Кэнрэймон-ин кинулась к ближайшей двери. Ввалившись в соседнюю комнату, она увидела двух юных, второпях одевающихся служанок. Они едва успели прикрыть наготу. В комнате царил хаос: повсюду ворохи кимоно, перевернутые сундуки. Тут Кэнрэймон-ин и заметила стойку, на которой обычно держали священный меч, — она валялась на полу, и Кусанаги на ней не было.

— Что здесь случилось? — воскликнула она испуганно-недоуменно.

Девушки, казалось, готовы были расплакаться. Они бросились перед нею ниц и запричитали:

— Простите нас, госпожа! Не губите!

— За что простить? Что вы наделали?

— Кто-то… мы… к нам заходил один гость. Мы обсуждали поэзию.

По тону девушки Кэнрэймон-ин догадалась, что речь шла о любовнике.

— Здесь? Разве вам не было велено стеречь священные сокровища?

— Госпожа, да ведь он… — В этот миг вторая девушка захлопнула ей рот и помотала головой.

Кэнрэймон-ин вздохнула. С этим можно было и повременить.

— Положите меч на место и поспешите во двор, ради вашей же безопасности.

— Слушаемся, госпожа!

Служанки зарылись руками в море шелка.

— Я нашла его! — вскричала одна.

— Нет, я, — возразила другая.

И обе выпрямились, держа каждая по мечу.

— Их два! — воскликнули они разом в непритворном изумлении.

— Что за чудеса? — Кэнрэймон-ин привалилась к стене с ощущением дурноты.

— Государыня, вам плохо? — встревожилась ее фрейлина.

— Но какой из них — настоящий? — спросила одна из девушек с мечом.

Кэнрэймон-ин знала, что может это определить. Прикоснись она к рукоятям обоих мечей, и тотчас станет понятно, где Кусанаги. Но что, если настоящие — оба и все это — жестокая шутка богов? Нет, она и так достаточно нагрешила.

— Возьми любой, — ответила она, не смея дотронуться до мечей, — и положи в ножны на стойке. Настоящий определим потом.

Кэнрэймон-ин бросилась к поднятым ставням в дальнем конце комнаты — так отчаянно ей захотелось вырваться наружу, вдохнуть свежего воздуха, очутиться как можно дальше от этого злосчастного меча, который, казалось, будет преследовать ее всю жизнь.

На веранде она едва не столкнулась с каким-то человеком, перебирающимся через ограду, чтобы попасть внутрь. Отшатнувшись, императрица признала в нем Мунэмори.

— Мунэмори?

— Сес… государыня! Вы целы?

— Как будто. А ты?

— Да. Я выскочил сразу же, как почувствовал первый толчок.

— Что ты делал во дворце так поздно?

— Дела заставили. Прошу, позвольте проводить вас во двор. Вам нужно поскорее очутиться в безопасном месте, если удары повторятся. — Мунэмори помог ей перелезть через ограждение веранды и опустил на заснеженную землю двора. Кэнрэймон-ин обернулась — отблагодарить его — и заметила, как он исчез в глубине комнаты, только что ею покинутой. Было слышно, как девушки вскрикнули, назвали его по имени и стали спрашивать, что делать с мечами.

«Что за игру ты затеял, братец? Зачем тебе Кусанаги?» В эту минуту слуги подхватили Кэнрэймон-ин под руки и вывели из дворца. После ей на руки передали хнычущего малыша принца, и долго, до самого утра, сидели они на стылом дворе, прижавшись друг к другу, в ожидании следующей встряски.

 

Многотысячное воинство

Мунэмори ерзал в холодном седле. Конь под ним встрево-женно переступал и взбрыкивал, пуская клубы пара из ноздрей на зимнем ветру. Мунэмори поминал добрым словом свой стеганый поддоспешник, хотя тот не спасал до конца от стужи, да и от веса связанных шнуром пластинок панциря и наручей он уже отвык.

«Столько лет мы прожили в мире, — размышлял Мунэмори. — Зачем, почему ему надо было рухнуть именно сейчас? Сигэмори, почто ты покинул нас так рано?»

До него донесся смех и сальные шуточки воров и уличных дев веселья, обитавших в огромных южных воротах Хэйан-Кё, Расёмон, которые дружина Тайра только что миновала. Два воеводы покосились на весельчаков через плечо.

— Господин, хотите, мы разберемся с этим отребьем?

— Ничего, скоро они перестанут смеяться, — ответил Мунэмори.

Вдали уже слышался низкий рокот, немногим отличный от гула землетрясения, что случилось седьмого дня. «И бед он предвещает не меньше», — подумал Мунэмори, слегка дрогнув.

Грохот становился все громче, и вот из-за поворота на То-кайдо показались первые конники. Во главе ехал сам князь Киёмори, сияя начищенным шлемом с бронзовой бабочкой. Над каждым из всадников реял алый стяг Тайра, хлопая на морозном ветру. И хотя конница приближалась мерной, спокойной поступью, ее всесокрушающая мощь (как оценил Мунэмори, рать Тайра насчитывала не менее десяти тысяч) была способна вселить ужас в сердце любого, кто попадался на пути. И верно: уличный сброд, едва завидев воинов, ахал и бросался врассыпную, забиваясь в спасительные норы. «Бесполезно, — сказал себе Мунэмори. — Теперь никому не будет спасения».

Не доехав до него двух кэнов, Киёмори вскинул руку, призывая конников остановиться. Те молча, как один, повиновались.

Вдохнув зимнего воздуха, Мунэмори послал коня им навстречу и вскоре поравнялся с отцом.

— Войска привел? — проворчал вместо приветствия Киёмори. Его кожа и усы посерели от дорожной пыли, а резкие морщины придавали лицу сходство с каменным изваянием. Даже глаза — черные и холодные, — казалось, были высечены из обсидиана.

— Они ждут по ту сторону ворот, отец.

— Отлично. Тогда вперед.

Мунэмори повернул коня, чтобы очутиться в одном строю с Киёмори, потом, понизив голос, спросил:

— Кого нам предстоит победить такой могучей ратью?

— Всех. Всех недругов Тайра. — Киёмори махнул вперед. Грозное воинство двинулось дальше, устремляясь сквозь ворота. Мунэмори взбодрил коня пятками, чтобы не отстать от предводителя.

— Разве нам кто-нибудь угрожает?

— А разве нет? Ты наверняка об этом слышал: землетрясение — наша вина, оно предрекает падение Тайра. Как ураган до него, как пожар и комета. Все боги-де сговорились против нас. Не пора ли показать всем, что боги нам не указ? Мы, Тайра, даже богам не позволим о нас злословить. Если они предвидят хаос — будет им хаос. И мы, Тайра, выйдем из него победителями.

Мунэмори нервно сглотнул. Старший брат не раз намекал, что отец повредился рассудком. Мунэмори не был в этом уверен, но особенно не заботился поиском правды, а теперь сожалел о своей беспечности.

Двое его воевод развернули коней и проехали обратно через врата. Бой копыт могучей рати удивительно мягко отдавался от балок Расёмона. Их звук походил теперь на журчание ручья, на плеск бурной реки, какой бывает слышен лишь у самой кромки.

Дружина Мунэмори, числом едва более двух сотен воинов, поджидала несколькими кварталами ниже по улице Судзяку. Простой люд и лавочники, что с любопытством поглядывали на горстку бойцов, один за другим замечали приближение полчища Киёмори. Их лица вытягивались, и они тут же прыскали по домам и лабазам, спеша закрыть двери и ставни.

Встретив пополнение, князь Тайра опять осадил коня.

— Мунэмори! Отведешь своих людей и половину моих в Рокухару и устроишь оборону. Я же возьму остальных в Нисихатидзё — там будет расположена наша ставка. Когда покончишь с приготовлениями, возвращайся ко мне. У меня есть для тебя особое поручение.

— Что это за поручение, отец? Киёмори лишь покачал головой:

— Скажем, пришла пора нанести кое-кому визит. Сказав так, Киёмори обернулся в седле и принялся раздавать команды военачальникам.

В этот миг Мунэмори осознал, что даже призрак Син-ина пугает его меньше собственного отца.

 

Оскорбление

— Возмутительно! — тихо воскликнул Го-Сиракава.

— Именно так все и было, владыка, — отозвался Дзёкэн, Печать дхармы, кутаясь в серое одеяние и пытаясь отогреть над жаровней продрогшие руки. — Князь Киёмори весь день продержал меня на снегу, а выслушать соизволил лишь па закате, когда я поднялся уходить.

Го-Сиракава махнул слуге, чтобы тот подал еще одежды — укрыть спину достопочтенному Дзёкэну, сыну Синдзэя и достойнейшему во всех отношениях человеку. Подобное обращение от предводителя Тайра оскорбляло не только государя-инока, но сами законы приличия.

— Объяснил ли князь Киёмори, зачем привел вчера такую могучую рать?

Дзёкэн не без труда кивнул:

— Поначалу он сказал, что причины его недовольства вами столь очевидны, что обсуждать их глупо. Однако, поскольку я остался просить его аудиенции, господин Киёмори соизволил просветить мое невежество. Сперва он пожаловался на то, что вы не воздали поминальных почестей его сыну Сигэмори.

Го-Сиракава, нахмурившись, откинулся на пятках.

— Сделай я так, Киёмори составил бы другую жалобу — что я лишил его клан права оплакать Сигэмори по своему обряду. Его недовольство смехотворно.

— Далее он сказал, — продолжил Дзёкэн, — будто вы предавались всем обычным увеселениям и устраивали празднества — а меж тем не минуло еще положенных дней после кончины Сигэмори, не проявили сочувствия к его отеческой скорби и не оплакали потерю радетельного и мудрого советника, верой и правдой служившего государю.

— Сигэмори ценил жизнь, ее светлые стороны. Он сам говорил мне перед смертью, что не хочет, чтобы столица погрузилась в уныние с его уходом, — по его словам, это лишь ускорит наступление темных времен. Отсюда видно, что Киёмори плохо понимал своего сына. А может быть, просто ищет повода рассориться со мной.

— Как бы то ни было, — молвил Дзёкэн, — это еще не все. Потом Киёмори сказал, что край Этиго был обещан наследнику Сигэмори, как переходящий в его роду от отца к сыну. Однако же вскоре после кончины князя пост этот отняли у его семьи и отдали другому.

— Первенец Сигэмори еще не дорос до такой должности, а край Этиго очень ценен для государства. Я даже не припоминаю, чтобы заверял подобное соглашение. Продолжай.

— В третью очередь он посетовал, что вы, владыка, не вняли ходатайству Киёмори о жаловании вельможе Мотомити поста тюнагона. Он счел это оскорбительным.

— Мотомити никак не стоит поста тюнагона, о чем Киёмори не может не знать. Верно, это очередная уловка.

— И разумеется, — подытожил Дзёкэн, — он припомнил заговор в Сиси-но-тани.

Го-Сиракава подался вперед:

— А он догадывается, что вы были замешаны? Дзёкэн отхлебнул зеленого чая.

— Не уверен, владыка. Однако я изо всех сил постарался очистить вас от подозрений и напомнил о многих благодеяниях, каковыми императорский дом осыпал род Тайра. Впрочем, его мои слова, кажется, не тронули.

— Так я и думал. — Го-Сиракава потер подбородок и испустил тяжкий вздох. — Как жаль, что старых времен не вернуть! Раньше, бывало, начнет заноситься один воинский клан, ему на усмирение призывали другой — лишь затем, чтобы выровнять положение, не более.

— Владыка, — заметил тут инок Дзёкэн, — Минамото не сгинули еще с лица Земли, как бы Тайра о том ни мечтали. Слышал я, двое сыновей великого Ёситомо набирают приверженцев на востоке. Младший из них, говорят, успел прославиться искусством боя на мечах и задатками полководца.

— Да, но старший, избранный асоном, — возразил Го-Сиракава, — тихо живет в монастыре и отклоняет все просьбы о принятии командования.

— Ёритомо вырос человеком благочестивым, владыка, и послушным государевой воле — потому и блюдет условия ссылки. Однако если поймет он, что императорский дом в опасности, и получит высочайший указ защитить его — верю, Ёритомо проявит себя столь же благочестиво в уничтожении угрозы. В восточных землях у Тайра все еще мало влияния, и Минамото легко смогут собрать там значительное воинство.

Го-Сиракава потупил взгляд, изучая узор плетения циновки.

— Пошли я такой указ — Тайра тотчас нападут на мой дом. Второго То-Сандзё мне не надо.

— Понимаю, владыка.

— Тем не менее угрозу Киёмори нельзя оставлять без ответа, иначе он станет деспотом еще хуже Нобуёри. Я подумаю над вашими словами, Дзёкэн. Непременно подумаю.

— Да вдохновит вас Амида, владыка, — ради всех нас.

 

Тревожные вести

Кэнрэймон-ин ощутила, как от лица отлила кровь.

— Отец что сделал?

Минул только второй день после того, как Киёмори вернулся в Хэйан-Кё, а императрица уже видела, как переменился мир. Ее мать, Нии-но-Ама, вздохнув, покачала головой:

— Дружина Тайра взяла под надзор весь город. Никто не смеет пошевелиться, боясь навлечь гибель на свою семью. Киёмори потребовал, чтобы регента, а ныне канцлера лишили должности, а вместо него канцлером и главным министром утвердили его зятя, Мотомити. Государственный совет трепещет перед карателями Киёмори, поэтому скорее всего подчинится его воле, ибо им некого призвать на свою защиту и некому за них заступиться. Многие царедворцы в ожидании расправы бегут в дальние земли. Кто-то, боюсь, предпочтет и вовсе проститься с жизнью, нежели дожидаться, пока на него падет ярость твоего батюшки. — Нии-но-Ама умолкла, чтобы откашляться, хотя то, что она издала, больше походило на смешок. — Признаюсь, не ждала от старого мерина такой прыти. Не навлекай он на страну погибель, я могла бы им восхищаться.

Кэнрэймон-ин в оторопи воззрилась на собственные ладони.

— Я слышала, фрейлины плачут, но они так и не признались мне, почему покидают дворец. Он так опустел за последние часы… Почему? Зачем отец все это творит?

— Если рассуждать терпимо, — ответила Нии-но-Ама, — я предположила бы, что Киёмори превыше всего ставит благо своего клана. Он пойдет на все, даже погубит наш мир, только бы Тайра оставались у власти.

— А если нетерпимо?

— Сказала бы, что им движет простая гордыня. Он всегда был гордецом, твой отец, даже во времена молодости, когда носил высокие гэта и глядел на всех свысока. Таким и остался. Разве что еще укрепился в своей сущности.

— А твой отец, Царь-Дракон, ничем не может помочь?

— За этот вопрос даже рыбы в пруду подняли меня на смех. «Ты свой выбор сделала, — говорит отец. — Так смирись с этим».

Кэнрэймон-ин вздохнула:

— Что же мне делать? Сегодня я мельком видела мужа, и он был напуган, как никогда. Напуган по-настоящему!

— Тебе бояться нечего, — отозвалась Нии-но-Ама. — Ты дочь Киёмори, мать его внука и будущего императора. Твое положение — наикрепчайшее в мире.

— Да, но чтобы мой сын взошел на трон, муж должен его покинуть! Что будет с бедным Такакурой?

Нии-но-Ама уронила взгляд на сияющий кедровый пол.

— Этого я сказать не могу.

 

Грубая повозка

Отрекшийся государь Го-Сиракава пробудился от криков и топота ног. Еще не отойдя ото сна, он сел на своем ложе, ожидая уловить в воздухе запах пожара.

В этот миг сёдзи с громким стуком распахнулась, и к нему вбежала прислуга.

— Владыка! Вы не спите?

— Нет. Который час?

— Час Обезьяны, господин, уже почти рассвело. Усадьбу Ходзидзё окружили воины! Они требуют вас!

«Ходзидзё, — напомнил себе Го-Сиракава, — но не То-Сандзё. Прошлое не повторяется». Однако, заворачиваясь в охотничье платье, он невольно представил, будто какой-то демонической силой перенесся назад во времени, к самому жуткому повороту своей судьбы. Выйдя в коридор, Го-Сиракава увидел, как женщины — служанки и знатные дамы — бегут, даже не прикрывая лиц, в страхе, что их вот-вот поглотит огонь. Со всей поспешностью, какую позволяли его старые члены, государь-инок выбежал за главные ворота на улицу.

Он был уже почти готов встретить там призраков Нобуёри и военачальника Ёситомо, взирающих на него сверху вниз со своих коней-драконов, а увидел всего-то Тайра Мунэмори — оробевшего, едва владеющего скакуном.

— Мунэмори-сан! Что это значит?

В ответ Тайра, отводя взгляд, указал на грубую воловью повозку, которая подкатила к воротам:

— Владыка, я должен просить вас скорей сесть в карету.

— За какие грехи должен я вновь переживать свои худшие минуты? — воскликнул Го-Сиракава. «Неужели нас подслушали, когда Дзёкэн давал мне совет? Однако я не подписывал никаких воззваний к Минамото. Тайра нечем доказать, что я замышлял против них!»

Впрочем, безмозглый Нобуёри был далеко не так суров на расправу. В этот раз ему, Го-Сиракаве, не отделаться одним заключением в библиотеке, а прогулка в карете может обернуться дорогой на плаху.

— Что затеял твой отец, Мунэмори? За какую провинность он так меня притесняет? Если я и направлял своего сына в делах государства, то лишь потому, что он еще молод. Однако, буде это неугодно князю Киёмори, я перестану давать ему советы.

— Я не знаю, владыка, — отвечал Мунэмори. — Отец лишь велел передать, что в городе может разразиться смута и он желает препроводить вас в усадьбу Тоба — ради вашей же безопасности.

Усадьба эта некогда принадлежала отцу Го-Сиракавы, прежнему государю-иноку Тобе, и, давно запущенная, стояла на самой окраине города.

— Значит, меня ожидает изгнание?

— Не знаю, господин.

— Дозвольте хотя бы взять с собой стражу и челядь!

— Не могу, владыка. Прошу, поторопитесь.

— Мунэмори-сан, как же я поеду без охраны? Вы ведь не допустите, чтобы бывшего государя подвергли такой опасности? Поезжайте же со мной и будьте моей стражей. Вы, Тайра, всегда с честью служили мне и всему нашему дому, так что зазорного в том ничего нет.

Мунэмори смятенно оглянулся.

— Я… я… Не могу, повелитель. Мне нужно знать волю отца. Прошу вас пожаловать в карету. Второго То-Сандзё нам не надо.

Го-Сиракава сник, поняв, что Мунэмори не обладает крепостью духа своего брата Сигэмори. «Теперь Киёмори не остановить. Может статься, жить мне осталось лишь несколько часов». Повесив голову, он забрался в нутро кареты. Только его престарелой кормилице, ныне монахине, дозволили сопроводить его в путь. Вся свита, которую ему отрядили, состояла из нескольких простолюдинов, числившихся в дворцовой страже, уроженцев севера. Ни один вельможа Тайра не вызвался охранять отрекшегося императора. Его утешало лишь то, что усадьба Ходзидзё не была предана огню и вдогонку ему не летят вопли гибнущих слуг и гостей.

Когда солнце взошло, заливая светом мостовую Судзяку, горожане вышли проводить выезд Го-Сиракавы. Многие, не таясь, плакали, ибо весть о произошедшем уже донеслась до них, и теперь все, как и сам узник кареты, опасались худшего.

«Вот, значит, до чего дошло, — твердил в уме Го-Сиракава, закрыв лицо рукавами. — Вот до чего дошло».

 

Перед алой занавесью

Мунэмори опустился на шелковую подушку перед алой полупрозрачной занавесью — только она разделяла сейчас его и государя Такакуру. Больше ему не приходилось просиживать на веранде снаружи, дожидаясь, пока министр донесет ему августейшую волю. Всего месяц минул с тех пор, как Киёмори наводнил город своей ратью. Однако скорый роспуск министров был встречен такой паникой, что воинам даже не пришлось проливать кровь. Если кто и погиб — то единственно вельможи, наложившие на себя руки.

Ни у кого не вызвало сомнений, что Тайра представляют теперь высшую власть в столице и вольны поступать, как им заблагорассудится. А поскольку великое множество министров отправились в ссылку, во дворце не осталось никого, кто бы мог вести переговоры от имени государя. Вот так привилегии силы и ранга вкупе с малолюдием дали Мунэмори возможность находиться в одной комнате с потомком великой Аматэрасу, как приближенному царедворцу. Ему в этом виделось что-то неприличное.

Положение усугублялось тем, что Мунэмори, по сути, захватил отца императора и заключил в отдаленном поместье с двумя лишь слугами.

— Владыка, — начал Мунэмори. — Моя сестра, императрица, говорит, что вы отказываетесь от пищи и все свое время проводите в молитвах.

— Она права, — ответил Такакура. Мунэмори не раз напоминали, как молод их государь, однако лицо его — совсем еще юношеское, затененное занавесью — было вдумчиво и печально.

— Государыня сказала мне, — продолжат Мунэмори, — что вы помышляете оставить трон и удалиться в схиму.

— Так и есть, — ответил Такакура.

— Господин Киёмори прислал меня передать, что не желает вам такой судьбы. В действительности вашего батюшку… поселили под защитой лишь затем, чтобы он не стал орудием в руках смутьянов. Мой отец желает, чтобы вы, будучи на пороге совершеннолетия, правили страной и назначали совет самолично, по своему усмотрению. Он столь уверен в вас, что отбыл в Фукухару, всецело вверив столицу вашему умелому руководству.

— Едва ли я могу править, — ответил Такакура, — пока мой отец, государь-инок, не передаст мне своих полномочий. Не напиши он мне писем с мольбами сохранить трон ради его спасения, я отрекся бы в ту же минуту, когда вы отправили его под надзор.

— Вовсе незачем так поступать, владыка, и к тому же огорчительно для подданных.

— Тогда малыш Антоку стал бы императором, — вымолвил Такакура. — Разве не этого жаждет князь Киёмори?

У Мунэмори вырвался сконфуженный смешок.

— Антоку пробыл в этом мире лишь год, владыка. Немало пройдет времени, прежде чем он сможет наследовать Драгоценный трон.

— Право, я не понимаю, зачем вы вызвали меня на разговор, Мунэмори-сан. Пока что, по отношению к Тайра, я сущее ничтожество.

Мунэмори низко склонился, чтобы скрыть стыдливый румянец на щеках.

— Это совсем не так, государь.

— Вы ведь были пожалованы званием министра двора?

— Да, я удостоился такой чести.

— Значит, вам здесь и распоряжаться. Дела государственные предлагаю обсуждать с моим регентом, в котором, по разумению господина Киёмори, я все еще нуждаюсь. А теперь, если позволите, я хотел бы вернуться к молитве.

Мунэмори сперва собрался возразить, но вдруг понял, что его ненавязчиво просят вон и что остаться было бы верхом неприличия. Поэтому он поднялся и, кланяясь, попятился прочь из государевых покоев.

Вернувшись домой, Мунэмори дождался ночи, зажег особое курение на жаровне и сел ждать. Вскоре появился Син-ин.

— Зачем ты призвал меня?

— Я в отчаянии. Что мне делать?

Призрак втянул воздух сквозь зубы, отчего его щеки впали еще больше.

— Ты — министр двора. Ты — глава клана Тайра…

— Мой отец — настоящий глава. Я числюсь им лишь на бумаге. А всей ратью Тайра повелевает Киёмори.

— Так вот о чем твоя жалоба? Тебе недостает власти?

— Нет, совсем не об этом. Если бы только… знать, каковы ваши намерения.

— Кто ты такой, чтобы спрашивать меня о намерениях?

— Прошлые несколько лет я был вам верным слугой.

— Хм-м…

— Я был бы вам более полезен, владыка, если бы знал, что у вас на уме. Пока же очень многое мне непонятно. Например, Такакура раздавлен тем, как мой отец обошелся с его отцом, и желает оставить трон. Дворец почти опустел, охранительные обряды едва исполняются. Если вы истинно желаете властвовать в Хэйан-Кё, не лучше ли, пользуясь возможностью, овладеть самим императором?

— Истинно то, что ты многого еще не знаешь. Такакуру хранит великая Аматэрасу, а я отнюдь не так могуч, как древние боги. Я мог вселиться в дитя императрицы до того мига, когда Сигэмори произнес слова посвящения, вверяющие дух Антоку Аматэрасу. Если бы не мой назойливый братец… Нет, будь все так просто, Мунэмори-сан, я давным-давно исполнил бы свои намерения.

— Так каковы они — ваши намерения?

— Я хочу оседлать Маппо, словно дикого жеребца. Раз мне все еще отказано во власти, я буду уничтожать то, чего был лишен. Пока мне это давалось неплохо — огнем, ураганом и землетрясениями. Однако этого недостаточно. Я сделаю так, что сам Хэйан-Кё станет пустым местом.

— Полагаю, в сем начинании вам потребуется и моя помощь.

— Может быть. Позже. Сейчас мой лучший помощник — Киёмори-сан.

— Я заметил, — отозвался Мунэмори.

 

Снег на Фудзи

Минамото Ёритомо сидел в самом высоком из монастырских садов Хиругасимы, любуясь белеющей вдалеке заснеженной вершиной Фудзи. Всего неделя оставалась до наступления Нового года, четвертого по счету эпохи Дзисё, и воздух, хотя и холодный, был пронизан солнцем. Рядом с Ёритомо находился монах по имени Монгаку, незадолго до этого сосланный сюда из столицы.

— Какое совершенство! — пробормотал Ёритомо, кивая на коническую гору.

— Да, — согласился Монгаку. — Точно она не принадлежит этому миру.

— Разве не поэтому вы ушли в монахи? — спросил Ёритомо. — Удалиться от всего мирского?

— Не совсем, должен признать, — сказал Монгаку. — Вышло немного иначе. Рассказывал ли я вам о годах, когда…

— …вас выдворяли из усадьбы Го-Сиракавы за то, что вы требовали у него подаяния на храм? Да, об этом вы упоминали.

— А говорил ли я, как провел двадцать один день в молениях к грозному богу Фудо, стоя по шею в потоке у водопадов Кумано?

— Да, и его небесные посланцы спасли вас. А в другую пору вы лежали на солнце три дня кряду, позволяя мухам и комарам жалить себя во испытание воли. Да-да, Монгаку, о ваших деяниях ходят легенды.

Ёритомо пробыл в изгнании без малого восемнадцать лет. Его смирный нрав покорил сердца стражников, и все же посетителей к нему допускали нечасто. Одним из них был Монгаку — сухощавый подвижный монах, с которым Ёритомо был рад побеседовать об истории и философии.

— Стало быть, мне нужно поберечь свои рассказы, дабы не утомлять ваш слух повторами.

— Мне это ничуть не утомительно, Монгаку.

— Что ж, и то легче. Однако близится Новый год. У вас с супругой что-нибудь предусмотрено на эти праздничные дни?

— Думаю, ограничимся тихим вечером в кругу семьи. К чему затевать торжество, когда почти некого пригласить?

— Верно, — вздохнул Монгаку. — К чему затевать торжество, когда для него нет поводов? Что-то станет с нашим бедным государством…

— Говорят, настают Последние дни закона, — пробормотал Ёритомо. — Хотя нам едва ли стоит уповать на чудеса. — Он огляделся и заметил, что следящие за ним монахи разбрелись. Во время посещений Монгаку это нередко случалось. Видно, его рассказы успели здесь порядком приесться.

Монгаку, видимо, тоже заметил отсутствие наблюдателей — с прищуром поглядел на Ёритомо и заговорил вполголоса:

— Не ждать чудес — одно дело, а проглядеть беду — совсем другое.

— Проглядеть беду? О чем вы?

— Разве вы не слыхали новостей из столицы?

— Полагаю, стража постаралась оградить меня от них.

— Значит, вы не слышали ни о пожаре, ни о смерче с землетрясением?

— Ах вот о чем… О них-то я слышал. Верные знаки Манпо.

— Верные знаки недовольства богов, нэ?

— Так говорят, — осторожно ответил Ёритомо, с опаской думая, к чему клонит Монгаку.

Монах наклонился к нему и громко зашептал:

— А известно вам о смерти Тайра Сигэмори?

— Да, до меня доходили обрывки подобных слухов, но что с того?

— Все, быть может! Мудрейший из граждан столицы почил, и теперь на его отца нет управы. Разве не слышали вы, что Киёмори заточил государя-инока в усадьбе Тоба и не говорит, когда выпустит?

Ёритомо ошарашенно моргнул.

— Нет, не слышал.

— Запер отрекшегося императора — точь-в-точь как чванливый болван Нобуёри. Ходят слухи, Киёмори может даже посягнуть на жизнь Го-Сиракавы.

— Он не посмеет!

— Чтобы он чего-нибудь не посмел? Киёмори сейчас превыше всех. Поговаривают, скоро он вынудит Такакуру отречься от трона и водворит туда собственного младенца внука. Киёмори, без сомнения, назначит себя регентом, и страна окончательно попадет во власть Тайра. Никакой прочий род не получит пост в министерстве. Никто не осмелится сказать им слова поперек или отказать в требовании. Их тирания станет полной.

Ёритомо стиснул зубы.

— Что ж, это будет… прискорбно.

— «Прискорбно»? И только-то? От вас ли я это слышу — Минамото, чей род был почти истреблен Тайра? Я понимаю, что нельзя проникнуться чувством другого, но мне удивительно, что ваша кровь не вскипает от ярости!

Ёритомо опять огляделся — не слышит ли кто — и ответил:

— Учитывая мое положение, добрый Монгаку, спасти род я могу единственно не привлекая внимания.

— Так ли много вы потеряете? Если Тайра Киёмори добьется полноты власти, что помешает его людям разыскать остатки вашего клана и добить его окончательно? Ваше время, быть может, уже истекает. По крайней мере, ударь Минамото сейчас, вы покроете себя славой и почетом. Случись же вам впредь бездействовать — и все знания, все достижения вашей семьи сгинут, точно драгоценные свитки в огне.

Ёритомо заметил какое-то движение в лесу и поспешил ответить, боясь, что его тюремщики возвращаются:

— Я тот, кто почитает закон, Монгаку. Сделаться отступником значило бы запятнать свою честь и честь рода вечным позором.

Монгаку тихо произнес:

— Я получил весть от Дзёкэна, Печати дхармы — одного из немногих, кому было дозволено разделить заключение государя-инока. Дзёкэн говорит, будто перед захватом Го-Сиракава размышлял над тем, чтобы выслать вам высочайший указ. Это ли не повод передумать?

Ёритомо застыл.

— Имей я государев приказ — разве мог бы ослушаться? Однако пока такой грамоты не пришло, я буду вынужден блюсти предписания своей ссылки.

Заметив, как монахи-стражники вышли из-за деревьев и движутся навстречу, Ёритомо встал со словами:

— Благодарствую, добрый Монгаку, за сегодняшний урок истории. У вас весьма любопытный взгляд на события прошлого. Теперь я должен отойти для молитвы. Как всегда, обещаю подумать над вашими словами.

— Непременно подумайте, — отозвался Монгаку. — Многие возблагодарят и восславят вас за это. Мы еще встретимся. — Монгаку поднялся и, поклонившись, пошел прочь.

Ёритомо бросил прощальный взгляд на Фудзи. В этот миг солнце заслонило облако, бросив легкую тень на гору-совершенство. Поднялся холодный ветер, вынудив Ёритомо запахнуть одежды плотнее. Он приветственно кивнул своей страже и побрел обратно к монастырскому подворью, спрятав руки в рукава для тепла. Неожиданно пальцы его левой ладони нащупали сложенный лист бумаги. Ёритомо не стал его вытаскивать, и без того зная, что в нем. Каждую ночь перечитывал он послание от незнакомца, назвавшегося его братом:

 

Новый император

— Вот как. Значит, он таки добился своего, — произнес государь-инок Го-Сиракава, склонившись над миской с горстью остывшего риса.

— Боюсь, так, — печально отозвался Дзёкэн. — Ваш сын будет вынужден уступить трон годовалому младенцу в алой парче.

— Годовалый Тайра, — процедил Го-Сиракава. — И все — ради него. — Издалека долетал стук крестьянских цепов и гул колокола близлежащего храма. Тропинки в зимнем саду так и лежали, занесенные снегом, и даже птицы не оживляли их следами. — Обо мне уже никто не помнит.

— Это не так, владыка. Иначе вас здесь не держали бы.

— Не держали б живым, ты хочешь сказать. Пока мой сын занимал трон, у меня еще был какой-то залог безопасности, а ныне — увы… Боюсь, дни мои сочтены.

— Не тревожьтесь, повелитель. Пожелай Киёмори вашей гибели, он устроил бы ее сразу после пленения.

— Это лишь отсрочка. Вспомни Наритику. Киёмори захотел его смерти — и он умер, прождав долгие месяцы перед казнью. Как думаешь: и мне суждено кончить жизнь, напоровшись на колья?

— Никак нет, владыка. Ваш ранг во много крат выше, нежели у Наритики. Киёмори, может, и презрел людские законы, но законы богов, верно, нарушить не посмеет!

— Ты не знаешь его так, как я. Своеволие Киёмори безмерно. Даже сын считал его безумцем. Ходит молва, будто бы Киёмори нанял колдуна-заклинателя, чтобы сгубить Сигэмори.

Дзёкэн потрясенно обмяк.

— Не могу поверить!

— А я — напротив. Почти верю. Помолчав, Дзёкэн произнес:

— Я слышал, Киёмори добился пожалования себе и своей жене привилегии Трех императриц.

— Ха! Вот уж немудрено. Это значит лишь то, что им отныне дозволено являться во дворец когда угодно и помыкать любым слугой и царедворцем, как челядью Тайра. С равным успехом Киёмори мог бы назначить себя императором. — Го-Сиракава в сердцах смахнул на пол пиалу с рисом и закрыл лицо ладонями.

— Прошу, владыка, не кручиньтесь так. Утешьтесь, ибо я принес и другие вести.

— Чем они нам помогут?

— А вот чем. Есть у меня человек, которому довелось говорить с Минамото Ёритомо в краю Идзу. Асон Минамото сказал ему, что подчинился бы государеву указу, буде таковой издан.

Го-Сиракава усмехнулся:

— Жаль, я не издал его, пока мог.

— Владыка, дух ваш еще крепок, и есть еще те, кто послужат вам с безоглядной верностью. Долго ли, мало ли вам отпущено — ведает лишь Амида и босацу, однако не след предаваться унынию. Разве не почетнее провести остаток дней, сражаясь во спасение отчизны? Но поспешите: миг, когда еще можно изменить ход вещей, скоро истечет.

Го-Сиракава задумчиво потер подбородок.

— Стало быть, ты считаешь, возможность еще есть?

— Есть, владыка. Простой люд судачит, что негоже Киёмори, давшему монашеский обет, роскошествовать в своих палатах — Рокухаре и Нисихатидзё, опустошая государеву казну.

Народу опротивели его каратели-кабуро, которыми Тайра травят всякого, кто дурно отзовется о Киёмори. Знатные семьи, лишившись высоких постов, ропщут, боясь угодить в нищету. Опора для смуты создана, владыка, — осталось ей только воспользоваться.

Го-Сиракава выпрямился. Из сада налетел холодный ветер, завьюжив рукава и полы его одежд, но ин не почувствовал холода: в нем вспыхнуло пламя решимости, какого он не знал уже долгие годы.

 

Три богини

Новоотрекшийся государь Такакура стоял на помосте святилища Ицукусимы, глядя на Внутреннее море. Садилось солнце в обрамлении возвышавшихся над водой колонн торий. Ветерок ранней весны доносил из-за моря, из Аки, запахи пробуждения природы, но Такакура — семнадцатилетний Такакура — не внимал ее весеннему зову. Его тяготило уныние человека, мучимого неизвестностью и предчувствием конца.

Он явился в Ицукусиму — детище Киёмори — по совету Кэнрэймон-ин и ее матери Нии-но-Амы. Когда по дворцу пополз слух, что государя принудят покинуть трон, Такакура воспринял его со спокойствием. Он знал: когда-то это должно будет случиться. Кэнрэймон-ин, однако, не находила себе места от тревоги. Она уговорила Такакуру отправиться на богомолье в Ицукусиму — испросить покровительства Царя-Дракона, Владыки морей.

Так, Такакура дал знать, что намерен свершить паломничество в родовое святилище Тайра и тем самым доказать чистоту своих помышлений о них. Восемь дней заняло путешествие — сначала по реке, затем по морю — к священному острову, где он был встречен с великими почестями и церемониями. Такакура отдал дань восхищения пагоде, богатому шитью занавесей, бронзовой и золотой утвари. По случаю празднества государем были преподнесены свитки сутр, а служительницы богинь исполнили священные танцы в честь государева дома и Бэндзайтэн с ее сестрами.

Наконец Такакура сумел убедить жрецов в том, что нуждается в уединенной молитве к божествам моря. Во исполнение его пожелания западное крыло святилища, где настил выдавался над водой, было освобождено от свиты, служек, знати и жрецов.

Такакура взял из ларя с приношениями несколько рисовых лепешек и раскрошил над водой.

— Владыка Рюдзин-о, Великий дух, Царь-Дракон, Повелитель морей — услышь меня. Я, произошедший от Аматэрасу, молю тебя: внемли моей просьбе. Я явился сюда… — Тут он осекся от удивления, ибо из моря показались три женщины. Они поднимались все выше и выше, пока их ступни не повисли над самой водой. Длинные черные волосы ниспадали у них по спине, едва не касаясь моря, а шелковые кимоно были цвета седых волн — серые, точно траурные одежды.

— Привет тебе, бывший государь Японии, — промолвила левая незнакомка.

— Привет тебе, новоотрекшийся владыка, — подхватила правая.

— Привет тебе, — произнесла средняя. Такакура поклонился им:

— Привет и вам, богини моря. Верно ли я рассудил, что ты, — кивнул он средней даме, — не кто иная, как Бэндзайтэн?

— Да, это я, — отозвалась богиня. — Мы польщены тем, что прежний владыка проделал столь долгий путь ради моления нам. Говори же, чего желаешь, и мы ответим на твои просьбы.

— Я явился сюда но воле вашей сестры, Нии-но-Амы. Дамы рассмеялись.

— Да, мы слышали, она стала монахиней. Нелепость поистине. Да к тому же только второго ранга.

— Прошу, выслушайте! — взмолился Такакура. Он встал коленями на сырые доски пристани и взялся руками за опоры перил, как за прутья клетки.

— Ты прибыл просить о заступничестве Царя-Дракона, — ответила Бэндзайтэн. — Даже для прежнего императора это большая дерзость.

Такакура извлек из рукава маленький нож и резко, преодолевая сомнения, полоснул по левой ладони. Потом он опустил руку вниз, позволяя крови свободно сочиться, смешиваясь с морской водой.

— Кровью императорского рода заклинаю: услышьте меня! Если понадобится, я пролью ее всю!

Бэндзайтэн протянула руку и закрыла Такакуре ладонь.

— В этом нет нужды, государь. Мы будем рады внять твоей мольбе.

— Мы лишь хотели проверить, как крепка твоя воля, — пояснила одна из сестер.

Такакура ощутил, словно к его руке приложили лед. Он взглянул на ладонь, когда Бэндзайтэн ее отпустила. Порез совершенно зажил.

— Тогда я изложу свою просьбу, досточтимая Бэндзайтэн. Да, я прошу покровительства, но не для себя. Я прошу за своего отца, Го-Сиракаву. У него достанет и мудрости и храбрости, чтобы хорошо править нашей страной. Я это знаю. Однако Киёмори всегда плетет против него козни. Ваша сестра, Нии-но-Ама, говорила, что Царь-Дракон лишил Киёмори своего покровительства. Теперь я молю о нем для моего отца, чтобы он смог превзойти Киёмори. Ради себя я просить ничего не хочу. Мне будет довольно сознавать, что мой отец спасется.

— Подобная сыновняя преданность весьма похвальна, — ответила Бэндзайтэн. — Я передала твои слова Царю Рюдзи-ну — он выслушал их моими4 ушами и сказал, что удовлетворит твою просьбу. Го-Сиракава останется жить и получит защиту морских ками.

— Благодарю! — выдохнул Такакура. — Благодарю за вашу щедрость! Если я могу еще чем-нибудь подкрепить сей уговор — только скажите.

— Увы, — отозвалась Бэндзайтэн. — Спасение страны отныне не в твоей власти. Прибудь ты сюда, обладая Драгоценным троном и священными сокровищами — тогда был бы еще способ все вернуть. Теперь же… от тебя нельзя этого требовать. Только твой сын, быть может, сумеет исполнить наш наказ.

— Тогда я буду уповать на то, что Антоку окажется достаточно храбр для этой задачи.

Бэндзайтэн хотела еще что-то сказать, когда глаза ее расширились и она вместе с сестрами растворилась в морском тумане. Такакура услышал за спиной шаги и обернулся.

К нему подошел старый воин — один из самураев Киёмори. На его обветренном лице читалась тревога.

— Владыка, вам нехорошо?

— По-моему, я ясно наказал жрецам никого сюда не пускать.

— Верно, владыка. Однако даже в уединении должен быть кто-то, кто будет приглядывать издалека. Мне показалось, вы поранились, вот я и прибыл проверить — все ли в порядке.

— Я цел, уверяю вас. — Такакура поднялся.

— У вас слезы, владыка.

— Кто бы не лил слез на моем месте?

— Хм… И что же, боги призрели вас?

— Призрели, будьте покойны, — отозвался Такакура.

— Понятно, — протянул старый воин. — И ваши молитвы были услышаны?

Такакура спросил себя, много ли удалось услышать старому приспешнику Тайра. «Хотя теперь это уже не важно», — решил он и дерзко ответил:

— Да, услышаны.

— Так не изволите ли вернуться в главный зал, чтобы ваши бывшие подданные могли возрадоваться вместе с вами? Говорят, море коварно и может обрушить свои волны, когда менее всего этого ждешь.

Такакура слабо улыбнулся.

— Море может сколь угодно мочить мои рукава, пока несет другую ладью к тихой гавани. — Сказав так, он повернулся и побрел к главному залу святилища, ощущая спиной взгляд старого вояки.

 

Пугающее открытие

Киёмори сидел на веранде усадьбы Фукухара, глядя, как мириады бликов пляшут на залитом вешним солнцем море.

«Надеюсь, душа Сигэмори видит это из Чистой земли, или куда бы он ни отправился, — думал он. — Знаю, он этого не одобрил бы, но даже ему не отвергнуть всей важности сделанного мной после его смерти. Все идет как должно».

Размышления Киёмори были прерваны чьим-то осторожным покашливаньем. Справа, за сёдзи, показался старый Канэясу, его доверенный воевода и советник.

— Канэясу! Заходи, побеседуем. Ты ведь знаешь: я всегда рад твоему обществу и совету.

Старик воевода вышел на веранду, поклонился и сел рядом с Киёмори.

— Господин. Рад видеть вас в добром расположении.

— Верно, мне ли печалиться? Полагаю, новоотрекшемуся государю Такакуре хорошо отдыхается в гостевых покоях после утомительного возвращения с Ицукусимы?

— Да, повелитель, хотя, как мне кажется, он боится стать узником этих покоев.

Киёмори махнул рукой:

— Этого не понадобится. Ты бы слышал его, Канэясу, когда я предлагал ему свое гостеприимство. Как он унижался, моля сохранить жизнь его отцу! Как предлагал облагодетельствовать весь наш род! Верно говорю: не зря мы лишили Такакуру трона. Мальчишка совершенно бесхребетен.

Канэясу прокашлялся и ущипнул себя за нос.

— Э-э, господин. Я тут кое-что хотел сообщить…

— Говори без утайки, старый друг. Я сегодня открыт для всех. Верно говорю: понимание того, как крепка твоя власть, пьянит сильнее сливового вина, сильней аромата волос юной девы.

— М-м… да, несомненно. Должен сказать, владыка, в пору пребывания на Ицукусиме свершилось нечто необычное. Я стоял на страже, когда Такакура отправился к морю для уединенной молитвы, и вдруг заметил, что он вытащил из рукава нож. Боясь, как бы он не поранился, я подошел ближе и слышал часть его молений. Так вот, Такакура просил Бэндзайтэн и Царя-Дракона защитить его отца. Он даже пролил кровь в море из раны на руке. Однако, когда я подошел к нему, порез затянулся, а Такакура сказал мне, что его моление было услышано. С тех пор он сохраняет спокойствие. Я подумал, вам следует это знать.

Киёмори нахмурился, чувствуя, как его нутро сковывает холод.

— Провел, значит! — зарычал он. — А я-то столько лет считал его безобидным! Не успел отвернуться — этот гаденыш уже строит сговор с моим врагом!

— Господин, может, не стоит принимать скоропалительных…

— Тихо. — Киёмори на миг задумался, глядя на море. Теперь оно сверкало тысячью лезвий, нацеленных ему в сердце. — С Го-Сиракавой я не могу поквитаться. Пока он будет у меня в заложниках, его приспешники остерегутся на меня нападать. Слишком многие поднимутся отомстить за его гибель. Что до Такакуры… пусть не сейчас, пусть не скоро…

— Владыка, — в ужасе воскликнул Канэясу, — одумайтесь: что вы говорите! Наритика — одно дело, но член императорской семьи? Не просите меня об этом!

— Я не прошу, Канэясу. Я повелеваю.

Старый воин поник головой и уставился в половицы.

— Как верный ваш вассал, я, несомненно, должен подчиниться. Быть может, боги смилостивятся над моей душой, но вас они никогда не простят за подобный приказ. Господин, вы себя обрекаете!

— Я уже обречен, Канэясу. Чуть не каждую ночь, во сне, призраки Минамото нашептывают мне о мести. Я знаю: моей душе суждено будет отправиться в ад вечного дыма и пламени. Так можно ли провести последние дни с большей пользой, нежели совершая то, что предопределено, если это даст Тайра обрести власть на века? Не такова ли цель воина — свершать любые злодейства ради процветания господина и своей семьи? Что с того, что я стану демоном, если Тайра от этого выиграют? Пусть вся вина падет на меня — я уже проклят, — а слава достанется тем, кто еще не рожден. Они-то и восславят мои дела, как придет время.

Канэясу вздохнул:

— Вижу, вас не разубедить. Я последую вашему приказу.

— Отлично. Только на сей раз никаких кольев и обрывов. Дело требует щепетильности. Лучше обойтись ядом, пожалуй. Я вернусь в Хэйан-Кё вместе с Такакурой — пусть верит, что заручился моей дружбой и благоволением. Не один он может лгать не краснея. А отец его пусть узнает, во что обходится вызов владычеству Тайра, — верно, Канэясу?

— Как скажете — так и будет, господин, — тихо ответил воевода и, низко поклонившись, удалился.

— Именно, — согласился Киёмори, обводя море угрюмым взором. — Как я скажу — так и будет.

 

Церемония восхождения

Кэнрэймон-ин двигалась размеренными шагами к середине главного зала дворца Сисиндэн, радуясь, что многослойная парча алого с золотом кимоно скрадывает ее дрожь. Только так она могла совладать с маленьким Антоку, который резво топал перед ней к императорскому помосту. По обе стороны от прохода собралось так много знатных дам и вельмож, что малыш то и дело рвался рассматривать их, а Кэнрэймон-ин только и оставалось, что тянуть его за широкие рукава.

У самого помоста в дальнем конце зала восседали ее мать и отец. Киёмори расплылся в улыбке, прямо-таки сиял. Таким счастливым Кэнрэймон-ин не видела его с самых родин. Однако его счастье было ей чуждо. «Ты, отец, верно, досадуешь на то, что церемонию приходится проводить в этом строгом убранстве, напоминающем скорее молельню синто, нежели в зале Государственного совета. Как ни печально, за последние полные бед и горестей годы зал этот так и не был восстановлен. Пожар, что разрушил его, — дело моих рук. Быть может, так боги вновь решили напомнить мне о содеянном».

Ее мать, Нии-но-Ама, тоже улыбалась, но улыбка эта была овеяна печалью. «Порой мне жаль, что только тебе дано видеть уготованное нам, — думала Кэнрэймон-ин, — хотя чаще я этому рада».

Наконец, многими усилиями, она подвела Антоку к императорскому помосту, где он зачарованно уставился на бронзовых львов-стражей по обе стороны от дорожки. Кэнрэймон-ин пришлось подхватить его под руки и усадить на трон. Антоку, хныча, сучил ножками и размахивал ручонками, но объемистое парадное платьице не давало ему удариться. Правый министр, величественный в своем черном уборе, возложил на голову малыша высокую черную же шапочку. Затем, вертя перед ним императорским жезлом эбенового дерева, министр привлек его внимание, и Антоку тут же схватил новую «игрушку». Зал огласился возгласами ликования. Изрекались речи, распевались сутры, но Кэнрэймон-ин стояла как в тумане, ничего не видя и не слыша.

Она вспоминала строки письма, полученного от мужа, но-воотрекшегося императора Такакуры. Тот писал ей из Фуку-хары:

«Полагаю, теперь, когда я больше не волен являться во дворец, мы будем встречаться лишь изредка. Тебя, быть может, удивит, что я куда больше пекусь о своем отце, нежели о вас с Антоку. Киёмори всегда защитит тебя и нашего сына.

Вместе с тем хочу, чтобы ты знала: путешествие мое завершилось удачно. Уверен, отныне отец будет пребывать в безопасности. Что до моего будущего — оно волнует меня мало. Свою жизнь я полагаю почти свершенной. А если верить тому, о чем порой шепчутся в Фукухаре… Прошу, не думай больше обо мне. Считай себя вдовой. Вырасти Антоку славным императором. Судьба да смилостивится над тобою. Впрочем, ты ведь Тайра, а значит, по-другому и быть не может».

Кэнрэймон-ин смотрела, не отводя глаз, на расписные панели позади трона, изображавшие великих мудрецов древности. «Прошу, наделите моего сына мудростью, — безмолвно молила она. — Ему она так понадобится. Вразумите и моего отца, чтобы он не натворил еще больших бед».

 

Государев указ

Спустя четыре месяца после знаменательного визита Монгаку неожиданно для Ёритомо монах появился снова — в сопровождении стражи, в саду его тестя Ходзё. Стоял один из чудесных дней поздней весны, когда очертания Фудзи на горизонте сияют бирюзой. В ветвях сакуры пели птицы, а душистые грозди белой глицинии тихо покачивались под дуновением ветерка.

Ёритомо тепло приветствовал Монгаку, однако морщинистое лицо монаха показалось ему встревоженным.

— Прошу, присядь. Твой путь сюда, верно, был нелегок. В столице опять что-то стряслось?

— И да и нет, господин, — отозвался Монгаку, усаживаясь на обитую мягким скамью. — Я пришел к вам со срочным посланием. Могу я говорить откровенно?

Ёритомо задумался.

— Из господ рядом только мой тесть — он в той комнате, что выходит в сад. Однако все сказанное мне становится известно и ему, ибо мы единодушны во многих вопросах.

— Что ж, пусть так. Я говорил с неким монахом по имени Юкииэ, а тот — в свой черед — с Дзёкэном, Печатью дхармы, который служит прямо отрекшемуся государю Го-Сиракаве. Он передал мне для вас это послание. — Монгаку запустил руку в просторный рукав своего одеяния и выудил сложенный лист бумаги. Ее наружный угол был украшен эмблемой, изображающей кикумон, или цветок хризантемы — символ императорского дома.

Ёритомо почувствовал, как бледнеет.

— Ох, добрый Монгаку. Боюсь, догадался я, о чем твое послание.

— Здесь указ, — ответил монах, — составленный бывшим правителем Идзу Минамото Накацуной и заверенный государем-иноком Го-Сиракавой от лица его второго сына принца Мотихито.

Ёритомо принял бумагу дрожащими руками.

— Они призывают Минамото восстать и повергнуть Тайра.

— Итог указа таков, господин, но вам, несомненно, понадобится самому с ним ознакомиться. Юкииэ уже отбыл в путь, неся это воззвание вашим сородичам в других частях Канто. Однако, как асону Минамото, вам выпала честь получить его первым. В связи с этим… в общем, многие уповают, что именно вы возглавите восстание.

Ёритомо воззрился на бумагу, все еще не открывая ее.

— Возможно ли?

— Да, господин, я уверен. Разве не этого знака вы ждали? Вот я привез вам еще кое-что — на удачу. — Монгаку потянул за шнур, висящий на шее, и вытащил из-под одеяния небольшую ладанку, откуда, пошарив пальцами, извлек осколок человеческой челюстной кости. Его он с большим почтением возложил перед Ёритомо. — Я тайно побывал в столице, господин, в надежде узнать новости. Довелось мне немало побродить у тюремных стен среди нищего люда. На земле, под Изменничьим деревом, нашел я эту кость. По преданию, в том месте когда-то вывешивали голову вашего отца и там же после погребли. Нищие поведали мне, что охотники за трофеями вырыли его череп и показали разрытую землю. Я покопался в пыли и нашел этот осколок. С той поры я носил его при себе и справлял о нем молитвы в каждом храме и кумирне, мимо которых проходил. Теперь настал черед отдать его вам.

Ёритомо взял кусочек кости и почувствовал, как на глазах его навернулись слезы.

— Бедный отец. Я по-прежнему помню его, Монгаку. Великой был силы и мудрости человек. Полководец, не знавший себе равных. Воин беспримерной отваги. Как жестоко обошлась с ним судьба! Разве не заслужил он людской благодарности за борьбу с тиранами Тайра? Если это действительно часть мощей моего отца, воистину бесценен твой дар.

Монгаку поклонился:

— Рад был помочь. А теперь вы должны извинить меня, благородный господин. Мне следует отправиться за Юкииэ — проследить, чтобы он не попал в беду. Да даруют вам все боги и босацу мужество и успех. — Сказав так, Монгаку поспешил уйти.

Ёритомо бережно поднял осколок кости, указ и поспешил к дому. Распахнув сёдзи, он обнаружил тотчас за ней своего тестя. Его взгляд говорил красноречивее всяких слов.

— Ты слышал? — спросил Ёритомо.

— Каждое слово, сын мой. Что за необыкновенный день!

— Я… я не могу прочесть его сам. Чувствую, что не достоин. Вот. Подержите его за меня ненадолго. — Ёритомо отдал грамоту Токимасе, а сам отправился к постаменту для омовения рук и ополаскивания рта. Потом он облачился в белое одеяние и черную паломничью шапочку, а вернувшись к тестю, положил три поклона в знак повиновения императорской воле. — Теперь я готов. Будь так добр, Токимаса, окажи мне честь: зачитай его для меня.

Со всей церемонностью Токимаса развернул послание и принялся зычно читать:

— «Минамото и всему их воинству надлежит немедля выступить против послушника-канцлера Тайра-но Киёмори и тех, кто ему пособляет».

Ёритомо погружался в услышанное, раскачиваясь взад-вперед и бормоча слова Лотосовой сутры.

— «Ибо они учинили великую смуту… обрекли народ на многие страдания… заточили отрекшегося правителя… присваивали себе земли и государственные чины… и посему я, принц Мотихито, второй сын Го-Сиракавы-ина, объявляю войну…»

Кончив читать, Токимаса снова почтительно сложил грамоту и несколько мгновений сидел безмолвно. Ёритомо закончил молитву и поднял глаза.

— Значит, сомнений быть не может. Час пробил. Сдается мне, этого дня ты боялся с той самой поры, когда я еще мальчиком попал под твое начало. Много лет твои люди служили Тайра, по их приказу тебя сделали моим надзирателем. Как теперь поступишь ты, Токимаса?

— Да, мы, Ходзё, были некогда верными вассалами Тайра, но потому, что считали их преданными слугами императора. Теперь стало ясно, что Тайра отнюдь не таковы, коль скоро дом государя требует их подавления. Посему я с радостью вверю тебе свою дружину, Ёритомо. Отныне ты больше не пленник здесь и волен идти куда вздумается.

— Слова твои, Токимаса, несказанно меня порадовали. Страшно было помыслить, что мы можем стать врагами.

— Да и мне стало на удивление радостно, Ёритомо, — словно гора с плеч свалилась. Пойду пущу клич среди своих людей, чтобы готовились сражаться за тебя и под твоим началом.

Поистине небывалое событие. Мы, верно, были знакомы в предыдущей жизни, чтобы так сблизиться в этой. — Покачав головой, Токимаса встал и удалился.

Ёритомо же отправился в свою писчую комнату, где, открыв небольшой ларь с ящичками, нашел маленький футляр шелковой парчи. Уложив туда государев указ и кусочек кости, он повесил футляр на шею, а после дал себе зарок никогда с ним не расставаться. В ларце был и другой ящичек, который Ёритомо не открывал много лет, хотя часто думал о нем. Там покоились курительные палочки, некогда переданные ему одним духом. Духом, назвавшимся тенью бывшего императора. Духом, исполняющим-де волю Хатимана и предрекшим наступление этого дня.

«Я провел жизнь в тихом созерцании, постигая учение Будды, — сказал себе Ёритомо. — И не брал в руки оружие с тех пор, как был ребенком. Верно, не будет большой беды, если я спрошу совета у посланника Хатимана».

Он вытащил две палочки благовоний и, запалив маленькую жаровню, поставил куриться.

Едва над жаровней начал подниматься пахучий дым, в сизых клубах показалось призрачное лицо — лицо Син-ина. Дух улыбнулся и произнес:

— А-а, значит, время пришло.

 

Дела не терпят

Мунэмори тоже радовался весеннему ветерку. Ирисы и азалии в его саду расцвели синевой и багрянцем, а над искусственным ручейком свесили желтые головки купальницы.

Настроение у Мунэмори было почти радужным. С тех пор как Такакура ездил на богомолье, жизнь в столице текла размеренно и без происшествий. Киёмори был счастлив: его внук наконец-то взошел на трон. От него, Мунэмори, никто ничего не ждал, что было по-своему замечательно. «Беда высокого чина в том, что все начинают требовать от тебя важных решений, а после ужасно винят, если что вышло не так, — думал он. — Жаль, я раньше не понимал насколько лучше живется, когда тебя держат за дурака».

Мунэмори на миг замер, любуясь одним особенно прекрасным ирисом, как вдруг ворота распахнулись и в сад ворвался Корэмори, старший сын Сигэмори, в пылу своих семнадцати лет.

— Дядя, ты слышал новости?

— Новости? — переспросил Мунэмори с упавшим сердцем.

— Государь-инок Го-Сиракава как-то исхитрился издать указ, призывающий Минамото ополчиться на нас, Тайра. Эта грамота ходит по всем восьми восточным землям, и есть слух, будто против нас собирают великое воинство.

Мунэмори выпустил цветок из пальцев.

— Не… не может быть. Он не посмел бы!

— Я слышал об этом из надежных уст. Должно быть, Го-Сиракава решил испытать судьбу. Ты — глава Тайра. Дай приказ, и я поведу наших воинов на восток.

— Э-э… Знаешь, я ведь не могу действовать без согласия с отцом, без его одобрения. Кто-то должен отправиться в Фуку-хару и известить его. Вот тебе и задание: поскачи к Киёмори и опиши положение дел, — сказал Мунэмори, а сам подумал: «По крайней мере отцовская ярость меня не коснется».

— Но, дядя, — возразил Корэмори, — чем долее мы медлим, тем больше наш враг входит в силу!

— Разве ты забыл? Минамото рассеяны, словно рисовые зерна по песку. Им понадобятся месяцы, чтобы собрать какое-нибудь подобие войска, и даже тогда далеко им будет до Тайра. Теперь оставь меня и поспеши в Фукухару, уведомить Киёмори. Явишься ко мне, когда узнаешь его мнение обо всем этом.

Корэмори нахмурился, но поклонился как подобало и вышел.

Мунэмори тем временем вздохнул и отправился в самую темную, самую тесную каморку своей усадьбы. Давно он уже ею пользовался, однако внутри до сих пор стоял запах дыма и благовоний. Задвинув все ставни и перегородки, Мунэмори зажег жаровню и стал ждать. Ждать и ждать.

— Да появись же! — прорычал он в никуда.

Тут благовоние вспыхнуло и исчезло в пламени, а над ним возникла призрачная голова Син-ина со впалыми щеками.

— Как ты посмел кликать меня, словно мальчишку?!

— П-простите, — отозвался Мунэмори, — но дела не терпят.

— Плевать я хотел на твои дела! — взорвался дух. — С тобой я покончил — ты, ничтожный, презренный недоумок. Я нашел другого вассала, который лучше всех послужит моей воле. Отныне ты сам по себе, великий глава Тайра. Теперь поглядим, устоишь ли ты со своими сородичами против великой рати, которую я воздвигну вам на погибель! Давай, покажи свою силу! — С хохотом лицо Син-ин растворился во тьме, а Мунэмори остался сидеть на иолу, оцепенев от потрясения.

 

Предания старины

Нии-но-Ама не давала слухам о бунте лишить себя покоя. В эти весенние дни у нее нашлась куда более важная забота: пестовать маленького императора Антоку, как и положено бабушкам. Она учила его говорить «обаасан» и радовалась каждой улыбке и младенческим неуклюжим объятиям.

Теперь, наделенная правом Трех императриц, Нии-но-Ама была вольна ходить по всему Дворцовому городу, посвящая, впрочем, всякую свободную минуту маленькому императору. Когда только выпадал случай, она подводила его к святилищу в центре Дайдайри и говорила:

— Здесь, внучек, покоится священное зеркало Аматэрасу. Аматэрасу — твоя прапрапрабабушка из древнейших времен, а это самое зеркало однажды выманило ее из грота, когда она решила укрыться от мира.

Затем Нии-но-Ама подводила Антоку к хранилищам других двух сокровищ, которые в ту пору часто меняли расположение — в Дворцовом городе, увы, стало небезопасно. Всякий раз, указывая на ожерелье с изогнутой яшмой, Нии-но-Ама поясняла:

— Вот наши священные камни. Говорят, они повелевают всей рыбой и прочими обитателями морей. Давным-давно мудрый правитель использовал их силу, чтобы накормить голодающий народ.

Наконец она показывала внуку священный меч.

— А вот Кусанаги, «Коситрава». История о нем долга и важна для нас, так что слушай хорошенько. — Тут Нии-но-Ама оглядывалась — не подслушивает ли кто из фрейлин — и начинала рассказ: — Кусанаги был выкован моим отцом, твоим прадедом, Владыкой морей Рюдзином. Наступит день, когда кому-то из государева рода придется вернуть его морю, чтобы спасти мир…

И Антоку слушал, раскрыв глаза и кивая головкой, точно каждое слово было ему ясно и понятно.

 

Голова принца Мотихито

Киёмори потел, трясясь в крытой тесной повозке по летней жаре. Солнце уже садилось, но в эту пору даже сумерки долго не приносили прохлады. Впрочем, Киёмори не жаловался: жар согревал его старые кости, а сам он считал лучшим привыкнуть к пеклу, памятуя о том, куда вскоре отправится его душа. Зато возбужденный гомон толпы в ожидании парада на мостовой Судзяку вызвал у него прилив гордости.

Киёмори было чем гордиться. Едва прослышав о восстании, он вернулся в Хэйан-Кё и распорядился выслать войска вдогонку изменнику принцу. Монахов, занятых восстановлением Энрякудзи, он подкупил, и те не отказались примкнуть к бунтарям. Семилетнего сына Мотихито пленили, а имение сровняли с землей. Сам принц укрылся в храмах Нары, но поступившие войска Тайра вынудили его принять бой у моста Удзи и в конце концов одолели — все в течение месяца! Так Киёмори получил новую победу и новый залог того, что удача Тайра еще не иссякла.

— Думаешь, она тоже кивнет, — спросил Мунэмори, его единственный сосед по карете, — как, по преданию, голова Синдзэя?

— Что-то ты мрачен, — отозвался Киёмори. — Или не горд тем, что мы снова с успехом подавили мятеж? Кроме того, Синдзэй погиб по навету клеветника, а человеком он был честным. Чего не сказать о предателе Мотихито.

— Он был принцем, особой императорской крови, — возразил Мунэмори. — Разве подобает выставлять его голову вот так, всем на обозрение?

Киёмори вгляделся в лицо сына. Как он побледнел и осунулся за последние годы! Щеки ввалились, глаза запали, словно кто-то высасывал из него жизнь.

— Что это с тобой? — спросил Киёмори. — Ты никак вздумал стыдить меня, как покойный братец?

— Нет, отец, — ответил Мунэмори. — С Сигэмори мне никогда не сравняться.

— Вот и отлично, — пробурчал Киёмори. — Сигэмори был человеком добродетельным, но родился не в тот век, не в том семействе. Как Фудзивара он был бы хорош, но как Тайра не удался.

Мунэмори помолчал минуту, а потом сказал:

— Я слышал, прежний государь Такакура занемог.

— Неужели? — спросил Киёмори, не сдержав легкой улыбки.

— Говорят, пища в нем не задерживается.

— Что ж, в наши дни разве можно быть во всем уверенным9 Сам видишь, как захирел императорский род. Стоит снять юного государя с трона — и он уже вянет, как хризантема, лишенная света.

— Так, значит, мы должны проследить, чтобы Антоку оставался там до самой старости, — сказал Мунэмори.

— Именно должны, — согласился Киёмори. — Пусть это будет твоей первейшей заботой. Недалек тот день, когда я покину сей мир и уже не смогу наставлять тебя.

Мунэмори опять надолго смолк.

Но вот из толпы вокруг зазвучали приветственные выкрики, и Киёмори поднял шторку с гербом-бабочкой Тайра, закрывавшую прямоугольное оконце. Широкий проезд Судзяку теперь был битком набит конниками Тайра. Их доспехи сияли, за спиной трепетали алые стяги, кони шли гордой поступью. Во главе ехал Корэмори, в чьих руках было копье с насаженной на него головой Мотихито. Киёмори проводил шествие взглядом, словно испытывая — не кивнет ли ему голова, однако этого не случилось.

— Ха! — выпалил он. — До встречи в аду, Мотихито!

— Отец. — Мунэмори потянул его за рукав.

— Что?

— Да нет, н-ничего особенного.

— Ты собирался сказать, что я веду себя неподобающе?

— Нет, ничего такого.

— С тобой что-то творится. Таким слабовольным я тебя давно не видал. Ты болен?

— Нет, отец. Просто… На днях я получил одно удручающее известие. И не совсем оправился. Так, личные неприятности. Не о чем беспокоиться.

— А-а… Стало быть, дело в женщине.

— Нет, это… духовное.

— Кстати, о духовном. Я хочу, чтобы ты послал войско Тайра к храму Миидэра, что в Наре. Тамошние монахи, несомненно, злоумышляют против нас, раз укрыли мятежного принца. Храм разорите и предайте огню — в назидание прочим. Измены мы не потерпим, даже среди святош.

Мунэмори молчал.

— Ну?! — взревел Киёмори.

— Будет исполнено, отец.

 

Город плывет по течению

— Как, уже?! — вскричала Кэнрэймон-ин, видя, как засуетились слуги, укладывая ее вещи. Утро только началось, и она едва закончила туалет. Длинные черные волосы императрицы еще были не причесаны со сна и не убраны шпильками и гребнями.

— Точно так, государыня, — извиняющимся тоном ответил Мунэмори. — Отец дал приказ ускорить перенос столицы. Думаю, этим неожиданным шагом он хочет удержать всех в напряжении, чтобы предупредить недовольство.

— Или прав был Сигэмори.

— Не говори таких слов, сестрица. За отца я больше не поручусь. Никто не знает, кому он нанесет удар, кого посчитает угрозой.

Кэнрэймон-ин примолкла. В детстве Киёмори ее не замечал, в пору замужества изображал гордого отца, а когда она вынашивала будущего императора Тайра — лелеял, как драгоценность. Однако слишком часто Кэнрэймон-ин слышала рассказы о том, как Киёмори обходился с теми, кто становился ему бесполезен. Не одна танцовщица, плача по загубленной жизни, была вынуждена уйти в монастырь лишь потому, что князь Тайра к ней охладел. Ходили и более темные слухи, будто бы Киёмори навлек на сына смертельное проклятие, хотя им Кэнрэймон-ин старалась не верить. «Впрочем, если подумать о таинственной хвори Такакуры… Какая же участь может ждать нерадивую дочь?»

Слуги провели ее по коридорам во двор, где их уже ждала карета.

— Постойте, а где Антоку?

— Ему был подан императорский паланкин, — ответил Мунэмори, который все это время следовал за ней. — Вы поедсуе порознь.

— Но почему?

— Не знаю. Я больше не оспариваю отцовских распоряжений.

— Антоку нельзя ехать одному!

— С ним поедет жена дайнагона Тайра.

— Не понимаю!

— Боюсь, объяснять что-либо у отца не заведено.

— А что с моим мужем? Я слышала, он слишком плох для таких поездок.

— Однако же Такакура отправится с вами, так же как и государь-инок Го-Сиракава. Теперь пожалуйте в карету.

Кэнрэймон-ин забралась в возок. Несколько фрейлин сели вместе с ней. Императрица тут же высунулась из оконца:

— Мунэмори, какая она — эта Фукухара?

— Она… у моря, госпожа. У моря. — Он откланялся и убежал по другим делам.

Карета дернулась вперед, и Кэнрэймон-ин свалилась на руки кому-то из дам. То, что обыкновенно вызвало бы смех, сегодня все сочли горьким невезением, и только.

— Я слышала о Фукухаре, государыня, — произнесла одна фрейлина. — Вельможа, что посещал меня, часто о ней рассказывал. Жуткое, говорил он, место, где ветер никогда не устает дуть, а океанские волны ревут даже сквозь сон. Вопли морских птиц — точь-в-точь стенания мучимых душ, цветы почти не цветут, ручьи не журчат. Только4кручи и море — более ничего.

— Почему? — сокрушенно прошептала Кэнрэймон-ин. — Почему отец пожелал устроить столицу в таком месте? Почему мы должны оставить Хэйан-Кё ради Фукухары?

Дамы не отвечали, глядя на сложенные ладони в неловком молчании.

Едва повозка выкатилась за ворота Дворцового города, ее окружил караул конных воинов Тайра. Кэнрэймон-ин выглянула в окно, но не встретила ни одного приветливого, знакомого лица. Повсюду маячили конские бока и спины, отчего ей показалось, будто карета превратилась в передвижную тюрьму.

Чуть позже поезд замедлил ход — дорога пошла в гору. Сквозь щели в бамбуковых шторках открывался вид со склона холма на долину реки Камо. Утреннее солнце выглянуло из-за туч и явило глазам Кэнрэймон-ин необычайное зрелище. Многие большие усадьбы Хэйан-Кё были поставлены на огромные плоты, которые затем сплавлялись по реке. До императрицы доносился надсадный рев тягловых быков, волокущих к реке возы, груженные стропилами и резными колоннами, сёдзи и даже садовыми калитками. Улицы Хэйан-Кё стояли без движения.

— Что это? — тихо воскликнула Кэнрэймон-ин. — Зачем они ломают город?

— Я слышала, государыня, — ответила фрейлина, которая знала про Фукухару, — что в новой столице нет подходящего дерева для построек. Говорят, первым вельможам, что туда прибыли, пришлось селиться в домах простолюдинов. Поэтому те, кто может, берут с собой и дома.

— Они плывут по реке, словно листья, подхваченные ветрами судьбы, — вздохнула Кэнрэймон-ин и опустила шторку. Потом она прислонилась к стене шаткой кареты и закрыла глаза. — Нет, это не явь. Какой-то ужасный кошмар.

— Это карма, — тихо проговорила другая фрейлина. — Мой дядя был монахом в храмах Миидэры. Он едва спасся от гибели, когда ваш отец приказал предать храм огню. Все древние рукописи и картины погибли. Немудрено, что боги попустили такому свершиться.

Все сидящие рядом потрясенно воззрились на спутницу. Та вдруг испуганно огляделась и подняла рукава — спрятать лицо.

— Простите, государыня! Я совсем не думала кого-либо оскорбить. Прошу, смилуйтесь.

И женщины перевели выжидательные взгляды на императрицу.

Кэнрэймон-ин знала, что вправе изгнать провинившуюся фрейлину из дворца или назначить еще худшую кару — за осуждение члена монаршей семьи. Киёмори настоял бы на суровом наказании — о Тайра либо хорошо, либо ничего. «Только я — не отец, и даже в эти мрачные времена нужно думать о милосердии».

— Мы все очень устали, — заметила она. — Ранний подъем, суета, неразбериха… Стоит ли дивиться тому, что с языка слетают опрометчивые слова. Извинить такое нетрудно.

Раздалось несколько вздохов облегчения, а карета покатила дальше — к Фукухаре.

 

Тюремный дворец

Путешествие государя-инока Го-Сиракавы отнюдь нельзя было назвать приятным. В его карете недоставало подушек, и старые суставы ина отмечали каждый ухаб и выбоину. Вся его свита состояла из престарелой няни-монахини и Дзёкэна. Го-Сиракаве тоже довелось наблюдать снос имений. Видел он и большие плоты, сплавляемые по рекам Камо и Ёдо. Он, как и прочие, понимал, что некогда величественная столица терпит непоправимый урон.

Впрочем, Го-Сиракаве было уже все равно. Одного его сына казнили, другой лежал при смерти. И это не считая многих сыновей, дочерей, жен и наложниц, которых ему пришлось потерять за столь долгую жизнь. «Все мои усилия, направленные против Тайра, были тщетны, — размышлял он, пока тряская повозка несла его к новой столице. — Верно, боги и впрямь замыслили погубить мир. А я, несомненно, много и тяжко грешил в прошлых рождениях, раз вынужден переживать гибель всего, что мне дорого».

Путь в сорок ли до Фукухары занял два дня. Когда вечером первого императорский поезд остановился на почтовой станции в Даймоцу, Го-Сиракаву поместили врозь с остальными. Ему лишь мельком удалось разглядеть деревянное ложе, на котором его недужного сына Такакуру проносили внутрь постоялого двора. Самого ина затолкали в темную, полную стражи комнату, запретив с кем бы то ни было разговаривать. Всю ночь Го-Сиракава провел, слушая голоса, раздававшиеся по соседству: то сына, то внука — императора, то Кэнрэймон-ин, а то и других, кого помнил по дворцу. Порой кто-то заговаривал о нем, спрашивал, как он себя чувствует. «Как будто я уже умер, — подумал государь-инок, — и, словно дух, преследую живых».

В Фукухару прибыли на закате второго дня, хотя самого заката видно не было — туман над водой поглотил солнце. Едва Го-Сиракава шагнул из кареты, его лицо овеял холодный ветер с моря. Вдалеке, перебивая смятенный гомон приходящей в себя знати, грохотал прибой.

— Сюда, владыка, — произнес воин Тайра в полном боевом облачении.

Го-Сиракава обернулся, следя за его жестом, и увидел, что стоит у грубых ворот, за которыми проглядывал убогий бедняцкий домишко.

— Добро пожаловать в новую усадьбу, повелитель, — сказал Тайра, гнусно ухмыляясь. — Приготовлена к вашему приезду. Мы зовем ее «Тюремным дворцом».

Го-Сиракава вздохнул и покорно пошел перед стражником — через сад сорной травы к плохо отесанному дому простолюдина. Врата, как он заметил, совмещали в себе вход и выход. Старой монахине и Дзёкэну было поручено внести те скудные пожитки, которые Го-Сиракаве позволили взять с собой. В доме было всего три крыла-закутка. Ина отвели в самый дальний от выхода и заперли снаружи.

Го-Сиракава сел на пол посреди темнеющей комнаты, внимая тому, как морской ветер стучит перегородками и черепицей. Потом узником овладела мысль — не найдется ли в комнате чего, чтобы можно было умертвить себя? «Зачем Киёмори не отнял у меня жизнь? Станет ли ему стыдно, если я покончу с собой? Вряд ли. Этому человеку неведомы ни стыд, ни честь. В ком-то, возможно, моя смерть вызовет негодование к Тайра, желание их побороть. Но что, если они преуспеют не более Мотихито? Найдет ли моя душа упокоение, зная, сколь многих обрекла на погибель?»

Среди стропил послышался какой-то шорох, и Го-Сиракава поднял голову. Там, в тусклом свете, маячили два темных крыла. «А-а, птица или нетопырь. Угодила сюда и не найдет выхода, как и я».

Но вот существо спорхнуло вниз, приземляясь перед ним. Оказалось оно черной птицей чуть крупнее ворона. На голове ее, что удивительно, виднелась крохотная квадратная шапочка. Через миг случилось и вовсе чудное: птица низко поклонилась Го-Сиракаве и произнесла:

— Приветствую, владыка. Возрадуйтесь, ибо я был послан к вам с добрыми вестями.

— Тэнгу! — вырвалось у Го-Сиракавы. Сам того не ожидая, он улыбнулся. — Я слышал о существах, подобных тебе, но ни разу не видел.

Птица склонила головку:

— Возможно, вы видели нас чаще, чем предполагаете. Я — кроха тэнгу. Мне выпала честь быть посланником нашего князя, Сёдзё-бо.

— Помнится, ты говорил о добрых вестях. Я думал, в наши темные времена их больше не существует.

— Верно, владыка, ныне они редки. Однако вести таковы: ваш сын преуспел в молитве: Царь-Дракон его выслушал. Посему Рюдзин дарует вам свое заступничество, и здесь, вблизи его вотчины, вам не причинят вреда.

Го-Сиракава поднял брови.

— Покровительство столь великого ками — большая удача.

— Воистину, — согласился тэнгу, — ведь, знаете ли, именно Рюдзин привел Тайра к успеху, в чем, можете мне поверить, глубоко раскаивается.

— Ясно. Однако почему именно ты прибыл ко мне с этим известием, малыш тэнгу, а не прудовая змея или дракон поднебесья?

— Потому что сейчас мы, тэнгу, с Рюдзином заодно. Давно уже Тайра с их замашками деспотов не дают нам покоя. Вот мы и решили заключить союз с драконами воды и воздуха.

Го-Сиракава вздохнул:

— Ты очень меня обнадежил, малыш тэнгу. И все же я сомневаюсь — смогу ли ухватиться за эту надежду после стольких разочарований.

— Тогда услышьте вот что: начатый вами мятеж подавлен не до конца. Как ни дорого он вам обошелся, Тайра не смогли погасить все его искры. Минамото пробудились в ответ на ваше воззвание. Один из них с малолетства обучался воинскому делу у нашего князя. Теперь в бою на мечах ему нет равных. Другому же, асону Минамото, благоволит и помогает сам Хатиман да еще один могучий дух, от которого, надеюсь, не будет большой беды.

— Значит, коль скоро против Тайра собралась такая мощь, — проговорил Го-Сиракава, — мы наконец можем уповать на их поражение?

— Скажем, такого случая не выпадало нам с давних пор. А раз так, не отчаивайтесь, владыка. Надейтесь. Бдите. Живите. Позвольте всем силам, какие мы сумеем собрать, биться за вас. Придут и лучшие времена. — Сказав так, маленький тэнгу опять поклонился и взмыл под стропила, а оттуда — через прореху в кровле — наружу.

— Прощай, — прошептал Го-Сиракава. Чувствуя, что вымотался, он съежился на полу, подложив руку под голову. Теперь ветер и дальний шум моря не тревожили его душу. Теперь они баюкали его, словно няньки, пока он не заснул.

 

Новая столица

«Безумие чистой воды», — думал Мунэмори, проезжая по главной улице (если можно было ее так назвать) Фукухары. На его парчовые рукава лил колючий дождь, грязь под копытами лошади звучно хлюпала, а проезжающие повозки обдавали водой из луж охотничью куртку и штаны. В Фукухаре никто не пытался блюсти строгость одеяния — не было смысла. В этом месте роскошь долго не жила.

Прошла неделя с тех пор, как семья императора прибыла в новую столицу, и все это время лило почти не переставая. Мунэмори поднял голову, уставясь в нависшие тучи. На миг ему померещилось, будто оттуда с ухмылкой смотрит на него серый дракон. Мунэмори тряхнул головой — наваждение исчезло.

— Мунэмори-сан, — окликнул его кто-то сзади. Оказалось, с ним поравнялся молодой чиновник пятого ранга, еще не отчаявшийся удержать на голове высокую шапочку, то и дело срываемую ветром. — Вас просят явиться в собрание министров-градоустроителей.

Мунэмори шумно выдохнул.

— На что я им? Я министр двора, а не землемер. Когда они вычислят расположение всех девяти трактов, я помогу сделать разметку Дворцового города. В последний раз им удалось указать только пять. — На глазах Мунэмори семью бедняков изгоняли из хижины, отданной на постой царедворцу. Бедняк и его жена с пожитками за спиной, понукаемые воинами Тайра, так посмотрели на Мунэмори, что тот поспешил отвернуться.

— Ваша правда, господин. В этом месте так мало ровных низин, что нужные промеры сделать почти невозможно.

— Хм-м… — Конь Мунэмори замер и чуть не встал на дыбы, когда на улицу вывалился целый воз балок. — Что это? — вскричал Мунэмори. — Кто посмел?

Рабочие, рассыпавшись в извинениях-поклонах, поспешили убрать балки с пути знатного Тайра. Некоторое время Мунэмори наблюдал, как они выгружают их в кучу такого же промокшего леса, грязной черепицы и разбухших сёдзи у обочины дороги.

Молодой чиновник прищелкнул языком и покачал головой:

— Все из-за дождя, господин. Здешние холмы совсем некрепки: стоит расчистить их от деревьев и кустарника, чтобы можно было начать строительство, как склон оползает и все земляные работы приходится начинать заново. Никто из доставивших свои дома по реке не может их возвести — здесь попросту нет для них безопасного места.

— Безумие, — пробормотал опять Мунэмори.

— Господин, — неловко молвил чиновник, — градостроители тут подумывают… в общем, не выбрать ли иное место для новой столицы.

— Хе! И что ответил мой отец?

— Они еще не докладывали ему.

— Ну еще бы.

— Они надеются, быть может, вы спросите его об этом? Мунэмори круто развернулся в седле.

— Я?

— Вы его сын и глава дома Тайра, господин. Если Киёмори-сама кого и послушает, то только вас.

— Вы не приняли в расчет, что Киёмори-сама слушает лишь самого себя. Я говорил ему не подкупать дядю Ёримо-ри обещанием старшего второго ранга, чтобы тот уступил свое поместье государю со свитой. Говорил не брать из сельских податей на постройку нового дворца. Говорил: пойдут толки. И что же — послушал он? Ни разу! И вот — кто только не ропщет на Тайра. Говорил я ему провести обряд Великого очищения не откладывая? Он отложил. Теперь все твердят, что Тайра желают пребывать в нечистоте, чтобы и дальше творить беззакония. И после всего этого совет ждет, что Киёмори меня выслушает?

Юный чиновник кашлянул от смущения.

— Но быть может, вы подумаете над нашей просьбой — оповестить господина Киёмори?

Мунэмори вздохнул.

— Я подумаю, — ответил он, а про себя сказал: «Но не более того». — Теперь ступай. У меня дел невпроворот. — И он ударил коня пятками.

Видя, что чиновник отправился досаждать кому-то другому, Мунэмори направил узды к холмам, где лежала площадка для строительства будущего дворца. К его удивленному негодованию, с последнего приезда работа ничуть не продвинулась. Деревянные сваи и брусья как лежали, так и продолжали лежать у краев грязной прогалины, а среди луж все так же высились груды половых досок.

Главный зодчий заметил появление Мунэмори, изменился в лице и подбежал к нему.

— Добрый день, Мунэмори-сама, — произнес он, кладя поклоны.

— Чего же в нем доброго? — гневно спросил Мунэмори. — Почему постройка стоит в том же виде, в каком и была, вы, толпа лежебок? Мой отец будет весьма недоволен.

— Смилуйтесь, Мунэмори-сама! — вскричал зодчий, опять рассыпаясь в поклонах. — Мы старались! Каждый день укрепляли колья, натягивали шнуры для точности. Потом подгоняли доски и складывали одну к одной, чтобы наутро собрать первое крыло. И всякий раз, возвращаясь на рассвете, заставали разор. Все колья были выдернуты, бечева — намотана на ветвях, черепица повсюду разбросана. Каждый день нам приходилось начинать заново!

— Разве вы не посылали за стражей?

— Посылали, господин. Минувшие три ночи императорские стрелки стояли здесь дозором. — Тут зодчий приблизился к стремени Мунэмори и зашептал, пригнув голову: — И знаете, господин, наутро стрелки докладывали, будто слышали хохот тэнгу в ветвях и бросались вдогонку, а как возвращались, — повел он руками вокруг, — заставали это. Разруху повсюду.

— Тэнгу, значит, — ухмыльнулся Мунэмори.

— Лучники в том клялись, господин.

— Скорее местные жители, изгнанные из домов, сводят с нами счеты, — проворчал Тайра. — Я велю удвоить охрану. И чтобы с этого дня строительство шло полным ходом, иначе всех вас отстранят от работы и накажут за неподчинение.

— Слушаюсь, повелитель. Будет исполнено, повелитель. — И зодчий, пятясь и кланяясь, точно тростник на грозовом ветру, удалился.

Мунэмори поворотил коня и поехал обратно к неотесанному, грубому срубу, выданному ему под ночлег. Даже его охотничья куртка начала пропитываться холодной влагой.

 

Дым в свете луны

Два месяца спустя, ясной осенней ночью Минамото Ёритомо стоял на веранде своей резиденции в Идзу, тревожно глядя на запад. Вдруг ему показалось, ветер донес звук гудящей стрелы — предвестницы битвы. Ёритомо вздохнул. «Началось».

Его замыслу не помешали ни перенос столицы, ни поражение Мотихито на мосту Удзи. Говоря откровенно, он едва принял их к сведению. Син-ин, доверенный советчик, сообщил ему, что все знаки сходятся в одном: пришло время сплотить Минамото. Тайра будут повержены.

Последние два месяца Ёритомо мало-помалу собирал приверженцев и вызнавал, кто из бывших вассалов переметнулся на сторону Тайра. Он твердо решил не повторять отцовской ошибки — не воевать без численного превосходства. Слишком многое было поставлено на кон — в случае проигрыша его род ждало полное истребление. Насчет мощи Тайра он не заблуждался. Чтобы иметь хоть какую-нибудь надежду ее одолеть, требовалось собрать еще большую и грознейшую силу.

Ключ к получению такой силы лежал в Канто, обширном краю из пяти земель, лежащих к северо-востоку от Хэйан-Кё. Именно там укрылись последние из Минамото наряду с семьями своих урожденных вассалов. Ёритомо знал: стоит ему подчинить себе и сплотить эти пять земель, и Тайра не устоят.

Однако то было впереди. А ныне должна была состояться их первая вылазка — взятие усадьбы правителя земли Идзу, Идзуми Хангана Канэтаки, родственного Тайра. Ёритомо самым тщательным образом подготовился к нападению, добыв карту усадьбы. Однако часть воинов не успела прибыть вовремя и налет пришлось отложить до сумерек. Своим доверенным бойцам Ёритомо велел поджечь особняк Канэтаки, чтобы дым от пожара возвестил исход битвы.

Часы текли, а дыма все не было. Ёритомо от беспокойства попросил слугу забраться на дерево.

— Видишь дым? — крикнул он.

— Простите, господин. Дыма нет.

Ёритомо мерил шагами веранду. Ночь сменилась зарей — восточный край неба посветлел, возвещая приход солнца.

«Следующий бой поведу сам, — дал зарок Ёритомо. — Избраннику Хатимана не след отсиживаться дома. Никаких отныне игр в полководца, посылающего других, пусть и верных помощников, исполнять волю. Место воеводы — с воинами». Пусть он, Ёритомо, с тринадцати лет не участвовал в битвах, самый его вид должен вдохновлять людей на победу. Вдобавок так ему будет ясен ход сражения.

— Господин, я вижу! Столб дыма — вон он!

Ёритомо пристально вгляделся в очертания темных еще холмов, за которыми лежала усадьба Ямаки. И тут он тоже заметил, как в свете луны показался дымок — сначала тонкой струйкой, чуть погодя толще и гуще. Вскоре Ёритомо стали почти мерещиться золотые всполохи пламени, гложущего наместничий дом.

Тут во двор прискакал конный гонец.

— Владыка, господа Ходзё и Морицуна возвращаются с головой Канэтаки. К рассвету они будут здесь.

Ёритомо вздохнул с облегчением:

— Превосходно. Наша первая победа. Сподоби нас Хатиман, не последняя.

 

На берегу

Нии-но-Ама брела по каменистому берегу, пока неугомонный океанский ветер развевал и трепал ее серое одеяние. Во всем — в соленом привкусе воздуха, в реве прибоя, в шорохе песка — ощущала она отцовское присутствие. Барашки на пенных гребнях оборачивались для нее белыми драконьими головами, чего никто больше не видел. Они словно смеялись над ней и, смеясь, звали: «Токико, вернись! Вернись к нам!»

Однако время еще не пришло. Ей нужно было воспитать внука.

Два месяца, проведенных в Фукухаре, она наблюдала за тем, как знать Хэйан-Кё пытается обжиться на новом месте. Однако Царь-Дракон, видимо, прилагал все усилия, чтобы сделать город безлюдным. Никогда еще обитатели «Заоблачных высей» не знали такой горькой осени.

Весь двор поразила хандра и болезни. Каждый стих звучал тоской по родным местам. Рюдзин словно доказывал, что царедворцы, кем бы они себя ни считали и как высоко ни взбирались, не способны подняться за облака.

Каждый день Нии-но-Ама приходила на берег молить отца о снисхождении. Она знала: ее слышат. Как знала, что поблажки не будет. Как знала, чего он от нее ждет.

Ей и самой приходила мысль вернуть Кусанаги — теперь, у самого моря, это было бы несложно, — однако его местонахождение держали в секрете. Вдобавок, по слухам, Мунэмори велел крепко сторожить священные сокровища — с самого землетрясения. Однажды, после прибытия в Фукухару, Нии-но-Ама обмолвилась при нем о мече, после чего Мунэмори заволновался, сделался подозрителен и поспешил сменить тему.

Муж не желал появляться у нее с самого переезда, если того не требовали дела государства, что теперь случалось нечасто. По сути, Киёмори стал регентом, канцлером и государем в одном лице. Никто не смел ему перечить. Никто не смел его ослушаться. Лишь тэнгу окрестных холмов хохотали над ним по ночам.

Нии-но-Ама порой слышала, как они скачут в кронах сосен у временного дворца, дразня императорских лучников, посланных их истребить. Чего они добивались, было для нее тайной. Обыкновенно тэнгу не вмешивались в дела людей — подшучивали изредка над одинокими путниками да искушали послушников, и то, что они так осмелели, не предвещало добра.

Совсем рядом с Нии-но-Амой обрушился соленый вал. Холодная волна подбежала к ее ногам, забурлила вокруг сандалий и, ледяной хваткой вцепившись в щиколотки, потянула за собой в море. Нии-но-Ама, теряя равновесие, пробежала два шага за ней.

— Нет, отец, нет, — отмахнулась она почти со смехом. — Я еще не готова вернуться. Не сейчас, не сейчас. — На глазах у нее море вздыбило еще больший вал. Нии-но-Ама повернулась и бросилась прочь от берега. И хоть ноги ее были уже не те, что в юности, она успела обогнать волну — пена нахлынула на песок, едва лизнув подошвы ее сандалий.

 

Исибасияма

Минамото Ёритомо уже сожалел о решении вести поход лично. Мелкий осенний дождик стучал по доспехам, вымачивая связующие их шнуры, отчего каждый панцирь делался вдвое тяжелее. Голова под шлемом невыносимо зудела. Перед боем он вплел в узел волос статуэтку Каннон Милосердной, но теперь начал сомневаться в дальновидности поступка. Судя по всему, Каннон решила приберечь милосердие на другой раз.

Сюда, на гору Исибасияма, Ёритомо привел три сотни своих конников, проведав о том, что здешний наместник-Тайра решил послать воинство на восток, в Идзу. Выступать пришлось ночью, чтобы застать неприятеля врасплох. Свое войско Ёритомо расположил к югу от великого тракта Токайдо, по которому должны были двигаться Тайра. Если его малая рать сможет сманить их с дороги, в буераки у гор Хаконэ, быть может, этот неожиданны! ход ослабит их мощь и принесет Минамото победу. Так размышлял Ёритомо. Однако и он кое-чего не предвидел: дождя. За тучами луна, чей свет должен был освещать им путь, совершенно исчезла из виду, а факелы то и дело гасли. Если же удавалось поддерживать в них огонь, пелена мелких капель — россыпь яхонтов в мерцающем свете пламени — заслоняла окрестные холмы. После схода с Токайдо отыскать путь в темноте оказалось весьма трудным делом, а определить направление слежки за Тайра — почти невозможным. Наконец, когда ближе к рассвету дождь перешел в мелкую морось, Ёритомо сумел выстроить войско вдоль хребта Исибасиямы, лицом к западу, и стал ждать неприятеля.

Вскоре, едва рассвело, вернулся один из разведчиков. Вид у него был бледный.

— Господин, они идут! — выкрикнул он, заставляя коня карабкаться на кручу, где расположились остальные.

— Сколько их? — спросил Ёритомо.

— Мне столько не сосчитать, господин. Должно быть, тысячи против наших нескольких сотен.

— А людей господина Миуры, нашего подкрепления, там не видно?

— Должно быть, еще не прибыли, повелитель.

Ёритомо нашел силы побороть страх — подбодрил себя, вспомнив, с каким пылом присягали ему эти несколько сотен. Уж они-то не отрекутся. Они-то не дрогнут.

Когда небо на горизонте посветлело, Ёритомо стал различать всадников, показавшихся на противоположном гребне, — воинов под красными стягами Тайра. Эти воины не выкликали имен, не пускали гудящих стрел, не заявляли о себе гонгами и барабанным боем, даже не строились в линию. Без видимой команды или представления они ринулись вниз, в лощину, воздев высоко флаги и факелы, — точно огненная волна хлынула навстречу Минамото. Когда конница Тайра загрохотала уже по их склону, один из сподвижников Ёритомо спросил:

— Господин, что будем делать?

Всего второй раз он водил войско в бой и не смел отступить — ради собственной чести. Вместе с тем надежды на победу не было. Ёритомо, как никогда, остро почувствовал свою неопытность — следствие безвозвратно потерянных лет, отданных учению Будды вместо ратного дела. Он задумался, достаточно ли прославленных предков, чтобы победить. «Неужели Хатиман привел меня сюда для проверки?» Он оглянулся на воинов — те выжидательно смотрели на него.

— Пора и битве начаться, — произнес он, успокоившись. — Вперед!

С могучим ревом дружина Минамото ринулась вниз по косогору навстречу наступающим Тайра. Ёритомо со своего возвышения видел, как его люди смяли передние ряды неприятеля всей своей мощью. Снова припустил дождь — забарабанил по нагинатам и шлемам, наплечникам содэ и клинкам мечей. Вскоре к нему примешались другие капли — алые, брызжа и струясь по склону холма. Ёритомо с ужасом наблюдал, как его рать тает с трех сотен до одной, до половины, до десяти воинов.

— Господин, надо отходить, — сказали ему самураи. Ёритомо вспомнил Рокухару — миг, когда его отца пришлось удержать от нападения на оплот Тайра в смуту Хэйдзи. Он подивился тому, сколь схожи оказались их судьбы, однако не хотел повторить отцовскую неудачу. Вытащив лук, он принялся посылать во встречный поток воинов стрелу за стрелой, без передышки на подсчет жертв. Теперь в ней не было нужды: Тайра неумолимо наступали, все ближе и ближе…

— Господин! — Воевода схватил его коня под уздцы и резко развернул. Тогда, не видя иного пути, Ёритомо отшвырнул лук и поскакал на восток, в глубь гор Хаконэ. Тайра бросились вдогонку, пуская стрелы и швыряясь в насмешку камнями.

После, в покаянной молитве Каннон и Хатиману, Ёритомо спрашивал себя, не суждено ли и ему окончить дни, как отцу, в бегстве навстречу смерти и бесславию.

 

Гора черепов

Той же ночью, в середине восьмой луны, на четвертом году эпохи Дзисё, Тайра Киёмори проснулся под гулкий перестук и клацанье, доносящиеся из сада, куда выходили двери его спальни. Киёмори поднялся и отодвинул сёдзи, впуская внутрь влажный ночной воздух.

В лунном свете посреди сада над кипой сухих листьев и палой хвои, словно детские мячики, перекатывались сотни и сотни пустых черепов. На глазах Киёмори они вдруг задвигались слаженно: устремились друг к другу, громоздясь в огромную пирамиду. Порой на иных черепах проступали черты то одного, то другого лица, и Киёмори узнавал эти лица. Одно принадлежало военачальнику Минамото Ёситомо, другое — его сыну Гэнде Ёсихире. Мелькал среди них и Наритика.

— Ха! — воскликнул Киёмори. — Пришли снова терзать меня? Зря стараетесь! Я вас не боюсь!

Гора черепов все росла и росла, пока не обернулась гигантским черепом из черепов втрое выше человека. Его провалы-глазницы светились красным.

— Очень страшно, — проворчал Киёмори. — И это все? Тут же поверх гигантского черепа возникло лицо — призрачное, со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами.

— А-а, — сказал Киёмори, — Син-ин. Вот мы и встретились.

— Берегись, Киёмори-сан, — прогудел призрак голосом, походящим на вой ветра в пещере. — Черепа эти — сила, которую я воздвиг против тебя. Духи убитых тобой и их живые потомки приведут Тайра к погибели.

— Тебе меня не напугать, — отозвался Киёмори. — Твой брат сумел изгнать тебя из Рокухары одним пением и молитвой. Все твои угрозы и козни нам, Тайра, нипочем. Вы, демоны да призраки, бессильны, пока сам человек не попустит чему-то свершиться.

— Верно, — согласился Син-ин. — Пока человек не попустит. Вот почему, с помощью Кэнрэймон-ин, я сжег императорский дворец. Вот почему, с помощью Мунэмори, разрушил Энрякудзи и вызвал ураган. Вот почему, уже с твоей помощью, я уничтожил Сигэмори и предал Хэйан-Кё разорению.

— Гнусная ложь, — прошипел Киёмори.

— И вот почему, с помощью Ёритомо, я сокрушу Тайра.

— Никогда, — тихо отозвался Киёмори. — Моих грехов довольно, чтобы стать еще злейшим демоном, чем ты. Я провел Царя-Дракона. Я нарушил данный Будде завет, а значит, провел и его. Я одолел всех богов, так что одолеть тебя теперь — невелика забота. — Он сел и принялся смотреть на гигантский череп в ночи, пока наваждение не исчезло.

 

Гонец с востока

Удалившись от волнений, которыми грозило соседство с воинственными монахами и прочими смутьянами, новая столица оказалась вдалеке и от вестей, приходящих из восточных земель. Лишь через семь дней, к началу девятой луны, слух о восстании Ёритомо достиг Фукухары.

Когда Мунэмори услышал от слуги, что во дворе его ждет гонец с донесением, он раздраженно вздохнул. Гонец прибыл в усадьбу его отца, где князь Киёмори праздновал завершение постройки нового императорского дворца. В этом унылом месте впервые выдался повод для празднества, и Мунэмори овладело раздражение перед перспективой покинуть танцовщиц госэти и музыкантш с кото.

— Что, это послание больше некому принять?

— Едва ли так будет уместно, господин Мунэмори.

— Даже моему отцу?

Слуга побледнел и затряс головой.

— Вы — глава Тайра, Мунэмори-сама, вам лучше выслушать его первым.

С великой неохотой Мунэмори поднялся и вышел вслед за слугой во двор. Там, скорчившись возле мертвой лошади, мок под холодной колючей моросью посланник.

— Коня он загнал, господин, — шепнул на ухо слуга. — Так спешил побыстрее добраться до Фукухары.

— Стало быть, придется его выслушать, — пробормотал Мунэмори, все еще мечтая перевалить это бремя на кого-то еще. Он подозвал гонца на веранду, под покров широкого ската крыши, и сказал: — Я слушаю. С чем ты явился?

Гонец часто закланялся — скорее чтобы согреться, чем из крайней почтительности. От него несло потом — и конским, и человеческим, одежда и волосы растрепались от многих часов скачки. Стуча зубами, он произнес:

— Господин, Минамото Ёритомо собрал рать в земле Идзу. Ему удалось разбить и обезглавить наместника Канэтаку.

Дождь как будто пошел сильнее, и, несмотря на плотные осенние шелка, у Мунэмори пробежал мороз по коже.

— И где, где было наше ополчение? Неужели не нашлось ни одного вассала Тайра — покончить с этим смутьяном?

— Нашлись, господин. Властители Сагами собрали людей числом многие тысячи и сошлись с Ёритомо у Исибасиямы. У того было лишь несколько сотен. Властители Сагами перебили большую часть его войска, а самого Ёритомо обратили в бегство.

— Так к чему такая срочность, если дело давно улажено? Зачем нас вообще беспокоить?

Гонец вздохнул и набрал воздуха в грудь.

— Господин, весть о сражении, точно ураган, пронеслась по всему Канто. Ёритомо проиграл, но его люди, говорят, бились так доблестно, что всякий — будь то родич Минамото или их прежний вассал — стремится к нему примкнуть. Со всех краев в Идзу спешат конники, желая повергнуть Тайра и восстановить Минамото в былой славе.

Мунэмори похолодел. «Вот, значит, как. Все правда. Син-ин сговорился с Минамото».

— Гонца накормить, переодеть в сухое и выдать нового коня, — велел он слуге, а сам вернулся к празднующим, гадая, как лучше всего выманить отца для уединенной беседы.

Киёмори сидел на почетном возвышении, похлопывая себя веером по колену в такт флейте и барабанам. Время от времени он улыбался одной из хорошеньких танцовщиц. Мунэмори подумал, что не хотел бы очутиться на месте той, что удостоилась такой улыбки. Но вот Киёмори повернул голову и заметил его.

— Сын мой! Почему ты покинул наше застолье? — прокричал он, заглушая музыку.

— Есть новости, отец.

— Новости? — крикнул Киёмори так зычно, что музыканты оборвали мелодию, а танцовщицы замерли на полушаге. Его слезящиеся глаза и шаткая походка говорили об изрядном количестве выпитого. — Так выкладывай все, чтобы и мы узнали, что так заботит главу Тайра!

Многочисленная знать, дамы, актеры и музыканты — все обернулись к Мунэмори, не сводя с него глаз.

Ощутив себя в западне, Мунэмори замешкался с ответом.

— На востоке произошло восстание. Киёмори встал.

— Восстание? Под чьим же флагом?

— Минамото-но Ёритомо. Сына Ёситомо. Он собрал рать и убил правителя Идзу.

Среди знати пробежал ропот.

— И это один из тех сыновей, которому я заменил смерть изгнанием? — Киёмори метнулся с помоста на середину зала. — Значит, Токико была права, как ни горько признаться. Надо было перебить их всех. До последнего младенца.

— Однако наш вассал, — продолжил Мунэмори, — тоже собрал войско и разгромил Ёритомо.

Киёмори издал победное «Ха!» и выставил вперед руки.

— Вот видите? Ками не покинули Тайра. Мы победили На-ритику, победили принца Мотихито, а теперь и сына Ёситомо.

Его слова были встречены восторженным гулом, особенно среди молодых царедворцев.

— Повелитель, позвольте! — вскричал Корэмори. — Позвольте нам выслать огромное воинство и раздавить Минамото, показать им, безумцам, каково даже думать о том, чтобы над нами возвыситься!

Последовал новый залп восторгов.

«Конечно, — кисло думал Мунэмори, — молодые готовы на все, лишь бы развеять тоску Фукухары. Даже броситься навстречу смерти — во имя славы и желания заявить о себе. Как я рад, что никогда не был таким болваном даже в юности».

— Превосходно! — воскликнул Киёмори. — Рад видеть, что не все Тайра утратили боевой дух. Итак, Мунэмори, — он тяжело перевалился с помоста и хлопнул того по плечу, — сын мой, готов ли ты снова надеть доспехи и повести Тайра в битву?

— Э-э… — запнулся Мунэмори и продолжил вполголоса: — Отец, пора моей юности миновала, к тому же у меня здесь обязанности. Пусть кто-то из юношей попытает судьбу и заслужит себе почестей. Корэмори как будто рвется в бой. Со всем уважением, предлагаю доверить ему возглавить сей карательный поход.

Киёмори отшатнулся, не скрывая недовольства.

— Разумеется. Я не забыл Энрякудзи. Быть может, другой справится лучше. — И он обернулся к юному вельможе: — Ко-рэмори-сан, мы решили, что ты поведешь дружину Тайра в Канто!

Просияв от радости, Корэмори ответил:

— Благодарствую, дедушка, за столь великую честь!

Другие юноши бросились поздравлять Корэмори и наперебой предлагать себя ему в соратники, чтобы вместе отправиться на восток.

Пристыженный, Мунэмори спешно покинул зал.

 

Дар Хатимана

Долгие дни Минамото-но Ёритомо скрывался в горах Ха-конэ после поражения у Исибасиямы. С малой горсткой сподвижников таился он по пещерам и расселинам, утоляя жажду из горных ручьев и питаясь чем придется. Каждый день обращался он к Каннон и Хатиману, моля ниспослать ему помощь и наставление, а Син-ина призывать остерегался — кто знает, что могли подумать его самураи.

Наконец их разыскал гонец, со слов которого Ёритомо понял, что должен вернуться з дом тестя. Он не знал, что его там ждет — быть может, засада и гибель, знал только, что никогда не смирится с судьбой пугливого зайца, вечно травимого и преследуемого.

И вот, в седьмую ночь девятой луны, Ёритомо и несколько верных ему людей выбрались из убежища и отправились вдоль Токайдо обратно в Идзу.

Когда Ёритомо явился посреди ночи, стража усадьбы Ходзё Токимасы тотчас отперла ему ворота. С поникшей головой, уронив руку на ножны, Ёритомо проехал во двор, ожидая удара или встречного града стрел. Вместо этого одна из сёдзи, светящаяся мягким золотым светом от внутренних фонарей, распахнулась с громким стуком, и навстречу Ёритомо вышел сам Ходзё Токимаса.

— С возвращением! С возвращением, сын мой! Мы тебя заждались.

Ёритомо устало сполз с седла.

— Мне жаль, что приходится возвращаться с позором. Боюсь, я показал себя негодным военачальником. Глупец я был, что не назначил другого на свое место.

Вдруг вперед вышла жена Ёритомо. Ни слова не говоря, она бросилась к нему и припала к его плечу. Он молча сжал ее в объятиях, а затем сказал:

— Хотел бы я подарить вам что-нибудь получше этого жалкого зрелища.

— Не говори так, — прошептала жена, гладя его но щеке. — Случилось чудо. Тебе надо это увидеть.

— Чудо?

Ходзё Токимаса ему улыбнулся.

— Нечто небывалое, сын мой. Именно так мы узнали, что ты вернешься. Идем.

Ёритомо послушно поплелся вслед за остальными в западное крыло усадьбы, а затем — на веранду, что открывалась во внутренний двор. Там было полно людей, которые встали, едва увидев Ёритомо, и, как один, поклонились ему.

Ёритомо не знал, что сказать. В немом удивлении он разглядывал собравшихся.

И вот, один за другим, они начали подходить к веранде. Первым приблизилась его старая кормилица, ведя за руку юношу.

— Это мой сын, Кирэнава. Вы окажете нам великую честь, если возьмете его в услужение.

Подошли и другие.

— Это мой сын. Примите его, не откажите…

Вперед выступили военачальники в полном облачении.

— Со мной три сотни войска.

— У меня — пять сотен.

— У меня — тысяча. Позвольте нам биться за вас.

У Ёритомо в глазах стояли слезы благодарности, и он едва успевал смаргивать их, чтобы не текли по щекам.

Наконец к нему приблизился коренастый седовласый воин.

— Я — Тайра Хироцунэ. У меня под началом двадцать тысяч людей. Позвольте нам выступить с вами.

— Но… ведь вы Тайра! — изумился Ёритомо.

— Я не связан ни с Киёмори, ни с его сынком-болваном Мунэмори, — ответил Хироцунэ. — Киёмори опозорил наш клан своим беззаконием. Я буду рад увидеть его голову на острие копья.

«Точнее, будешь рад занять его место», — подумал Ёритомо. Тем не менее он поднял руки и сказал:

— Я всем вам благодарен и счастлив принять каждого, кто желает мне служить. Истинно Хатиман одарил меня нынче благословенным даром. Дар этот — надежда. Разобьем же сообща войско деспота Киёмори и вернем славный род Минамото к былому величию.

Радостный клич, приветивший его слова, согрел Ёритомо сердце.

 

Почтовый колокол

Стоял прекрасный осенний день. С моря резко задувал ветер. Киёмори стоял на верху лестницы, ведущей в новый императорский дворец, и взирал на главный тракт через Фукухару. По нему нескончаемой лентой шествовала конница, и каждый воин нес алый флаг Тайра.

Шестнадцать дней Киёмори собирал воинство для похода на восток. Земля Канто породила немало великих воинов, да и мастерство самих Минамото было бы опасно недооценить. Киёмори хотел создать дружину, способную не только пленить Ёритомо, но и покарать всякого уездного властелина, если тот попытается впредь сражаться во славу Минамото. Сам этот род Киёмори надумал искоренить совершенно. Вот почему он дождался восемнадцатого дня девятой луны, копя мощь в тридцать тысяч воинов, прежде чем направить карающую длань Тайра на восточные земли.

С воодушевлением взирал он, как его внук Корэмори гарцевал с передовым отрядом воинов числом в тысячу, двигаясь на Канто. Асон Корэмори — сын Сигэмори и будущий глава клана — в свои семнадцать лет познал многие науки и был хорош собой. Поистине великолепно выступал он, облаченный в прекрасный доспех, скрепленный зеленым шнуром поверх парчового хитатарэ. Шлем Корэмори, украшенный бронзовой бабочкой, сиял в лучах солнца, наследный меч Когарасу посверкивал на боку в ножнах. Ехал Корэмори на чубаром скакуне под седлом с позолоченными луками. На взгляд Киёмори, в этом юном воине воплотилось все лучшее, чем обладал Сигэмори.

«Будь таким всегда, Корэмори, — думал он, глядя на проезжающие шеренги. — Не размякни, как твой отец».

Позади Корэмори шла лошадь, груженная одним только ларем китайской работы, в котором покоился фамильный доспех Каракава, «Китайская кожа». Киёмори не одобрял, что броню несут в сундуке, а не на теле, однако некоторые дома чтили такую традицию, посему Корэмори поступил не слишком предосудительно.

Зато вчера он испытал некоторое разочарование по поводу прощального дара. Издревле воеводе, возглавляющему государеву рать, полагалось подносить особый меч полководца. По уставу этому предшествовала церемония, завершающаяся великим пиршеством, куда приглашали всю столичную знать. Однако новый дворец в Фукухаре не был рассчитан на столь многолюдное собрание, не имел требуемых помещений и челяди, да и сами тонкости древней церемонии забылись. И чтобы не выдумывать новых, министры Церемониального ведомства, вспомнив похожий случай двухсотлетней давности, решили обойтись без церемонии, пира и меча, одарив Корэмори… дорожным колокольчиком, по звону которого военачальника снабжали людьми и конями на почтовых станциях.

Корэмори положил его в кожаный футляр и вручил оруженосцу.

«Новой эпохе — новые традиции», — объяснял Киёмори, но внука это не тронуло.

Позади лошади с Каракавой ехал Мунэмори. Киёмори супил брови, зная, что должен сдерживать недовольство и презрение. Мунэмори намеревался доехать только до Рокухары и остаться там — изображать главнокомандующего. Это противоречило бы всему, что исповедовал Киёмори, однако так было лучше. После Энрякудзи он1 понял, что для общего блага выгоднее держать Мунэмори как можно дальше от поля брани.

Итак, Киёмори смотрел, как величественная колонна всадников уходит на северо-восток по пыльному проезду Фукуха-ры. Ему вспомнился день из далекого прошлого, когда он вот так провожал Сигэмори во дворец, стоя на стене Рокухары. Что за славное было время! Это шествие Тайра было не менее внушительным, да и в победе Киёмори был заранее уверен, однако прежний дух и величие оказались потеряны. Отныне незачем стало показывать значимость и всевозрастающую мощь Тайра — оставалось ее удерживать. Киёмори часто видел себя столпом большого дома, подпирающим крышу, которая день ото дня тяжелеет. «Я не могу жить вечно. Чувствую, время покинуть сей мир наступит раньше, нежели позже. И все же Мунэмори нельзя отдавать всю власть, как и Корэмори — слишком он зелен, хотя и асон. Если я рухну, суждено ли пасть дому? Что будет, когда я умру?»

 

Великое шествие

Для Корэмори поход на восток был подарком богов. Когда они миновали некогда блистательный, а ныне разрушенный Хэйан-Кё, к ним стало примыкать все больше и больше воинов. Они текли нескончаемым потоком и, по словам некоторых, приумножили воинство Тайра до семидесяти тысяч, так что Корэмори даже с вершины самого высокого холма не видел замыкающих шествие конников. Флаги трепетали на ветру, шлемы и пики сияли в лучах солнца… Для Корэмори это был величайший из маршей. Душа его преисполнилась гордости, и жалел он лишь об одном: что отец, Сигэмори, не дожил до этого дня. Озирая ряды, он, как никогда, лучше понимал, что побудило его деда сказать «Кто не Тайра, тот и не человек вовсе».

Памятуя об успехе Хэйкэ в подавлении мятежей прошлых лет, кое-кто из горожан счел безопасным отправиться в путь вместе с воинами. Тут же сотнями катили в повозках куртизанки и жительницы веселых кварталов, завлекая воинов песнями и томными взглядами. Бродячие торговцы живо находили покупателей на рисовые сладости и фрукты, а портные и оружейники были готовы обеспечить каждого ратника всем самым лучшим. Вдобавок каждый воин любого достатка взял с собой по меньшей мере двух слуг — конюшего и оруженосца, поэтому размах шествия был поистине небывалым. Казалось, целый город тек по Восточному морскому пути, как несколько месяцев назад тек Хэйан-Кё, сплавляясь вниз но реке.

По ночам, средь горных ли кряжей или в широкой степи, лагерные огни испещряли округу насколько хватало глаз. Повсюду звучала музыка и смех, куртизанки наливали сливовое вино и ударяли по струнам бива. Создавались поэмы во славу будущих победителей Тайра. Ночи в эту осеннюю нору стояли ясные, и звезды благосклонно внимали самым смелым желаниям.

Однако день ото дня воины уходили все дальше на восток, и кони начали выбиваться из сил. С севера подкрадывалась стужа, в каждую щель доспехов задувал ледяной ветер. Миновав заставу Киёми, Корэмори узнал, что не на все сведения насчет верности тех или иных вассалов (а также численности войск Минамото) можно положиться.

Одни говорили: «Ёритомо? Вам, господин, его бояться нечего. Ратников у него не больше сотни-другой. Едва он увидит ваши могучие полки — тотчас сбежит, как у Исибасиямы».

Другие, однако же, отвечали: «Вам следует остерегаться его, господин. Многие здесь ненавидят Тайра. Их силами воинство Ёритомо выросло настолько, что способно устрашить тех, кто отказывает ему в содействии. Говорят, под началом у него около двухсот тысяч. Будьте бдительны, господин».

Корэмори стал спрашивать своих воинов — из тех, кто жил в Канто, — каковы на деле знаменитые восточные конники. Воины, качая головами, поведали ему:

— Нет лучше бойцов, чем уроженцы пяти восточных земель. Вот, думаете, могучи наши стрелки? Меж тем любой лучник Канто пускает стрелы в пятнадцать ладоней длины. Оттого-то и луки их так туги, что согнуть их под силу лишь шестерым дюжим воинам, а лучшие стрелки могут пробить насквозь даже двойной и тройной панцирь. Представьте, каково бы пришлось человеку. К тому же восточные воины чужды вельможней чувствительности. Падет ли отец или сын — все одно бросаются в бой, прямо по трупам! В сражении не помышляют они ни о пище, ни о питье, забывают о жизни и смерти! Бьются же яростней, чем медведь или взбесившийся бык. Если правы те, кто говорит, будто у Ёритомо двести тысяч таких людей, боюсь, господин, нам в битве с ними не выжить.

Разумеется, юного Корэмори смутили такие слова, и он спросил совета у старшего самурая, Тадакиё.

— Господин мой, — сказал воин, — мы проделали долгий путь за малое время. Не стоит нам углубляться на восток. Если рать Ёритомо так велика, как говорят, в нашем состоянии мы бессильны ей противостоять. Раскинем стан на берегу реки Фудзи и будем ждать подкрепления — верно, люди из земель Идзу и Суруги скоро прибудут.

Почти не имея опыта в военном деле, Корэмори с готовностью принял совет Тадакиё. На шестнадцатый день десятого месяца он остановил войска к западу от Фудзигавы, где на северо-востоке открывался вид на священную гору Фудзи.

Тем временем многие прослышали о возможной численности Минамото и о бесстрашии воинов Канто. Как водится, подробности, передаваясь изустно, приукрашивались и преувеличивались, и вот уже в испарениях болота к северу от реки людям начали мерещиться призраки да злобные демоны.

— Не к добру это, — твердили здешние уроженцы. — Если мы будем ждать здесь, Минамото смогут обогнуть подножие Фудзи и застать нас врасплох, напав с тыла. Вот как поступили бы мы.

— Да, но это же низко! — воскликнул Корэмори. Воины обратили к нему хмурые, суровые лица.

— Конники Канто, — сказали они, — воюют не ради правил, а ради победы.

Смех в лагере стих, а выпивке и увеселениям предавались теперь в каком-то отчаянном угаре. Воины Тайра все больше молчали, часто озирались по сторонам. И ждали.

 

Дела управленческие

Вскоре после возвращения в Идзу Ёритомо как-то поймал себя на том, что начал распределять только что отвоеванные угодья. Видно, повлияло высказывание, которое он однажды услышал: «Тот, кто хочет считаться правителем, должен вести себя сообразно». В течение девятой луны Ёритомо отрядил множество добровольцев, чтобы те приструнили остальных землевладельцев Минамото, жаждущих власти над кланом. В средних числах он выслал дружину на подавление младшего наместника Суруги и одержал еще одну победу.

Земли поверженных князей Ёритомо распределял между верными ему людьми или отдавал любимым храмам и святилищам. В поисках нового лагеря он наконец остановил взгляд на приморском селении Камакура у побережья полуострова Сагами, очень выгодно расположенного между восточной и западной, подвластной Тайра, частями Японии. Там Ёритомо изъял дом местного чиновника под собственную резиденцию и перевез туда жену с детьми.

Все шло своим чередом, пока, в начале десятой луны, Ёритомо не получил известие об огромном воинстве Тайра, выступившем из Фукухары. Он тут же собрал всех новых сторонников, поскольку совсем не хотел повторения прошлого краха, и повел это воинство — числом, по чьим-то подсчетам, не менее двух сотен тысяч — на запад.

Пройдя долину реки Хайя, преодолев перевал Асигара и спустившись к пойме Кисэгавы, Ёритомо то и дело был вынужден заниматься еще и вопросами тыла. Священники Идзу потребовали от него, чтобы он запретил своим воинам обирать храмовые земли. Ёритомо, зная, насколько полезно бывает заручиться поддержкой монахов, тотчас издал соответствующий указ.

Пришлось ему разбираться и с монахом-соглядатаем, что пытался проскользнуть мимо на лодке, и с пленниками, добытыми в сражении с правителем Суруги, и с наградами воинам, их полонившим, а после еще и совещаться с союзными князьями по поводу срока предстоящей битвы с Тайра. Датой сражения наметили двадцать четвертый день десятой луны.

На двадцатый Ёритомо и его необъятное войско достигли местечка Кадзимы, что на восточном берегу Фудзи. По ту сторону реки виднелось множество огней стана Корэмори, однако сколько именно людей у Тайра в распоряжении и как они подготовлены, Ёритомо не знал — слишком уж противоречивы были сведения.

— Господин, их там всего пара тысяч, и они проводят дни в азартных играх, увеселениях с женщинами и попойках. Вы ведь знаете, каковы эти напыщенные столичные юнцы. С нами им не потягаться.

Другие же говорили:

— Повелитель, нужно усилить бдительность. Там — больше сотни тысяч Тайра, и с каждым днем к ним на подмогу стекаются все новые силы. Не обманитесь их праздным обычаем, ибо Тайра, когда настает черед биться за власть, не ведают пощады. Помните Исибасияму и будьте осторожны.

И вот, в ночь на двадцать третье, Ёритомо выбрал одного воина, Такэда Нобуёси, наказав ему переплыть реку и, обойдя лагерь Тайра северными болотами, разведать численность и боеспособность их войска, после чего доложить об увиденном. Нобуёси послушно поклонился и отбыл исполнять поручение, а Ёритомо остался гадать, есть ли у того хоть малейшая возможность вернуться живым, зная, впрочем, что, если разведчик погибнет, он пошлет еще одного, а за ним — третьего, до тех пор пока не получит нужных сведений.

Затем он удалился в свой шатер, надел строгое белое одеяние и вознес молитвы Хатиману.

 

Болотный ветер

Младший военачальник Левой стражи, главнокомандующий Тайра Корэмори расхаживал взад-вперед перед пологом собственного шатра. Рядом, на складном стуле из обтянутого тканью бамбука, сидел его советник Тадакиё, восхищаясь ущербной осенней луной. Лагеря Тайра достигла весть о том, что войска Минамото расположились у самой реки Фудзи и что они действительно велики, чего все и боялись. Подкреплений из воинов Оба и Хатакэяма не было и быть не могло, поскольку те находились на берегу реки, занятом Минамото. А еще Корэмори узнал о поражении правителя Суруги, что опять-таки означало отсутствие помощи.

Лагерь окутала стылая болотная мгла, отдающая гнилью.

— Как считаешь, когда они нападут? — спросил Корэмори у Тадакиё.

— Возможно, с минуты на минуту, господин, если только они, как и мы, не ждут подмоги.

— Зачем им подмога, когда их самих двести тысяч? К тому же, если верить слухам, их восточные конники так сильны в бою.

Тадакиё вздохнул:

— Чтобы быть уверенными в победе, господин. В этот раз Ёритомо не может позволить себе проиграть, если хочет снискать уважение восточных князей.

— Не нравится мне твой настрой, Тадакиё.

— Ваш дед самолично просил меня помогать вам советами, господин. Едва ли моя ложь была бы ему угодна.

— Не верится, — произнес Корэмори, — что боги впервые даровали мне возглавить столь великий поход, пройти столь долгий путь, чтобы пасть от руки какого-то деревенщины-смутьяна.

— Воину больше пристало полагаться на собственную силу и мужество, нежели на прихоть богов. Промысел ками нам неведом. Босацу спасут лишь тех, кого смогут, но карму каждый кует себе сам. Так постарайтесь на славу, а о прочем не думайте.

Корэмори взглянул на свои руки в неясном свете луны. Они дрожали. Никакой готовности в нем не было и в помине. Он проглотил ком, подступивший к горлу, и, вперившись в дальний берег Фудзи, стал гадать, сколько дней или часов ему осталось жить.

 

Вспугнутая дичь

Такэда Нобуёси выкарабкался на западный берег реки Фудзи — грязный, вымокший и продрогший до костей. Он попытался забыть о собственных невзгодах и сосредоточиться на задании. В конце концов, что такое холод и сырость, если он собрался отдать жизнь за господина?

И Нобуёси ужом пополз через мох и камыши, стараясь держаться в стороне от дозорных Тайра. Даже при ярком свете луны высокие болотные травы не давали как следует осмотреться, узнать, куда он попал. Лагерные шумы сливались с лягушачьим кваканьем и криками болотной дичи. Трясина будто хватала его за сандалии и рукава, замедляя движения.

Но вот Нобуёси заметил перед собой свет — сияние лунной дорожки на глади болота. «Быть может, — решил он, — мне удастся проплыть по затопленным травам и подобраться ближе к неприятелю». Чуть резвее, чем следовало, он бросился в воду. Раздался громкий всплеск.

И тут же вокруг него поднялся оглушительный гвалт. Хлопанье тысяч крыльев отдавалось в ушах барабанным боем, громоподобным стуком копыт. Несчетная стая гусей и уток поднялаоь в небо, вереща и галдя, точно в боевом кличе. Великое полчище птиц взмыло над болотом, заслонив небо, луну и звезды.

Нобуёси перекатился на спину, кпяня себя снова и снова. «Дурак, ну и дурак же я! Теперь мне конец. Сам себя выдал. Скоро явятся Тайра по мою жизнь. Если повезет, я еще успею заколоть одного из них, но задание господина так и останется невыполненным! Чем, каким преступлением в прошлой жизни заслужил я такое несчастье?» Сокрушаясь так, Нобуёси вытащил кинжал, притаился в тростнике и стал ждать дозорных.

 

Вспугнутые Тайра

Корэмори прямо-таки подпрыгнул на месте, заслышав шум в воздухе.

— Что это?

Тадакиё вскочил со стула.

— Похоже на топот многотысячной армии! Он доносится с болота позади нас!

Корэмори метнулся к другому краю шатра. Над болотом, тревожно галдя, взвилась огромная стая птиц.

— Это Минамото! Они перешли в наступление!

— Точно так, как и опасались наши воины, — ответил Тадакиё. — Пока мы здесь ждали, они обошли нас с тыла. Счастье, что птицы предупредили об этом заранее.

— Нужно срочно стянуть туда войска!

— Нет, господин. Драться сейчас бесполезно. Если впереди нас ждут двести тысяч и невесть сколько еще заходит сзади, на победу рассчитывать нечего. Нужно отступить и скорее вернуться в столицу!

Трудно передать, с какой готовностью Корэмори последовал его совету. Он тотчас кликнул коня и прокричал:

— Отступаем! Назад, к Овари, в столицу!

В мгновение ока лагерь объяла паника. Весть о действиях врага разнеслась среди Тайра подобно степному пожару. Повсюду выкрикивали наперебой: «Отступаем! Отступаем!» Воины вскакивали на коней, позабыв оседлать их, бросая луки, доспехи, теряя пожитки. Иные седлали привязанных коней и носились кругами, пока не лопались веревки. Куртизанки и те, кто приехал с обозом, в суматохе выскакивали из шатров — лишь затем, чтобы попасть под копыта обезумевших от страха воинов. Их вассалам и конюхам ничего не оставалось, как бежать вдогонку за господами, да так, что сандалии слетали с ног. Каждый заботился лишь о том, как спастись самому, и вскоре весь Восточный морской тракт оказался наводнен удирающими Тайра.

 

Чистое поле

Следующим утром, в час Зайца, едва рассвело, Ёритомо в своем лагере взобрался на коня. Нобуёси, посланный накануне в разведку, не вернулся, так что он счел лазутчика схваченным и убитым. На войне как на войне.

За спиной у Ёритомо мялись в нетерпении двести тысяч воинов, ожидая приказа «вперед».

Он еще раз попробовал ветер и решил, что затягивать нет смысла.

— Начинаем! — вскричал Ёритомо, подняв руку с мечом.

Огласив округу мощным ревом, воинство ринулось вперед через широкую, но мелкую реку, сотрясло ее восточный берег и помчалось в открытые поля навстречу Тайра. Но вот, проскакав всего кэн-другой, всадники осадили коней и позвали своего полководца.

Ёритомо, перебравшись через реку, поравнялся с ними и только тут узнал, отчего прервалось наступление. Его глазам предстало небывалое зрелище. В лагере царил совершеннейший хаос. Землю усеивали россыпи стрел, тут же валялись опрокинутые лари для одежды и доспехов. Повсюду бесформенными кипами виднелись сорванные с кольев шатры. Из обитателей лагеря остались лишь женщины. Растрепанные, покалеченные, плачущие, они то тут, то там теснились друг к дружке, глядя на Ёритомо полными страха глазами. Из одной такой кучки вынырнул Нобуёси и, робея, приблизился к полководцу.

— Владыка, — произнес он между поклонами, — это я виноват в том, что вы потеряли противника. Я потревожил птиц, а Тайра приняли их за ваше войско. Мне следовало явиться и обо всем доложить, но это было так поразительно, что едва бы мне кто-нибудь поверил. Вдобавок дамам требовалась помощь, а я кое-что смыслю во врачевании.

«Это чудо, — сказал себе Ёритомо, едва оправившись от потрясения. — Хатиман ниспослал мне еще одно чудо». Ряды Минамото взорвались хохотом.

— Тайра бежали от уток и журавлей! Вот так храбрецы! Ёритомо слез с коня, снял шлем и исполнил обряд очищения, вымыв руки и ополоснув рот.

— Сей победой мы обязаны великому Хатиману. Иного объяснения этому дару богов быть не может.

— Повелитель, — произнес один из его людей, — дозвольте нам преследовать Тайра до Хэйан-Кё и прикончить!

И тут же, не дождавшись команды, несколько воинов пустились вскачь по Токайдо — догонять беглецов.

Ёритомо уже был готов дать приказ всему войску отправиться следом, как к нему подъехал Тайра Хироцунэ.

— Владыка, я знаю, какой это соблазн — поскакать неприятелю вдогонку. Однако меж нами разрыв в несколько часов пути, а последовав за ними до Хэйан-Кё, мы окажемся вдалеке от восточных земель. Это значит, что множество ваших сторонников покинут Канто, тогда как ваши завистники — взять хотя бы Фудзивара Хидэёси, — быть может, пожелают обратить это себе на пользу. Не лучше ли прежде удостовериться, что ваше влияние здесь незыблемо, а уж потом выступать на столицу? Истинно сей день благословен богами. Так не будем же растрачивать их дар, гоняя лисиц в болотной траве. Хватит с них и позора.

Ёритомо пристально посмотрел на Хироцунэ и подумал: «Ищешь пощады сородичам?» — однако потом ему вспомнилась роковая ошибка отца в смуту Хэйдзи, когда тот, погнавшись за отступавшими Тайра, угодил в западню.

Ёритомо кивнул Хироцунэ:

— Быть посему. Возвращаемся к Кисэгаве — там и решим, что делать дальше. Соберите брошенное оружие и броню — пригодятся. Нобуёси!

— Хай, господин? — отозвался лазутчик.

— Пусть невольно, но ты оказал нам большую услугу. Посему я вверяю тебе еще больше людей и жалую пост сюкко — здесь, в краю Суруга. Вот тебе мой наказ: сделай так, чтобы Тайра больше сюда не являлись. Я на тебя рассчитываю.

Нобуёси, улыбаясь, поклонился:

— Буду рад его исполнить, господин, — даже если придется заселить всю границу гусями да утками.

 

Имена в бреду

Близилась к концу осень, и холодный ветер кидал мокрый снег в перегородки дворца Фукухара.

— Глубоко сожалею, государыня, — говорил старый лекарь Кэнрэймон-ин, сидящей у входа во временный лазарет, — но вам ни к чему с ним видеться. Он лежит в забытьи, а когда и приходит в себя, начинает бредить, шепчет… имена.

— Я знаю, чьи имена он шепчет, — ответила императрица со всем возможным спокойствием, тая скорбь. Монахи в соседней комнате заунывно тянули молитву — знак того, что смерть недалека.

За год до вынужденного отречения Такакура, как всякий император, завел себе наложниц и особенно привязался к двум — Аой и Кого. Аой происходила из низшего класса и числилась всего-навсего служанкой. Однако она умерла вскоре после того, как император отослал ее, испугавшись пересудов. Вторую, хорошенькую юную горничную, Кэнрэймон-ин подобрала ему сама, чтобы смягчить боль утраты. Судя по всему, дар удался, так как Такакура вскоре полюбил Кого с тем же пылом.

Все рухнуло, когда проведал Киёмори. Кэнрэймон-ин всякий раз вспыхивала от стыда, вспоминая, как ее отец выгнал Кого из дворца и принудил постричься в монахини, дабы не мешала счастливому браку дочери. Кэнрэймон-ин хоть и любила мужа, но ни на миг не заблуждалась касательно того, зачем ее выдали за Такакуру.

— Киёмори за все ответит, — прошептала она.

— Прошу прощения, госпожа?

— Ничего, добрый лекарь. Удалось ли вам выяснить природу недуга?

Врачеватель качнул головой:

— Разве можно сказать такое наверняка, госпожа? Быть может, злой дух навредил или пища, приготовленная не должным образом, а может…

— Может?..

Старик понизил голос:

— Злые языки говорят, будто не обошлось без отравления.

— Отравления? — ахнула Кэнрэймон-ин. — Да кто же осмелится совершить подобное?

— И верно: кто? — отозвался эхом лекарь. Казалось, он хотел продолжить, да раздумал и вместо этого порывисто поклонился и вышел.

Кэнрэймон-ин закрыла лицо рукавами. «Они думают, виноват мой отец. Быть может, это даже правда. Что за карма позволила мне возродиться в этом мире злодейства, у злодея родителя?» Тут по щекам ее потекли слезы, и она уже была не в силах их унять.

 

Братья встречаются

Минамото Ёсицунэ и его дюжий вассал Бэнкэй шагнули на брусчатку у ворот некой усадьбы города Нумадзу, столицы края Суруга.

— А он нас точно примет? — засомневался Бэнкэй, почесывая курчавую черную бороду.

— Конечно, примет, — ответил Ёсицунэ, хотя п душе был совсем не так уверен. — Мы же братья!

— Его самураев, по-моему, ваши слова не слишком убедили.

— Конечно, властитель Камакуры сейчас принимает многих. Кто только, должно быть, к нему не является! Тут надо держать ухо востро.

— Да, но ведь Ёритомо никогда вас не видел.

— Раз, может, и видел.

— Вы тогда были еще в пеленках.

— Хм-м… — Ёсицунэ смахнул пыль с рукава алого парчового хитатарэ, поверх которого красовался доспех, плетенный сиреневым шнуром, — подарок прежнего хозяина, Фудзива-ры Хидэхиры.

Спустя месяц после начала восстания Ёритомо весть о нем наконец достигла и далеких северных земель. Ёсицунэ покинул хозяйский дом еще раньше, чем посланник закончил речь, — Хидэхира едва успел выслать ему вслед три сотни воинов. Юный воин скакал без устали от Хираидзуми до Суруги, останавливаясь лишь затем, чтобы узнать, где найти Ёритомо. В сравнении с этой скачкой теперешнее ожидание было пустячной заминкой.

Наконец на веранде появился угрюмый воевода.

— Повелитель говорит, что согласен принять вас.

— Ага! Слышал? — обратился Ёсицунэ к Бэнкэю. — Я был прав.

— Ваша взяла, господин, — отозвался Бэнкэй, — чему я и рад. У меня уже ноги заныли.

Они отправились за воеводой в прохладные недра усадьбы, а оттуда — на широкий внутренний двор. С деревьев гинкго облетали последние листья, сверкая точно золотые. Рядом на соломенных циновках сидели несколько мужчин в раздельных доспехах. Едва Бэнкэй и Ёсицунэ приблизились, один из них встал со словами:

— Так это ты называешь себя моим братом?

Он был статен и крепок, отметил Ёсицунэ, а годами за тридцать. Его лицо было тронуто загаром, но не побурело и не обветрилось, подобно лицам уроженцев Канто. Ёритомо скорее походил на ученого. Только то, что он не чернил зубы и не бе лил щеки, отличало его от вельможи. Вид у него был приветливый, хотя глаза смотрели с опаской, как у человека себе на уме. Ёсицунэ снял шлем и поклонился:

— Ёритомо-сама, я действительно тот, кого вы, должно быть, знали как Усиваку. Моя мать, Токива, была любимой наложницей нашего отца, полководца Ёситомо. В детстве меня сослали в Курамадэру, но три года назад я бежал оттуда и скрылся в Хираидзуми. Местный властитель, Фудзивара Хидэхира, хорошо меня принял и обучил искусствам конной езды и обращения с луком. Приемы же борьбы на мечах я перенял у самого князя тэнгу.

— Тэнгу? — переспросил Ёритомо, моргнув от удивления.

— Точно так, брат. По имени Сёдзё-бо. Мне еще не было пятнадцати, когда я овладел тэнгу-до, и, должен сказать, последующая наука лишь немногим улучшила мое мастерство. Я единолично отразил нападение разбойников на почтовой станции и много раз побеждал в бою с другими воинами.

Озадаченное перешептывание среди подручных Ёритомо подсказало Ёсицунэ, что его могут счесть хвастуном, и он поспешил сменить тему:

— Теперь я привел три сотни людей к тебе в услужение, коли пожелаешь принять. Вот мой фамильный меч — он докажет мою принадлежность к Минамото. Теперь слово за тобой. Будем снова ловить бабочек вместе, как два брата-птенца?

Все, кто был во дворе, рассмеялись, улыбнулся и Ёритомо.

— Верно, ты и есть тот, кто написал мне эти строчки. — Он сунул руку в рукав и вытащил сложенный лист бумаги. В нем Ёсицунэ узнал записку, которую послал брату много лет назад, минуя край Идзу по пути на север. — Я с тех пор ношу его с собой. Подойди, присядь со мной, поговорим о былом.

Ёсицунэ принял оказанную ему честь и сел слева, а Бэнкэй опустился подле хозяина. Жадно внимал Ёсицунэ рассказу брата — о доблести их отца в годы Хогэн и Хэйдзи, о том, как его предательски погубили. Потом Ёритомо поведал и о других сыновьях Токивы, Нориёри и Гиэне, которые также провели детство на чужбине. Они, подобно Ёсицунэ, вызвались служить на стороне Минамото. Ёритомо сказал, что желает однажды построить отцу большую ступу. Оба брата с печалью вспоминали дни, проведенные в изгнании, и тех, кто был с ними добр.

Ёсицунэ вдобавок рассказал Ёритомо о том, кому верны князья отдаленных краев Осю и Дэва и могут ли они выслать людей для содействия повстанцам.

За разговором день сменился вечером, а после наступила ночь. Поужинали братья в саду и даже не заметили, как землю окутал промозглый осенний туман. Лишь тогда, когда часовой возвестил час Крысы, Ёсицунэ поднялся уходить.

Ёритомо поймал его pyку.

— Передать не могу, брат, как мне радостно, что ты решил примкнуть к нашему войску. Истинно это добрый знак, ведь и нашему прославленному предку Ёсииэ встреча с братом принесла удачу в битве при Куриягаве. Немногим из своих союзников я могу довериться. Хорошо, что ты отныне со мной.

— Наконец дождался я чести послужить тебе, — ответил Ёсицунэ, почувствовав, что не удержал слезу. — Уж вместе мы непременно разобьем врага.

— Ты прав, непременно.

Ёсицунэ и Бэнкэй поклонились и вслед за провожатым вышли из особняка — оба навеселе от сливового вина и саке.

— Ну, видел? — сказал Ёсицунэ. — Брат меня признал. Все идет отлично.

— Похоже, так. Однако его, видно, ошарашило, когда вы сказали про тэнгу, господин. Не слишком благоразумно кичиться своим мастерством воина перед главным полководцем.

— Пожалуй, этого я не учел. Но ведь он мой брат! И я собираюсь за него драться. Он должен знать, на что я способен, или нет?

— Да, но следовало ли говорить, как вы победили тех разбойников на почтовой станции?

— А как иначе брат станет полагаться на меня в бою, если я не скажу ему, кого победил? Ты стал мнительным, как вельможа, Бэнкэй.

— Простите, молодой господин. Я ведь должен за вами приглядывать. Вот и наша улица. Осторожней, здесь яма.

— Ой! Спасибо, что подхватил, добрый Бэнкэй. Стыдно было бы проделать такой путь и засесть в обозе из-за сломанной ноги.

— Точно так, господин. Ваш конь там.

— Нет, с того края.

— Да нет же, господин, там.

— А я уверен, что в другом месте… Да и если он здесь, отчего мне его не видно?

— Оттого что он вороной. Вот, разве не слышали, как он сейчас всхрапнул?

— А-а, ну ладно. — И Ёсицунэ покорно поплелся за Бэнкэем к лошадям, теперь уж уверившись в том, что все и впрямь идет отлично.

 

Полночные советы

Едва Ёритомо проводил брата взглядом, как улыбка его поблекла. «Как он молод! — думал Ёритомо. — По мне — совсем еще мальчишка. Зато как горяч! Проскакать несколько дней напролет, а потом резвиться как щенок — этому ли не позавидуешь? Эх, молодежь смутного времени… Как легко юные презирают правду смерти и отдаются войне! И взять меня — уж почти старик, а тоже приходится воевать. Нужно как можно скорее показать себя сведущим полководцем, заслужить уважение клана… Столько лет потрачено впустую! Пока я старался преуспеть в учении, мой брат тайно готовился к войне. Сколь прозорливее он был! Вот кто прославится в этом восстании — юноши, подобные Ёсицунэ».

— Вам нехорошо, господин? — спросил его кто-то из воинов Минамото, который сидел с ним в саду. — Вы вдруг замолчали, а теперь хмуритесь, словно заметили что-то недоброе вдалеке.

— Нет, все хорошо, — немедля откликнулся Ёритомо. Не время еще было проявлять слабость. Слишком многие из Минамото с радостью избавили бы его от места асона. — Просто утром мне предстоят большие дела. Хотелось бы выспаться.

— Конечно, господин, — сказал воин с поклоном. — Отдыхайте, а мы пойдем.

Все гости Ёритомо встали и, раскланявшись, вежливо удалились, однако их прощальные взгляды был настороженными и оценивающими. Ощутив их спиной, Ёритомо решил перед сном сделать еще кое-что.

Он нашел комнату, отгороженную от остальных покоев усадьбы, зажег там палочку благовоний и, положив на жаровню, стал ждать.

Вскоре на него повеяло холодом, еще более лютым, чем предзимняя стужа. Чей-то голос пгепнул прямо в ухо:

— Наконец ты призвал меня. Долго же я ждал.

— Мне жаль, что я не сделал этого раньше, — ответил Ёритомо. — Я должен извиниться. Все сбылось, как ты предсказывал.

— Разве я не говорил тебе давным-давно, что тебя избрал сам Хатиман? И что он и я не дадим тебе пропасть?

— Говорил, и мне следовало тебе поверить.

— Ты с блеском прошел все уготованные тебе испытания, и награда, как видишь, не за горами.

— Да. А теперь ко мне примкнул один из когда-то утраченных братьев. Мне бы радоваться, а я не могу. Не пойму, отчего так происходит.

— А-а, этот братец. О нем-то я и предупреждал тебя давным-давно.

Ёритомо оглянулся через плечо на мерцающую впалоокую тень Син-ина.

— Так это он? Что ж, Ёсицунэ и впрямь не любитель скромничать. Говорит, его воспитали тэнгу.

Син-ин мрачно кивнул:

— Страшись того, кто получал наставления от тэнгу. Подобно своим учителям, такие люди коварны и непредсказуемы. Он будет хорошо служить тебе, но стоит службе закончиться — станет угрозой. Никогда не давай ему повода усомниться в твоем превосходстве. Никогда не позволяй забыть, что ты, а не он Хатиманов избранник. Никогда не давай получить слишком много славы или наград, не то однажды пожалеешь.

— Я это запомню, — ответил Ёритомо.

 

Попранный меч

Мунэмори в душе съежился, увидев, как Киёмори медленно расхаживает взад-вперед по комнате. На полу перед ним распростерся, прижавшись лбом к холодному полу, юный Корэмори. Его советник, Тадакиё, сидел рядом с Мунэмори, бледный и трясущийся от страха.

— Ты бежал, — тихо выговорил Киёмори.

— Повелитель, — начал было его внук.

— Ты бежал от стаи уток.

— Владыка, — вступился Тадакиё, — напади на нас Минамото…

— Вы сбежали еще до начала боя!

— Господин, — сказал Мунэмори, — они узнали, что Минамото больше чем вдвое превосходят их числом. Отступить было благоразумнее.

Киёмори резко обернулся:

— Ты знаешь, что говорят о Тайра на каждой станции отсюда и до востока? Будто наши воины мчались нагишом на расседланных лошадях, побросав все свое оружие и броню в лагере. Будто они до того перетрусили перед боем, что были рады любому поводу сбежать. Будто теперь Минамото, пожелай они занять столицу, должны взять с собой только гусей и лягушек, и все Тайра со страху попрыгают на деревья. — Он обратил ледяной взгляд на Корэмори: — Ты выставил свой род на посмешище.

Корэмори, дрожа, вытащил из ножен короткий меч и положил его перед собой.

— Повелитель, с вашего соизволения, я пойду во двор и лишу себя жизни за тот позор, который навлек на Тайра.

Киёмори наступил обутой в высокую сандалию ногой на лезвие меча.

— Это право воина, Корэмори. Ты доказал, что воин из тебя никчемный, а значит, недостоин сэппуку. Нет, я решил приговорить тебя к ссылке на Кикайгасиму, где у тебя будет много времени поразмышлять над тем, что сказал бы. о тебе и твоей трусости отец, пребывая в Чистой земле.

Корэмори залился слезами.

— Простите, дед Киёмори!

Но тот уже повернулся к Тадакиё:

— А тебя я с удовольствием казню собственноручно. Я доверил тебе советовать моему внуку. Теперь придется подыскать местечко попозорнее, где бы выставить твою голову.

— Простите, владыка! — вскричал Тадакиё, бросаясь ниц. Потом Киёмори обратил взгляд на сына.

— Тебе, — произнес он самым ледяным тоном, — мне сказать нечего.

Мунэмори призвал всю свою храбрость и гордость. «Что бы посоветовал сейчас Син-ин?» — спросил он себя и, собравшись с духом, произнес:

— Прошу вас, отец, перемените решение. Если вы исполните обещанное, люди подумают, что мы устыдились, и будут поносить нас еще больше. Но если мы наградим Корэмори и Тадакиё, сделав вид, что они справились с поручением — выяснить мощь Минамото и показать им, сколько людей могут собрать Тайра, — хулителям будет трудней нас очернить. Ибо куда проще ударить хнычущего попрошайку, нежели гордого князя. Пусть люди знают, что Тайра по-прежнему непоколебимы и всякий, кто посмеет нас стыдить, будет выглядеть дураком.

Киёмори моргнул, на миг опешив. Потом странный, булькающий смешок сорвался с его губ.

— Ты… ты хочешь, чтобы мы позор обратили в победу? Слепили пирожные из грязи?

— Другого пути я не вижу, отец. Признать ущербность Тайра — значит даровать Минамото еще одну незаслуженную победу. Заявить, что на самом деле победили мы, — значит охладить их пыл. Подумайте только: наши семьдесят тысяч войска целы и при нас, тогда как, случись им сражаться при Фудзи, многие пали бы, оставив столицу без защиты.

— Мунэмори-сама прав, — произнес Тадакиё, глядя на него с великим благоговением. — Наша рать цела и невредима, а Минамото достались одни только утки.

Мунэмори, приободрившись, продолжил:

— Отец, будьте же милостивы и благоразумны. Тадакиё слывет средь людей храбрецом — еще юношей он в одиночку разделался с двумя опаснейшими головорезами. Посему уж его-то нельзя винить в трусости. Быть может, тот птичий всполох был знаком свыше, предупреждением богов, призванным уберечь Тайра от страшного промаха. Что до Корэмори — он еще юн, ему впервые доверили предводительство. Не сомневаюсь: урок он усвоил. Оставьте его при себе, и он еще добудет для вас победу. Прошу, подумайте над моими словам, и забудем об этом недоразумении, каковое, право же, ничуть нас не разорило.

Киёмори задумчиво тронул подбородок, глядя на Мунэмори.

— Знак свыше, говоришь, — произнес он наконец.

— А разве не так? — спросил Мунэмори. — Разве судьба не благоволит нам более всех прочих семейств?

Тяжело вздохнув, Киёмори проронил:

— Рад видеть, что к моему сыну вернулась рассудительность — где бы она ни скрывалась. Жаль только, этого не случилось раньше. Что же, быть посему. Раз мы не смогли превзойти Минамото на деле, сделаем это на словах — здесь, в Фукухаре. Тебя, Корэмори, каким бы безумием это ни показалось, я намерен повысить. Отныне ты назначаешься средним военачальником Правой стражи. А ты, — обратился он к Тадакиё, — получай свою жизнь обратно.

— Благодарствую, Киёмори-сама! — воскликнули оба помилованных и распростерлись ниц, готовые вжаться в пол.

Мунэмори деликатно кашлянул и сказал:

— Отец, осталось еще кое-что.

— Ты смеешь долее испытывать мое терпение?

— Я лишь хочу кое-что предложить. В вашей власти поднять боевой дух Тайра и всех советников-царедворцев, а также заставить на время забыть о нашем посрамлении.

— И что же за чудо я могу совершить? Мунэмори разъяснил.

 

Возвращение

Нии-но-Ама так и не узнала, что вынудило ее мужа передумать и возвестить о возвращении столицы в Хэйан-Кё, но, на ее взгляд, этот поступок был фмым разумным в его жизни. Поэтому даже обратный путь в тряской повозке с дочерью и несколькими служанками превратился в радостное событие. Несмотря на зимнюю стужу, все пели, смеялись и вспоминали прелести жизни в Дворцовом городе.

— Никаких сквозняков в спальне! — воскликнула одна девушка.

— Никаких криков чаек! — подхватила другая.

— Никаких демонов с крыльями и длинными носами, что мерещатся по ночам! — произнесла Кэнрэймон-ин.

Нии-но-Ама подалась вперед и ободряюще сжала ее руку. Предновогодние дни в Фукухаре явились для них тяжелым испытанием. Когда воины Тайра выступили в поход к реке Фудзи, оберегать столицу стало некому. Тэнгу вернулись — одолевать немногих оставшихся стражей, рвать с крыш черепицу, бормотать, хихикать и время от времени заглядывать в окна, пугая обитателей. Женщины, живущие во дворце, по ночам почти не смыкали глаз.

— А тебе, матушка, что нравится больше всего? — спросила Кэнрэймон-ин.

— Пожалуй, сады, — отозвалась Нии-но-Ама. — В Фукухаре, с ее ползущими склонами, их толком не разобьешь. Рада, что мы наконец вернемся в места, где могут расти цветы и виться ручьи.

— И все-таки стыдно, — молвил кто-то из дам, — что придется оставить все наши дома, которые были с таким трудом выстроены.

— Дома против течения не увезешь, — сказала на то Нии-но-Ама. — И на прежнее место не поставишь. Должно быть, есть в этом какая-то справедливость. Сначала жителей Фукухары изгнали из собственных жилищ, чтобы мы могли там поселиться, а теперь они заняли наши.

— То есть грязные рыбаки будут жить в государевых палатах?

— Если тэнгу не разнесут их раньше, — ответила Кэнрэймон-ин.

Только на второй день пути, вечером, императорская карета поравнялась с воротами Расёмон. Дамы приникли к оконцам, распахнув шторку, вопреки правилам приличия и зимним ветрам, — только бы вновь увидеть любимую столицу. Даже Нии-но-Ама, поддавшись всеобщему нетерпению, выглянула из окна, к удивлению сопровождавших воинов.

Низкий рокот колес под сводами ворот Расёмон стих, и дамы закричали друг дружке:

— Ура! Вот мы и дома! Вон мостовая Судзяку! Вон… вон… ох… — И они примолкли, потрясенные увиденным.

Вековые ивы, росшие вдоль главной улицы города, были срублены — должно быть, на дрова. Булыжник мостовой был целиком выворочен и растаскан — видимо, на постройку высоких стен вокруг уцелевших усадеб. На дороге повсюду валялись отбросы, высились кучи рухляди. Нищие, отощавшие до костей попрошайки сновали по округе и даже дерзнули приблизиться к императорскому поезду, пока стража не отогнала их прочь.

— Где мы? — простонала одна из фрейлин. — Наш город — его больше нет! Что с ним стряслось?

Нии-но-Ама тихо опустила занавеси и повернулась к спутницам.

— Это лишь краткий сон, — сказала она. — Ясно, что с уходом Тайра Хэйан-Кё впал в совершенное запустение. Но вот мы вернулись, и все здесь наладится. Стоит только добраться до Дворцового города — и мы почувствуем себя дома. Его охраняли в наше отсутствие, и, благодарение богам, там-то все осталось по-прежнему.

Дамы вернулись к игре — стали загадывать, какую из дворцовых забав затеют по возвращении, и это как будто чуть-чуть их ободрило. Однако путь по мостовой Судзяку оказался дольше ожидаемого.

Наконец карета остановилась.

— Вот мы и приехали, — сказала Нии-но-Ама, делая приветливое лицо.

Снаружи послышались крики:

— Им туда нельзя! Вези их в другое место! Езжайте в Кура-мадэру.

— Что?! — вскричали женщины в один голос. — Что значит «нельзя»? Что случилось? — Они повскакали с мест и бросились к окнам, барабаня по плетеным стенам кулаками. — Скажите же, что происходит! Почему нам нельзя проехать? Пустите нас во дворец!

После нескольких минут вопрошаний задняя дверца кареты наконец распахнулась. За ней стоял Мунэмори с осунувшимся, изможденным лицом.

— Дамы, государыня — прошу, успокойтесь. Боюсь, во дворец вам сейчас нельзя.

— Почему? — грозно возопили Нии-но-Ама и Кэнрэймон-ин. Мунэмори попятился.

— Это я виноват, — тихо ответил он. — Я был так занят обороной Рокухары, что почти забыл о Дворцовом городе. Я не знал, что стража, поставленная его охранять, разбежалась. Не знал, что разбойники и простолюдины сломали ворота и забрались внутрь. Во дворце кругом разруха. Большая часть утвари сломана или расхищена. Сады вытоптаны. На то, чтобы выселить чернь, уйдут многие дни, и еще многие годы — на то, чтобы отстроить дворец и очистить его от скверны. Вам нужно поехать в Курамадэру — там по крайней мере вы будете в уюте и безопасности. А теперь простите меня — мне еще очень многое предстоит сделать. — И Мунэмори наглухо захлопнул дверцу кареты.

Женщины молча осели на скамьи, раскрыв рты в удрученном молчании. Карета резко дернулась вперед, сворачивая на север. Кэнрэймон-ин принялась читать Лотосовую сутру. Остальные хотели было ей вторить, но не смогли, расплакавшись одна за другой. Нии-но-Ама обняла их за плечи, попыталась утешить, однако вскоре и сама не смогла удержаться от слез.

 

Голова Киёмори

— Как-как они его обозвали? — прорычал Киёмори.

— Это всего-навсего деревянный шар, — оправдывался паломник, только что возвратившийся из Нары. — Монахи Кофу-кудзи пользуются ими в играх и состязаниях. Уверен, они не имели в виду ничего дурного. Шутка, да и только.

— Тайра не терпят подобных… шуток, — сказал Киёмори. Чернецы начинали ему досаждать. Появление такого множества важных гостей вызвало замешательство среди монахов Курамадэры, и те не сразу смогли предоставить достаточно покоев для монаршей семьи и Тайра. Вдобавок Киёмори держал зуб на настоятеля за побег одного ссыльного юнца. Тем не менее он был рад узнать, что оплот Тайра — Рокухара — благодаря достаточной охране остался невредим и возвращение туда не за горами.

— Я бы потерпел, отец, — советовал Мунэмори, совсем измотанный ежедневной ездой из Курамадэры в разрушенный дворец и обратно. — Кофукудзи — самый почитаемый из храмов Нары, Фудзивара молятся здесь испокон веков. Если вы дадите волю чувствам, то потеряете все уважение, которого так долго добивались.

— Да ведь это те самые монахи, что укрывали принца Моти-хито!

— Вы уже покарали их за это.

— Хе! Раз так, пошли к ним отряд дознавателей — пусть разберутся, что да как. Отложим разбирательство до их приезда.

— Слушаюсь, отец. Весьма разумное решение.

Мунэмори расстался с паломником из Нары и послал подручного собирать людей, а Киёмори тем временем встал, потянулся и вышел на веранду. Шел мелкий снег, верхушки сосен припорошило, а с гор задувал сухой холодный ветер. Киёмори скучал по Фукухаре с ее запахом моря.

— Я все сделал, — произнес Мунэмори у него за спиной.

— Хм-м… Не успели переехать, а я уже жалею о том, что вернул столицу в Хэйан-Кё.

— Зря вы так ду. маете, отец. Учитывая обстоятельства, едва ли можно было рассудить мудрее.

— То же самое ты говорцл о Корэмори, когда он сбежал от уток.

— Что ж, для того времени — самая верная мера.

— Ишь, «Город мира и покоя», — проворчал Корэмори. — Для меня Хэйан-Кё всегда был городом битв — настоящих, на поле брани, и тайных, в дворцовых коридорах. Я никогда не чувствовал себя здесь как дома. Другое дело — Фукухара. Надо было остаться там.

— Вы ведь сами говорили мне, что Царь-Дракон теперь во вражде с Тайра. Как думаете, долго ли бы простояла наша столица на краю его вотчины?

— И пусть, если Рюдзин-саме от этого досада. Засели бы у него под боком точно кол — поди вытащи. Зато представь, чем стала бы Фукухара через год-другой! Чудо, а не порт! Кругом торговые суда с товарами и учеными людьми из Чанъани, военные джонки, плывущие покорять варваров в южных землях… Вот где слава! Должно быть, я совершил величайшую в жизни ошибку, уехав оттуда.

— Но ведь Царь-Дракон…

— Нет, пожалуй, величайшей ошибкой было жениться на его дочери. Вот уж промах так промах.

— Отец…

— Не сделай я этого, никогда не пришлось бы давать дурацкого обещания насчет Кусанаги. Никогда б у меня не было такого сына, как Сигэмори, предавшего все, во что я верил. Сколько сожалений! Любопытно, достанет ли жизни их все перечесть.

— Но, отец, — произнес Мунэмори, смущенно хохотнув, — не женись вы на матушке, разве был бы у вас такой сын, как я?

Киёмори смолчал.

 

Крылатый князь

Десять ночей спустя Нии-но-Ама вскочила по женскому крику. Метнувшись туда, откуда кричали, она несколько раз чуть не споткнулась о спящих в проходах монахов, пока наконец не добралась до покоев, где размещались ее дочь-императрица и ее фрейлины.

Она рывком распахнула сёдзи и бросилась к растерянной дочери, прижала ее к себе.

— Что такое? Что случилось?

— Разве ты их не слышишь? — сказала Кэнрэймон-ин сквозь слезы. — Тэнгу! Они и здесь нас отыскали!

Нии-но-Ама шикнула на плачущих и прислушалась. Вдалеке раздался хриплый, клекочущий хохот и приглушенная болтовня — слов было не разобрать.

— Они смеются над нами, — сказала Кэнрэймон-ин. — Говорят, что Такакура скоро умрет. Что Киёмори умрет. Что мой сын умрет и все мы вместе с ним — ужасной, ужасной смертью.

Нии-но-Ама прижала ее к себе.

— Тише. Не бойся. Сюда, на святую землю, они не смеют ступить. Она обожжет им ноги — вот и каркают издалека. И нас они вовсе не преследуют. Монахи говорят, в этих горах тоже водятся тэнгу.

— Это все из-за отца, — прошептала Кэнрэймон-ин.

— Все гораздо сложнее, — возразила ей мать. Безоружный вспомогательный отряд, посланный в Нару, так и не вернулся. Иноки Кофукудзи, страшась расправы Тайра, напали первыми и обезглавили всех посланцев, а отрезанные пучки волос отправили Киёмори в знак неповиновения. Тот в ярости направил в Нару несколько тысяч воинов — покарать строптивцев. Войско Тайра спалило дотла древний храм Кофукудзи вместе со священными образами и свитками, истребив всех служивших там монахов. Головы смутьянов были доставлены в столицу, но тюремщики государевой тюрьмы отчего-то не вывесили их на Изменничьем дереве, а побросали в сточные канавы, под скользкий мокрый снег. Как и предсказывал Мунэмори, разрушение Кофукудзи лишь умножило число ненавидящих Тайра. Даже среди тэнгу.

— Как же нам их отогнать? — спросила Кэнрэймон-ин. — Наша стража и лучники остались внизу, в Хэйан-Кё.

Нии-но-Ама сказала, прищурившись:

— С этим я разберусь. Сама поговорю с тэнгу. Дамы ахнули.

— Нет, матушка! — встрепенулась Кэнрэймон-ин. — Вам нельзя. Подумайте только, что они с вами сделают.

— И что же? Я уже старуха, ко всему монахиня и дочь Царя-Дракона, который сейчас с ними заодно. Могу достаточно споро читать сутры, чтобы держать демонов на расстоянии. Тэнгу я не боюсь. Отдыхайте. Вернусь, как только все улажу.

Нии-но-Ама встала и покинула спальню дочери. Повязав шарфом коротко стриженную голову, она вышла с монастырского подворья. Монахи и послушники даже не попытались ее остановить. После сожжения Кофукудзи беды Тайра их больше не волновали, и они не раз давали гостям понять, что хотели бы поскорее от них избавиться.

Нии-но-Ама взяла факел из держателя у ворот и направилась в лес. На устланной хвоей тропе ощущался терпкий сосновый запах. Нии-но-Ама шла на звук болтовни тэнгу, когда кругом вдруг воцарилась тишина. Монахиня замерла и прислушалась.

Внезапно отовсюду в ветвях что-то затрещало и на нее сверху, клекоча и хлопая крыльями, слетела огромная стая черных птиц в разноцветных шапочках, окружая ее кольцом. Нии-но-Ама ахнула и слегка попятилась, но факела не выронила.

Тут с дерева спорхнуло еще одно существо, почти с нее ростом. У него были птичьи крылья и нос ворона, но тело человека, как и одежда — ярко-красный шелковый кафтан.

— Приветствую, Токико, — произнес тэнгу. — Давно не виделись, дочь Рюдзина. Ну и ну, сильно же ты переменилась с тех пор, как с сестрицей Бэндзайтэн играла на бива и плавала по морю на челночке.

— Я прожила жизнь смертной, — ответила Нии-но-Ама, — а к смертным годы и жестоки, и по-своему благосклонны. Однако позволь спросить: кто ты?

Тэнгу поклонился:

— Я — Сёдзё-бо, князь тэнгу этих гор.

— Значит, ты мне и нужен. Я требую, чтобы ты и твои крохи тэнгу прекратили одолевать императорскую семью. Или нет в вас почтения к потомкам Аматэрасу?

Вокруг грянул тот же клекочущий хохот.

— Ты, верно, плохо знакома с тэнгу? — спросил Сёдзё-бо. — Мы никого не почитаем. А Тайра, коли о них зашла речь, — всех меньше. Сожалею, что приходится тебе это говорить.

— Если у вас счеты с Киёмори-самой, разбирайтесь с ним, а безвинное государево семейство не трогайте.

Крохи тэнгу снова захохотали.

— У нас, демонов, есть речение: смертных без вины не бывает. Особенно Тайра. Знаешь ли, твоя дочь была не во всем безгрешна. Что до Киёмори, теперь он не в нашей власти. Грехи его так чудовищны, что сам Касуга-ками решил вмешаться. Киёмори недолго осталось жить в этом мире. Как думаешь, великий бог Касуги пощадит его преступную душу? Сомневаюсь. Как жаль… А я-то подготовил ему славную кончину. Особого убийцу, которого сам обучил. Сына Минамото Ёситомо, не меньше. Каково звучит, а? — Сёдзё-бо вздохнул.

— У нас, смертных, есть речение, — парировала Нии-но-Ама, — «никогда не верь тэнгу». Особенно если ты инок или монахиня. Что мне до твоих слов, если я даже не знаю, правдивы ли они?

Сёдзё-бо пожал плечами:

— Это не важно. Рано или поздно все само откроется.

— Да, и что значит: моя дочь была не во всем безгрешна?

— Разве наша грядущая жизнь не определяется заслугами нынешней? Не дурная ли карма позволила ей родиться среди Тайра? Вдобавок она сделала кое-что из того, что не следовало. Спроси ее — быть может, она тебе расскажет. А теперь иди доживай свою горькую жизнь. Будь я на твоем месте, вернулся бы в Рюдзиново царство как можно скорее. Тебе не понравится то, что здесь будет.

— Ты о Маппо, верно? — спросила Нии-но-Ама.

— Маппо, конец — понятие зыбкое, нэ? Что одному клану упадок — другому возрождение. Скажем, это Маппо Тайра.

— Упиваешься собственной жестокостью?

— Я ведь демон, разве нет? Впрочем, отныне вы не услышите наших ночных песен. Добрая братия заслужила немного отдыха после всего, чему вы, Тайра, ее подвергли.

— Значит, Маппо и впрямь не за горами, коли тэнгу начали жатеть монахов, — сказала Нии-но-Ама.

— Ступай, Токико-сан, — ответил Сёдзё-бо. — Послушайся моего совета: покинь этот мир, пока не поздно. — Он распахнул два огромных крыла и прянул в воздух. Матые тэнгу взмыли вслед за ним, черным вихрем окружив монахиню и растворившись среди сосновых крон. Ее факел почти погас в поднятой ими кутерьме, но маленький огонек все же уцелел.

Нии-но-Ама повернулась и пошла назад по тропе, ведущей к монастырю. Она задумалась над тем, не последовать ли совету Сёдзё-бо. «Как я могу? — сокрушалась она. — Дочь без меня пропадет. Да и внуку, будущему государю, я нужна не меньше. Быть может, мне еще удастся образумить Мунэмори. Нет, рано еще уходить, что бы ни ждало впереди».

Как ладья, привязанная к берегу Крепким чалом — не разрубит меч, Полагаюсь на волю судьбы.

 

Холодный Новый год

В поминовение погибшего Кофукудзи новогодние празднества во дворце по случаю наступления пятого года эпохи Дзисё отменили. Монаршее семейство перебралось в те покои Дай-дайри, которые еще можно было восстановить для жилья, сторонясь обгоревших, ветхих и оскверненных бродягами. Может, из-за печали, что наполняла душу при виде этих крох былого великолепия, а может, из-за частых и изнурительных переездов после болезни, или же от тяготы житья за стенами Рокухары, на четырнадцатый день первого месяца новоотрекшийся император Такакура скончался. Государь-инок Го-Сиракава, стоя на веранде усадьбы Тоба, своего старого и вновь обретенного пристанища, пытался представить себе дым погребального костра, что поднимался из Сэйгандзи по ту сторону долины, сливаясь с нависшими облаками. Разумеется, на похороны сына его тоже не пустили.

«Как же так вышло, — спрашивал он себя, — что я стольких пережил? Любимых жен и наложниц, двоих сыновей — Нидзё и Такакуру, бывшего императора, одного внука, Рокудзё, тоже бывшего императора, и сына Мотихито, который должен был им стать. Какие же прегрешения сотворил я в прошлой жизни, чтобы заслужить такую муку в нынешней?»

Он почти полюбил жизнь в Тюремном дворце Фукухары, куда маленький тэнгу приносил ему вести о новом восстании Минамото, как и о своих демонических нападках на новый дворец. И все же, Го-Сиракава возликовал вместе со всеми, когда узнал о возвращении столицы. После заточения в тесноте и мраке усадьба Тоба показалась ему земным раем. Но боги, видно, твердо вознамерились не давать ему долго радоваться. И новое горе, как всегда, не заставило себя долго ждать.

— Ты счастливец, сын мой, — сказал Го-Сиракава далекому дыму. — Твоя жизнь была безгрешной, ты придерживался Десяти заветов и Пяти постоянств и легко найдешь себе приют в Чистой земле. Это нам увы — тем несчастным, кто вынужден пребывать здесь, в ущербном мире. И пусть я обязан тебе жизнью, мне жаль, что ты просил Царя-Дракона защитить меня. Лучше бы спасся сам.

Вместе с известием о кончине Такакуры Киёмори прислал ему любопытную записку:

«Сожалею, что людям наших почтенных годов доводится переживать подобные горести. У меня есть дочь — ей едва минуло восемнадцать, — которую я желаю предложить вам в утешение как новую супругу. Ее мать — жрица святилища в Ицу-кусиме, поэтому морские ками, верно, благословят ваш союз. Если вы согласитесь, я пришлю ее вам с надлежащим сопровождением и приданым не позднее четырнадцати дней».

«Простой подарок или попытка загладить вину?» — гадал Го-Сиракава, не переставая дивиться бесстыдству Киёмори. Однако девушку нельзя было не принять — пока открыто противоречить Тайра государь-инок не смел. Хотя едва ли он сможет предложить бедняжке много участия. Еще одна жизнь, загубленная Киёмори.

Го-Сиракава поднял лицо к небесам, где в вечернем небе сгущались тяжелые тучи.

— Великие ками, — произнес он нараспев, — если вы ко мне благоволите, молю: пусть я буду отмщен в этой жизни. Ниспошлите возмездие моим врагам. Дайте узреть, как падут Тайра и воцарится мир. Если вы для чего-то щадили меня до сих пор, пусть это будет причиной.

Го-Сиракава ощутил, как по щеке скатилась капля влаги, но не понял — слеза ли это была или крошка мокрого снега.

 

Кипящая вода

Тот год — пятый год эпохи Дзисё — был примечателен тем, что имел добавочный месяц, сразу вслед за второй луной. Его ввели с тем, чтобы перестроить календарь человека в соответствии с природным календарем. И точно в согласии с названием этого месяца — Исправлений — многое из того, о чем долго грезили и молились, наконец сбылось.

На второй день високосной второй луны Мунэмори приехал в Рокухару с докладом о множестве бунтов, вспыхнувших в Канто за последние двадцать восемь дней.

— Варвары всех четырех стран света пользуются случаем выступить против нас, — говорил он отцу. — Наши союзники в силах лишь держать их на удалении, пока не отобьют всех натисков Минамото. А Ёритомо, говорят, ежедневно пополняет рать сотнями воинов.

— Хм-м… — хмуро отозвался Киёмори, уставившись в пол. В последние дни, как выяснил Мунэмори, ему недужилось и он почти не ел. Быть может, и теперь он слушал сына вполуха?

— Совет знатных старейшин просил меня принять пост главнокомандующего, — продолжал Мунэмори, — и возглавить поход на восток. Я согласился, рассудив, что так будет лучше. Наши люди опасаются следовать за Корэмори — ну, после случившегося. Разумеется, я не выступлю без твоего соизволения и поддержки.

Киёмори поднял бритую голову и воззрился в дальний угол.

— Убирайтесь. — Что?

Киёмори вскочил на ноги.

— Вам сказано: прочь!

— Отец, с кем ты говоришь?

— Еще не время! Нет, не пойду!

— Отец!

— Разве ты не видишь их, Мунэмори? — Он схватил сына за плечо. Мунэмори даже сквозь одежду ощутил жар его руки — та была горяча, словно расплавленный воск.

— Кого, отец?

— Вон, смотри! — Киёмори указал на дальний конец комнаты. — Это Гэнда Ёсихира! А с ним — Син-ин! Вон и мой дядя, и отец Ёситомо! Говорят, что явились за мной, что моему счастью конец. Но меня им не взять! Скажи им, Мунэмори! Я не пойду! — Киёмори толкнул сына в бок, отчего тот повалился навзничь. — Я вас одолел! — возопил он. — И одолею еще раз!

Мунэмори поднялся и взял отца за руку. К его изумлению, жар от нее был так силен, что не терпели пальцы.

— Отец, ты весь горишь! Не иначе это от лихорадки тебя мучают видения.

Привлеченная криками, в дверях показалась челядь.

— Скорее наполните ванну! — велел им Мунэмори. — Холодной водой. У господина жар, его нужно скорее остудить.

Слуги помчались выполнять распоряжение, а Мунэмори повел отца по коридору и через двор — к баням.

— Жарко, — бормотал Киёмори. — Жарко мне… жарко.

— Тише, отец. Скоро мы тебя охладим. Крепись, как крепился всегда.

Наконец они выбрались во двор, туда, где стояли большие каменные купальни. Слуги уже вовсю заполняли их водой. Мунэмори с помощником сняли с Киёмори платье и опустили в ледяную воду. Едва его тело коснулось воды, как из купальни повалил пар, а стоило ему погрузиться чуть глубже — вода вокруг закипела.

— Не может этого быть, — обомлел Мунэмори. Слуги заохали и зароптали:

— Конец. Верный конец.

— Эй, ты и ты! — одернул двоих Мунэмори. — Бросьте канючить и займитесь делом! Хворь эта явно не простая. Отправляйтесь немедля на гору Хиэй и принесите воды из ручья Ты-сячерукой. С ее помощью мы изгоним демонов, которые его осаждают.

Слуги поклонились и поспешно ушли, чуть не благодаря за отсылку.

Мунэмори огляделся и заметил, что карниз близлежащего здания склонился над самой купальней.

— Вы, — отметил он еще двух слуг, — положите там бамбуковый желоб — вдоль ската, чтобы конец был точно над ванной. Потом поставьте на крышу бочонок с холодной водой и прикрепите к ней желоб, с тем чтобы можно было устроить непрерывный поток.

И эти слуги, поклонившись, удалились. Мунэмори склонился над купальней:

— Отец, не оставляй нас. Я не готов еще возглавить все войско Тайра. Не знаю, что с нами будет, если ты уйдешь!

Однако Киёмори как будто его не слышал — лишь брюзгливо кривился, то и дело бормоча: «Жарко мне, жарко».

Мунэмори поднял глаза и сквозь клубы пара увидел с другого края купальни знакомую фигуру.

— Матушка.

— Значит, слухи верны, — произнесла она с выражением мученической отрешенности на морщинистом круглом лице.

Мунэмори встал и подошел к ней.

— Как ты так скоро узнала?

— Прошлой ночью мне было видение. Мне снилось, что я была здесь, в Рокухаре, и у ворот появилась повозка, влекомая демонами-они, вся в языках пламени. Чей-то голос выкликнул имя Киёмори, сказав, что властитель Эмма-о, судья царства мертвых, призывает канцлера-послушника из рода Тайра к себе на судилище. Сказали, будто бы Киёмори был обречен на вечные муки в аду безвозвратном. Я проснулась и с тех пор не смыкала глаз.

— Матушка, не говори о таких вещах. Он может услышать.

— Если верить глазам, он сейчас слышит одних только демонов, что верещат ему в уши.

Мунэмори глянул через плечо.

В клубящихся струях пара он различил знакомое лицо со впалыми щеками и глубоко сидящими глазами. Син-ин ухмылялся.

В тот же миг его отвлек дробный стук по крыше — пренебрегая опасностью, слуги спешили приладить к бочке пустотелый бамбуковый шест. Наконец трубу прикрепили поверх черепицы, и вскоре над купальней заструился поток ледяной воды. Когда Мунэмори снова вгляделся в завитки пара, Син-ина уже не было. Однако затея окатить Киёмори сверху не увенчалась успехом. Вода, шипя, испарялась у самой его кожи, точно грудь больного была докрасна раскаленным железом.

— Он борется, — сказала Нии-но-Ама. — Не дает демонам овладеть им, потому-то его тело и горит, как в аду, хотя сам он еще с нами.

— Чем мы можем помочь? — прошептал Мунэмори.

— Я буду молиться, — ответила Нии-но-Ама, — хотя вряд ли из этого выйдет толк. А ты поступай как хочешь. — И она затянула сутру Тысячерукой Каннон, что спасла его сестру два года назад.

Через некоторое время возвратились и слуги с горы Хиэй.

— Привезти бочки так скоро не было никакой возможности, — оправдывались они, — поэтому мы принесли доски, вымоченные в воде святого источника. Монахи сказали, что господин должен лечь на них. Это-де облегчит его душевные муки.

И вот пропитанные водой доски разложили в опочивальне Киёмори. Слуги не без труда перенесли его из купальни — он так горел, что им пришлось соорудить подобие прихваток, обмотав тканью кисти рук и предплечья. Наконец Киёмори уложили на доски, а служанки, сидя рядом, изо всей мочи обмахивали его веерами. Однако и это не помогло — жар не только не унялся, а, наоборот, разбушевался сильнее. Девушек, которые чуть не падали без чувств в раскаленной спальне, пришлось отослать.

Мунэмори и Нии-но-Ама сидели так близко, как только могли.

— Супруг мой, я чувствую, конец недалек, — промолвила Нии-но-Ама. — И хотя мы отдалились друг от друга в последние годы, долг жены велит мне позаботиться об исполнении твоей последней воли. Какую памятную ступу тебе выстроить? Какие сделать пожертвования храмам в твою честь? Какими чинами желаешь ты наделить своих детей и родичей?

— Скажи нам, отец, если можешь, — поддакнул Мунэмори. Киёмори обратил к ним искаженное мукой лицо.

— Не надо… ступ! — прорычал он. — Ни… даров. Ни… чинов.

— Тогда чего же? — спросила Нии-но-Ама.

— Хочу… голову Ёритомо! — выкрикнул Киёмори, рывком приподнявшись на досках. — Повесьте… над могилой. Вот… моя последняя воля.

— Но, отец, — возразил Мунэмори, — разве подобает просить о таком на пороге кончины? Подумай о грядущей…

— Такова… воля воина, — огрызнулся Киёмори. — Я хочу умереть… как воин. — Он откинулся спиной на настил и закрыл глаза.

Еще два дня Киёмори боролся с демонами. Потом, на четвертый день високосной второй луны, после приступа судорог, он умер. Оглушенная новостью, столица погрузилась в безмолвие. Дела, что требовали решения, застыли, как застывает на миг подброшенный в воздух кинжал. Будущее пугало сплошной неизвестностью.

Три дня спустя тело Киёмори было предано огню. Его кости и пепел отправили в край Сэтцу и погребли на острове Сутры, Кёносиме, гробнице, выстроенной им у берегов Фукухары. Даже мертвый, Киёмори бросал вызов Царю-Дракону.

 

Великая потеря

— Нет, не верю! — вскричал Минамото Ёсицунэ, когда весть о смерти Киёмори донеслась в Идзу. — Нет, нет! — Он толкнул стойку со своим досиехом, оторвал себе рукава, бросился на пол и стал молотить кулаками по циновкам.

— Господин, — прогремел Бэнкэй, вбегая вслед за ним в комнату. — Зачем так убиваться? Ведь Киёмори был вашим заклятым врагом, а вы сокрушаетесь о его смерти!

— Потому что я должен был его прикончить! — подвывал Ёсицунэ. — Сёдзё-бо обещал мне! Я готовился к этому, сколько себя помню! А теперь боги отняли у меня то, ради чего я жил! За что? За что? За что?

— Тише, молодой господин, — сказал Бэнкэй. — Вот что случается, когда веришь обещаниям тэнгу.

— Зачем теперь жить? — повторял Ёсицунэ сквозь слезы. — Я снова, точно бесприютный сирота, плыву по волнам, и не за что уцепиться. Меня лишили мечты, Бэнкэй! Что же мне делать?

— Разве не ясно, господин? Вы нужны брату. Пусть Киёмори не стало, есть много других Тайра, кому бы вы могли отомстить. Канцлер даже не был главой клана. Значит, вашим врагом должен стать Тайра Мунэмори.

— «Тайра Мунэмори», — передразнил Ёсицунэ. — Это трусливый заяц, а не человек. Все так говорят. Убить его — не славнее, чем придавить крысу в амбаре.

— Да, но у него в подчинении есть и более достойные люди, господин. Как насчет Корэмори, сына Сигэмори?

— Он бежал от уток. Разве этим не все сказано?

— Я уверен…

— Довольно, Бэнкэй. Не будь брата, я не видел бы смысла продолжать свою никчемную жизнь. Полагаю, придется довольствоваться тем, что имеется, — для сохранения чести. Коли нет среди Тайра достойных соперников — значит, надо убить их как можно больше. Дам такой же обет, как и ты: уничтожить перед смертью тысячу воинов.

— Я отказался от этого обета.

— Ну так я приму. Мой меч будет проливать кровь Тайра до тех пор, пока Внутреннее море не покраснеет от нее. Только так я верну себе славу. Передай брату, что я дал такой зарок.

— Господин, надо ли…

— Передай! Пусть знает, с каким усердием я намерен служить ему.

Бэнкэй нехотя поклонился и ответил:

— Слушаюсь, повелитель. Как прикажете.

Поначалу Ёритомо позабавил данный братом «обет», а после встревожил. «Такого лиши долго лелеемой добычи — и он в бою свернет горы. Или наломает дров. Нет, нельзя, чтобы поход против Тайра возглавил сорвиголова. Следует быть осторожным и не давать ему много людей под начало. Пусть сперва завоюет мое доверие».

О смерти Киёмори Ёритомо думал мало, и лишь в том смысле, что она может быть на руку восставшим. Ему хватало по горло собственных воинственных родичей: Сатакэ, Сига, Асикаги, — которых нужно было усмирить. Все эти семейства происходили от знаменитых предков Минамото, и в каждом имелись свои полководцы, готовые бросить Ёритомо вызов. Со многими, за исключением двоюродного брата Ёсинаки, он сумел договориться. Кое-кого пришлось убить. Советами Син-ина Ёритомо подошел совсем близко к тому, чтобы подчинить себе все восточные земли.

 

Великий дар

Государь-инок Го-Сиракава потрясение разглядывал посетителя, которого привели в его личные покои.

— Тайра Мунэмори! Вот уж не чаял такой… чести!

Глава клана Тайра низко склонился перед ним, прижавшись лбом к полу. Го-Сиракава подметил, что он сильно исхудал за последние годы и казался теперь старше своих тридцати шести.

— Высокочтимый и благороднейший владыка, я пришел к вам в поисках совета и во исправление великой несправедливости.

— Чьего совета, моего? Вашего пленника?

— Отныне вы больше не пленник. Вас ошибочно заточили но решению моего отца, которого я оказался не в силах разубедить. Теперь же, после его кончины, нет никакой нужды блюсти его безрассудные наказы. Посему вы вольны поселиться, где вам будет угодно.

Го-Сиракава моргнул и даже приоткрыл рот от изумления. «Неужели Мунэмори и впрямь настолько глуп, как о нем говорят, или это новая уловка Тайра?»

— Везде, где захочу?

— Если я правильно помню, — продолжил Мунэмори, — вы возводили себе новый дворец в Ходзидзё, когда вас… застигли известные нам печальные события. Если желаете, я прослежу, чтобы строительство было завершено в преддверии вашего переезда.

«Ходзидзё! Они позволят мне жить в Ходзидзё! Мунэмори и верно дурак!» — думал Го-Сиракава. Его охватило почти такое же ликование, как после известия о смерти Киёмори.

— Помилуйте, моя скромная особа не стоит подобных расходов. Позвольте мне скорее въехать в Ходзидзё, а я уж сам доведу строительство до конца. — «Особенно потайных комнат и секретных ходов, чтобы мои посетители могли приходить и скрываться незамеченными».

— Если вам так угодно, — ответил Мунэмори.

— Вы ведь знаете, — продолжил Го-Сиракава, — что в последнее время я был в некоем роде обречен на бездействие. Естественно, мне не терпится приложить свои силы в создании нового, уютного обиталища.

— Разумеется, владыка. Знайте, что Тайра рады служить вам и приветствовать ваше мнение во всех вопросах. В наше неспокойное время государство — что лодка в безветрие. Людям нужен мудрый правитель, за которым бы они тянулись, словно цветы за солнцем.

«А-а… Вот оно что, — подумал Го-Сиракава. — Тебе нужна опора законной власти. Твой собственный клан на тебя ропщет. А у тебя нет ни отцовской влиятельности, ни добродетели Сигэмори, чтобы его усмирить. Твой племянник — император еще дитя. Регент сбежал. Тебе нужен я. Несчастный глупец — я плел интриги, когда тебя на свете не было. Нашел, с кем тягаться!» Вслух же он смиренно ответил:

— Буду рад опять послужить своему народу.

— Вы ведь понимаете, — добавил Мунэмори, — что мы можем попросить вас об указе, дарующем нам высочайшее соизволение сокрушить смутьянов Минамото.

Го-Сиракава еле сдержал улыбку.

— Буду счастлив оказать посильную помощь всякому борцу с узурпаторами.

Мунэмори вздохнул, и плечи его расправились, точно он скинул великое бремя.

— Весьма рад это слышать, владыка. Должен признаться, смерть отца изрядно выбила меня из колеи. Как вы знаете, возглавлять Тайра предстояло моему брату, и потому я оказался совершенно не готов принять бразды власти в свои руки. Вдобавок Киёмори никак не хотел с ними расставаться, так что возможности действовать по собственной воле я почти не имел. Теперь же, с вашей помощью и советом, мы непременно восстановим мир на нашей многострадальной земле.

Го-Сиракава спросил себя, уж не слеза ли сверкнула в глазу Тайра.

— Будьте покойны, Мунэмори-сан, потрудиться на благо единения нашей державы, чтобы все мы жили в мире, — мое самое заветное желание.

Мунэмори снова поклонился:

— Истинно, владыка, вы достойны престола, который некогда занимали. Жаль, что жестокая судьба отняла у нас такого правителя. Отныне, уверяю, я буду искать вашего содействия во всех значимых делах. Теперь позвольте же мне удалиться и подыскать вам подобающее сопровождение, дабы вы смогли переехать в Ходзидзё.

Го-Сиракава кивнул ему:

— Благодарю, Мунэмори-сан. Рад слышать, что вы думаете иначе, нежели ваш отец. С нетерпением жду наших будущих встреч. Вас первого я приглашу на новоселье в Ходзидзё, когда он будет закончен, и моя душа воспрянет для увеселений.

Как только Мунэмори отъехал, Го-Сиракава вскочил на ноги и пустился приплясывать от радости, взмахивая рукавами, забыв про ломоту в костях. Потом он выбежал на веранду и, невзирая на холодный ветер ранней весны, отвесил поклон в сторону юга, где расстилалось Внутреннее море.

— Благодарствую, о великий ками! Спасибо, Рюдзин-сама! Сладко твое воздаяние. Ты позволил мне на старости лет затеять еще одну большую игру. Для такого, как я, это лучший подарок.,

 

Задние мысли

Мунэмори крепко запахнул полы черного платья, забираясь в карету, смахнул слезы, фальшивые лишь отчасти, и, тяжко вздохнув, упал на сиденье.

— Как все прошло, дядя? — спросил юный Корэмори, сидевший напротив.

— Старый хорь, — проворчал Мунэмори. — Уверен, он и слова не сказал начистоту.

Повозка рывком тронулась с места, и его бросило на плетеную бамбуковую стену.

— Ками вас покарают, дядя. Разве можно отзываться так о бывшем императоре? Отец часто говорил, что особы императорской крови заслуживают крайнего почтения во все времена.

— Почтения — разумеется, — отозвался Мунэмори, — но доверия — едва ли. Только не Го-Сиракава. Он жаждал вернуться на трон с тех пор, как покинул его. Надеюсь, он хотя бы поверил тому, что мы, Тайра, намерены возвести его на царство.

Корэмори округлил глаза:

— Отрекшемуся императору править во второй раз? Слыхано ли такое?

Мунэмори замахал рукой:

— В последние годы мы только и делали, что творили неслыханное.

— Вы впрямь готовы это устроить?

— Пустить интригана Го-Сиракаву обратно на престол? Ни за что. Иначе Тайра не жить. Я только хочу, чтобы он уверовал в такую возможность и не кинулся за поддержкой к Минамото. Будущему императору нужно войско, а у Тайра пока еще мощнейшая рать в государстве. Я надеюсь, он этого не забудет, и только.

— А он принял предложение вернуться в Ходзидзё?

— Принял. И, я надеюсь, постройка дворца поглотит его ровно настолько, чтобы не вмешиваться в наши дела. Хотя, возможно, здесь я обманываюсь.

Корэмори вздохнул и уставился на руки.

— Вся эта грязь, пренебрежение… отвращают. Боюсь, вы становитесь похожи на деда.

— Если мне предстоит быть первым среди Тайра, — ответил Мунэмори с неподдельной грустью, — иного скорее всего не остается.

 

Сад глициний

Кэнрэймон-ин сидела в императорском саду внутри Дай-ри рядом с матерью Нии-но-Амой. На обеих были темные траурные одежды. Отсюда, с этого самого места, не было видно ни обгорелого остова зала Государственного совета, ни прохудившейся кровли Портняжного ведомства. Сидя здесь, можно было — пусть ненадолго — увидеть дворец таким, каким он был — в красе и славе ушедших времен. Здесь, пусть ненадолго, забывалось, что вне долины Сверкающих ручьев мир погрузился в хаос.

Каким-то чудом деревья глицинии в этом саду пережили императорское отсутствие и выпустили кисти бело-лиловых цветов, сохранив их до поздней весны.

— Я решила непременно их показать тебе, — сказала Нии-но-Ама. — Маленький знак надежды в наше горькое время.

Кэнрэймон-ин увиденное не ободрило.

— Они прелестны, матушка, но глициния — цветок мимолетности. Меня скорее обнадежило бы, отыщи ты деревце юд-зуриха, означающее «постоянство».

— Увы, их я не нашла, — призналась Нии-но-Ама.

— Впрочем, — вздохнула Кэнрэймон-ин, — к чему нам, двум старым вдовам, уповать на постоянство?

— Старым? — переспросила Нии-но-Ама, приподнимая бровь. — Я-то стара, а вот ты?

— Мама, мне почти тридцать! Нии-но-Ама усмехнулась:

— Я едва помню себя в тридцать лет.

— Разве не странно, — сказала Кэнрэймон-ин, — что женщина молода так недолго и стара чуть не всю жизнь?

— Судя по тому, что я видела, в мире смертных вообще много странного, — отозвалась ее мать.

Помолчав немного, Кэнрэймон-ин спросила:

— Что мне делать, матушка? Я хотела бы тоже постричься в монахини и оставить эту скорбную юдоль, но Мунэмори твердит, чтобы я осталась присмотреть за Антоку.

— И он прав, — ответила Нии-но-Ама. — Теперь, когда Киёмори не стало, Тайра, как никогда, нужен достойный пример для подражания, путеводная звезда. Ты должна оставаться во дворце.

Кэнрэймон-ин, потупившись, произнесла:

— Я не стою того, чтобы мой род возлагал на меня надежды. После некоторого молчания Нии-но-Ама спросила:

— Когда я беседовала с князем тэнгу, он как-то странно обмолвился о тебе. Сказал, что ты кое в чем согрешила, а в чем именно — следует справиться у тебя. Ты не знаешь, что бы это значило?

Кэнрэймон-ин почувствовала острый приступ вины и закрыла лицо рукавами:

— О-о! Я-то думала унести этот позор в могилу! Нии-но-Ама придвинулась ближе и взяла ее за руку.

— Прошу, скажи мне обо всем. Уверена, грех не так велик, как ты думаешь. Тэнгу жестокосердны и любят раздувать наши ошибки до сущих преступлений.

Кэнрэймон-ин приклонила голову матери на плечо.

— Все случилось в ночь того великого пожара, — начала она вполголоса. — Я проснулась от тяжкого сна. Стояла ужасная духота — и ни ветерка, чтобы ее развеять. Мы спали в палатах государевой матушки. Мне стало любопытно, где хранят священные сокровища. Я наслушалась разных историй — будто меч обладает чудодейственной силой…

— Кусанаги, — выдохнула Нии-но-Ама. — Ты к нему прикасалась?

Кэнрэймон-ин стиснула ее руку.

— Я и представить себе не могла, что такое случится! Будто мной двигал какой-то злой дух. Я взмахнула мечом и велела призвать ветер. Тот самый, что забросил огонь во дворец! — Она разрыдалась у матери на груди, а та, обняв, гладила ее по голове.

— Тебе не в чем себя упрекать, милая. Откуда тебе было знать, что в городе бушует пожар?

— Должно быть, в моей душе есть какой-то порок, — промолвила Кэнрэймон-ин, вновь обретя голос, — который позволил тому ужасному духу мной овладеть. Потом он еще раз пытался так сделать — когда я рожала Антоку на свет. Это был тот же самый — я уверена.

— Син-ин, — прошептала Нии-но-Ама.

— Кто?

— Государь-инок считал, что в тебя хотел вселиться дух его брата, Син-ина. И ему было легче овладеть тобой, нежели кем-то иным, из-за кровного родства, а вовсе не потому, что ты якобы порочна. С тех пор ты еще когда-нибудь повелевала Кусанаги?

— Нет-нет, ни разу! — воскликнула Кэнрэймон-ин. — Я поклялась больше не прикасаться к нему. Даже в ночь землетрясения…

— А что случилось в ночь землетрясения?

— Теперь уже трудно вспомнить… но после первых толчков я случайно ворвалась в комнату, где хранились сокровища, и девушки, сторожившие их, уверяли, будто мечей два.

— Два?!

— Два Кусанаги, похожих как две капли воды. Девушки не могли различить их. Я подумала, что смогу отличить настоящий, если схвачусь за рукоятку, но не посмела нарушить клятву. Я выбежала из комнаты на веранду и столкнулась с Мунэмори. Мне кажется, он… навещал девушек.

— Мунэмори? Понятно, — ответила Нии-но-Ама. — Сейчас вспомнила: ведь это он настоял, чтобы твои родины состоялись именно в Рокухаре.

— Разве? Впрочем, наверное, — согласилась Кэнрэймон-ин, начиная недоумевать над словами матери.

— А перед ураганом он раньше времени покинул дворец, сославшись на какое-то недомогание.

— Да ведь Мунэмори тогда часто недужилось — из-за смерти жены и ребенка.

— Хм-м… Перед смертью Сигэмори о чем-то с ним сговорился. Затея не удалась, но Сигэмори отказался мне ее открыть. Может, ты знаешь, что они затевали?

Кэнрэймон-ин покачала головой:

— Я ведь младшая сестра. Стали бы они со мной делиться? Нет, ничего я не знаю.

Нии-но-Ама обняла ее крепче.

— Не терзайся больше. Ясно, что обе мы стали невольными жертвами чьей-то крупной интриги. Пожалуй, пришла пора сделать то, что давно следовало: навестить блистательного господина Мунэмори.

Кэнрэймон-ин вздохнула и положила голову матери на колени, как в детстве.

— Надеюсь, он сможет тебе ответить. Теперь весь наш мир на нем держится.

 

Беседа матери с сыном

Нии-но-Аме пришлось изрядно потрудиться, чтобы застать Мунэмори, так как тот вечно пропадал на заседаниях — то в Рокухаре, то в Государственном совете, то в усадьбе Ходзидзё. Наконец, в начале пятой луны, он явился в государев дворец для встречи с начальниками Левой и Правой страж.

Нии-но-Ама расположилась у дверей его дворцового кабинета и отказывалась уйти, пока ей не позволят поговорить с сыном. Как бабка правящего государя, наделенная правом Трех императриц, она имела немалое влияние при дворе, и уже вскоре ее препроводили к Мунэмори.

Усаживаясь перед сыном-вельможей, Нии-но-Ама любезно улыбнулась многочисленным мелким чиновникам в зеленых одеждах и сказала:

— Если позволите, мне бы хотелось ненадолго поговорить с сыном наедине.

Не зная, кого — мать или сына — ослушаться страшнее, писцы и секретари молча поклонились и вышли, тревожно оглядываясь на министра.

Мунэмори досадливо вздохнул:

— Я, конечно, всегда рад тебя видеть, матушка, но, право, ты выбрала не лучший день для посещений.

— Как никогда, верно, сын мой, — сурово ответила Нии-но-Ама. — Я должна была прийти давным-давно.

Мунэмори слегка вытянул шею и испытующе посмотрел на нее:

— Мне жаль: я был не самым преданным сыном, но и ты, верно, понимаешь, что дела государства в последнее время несколько пошатнулись, особенно с уходом отца.

Нии-но-Ама поцокала языком.

— А ты совсем исхудал, — сказала она, заметив, как осунулось его лицо и запали глаза. — С каждым годом все больше походишь на мощи. Тебе нужно жениться. Видно, наложницы морят тебя голодом.

Мунэмори закрыл глаза.

— Матушка, сейчас не время…

— Боюсь, сейчас самое время, — холодно отрезала Нии-но-Ама. — Уже давно пора. Глупа же я была, что не видела этого. — Она подобралась ближе и вперила в него свой особый взор, каким обыкновенно осаживала Киёмори в минуты его неправоты. — Что у тебя за связь с Син-ином? Куда ты девал Кусанаги?

Мунэмори выпучил глаза и побелел как полотно.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Очень даже понимаешь — вон как побледнел. Что за уговор у тебя был с Сигэмори, тот, что сорвался?

Мунэмори отвел взгляд.

— Сейчас это уже не важно.

— Как ты можешь так говорить? Как смеешь ты лгать мне! — вспылила Нии-но-Ама. — Не важно? Ты, самый могущественный человек в государстве — одно это, поверь, меня ужасает невыразимо, — заявляешь, что иметь дело со злыми духами и волшебными мечами — пустяк?

Мунэмори стиснул свой министерский жезл.

— Матушка, умоляю: говори тише! Для Тайра сейчас времена опасные. К чему задавать пищу для толков?

— Маппо грядет, а ты суетишься из-за каких-то сплетен? Мунэмори закатил глаза:

— Жаль, ты их не слышала — гонцов с востока. Наши войска одерживают победу за победой над сподвижниками Минамото. А о чем говорят люди? О том, что одного из полководцев Тайра убило молнией — это-де кара богов. В провинции засуха, а винят опять нас. У меня на руках указ, подписанный Го-Сиракавой, а мы не можем собрать людей, чтобы разбить Минамото, — все считают, будто государь-инок написал его по принуждению. Прав был отец: нельзя позволять людям трепать языками.

— Но ты-то треплешь им, вместо того чтобы ответить на мои вопросы.

Мунэмори снова вздохнул, и тихо заговорил:

— Сигэмори знал о двойнике Кусанаги, хранящемся в Исэ. Он надеялся, что мы сможем подменить меч подделкой и вернуть Кусанаги в море. Но тем днем, когда я принес ее во дворец, мне стало дурно. А потом случился ураган и землетрясение. Верно, наша затея была неугодна богам. Вот и все, что я могу тебе сказать.

— Любопытное совпадение: ты был рядом с Кусанаги в тот самый день, когда разыгрался ураган.

— Это не совпадение. Разве я не говорил, что боги так выразили свое недовольство?

— А куда подевался меч-двойник?

— После землетрясения я тотчас отослал его обратно в Исэ.

— Ты уверен, что вернул именно его, а не настоящий Кусанаги?

Мунэмори молчал, все больше хмурясь и поджимая губы.

— Какая разница? — взорвался он наконец. — Это всего-навсего меч, символ власти! Пока он при императоре, все хорошо. Да и попади он в Исэ — что в том вреда? Сохраннее места не сыскать.

— От кого сохраннее? Мунэмори смотрел в сторону.

— От всех, кто способен употребить его во зло.

— Кого же, например? Мунэмори не отвечал.

— От меня, может быть? Или от Син-ина?

— Син-ин, — с нажимом процедил Мунэмори, — это сказка. Отговорка для преступников, желающих свалить вину на другого.

— Еще лучше, — сказала Нии-но-Ама. — Твоя сестра говорит, что этот самый дух пытался овладеть ее сыном, когда она разрешалась от бремени в Рокухаре. Приехала она к нам по твоему совету. Едва ли императорские родины можно назвать преступлением, в котором надо кого-то винить. Дух был поистине могуч — я это чувствовала.

Мунэмори очень бережно уложил жезл своего ведомства на подушечку рядом с собой.

— Послушай, матушка. Все это в прошлом. Сейчас же нас куда больше волнует настоя…

— Ты служишь Син-ину? — оборвала его Нии-но-Ама. Мунэмори воззрился на нее:

— Я не служу Син-ину. Есть такие, кто говорит обратное: будто Син-ин служит нашим врагам. Теперь, если позволишь, мне больше нечего тебе сказать.

Нии-но-Ама поднялась.

— Не понимаю я мужчин этого рода. Ни один из вас мне не доверял, хотя я могла во многом помочь. Твой отец не послушал меня — а теперь помилованные им дети ополчились против нас. Сигэмори не успел разобраться с Кусанаги, как умер. Вот и ты меня не слушаешь. Чем придется расплачиваться за твое упрямство? Впрочем, я, кажется, знаю.

— Всего хорошего, матушка. Нии-но-Ама смерила сына долгим взглядом.

— Что ж, быть посему. — Она поклонилась и вышла со всем изяществом, на какое еще были способны ее старые ноги, ни разу не оглянувшись.

 

Год напастей

Месяц сменялся месяцем, а дела в провинции шли все хуже. Дождей выпало мало, рис в полях не уродился. Воинам в отдаленных землях стало не хватать провианта, и наступление мятежников приостановилось.

В надежде вернуть стране процветание в середине седьмой луны изменили девиз эпохи — наступили годы Ёва, Сохранения мира. Мунэмори объявил помилование царедворцам, что бежали два года назад, и регент вместе с главным министром, вернувшись из ссылки, прибыли на поклон во дворец государя-инока Го-Сиракавы.

Весь год ходила молва, будто в храмах и святилищах тайно молятся за погибель клана Тайра — в отмщение монастырей Нары.

Пришла зима, а за ней — новый год, второй год эпохи Ёва, но положения в столице это не изменило. Риса в амбарах недоставало, на улицах появилось великое множество голодающих. Стражники Сыскного ведомства не успевали собирать трупы, начался мор. Люди, даже высокородные, боялись выйти из дому в страхе, что духи погибших заразят их болезнью. К концу четвертой луны правительство императора разослало обильные дары в двадцать два святилища поблизости от столицы, дабы умилостивить богов. Месяцем позже, видя, что новая эпоха не принесла избавления от бед, было решено переименовать ее повторно — начались годы Дзюэй. Однако и это не помогло. Засуха продолжалась. Пришла удушливая летняя жара, и все, кто мог, покинули столицу ради прохлады окрестных гор. Те же, что остались, распродали все ценности, чтобы купить риса, а не имевшие ценностей нищенствовали и побирались на улицах. С наступлением холодов дома стали рубить на дрова для обогрева. Грабили даже окрестные храмы. Родители умирали, отдавая последние крохи детям, влюбленные гибли, стараясь спасти друг друга.

Повсюду на улицах лежали непогребенные тела. Монахи, преисполнившись жалости, ходили меж покойников, чертя на челе санскритскую букву «а» и приобщая тем самым к жизни вечной.

В том году из значимых битв произошла лишь одна. На девятую луну дружина Тайра числом в несколько тысяч отправилась на восток — взять край Синано. Встретил ее двоюродный брат Ёритомо, Ёсинака, и вскоре легко одолел с помощью военной хитрости: приближаясь к Тайра, его знаменосцы держали алые стяги и только вблизи сменили их на белые знамена Минамото.

На востоке, в Канто, дела обстояли чуть лучше, но для большого похода провизии все же недоставало. Минамото Ёритомо проводил дни, рассылая пожертвования во все крупные святилища, чтобы заручиться их поддержкой. Особым приказом он запретил своим воинам грабить монастырские и храмовые угодья.

Его жена, Масако, тем временем родила сына… и обнаружила, что Ёритомо, пока она была в тягости, предавался утехам с наложницей, спрятанной неподалеку. Это вызвало настоящий переполох в поместье Ходзё, и двое челядинцев, которые помогали скрывать наложницу, по приказу Масако были зарезаны.

Так минул первый год эры Дзюэй, и не было двора, где бы не поселилась скорбь.

 

Безлюдный пир

Тайра Мунэмори сидел подле ширмы ките, из-за которой виднелся край серого рукава.

— Благодатного тебе Нового года, сестрица, — сказал он.

В этом году среди министров ответственным за проведение новогодних торжеств избрали Мунэмори, а он со своей стороны постарался ограничить их пределами ограды Сёмэмон, где урон постройкам был наименьшим, а ремонт проводился в первую очередь. Падал легкий снег, но гуляньям это не вредило. Саке и вино лились рекой, позволяя вельможам ненадолго забыть о бедах мира.

— Верно, хуже проклятия нет, — пробормотала Кэнрэймон-ин по ту сторону занавеса. — Не могу смотреть на эти яства без мысли о несчастных, которым нечего в рот положить.

— Наш рис вовсе не лучшего качества, — возразил Мунэмори, — а лук и дайкон выросли здесь, в императорском саду. Ни то ни другое не годится для черни. Вдобавок в нынешние смутные времена правительство должно хорошо питаться, иначе повсюду наступит хаос.

— А если править будет уже некем? — спросила Кэнрэймон-ин.

— Безлюдья боги не допустят, — сказал Мунэмори. — Уж эта-то земная поросль никогда не переведется. Быть может, просто пришло время проредить всходы.

— Ты, вижу, совсем очерствел душой, — заметила Кэнрэймон-ин.

— Как и подобает главе клана, — напомнил ей Мунэмори. — А ты жалостлива, как положено женщине.

Он услышал, как сестра охнула и опрокинула свою чашку с рисом.

— Не разбрасывайтесь, государыня, если вам жаль голодных.

— Она была пуста. Сколькие из нас, — продолжила Кэнрэймон-ин, — смотрят на снег, усыпающий едва расцветшие бутоны сливы, с мыслями не о поэзии, а о том, принесет ли дерево плоды?

— Цвет сливы — знак надежды, так что подобные мысли вполне своевременны, я бы сказал.

— На что людям надеяться? Я слышала, Минамото стягивают силы в край Оми, недалеко от столицы. Они могут обрушиться на нас в любой миг!

— Не слушайте, что говорят, владычица. Это пустяк, не угроза. Как только горные тропы оттают, Корэмори с ними быстро разделается.

— Наш племянник? Тот, что бежал от уток?

— Тс-с, — тихо сказал Мунэмори. — Он усвоил урок и теперь куда более опытен, чем тогда.

Кэнрэймон-ин, помолчав, произнесла:

— Еще до меня дошли слухи, будто в следующую луну тебе дадут младший чин первого ранга. Поздравляю.

— Меня всячески заверили, что так и будет. Давно пора. Непросто, доложу тебе, давать указания Фудзивара, находясь лишь в четвертом ранге. Они меня попросту не замечают. Как здоровье юного государя?

Кэнрэймон-ин снова ответила не сразу.

— Довольно сносно, учитывая обстоятельства. Он как будто не унывает и старается не вникать в то, что происходит вокруг. Иные говорят, ему недужится оттого, что страдает земля.

— Вздор. Если земля отчего и страдает, так единственно от засилья Минамото. Как только мы их разобьем, все снова наладится. — Сказав так, Мунэмори, однако, поглядел в сад на мягко падающий снег, стараясь сохранить его вид в памяти. Он уже был наслышан о том, сколько воинов стекались под знамена Минамото, — часть возглавлял лихой Ёсинака, а часть — какой-то молодой выскочка по имени Ёсицунэ. Слышал Мунэмори и пересуды, согласно которым голод и мор, как и бедствия прошлых лет, предвещали скорое падение Тайра.

Мунэмори знал, сколько участков дворцовой стены имели подкопы и скольким был нанесен невосполнимый урон. Случись осада — и крепости долго не выстоять. По смутам Хогэн и Хэйдзи он помнил, что в бою внутри города все преимущества были на стороне нападавших — деревянные постройки, казалось, только и ждали, когда их подожгут. Даже укрепленную Рокухару можно было спалить несколькими меткими выстрелами.

Мунэмори знал: наступит час — может, раньше, а может, позже, когда Тайра и их малолетнему императору придется оставить Хэйан-Кё.

 

Курикара

На семнадцатый день четвертой луны второго года Дзюэй Тайра Корэмори выступил из Хэйан-Кё по Северному сухопутному пути на битву с Ёсинакой. Его дружина была не так велика по сравнению с первым походом, но все же внушительна. Многие молодые воины жаждали случая показать себя в бою и прославиться. Десятки тысяч слетелись под знамена с гербовыми бабочками Тайра, стремясь броситься в битву после года уныния и скуки, — все, кроме «дяди Мунэмори», который опять остался в столице — «следить за порядком».

Войску такого размера, понятно, требовалось продовольствие, которого в столице не оказалось из-за неурожая. Ратникам Тайра был дан монарший указ изымать все необходимое в деревнях. Без того угнетенные крестьяне и землевладельцы смотрели, как их скудные припасы расхищаются воинами. Корэмори наблюдал, как обобранные крестьяне бегут в горы с одними узлами. «Эти люди не вспомнят нас добрым словом, — понял он. — Будем надеяться, что победим мы, не то у Минамото прибавится ополченцев».

К исходу четвертой луны рать Корэмори вступила в край Этидзэн, тотчас обнаружив, что очутилась на берегу огромного озера. На другом его берегу, в окружении горных кряжей и отвесных скал стояла крепость Хиути с обороной из шести тысяч воинов Минамото.

— Что делать? Лодок мы не захватили, — сказал Корэмори брату деда, Таданори, — да и, корабельщиков тоже. Как же нам перебраться?

— Верно, у противника есть лодки для собственных нужд, — ответил старый Таданори. — Так подождем, пока они не переправятся к нам сюда. А там наши лучники легко их одолеют.

Корэмори счел совет разумным, и потому приказал дружине стать лагерем на берегу и дожидаться неприятельской вылазки. День за днем они ждали, однако из Хиути так и не вышло ни одной лодки. Наконец часовые Тайра заметили лучника на другом берегу. Он прицелился и выстрелил в сторону лагеря, но то была не гудящая стрела, возвещавшая начало битвы. К древку было прикреплено послание, которое вскоре доставили Корэмори. Оно гласило:

«Озеро это не природный водоем, а временная запруда. Ее создает плотина к югу от крепости. Как стемнеет, пошлите своих воинов ее разрушить, а днем переходите — вода спадет, и озеро станет не глубже горного ручья. Коням здесь переправа хорошая, так что доберетесь без промедления.

Писано Саймэем, управителем храма Хэйдзэндзи».

— Превосходное известие! — воскликнул Корэмори. — У нас есть союзник в стане Минамото! — Не дожидаясь ночи, он отрядил людей разобрать плотину, и очень скоро озеро обмелело настолько, что конники Тайра смогли перебраться по нему, точно посуху.

Шесть тысяч защитников крепости бились на славу, но Тайра превзошли их числом. Минамото были вытеснены из Хиути и попытались укрепиться севернее, в краю Kara. Однако рать Корэмори нагнала их и разбила уже в новых оплотах.

Окрыленный победой, Корэмори направил дружину в горы близ Тонамиямы. готовясь дать бой в прибрежной долине у их подножия. Тем временем его соглядатаи доложили, что к ним на север движется могучее войско Ёсинаки. И верно: вскоре в долине были замечены всадники с белыми стягами, и такие же знамена мелькали у Черного холма, Куродзака. Поэтому Корэмори велел своим людям спешиться, пустить коней отдохнуть и попастись, чтобы самому хорошенько обдумать следующий шаг.

Той ночью в походный шатер Корэмори явился лазутчик с тревожными новостями.

— Здесь неподалеку есть святилище Хатимана, которого Минамото почитают покровителем. Я говорил с одним из тамошних служек, и он рассказал, будто бы Ёсинака успел помолиться перед боем. В ответ на его молитву, по словам служки, с крыши святилища слетели три белых голубя. Все, кто был рядом, истолковали это как знак божественного благоволения.

Корэмори вздохнул.

— Дед тоже рассказывал мне о белых голубях, явившихся полководцу Ёситомо. Хатиман, бесспорно, могущественное божество, но в годы Хэйдзи Ёситомо его защита не слишком помогла. Будем надеяться, не поможет и Ёсинаке.

Поутру же Тайра, проснувшись, обнаружили войска Минамото всего в трех тё на поросшем сосняком склоне.

— Должно быть, подобрались ночью, — пробормотал Корэмори в изумлении. — Как же им удалось так тихо прокрасться?

— Эти края им хорошо знакомы, — ответил старый Тадано-ри. — Верно, обмотали конские копыта тряпьем, чтобы заглушить цокот.

Корэмори никак не мог определить, сколько у Минамото воинов, поскольку те хорошо укрылись между деревьями.

— Почему они не нападают?

— Возможно, их рать невелика и они ждут подкрепления из долины. Или попали сюда случайно и решили понаблюдать.

— К счастью для нас. Пусть часовые в долине тотчас доложат, если заметят войска Минамото на подходе.

— Всенепременно, господин командующий.

Корэмори смотрел, как Минамото глазеют на его людей, пока те наскоро облачаются в доспехи. Лучники Тайра приладили луки, конники отвязали и оседлали коней, пешие вооружились нагинатами и взяли по щиту. Однако воины Минамото ничем, кроме устроения заградительного вала на опушке сосняка, не выдали враждебных намерений. Только в полдень из-за крепи показался отряд в пятнадцать вооруженных конников. Они выехали на несколько кэнов вперед и пустили в сторону Тайра гудящие стрелы.

— Ну, началось. — Корэмори услышал ворчание тех, в кого угодили тупые наконечники, — никого серьезно не ранило. Потом он велел пятнадцати лучникам Тайра выпустить ответный залп, а следом вскочил на коня, дожидаясь, когда воины начнут выкликать свои имена. «Хотел бы я знать, бросит ли Ёсинака мне вызов. То-то слава мне будет, если я сниму его голову. Никто больше не скажет: „Вон-де воевода, который бежал от уток“».

Однако, сколько Корэмори ни ждал, вызова не последовало. Вместо этого Минамото выслали еще тридцать лучников с гудящими стрелами.

— Что за глупость? — вскричал Корэмори. — Они ведь уже объявили о намерении сражаться! Почему не начнут?

— Тянут время, — ответил старик Таданори. — Хотят уморить нас прежде, чем прибудет подкрепление.

— Но часовые докладывали, что с моря никаких войск не видно!

— Быть может, Ёсинака желает убедить нас в обратном? Корэмори видел, как воины Минамото рвались в битву и как полководцам с вассалами приходилось удерживать знатных конников на месте. Он тоже послал тридцать лучников им навстречу.

Потом Минамото выслали пятьдесят, и те снова осыпали противника гудящими стрелами.

«Ага, — подумал Корэмори, — я понял. Перед нами — лишь малая часть их полков. Она была послана раззадорить нас в надежде, что мы нападем первыми и погоним ее в горы. Минамото, верно, хотят вынудить нас разрознить дружину, чтобы с легкостью одолеть. Лишь таким путем малое войско может справиться с такой ратью, как у нас. Однако Ёритомо при Исибасияме эта уловка не помогла. Не сработает и сейчас для Ёсинаки».

Итак, Корэмори успокоился и стал забавляться игрой: вышлют лучников Минамото — и Тайра выставляют столько же. Своим самураям он запретил вызывать противника на бой, и, судя по всему, Минамото поступали сходным образом. День клонился к вечеру, а стычка с врагом превратилась в состязание императорских стрелков.

С наступлением сумерек Минамото отступили в глубь леса, развели походные костры. «Ха! — сказал себе Корэмори. — Они сдаются! Поняли, что мы не попадемся на их хитрость». Тогда и Тайра разошлись по шатрам, разобрав щитовую заграду. Корэмори залюбовался оленями, что бродили по склонам холмов, заслушался шумом горного ветра в сосновых ветвях… но стоило ему поднести ко рту рисовый колобок, как дол огласился боевым кличем и бряцаньем гонгов. Горные уступы теперь были усеяны людьми, а не оленями, и каждый нес белый флаг, почти сияющий в вечерней полутьме. Когда же неприятель зажег факелы, вся долина оказалась в огненном кольце.

Тотчас из сосняка грянул боевой рев, и воины Ёсинаки всей толпой ринулись на лагерь Тайра. Их было много, много больше, чем Корэмори насчитал поутру.

— Их полку прибыло! — прокричал Таданори. — Только явились они не с моря, а с гор!

Тайра в панике повскакали на коней, но многие уже успели снять, на ночь доспехи и были не готовы сражаться. Самураи Корэмори привели ему лошадь, и он едва успел оседлать ее и вытащить меч, чтобы отбить удар одного из Минамото. Корэмори поразил противника в горло и почувствовал, как его обдало горячей кровью.

Несмотря на малую победу, он больше не видел расположения своих сил. Его приказы тонули в яростных воплях нападающих, которые, разогнавшись по склону, врывались в лагерь Тайра. Корэмори ничего не оставалось, как призвать к отступлению.

Впрочем, приказывать и не понадобилось. Когда его конь взял дорогу назад, чуть не все воины Тайра, кто еще мог держаться в седле, пустились вскачь к устью долины — единственному отступному пути, еще не перекрытому Минамото.

Однако лазейка оказалась западней. Долина Курикара походила скорее на ущелье, с такими крутыми склонами и узкими тропами, что конникам можно было проехать лишь узкой вереницей, чтобы не свалиться вниз. В ночи, в страхе да на полном скаку это было немыслимо. Очень скоро Корэмори услышал перед собой истошное конское ржание и людские вопли. Ужасные он пережил мгновения — с ревом и топотом сзади настигают Минамото, по лицу хлещут колючие ветви, а впереди — тьма и погибель. Но вот кто-то поравнялся с ним, схватил его лошадь под уздцы и остановил.

— Господин, туда нельзя! Ущелье битком набито мертвецами! Нынче ночью больше погибло, свернув шеи, нежели от стрел и мечей! Идемте сюда, вверх по взгорью.

Онемев от страха и потрясения, Корэмори послушно углубился вслед за вассалом в лес, прочь от кошмарной бойни.

 

Полночные паломники

Достигнув Хэйан-Кё, новость о походе Корэмори, вместе с рассказами о прочих поражениях Тайра на востоке, стала сильнейшим ударом по их боевому духу. Императрицу Кэнрэймон-ин и малолетнего государя Антоку перевезли из дворца в Рокухару, уповая на то, что в усадьбе смогут отбить нападение Минамото, буде таковое случится.

К шестой луне остатки многотысячного войска Тайра, и среди них Корэмори, вернулись в столицу. Потери от северных битв были ужасны. В числе погибших оказался и Томонори — шестой сын Киёмори. Мунэмори с готовностью простил племяннику нынешнее бегство. Да и что оставалось — сам он едва ли управился бы лучше.

Нелегкий то выдался месяц: Мунэмори направил прошение к монахам, занятым восстановлением Энрякудзи, дабы те молились за Тайра и поддержали их в грядущих сражениях, но, видимо, из-за вины Мунэмори в разрушении храма иноки весьма вежливо известили его, что уже приняли сторону Минамото.

Около полуночи двадцать четвертого дня седьмой луны Кэнрэймон-ин разбудил звук беготни в коридорах и тревожное ржание коней во дворе. Она подобралась к двери и рывком отодвинула ее.

— В чем дело? Что здесь творится? — крикнула она, завидев бегущих мимо людей в доспехах, но лишь один остановился ей ответить.

— Минамото у стен города! — только и сказал воин и тут же умчался.

Кэнрэймон-ин накинула двойное кимоно и поспешила в покои маленького императора и его няньки. Прибежав туда, она порывисто обняла Антоку. В ту пору ему исполнилось четыре с половиной года, и он все еще носил длинные косицы-петли у висков.

— Мама-тян? — спросил он спросонья. — Что такое?

— Боюсь, наш конец недалек.

В этот миг сёдзи скользнула в сторону, и на пороге показался Мунэмори.

— А-а, вот вы где. Рад видеть, что все уже встали.

— Что нового? — спросила Кэнрэймон-ин, чувствуя, как перехватило дыхание.

— Положение — хуже некуда. Войска Минамото окружили нас с севера, востока и юга. Скоро они, без сомнения, войдут в город. Некоторые наши полководцы пожелали остаться и сдерживать их, покуда хватит сил, но мне даже страшно представить, что станет с вами, юным государем и нашей матушкой, если мы будем медлить. Ради вашего спасения я намерен пустить в действие один свой замысел. Мы покинем столицу и укроемся в западных землях.

Кэнрэймон-ин ахнула и крепче прижала Антоку к себе.

Мунэмори поднял ладонь, предвосхищая возражения.

— На западе у нас куда больше сторонников, чем здесь, а в Ак, и Сэтцу будет гораздо проще пополнить наше поредевшее войско. Это не проигрыш, а лишь… тактическое отступление. Хотя на сей раз мы бежим, увы, не от угок. Да и вернемся не скоро.

— Если ты считаешь, что так лучше, мы, конечно, поедем, — отозвалась Кэнрэймон-ин, оторопев и смешавшись. — Только когда?

— До рассвета, если успеем, — сказал Мунэмори. — Тогда у нас будет время скрыться, ибо Минамото, заняв город, не сразу отправятся нас разыскивать. Я уже приказал собрать Три священных сокровища и другие ценности. Государя-инока мы тоже возьмем с собой, так что даже в бегстве истинная власть все равно останется на нашей стороне.

Внезапно их отвлек отчаянный стук по перегородке. За ней оказался испуганного вида воин, весь взмокший от пота.

— В чем дело? Кто ты такой? — спросил Мунэмори.

— Меня зовут Суэясу, господин. Имею честь служить в охране усадьбы Ходзидзё. Сегодня ночью я стоял на часах и застал переполох в женских покоях государя Го-Сиракавы. Когда же пошел разузнать, что случилось, то узнал весть, крайне удручающую для Тайра.

— Ну так в чем дело? — нетерпеливо вскричал Мунэмори.

— Господин, государь-инок исчез!

Отрекшийся император Го-Сиракава отнюдь не бездействовал в течение второго года Дзюэй, хотя всеми силами убеждал Тайра в обратном. Уже многие месяцы он вел тайные переговоры с Минамото Ёритомо, одобряя мятеж и призывая не верить указам, которые подписывал. Го-Сиракава знал, что полководец из Мунэмори никудышный, глава клана — тоже, и-потому победа Минамото — всего лишь вопрос времени.

Той самой ночью, двадцать четвертого дня седьмой луны, от Ёритомо через один из тайных ходов Ходзидзё прибыл гонец. В послании, которое он нес с собой, значилось: «Наши войска готовы и ждут. Пора журавлю взлететь на шесток повыше».

Мунэмори просчитался, открывшись Го-Сиракаве в намерении бежать из столицы, если вторжения будет не миновать. го-Сиракава понимал, что, останься он с Тайра, его снова свя-чут по рукам и ногам, и потому к прибытию посланца от Минамото подготовил свой собственный план — такой, о котором не сказал никому, даже дамам из свиты.

Так же, как много лет назад, для первого побега из дворца, Го-Сиракава переоделся в простое платье и с единственным слугой выскользнул из усадьбы одним из потайных коридоров, выводящим на север. Под покровом ночи они направились в горы, к монастырю Курамадэра.

Однако в пути по извилистым горным тропам одна мысль не давала Го-Сиракаве покоя. Несколько дней назад в переписке с ним Ёритомо обронил пугающие слова. Среди прочего в послании говорилось:

«Победа близка, как никогда. Мы ежедневно возносим благодарения Хатиману, что вернул нашему клану удачу. Я признателен также и моему советнику, который каждую ночь шепчет мне на ухо. Его вы хорошо знаете, некогда называли братом. С монаршим и божественным покровительством можем ли мы протрать?»

«Син-ин — вот кто ему наушничает, — подумал Го-Сиракава, чувствуя, как кровь стынет в жилах. — А единственное, чего хотел мой покойный братец, — это хаос, а не победа. Надо бы заняться им. И чем скорее, тем лучше».

 

Побег из столицы

После вестей об исчезновении Го-Сиракавы, который, как сочли Тайра, поспешил примкнуть к Минамото, приготовления в Рокухаре стали еще более спешными. В ночь перед отъездом никто не спал, все сундуки и коробки заполнили ценностями, хотя многое пришлось оставить.

В час Зайца, перед самым рассветом, в Рокухару прибыл императорский походный паланкин. Кэнрэймон-ин помогла маленькому Антоку забраться в него, а потом, пройдя сквозь занавеси, поднялась сама и расположилась среди подушек. С ними в паланкин были положены два ларца — маленький, содержащий священную яшму, и побольше, где покоилось зерцало. Наконец, стражи поместили туда священный меч, Кусанаги.

Кэнрэймон-ин невольно отпрянула от него, зато юный Антоку потянулся к мечу и, схватив за искусной работы ножны из шагреневой кожи, отделанной золотом, втащил себе на колени. Императрица с замиранием сердца смотрела, как мальчик пытливо крутит и крутит меч в ножнах. И хотя даже ей, матери, не позволялось журить императора, она сказала:

— Ан-тян, будь с ним очень осторожен. Это вещь большой святости.

— Знаю, — спокойно ответил Антоку. — Обаасан мне часто про него рассказывала.

— Ну конечно, — сказала Кэнрэймон-ин, гадая, какими сказками кормила ее мать маленького государя.

— Нынче ночью мне приснился сон, — продолжил мальчик. — И как раз о мече. Мне снилось, будто я машу им, как стражник, — вжик-вжик! — Антоку рассек воздух ладошкой. — Вот так и скосил всех Минамото до одного, словно траву. А потом, во сне, я велел Кусанаги поднять сильнющий ветер и унести их прочь, но тут они обернулись шершнями и снова полетели на меня. Пришлось прыгнуть в воду, чтобы от них спастись.

— Понятно, — промолвила Кэнрэймон-ин. — Очень… интересный сон, Ан-тян.

«А что, если он сумеет? — подумала вдруг она, и в сердце появилась смутная надежда. — В конце концов, меч должен покоряться императорам. Вдруг мой сынок еще сможет нас спасти?»

— Только обаасан говорит, что мне нельзя его трогать, — сказал Антоку. — Она говорит, что меч этот — моего дедушки, Царя-Дракона. Слишком долго он был у людей. Вот почему, если взмахнуть им сейчас, случатся одни беды. Так она сказала.

Кэнрэймон-ин вздохнула со смешанным чувством разочарования и облегчения. Ей стало любопытно, все ли Антоку запомнил так, как учила Нии-но-Ама. Если да, значит, мать слукавила, когда она, Кэнрэймон-ин, поведала ей свою тайну. «В эти неспокойные времена ни на кого нельзя целиком положиться, даже на самых близких».

Носильщики подошли к паланкину и расположились у шестов, по трое на каждый. Затем, хором крякнув «хэй-я!», они вскинули шесты на плечо. Кэнрэймон-ин и Антоку только слегка тряхнуло, и паланкин тронулся, тихо покачиваясь в такт шагам носильщиков.

Когда они вышли за ворота, прочь от факелов и светильников усадьбы, в паланкине стало темно. Антоку повалился на подушки, засыпая с Кусанаги в обнимку. Кэнрэймон-ин выглянула сквозь щель в занавесях. Небо на востоке слегка посветлело, но Небесная река еще сияла, хотя и тусклее. Холодная луна под ней клонилась к закату. Вдалеке запели первые петухи, приветствуя солнце. Рядом, на улицах Хэйан-Кё, слышался плач простых горожан, наблюдающих скорбный отьезд императорского поезда.

«Не тот сегодня день, чтобы приветствовать солнце, — подумала Кэнрэймон-ин. — Отныне все должно погрузиться во тьму. Пусть Аматэрасу вернется в свой грот, пока Антоку не позволят выманить ее оттуда священным зерцалом».

В этот миг в ноздри ударил запах горящего дерева, и Кэнрэймон-ин резко села, потревожив Антоку.

— Что там, мама-тян?

Она высунулась за занавеси и увидела, как кровлю только что покинутой ими усадьбы лижет пламя.

— Они жгут Рокухару, — печально произнесла Кэнрэймон-ин. — Они решили сжечь все особняки Тайра — Нисихатидзё, Икэ, Комацу, — чтобы Минамото было нечего грабить и осквернять, заняв город.

Кэнрэймон-ин еще ненадолго задержалась снаружи, глядя, как дом, где прошли ее счастливые детские годы, сад, где она играла, покои, где училась музыке и письму, комната, где она появилась на свет и сама дала жизнь, — все исчезало, объятое дымом, растворяясь в стылой заре.

Слезы застилали глаза, и Кэнрэймон-ин втянула голову назад в паланкин.

— Почему ты плачешь, мама-тян? — Антоку подполз к ней и обнял ручонками за шею.

Кэнрэймон-ин не могла ответить. Она уткнулась в широкие отвороты рукавов и долго сидела так, пока они совсем не вымокли.

 

Старая столица

— Ты думаешь, мы сможем начать здесь все заново? — спросил Корэмори. Его глаза были еще красны от слез по семье, которую пришлось оставить в Хэйан-Кё.

— Едва ли, — ответил Мунэмори, оглядывая то, что осталось от некогда столичной Фукухары. Они прибыли сюда ближе к вечеру двадцать пятого дня седьмой луны. Нынешняя Фукухара была даже унылее той, что Тайра покинули почти три года назад. Чертог звенящих ручьев, павильон Любования снегом, дворец Тростниковая кровля — все поросло быльем и вьюнками да вдобавок было разграблено местными жителями.

Новый императорский дворец был в еще худшем состоянии — над ним определенно поглумились тэнгу.

— У Тайра больше нет средств восстановить все, что разрушено, — сказал Мунэмори. — Вдобавок мы все еще близко к столице. Минамото настигнут нас в какой-нибудь день-два. Где нам собрать людей за такой срок?

С ними из столицы выехало верных семь тысяч войска. Не обошлось и без горьких потерь — Ёримори, один из младших братьев Киёмори, решил остаться в столице и драться на стороне Минамото. Регент Фудзивара Мотомити покинул императорский поезд и бежал неизвестно куда. Мунэмори не сомневался, что за ними последуют и другие.

— Так что же нам делать? — спросил Корэмори.

— Собери все суда, какие сможешь найти. Прочеши берег и вымоли, купи или захвати все до последней лодчонки. В море Тайра всегда чувствовали себя как дома — укроет оно нас и в этот раз. Завтра отправимся на Кюсю, как можно дальше от Минамото.

Корэмори вытаращил глаза:

— И впрямь дальнее изгнание.

— Надеюсь, вскоре судьба нас помилует. Ступай.

Корэмори поклонился и выбежал прочь. Его дядя развернулся и отправился по разбитой брусчатке к вершине холма, где стоял новый императорский дворец — точнее, его развалины. Оставшись один, Мунэмори брел по заросшей сорной травой земле, замечая то тут, то там упавшую с крыш черепицу с узором в виде уток мандаринок. «Видно, утки все же не были для Тайра добрым знаком», — подумалось ему. К югу с вершины холма открывался вид на Кёносиму — рукотворный остров, где покоились кости и пепел Киёмори.

— Прости меня, отец, — прошептал Мунэмори. — Дела обернулись совсем не так, как ты рассчитывал. Надеюсь, ты понимаешь, что я сделал все от меня зависящее.

В этот миг у него за спиной раздался не то смех, не то клекот. Мунэмори резко обернулся, выхватывая короткий меч.

— Ха-ха! — прокаркал сидевший в траве тэнгу. Ростом он был почти с Мунэмори, только на спине росли два черных крыла, а вместо носа — длинный желтый клюв. — Спрячь-ка свой клинок, сын грешника Киёмори. Даже кроха тэнгу превзойдет тебя в схватке, и ты это знаешь.

Мунэмори устало заправил меч в ножны.

— Что тебе надо?

— Я пришел не отнимать, а делиться. Поделиться с тобой советом.

— Нам не нужны советы демонов.

— Еще как нужны. Я даю тебе последнюю возможность спастись, Мунэмори из рода Тайра. Киёмори больше нет, а на тебя Царь-Дракон не в обиде. Посему он предлагает следующее: отправляйся к святилищу Ицукусимы. Сделай так, чтобы маленький император бросил Кусанаги в море. Сделай так, и оставшихся Тайра пощадят. Если же ты откажешься, Рюдзин больше ничем вам не поможет. Зато врагам вашим помочь сумеет.

— Ты в своем уме? — вскричал Мунэмори. — Три священных сокровища — символы законной власти. Теперь, когда государь-инок покинул нас, только они могут подтвердить, что Антоку — истинный наследник государева рода. Без них мы — ничто! Если мы выбросим священный меч в море, народ окончательно отвернется от нас. Мы погибнем.

— Глупый ты человек, — ответил тэнгу. — Разве не видишь? Вы уже погибли! Если послушаешь совета Царя-Дракона, ваш род не исчезнет с лица Земли и останутся еще Тайра, что воспоют ваши подвиги. Откажешь ему — и судьба ваша окажется в руках богов, которые, должен предупредить, отнюдь вам не благоволят.

— Твои угрозы мне нипочем, — огрызнулся Мунэмори. — В истории немало случаев, когда великие беды превозмогались бесстрашными сердцем.

— Среди Тайра, — ухмыльнулся тэнгу, — такие перевелись.

— Довольно! Изыди, или я кликну лучников!

— Я уйду, но обдумай мои слова хорошенько, несчастливец Мунэмори. У твоей надежды всего одна дорога. Все прочие приведут Тайра к погибели. — Сказав так, тэнгу взмахнул могучими крыльями и взмыл в воздух, под темнеющие небеса.

Мунэмори обратил взор на развалины императорского дворца.

— Надо бы спалить эту рухлядь перед уходом.

 

Послания из столицы

В большом зале Камакуры еще звучали отголоски здравиц и радостных кличей, когда Минамото Ёритомо зачитывал послание от Ёсинаки о взятии Хэйан-Кё:

— «Сего дня я, не встретив сопротивления со стороны Тайра, захватил стольный город Хэйан. Высокочтимого государя Го-Сиракаву мы препроводили в императорский дворец. Он же одарил меня всеми поместьями, что некогда принадлежали изменникам Тайра и уцелели после поджогов. Вдобавок императорской грамотой я отныне наделен правом преследовать и истреблять всех посягнувших на Драгоценный трон, а вскоре меня возведут в чин сегуна приказом государя-инока. Покуда же я был назначен защитником города, властителем земли Иё и начальником Левого конюшенного ведомства. Надеюсь, эти добрые вести о возвращении удачи Минамото тебя порадуют…»

Ёритомо и впрямь обрадовался, но лишь отчасти, ибо в рукаве у него лежало другое послание, тем же днем тайно переданное гонцом Го-Сиракавы.

«Властителю Камакуры.

Теперь, когда в Хэйан-Кё опять воцарился мир, я желаю пригласить вас с дружиной в столицу. Предстоит много дел, в которых мне не обойтись без человека ваших способностей. Как воевода, ваш уважаемый двоюродный брат показал себя самым достойным образом, однако, боюсь, ему недостает некоторых качеств для звания великого полководца…»

Прочтя между строк, Ёритомо понял, что Го-Сиракава опасается Ёсинаку и не доверяет ему.

Покинув пиршественный стол и веселье, он вернулся в свою комнату-молельню, где находился небольшой алтарь Хатимана. Омыв руки и ополоснув рот, Ёритомо вознес пять благодарственных молитв божеству, а после зажег палочку благовоний, призывая еще одного духа-покровителя.

— Хвала великому главе Минамото, — произнес Син-ин, возникая в пахучем дыму. — Вот и пришел день твоей славы, верно?

Ёритомо низко склонился перед бывшим государем:

— Истинная правда, о бестелесный владыка. Я должен благодарить и вас тоже наряду с родовым ками за сей счастливый поворот судьбы. Однако меня все еще гложут сомнения, из-за чего я пришел искать вашего совета.

— Поведай мне свои мысли, а я выскажу свои — как обычно. — Улыбка Син-ина была едва ли не великодушной.

— Ваш брат, государь-инок, просит меня прибыть в Хэйан-Кё во главе дружины. Мнится мне, он хочет направить меня против Ёсинаки либо уберечь его от неугодных действий. Я же боюсь покидать Камакуру так рано. Увы, не перевелись еще полководцы, что видят себя властителями Канто и метят на мое место. Меня гложут сомнения. Государь-инок сейчас в распоряжении Ёсинаки, который может склонить его на свою сторону. Вы можете мне в этом помочь?

— Хм-м… Не тяготи себя всеми заботами сразу, Ёритомо-сан. Сосредоточься на цели. Все идет своим чередом. Время Хэйан-Кё прошло, а будущее лежит здесь, в Камакуре. Остаться и упрочить свою власть было мудрым решением. Случись Ёсинаке чинить неприятности, пошли своего заносчивого братца, Ёсицунэ, его приструнить. Ежели нам повезет, они уничтожат друг друга и ты одним махом избавишься от двух бед.

— Хм-м… — откликнулся Ёритомо. — Истинно мудрый выход, владыка. Весьма и весьма. Я сохраню это в памяти.

Покидая молельню, Ёритомо задержался полюбоваться кленами в саду, чью листву только-только тронуло оранжевым и желтым.

 

Ясима

Тайра Мунэмори стоял на берегу моря в Ясиме — поселении в краю Сануки, на северной оконечности Сикоку — и смотрел вдаль, в сторону родных мест. Ледяной ветер с моря трепал рукава его красной парчовой куртки и хакама. В носу и на языке ощущался острый привкус моря — аромат, к которому он успел привыкнуть за последние несколько месяцев и даже научился смаковать. Для многих из Тайра, особенно дам, запах моря был запахом отчаяния и чужбины, зато ему дарил ощущение воли и бездны возможностей.

— Как думаешь, — спросил Мунэмори старика самурая, стоящего рядом) — в ясный день отсюда можно увидеть тот берег?

— Я слышал, можно, господин. Знаете, любопытно, что именно здесь — как мне рассказывали — хаживал в дни изгнания отрекшийся император Сутоку, позднее прозванный Син-ипом. И задавал тот же самый вопрос. Говорят, будто вон там, — указал он на свинцово-серые волны чуть вдалеке, — Син-ин бросил в море начертанные им сутры. С тех пор минуло больше двадцати лет. Иные рыбаки до сих пор помнят тот мрачный день и избегают ставить здесь сети, чтобы не вытащить какого-нибудь демона.

Мунэмори опять насупился от сравнения со злокозненным духом.

— Я, в отличие от него, прибыл сюда не плакаться о судьбе, а готовить возвращение в столицу, — пробурчал он старому воину.

Покинув Хэйан-Кё, Тайра все больше удалялись к югу, пока не достигли острова Кюсю. Там они пополнили рать и запасы провизии, но потом Ёритомо посланиями и указами сумел запугать многих местных властителей, и те перестали отвечать Тайра радушием. Пришлось им бежать еще дальше, на сей раз через Внутреннее море к берегам Сикоку. Теперь у них появилось преимущество, даже большее, нежели в Фукухаре: Сикоку лежит недалеко от Хонсю, но в проливе нередки свирепые ветры и каверзные течения, уберегающие остров от атак с большой земли. Да и Минамото морские сражения были в новинку.

Вдобавок положение Сикоку позволяло успешно сообщаться со столицей — как открыто, так и тайно. В одном из посланий государь-инок предложил Мунэмори вернуть Антоку и священные сокровища в обмен на помилование. Мунэмори отказался. Без императора и знаков его власти народ непременно восстал бы и перебил всех Тайра.

Приходили вести и от верных людей, оставшихся в Хэйан-Кё. В них говорилось, что воевода Минамото — Ёсинака быстро исчерпал оказанное ему гостеприимство. Его войска принялись захватывать земли и поместья, грабить горожан и портить то, что не могли украсть. Стали поговаривать, что даже Тайра, уж на что их не любили в народе, вели себя благороднее Минамото.

Мунэмори того и надо было.

— Пусть помучаются, неблагодарные, — бормотал он себе под нос. — Зато когда мы вернемся, будут молить о прощении. Никто о нас больше худого слова не скажет.

— Вы что-то говорили, повелитель?

— М-м… Не было ли вестей из Ити-но-тани?

— Последнее, что я слышал, — работа у них спорится, господин. По ту сторону пролива, к западу от Фукухары находился участок прибрежной земли, где крутые скалы подходят к самому морю. Мунэмори направил туда своих зодчих с наказом построить крепость и земляной вал. С их помощью Тайра смогли бы подчинить себе Западный морской путь, отрезая тем самым приморские земли от столицы и Канто. Находясь там, даже малая часть войск была бы способна сдерживать натиск Минамото, пока Тайра вновь не обретут поддержки в столице.

 

Дворец Ходзидзё

Ранним утром девятого дня одиннадцатой луны государь-инок Го-Сиракава сидел в приемном покое, благодушно озирая собрание. Царедворцы первого ранга, все в черном, явились обсудить предновогодние назначения и обязанности, которые следовало распределить меж оставшимися знатными семьями. «Наконец-то, — думал Го-Сиракава, — все идет как положено». Он чувствовал себя императором — тем, кем должен был быть с самого начала.

За последние месяцы Тайра удалось выиграть несколько мелких сражений вдоль Западного морского пути, а теперь они строили крепости и преграды, надеясь подчинить себе западные земли. Го-Сиракаве наконец удалось выставить грубияна Ёсинаку и его войско из столицы под предлогом угрозы Тайра. Пока Ёсинака сражался — с переменным успехом, — Го-Сиракава надеялся, что какая-нибудь меткая стрела Тайра избавит его от трудов.

В ту пору четырехлетний внук Го-Сиракавы, принц Го-Тоба — дитя одной из многочисленных дам Такакуры — был призван во дворец и назначен наследником трона, готовым занять его, чуть только Тайра признают, что Антоку лишился прав властвовать. Фактически страной правили два императора, хотя Го-Сиракава всячески уповал на недолговечность столь необычайного положения.

Сквозь щель в ставнях пробрался зимний сквозняк, потрепав Го-Сиракаву за рукав. Он даже не поежился. На мгновение ему показалось, будто в зале кто-то зло рассмеялся, но никто из сановников не улыбнулся, так что он счел это наваждением.

Однако через миг со стороны главных ворот Ходзидзё долетел звон буддийского гром-колокола. Кто-то пытался развеять злые силы или изгнать призрака. Вельможи в замешательстве обратили лица к Го-Сиракаве.

— Что происходит?

Государь-инок немедля велел слуге пойти и узнать, что стряслось у ворот.

Вслед за тем во дворе послышались крики, а за ними — боевой рев тысячной толпы. Над крышей дворца засвистели стрелы. Кое-какие врезались в нее с глухим стуком, и вскоре снаружи повеяло гарью и дымом.

Тут сёдзи распахнулась.

— На нас напали! — вскричал слуга и привалился к косяку с торчащей из плеча стрелой. — Ёсинака взбунтовался! Скорее спасайтесь!

Сановники повскакали на ноги, толкаясь и сбивая друг друга в смятении.

— Позаботьтесь о юном императоре! — крикнул Го-Сиракава в пространство, пробиваясь к ближайшему потайному проходу. Взяв с собой двух челядинцев, он торопливо прокрался подпольем главного чертога и вышел у одноместного паланкина, припрятанного в нише у задних ворот усадьбы. Го-Сиракава забрался в кабинку и скорчился внутри, а слуга взялись за шесты. Во внешней стене Ходзидзё имелась лазейка, которую паланкин беспрепятственно миновал, однако едва слуги вышли на улицу, как их остановил небольшой отряд конников с белым флагом Минамото. Воины натянули тетивы, целя точно в паланкин.

— Что за трус царедворец хотел мимо нас проскользнуть? — прорычал один.

Передний носильщик бросил шесты и поднял руки:

— Это ин, его владычество государь-инок! Не стреляйте! Если вы прольете монаршую кровь, ни за что вашим душам не видать Чистой земли.

Го-Сиракава открыл плетеную дверцу и высунулся, оглядывая воинов.

Конники неподвижно глазели на него миг-другой, а затем медленно опустили луки. Они неуверенно переглянулись.

— Кто ты, какого рода? — спросил Го-Сиракава у одного, по всему — предводителя.

— Сиро Юкицуна, из края Синано, — отозвался тот.

— Ну так знай же, Сиро Юкицуна, что все истинные Минамото служат государевой воле под началом единственно своего сегуна, Ёритомо. Ёсинака затеял мятеж, воспротивился императорскому указу. Он раздает вам ложные приказания. Не пятнайте же доброго имени, пособляя ему в этом отступничестве.

Воины снова переглянулись.

— Все верно, — произнес Юкицуна. — Я сам слышал, как Ёсинака похвалялся сделать себя императором.

— Он лишился рассудка, — согласился его соратник. — Забыл всякую честь и приличия.

Как один, конники спешились и преклонили колено перед императорским паланкином.

— Минамото всегда почитали государеву волю, владыка. Позвольте же сопровождать вас в безопасное место.

Итак, Го-Сиракаву доставили в усадьбу Годзё, где Сиро Юкицуна и его люди взяли прежнего императора под опеку. Однако безопасность эта была зыбкой. К вечеру в усадьбу прибыло послание от Ёсинаки:

«Вашего дворца Ходзидзё отныне не существует. Я снял больше пяти тысяч голов тех, кого мы полонили — вельмож, воинов и монахов, а среди них настоятеля Мэйуна. Завтра их вывесят на Изменничьем дереве в знак недовольства вашим правлением. Больше меня не тревожьте, или я сожгу и Годзё. Записи о будущих назначениях я захватил и уничтожил. Отныне я сам буду решать, кто какой чин получит. Себя пока что назначу начальником императорской конюшни и властителем земли Тамба. Вы должны будете пожаловать мне звание сэйи-тайсёгуна и возвести в четвертый придворный ранг, чтобы я мог превзойти своего брата Минамото-но Ёритомо. Его же велю объявить отступником и издать особую грамоту, дабы я мог с полным правом послать против него войска…»

Перечень приказов и повелений был долгим, и Го-Сиракава вздохнул с тяжестью на сердце:

— Умеют же боги показать нам наши же немощи! Только утром я с гордостью размышляло своем могуществе, а теперь… еще один мой дворец сожжен, сторонники перебиты, а сам я снова сижу взаперти.

Многие из стоявших в пустом зале Годзё невольно прослезились, когда Го-Сиракава составлял указ, называя Ёритомо изменником. Он хотел отправить другого гонца с тайным посланием к сегуну Камакуры — заверить, что грамота писана под давлением, но всякого, кто покидал Годзё, самураи Ёсинаки обыскивали, а потайных ходов здесь не было. Так, посланец отбыл с новым указом, а Го-Сиракава затворился от мира — ждать, что принесет ему судьба.

 

Новый год в Ясиме

Минул еще один месяц, и пришел другой год, третий по счету эпохи Дзюэй. Обосновавшиеся в Ясиме Тайра не могли отметить его так, как полагалось при дворе. Пришлось позабыть о пирах, о Поклонении четырем сторонам света. Даже музыканты из близлежащих деревень побоялись прийти в лагерь Тайра — но слухам, встреча с ними сулила несчастье. Воистину печальное получилось празднество в резиденции императора — грубой рыбацкой избе, которую расширили с помощью шатров и наспех пристроенных комнат.

Нии-но-Ама сильнее запахнулась в одеяние, спасаясь от лютого морского ветра, поддувавшего из-под ставен. Тростник и прибой, шелестя и шурша, будто звали ее: «Вернись, Токико, вернись к нам».

Внезапно взрыв хохота в другом углу комнаты прервал ее раздумья. Мунэмори, выпивший немало праздничного саке, потчевал всех, кто его слушал, крохами радостных вестей из столицы.

— …значит, государь-инок опять ушел в затворничество! Поделом старому кознедею. А Ёсинака, этот грубый варвар, имел дерзость писать мне «давайте сплотим силы против Ёритомо»! Как будто мы, Тайра, согласимся на такое бесчестье!

«А ведь ты почти принял его предложение, — усмехнулась в душе Нии-но-Ама. — Благо, твои полководцы настояли, чтобы Ёсинака явился к нам и присягнул Антоку на верность. Тот, разумеется, отказался».

— А битвы при Мурояме и Мидзусиме? Как мы гнали Минамото назад, до самого Хэйан-Кё! Сколько их полегло — многие сотни, не меньше!

«И почти столько же с нашей стороны, — подумала Нии-но-Ама. — Только нам это обойдется дороже. Вдобавок ни ты, ни Корэмори не желаете идти в бой — то-то пищи молве о воеводах, что отсиживаются в обозе!»

— Наши крепости в Ити-но-тани и Икута-но-мори почти достроены. Скоро мы снова поплывем к Фукухаре и окажемся на расстоянии удара от столицы. Пусть Минамото грызутся между собой. Нам же, Тайра, Новый год не сулит ничего, кроме победы.

«Наш мир раскололся натрое, — размышляла Нии-но-Ама. — Запад, может, и в нашей власти, но столица принадлежит Ёсина-ке, а восток — Ёритомо».

Ей, долгие годы проведшей среди смертных, было слишком хорошо известно, как порой гибельны гордыня и самоуверенность. В эти же тяжкие дни на пороге конца, когда удача оставила Тайра, менее всего подобало предаваться честолюбивым мечтам. Однако Мунэмори даже слушать ее не желал, и она не захотела попусту тратить слова.

Нии-но-Ама взглянула на дочь. Долгие месяцы скитаний состарили и изнурили ее. Кэнрэймон-ин сидела в углу с маленьким опальным государем, уча его игре на кото. Она клала пальцы на струны и показывала, как извлекать ту или иную ноту. Потом она попыталась подпеть игре и завела саибара о красоте Хэйан-Кё, но через несколько тактов расплакалась и не смогла продолжать.

Антоку обнял ее за шею.

— Все будет хорошо, мама-тян. Дядя Мунэмори так говорит. Нии-но-Ама прислонилась к хлипкой бамбуковой ширме, что едва сдерживала напор ледяного морского ветра.

— Вернись, Токико, — прошептал тростник. — Вернись в море.

— Не сейчас, — прошептала она в ответ. — Не сейчас.

 

Белые стяги

У Го-Сиракавы Новый год прошел так же безрадостно. Как он узнал, маленький император Го-Тоба спасся, хотя и содержался в плену где-то в городе. Его самого снова перевезли — на сей раз в усадьбу Рокудзё, под строгий надзор людей Ёсинаки. Все новогодние церемонии были отменены. Не было ни похлебки из Семи счастливых трав, ни праздничного вина, приготовленного девами Лекарской палаты, ни парада Зеленых коней, ни состязания лучников, ни вечера стихосложения с танцами, ни чествования дня Крысы. По видению Го-Сиракавы, конец мира уже наступил и недолог был час, когда Син-ин со своей ордой демонов восстанет из тысячи адов безвозвратных, чтобы его наводнить.

Но вот в полдень двенадцатого дня первой луны в писчий покой Го-Сиракавы, где он в десятый раз переписывал Лотосовую сутру, вбежали гонцы.

— Повелитель! Во двор явился Ёсинака! Он хочет тотчас с вами переговорить!

Кисть Го-Сиракавы дрогнула.

— Что ему нужно на этот раз?

— Не знаю, владыка, только он вне себя. От страха же или от гнева — мне неведомо.

— Что ж, выбор невелик… — Го-Сиракава отложил кисть и направился в парадный зал, указывая слугам, что позволит Ёси-наке говорить с ним с веранды. В звании его повысили, но права находиться в государевом присутствии еще не дали, о чем Го-Сиракава был рад напомнить. Он стал ждать за бамбуковой ставней и вскоре ощутил в воздухе запах железа, пота и конского мыла, услышал, как кто-то грузно осел с другой стороны.

— Ёсинака-сан. Что так гнетет тебя? Отчего решил прервать мое уединение?

— Владыка, — сипло проронил Ёсинака, — у меня печальные вести. Ёритомо все-таки выслал свои войска. Моя дружина пыталась сдержать их натиск у мостов Удзи и Сэта, но была отброшена. Полагаю, теперь мне осталось лишь бегство. Верно, настал мой конец, а может, и ваш тоже, раз вы объявили Ёритомо мятежником. Что за скорбный день для нас обоих…

Го-Сиракава мысленно воздал хвалу ставне, что скрыла от Ёсинаки его довольную улыбку.

— Верно, тяжкая настала нора, Последние дни закона, — осторожно ответил он, ибо не знал — говорит ли Ёсинака правду или просто испытывает его. — Без тебя, Ёсинака-сан, столица много потеряет. Здесь надолго запомнят твою… мощь и влиятельность, если боги дадут прожить многие лета после этих дней. Однако при нынешних временах будущее так зыбко и ненадежно…

— Воистину, — отозвался Ёсинака со странным придыханием в голосе, точно сдерживал слезы. — Теперь я покину вас, владыка. Бью челом за оказанную доброту. Сей худородный не чаял так возвыситься в своей бренной жизни. Да благословят вас боги и великий Будда. Мне пора. Я должен еще проститься с одной дамой, прежде чем умру.

Ёсинака поднялся и гулко зашагал прочь. «Вот несуразный человек», — сказал себе Го-Сиракава.

Правый министр, которого также удерживали в Рокудзё, подошел к нему, поклонился и сел рядом.

— Владыка, я невольно услышал вашу беседу. Верна ли эта радостная весть? Неужели Хэйан-Кё и впрямь избавился от варвара Ёсинаки?

— Трудно сказать, насколько она радостна. Если в город вошли войска Ёритомо, тогда с Ёсинакой покончено. Однако едва ли Ёритомо придет в восторг от нашего правления после известного указа. А может быть, все это было подстроено Ёсинакой, чтобы объявить нас заговорщиками. Сложно сказать наверняка. Если угодно, вам было бы сейчас вполне своевременно укрыться в каком-нибудь горном монастыре.

— Разве вы не бежите с нами, владыка? Го-Сиракава вздохнул:

— Хватит на мой век беготни. Сколько ни бегаю — всегда оказываюсь под замком. Пора нынче холодная, а мои кости больше не выдержат стужи. Не знаю, действенна ль надо мной опека Царя-Дракона, но я остаюсь. Если Рокудзё сгинет в пламени, то и я с ним. Достаточно навидался я в эти дни мрака, и если таково начало конца, зачем смотреть продолжение?

— Тогда я останусь с вами, владыка. Для меня нет выше почести, чем разделить ваш последний миг!

Прошел всего час, и на главном дворе Рокудзё снова послышались шум и выкрики.

— Белые стяги! — возвестил часовой на воротах. — Шесть всадников о белых знаменах мчатся сюда, несутся, как ветер!

— Что прикажете, владыка? — спросил слуга. — Стоять насмерть?

— Нет, — ответил Го-Сиракава. — Людей у нас мало — так пусть поберегут жизни. Отоприте ворота, впустите всадников, а там будь что будет.

— Слушаюсь, владыка.

Го-Сиракава подошел к ставням с северной стороны приемного покоя Рокудзё, откуда можно было видеть главный двор. Сквозь щели между планками он видел, как ворота открылись и во двор на всем скаку ворвались шестеро конников. Их наплечники содэ сбились на сторону и растрепались, шлемы съехали на затылок. Однако вместо эмблем Ёсинаки — сосновых игл — на них красовались значки Ёритомо.

Юные воины спешились как по команде и преклонили колени. Тот, что впереди, был облачен в хитатарэ из красной парчи под доснехом, скрепленным лиловым шнуром.

— Кто этот их предводитель — вон там? — спросил Го-Сиракава. — Как зовется?

— Это Ёсицунэ, владыка. Сводный брат самого Ёритомо.

— А-а… Пусть пройдет на веранду — я с ним поговорю. Ёсицунэ провели и усадили на подушку прямо по другую сторону от ширмы, разделявшей их с Го-Сиракавой.

— Высокочтимый владыка, — произнес юный воин, становясь на колени и низко кланяясь. — Рад, что вы не пострадали.

— Мне доложили, будто ты — брат Ёритомо, — вымолвил Го-Сиракава.

— Имею честь им быть, владыка.

— Расскажи, как прошла битва, что произошло.

— Непременно, владыка. Ёритомо весьма опечалился, узнав о мятеже Ёсинаки. Он послал меня и нашего брата Нориёри во главе шестидесяти тысяч воинов подавить смуту. Ёсинака разобрал мосты у переправ Сэта и Удзи, но наши восточные скакуны, знаменитые драконовы кони, с легкостью переплыли реку Камо, и мы, почти не встретив сопротивления, посекли мятежников.

— Превосходно! — выдохнул Го-Сиракава. — Великолепная новость! А что с самим Ёсинакой?

— Он бежал на север, вверх по течению реки. Я послал вслед за ним людей, и, уверен, вскорости он будет пойман и обезглавлен.

— А-а, — протянул Го-Сиракава. — Ты даже не знаешь, как мне по сердцу это известие. Однако, пока его дружины на воле, нам по-прежнему грозит опасность. Его воины, неотесанные варвары, все еще могут ворваться сюда и в отместку спалить усадьбу. Посему буду благодарен, если вы останетесь, хотя бы на ночь, и поможете стеречь мои ворота.

— Почту за честь, владыка. — Ёсицунэ встал, поклонился еще раз и тотчас отправился раздавать приказания самураям.

— Какой доблестный юноша, — сказал Го-Сиракава. — Если в войсках Ёритомо все так исполнительны, я могу спать спокойно.

 

Верный совет

Когда же Минамото Ёритомо в Камакуре получил весть о победе Ёсицунэ и о гибели Ёсинаки, его спокойный сон, напротив, закончился.

— Любопытно, — признался он Син-ину. — Мне бы радоваться, что я и делаю, но вместе с тем…

— Вместе с тем Ёсицунэ по-прежнему у тебя на пути.

— А он будет потверже на расправу, чем Ёсинака, — сказал Ёритомо. — В последнем письме государь-инок только и пишет, что о Ёсицунэ — как он воспитан, смышлен и послушен, как ловко перестроил оборону города и прочая. Ёсинака был сущим невежей, и я даже не опасался, что при дворе его полюбят. Но Ёсицунэ… Что, если Го-Сиракава предпочтет его мне? Тогда он станет главнокомандующим, а я останусь, как был, властителем Идзу.

— Опасность есть, не спорю, — ответил Син-ин. — Однако не стоит падать духом. Добейся, чтобы Ёсицунэ тотчас выступил против Тайра. Они поставили почти неприступные крепи вдоль Западного морского пути. Пытаясь овладеть ими, Ёсицунэ непременно падет смертью героя, чем приумножит славу вашего клана, тогда как ты избавишься от помехи.

Ёритомо улыбнулся призраку:

— Право, как мог я не доверять вам? Что бы делал без ваших советов?

Син-ин улыбнулся в ответ:

— Могло быть и хуже. Я рад, что могу пребывать в этом мире, вернуть Японии ту благодать, что была дарована мне при жизни. Надеюсь, я надолго останусь твоим советником, Ёритомо-сан. Очень-очень надолго.

— Жаль расставаться с тобой, — сказал Го-Сиракава Ёсицунэ, сидящему за бамбуковой ставней. — За эти несколько дней я снова обрел веру в будущее и спокойствие, чего ни разу не случалось при Ёсинаке.

Утром двадцать восьмого дня первой луны гонцы из Кама-куры привезли в Хэйан-Кё приказ от властителя Ёритомо.

— Брат совершенно прав, — сказал Ёсицунэ. — Нужно немедля выступить против Тайра. У него есть чудо-осведомитель, что поставляет сведения и дает советы, — поэтому мы так преуспели в завоевании Канто. До меня даже доходили слухи, будто Ёритомо по ночам сообщается с тенью вашего брата, прежнего императора. Уверен, если мы и побеждали до сих пор, то в основном благодаря его сверхъестественному влиянию.

Го-Сиракава проводил Ёсицунэ взглядом. Его приятно поразило, что тот, в отличие от Ёсинаки, сразу и без оговорок выступил против Тайра. Однако и Го-Сиракава имел своих осведомителей. Вскоре он узнал, что вражий оплот в Ити-но-тани крепнет день ото дня и что все Тайра перебрались с Ясимы обратно в Фукухару и к Западному морскому пути.

— Ох, братец-братец, — сокрушенно прошептал ин, — что ты замыслил на этот раз? Сеешь усобицу, чтобы даже Минамото перебили друг друга и ввергли страну в хаос? Много лет мне откликаются твои злые козни. Знаю, как ты умеешь нашептывать людям в уши. Пора положить этому конец. Должен быть способ одолеть тебя — ведь удалось же мне с тобой справиться, когда ты хотел вселиться в моего внука! Читать сутры в Кама-куре всякий день и час я не могу, но должен быть способ… остановить тебя раз и навсегда.

И вот Го-Сиракава затворился в своем писчем покое и начал писать — в каждый храм, каждое святилище, что еще стояло в горах близ Хэйан-Кё. Писать и просить совета.

 

Ити-но-тани

Под легким снежком Тайра Мунэмори прогуливался вдоль каменного вала в Ити-но-тани, радуясь увиденному. К югу стена крепости обрывалась в нескольких кэнах от берега, так что вражеским всадникам оставалась лишь узкая тропка над крутым обрывом, легко простреливаемая лучниками. В Икуте, у самой Фукухары, окопалась еще одна дружина Тайра, прикрывая крепость с востока. С береговой кручи перед Мунэмори открывался вид на залив, где, сияя фонарями, стояла флотилия лодок. На одной из них расположился государь с семейством. Таким образом, в случае атаки для двора всегда оставался путь к отступлению.

К северу же от крепости высился крутой горный кряж, одолеть который не представлялось возможным, а к западу, как всегда, простирались подвластные Тайра земли.

Мунэмори крепче запахнул поддоспешник. Доспехов он здесь не носил, будучи уверенным, что в них нет надобности. Его броней была дружина и толстые стены, а тяжелый железный шлем или пластинчатые наплечники содэ причиняли только лишние неудобства. Осмотрев вал, он вернулся во внутреннюю башню, куда стекались донесения всех дозорных постов о движении войск Минамото. Мунэмори хотел знать самые свежие.

Самурай в забрызганных песком гетрах распластал карту перед полевым командующим Таданори, приходившимся Мунэмори дядей — младшим братом отца. Воин носил скрепленный черным шнуром доспех и голубое хитатарэ с испода. На взгляд Мунэмори, вид он имел весьма бравый. Мунэмори был рад, что предпочел Таданори Корэмори, который все еще страдал после поражения при Курикаре.

— Господин, наш недавний гонец докладывает, что Минамото разделили войска. Одна часть числом три тысячи расположена здесь. — Самурай указал место в горах над Фуку-харой. — Другие три тысячи отправились сюда, через горы. По пути они захватили две наши заставы и сожгли несколько деревушек, ничего более.

Мунэмори улыбнулся:

— Отлично. Пусть плутают в горах. Оттуда на Ити-но-тани нет дороги, а судя по облакам, на склонах поднимается метель. — Мунэмори на миг задержал взгляд на Таданори и спросил самурая: — Кто их ведет?

— Повелитель, говорят, что в горы отправился Ёсицунэ, по слухам — отъявленный хвастун, хотя и хороший боец на мечах. Если и удалось ему захватить Хэйан-Кё, то лишь по трусости Ёсинаки и его людей.

— Отлично, — повторил Мунэмори. — Полрати Минамото сгинет в ущельях под началом глупца, а другая прохлаждается у Фукухары..

— Точно так, — согласился Таданори. — Похоже, Минамото себя переоценили. Им понадобятся все силы, чтобы пробить оборону у Икуты.

— Стало быть, удача пока еще на нашей стороне, — продолжил Мунэмори. — Как только Минамото ударят нас и рассыплются, подобно волнам, бьющим о камни, мы сможем выступить на Хэйан-Кё. А там — схватим ина, низложим нового императора, обманным путем посаженного на трон, и вернем Тайра былое могущество.

Таданори уважительно кивнул:

— С божьей волей, да будет так.

Воины, стоящие вокруг, устало крикнули «ура».

Мунэмори покинул крепость через прибрежные ворота и поплыл к императорским судам, твердо веря в то, что Тайра снова на коне.

— Напомни мне еще раз, Бэнкэй: зачем нам это нужно?

— Наступать на Тайра?

— Нет, — отозвался Ёсицунэ. — Плестись за старой клячей.

— А-а… Как я уже говорил, народная мудрость — кладезь ценнейших советов. И вот один из них: если потерялся в незнакомой местности, возьми старого коня, забрось повода ему на спину и ступай следом. Конь всегда выведет куда надо.

— И в горах, и в метель?

— Особенно в метель, господин.

Следуя совету Бэнкэя, они разыскали среди коней самого старого — вьючного пони одиннадцати лет, и, сняв поклажу, поставили во главе вереницы, а с ним — мальчика-служку, чтобы его погонял.

Поглядывая через плечо, Ёсицунэ едва разбирал очертания идущих следом — так густо лепил мокрый, тяжелый снег. Те, кого удавалось рассмотреть, одобряюще махали ему.

— Хотя бы мои люди еще бодры духом.

— Они думают, вы знаете, куда идти, господин.

— Я-то знаю. Как попасть туда — вот что неясно.

— Может быть, впереди нам помогут, господин. Показалась горстка домишек с тростниковыми кровлями, едва заметных средь сосен и снегов.

— Что ж, по крайней мере наш конь-поводырь вывел нас к людям. Ступай в деревню, если можно ее так назвать, и разузнай, где мы очутились.

Бэнкэй спешился и побрел от хижины к хижине. Вскоре, однако, он вернулся со стариком и мальчишкой.

— Повелитель, я нашел охотника, которому здешняя местность хорошо знакома.

— Отлично. Далеко ли до Ити-но-тани?

— Совсем близко, господин. За тем уступом и начинается кряж, нависающий над крепостью.

— Славно. — Тут Ёсицунэ обратился к старику охотнику: — Есть ли сверху тропа в крепость, к подножию кряжа?

Охотник покачал головой, развел руками:

— Нет-нет, благороднейший повелитель, никакой тропы там и быть не может! Спуск слишком крут, слишком!

— И никто не способен его одолеть, даже заяц?

Старик было снова затряс головой, но тут вклинился мальчик:

— Помнишь, отец, мы видели, как олень спускался по самой круче? — И добавил для Ёсицунэ: — Мы бьем их у водопоя, где ручьи стекаются, перед тем как впасть в море. Когда оленей мучит жажда, они часто срезают себе путь.

— Ха! — воскликнул Ёсицунэ. — Раз олень смог спуститься, то и конь сумеет! Смышленый парень, иди к нам — будешь дорогу показывать. Проведи нас к вершине, а там уж мы оглядимся и придумаем, как быть.

Тотчас мальчику завязали волосы в узел, как подобает взрослому воину, и выдали короткий меч.

В скором времени Ёсицунэ, Бэнкэй и их маленький проводник уже лежали на мерзлой земле, выглядывая за край утеса Ити-но-тани. Снегопад прекратился, и вся громадина крепости очутилась перед ними как на ладони.

— Гляди-ка! — воскликнул шепотом Ёсицунэ. — С этой стороны у них и часовых не выставлено!

— Они, верно, решили, что часовые здесь ни к чему, — громыхнул Бэнкэй.

— Ничего, мы их научим уму-разуму. Подать сюда коня! Один из дружинников вывел вперед приземистую бурую лошаденку, назначенную «оленем». Ей подрезали гриву и укоротили хвост, чтобы часовые ничего не заметили. Хотя в тот миг это казалось излишней предосторожностью.

— Давай, — приказал воину Ёсицунэ. — Пусть скачет вниз.

Дружинник отвесил конскому заду два крепких шлепка, и животное ринулось с кручи, не разбирая дороги.

Ёсицунэ и Бэнкэй с азартом наблюдали, как лошадь приземлилась на осыпь и заскользила, чуть не по хвост увязая в рыхлом щебне и каменной пыли. Однако бедное создание все же сохранило равновесие и нащупало опору средь более твердых камней ближе к подножию утеса. Оттуда лошадь, то скользя, то цепляясь, спустилась-таки вниз. Кряж был так крут, что она последним прыжком угодила на крышу одной из крепостных построек и встала там, трясясь от пережитого испуга.

— Готово! — сказал Ёсицунэ. — Осталось только дождаться, пока часть наших войск прорвется у Икуты. Они нагрянут с переднего края — отвлечь внимание, а мы тем временем нападем сзади. То-то Тайра удивятся, нэ?

— Господин, у вас даже глаза загорелись.

— Что ж такого? Эх и славная будет битва!

— Глянь-ка, — сказал один часовой с северной стены Ити-но-тани другому. — Кто это там?

— Впотьмах и не разберешь, — отозвался его товарищ. — Не то олень, не то лошадь…

— И что этот олень или лошадь делает на крыше казарм Моритоси?

— Не знаю. Стоит будто бы.

— Нет, как он там очутился?

— Кто его разберет. Может, он волшебный? Какое-нибудь знамение.

— Доброе или дурное?

— Что я тебе, предсказатель? Не знаю. Вдруг это кирин? Их еще называют посланцами богов.

— У киринов пламя бьет из-под коленей. Нет, что-то не похож он на кирина.

— О, слышал? Только что всхрапнул. Это лошадь.

— Ну вот, теперь вовсе чертовщина какая-то. Лошадям на крыше не место. Сейчас я ее сниму. — С этими словами часовой пустил в шею лошади две стрелы. Животное хрипя повалилось, проехало боком по черепице и рухнуло замертво у самых ног стражников.

— Что ты наделал! Ты убил наш талисман!

— Это был демон в конском обличье. Погоди, еще будешь меня благодарить.

— Смотри, у него кровь. Никакой это не демон, а обычная лошадь.

— Обычные лошади не попадают на крыши сами собой!

— Зря только стрелы потратил, убил беззащитное существо. Будь уверен — этот грех нам еще отзовется.

— Лучше заткнись и помоги мне выбросить ее за стену, пока никто не увидел.

Однако зря стражники суетились: пока остальные Тайра стояли в дозоре, спали, играли на флейтах и в кости, никто и не заметил рухнувшего на песок трупа лошади.

Следующим утром, на заре, Мунэмори растолкал один из вассалов.

— Господин, вам лучше взглянуть. Презанятное зрелище. Потирая глаза, Мунэмори поднялся с тюфяка и вышел из шатра, установленного на палубе ладьи. Он уже привык ночевать на море, и качка больше не раздражала его, а убаюкивала. Спать приходилось в одежде, а купания — отменить, но в остальном стало гораздо терпимее, чем поначалу.

— В чем дело?

— Там, на берегу, у заградительного вала — видите?

Мунэмори, прищурившись, различил двух всадников с белыми стягами, кричащих и сыплющих стрелами поверх каменной стены перед воротами Ити-но-тани.

— Хм-м… должно быть, как-то просочились мимо Икуты. Отчего наши воины с ними не разберутся?

— Полагаю, не видят достойных противников. А лучникам было бы глупо растрачивать стрелы ради двоих неприятелей.

— Хм-м…

— Смотрите-ка: вон еще подошли.

Вдоль берега подтянулись еще шестеро всадников. Теперь Мунэмори отчетливее слышал их выкрики — самураи оглашали свои имена и владения, вызывая достойных бойцов выйти и сразиться один на один в честной схватке.

— Ты прав. Зрелище и впрямь обещает быть презанятным. Сказав так, Мунэмори сел на бочонок, а челядинцы к тому времени поднесли ему чашу риса и рыбы на завтрак. Он принялся за еду, глядя, как всадники снова и снова бросаются на крепь и опять отступают. Наконец из ворот показались несколько Тайра и в вялом сражении отогнали горстку Минамото.

И тут Мунэмори едва не поперхнулся: с востока на берег высыпали многие тысячи всадников под белыми стягами.

— Что это? Откуда?

— Видно, Икута пала, — тихо ответил самурай. Мунэмори встал.

— Что ж. Мы сдали в малом. Зато теперь поглядим, чем сильна Ити-но-тани. Минамото здесь не пройти.

Со стен и крепостных башен хлынул град стрел, сдерживая вражеский натиск. Из главных ворот выехала дружина конников, расположилась за каменным валом.

— Господин, — произнес вдруг самурай. — Смотрите! Там, наверху…

Мунэмори поднял глаза к верхушке кряжа позади крепости и обомлел.

— Блаженный Амида… Чашка риса выпала из его рук.

— Пора! — прокричал Ёсицунэ, выбрасывая вперед боевой веер. — Пролетим над обрывом, как хищные птицы! Обрушимся на Тайра дождем! За мной! — И, поддав коня пятками в бока, он ринулся вниз с отвесной кручи.

На какой-то миг воин с конем повисли в воздухе — содэ трепетали на ветру, точно крылья чайки, морской ветер холодком овевал лицо. Ёсицунэ издал вопль восторга, юной удали и жажды крови. В следующее мгновение они приземлились, проваливаясь в щебень. Конь тонко заржал, но Ёсицунэ натянул поводья, задрал его голову кверху и подался назад, чтобы придать его задней части устойчивости. Мимо пролетели чужие лошади — одни всем весом падали на камни, ломая ноги или скатываясь кубарем с кручи, уже без седоков. Многие, однако, удерживались на откосе, и вскоре три тысячи всадников, очутившись в крепости Ити-но-тани, издали такой воинственный клич, что содрогнулись горы.

— Не может быть, — лепетал Мунэмори. — Немыслимо!

У него на глазах кряж будто ожил: с него мощным водопадом хлынули кони и люди, неотвратимо скапливаясь у тыльной, почти не защищенной стены крепости. Ему захотелось окликнуть полководца Таданори, других Тайра… Наконец самураи у берега тоже заметили переполох у северных стен, но было поздно, слишком поздно. Минамото уже сыпались с кручи на верховые площадки и крыши, поливая вокруг себя стрелами. Войско Тайра попало между двух потоков Минамото и оказалось не в силах противостоять обоим. Едва защитники крепости отвлеклись на осаждавших с тыла, береговой отряд Минамото преодолел заградительный вал.

Мунэмори, цепенея от ужаса, смотрел, как крепостные стены окрашиваются кровью от идущей на них бойни. Лучники падали с башен, сами пронзенные стрелами. С вала сыпались обезглавленные тела, а головы поднимались на вытянутых руках ликующих победителей. Потом врата крепости распахнулись, и оттуда ринулась толпа пеших воинов в поисках спасения на лодках. Лучники Минамото тут же принялись осыпать флотилию горящими стрелами.

— Отходим! — прокричал Мунэмори, даже не глядя на тех, кто, бросившись в море, отчаянно греб в его сторону. — Срочно отходим!

Кое-какие лодки у берега загорелись и быстро ушли под воду. Беглецы поворачивали и продолжали плыть к уцелевшим посудинам.

— На всех места не хватит! — прокричал кто-то с борта.

— Значит, пускать только высокородных, — приказал Мунэмори. — Простолюдинов не брать!

Так, палубной страже пришлось спрашивать у каждого подплывающего его имя и ранг. На борт втаскивали лишь членов знатных семей, остальных же безжалостно гнали. Тем, кто не желал отцепляться, рубили руки. Корабли Тайра уносились все дальше, оставляя вместо пенистого следа кровавую, усеянную трупами полосу до самого берега и горящей крепости Ити-но-тани.

 

Кумирня для Син-ина

Государь-инок Го-Сиракава воздержался от зрелища отрубленных голов Тайра, несомых во время парада по проезду Суд-зяку. Ему совсем не хотелось смотреть в лица некогда знакомых витязей и вельмож, выставленные для поругания на пиках и нагинатах. Вместо себя Го-Сиракава послал двойника, нарядив в свое лучшее облачение, чтобы тот, сидя в карете, изображал его для Минамото, тогда как сам отправился в другую часть города ради куда более важного и тайного действа — того, о котором спрашивал совета в монастырях и святилищах.

На одной неприметной улочке в тихом квартале близ императорского дворца Го-Сиракава, наняв нескольких плотников, велел спешно выстроить крошечную синтоистскую кумирню. Покатую, с загнутыми краями кровлю покрыли кипарисовой корой, на карнизы навесили шелковые кисточки с золотой нитью. Кумирня была не выше человеческого роста, с единственной комнаткой внутри.

У кумирни Го-Сиракаву, одетого в простое одеяние из черного хлопка, встретили жрец синто и буддийский монах. Дело им предстояло опасное и важное, и они это сознавали, зато редкие прохожие, что не отправились глазеть на жуткий парад в нескольких кварталах оттуда, решили бы, что святые люди собрались освятить кумирню в честь победы у Ити-но-тани.

Жрец синто отодвинул входную дверцу. Во внутренней комнатушке плотники возвели крошечный алтарь, опирающийся на спины четырех фарфоровых львов Фу и обрамленный занавесью из прозрачного алого шелка. Го-Сиракава извлек из рукава тонкую книжицу в деревянной обложке.

Разыскать личную вещь Син-ина оказалось делом нелегким — сколько лет минуло! Однако одному из пожилых секретарей как-то вспомнился сборник посредственных стихов, написанных Сутоку собственноручно. Прежний император повелел отправить его на сохранение как раз перед тем, как Син-ина сослали в изгнание. Оказалось, все это время, долгие годы, томик тихо пылился на полке — поистине удивительное совпадение — в Библиотеке единственной рукописи. Старик секретарь был рад передать его Го-Сиракаве.

Государь-инок отодвинул рукой крошечную занавесь и положил книгу на алтарное возвышение. Затем вынул из рукава тонкую палочку благовоний, которую один из его лазутчиков, рискуя жизнью, выкрал из каморки в Камакуре. Палочку Го-Сиракава вручил жрецу синто, а тот, благословив, передал монаху, который зажег ее от углей, хранивших огонь Лампы дхармы из Курамадэры. Зажженную палочку поместили в святилище поверх книги стихов.

Когда кумирня наполнилась дымом, за занавесью возникло призрачное лицо с высохшими щеками и запавшими глазами.

— Кто меня звал, кто…

В этот миг монах накрепко захлопнул дверцу и припечатал ее к косяку смоченной в клее страницей со словами сутры Каннон Тысячерукой. Го-Сиракава принялся читать сутру, а жрец — обмахивать крышу и стены веточкой сакаки. Крошечная кумирня тряслась и раскачивалась из стороны в сторону, словно в ней заперли большого пса. Скользящая дверца дрожала, но оставалась закрытой.

После этого жрец синто обвязал молельню конопляной веревкой, а концы скрепил священным узлом. Кумирня перестала трястись и застыла.

Закончив читать сутру, Го-Сиракава повернулся к монаху из Курамадэры:

— Помнишь, что делать дальше?

Инок низко поклонился:

— Будьте покойны, владыка. Мне предстоит отправиться на Сикоку и отыскать могилу Син-ина. Там я должен буду прочесть молитвы и исполнить ритуалы, дабы душа вашего брата покинула сей мир и отправилась навстречу заслуженной судьбе.

— Будь осторожен. В земле Сануки все еще скрываются последние Тайра. И, как я слышал, могила моего брата ничем не отмечена.

— Буду уповать на то, что Просветленный убережет меня и укажет искомое место, — отозвался монах.

— А я буду молиться о твоем благополучном возвращении, — сказал Го-Сиракава. Потом он возложил руки на конек крыши. — Что ж, братец, порадуйся новому дворцу. Надеюсь, и ты полюбишь уединенную жизнь в незнакомом месте. Уж как я ее полюбил — словами не выразить. Впрочем, горевать не стоит. Если боги, босацу и сама судьба пребудут с нами, надолго ты там не задержишься.

 

Призыв без ответа

Два дня спустя, на пятнадцатый день второй луны третьего года Дзюэй, весть о победе при Ити-но-тани достигла Камакуры. «Верно, в целом мире сейчас нет никого двуличнее меня», — думал Минамото Ёритомо, слушая гонцов.

Перечень голов Тайра, снятых при осаде крепости, поражал. Убиты были по меньшей мере девять главных военачальников: сын Киёмори, Киёсада, пятеро внуков и шестеро племянников прежнего главы клана. Мунэмори, однако же, спасся, как и мятежный император Антоку. Было истреблено около двух тысяч сподвижников и сочувствующих Тайра. Младшего брата Мунэмори, Сигэхиру, взяли в плен и готовили к отправлению в Камакуру для переговоров.

Ёритомо щедро одарил гонцов лошадьми и тюками шелка. Когда же настал черед пировать и по кругу пошли чарки с вином и саке, оказалось, что сохранять веселость еще тяжелее, чем он думал.

— Вот так Ёсицунэ! — воскликнул один из воевод. — Что за храбрость! Ведь он совершил невозможное — бросился с этакой кручи! Сначала изгнал Ёсинаку из столицы, а теперь Хэйкэ из Ити-но-тани и Фукухары. Нет, если кого и воспоют за разгром Тайра, то Ёсицунэ!

— Быть может, теперь, когда с Ёсинакой покончили, Ёсицунэ получит звание сегуна, — добавил другой.

«Это уж слишком, — подумал Ёритомо. — Нашей стране нужна уверенность в будущем и твердая рука, чтобы не скатиться в хаос. Мой пылкий братец ничего не смыслит в науке правления. Если его поставят надо мной, Япония не будет знать покоя. Мне срочно нужен совет».

Распрощавшись с пирующими, Ёритомо прошел долгим коридором в свою молельню. Затворившись в полутемной каморке, он воздал хвалу Хатиману перед его образом, а потом взял палочку благовоний из шкатулки. Палочек заметно убавилось с прошлого раза. «Что ж, — сказал он себе, — если кто-то и зажигал их, то будет неприятно удивлен, да и наказан за свое любопытство. Подробности выспрошу у Син-ина, когда он появится».

Ёритомо зажег благовоние, откинулся на пятках и стал ждать.

Он ждал долго. Потом ждал еще. И еще.

Ёритомо покрутил палочку в пальцах, гадая, не потеряла ли она силу. Потом отложил ее и взял другую. Снова долго прождал, и опять тщетно. Трясущимися руками он поднял шкатулку и пристально осмотрел каждую палочку. «Может быть, их подделали? Заменили обыкновенными?» Ёритомо огляделся, словно рассчитывая увидеть виноватого слугу, забившегося в угол. Но он был один. Совсем один, и некому было его направлять.

 

Выбор сделан

Нии-но-Ама, ужасаясь, слушала посланца из столицы, прибывшего для переговоров с ней и Мунэмори.

— Повелитель, госпожа, — говорил гонец, — дела обстоят просто. Владыка Го-Сиракава говорит, что если вы вернете императора Тайра вместе со священными сокровищами в Хэйан-Кё, Антоку снова взойдет на трон, с вами заключат мир, а князя Сигэхиру выпустят на свободу. Разумеется, если это требование не будет выполнено, ин сочтет, что вы окончательно встали на путь мятежа, и будет действовать сообразно.

Нии-но-Ама закрыла рот рукавами и устремила взгляд сквозь пламя маленького очага — единственного источника тепла в большом походном шатре. Его тряпичные стены колыхались на зимнем морском ветру. Она знала, что сын и посланец ждут от нее ответа, но не могла выговорить ни слова.

— Оставьте нас, — сказал наконец Мунэмори гонцу. — Нам нужно посовещаться.

— Хорошо. Однако не забывайте, князь: владыка государь-инок ждет ответа в самом скором времени.

— Я запомню, — холодно отозвался Мунэмори.

Гонец удалился. Нии-но-Ама почувствовала, как на плечо ей легла сыновняя рука.

— Матушка, предложение стоит обсудить.

— Думаешь, мне это не приходило в голову? — чуть не задохнулась она.

Нии-но-Ама пыталась вспомнить лицо Сигэхиры. Когда детей так много и большинство изымались из-под ее опеки — еще малышами раздавались нянькам и родичам, — а потом вырастали, меняли имена, женились или занимали видные должности, порой было трудно удержать их в памяти. Так было заведено в странном мире смертных — использовать детей как камни го в игре под названием «власть», двигая туда, где будет выгодно. Очень немногие сыновья знатных или воинских родов, исключая наследников-асонов, росли там же, где появлялись на свет. Сигэхира был пятым сыном, и Нии-но-Ама, как ей показалось, вспомнила ясноглазого мальчугана, любившего ловить сверчков. А теперь ей требовалось решить — жить ему или умереть.

— Мы и так уже стольких потеряли… — прошептала она, чувствуя, как слеза бежит по щеке.

— Так-то оно так, — отозвался Мунэмори, — и все же, можем ли мы быть уверены, что Го-Сиракава сдержит слово? Я не вернул сокровища, потому что без них Тайра все потеряли бы. Если вернуть их сейчас, что мы получим? Уверен, Антоку не позволят долго оставаться на троне — его заставят отречься почти тотчас, едва он вернется в столицу.

— Го-Сиракава не тронет собственного внука, — возразила Нии-но-Ама.

— Да, но это не значит, что он позволит мальчику править, когда на его место уже избран другой внук. Как только ин получит сокровища, он сможет делать все, что в его воле. Например, схватить нас и казнить за измену. И даже убить Сигэхиру.

«А мы упустим последний случай, — думала Нии-но-Ама, — вернуть Кусанаги Царю-Дракону. И страна еще глубже погрязнет в распрях, навсегда позабыв о мире».

— Прошлой ночью я видел сон, — продолжил Мунэмори. — Мне явился отец — в окружении пламени безвозвратного ада. Он поведал мне, что адские муки ужасны, но еще ужаснее для него знать судьбу нашего рода. Он… проклял меня и сказал, что стыдится того дня, когда сделал меня главой Тайра.

— Мне жаль, что душа Киёмори не достигла Чистой земли, — ответила Нии-но-Ама, — но едва ли можно было ожидать другого, учитывая, как он жил. Временами я молилась за него, хотя и знала, что надеяться почти нечего. Едва ли он годится тебе в судьи.

— И все же он прав, — произнес Мунэмори, сам чуть не плача. — Если я сдам императора и сокровища, Тайра останутся в памяти еще одним мятежным кланом, видевшим лишь редкие мгновения славы. Наши воины хотят биться до последнего. Говорят, Минамото были почти уничтожены, а после восстали к великой славе. Значит, и нам, Тайра, это по плечу. Сейчас я, правда, вообще не представляю, как мы можем победить; но склонись мы перед Го-Сиракавой, всякая надежда для Тайра угаснет навсегда.

— Кажется, — промолвила Нии-но-Ама, — ты уже сделал выбор.

— Матушка, мне не обойтись без твоего согласия. Нии-но-Ама стиснула кулаки.

— Передай государю, что наш ответ — «нет». Сокровища мы не вернем.

— Сигэхира — воин, матушка. Он всегда знал, что на войне порой приходится жертвовать собой ради клана. Уверен, он поймет. — И Мунэмори вышел, чтобы позвать гонца.

По лицу Нии-но-Амы текли слезы. Она в душе прощалась с ясноглазым мальчуганом, что так любил ловить сверчков.

 

Странствующий монах

На следующий день Мунэмори отправился бродить по песчаным берегам Ясимы. Его одолевали раздумья. День выдался необычайно теплый для конца второй луны, но облака на горизонте предвещали дождь или снег. Волны искрились на солнце, точно фальшивое золото.

К этому дню все корабли Тайра, которым удалось достичь Ясимы, вернулись — та ничтожная горстка, что осталась. «Сколько погибших… — думал Мунэмори. — Братья, племянники, зятья… Иные совсем еще дети, не старше четырнадцати, а дрались под стать лучшим воинам и доблестно пали». Мунэмори едва спал по ночам — повсюду в шатрах не смолкал женский плач.

Он шел, раздумывая: мудро ли они поступают, бросая вызов Го-Сиракаве? Без сомнения, так поступил бы Киёмори, а при нем Тайра никогда не ведали неудач.

Тут на берег прибежали два самурая Мунэмори.

— Повелитель, мы нашли монаха. Бродил вокруг да около нашего лагеря. Говорит, будто прибыл из столицы. Мы подумали: а ну как лазутчик? Прикажете казнить?

Мунэмори хотел было отдать такое распоряжение, но удержался.

— Из какого он храма?

— По его словам, из КураМадэры, господин.

— Хм-м… Если мы надеемся однажды вернуться в столицу, нельзя позволять себе ссоры с таким влиятельным храмом. Приведите его ко мне.

— Слушаемся, господин.

Через некоторое время к нему доставили маленького бритоголовою монаха в белой паломничьей рясе.

— Кто таков? — спросил его Мунэмори.

— Мое имя слишком ничтожно, о повелитель Тайра, — произнес монах, низко кланяясь.

— Зачем же явился в край Сануки, чернец с ничтожным именем?

Если монах и почувствовал себя оскорбленным после этих слов, то вида не подал.

— Я прибыл разыскать могилу прежнего императора, нареченного Сутоку, также называемого Син-ином.

Мунэмори моргнул от неожиданности.

— Зачем кому-то посещать место упокоения государя, ставшего демоном? — осторожно спросил он.

— Именно по указанной вами причине, властитель Мунэмори, — ответил монах. — Вот уж многие годы ходят слухи, что все беды нашей земли происходят по вине духа Сутоку, который никак не найдет упокоения. Меня направили сюда совершить над его прахом обряд, который изгонит его мятущуюся душу из этого мира, дабы та претерпела следующий поворот Колеса. Быть может, тогда в Хэйан-Кё наконец прекратятся смуты.

«А Минамото перестанут получать от него помощь», — додумал Мунэмори.

Он все еще злился на императора-демона за то, что тот его покинул. Сейчас как раз случилась возможность поквитаться, поэтому Мунэмори сказал своему самураю:

— Монах этот прибыл к нам с благой и праведной целью. Пусть продолжает паломничество. Более того, я велю тебе ему помочь. Обойди все деревни в Сануки и расспроси, где захоронен пепел Син-ина. Проследи, чтобы ничто и никто не помешал монаху исполнить обряд. Позаботься о нем как следует и проводи в обратный путь, когда он закончит. После доложишь.

— Хай, господин, — слегка озадаченно ответил самурай. Монах улыбнулся:

— Истинно сам бог Фудо направляет вас, князь Мунэмори. Я и мой храм вам весьма обязаны.

— Помолитесь за Тайра, — сказал Мунэмори. — Большего мне не надо.

Три дня спустя он получил весть о том, что могила Син-ина нашлась. Отыскать ее было нетрудно, так как над ней спустя долгие годы так ничего и не выросло, даже сорная трава. Жители деревни, в которой Син-ин провел последние дни, хорошо знали это место и были рады помочь монаху в совершении обряда. Когда же тот закончил, говорилось в донесении, запах нечистоты, что всегда стоял над могилой, развеялся, а после у всех на глазах от земли к небесам изошло золотое сияние.

 

В святилище Цуруги

— Что значит «исчез»?

— Весьма сожалею, повелитель Ёритомо. Я долго молился, воздерживался от пищи, и ками открылись мне. Мне было явлено, что душа Син-ина покинула наш мир.

— Разве мало коней я вам выслал? Мало жертвовал золота и серебра? И для чего — чтобы ты надо мной насмехался?

— Прошу, успокойтесь, господин. Это не насмешка. Я видел великого Хатимана, сидящего на белом коне в венчике лотоса. Он сказал, что Син-ин исчез и что вы только выгадаете без такого советчика.

— Ты, верно, ослышался.

— Я помню это совершенно ясно, господин.

— Как же так — Син-ин не сказал мне ни слова о том, что уйдет, даже не намекнул!

— Великий ками дал мне понять, что его уход был не вполне… добровольным.

— Но кто на такое способен? Кто властен творить подобное?

— Дело не во власти, а в желании и навыке, для этого достаточном. Любое из крупных святилищ иль храмов Хэйан-Кё могло изгнать его, заимей они на то повод.

— А я даже не могу выразить недовольство, поскольку завишу от их поддержки. Что же мне делать? Ёсицунэ с каждым днем обретает все больше сторонников среди знати, да и государь-иноК благоволит ему.

— Уверен, повелитель, с вашим блестящим умом вы что-нибудь да придумаете.

 

Монарший прием

Государь-инок Го-Сиракава, стоя на веранде Рокудзё, с великой отрадой наблюдал, как в ворота въезжает карета с гербом из восьми лотосовых лепестков. Карету сопровождал эскорт из двадцати самураев в сияющих доспехах. Один был сущий великан с косматой бородой и секирой, привязанной за спину.

Как только отпрягли волов в черных попонах, передняя дверца кареты открылась и оттуда выступил Ёсицунэ — в хитатарэ из алой парчи, словно в тон осеннему багрянцу кленов. Всадники спешились, причем трое сняли с седельных лук барабаны. Под их бой Ёсицунэ начал церемониальный танец, знаменующий принятие им почетного права вхождения в государевы покои.

Изящно и вместе с тем уверенно Ёсицунэ взмахивал жезлом и мечом, невероятно ловко ступая и делая выпады, словно разя невидимых врагов. Закончив танец, он начал восходить по ступеням главной лестницы Рокудзё, все еще крутя в руках меч и жезл, во главе парадного шествия барабанщиков и прочих воинов.

На верхней площадке его вежливо попросили сдать меч и проводили в присутствие Го-Сиракавы. Ёсицунэ припал на одно колено и низко поклонился.

— Великолепно, просто великолепно! — воскликнул государь-инок. — Рад, что Амида дозволил мне дожить до сего времени, чтобы вновь насладиться подобным зрелищем.

— Я лишь хотел показать, владыка, сколь великой честью вы меня почтили, пригласив к себе и приветствуя таким образом.

— А я рад, что могу предоставить тебе эту честь, Ёсицунэ-сан, после всего, что ты сделал для трона.

— Всецело надеюсь, что мой прославленный брат позволит мне сделать больше, владыка.

— Я уверен, со временем это случится, — ответил Го-Сиракава. — А теперь прошу: садись и будь как дома.

Ёсицунэ опустился на подушку с почти кошачьей грацией. Го-Сиракава позавидовал его молодым суставам и связкам.

— Признаться, — продолжил ин, — я весьма благодарен твоему брату, который позволил тебе задержаться в столице. Я уже начал опасаться, что лишусь твоего общества и советов касательно городской обороны. В окрестных горах бродят целые шайки ронинов, готовых обрушиться на нас, чуть только защита ослабнет.

— Это хорошо понятно, владыка, — ответил Ёсицунэ, — и, что бы ни случилось, заверяю вас, что сделаю все от меня зависящее, чтобы вы и государь Го-Тоба оставались надежно защищены.

— Весьма обнадеживает, Ёсицунэ-сан. Не получали ли вы вестей от вашего брата Нориёри? Как продвигается его поход против Тайра?

Ёсицунэ ответил не сразу.

— К сожалению, владыка, все идет не так гладко, как мы полагали.

— Однако прошло уже несколько месяцев! Я лично присутствовал на проводах его дружины. С ним отправилось несколько тысяч — еще в начале лета. А о победах ни слова, за исключением нескольких мелких стычек. В чем же дело?

Ёсицунэ уронил взгляд. Красный кленовый лист сорвался с ветки под порывом ветерка и пристал к его лицу, точно стыдливый румянец. Ёсицунэ медленно поднял руку и, сняв листок со щеки, покрутил в пальцах.

— Государь, в деревнях еще не успели оправиться от голода последних двух лет. Рисовые поля снова рождают зерно, однако крестьяне утаивают все, что могут. Много коней пало от недокорма, и наши воины остались безлошадными. А вдоль Западного морского пути не перестают поддерживать Тайра, наших же войск сторонятся. Нориёри выжидает в краю Суо на дальнем востоке Хонсю, надеясь, что сможет скопить довольно людей и провизии, чтобы взять Кюсю. Пока же такой день не наступил. Он просил брата выслать еще коней и снаряжение, но послать такой караван сейчас значило бы отдать его на разграбление Тайра, поскольку ему пришлось бы идти Западным морским путем, всего в нескольких ли через пролив от Ясимы, где у Тайра стоит войско.

— А тем временем, — добавил Го-Сиракава, — Тайра могут перенаправить свои войска. Промедление неприемлемо.

Ёсицунэ закрыл глаза.

— Виноват, владыка. Если бы мне приказали, я разгромил бы их раньше.

— Хм-м… Быть может, я сообщу твоему брату, чтобы тебе дали такой наказ.

— Я буду очень признателен, если вы это сделаете, владыка. Обещаю, я вас не подведу.

 

Камикадзе

[79]

Кэнрэймон-ин раскачивалась взад-вперед, сидя на тюфяке. Она снова проснулась и долго не могла заснуть. В грубой, наспех выстроенной хоромине, называемой императорским дворцом Ясимы, раздавалось похрапывание слуг и фрейлин. Ночь была ясной, сквозь прореху в крыше возле средней подпорки просачивался лунный свет, мягко окутывая личико Антоку белым сиянием, точно он был босацу, пришедшим в мир из Чистой земли.

Рядом с маленьким императором лежали шкатулки с яшмой и зерцалом, стояла оружейная стойка для Кусанаги.

Весна в Ясиме сменилась летом, лето — осенью, осень — зимой. Новый месяц приносил Тайра новые скорби. Ранним летом они узнали, что Корэмори, удрученный поражением при Ити-но-тани, принял схиму и бросился в море. Двор Хэйан-Кё рассудил снова переменить название лет на Гэнрэки, дабы подчеркнуть перемены судеб владетельных кланов. В конце лета Минамото расположились между Ясимой и Кюсю, отрезав путь подкреплению с далекого острова. Осенью Тайра прослышали, что предавшие их были повышены в званиях и получили во владение покинутые ими земли и вотчины. Когда же год пришел к повороту, стало известно, что Минамото Ёсицунэ, бич Ити-но-тани, копит войско по ту сторону от Ясимы, в Ватанабэ.

За себя Кэнрэймон-ин не боялась: после бегства из столицы жизнь утратила для нее ценность. Боялась она за Антоку, и если продолжала жить, то лишь ради него. Закутавшись плотнее в зимнее кимоно, она смотрела, как свет зимней луны бродит по его векам, смеженным спокойным сном.

Ее сны были отнюдь не спокойны. Вновь и вновь ей представали видения вражеских полчищ, скачущих по морю будто посуху. Из-под бамбуковых ставней подул сквозняк, зашатав оружейную стойку с мечом. Кэнрэймон-ин потянулась к ней, чтобы придержать — казалось, еще чуть-чуть, и та свалится на спящего императора. Ее рука случайно коснулась рукояти Кусанаги.

В тот же миг перед глазами мелькнула золотая вспышка, а вслед за ней — новое видение: череда ладей выстроилась на берегу, вокруг суетятся слуги, нагружая их оружием и припасами. «Минамото готовятся отплывать! — осенило ее. — А мы совсем не готовы к бою».

Она резко села, и меч сам свалился ей на колени. «Я покаялась никогда не прикасаться к нему. Хотя что толку жить, что толку спасать душу, если сын умрет у меня на глазах?» Кэнрэймон-ин крепко стиснула ножны, чувствуя ладонями шероховатую акулью кожу.

«Я ошибалась, думая, что мой сын спасет нас взмахом этого меча. Грех не должен коснуться его души. Я, напротив, уже совершала его, и нет мне спасения. Разве не сказал отец, что сознательно согрешил бы, зная, что спасет этим родной клан? Как же я могу роптать после таких слов?»

Кэнрэймон-ин встала, стараясь двигаться беззвучно. Спрятав Кусанаги меж слоев плотного кимоно, она вышла из средней комнаты, миновала веранду и открыла дверь.

Стражники вздрогнули от удивления, когда она появилась на пороге посреди холодной ночи.

— Прошу извинить меня, — стыдливо произнесла Кэнрэймон-ин, прикрыв пол-лица рукавом. — Мне нужно облегчиться.

Один из стражей, в ком чувство долга перевесило неловкость, вызвался проводить ее до уборной. Там Кэнрэймон-ин подобрала кимоно и сделала вид, что присела, а когда стражник отвернулся, бросилась бежать вдоль по берегу. У самой кромки воды она извлекла ножны из-под кимоно, вытащила меч и направила его острием в звездное небо.

— Кровью императоров, что течет в моих жилах, я приказываю тебе, Кусанаги: дай нам ветер! Спаси нас! Разбей корабли Минамото по ту сторону пролива! Сохрани нас!

Она почувствовала, как ее встряхнуло, а между ладоней что-то вспыхнуло, будто молния, и передалось лезвию, а оттуда — ударило ввысь.

В тот же миг небо отозвалось низким стоном. Звезды померкли за черными тучами, стремительно наползавшими отовсюду. Вдалеке загремел гром, а на море стали вздыматься гигантские пенные гребни. Ледяной влажный ветер ударил Кэнрэймон-ин в лицо, и она пошатнулась, уронив меч острием в песок.

Вскоре до нее донеслись тревожные голоса и топот.

— Государыня! Кэнрэймон-ин! Что вы наделали?!

Песок вился вокруг ее ног, поднимался, будто закрученный смерчем, жаля лицо и руки, трепля рукава и подол кимоно. Гром грохотал над самой головой, ветер завывал в ушах.

— Что ты натворила, дочь? — спросила Нии-но-Ама, стискивая ее пальцы, ощупывая лицо.

— Я нас спасла, — прошептала Кэнрэймон-ин и обмякла без чувств у матери на руках.

 

Ватанабэ

— Большой тайфун идет, господин! — прокричат самурай Минамото на берегу у Ватанабэ. — Камикадзе! Нельзя выходить в море!

Северный ветер скатывался по пологим склонам ближайших холмов, поднимая в воздух тучи песка, скрывая все и вся. Один за другим погасли все факелы на шестах, погрузив берег во тьму. В мачтах ладей завывал ветер, от его ярости вздыбились волны. Кони визжали на палубах, теряя опору. Лодки швыряло на камни, било вдребезги, точно скорлупки.

— Мы должны выйти в море! — прокричал Ёсицунэ. — Я поклялся владыке ину, что исполню его наказ. Мы должны выплыть сегодня же!

— Это безумие! — крикнул кто-то из воевод, перекрывая рев ветра. — Мы теряем суда! Выйти в море сейчас — значит, искать смерти!

— Ветер попутный! — спорил Ёсицунэ. — Успеем до бури и получим преимущество! Станем ждать ясной погоды — и выгадают Тайра! Лодки будут целее, если их вывести в море. Бэнкэй! Вынь свой лук и пристрели всякого, кто ослушается!

Великан достал свой огромный лук, и слуги с мореходами живо бросились готовить лодки к отплытию. Иные, впрочем, побежали прямиком в горы. Ёсицунэ сам бросился к ладье и перерезал якорную веревку.

— Поднять парус! — крикнул он, и его судно первым оседлало ветер и понеслось прочь от берега, а другие воины пустились следом, не смея уступить в мужестве предводителю.

Наконец пять ладей вышло из Ватанабэ, унося восемь десятков воинов. Ладьи мчали по волнам, подгоняемые ветром, и уже к утру прибыли в край Ава на острове Сикоку. Путь, который занял бы три дня при обычной погоде, был пройден за считанные часы, и все благодаря мощи чудо-ветра и храбрости полководца Ёсицунэ.

 

Отрубленные головы

Два дня спустя Тайра Мунэмори начал утро с осмотра ста пятидесяти шести голов, выложенных на полу его резиденции. Головы принесли его полководцы, вернувшиеся с карательной вылазки против одного предателя-землевладельца из Иё.

— Превосходно, — похвалил Мунэмори воеводу Нориёси. — Пусть это послужит уроком всем, кто избрал сторону мятежников, а не законного государя.

Из передней вдруг послышались выкрики:

— Пожар! Деревня Такамасу горит!

Мунэмори, а с ним и другие воины да вельможи — кто был — побежали к воротам резиденции. Над узким заливом, что отделял Ясиму от главного острова Сикоку, стоял туман. Сквозь него было тяжело разглядеть, что творится на берегу, но у самого моря на юго-западе клубился серый дым — указчик крупного пожара. То тут, то там виднелись конники с белыми флагами за спиной.

— На нас напали! — воскликнул Мунэмори.

— Должно быть, это главная рать Минамото! — вскричал Нориёси. — Кто еще осмелился бы вторгнуться белым днем и заявить о себе, спалив деревню?

— К ладьям! — прокричал Мунэмори. — Спасайте государя!

Грубая бревенчатая постройка — императорский дворец Ясимы — была всего в десятке шагов, так что добежать туда и оповестить монаршее семейство не составило труда.

— Что случилось? — спроеила Кэнрэймон-ин, когда Мунэмори вбежал к ней в покои. Вокруг суетилась челядь, распихивая по ларям священные сокровища, одежду и ценности, какие только можно было спасти.

— Минамото атакуют, — ответил Мунэмори. — Неизвестно, откуда они взялись. Уходить нужно немедля.

— Но… но… ведь я должна была их остановить! — вскричала Кэнрэймон-ин и выбежала на веранду. Мунэмори — за ней:

— Государыня! Сестрица! Нужно бежать к лодкам!

С веранды открывался вид на узкую полоску моря, которая пролегала между Ясимой и побережьем Сануки. Из дымки по отмели пробирались конные воины — наступил отлив, и вода доходила коням только до брюха. Над головами самураев трепетали высокие белые стяги.

— Точь-в-точь мой сон! — ахнула Кэнрэймон-ин. — Да ведь я это видела во сне!

Мунэмори потянул сестру за рукав:

— Идемте же! Скорей, нужно вернуться на лодки!

Ему удалось протащить ее бегом через долгий коридор к северным воротам, а оттуда — на берег. Там их встретила Нии-но-Ама с маленьким императором па руках. Воины перенесли знатных дам на ладьи, якоря втащили на борт. Гребцы налегли на весла, и вскоре суда, увлекаемые течением, мчали на север.

Мунэмори сел на другой корабль, отдельно от свиты. Большинство дружинников завели лошадей на палубы и тоже, подняв якоря, отплыли в море, и лишь малая горстка воинов осталась на берегу — оказать сопротивление Минамото, пусть символическое.

С кормы, тихо качающейся на волнах, Мунэмори смотрел, как дворец Ясимы охватывает пламя. Самураи Тайра доблестно сражались, но в конце концов пали один за другим под стрелами и ударами мечей. Теперь к головам на полу его резиденции должны будут добавиться новые, на сей раз — соратников.

— Куда прикажете плыть, господин? — спросил кормчий. Мунэмори на миг растерялся с ответом, ибо не знал, осталось ли где им пристанище.

— Правь на Кюсю. Там есть люди, способные нас поддержать, а Минамото до сих пор не бывали на его берегах. Если нас там не примут, поплывем в Корею или Чанъань.

«По крайней мере, — подумал он, — так у меня будет время решить, стоит ли вообще продолжать это бегство».

Вот как случилось, что остатки некогда могучего воинства Тайра были вынуждены бежать от каких-то восьмидесяти ратников под началом Минамото Ёсицунэ, покинув свой последний оплот.

 

Дан-но-ура

По истечении месяца Тайра проплыли сотню ли к западу, собирая крохи союзных войск для последнего противостояния. Битву было решено провести на море, так как Минамото казались скверными мореходами и все так же скверно снабжались продовольствием. Если Тайра и рассчитывали где одержать победу, то только на воде, в проливе Симо-но-сэки — вотчине Царя-Дракона, который им больше не помогал.

— Мы должны полагаться на течения, — объяснял Томомори — четвертый сын Киёмори, избранный главнокомандующим для предстоящей битвы. С гор Симо-но-сэки дул свежий весенний ветер, поднимая волны, но морякам удавалось держать судно ровно, чтобы полководцы могли обсудить план сражения по карте. — Здесь, у Дан-но-ура, по утрам воды отступают к востоку. Течение это может домчать нас скорее любых гребцов до самых судов Минамото. Если они не подготовятся вовремя, мы сумеем их одолеть и много выгадаем для дальнейшего боя.

— Прошу простить меня, господа, — произнес один кормчий, — но течения в этой части моря весьма коварны. Они могут так же легко выбросить нас на скалы Кюсю или Нагато. Нужно тщательно рассчитать время. Стоит нам задержаться в стремнине, и она обернется против нас.

— Придется померяться отвагой, — ответил Томомори. — Говорят, мятежники направляют против нас своего лучшего воеводу. Впрочем, долго держаться стремнины не понадобится. Лодок у Минамото немного, посему мы быстро их одолеем.

— А как быть с их дружиной в Суо, у Западного морского пути? — спросил Мунэмори.

— Когда там увидят, что мы громим их соратников на море, — ответил Томомори, — им не захочется вмешиваться, учитывая, как они голодали последние месяцы.

— Однако они могут помешать нам высадиться и бежать в случае поражения.

Томомори мрачно покосился на брата:

— Случись нужда бежать и спасаться сушей — нам будет все равно, встретит нас враг или нет: уже все будет кончено.

В следующий после бегства Тайра с Ясимы месяц Ёсицунэ отнюдь не бездействовал. Он неустанно слал гонцов в Камаку-ру, описывая свои победы и прося подкрепления, дабы разбить Тайра окончательно. Однако припасов и поощрений со стороны Ёритомо почти не поступало.

— Не понимаю, — жаловался Ёсицунэ Бэнкэю, стоя у моря в Суо. — Я сделал все, что мог — связался со всеми, кто сочувствует Минамото в этих краях, — а лодок у нас по-прежнему не хватает. Да и брат не шлет помощи, только советы — будь-де терпелив.

— Вы должны его извинить, господин, — отозвался Бэнкэй, опершись на огромную секиру. — Уверен, Ёритомо-саме есть чем занять ум — там, на востоке. Кроме нас, у него в колчане и других стрел хватает.

— Верно, — согласился Ёсицунэ. — Но моя — лучшая. Каждый воин знает, когда настает черед пускать лучшую стрелу, и тогда уж не таит ее за спиной.

— Славно подмечено, господин.

— А всё наши соратники-полководцы, Кагэтоки с сыновьями. Они недовольны, что я один раздаю приказания — будто не видели моих прежних побед. Должно быть, мой брат поверил их наветам и усомнился во мне.

— Всякое возможно, господин. А-а, вот идет человек, о котором я вам рассказывал.

На берегу в сопровождении двух самураев показался коренастый бородатый детина. Одет он был в заплатанный хитата-рэ и шаровары не в тон. Незнакомец остановился невдалеке и смерил Ёсицунэ взглядом, перед тем как поклониться.

— Имею ли честь говорить с предводителем Минамото?

— Верно. Я не кто иной, как Минамото Ёсицунэ.

— А-а, знаменитый герой. Слыхал о вас. Меня послал Сиро Митинобу из Иё. У нас с Тайра вражда. Они с давних пор нападали на наши суда, а в минувшую луну устроили набег на вверенную нам землю и истребили защитников. Сто пятьдесят голов сняли.

— Да, мы их видели — в Ясиме, — ответил Ёсицунэ. — И похоронили с почестями.

— Весьма великодушно с вашей стороны. Однако мы пришли предложить свою помощь. С удовольствием сообщаю, что могу предложить вашей милости свыше четырехсот лодок и кораблей. Размера и крепости они разных, но ведь всякое судно на что-нибудь да сгодится, нэ? Есть у меня и люди, чтобы ими править, — слышал я, вы, восточные воины, несведущи в мореходстве.

Ёсицунэ ощутил, как его сердце переполняется радостью.

— Да ведь это чудесная новость! Поистине великий дар нам шлет Митинобу!

— Хозяин, — шепнул Бэнкэй ему на ухо, — бьюсь об заклад, человек этот из пиратов, как и все его люди, что поведут для нас корабли!

— И что с того? — отозвался Ёсицунэ. — Коли теперь они служат правому делу?

— Прошлым вечером, — продолжил разбойник, — мои люди устраивали петушиные бои: шесть красных петухов против шести белых. По три раза их стравливали, и знаете что? Всякий раз белые побеждали, а красные бросались бежать.

— Верное знамение, — поддержал Ёсицунэ.

— Либо белых петухов лучше кормили, — пробурчал Бэнкэй.

— Тс-с…

— Мало того, — произнес пират, — нашим жрецам в святилище Иё было откровение от Царя-Дракона. Он сказал, что Тайра злоупотребили силой священного меча и отныне он, Рюдзин, будет благоволить Минамото. Где Тайра назначили бой?

— Их глашатаи объявили, что они встретят нас в проливе Симо-но-сэки, при Дан-но-ура.

— Хм-м, Дан-но-ура… Хитро придумано. Вам повезло, что вы получаете моих людей в услужение, Ёсицунэ-сама. Эти места им хорошо знакомы. Без нас вам грозили бы великие трудности.

— Вот почему я весьма признателен, — ответил Ёритомо, — за то, что вы решили нам пособить. И да взовьются наши стяги вместе навстречу великой победе!

Утром, в час Зайца двадцать пятого дня третьей луны, корабли Тайра отправились к проливу Симо-но-сэки. Под барабанный бой гребцы вели по воде сотни лодок. Их было больше, нежели требовалось для размещения остатка дружины Тайра, но самураи, искусно расположив на палубах обломки доспехов, оружие и щиты, надеялись перехитрить Минамото, создать видимость великой мощи.

Море было спокойным, и Тайра хранили бодрость духа. Главнокомандующий Томомори обратился с воззванием к воинам передового корабля, да так зычно, что его речь услышали и на соседних ладьях.

— Сегодняшний бой может стать для Тайра последним. Так помышляйте же не об отступлении или бегстве, ибо тем, от кого отвернулась удача, уж негде искать спасения. Даже лучший воин бессилен, если пришел конец его счастью. Честь — вот единственное, что еще ценно! Не дайте кантосским варварам узреть вашу слабость. Сразимся же доблестно, и имена наши отзовутся в легендах. Умрем славно — покажем Минамото, что они сражались с лучшими витязями, каких рождала земля!

С каждой ладьи, где слышали его речи, грянул воинственный клич, донесся до самых небес, а в пучине, верно, потряс чертог самого Царя-Дракона.

Нии-но-Ама сидела рядом с дочерью и маленьким государем на корме императорской ладьи в самом тылу флотилии. После ясимского бегства Кэнрэймон-ин почти ничего не ела и теперь походила на собственную тень. Антоку играл деревянными корабликами, пуская их по подолу пышного оливково-зеленого кимоно. Казалось, мальчик забавлялся игрой, но в его лице Нии-но-Ама заметила решимость. Прошлой ночью она снова рассказывала ему истории древности, чтобы быть готовыми ко всему.

Впереди грянул воинственно-ликующий клич.

— Что это? — встрепенулась Кэнрэймон-ин.

— Ничего страшного, государыня, — самураи чествуют полководца, — ответил сидящий сбоку гребец.

Кэнрэймон-ин съежилась, уронив лицо в рукава.

— Это я во всем виновата, — тихо простонала она. — Все из-за меня.

Нии-но-Ама протянула руку и сжала ее плечо.

— Ты только хотела помочь. Откуда тебе было знать, что случится? Истинно ками пребывали с храбрецом Минамото, раз он сумел приручить бурю. Еще одно подтверждение тому, что, когда удача уходит, бессильно даже волшебство.

— Стражники говорят, — вставил маленький Антоку, — есть удача иль нет — надо хорошо сражаться… И с ками так же. Больше славы. И в следующей жизни повезет.

— Ну вот видишь? — сказала Нии-но-Ама дочери. — Устами императора небо изрекло мудрость тебе в утешение. Уж если не это истина, тогда что?

Кэнрэймон-ин не ответила.

Нии-но-Ама снова сжала ее руку и не отпускала, а их челн тем временем плыл навстречу восходящему солнцу.

Ёсицунэ стоял на носу передового корабля разномастной, но обширной флотилии Минамото, устремив взгляд на запад. На нем было тускло-желтое хитатарэ и доспех, плетенный алым шелковым шнуром. Алый кафтан и скрепленный белым панцирь он снял из опасений, что вражеские лазутчики укажут его Тайра.

Вдалеке, почти в двух ли от Минамото, появились корабли Тайра. Воспользовавшись течением, они стремительно неслись навстречу. Однако носы ладей смотрели на восток, а значит, лучникам предстояло стрелять против солнца. Здесь выгадывали Минамото. В вышине повисли тонкие перистые облака, точно белые стяги.

— Эгей! — прокричал Ёсицунэ гребцам у кормил. — Разверните нас к югу, чтобы Тайра пришлось зайти с севера. Было бы недурно отогнать их к берегу, а там уж войска брата их быстро прикончат. — Он заметил, что Кагэтоки с сыновьями погнали несколько ладей вдоль берега — перехватить корабли Тайра, если их снесет туда водоворотом.

Когда флотилия Тайра подошла ближе, кормчий крикнул:

— Нас сносит приливом! Плыть вперед будет тяжело.

— Выводите лучников, — приказал Ёсицунэ. Его лучшие стрелки — Бэнкэй, Ёсимори, Ёити — подошли к носовому борту. — Начнем состязание! Цельтесь в рулевых, если удастся.

Бэнкэй достал свой лук, оплетенный пальмовым волокном, вышиной почти в два человеческих роста, и пустил простую стрелу с журавлиным оперением. Стрела дугой взмыла вверх и исчезла из вида. Однако, судя по переполоху на передовом корабле Тайра, она явно попала в цель.

— Отлично, Бэнкэй! — воскликнул Минамото. — Просигналь им. Посмотрим, сумеют ли они так же.

Бэнкэй поднял позолоченный боевой веер с красным кругом посередине и сделал несколько взмахов. Через несколько мгновений ему ответили: что-то прогудело и с глухим стуком вонзилось в плетеную стенку за спинами лучников.

— Чья она? Чья? — закричали те наперебой.

Бэнкэй извлек стрелу — бамбуковое древко с фазаньим оперением.

— Помечено: Нии-но-Кисиро Тикакиё из края Иё.

— Смотрите: они подают знак, чтобы мы пустили ее назад. Бэнкэй погнул стрелу в руках.

— Слабовата для моего лука. Пошлю-ка я им одну из своих. — Он снова натянул тетиву исполинского лука и через миг поразил воина Тайра в грудь, так что тот рухнул за борт.

Радость лучников Минамото оказалась недолгой: Тайра тотчас откликнулись целым градом стрел. Ёити вскрикнул — ему пронзило руку. Кровоточащими пальцами он потянулся к древку, чтобы выдернуть наконечник.

Ёсицунэ отбежал назад и прокричал кормчему:

— Быстрее! Мы должны подойти ближе! Кормчий покачал головой:

— Невозможно, господин. Взгляните: нас и так отнесло назад под напором течения.

— Тогда правь, чтобы пойти наперерез, — сказал Ёсицунэ, — а там уж мы мечами проложим себе дорогу.

— Зря тянем, — проворчал сквозь зубы начальник передового корабля Тайра в беседе с Мунэмори и полководцем Томомори. — Нужно было грести быстрее — оказались бы на самом гребне прилива. А теперь он спадает.

— Что ж с того? — спросил Мунэмори. — Преимущество уже за нами. Вон мы обрушились на них сверху, а рулить в потоке они не сумеют. — Он указал туда, где корабли Тайра теснили ладьи Минамото к берегам Кюсю. Там, в гуще сражения, то и дело мелькали яркие блики на лезвиях алебард и мечей, изливались алые брызги, падали за борт тела. Но вот глаз Мунэмори уловил что-то в волнах. Он стал смотреть на полоску открытого моря меж смыкающихся рядов кораблей. Какие-то серые существа выскакивали из воды, поблескивая на солнце. — Кто это?

— Дельфины, — отозвался корабельщик, хмуря брови. — Их прозывают любимцами Царя-Дракона. Они катаются на волнах, как дети — на снежных склонах.

— Надеюсь, они предвещают удачу? — спросил Мунэмори.

— Когда как. Следите за их движениями. Если они будут плыть рядом с судами, знак добрый. Если же нырнут под днище и помчатся на запад — ждать беды.

Трое предводителей смотрели, как дельфины подплывают все ближе к их кораблю… и внезапно ныряют в пучину, чтобы всплыть позади флотилии Тайра.

— Слишком поздно, — тихо вымолвил корабельщик. — Мы проиграли. Нам… — Не успел он договорить, как в горло ему вонзилась стрела и несчастный, хрипя, упал к ногам Томомори. Тот быстрым ударом меча отсек ему голову, чтобы облегчить страдания.

Остальные, по-видимому, тоже заметили дельфинов. На севере часть кораблей спустила красные флаги Тайра и вывесила белые полотнища.

— Что такое? — вырвалось у Мунэмори.

— Этого я и боялся, — ответил Томомори. — Сигэёси! Мне еще утром показалось, что он как будто удручен и чем-то напуган. И вот — при первом же дурном знаке меняет цвета. Надо было сразу его обезглавить.

— Если бы мы убивали за один подозрительный вид, — сказал Мунэмори, — то давно растеряли бы половину людей.

— Теперь он выдаст Минамото, на каком из судов воины, а какие — пусты. Нашу уловку раскроют, и враг будет знать, куда направить удар. Все кончено.

В другом уголке пролива ладьи Тайра начали биться друг о друга — тела гребцов и рулевых, утыканные стрелами Минамото, свешивались с бортов. Лишенные управления, корабли застревали даже в малых водоворотах.

Ладья Мунэмори и Томомори накренилась набок и тут же взлетела кверху, точно подброшенная чьей-то исполинской рукой, а чуть погодя начала пятиться.

— Прилив отступает, — пояснил Томомори.

— Если позволите, — сказал Мунэмори, — я, пожалуй, подыщу более безопасное судно. Скверно будет, если наш клан так скоро останется без предводителя, нэ? Это подорвет боевой дух наших воинов.

— Разумеется, — горько усмехнулся Томомори. — Можете отправляться куда пожелаете, хоть на край света. Видно, пришло время доложить обо всем императору.

— Доложи, — живо согласился Мунэмори. — Очень мудрое решение. — Он перебрался в маленькую шлюпку и велел гребцам отвезти его на самый дальний корабль Тайра. Однако чем больше гребцы боролись с приливом, тем отдаленнее становились крайние суда флотилии.

Для Ёсицунэ, напротив, этот день стал один из лучших. Оставив охрану позади, он скакал с палубы на палубу — то на крышу, то на перила, размахивая либо нагинатами, либо вакидзаси, используя все приемы и тактики, которым обучали его тэнгу.

Бросая копье, он пронзал лучников так, что те не успевали выпустить стрелы; разя мечом, отрубал воинам руки прежде голов. Ни один Минамото, видевший его в бою, не мог не вдохновиться его примером.

Вскоре Ёсицунэ заметил неподалеку императорский челн.

Нии-но-Ама сильно вздрогнула, когда о борт императорского челна ударился другой корабль. На палубе раздалась чья-то тяжелая поступь, а через мдг в дверях показалось смуглое лицо командующего Томомори.

— Как там, наверху? Что происходит? — кинулись расспрашивать женщины.

Томомори криво ухмыльнулся:

— Прихорошитесь, дамы. Скоро вы встретитесь с доблестными кантосскими витязями. — И он вышел в гробовой тишине — никто не мог слова молвить от потрясения.

Тем временем, пока все отвлеклись на Томомори, Нии-но-Ама тихонько сняла Кусанаги со стойки и спрятала под кимоно. Потом она мягко взяла Антоку за руку и вывела на корму, подальше от остальных.

— Час настал. Ты готов?

— Да, обаасан, — кивнул Антоку.

— Помнишь, как я тебя учила? Только поспеши. Антоку встал на колени, сложив ладошки, и поклонился сначала востоку — простился с великим святилищем в Исэ, — повернулся к западу, шепча имя Будды Амиды, и лишь потом поднялся.

— Я готов, обаасан.

— Тогда пойдем. Скоро ты встретишься со своим прадедом, что живет в подводном дворце. — Нии-но-Ама нагнулась и взяла Антоку на руки.

В этот миг несколько фрейлин увидели их.

— Госпожа! Государь! Что вы делаете? Нии-но-Ама обернулась:

— Я не желаю оставаться в этом мире и попадать в руки Минамото. Все, кто верен нашему императору, — за мной.

Подобрав разделенный край нижнего платья, Нии-но-Ама разбежалась изо всех сил и перепрыгнула низкий борт челнока.

Ледяная вода поначалу оглушила ее, но она все же сумела удержать Антоку. Постепенно ее кожа обернулась крепкой чешуей, руки — перепончатыми лапами, а развевающиеся в волнах многослойные одежды — длинным хвостом. Рот стал пастью, зубы — клыками. Мощные гребки задних ног увлекали ее глубже, глубже…

Когда водная толща совсем потемнела, она бросила последний взгляд на внука, на его почти безжизненное лицо. Мальчик, казалось, мирно спал, но душа его была уже далеко.

Вокруг, совсем рядом плыли другие драконы, приветствуя ее взмахами хвостов. Впереди, в самой глубине, дракониха, которую звали однажды Токико, увидела огни отцовского дворца, манящие домой.

Кэнрэймон-ин в ужасе смотрела, как ее мать и сын скрылись в морской пучине. Еще одна дама схватила шкатулку со священным зерцалом и тоже бросилась к борту. Однако стрела, пущенная с подошедшего корабля Минамото, пришпилила ее кимоно к палубе и дама упала на бегу, выронив ношу.

Кэнрэймон-ин шагнула к шкатулке, но в этот миг с неба дождем посыпались стрелы. Поняв, что ее время на исходе, она повернулась и кинулась с кормы в воду.

Быть может, она слишком высоко прыгнула, перед тем как упасть в воду, или чересчур исхудала за последнее время, но море не приняло ее. В объемистом кимоно застряли пузыри воздуха, а тугой шелк не пускал их наружу. Она плавала на поверхности, как цветок лотоса.

— Нет! — кричала Кэнрэймон-ин, борясь с пузырями. — Пусти меня! Возьми меня тоже!

Тут что-то воткнулось ей в волосы и с силой дернуло. Кэнрэймон-ин взвизгнула и ухватилась за рукоятку багра, которым ее подцепили. Но как она ни пыталась освободиться, все было тщетно. Ее тащили по воде, пока она не ударилась головой о борт, а потом чьи-то руки стали тянуть ее в воздух.

— Нет! — снова закричала Кэнрэймон-ин, лягаясь и отбиваясь кулаками от цепких мужских рук. — Пустите! Дайте умереть! Дайте умереть! Дайте умереть!

Бесполезно. Ее, словно рыбу, швырнули на палубу, и какой-то белокожий усатый молодой воин уставился на нее:

— Кто такая?

— Дама императорской крови, — ответил другой голос. — Императрица, мать Антоку.

— О-о! — Юноша удивленно поднял брови и отвесил легкий поклон: — Весьма польщен, государыня. Я — Минамото Ёсицунэ. — Затем он повернулся к кому-то стоящему рядом и приказал: — Отведите ее вниз и позаботьтесь как следует.

Когда Кэнрэймон-ин уводили, она плакала навзрыд, закрывая лицо рукавами. «Даже умереть с честью — и то не сумела…»

Тайра Мунэмори, стоя на своей ладье, потрясенно-заворожен-но смотрел, как женщины и воины Тайра один за другим прыгают в воду. Командующий Томомори повесил на шею якорь, чтобы погибнуть наверняка, и бросился с борта. Сестра, мать, император, остальные… Рядом стоящие воины с отвращением поглядывали на Мунэмори, готовясь последовать за государем. С бортов сбили рейки, чтобы можно было умереть без помех.

Мунэмори посмотрел на воду — должно быть, очень холодную. Он не мог пошевелиться, только судорожно гадал: «Что бы Син-ин посоветовал? Как быть?» Однако дух Син-ина исчез, и, как порой думал Мунэмори, вместе с его собственным.

— Ой! — обронил кто-то рядом и будто невзначай спихнул его за борт.

Тем бы все и закончилось, но князь Киёмори, выросший у моря, научил плавать всех сыновей. И Мунэмори бесцельно метался из стороны в сторону, пока его не заметили с корабля Минамото и не втащили на палубу.

— Так-так, кого это мы выловили? — спросил маленький юноша с усиками. — Похоже, самую крупную рыбу. Я-то надеялся прищучить твоего отца, но, пожалуй, и ты сгодишься.

Так, под звучный хохот Минамото, Мунэмори с позором отправили в трюм.

 

У каретного окна

Прошел месяц. В полдень двадцать шестого дня четвертой луны второго года Гэнрэки государь-инок Го-Сиракава велел остановить карету на обочине перед дворцом Рокудзё, с недавних пор столичной усадьбы Ёсицунэ. Ин должен был узнать, верны ли донесения. Затаившись в карете, он стал смотреть, как к дворцовым воротам подъезжает воловья упряжка в окружении конников.

Быков распрягли, а из повозки вывели человека. Лицо его исхудало, щеки и глаза ввалились, но Го-Сиракава все равно узнал новоприбывшего.

— А-а, Мунэмори-сан. Как ты стал схож с моим братцем, Син-ином! Впрочем, у тебя недостало храбрости даже на то, что сделал он, — стать демоном. Ты только тень демона, тень своей прежней сущности, тень величия Тайра.

Мунэмори без церемоний увели за ворота. Го-Сиракава велел вознице трогать. Когда карета покатилась обратно, он осознал, зачем приезжал. Ему нужно было в последний раз посмотреть на бывшего министра, как плакальщику — проститься с телом любимого человека, прежде чем его сожгут на костре. Убедиться, что его больше нет. Убедиться, что война закончена. Убедиться, что Тайра наголову разбиты и что в страну наконец вернулся мир.

 

Камакура

Стоял седьмой день шестой луны. Минамото Ёритомо сидел за бамбуковой ширмой в ожидании пленника. Его советники-вельможи предположили, что теперь, когда Мунэмори лишили всех чинов, властителю Камакуры будет негоже принимать его лично, а препоручить допрос следует подчиненным, самому наблюдая из укрытия.

Три месяца со дня получения им вестей о победе при Дан-но-ура протекли как в тумане, в безвременье. Сколько Тайра погибло или попало в плен… Маленький император утонул. Священный меч пропал. Для поисков, по слухам, наняли лучших ныряльщиц, но все оказалось напрасно.

«В какой странный новый век мы вошли, — думал Ёритомо. — Если уж одно из священных сокровищ утрачено, мир никогда больше не станет прежним».

А еще кругом славили Ёсицунэ. Ёсицунэ, Ёсицунэ — его имя было у всех на устах. Не проходило ни дня, ни даже часа, чтобы Ёритомо не услышал похвалы в его адрес. Государь-инок уже пожаловал ему новый чин, новые земли, новый столичный дворец, не спросив позволения у Ёритомо.

Однако нашлись и такие, кому младший из Минамото был не по нраву. Полководец Кагэтоки прислал на него жалобу — Ёсицунэ-де слишком хвастлив и прочит себя в главнокомандующие, даже более того — хочет подмять под себя брата и стать сегуном. «Надо его остановить», — подумал Ёритомо. Он нарочно запретил Ёсицунэ показываться в Камакуре, куда тот доставил пленных Тайра, но и этого ему показалось мало. «Я должен быть убедительнее в своем недовольстве».

От размышлений властелина Камакуры оторвал глашатай, объявив о прибытии заключенного. Ёритомо выглянул в щель бамбуковой ставни и увидел, как открылась дверь сёдзи.

— Изменник трона, Тайра Мунэмори, — произнес кто-то из вельмож, и пленника ввели.

Ёритомо чуть не ахнул. Одет Мунэмори был совсем просто — в строгое белое платье и черную шапочку, но лицо… Его можно было принять за Син-ина, если бы не глаза — они смотрели рассеянно, словно вся его наружность была только фасадом, за которым скрывалась пустота.

Низкорожденный министр по имени Хики Ёсикадзу сел рядом с Мунэмори и прочел для него послание Ёритомо:

— «Личной вражды к вам или вашему клану я не держу: ведь именно милостью вашего отца я остался в живых, когда мой смертный приговор был заменен изгнанием в Идзу. Однако, повинуясь воле государя, я был вынужден пойти против Тайра войной. Тем не менее я чту вас как собрата по оружию и рад, что нам выпала возможность встретиться».

Ёсидзаку поклонился и стал ждать ответа Мунэмори.

Тайра, однако, повел себя нелепо. Сначала он, резко дернувшись, сел, словно кукла, потом угодливо, почти раболепно, пал ниц перед Ёсидзаку — мелким безродным чиновником. Когда же он снова поднялся, Ёритомо услышал его слова — но не ответ, подобающий воину, а мольбу о пощаде.

— Мне бы постричься в монахи… отошлите меня куда-нибудь подальше. Может быть, в Сануки — писать сутры, взывать к Амиде. Окажите милость.

Зрелище получилось удручающее.

«Если он в своем уме, — думал Ёритомо, — это сущее издевательство. Если же нет — бесстыдство». И он, ничего не ответив, дал знак увести Мунэмори с глаз долой.

Когда его повеление выполнили, Ёритомо выписал указ казнить Мунэмори, а ответственным назначил Ёсицунэ. У него все не шло из головы сходство главы Тайра с Син-ином. «Что бы дух посоветовал мне насчет брата?» — гадал Ёритомо.

Ответ пришел сам собой, стоило только задуматься. Он выписал второй указ, в котором лишал Ёсицунэ всех чинов и наделов, а потом третий, тайный… с повелением его убить.

 

Последняя молитва

Ёсицунэ опустился на пол одного из постоялых дворов То-кайдо рядом с Тайра Мунэмори. Сидя бок о бок, они любовались листвой кленов во внутреннем садике двора, расцвеченной осенним багрянцем.

Мунэмори оказался совершенным узником, хотя и не без причуд — не сопротивлялся, не отвешивал презрительных замечаний в сторону тюремщиков. Все бормотал о постриге, переписывании сутр. Сначала Ёсицунэ был настроен пренебрежительно, но потом это чувство улетучилось. Теперь он даже проникся к нему странной жалостью и еще более странным участием.

— Правда, Мунэмори-сан, как нелепо все обернулось? Ты, без сомнения, сделал все ради спасения рода. И вот очутился в плену, на грани жизни и смерти. Хотя не могу сказать, что с тобой станется.

— Правда, — пробормотал Мунэмори. — Нелепей и быть не может.

— Так и я: служил верой и правдой своему брату, — продолжил Ёсицунэ, — а он как будто меня презирает.

— Бывает, — отозвался Мунэмори. — Я старался служить своему отцу, но только презрение и получал.

— Значит, ты меня понимаешь. А ведь я хотел убить твоего отца. Почти всю жизнь обучался бугэй ради этого. Однако судьба лишила меня вожделенной награды. Ты же всю жизнь учился управлять могучей столицей Хэйан-Кё, но так и не удостоился этой должности.

— Не удостоился, — поддакнул Мунэмори.

— Но что может восстановить брата против брата? Разве не должен я быть ему родным, как отец — сыну? Уж наш-то отец, Ёситомо, знал и любил его куда дольше меня. Откуда же в нем такая зависть?

— Откуда… — эхом откликнулся Мунэмори. — Я завидовал своему брату. Он умер. Неужели из-за меня?

— Кажется, ты это понимаешь, — неуверенно протянул Ёсицунэ. — Теперь все мои камакурские союзники предупреждают меня, что, возможно, и мне суждено умереть — от руки брата-завистника.

— Возможно, — вздохнул Мунэмори. Потом, более внятно, продолжил: — Син-ин как-то признался, что не властен нив чем, кроме того, что попускает людская ненависть. Быть может, в этом все дело.

— Истинно, — кивнул Ёсицунэ. — Злодеяния, которые человек творит в своем сердце, страшнее всех демонов — порождений наших снов.

— Верно, — согласился Мунэмори. Потом его голос опять зазвучал рассеянно: — Постриг… убогая келья для молитвы. Прошу, дозвольте мне принять схиму. Переписывать сутры… молиться…

Ёсицунэ понял, что бывший глава Тайра снова ушел в себя. Он тихо сказал:

— Покажи, как бы ты стал молиться, Мунэмори-сан. Прочти мне сутру.

Когда Мунэмори склонил голову и зашептал слова Лотосовой сутры, Ёсицунэ поманил человека с мечом, скрывавшегося в тени, а сам медленно попятился. Воин дождался, пока Мунэмори произнесет священное имя Амиды, и молниеносным ударом отсек бывшему царедворцу голову.

По циновке побежала струя алой крови — последний флаг Тайра.

 

Встреча

Госпожа-монахиня, некогда называвшаяся Кэнрэймон-ин, шла по лесной тропинке с корзинкой горных азалий. Было то на исходе четвертой луны второго года Бундзи. Целый год минул с битвы при Дан-но-ура, а государыня не переставала молиться по безвременно погибшим, будучи не в силах их позабыть.

С приходом весны расцвел лес. В сосновых ветвях слышались голоса угуису и кукушки. Среди деревьев расхаживали чуткие олени. Ручьи, наполнившись талой водой с окружающих гор, зажурчали по-новому. Кристальный холодный воздух звенел чистотой, неведомой Хэйан-Кё.

Однако государыня чувствовала себя чужой в этом краю, бесконечно далеком от старой столицы. Казалось, она попала в другой мир — мир, никогда не знавший изящных занавесей-китё, чтения стихов при полной луне, игры на флейте и кото, драконьих челнов в императорских прудах, цвета глициний, чтений моногатари при свечах. Здесь царило запустение, что очень подходило ее нынешней душе.

Она свернула по тропке к скиту с названием Дзяккоин и вдруг замерла. У дверей ее хижины толпились какие-то люди. Ее служанка, шедшая рядом, тоже остановилась как вкопанная.

По тропинке навстречу им бежала монахиня.

— Госпожа, никогда не угадаете, кто прибыл нас навестить! Государыня закрыла лицо рукавом, порываясь отвернуться.

— Прошу, отошли их, кем бы они ни были. Я не могу показаться им в таком виде.

— Для схимницы у вас самый правильный вид, и стыдиться здесь нечего. Кроме того, гость — не кто иной, как государь-инок Го-Сиракава. Ради вас он прибыл сюда из самого Хэйан-Кё, и было бы грубо отправить его обратно, даже не перемолвившись словом. Идите же, он вас ждет.

Госпожа-монахиня нехотя спустилась под гору к скиту. Ей вдруг стало стыдно буйно разросшейся травы, убогой прохудившейся кровли, крошечного огородика — того, что так грело душу, когда она здесь поселилась. К ее оторопи, отрекшийся государь сидел прямо на улице, в окружении лишь нескольких слуг, и она могла запросто видеть его, лицом к лицу. Он казался гораздо старше своих лет — чуть больше шестидесяти — и выглядел устало, хотя и внушительно в сером монашеском одеянии.

Государыня поклонилась ему и села неподалеку на камень, не смея заговорить.

— Ох, Кэнрэймон-ин, — вымолвил Го-Сиракава. Глаза его блестели от сдерживаемых слез. — Как странно повстречать здесь тебя — императорскую жемчужину — вне драгоценной шкатулки! Хотя, должен признать, одежды монахини не умалили твоей сказочной красоты.

Госпожа-монахиня вспыхнула и еще выше укрыла лицо рукавами.

— Владыка слишком добры. Каждый день я молю ниспослать мне видение Будды у этой калитки, зовущего отринуть сей суетный мир, но никак не чаяла вас повстречать. Я попала сюда, в это глухое место, за грехи моего рода, за свои грехи. Такая жизнь пристает мне как нельзя лучше.

Го-Сиракава кивнул:

— Пожалуй. В мире больше нет места тонким душам, подобным твоей. Он переменился. Мы надеялись, что утрата маленького императора всех образумит и вернет Японии мир. Боюсь, однако, что мир этот будет недолог. Властитель Камакуры — человек могущественный, но завистливый и жестокосердный. Он выслеживает своих братьев и одного за другим предает смерти. Как я понял, в его замыслах переместить столицу в Камакуру — место, далекое от изящества. Он все больше стесняет во власти государя, сидящего на Драгоценном троне, тогда как его самураи возвысились необычайно. Сказать правду, конец света и впрямь настал, ибо мир, каким мы его знали, исчез и никогда не вернется.

— Оттого-то я еще больше рада, что посвятила жизнь служению Будде, — ответила госпожа-монахиня. — Едва ли мое сердце вынесло бы большее горе.

— Подойди же, побудь со мной немного. Послушаем еще раз голоса птиц и помянем красоту былых дней.