Дым среди зимы

Жар погребального костра казался на удивление приятным. Последний дар отца, сегодня только он и согревал Киёмори.

В эту первую луну третьего года Нимпэй Тадамори занемог и скоропостижно скончался. Теперь дом Тайра предстояло возглавить тридцатииятилетнему Киёмори. Он плотнее закутался в плащ, спасаясь от колкого мороза.

Киёмори не смел выдать скорби — ни стоном, ни единой слезой. Он знал, что за ним наблюдает родня, а в особенности братья: Таданори, Норимори и Цунэмори. Дядя его, Тадамаса, который и прежде не питал к нему любви, теперь и вовсе пустил слух, будто Киёмори не Тайра вовсе, а императорский байстрюк. Он чуял, как хмурые взгляды буравят его даже здесь, у костра. Киёмори не имел права выказать слабость. Никто еще не оспаривал его главенство в доме Тайра, и он намеревался сохранить этот порядок.

Даже сыну Киёмори велел держаться бесстрастно, не показывать горя на людях. Хотя, поглядывая на юношу сверху вниз — Сигэморп в ту пору минуло пятнадцать, — он еще раз убедился, что зря беспокоится. Уже многие замечали, каким одаренным и сдержанным рос его первенец. Об одном лишь жалел Киёмори — что сын преуспел больше в поэзии, изучении сутр и летописей, нежели в ратном и наездничьем деле.

От заунывного пения монахов по коже бежали мурашки. Киёмори смотрел на клубящийся дым под темным зимним небом. Вот бы отменить смерть, снова и снова черпать от отцовской мудрости! Чья бы кровь ни текла в его жилах, он всегда почитал настоящим отцом Тадамори. С теплотой вспоминал Киёмори его широкое, неказистое лицо с глазами-щелочками. Вспоминал, как отец учил стрелять из лука, стоя на палубе в качку, надевать доспех, ездить верхом, вести за собой людей… В грядущие дни последний урок пригодится особенно.

«Ах, если бы ты дожил до исполнения пророчества, узрел своими глазами, как будет отомщено твое вечное унижение при дворе… Ты не поверил моему рассказу, а теперь я и сам стал сомневаться. Как мне усадить внука на трон без твоих советов?»

Когда смолкли монахи, пепел собрали для погребения, Киёмори взял сына и пошел прочь, к своей воловьей повозке, где ждала жена Токико с остальными детьми. И хоть тяжко было идти, снег не заметал его высоких гэта.

 

Подгнивший плод

По истечении двух лет после того, как Киёмори стал главой дома Тайра, осенью второго года Кюдзю Японию постигло великое горе. Императора Коноэ, возлюбленного сына государя-инока Тобы, сразил тяжелый недуг, а затем слепота, после чего он скончался, не дожив до восемнадцати лет.

Даже в те времена столь ранний уход из жизни вызывал пересуды. Смерть государя многим казалась загадочной, даже неестественной. Поговаривали, что юного Коноэ погубило проклятие — будто бы демон-тэнгу в святилище на горе Атаго изображался с шипами, пронзающими глаза. Не он ли навлек слепоту на бедного императора? Как знать — богачи и честолюбцы нередко подкупали монаха или жреца, чтобы посредством высших сил насылать друг на друга несчастья. Однако кто осмелился на такое злодейство? Быть может, все было подстроено с тем, чтобы подозрение пало на смещенного старшего сына, Син-ина?

В действительности Син-ин ничего подобного не делал. В ту пору ему исполнилось тридцать шесть, и все последние годы он вел почти келейное существование во дворце-усадьбе То-Сандзё — растил детей, пытался найти утешение в музыке, философии и поэзии, однако ничего выдающегося не создал. Когда весть о смерти Коноэ дошла до его ушей, он опустился на пол веранды, глядя на облетающие листья гинкго с унынием £ всякого осиротевшего подданного.

— Самые яркие, и те падают… — промолвил советник, сидевший рядом.

— И те, — согласился Син-ин.

— Но и зимняя стужа несет обещание весны. Син-ин вздохнул:

— А за ней — новой стужи. За каждой надеждой — новые горести. Что с того?

— Владыка не понимает. Что для одних несчастье, для других — удача. Печально, не правда ли, что Коноэ не оставил наследника?

Син-ин бросил взгляд через плечо на говорившего. Это был тихий высохший старичок монашек из тех вечных приживал, что льнут к государям и их родственникам, кормясь своей мудрой наружностью, а то и советом или своевременной цитатой из сутр. Син-ин не помнил даже его имени.

— На что ты намекаешь? Не могу же я стать императором снова. Ни один смертный не правил Драгоценным троном дважды, где это видано?

Монах поклонился:

— Помилуйте, государь, если позволил истолковать себя превратно. У меня и в мыслях не было, но… у вас Ёедь есть сын, Сигэхито.

— Да, только у отца, Тоба-ина, полно своих сыновей, которых он наверняка предпочтет моим отпрыскам. Хотел бы я знать, за что он меня так невзлюбил.

— Отцы и дети часто не понимают друг друга, владыка. Может, дело вовсе не в вас? Просто он любит свою наложницу и оттого благоволит ее детям больше, чем вам.

— Может быть. Говорят, это она распускает обо мне слухи, что я-де наслал на Коноэ смертельную хворь.

— У слухов длинные ноги. Однако кто скажет, где в них правда, а где вымысел? Конечно, честолюбие Бификумон-ин ничего доброго не сулит. Быть может, владыка слышали, что она прочит одну из дочерей в императрицы?

— То есть в жены какому-нибудь принцу?

— Нет, повелитель. В государыни.

— Что?! Драгоценный трон уже четыреста лет не занимала ни одна женщина! Совет этого никак не потерпит!

— Так точно, владыка. Подобное вмешательство в государственные дела ее ничуть не красит. Из-за строптивости наложницы вашему отцу будет непросто отстоять свое право в выборе наследника.

Сип-ин с подозрением оглядел монашка. Его сморщенное лицо и бритая голова напомнили бывшему правителю лукавого демона, каких часто изображали на резных дверях храмов. «Зря ты с ним так жесток, — отчитал он себя. — Это тебе впору хитрить, не ему».

Разумеется, все, что благоприятствовало Син-ину, шло на пользу и его многочисленным советникам, вассалам и слугам. Попытка монаха пробудить в хозяине тщеславие была вполне закономерна. «Однако не случается ли так, — напомнил себе Син-ин, — что людские судьбы ложатся на весы истории и достаточно легчайшего дуновения, чтобы одних возвысить, а других послать в небытие? Ведь верно, что наследник еще не определен, а поведение наложницы поставит выбор отца под сомнение…»

Из сада вместе с ветерком повеяло упавшим и уже подгнивающим плодом гинкго. Син-ин сморщил нос и живо замахал перед собой веером.

— Придется позвать кого-то, чтобы вычистил это гнилье, — пробормотал он.

— Что-что, повелитель? — встрепенулся монах.

— Это я о ягодах.

Син-ин подобрал полы алой парчового одеяния и встал, собираясь поискать менее дурнопахнущее место.

— Должно быть, я снова истолковал вас превратно. Син-ин замер и через некоторое время заговорил, будто сам с собой:

— И все-таки не повредит выяснить, кто сможет встать на мою сторону, если с отцом… возникнут трудности. Трон я оставил, но блюсти мир и спокойствие все еще обязан, верно? Будет негоже с моей стороны допустить в столице раздор и смуту. А потому будет нелишне составить список верных и доблестных воинов, как ты считаешь?

Монашек с улыбкой поклонился:

— Весьма нелишне, владыка. Я разузнаю, можно ли его достать.

— Из какого ты монастыря?

— Из Энрякудзи, повелитель.

— Да, как же я забыл. Вы издавна служите моей семье.

— Наша обитель удостоилась такой чести.

— А эти… легенды о том, что монахи могут посредством молитв и обрядов насылать порчу или менять ход событий, они верны?

— Я дал обет не разглашать наших тайн, повелитель, однако могу сказать, что нам случалось взывать к силам по ту сторону мира смертных и заставлять их… прислушаться.

— О!.. Жаль, я ничего не смыслю в подобных делах. Чтобы добиться успеха, нужен немалый опыт…

— Владыка, — сказал монашек с поклоном, — может всецело на меня положиться.

 

Поворот ладони

Когда ждать объявления наследника стало совсем невмоготу, Тоба-ину пришлось пойти на уступки Государственному совету. Он был вынужден примириться с первой женой, Тай-кэнмон-ин, все еще опечаленной его увлечением наложницей Бификумон-ин. И вот на трон взошел Го-Сиракава, второй сын Тайкэнмон-ин, которому в ту пору было двадцать восемь лет.

Го-Сиракава, как и его брат Син-ин, не отличался ни манерами, ни выдающимся умом, зато его назначение всех устраивало.

Зимой того же года пятидесятитрехлетний Тоба-ин отправился к святилищам Кумано — помолиться за благополучное правление сына. Он выбрал самую трудную тропу Накахэти (подъем по ней занимал пятнадцать часов), исходя из поверья о том, что лишь путь, полный тягот, способен очистить паломника от грехов. Горная тропка вилась меж кедровых и камфорных рощ мимо трех храмов — Нати, с его дивными водопадами, посвященными Идзанами, а также Сингу и Хонгу, почитавшегося основным.

В Хонгу Тоба-ин прибыл уже на рассвете, пройдя сотню каменных ступеней в тот самый миг, когда солнце позолотило реющий на подворье флаг. На флаге был изображен трехногий ворон Ята-но-карасу, который, по преданию, вел первого императора Дзимму Тэнно покорять восточные земли. Тоба-ин почтил его поклоном, уповая на божественное наставление.

Затем он проследовал к главной молельне, где вознес молитвы и пожертвования великим богам синто — Аматэрасу, Сусаноо, Идзанами, Идзанаги, а также Сёдзё-дайбосацу. Внезапно, к его удивлению, посреди стены возникла детская рука с обращенной кверху ладонью. Затем ладонь перевернулась книзу, снова кверху и опять книзу. Так продолжалось несколько минут, пока рука с ладонью не исчезла.

Тоба-ин был так поражен, что тут же велел вызвать монаха, который сопровождал его в путешествии.

— Только что мне было явлено чудесное знамение, и я хотел бы узнать, что оно означает. Нет ли здесь божьего человека, посредством которого можно обратиться к небожителям?

Вскоре к нему доставили лучшую в святилищах Кумано провидицу — отроковицу семи лет, известную кротостью и красотой. Тоба-ин повелел ей истолковать для него смысл видения. Провидица согласилась. Долго она читала молитвы и вдыхала священные благовония, дабы призвать ками, но даже по прошествии полудня божество не дало о себе знать.

Вскоре пред ликом Тоба-ина предстали восемьдесят ямабу-си, горных отшельников-ведунов, и принялись вместе распевать Великую сутру Высшей Мудрости. Провидица присоединилась к, молению, простираясь ниц и упрашивая божество овладеть ею. Наконец, после многих часов, она неожиданно села, и в детских чертах ее произошла удивительная перемена — сквозь них проступил облик древней старухи. Девочка повернулась к Тоба-ину и протянула руку — сначала ладонью вверх, а затем повернув ее вниз.

— Об этом ты хочешь узнать? — опросила она незнакомым голосом.

— Да, да! — воскликнул Тоба-ин. Он бросился на колени, молитвенно стиснув руки. — Прошу, объясни мне, что это значит!

— Значит это, о несчастный, что едва увянет листва на деревьях осенью нового года, увянешь и ты. Последний год тебе отпущен в мире бренности. И после уж не будет в Японии покоя и мира — ждут ее перемены столь частые, как повороты этой ладони.

Тоба-ин побледнел, на глаза навернулись слезы.

— Последний год? Неужели я умру? Провидица важно кивнула:

— Готовься.

— Но… что-то ведь можно сделать, предложить пожертвование, чтобы продлить мою жизнь, так?

— Судьба твоя записана в Книге Небес, и слова эти уже не сотрешь. Никто не в силах ничего изменить.

Тут к посреднице вернулся прежний облик маленькой девочки, словно дух покинул ее, и она упала без сил.

Когда ее вынесли из покоев государя-инока, монахи и свита простерлись перед ним ниц в знак глубокой скорби.

Тоба-ин продолжил поклонение, произнося священные обе-ты-гохэй, последние в его жизни. Он молился великим ками и Будде, чтобы возродиться в раю, чтобы Го-Сиракава стал достойным и почитаемым императором. Совершив же все возможные обряды и молебны, Тоба-ин удалился в столицу.

И действительно, поздней весной нового года, первого года эпохи Хогэн, Тоба-ин занемог. Одни говорили, что болезнь его вызвана утратой любимого сына, Коноэ, другие — что его постигла кара за бездумные выходки наложницы. Но те, кто был с ним в Кумано, знали: просто пришел его час, предначертанный Небесами.

К лету Тоба-ин сделался так плох, что государыня Тайкэн-мон-ин постриглась в монахини, чтобы молить Будду о его выздоровлении. Разумеется, и это не помогло. В начале осени, как и сказала провидица, Тоба-ина не стало. Говорили, будто небо в тот день потемнело и померкли светила, а жителей Хэйан-Кё поразила такая скорбь, словно каждый оплакивал отца или мать.

 

Смена дворца

Не прошло и недели со смерти Тоба-ина, как полководец Минамото Ёситомо получил Пугающую весть. Его призывали к государю для доклада. При всем, что происходило в столице, означать это могло лишь одно: бунта, о котором столько твердили, не избежать. Грядет война.

Ёситомо в тот год исполнилось тридцать два. Шесть лет прошло со дня посвящения его сына в храме Хатимангу, когда они наблюдали полет голубей, и теперь он гадал: не пора ли знамению осуществиться, не сейчас ли придется платить дорогой ценой за победу, обещанную Хатиманом?

Ёситомо облачился в свой лучший наряд из алой парчи, а поверх надел стеганый поддоспешник и полупанцирь-ваидатэ. На голову водрузил шапку-эбоси, которую обыкновенно покрывали шлемом. Так он хотел показать, что пребывает настороже, хотя и без оружия. Появляться перед императором в броне, а тем паче с мечом или луком, считалось столь тяжкой провинностью, что виновных казнили на месте.

Ёситомо подали вороного жеребца, и в сопровождении гонца, принесшего вызов, он покинул свою скромную усадьбу. Небо заволокло тучами, а порывистый ветер предвещал снегопад. Ёситомо направил было коня на широкую, усаженную ивами мостовую Судзяку, что вела ко Дворцовому городу, но гонец схватил его скакуна иод уздцы и удержал на месте.

— Не туда, господин. — Э?

Убедившись, что их никто не слышит, посыльный тихо сказал:

— Драгоценный трон расположен сегодня в другом месте.

— Вот как? Мне казалось, это Син-ин меняет дворцы, а не государь Го-Сиракава.

— Случается и такое, господин.

— Верно ли я понял, что нынешний переезд связан с иными причинами, нежели расположение звезд?

Гонец, опасливо озираясь по сторонам, снова потянул за поводья черного жеребца и повел его на другую сторону улицы. От Ёситомо не укрылись встревоженные взгляды купцов и торговцев из-за запертых ставен лавчонок, и в душе его шевельнулось сочувствие — если слухи о перемещении войск внутри города не лгали, простому народу придется несладко, едва начнется война.

Улицы были, против обыкновения, заполнены конниками из разных кланов. Ёситомо попытался сосчитать, чьи отряды наиболее многочисленны. К его огорчению, воинов Минамото среди них было немного. Ему показалось, будто он встретил родственника, но тот, поймав его взгляд, поспешил отвернуться.

— Как вы могли слышать, владыка, Син-ин предпочел дворцу То-Сандзё усадьбу жрицы святилища Камо, а после велел переправить себя в Северный дворец. Согласно последним известиям, теперь он расположился во дворце Сиракава.

На самом деле разведчики Ёситомо уже донесли ему о загадочных передвижениях бывшего императора, однако он не пожелал делиться сведениями с простым посыльным.

— В самом деле? Похоже, Син-ину не сидится на месте.

— По моему разумению, господин, прежний государь пытается сбить с толку тех, кто следит за ним. Или занять более выгодную для обороны позицию.

— Хитро подмечено. Продолжай так, и выслужишься в полководцы. Однако что же наш император? Зачем ему понадобилось покидать крепкие стены Дайдайри?

Гонец вздохнул:

— Я, конечно, отнюдь не государев поверенный, но слышал мнение, будто во Дворцовом городе слишком много людей и ворот, чтобы за всеми уследить. А еще есть надежда, что Син-ин привязался к своему прежнему чертогу, дворцу То-Сандзё, и побоится его разрушить. Вот почему, вероятно, император остановился там, куда мы сейчас направляемся.

— Понятно.

Представившись страже у врат дворца То-Сандзё, посланец проводил Ёситомо во двор. Коней слуги забрали в стойла, а полководца подвели к веранде за садиком с облетевшими деревьями гинкго. Там он опустился на подушку у расписных бамбуковых штор, перевязанных золотым шнуром, и стал ждать.

Вскоре слуга принес подогретый чай и соленья, чтобы подкрепить силы. Зная, что у наблюдательной челяди можно многое выпытать, Ёситомо обратился к нему:

— Скажи-ка, что ты обо всем этом думаешь?

Слуга, худощавый и дерганый парень, торопливо огляделся и переспросил:

— О чем, господин?

Ёситомо небрежно повел рукавом:

— Обо всех переездах, сутолоке. Они тебя не тревожат?

— Тревожат, господин? Какие могут быть тревоги, когда семь тысяч ками оберегают нашу землю денно и нощно? Я слыхал, что лишь для защиты имперского трона отряжены шестьдесят божеств и духов, не говоря о сокровищах молитвы, закона и самого Будды, которые запросто оградят нас от любого бедствия.

— Да-да, конечно, — вздохнул Ёситомо. — Однако столь наблюдательный молодой человек не мог не услышать… то есть заметить, кое-каких… странностей.

Слуга опять огляделся и придвинулся к собеседнику так близко, насколько позволяла почтительность.

— Раз уж вы спрашиваете… Думаю, вас, человека храброго, не смутят жуткие новости, что я собираюсь поведать. Слыхали ль вы о колоссе с Хигаси-горы?

Ёситомо нахмурился:

— О статуе воина, захороненной там, когда император Кам-му основал Хэйан-Кё?

— Той самой. Ваши познания глубоки, господин. Так вот, до меня дошел слух, будто насыпь над местом ее погребения начала трястись. Говорят, это предвещает опасность.

Ёситомо не сдержал улыбки.

— В наших землях, дружище, земля часто трясется. Так уж повелось.

— Да, но на востоке еще появилась комета. А это всегда дурной знак.

— Несчастья творятся то и дело, и всегда находятся дурные предвестья, с которыми их можно увязать. Впрочем, я несведущ в небесных знамениях.

— Зато все чиновники из Ведомства инь-ян нынче вьются вокруг государя точно рой диких пчел и жужжат о грядущих напастях. Так я слышал.

— Уверен, его величество это очень утешило.

— А еще говорят, — голос слуги упал до еле слышного шепота, — что Син-ин сговорился с… нечистой силой.

— Нечистой силой?

— Ну, знаете — с демонами, колдунами, темными монахами. Говорят, он сотворил злобного демона в человечьем обличье, воина исполинской силы, который будто бы носит лук толщиной в руку и может одной стрелой пронизать семь нагрудных щитов. Зовут этого гиганта… Тамэтомо!

Полководец едва не поперхнулся. Откашлявшись, он утер рот рукавом.

— Вот как?

— Я вижу, вы тоже наслышаны об этом демоне, господин.

— Да, наслышан.

На самом деле Тамэтомо был его сводным братом. Ёситомо ни разу не видел его: мальчиком отослали из отчего дома за дикий нрав и необузданность. Много легенд было сложено о том, что случилось с ним после. То, что Тамэтомо заслужил прозвание демона, нисколько не удивляло, однако их союз с Син-ином отнюдь не внушал радости. Одной напастью становилось больше.

Ёситомо услышал за ставнями голоса и шаги — в комнату кто-то вошел. Слуга поклонился и поспешил удалиться.

— Мне пора, господин. Надеюсь, я был вам полезен.

— Спасибо, — пробормотал Ёситомо ему вослед. В этот миг одна из перегородок-сёдзи скользнула в сторону и в дверях возник бритоголовый человек, одетый в черное. Повернувшись, он опустился на колени, коснулся лбом порога, чествуя тех, кто оставался в комнате, и лишь затем встал и подошел к полководцу. Глубоко посаженные глаза придворного монаха светились умом, если не сказать — хитроумием. Он поприветствовал Ёситомо легким поклоном сообразно своему второму рангу.

— Мы рады вам, полководец Ёситомо. Государь с нетерпением ожидает вашего совета. Я, младший советник Синдзэй, передам императору все вами сказанное и буду доносить вам его слова.

Ёситомо, в свою очередь, поклонился:

— Благодарю. Для меня высокая честь служить государю.

— Рад это слышать, хотя, должен сказать, обстоятельства складываются не лучшим образом.

— Пожалуй, господин.

— Нам известно, что ваш отец и братья выступают на стороне Син-ина, и лишь один вы отозвались на призыв законного императора.

Ёситомо понурил голову от стыда:

— Владыка хорошо осведомлен.

— Ваша преданность не может не радовать, однако мы в некотором замешательстве. Надеюсь, вы простите нам вопрос… почему?

— Меня с детства учили, — отвечал Ёситомо, — что Минамото не служат двум господам. Я всегда верил, что наш долг — защищать государев трон. Я не могу говорить от лица братьев или отца, так как не знаю причин, по которым они избрали сторону мятежников.

— Возможно, — промолвил Синдзэй, — они сочли несправедливым смещение Син-ина в пользу Коноэ или то, что его сыну, Сигэхито, не дали возможности вступить на трон.

«Уж не подвох ли?» — задумался Ёситомо, а вслух сказал:

— Говорят, недостойному боги не позволят занять престол.

— Слова царедворца. Видите ли, прежде всего нам понадобятся ваши сведения о стратегиях Минамото. Сочтете ли вы это предательством своего рода?

У Ёситомо дернулась щека. «Только бы Синдзэй не заметил…»

— Я считаю предателями всех тех, кто пошел за Син-ином.

— Что ж, тогда нам остается лишь восхититься вашим мужественным решением действовать всем наперекор. Итак, исходя из известного вам, что вы посоветуете для скорейшего подавления бунта?

Ёситомо построил ответ таким образом, чтобы не раскрывать военных хитростей Минамото, ибо даже перед лицом измены воину не пристало выдавать родовые тайны непосвященному.

— Господин Синдзэй, передайте его государеву величеству, что, по моим сведениям, на Хэйан-Кё движется войско монахов из храмов Нары числом в одну тысячу. Примерно к завтрашнему вечеру они прибудут в Удзи, а уже утром, без сомнения, пополнят ряды заговорщиков. Это наверняка сильно осложнит подавление мятежа. Посему я предлагаю ударить по дворцу Сиракава нынешней же ночью и застать Син-ина врасплох до того, как подкрепление подоспеет.

— Да, затея вполне разумная. Однако сколько людей вам потребуется для атаки? Дворец Сиракава может быть хорошо укреплен.

— Смею заверить, — не без гордости отозвался Ёситомо, — что моих Сэйва Минамото будет вполне достаточно, чтобы все быстро уладить.

— В вашей доблести и сноровке сомнений нет, но нас известили, будто бы властитель Аки Тайра-но Киёмори явился из Рокухары с силами Тайра из Исэ, желая поддержать императора. Думается нам, что с такой подмогой успешный конец дела наверняка обеспечен, нэ?

Ёситомо задумчиво потер подбородок, ощущая смесь облегчения и досады. С точки зрения воина, пополнение было бы весьма кстати в предстоящей битве, не будь Тайра соперниками Минамото, что сулило дополнительные трудности. Кому доверить командование? Не выйдет ли так, что Тайра причешут под одну гребенку всех Минамото: и мятежников, и верных императору? А случись Тайра сражаться удачнее или яростнее, не принесет ли это им еще большей славы и почестей, не сделает ли любимцами при дворе?

— Что ж, — вымолвил наконец Ёситомо, — рад слышать, что государевой рати прибудет. Возможно, лучше всего отрядить Тайра стеречь дворец То-Сандзё и особу императора. Зная, что владыке ничто не угрожает, я и мои люди сможем уверенно выступить против заговорщиков.

Губы Синдзэя дрогнули в легчайшей из улыбок.

— Благодарим за совет, полководец. А теперь, если позволите… — Советник склонил голову, встал и вернулся в комнату, затворив за собой сёдзи.

Ёситомо стал ждать, прислушиваясь к бормотанию в императорских покоях, хотя ничего, кроме отдельных слов, разобрать не сумел. Пришлось призвать себя к терпению. Он оглянулся на голые деревца гинкго, отмечая, какими костлявыми кажутся те на фоне серого зимнего неба. Заметал редкий снежок.

Но вот сёдзи открылась и Синдзэй вышел снова. Он преклонил колени перед полководцем и сообщил:

— Мы обсудили ваш совет, Ёситомо-сан, и нашли его в целом разумным. Мы, обитатели «Заоблачных высей», чужды военных премудростей, посему решение боевых задач достается вам. Как говорится, успевший властвует, неуспевший подчиняется, поэтому ваш план немедленной атаки представляется разумным.

Ёситомо издал одобрительный звук и склонил голову.

— Однако, — продолжил Синдзэй, — дела государственные также остаются в нашем ведении. Владыка полагает, что в сие смутное время всякий знак верности трону — на вес золота и должен встречать куда большее уважение. Вот почему государь настаивает на том, чтобы властитель Киёмори и его Тайра из Исэ сегодня же примкнули к Сэйва Минамото для ночного похода на дворец Сиракава. Император надеется, что это явление мощи сокрушит мятеж быстрее обычного и покажет бунтовщикам, сколь глупо перечить государевой воле.

Ёситомо кивнул:

— Что ж, тогда слушаю и повинуюсь.

На губах Синдзэя опять мелькнула тень улыбки.

— Владыка наслышан о некоем… соперничестве между кланами Тайра и Минамото. Мой совет — на время забыть о нем. Если ваш план удастся, на что мы возлагаем все надежды, могу уверить: государь не поскупится на милости, а вас и ваших воинов ждут новые чины и жалованья. Могу предположить, что вам даже будет даровано право лицезреть императора.

Ёситомо взглянул на отворенную сёдзи за его плечом.

— Вам, советник, известно, наверное, что мы, воины, в каждый бой идем как в последний, ибо однажды удача отказывает даже храбрейшим. Нынешняя же битва, насколько я могу судить, может стоить мне жизни. Так что проку в грядущих почестях, если я до них не доживу? Не лучше ль миг побыть во славе, чтобы было о чем вспомнить, покидая сей мир? — Сказав так, Ёситомо внезапно встал и направился к открытому проему. Синдзэй сорвался за ним, запинаясь:

— Но-но-но, господин, вам нельзя, — вы не осмелитесь… — И все же у него недостало расторопности остановить полководца.

Ёситомо шагнул за порог Большого зала собраний. Его встретила гробовая тишина: вельможи в черных церемониальных платьях остолбенели от изумления. Устремив взгляд поверх их голов, Ёситомо увидел чуть поодаль императорский помост, обрамленный шифонными занавесями, и двух позолоченных львов-стражей, восседающих с поднятой лапой по обе стороны помоста. На дальней стене висели Три священных сокровища — яшма и зерцало, а также меч Кусанаги. За занавесями на постаменте Ёситомо различил человека в алой мантии и высокой черной шапке. Тот выглядел ошеломленным. Ёситомо пал на колени и отдал дань почтения трону.

— Простите, ваше императорское величество, — сказал он, прижавшись лбом к полу. — Я хотел лишь узреть толику Неба, сошедшего на землю, прежде чем сам отправлюсь на небеса.

Снова повисла неловкая пауза, но через несколько мгновений ее развеял тихий смех, донесшийся с постамента. Его один за другим подхватывали царедворцы, и вскоре, подобно пожару, весь зал обуяло веселье. Тогда только Ёситомо почуял, что может подняться, и сел, залившись краской смущения.

— Ты, однако, горяч, Ёситомо-сан, — произнес император Го-Сиракава. — Что ж, будем надеяться, это послужит нам в помощь во время ночной осады. На том и поладим. Смотри вволю. Погибнешь ли ты в бою или останешься жив, сбереги память об этом миге до конца своих дней.

— Так точно, владыка, — отвечал Ёситомо с поклоном. — Сберегу.

 

Гудящая стрела

В час Тигра — предрассветный час — из То-Сандзё ко дворцу Сиракава выступили две армии: одна под командованием Минамото Ёситомо, другая — под началом властителя Аки, Тайра Киёмори. За каждым следовало около тысячи конников и их пеших вассалов.

Киёмори вдыхал колкий морозный воздух, чувствовал, как холод впивается в ноздри мириадами лезвий. Снег и лед искрились алым в отсветах множества факелов. Думы о предстоящем сражении горячили кровь. Давно уже он не водил свое войско в бой и забыл, как обостряются чувства в преддверии битвы — точно на первом свидании во дни юности. Его пальцы крепче стиснули поводья, а стук копыт по брусчатке накатывал со всех сторон мерным рокотом, успокаивая подобно шуму прибоя у берегов Исэ.

Оделся Киёмори с особым тщанием — в доспех, скрепленный алым шнуром поверх кафтана устричного цвета, а на голове его красовался шлем с изображением бабочки — родового герба Тайра. Седло полководца сияло алым и черным лаком, а нес его норовистый холеный скакун гнедой масти. Отвага и доблесть для воина, конечно, первые добродетели, однако внушительность облика почиталась нисколько не меньше. Воин, небрежный в одеянии, мог быть небрежен и в битве. А из печального опыта своего отца Киёмори усвоил, сколь много значит внешность для судьбы человека.

Даже сейчас, спустя три года после утверждения главой клана, ему приходилось доказывать свое превосходство. Недовольный им дядя Тадамаса оказался на стороне взбунтовавшегося Син-ина. В какой-то мере Киёмори его не винил. Воины любят поставить на удачу, а в мятеже против императора ставки взлетают до небес. «Победит узурпатор, — думал Киёмори, — и Тадамаса настолько возвысится, что с легкостью меня одолеет, предаст казни вместе со всей семьей. Случись же ему проиграть, сам расстанется с жизнью, которой он, впрочем, без власти нисколько не дорожит».

Рядом с Киёмори ехал его наследник и первенец, Сигэмо-ри, уже восемнадцати лет от роду — на темно-гнедом коне и в пластинчатом панцире с зеленым шнуром поверх платья из алой парчи. Шлем украшен серебряными заклепками-звездами, лук оплетен крепким пальмовым волокном, покрытым черным лаком. Глаза Сигэмори сияли. Было видно, что предстоящая битва манит и будоражит его, хоть и немного пугает. Киёмори, оглядываясь на сына, чувствовал и восхищение, и печаль. С теплотой вспоминал он обряд Надевания хакама и покрытия головы, когда Сигэмори нарекли взрослым именем. Так ли давно это было? Токико хорошо его обучила — он прекрасно играл на флейте и слагал стихи, снискал уважение и даже успех при дворе. Сыну был пожалован пост младшего помощника главы Ведомства дворцовых служб. А теперь он предстал перед отцом удалым воином, скачущим навстречу своей первой битве с нетерпением жениха.

«Знатный же из него выйдет Тайра, — подумал Киёмори, а вслед за тем вознес молитву божеству-покровителю: — Подай сыну в эту ночь доблести и славы. Сподобь его одолеть многих недругов. Однако если ныне ему суждено погибнуть, пусть падет с честью и не запятнает ни в чем имя нашего рода».

В этот миг Сигэмори окликнул его:

— Отец, меж людей ходит слух, будто на стороне Син-ина сражается демон, чудовище по имени Тамэтомо, которому нет равных по силе и росту. Будто бы он может пронзить стрелой что угодно…

Киёмори усмехнулся:

— Ничего удивительного — подобные сплетни часто пускают, чтобы запугать противника. Уверен, воины, с которыми нам предстоит драться, такие же люди, как и мы.

— А если слухи не лгут? — упрямился Сигэмори. — Представь только, какая слава ждет тех, кто повергнет демона или гиганта вместо простого врага!

— Поверь мне, сын, даже «простого» врага одолеть нелегко, а Минамото все как один хорошо обучены. Не списывай их со счетов лишь потому, что они из плоти и крови. Помни об их мастерстве, и тебе будет легче выжить и победить. Великую славу можно добыть и сражаясь с людьми.

Из толпы воинов впереди отделились два всадника — мужчина и мальчик — и подъехали к предводителям Тайра. В свете факела, отразившегося на полированном шлеме воина с эмблемой в виде полумесяца, Киёмори узнал самого полководца Минамото.

— Верно ли я слышал, вы говорили о Минамото-но Тамэтомо? О нем я могу порассказать, поскольку он доводится мне младшим братом. Лет ему около девятнадцати, как и тебе, юный Тайра. Он всегда был задирой и грубияном, но демоном — едва ли.

Сигэмори нагнул голову:

— Я только передал слух, господин полководец. У меня и в мыслях не было хулить вашу семью.

— Речь царедворца, — усмехнулся Ёситомо.

— Еще бы — он мой наследник, — отозвался Киёмори.

— А вот и мой старший. — Ёситомо указал на юношу, скачущего бок о бок с ним на сером коне. — Гэнда Ёсихира. Ему всего пятнадцать. Сегодня его первый бой.

Мальчик свесился с седла, чтобы рассмотреть Сигэмори из-за отцовской спины.

— Я сниму больше голов, чем ты, — поддразнил он.

— Посмотрим, — парировал Сигэмори. Полководцы рассмеялись.

— Бойкий парень, — заметил Киёмори. — А если придется сносить головы собственным дядям и деду? Что-то он тогда скажет?

Лицо Ёситомо сделалось непроницаемым, как маска гнева.

— Воин выполняет приказ. Сдается мне, твой дядя тоже приспешник Син-ина, или я не прав? — Он поддал коня пятками и увлек следом сына. Вскоре оба Минамото нагнали свои ряды.

— Отец, — тихо сказал Сигэмори, — стоило ли так говорить? Разве благоразумно восстанавливать против себя того, с кем рядом мы намерены воевать?

— Битва — битвой, — ответил Киёмори, — но есть еще и война. Ёситомо нам только союзник, а вовсе не друг. Если я слегка выведу его из равновесия, быть может, он будет драться не так хорошо в грядущей схватке.

Сигэмори развернулся в седле, недоуменно глядя на отца:

— А чем нам это поможет? Киёмори вздохнул:

— Тогда мы, Тайра, сможем лучше проявить себя в сравнении с ним, снискать большую славу в случае победы, а значит, и большие почести. Таковы правила игры.

— Это как-то… низко.

— Д ты думаешь, Фудзивара добились своей власти, следуя всем Двенадцати заповедям слово в слово? Быть может, мать и научила тебя философии, но политике — едва ли.

— Что ж, я даже рад.

— Зря, сын мой. Политика — самая важная из земных наук. Ты мой наследник, и однажды сам станешь главой рода Тайра. Запомни это и впредь будь настороже.

— Хорошо, отец, — нехотя согласился Сигэмори.

Полководец Ёситомо долго не находил себе покоя, уязвленный грубостью Киёмори, пока не услышал голос сына:

— Чего мы ждем, отец? Когда начнется битва?

— Будь это обычное сражение в открытом поле, сынок, я тотчас бы сказал. Но, как видишь, мы в городе, а здесь трудно судить о начале атаки. Как правило, враждующие армии сходятся к месту сражения заранее, в условленное время. Но сейчас нам предстоит напасть неожиданно, чтобы захватить бунтовщиков врасплох. В ознаменование начала битвы одна из сторон выпускает гудящие стрелы — доложу тебе, прямо кровь стынет в жилах, как услышишь их вой в воздухе. Если нам повезет, у врага не будет времени для этих стрел, да и нам ни к чему объявлять о себе.

Затем обе армии посылают обычные стрелы, дабы уложить как можно больше врагов перед схваткой. Есть надежда, что сегодня только нам доведется стрелять из луков. Когда же войска сойдутся достаточно близко, воины могут выкликать свое имя и происхождение, чтобы подыскать противника себе под стать. На стороне Син-ина будет много гордых Минамото, и они могут устроить такую перекличку перед боем. Если кто-нибудь вызовет тебя на бой, помни, чему я учил: дерись мечом, но не рассчитывай поразить конного. Если тебе повезет сбить противника с лошади, старайся заколоть его, пока он не поднялся.

— А потом отрубить голову? — выпалил Гэнда Ёсихира.

— Да, сын мой. Потом отрубить голову, — терпеливо повторил Ёситомо. Он часто задумывался, почему знамение в святилище Хатимана предназначалось его младшему сыну, а не старшему, первенцу. Ёсихира был так горяч, что отец уже готовился оберегать его от опрометчивых шагов и пагубных страстей. Впрочем, у богов, кажется, были на него другие виды. — Помни, однако — если тебя смертельно ранят, попытайся найти своего человека, дабы тот отнял твою голову первым и не допустил нашего позора.

— Я запомню, — сказал Гэнда Ёсихира. — А если… если мне случится победить своего дядю или деда, что тогда?

Ёситомо вздохнул:

— В таком маловероятном случае будь быстр, чтобы обойтись без мучений, и секи ровно. В остальном не знай жалости к тем, кто злоумышлял против трона.

— Ты поступишь так же, отец? Ёситомо закрыл глаза.

— Да, если придется.

Вскоре конница свернула на улицу Нидзё, мчась на восток в направлении дворца Сиракава. Князь Киёмори вдруг осадил скакуна.

— Что случилось, отец? — спросил Сигэмори.

— Я тут подумал кое о чем. — Киёмори выбрал одного из бойцов посыльным и сказал ему: — Скачи вперед к военачальнику Ёситомо и передай следующее. Когда мы готовились выступать из дворца То-Сандзё, один из дворцовых гадателей сказал, что ками Кондзин сегодня расположился на востоке и будет опасно пускать стрелы навстречу восходящему солнцу. Посему, для удачи нашего похода, я налагаю запрет на это направление атаки. Скажи Ёситомо, что я выбираю иной путь для захода на врага. А теперь скачи.

Гонец низко поклонился в седле и умчался, торопясь нагнать Минамото.

— Снова политика, отец? — спросил Сигэмори.

— Стратегия, — поправил предводитель Тайра. — Если мы разделимся для атаки, Син-ину придется разделить оборону.

— Да, но с раздробленным войском полководец Ёситомо останется без подмоги, случись ему встретить сильное сопротивление.

— Правда? — усмехнулся Киёмори. — Что ж, тем больше ему достанется славы, если он победит. Выходит, мы оказываем ему услугу, нэ? — Он дал знак своим всадникам следовать за ним и направил коня к югу. Прошел один квартал на юг, затем на восток, после чего, миновав искусственный ручей, снова свернул на север. Попадавшиеся то и дело по пути чиновники и торговцы разбегались по домам при виде отряда из двухсот конников — торговля и бумажные дела подождут.

Тайра шли на север берегом канала. Над водой поднималась дымка, почти сияя в предрассветном зареве. Она окутала узловатые сосны и сухой тростник вдоль протоки. И хотя небу пора было посветлеть, на подступах к дворцовой стене темнота еще больше сгущалась. Ручей у стены обрывался, устремляясь внутрь по желобу, забранному железной решеткой, так что пустить этим путем лазутчика не было никакой возможности.

Киёмори повел людей вдоль стены к юго-восточным воротам. За толстыми брусьями ограды рыскали темные фигуры, подсвечиваемые пламенем факелов и лампад. Причудливые очертания шлемов и лат придавали им облик скорее чудовиш. чем людей. Было невозможно различить, к какому роду кто принадлежал или сколько их всего числом. Киёмори выслал передовой отряд из пятидесяти человек, и те остановились в нескольких кэнах от ворот.

— Эй, привратники, назовитесь! — крикнули те, кто стоял ближе всех. — Мы служим властителю Аки, Тайра Киёмори. Мы — жители Исэ, вассалы Камму Тайра, и прибыли во имя истинного и законного правителя, императора Го-Сиракавы. Знайте: всех сторонников узурпатора ждет суровая расправа!

То ли из-за игры света, то ли еще из-за чего Киёмори почудилось, будто во внутреннем дворе клубится темный, необычного вида дым. Оранжево-багровые отсветы пламени, подсвечивавшие его изнутри и снизу, нет-нет да напоминали адское пекло со свитков художников. Поначалу Киёмори счел, что пожар — дело рук Ёситомо и часть плана осады, однако изнутри не было слышно обычных звуков битвы, как и едкого запаха горящей древесины.

Наконец над дворцовой стеной из дымной завесы возникла чья-то фигура — крупнее и массивнее человеческой, с длинными руками и согнутой спиной. Вскоре раздался и голос — хриплый, больше походивший на демонический рык:

— Так-так… Стало быть, господин Киёмори послал вас? Ха. Слыхал я о нем. Чванливый охотник до почестей, которых он не заслужил. Недовельможа, который считает, что на высоких сандалиях можно приблизиться к «Заоблачным высям», и надеется въехать в Государственный совет на хвосте Царя-Дракона. Я, Тиндзэй Хатиро Тамэтомо из Сэйва Гэндзи, лишь в девяти коленах отстою от священного трона, — глухо проревело чудовище, — ты же смеешь величать себя Камму Тайра, пытаясь возвыситься за счет капель императорской крови. Ха! Вы, Тайра, изрядно выродились за те одиннадцать колен, что минули с тех пор, как ваши предки обитали в Чертогах тысячи блаженств. Изыдите, все до единого! Никто из вас не стоит моих усилий, и уж точно не этот крикун Киёмори!

Киёмори почувствовал, как цепенеет от ярости, и вместе с тем его обуял страх. Тот, кто стоял на воротах, проведал о его божественных союзниках. Но как это возможно… или слухи верны и Син-ин заручился поддержкой темных сил? Сказано же в легендах, что есть способы превратить человека в демона. Вдруг младший из Минамото и впрямь сделался они?

Да, верно, Царь-Дракон обещал Киёмори свое покровительство, но до моря, вотчины Рюдзина, отсюда далеко. Даже глава Тайра, хоть и был сведущ в воинской науке, не знал ничего о борьбе с демонами.

Тут один из всадников головного отряда подался вперед и бросил такой клич:

— Я — Ито Кагэцуна из Фуруити. Может быть, ты слыхал обо мне. Мы с тобой бились под одним знаменем, хотя и давно это было.

— Кагэцуна! — воскликнул демон. — Как не слыхать! Ты хорошо служил нашему прежнему господину. Ступай с миром. К тебе у меня вражды нет.

— Нет, Хатиро-сан, так не выйдет. Нынешний твой властелин замышляет против императора. Я назначен помощником командующего императорским войском, а значит, выступаю против тебя. И хотя нет за мной великих заслуг, кроме разве того, что я изловил в Исэ одного из разбойничьих главарей, я вызываю тебя на бой. Посмотрим, достойна ли стрела такого худородного воина поразить тебя.

С этими словами Кагэцуна изо всех сил натянул тетиву и послал стрелу за ворота. Однако даже в неровном свете факелов стало заметно, что он промахнулся.

— Твои слова бьют в цель точнее! — крикнул Тамэтомо. — Ты так хорошо говорил, что я отвечу на выстрел, хотя и не обязан сражаться с низкорожденными. Да будет эта стрела тебе почестью в нынешней жизни или напоминанием в следующей!

Киёмори и его люди услышали свист оперения в воздухе и глухой удар наконечника, пронзившего плоть. У него на глазах один из всадников обмяк и свалился с лошади.

— Року! — вскричал Кагэцуна. — Року, брат!

Другой воин, сидевший позади Року, смотрел в почтительном ужасе на окровавленную стрелу, которая застряла у него в панцире. Он развернул коня и подъехал к Киёмори.

— Господин, взгляните! — Воин отломил стрелу и протянул Киёмори. — Тупая гудящая стрела, а прошла сквозь тело и панцирь Року и угодила в меня! Року испустил дух, еще сидя на лошади! Какой стрелок на такое способен? Точно не человек!

Киёмори воззрился на стрелу. Сзади поднялся взволнованный ропот.

Кагэцуна смотрел с бледным от страха лицом.

— Это правда, — тихо проговорил он. — Року погиб. Стрела пронзила его, словно туман. Такой мощи не знали с тех пор, как Минамото Ёсииэ пронзил разом тройной панцирь. Возможно ли, чтобы подобная сила вернулась в мир?

Киёмори втянул воздух сквозь зубы, глядя на черные ворота и чудовищную тень, что поджидала за ними. «Мне нужно исполнить великое предназначение, — думал он. — Я еще не построил святилище на Миядзиме. Еще не вернул Рюдзину меч Кусанаги. Не увидел рождения внука, будущего императора Тайра. Что, если эти пророчества не сбудутся из-за того, что я по глупости вызову на бой демона? Меня избрали указать миру путь в годину испытаний, а значит, нельзя позволять силам зла отобрать меня у судьбы».

Киёмори повернулся к своим людям и сказал:

— Никто не приказывал нам брать приступом именно эти ворота. Мы можем поискать и другой вход. Не вышло в одном — так попробуем силы в другом месте. С какой стати нам потакать какому-то выскочке, даже если ему удался первый выстрел? Отправимся к восточным воротам и попытаемся пробиться там.

Кагэцуна нахмурился:

— Те врата слишком близки, повелитель, и демон сможет легко защитить и их. Поедемте лучше к северному входу.

Киёмори кивнул ему:

— Славно сказано, Кагэцуна. Едем туда. Будем надеяться, что там нас ждет битва удачнее этой.

Едва он поворотил коня, чтобы вести свое войско на север, как подъехал сын, Сигэмори, пунцовый от стыда и досады.

— Отец, неужели ты, первый среди Тайра, показал врагу спину?

Киёмори взглянул на него исподлобья:

— Сын мой, пусть тебя не дурачат сказки о безоглядной отваге. В бою трезвый расчет важен не меньше удали, и прежде чем бросаться в драку, нужно хорошенько подумать: а стоит ли? Пусть Ёситомо разбирается со своим бешеным братцем, а мы поищем более удобный подход в другом месте. Все-таки учиться тебе да учиться.

— Я уже заучил, что от врага, которого вызвали на бой, не бегут. — Сигэмори развернул коня и прокричал: — Кто еще жаждет славы — за мной!

— Держите его! — скомандовал Киёмори вассалам. — Иначе демон пристрелит его, как птенца. Этого нельзя допустить!

Как Сигэмори ни рвался к воротам, всадники сомкнули перед ним ряды, тесня и подталкивая прочь, на север. Юному воину ничего не осталось, кроме как пустить коня галопом вместе с прочими Тайра — к другой оконечности дворца Сиракава.

Киёмори бросил последний взгляд на юго-восточные ворота. Ему вдогонку летели насмешки демона Тамэтомо.

— Бежишь, Киёмори-сан? Зря стараешься — рок всегда следует за человеком как тень.

Киёмори ничего не ответил, только хлестнул коня, чтобы нагнать поскорее дружину.

Полководец Ёситомо сидел верхом у восточных ворот дворца Сиракава, ворча себе под нос. Он все еще негодовал по поводу жалкой отговорки, которую Киёмори привел для разделения войск. Запреты на передвижения годны разве аристократам, разъезжающим где угодно по своему усмотрению. Для воина перед боем они бестолковы, если не оскорбительны.

Он услышал выкрики с юга и предположил, что Киёмори решил атаковать оттуда. «Превосходно, — сказал себе Ёситомо. — Пусть Тайра-смельчак примет удар на себя. Как только он проникнет во двор, там и мы подоспеем». Однако вместо шума сражения в тишине раздался гулкий грохот копыт. «Не могли же они сбежать с поля боя? Или могли?»

Ёситомо вдруг сделалось не по себе. Что-то витало в воздухе — зловещее, тягостное предчувствие. Странный дым, поднимающийся из глубины дворца, испускал, несомненно, потустороннее свечение. «Почему же солнце не взошло? — недоумевал Ёситомо. — Давно пора рассветать, а тьма как стояла, так и стоит».

— Господин, у ворот кто-то ходит.

Ёситомо прищурился и разглядел на фоне подсвеченных клубов дыма силуэт рослого воина с непомерно длинными руками.

— Итак, — раздался хриплый рев, — неужто старший братец пожаловал?

Ёситомо вырвался вперед и, пренебрегая опасностью, подъехал к воротам ближе, чем бьет стрела.

— Это ты, Тамэтомо? Именем императора, оставь мятежников! Выйди и сражайся за нас, на правой стороне! Ты порочишь себя, пособничая бунтарям и узурпатору!

Грубый хохот прорвал гнетущую тишину.

— Какое мне дело, кто из вас прав, братец? Мир смертных безумцев не для меня. Я с рождения проявлял демонскую природу, а будучи изгнан из дома, нашел монаха-кудесника и узнал от него, как окончательно ей поддаться. Что мне до глупцов, занимающих или стремящихся занять Драгоценный престол! Син-ин чтит темные силы, и я тоже. Он обещал мне хорошую драку, потому я здесь. А если мой новый облик пугает отца и братьев, что ж — тем веселее!

Ёситомо сглотнул ком в горле и попытался внушить себе, что брат только задается.

— Сколько просишь за то, чтобы передумать?

— Ничего! Когда еще я так повеселюсь — сам могучий Тайра предпочел бегство схватке со мной. Почему бы тебе не взять с него пример? Прочь, братец, пока я не рассердился. Во имя родства, которым мы были связаны, ступай с миром. А это тебе на память.

Вслед за тем послышался звон тетивы, и мигом позже голову Ёситомо что-то свернуло набок: из правого рога его шлема торчала стрела. Он с досадой развернул лошадь и поскакал назад, к своим воинам. Первым встречным он отдал приказ:

— Разделайтесь с этим задирой и наглецом. Покончим с ним и выломаем ворота.

Семеро всадников вырвались вперед, стреляя с седел за дворцовую стену, но даже близко не смогли к ней подступиться. С нечеловеческой прытью Тамэтомо поразил всех — один за другим падали они замертво, пронзенные стрелами.

— Невероятно! — пробормотал Ёситомо.

— Он и впрямь демон, — сказал, побледнев, Гэнда Ёсихира. — Даже будь там один такой воин, как нам пробиться через ворота?

Особенно если учесть, что трусливые Тайра бежали и не намерены нам помогать?

Ёситомо на миг задумался, с трудом удерживая лошадь, которая то и дело шарахалась, почуяв кровь.

— А мы и не станем пробиваться. Осаду можно вести и по-другому. Если нельзя взять врага приступом, Нужно выманить его наружу. Мы подожжем дворец.

— Господин, храм Хосёдзи стоит через дорогу, а в нем много священных реликвий. При малейшем порыве ветра огонь распространится. Не лучше ли поискать менее опасный способ?

Ёситомо нахмурился:

— Верно. Враждовать с монахами себе дороже. Потому я оставлю последнее слово за императорским двором. Скачи с посланием к сёнагону Синдзэю и опиши наше положение. Мы подождем его ответа здесь.

Всадник поклонился и отбыл во дворец То-Сандзё. Ответ не заставил себя долго ждать:

— Младший советник Синдзэй считает, что ваш план разумен. Государь его одобряет. Если ваши усилия увенчаются успехом и позволят ему сохранить трон, он отстроит пострадавшие храмы заново. Действуйте смело. Главное — как можно скорее уничтожить мятежников.

— Превосходно, — отозвался Ёситомо. — Огонь пустим с наветренной стороны, с запада.

— Но, повелитель, там стоит дом тюнагона Фудзивара Иэна-ри! — воскликнул гонец. — А он пользуется большой властью и влиянием при дворе!

Ёситомо мрачно усмехнулся:

— Государь обещает ему новый дом в случае нашей победы, так что жгите.

Трое воинов, взяв факелы, удалились, и вскоре над крышей особняка Иэнари показался дым. Могучий западный ветер принялся забрасывать искры и тлеющую дранку через дорогу и стену на дворцовую кровлю. Воздух наполнился удушливой гарью, послышались женские крики и детский плач. Придворные дамы и прислуга высыпали наружу, мечась и кружа вокруг дворца, словно осенние листья в бурю.

— Остановить! — скомандовал Ёситомо. — Среди них могут быть переодетые мятежники!

Но беглецов было много; а конников — слишком мало, чтобы всех задержать. Ёситомо и его люди смогли попасть во дворец, но клубы дыма — обычного и того, странного, — окутали их со всех сторон, застилая обзор.

Внезапно впереди выросла чья-то тень, и Ёситомо обнажил меч.

— Стой и назови себя! Именем императора я, Минамото Ёситомо, приказываю тебе!

В поредевшем тумане возник Тайра Киёмори.

— Хо, Ёситомо! Хорошо, что ты назвался первым, иначе я мог тебя зарубить. А где Син-ин?

— Не знаю, — признался Ёситомо. — Когда кругом дым и все бегут кто куда… — Он пожал плечами.

— Блестящий план, нечего сказать, — съязвил Киёмори. — Дворец мы захватили, зато потеряли мятежииков. Полагаю, твоих злополучных родичей тоже след простыл?

— Их будет нетрудно найти, — вспылил Ёситомо. — Отныне никто больше не встанет на их сторону. По крайней мере я предложил план. А ты, как я вижу, бежал от Тамэтомо и бросил юго-восточные ворота…

— Я просто решил поискать лучший подступ. К чему зря терять людей?

Перепалку прервал звон набата. Примчался встревоженный Сигэмори.

— Отец, храм Хосёдзи горит! Там же свитки! Священные полотна! Столько всего будет утрачено!

— Наш славный полководец утверждает, что государь это позволил, все-де возвратят, — произнес Киёмори. — Видимо, так было предусмотрено.

— Что ж, — неуверенно отозвался Сигэмори, — если таков приказ императора, как можно ослушаться? Но столько погибших святынь, я уверен, сулят беду.

— Война сама по себе беда, юноша, — проворчал Ёситомо, — так что не трудись искать в ее поступи новых дурных знамений. Казалось бы, в доме Тайра должны кое-что смыслить в таких вещах. — И, не дожидаясь ответа, он развернул коня и ринулся в гущу дыма — разыскать собственного сына и сберечь остатки победы.

 

Подушки на веранде

В час Овцы следующего дня военачальники Ёситомо и Киёмори прибыли для доклада в императорский дворец. Как потом говорили, оба выглядели блестяще в парадных одеждах из тонкой парчи.

День выдался солнечным, отчего снег и лед ярко искрились. Внутренний дворик за воротами Импумон казался вымощенным серебром. В государевых палатах витало ощущение радости по поводу столь скорого подавления мятежа.

Однако на душе у Киёмори было нерадостно. Слезая с коня и шагая бок о бок с Ёситомо в зал Государственного совета, он ревниво следил за кивками и улыбками вельмож в адрес своего спутника. За каждой успешной битвой всегда следовала раздача чинов и наделов. Тайра из Исэ служили государю исправно, из года в год, так что их участие в бою могло быть воспринято как само собой разумеющееся, в то время как Ёситомо единственный из Минамото поддержал императора.

«Двор может выделить Ёситомо в назидание остальным, — размышлял Киёмори, — и осыпать его большими, нежели нас, Тайра, почестями. Конечно, боги и Царь-Дракон не позволят, чтобы кто-то воспрепятствовал исполнению пророчества, но говорят, Минамото покровительствует сам могучий Хатиман. Бдительность не бывает излишней. Впрочем, есть у меня замысел, который поможет все уладить».

Обоих военачальников провели на веранду у входа в зал Государственного совета и усадили на подушки пунцового шелка, расшитые золотом. По шепоту, доносившемуся из-за позолоченной сёдзи, Киёмори понял, что император уже там. Он задумался, отчего им с Ёситомо не дали предстать перед государем. «Или мы все еще недостойны, после стольких свершений?» Однако тут же умерил свой пыл. Кое-кто из первых царедворцев был против того, чтобы допускать воинов в императорское присутствие, какими бы ни были их заслуги. «А может быть, эту почесть приберегают для нас напоследок».

Створка сёдзи скользнула в сторону, и перед ними предстал младший советник Синдзэй. Он поклонился обоим победителям. Отвечая на поклон, Киёмори как будто заметил, что советник многозначительно подмигнул ему. Они с Син-дзэем давно знали друг друга и вечерами встречались в Ро-кухаре за беседами об истории и политике. Участие такого высокопоставленного чиновника, приближенного к императору, ободрило Киёмори.

— Его величество, — начал Синдзэй, — желает услышать из ваших уст об осаде дворца Сиракава, и как можно подробнее.

Возникла неловкая пауза: было неясно, кому начинать. Синдзэй кивнул Ёситомо. Киёмори тут же задумался, не кроется ли тут подвоха или, наоборот, выгоды для него.

Ёситомо говорил кратко, упомянув лишь, что их силам пришлось разделиться для неожиданной атаки и что оборона дворца оказалась куда крепче, чем ожидалось. Если он и порицал Киёмори за трусость, то ничем этого не выразил; закончил же рассказ описанием того, как дворец Сиракава был предан огню сообразно государеву приказу, вследствие чего по несчастью сгорел храм Хосёдзи.

Затем Синдзэй обратился к Киёмори, который почти повторил сказанное Ёситомо, опустив происшествие с демоном у юго-восточных ворот и свое бегство. Далее Киёмори сказал, будто ему не было известно о приказе поджечь дворец до тех нор, пока он и его люди не пробились внутрь. Закончил он тем, что извлек из рукава свиток и передал советнику со словами:

— Вот список погибших в огне и плененных заговорщиков, составленный моими людьми.

— А что же Син-ин? — спросил Синдзэй. — Его имя здесь значится? Император непременно желает это знать.

Полководцы на миг переглянулись, и вслед за тем Киёмори признался:

— Нет, господин. Прежний государь, как видно, скрылся вместе с мятежниками. Весьма вероятно, что он нашел приют в каком-нибудь горном монастыре. В таком случае отыскать его не составит труда.

Синдзэй неопределенно кивнул и, извинившись, вернулся в августейшее присутствие, чтобы доложить императору об услышанном. Киёмори знал, что тот и сам все слышал, однако того требовали предписания. Когда Синдзэй задвинул позолоченную сёдзи, Ёситомо подался вперед и вполголоса спросил:

— Ты не расскажешь ему?

— О чем? — буркнул Киёмори.

— О том, что демон у дворцовых ворот был настоящим, а значит, слухи не лгут: Син-ин может воистину знаться с темными силами.

— В темноте в гуще битвы чего только не померещится, — ответил Киёмори, выбирая слова. — Син-ин, хотя и мятежник, все же доводится братом тому, кто восседает на драгоценном престоле. А злословить на особу императорской крови…

— Понял, — подхватил Ёситомо. — Больше я не скажу ничего.

Минутой позже Синдзэй показался из-за перегородки и снова сел перед военачальниками.

— Его императорское величество с удовольствием принимает ваши отчеты и хвалит за столь знаменательную победу. Сейчас он просит вас распорядиться, чтобы дома плененных и убитых мятежников были сожжены дотла. Касаемо пленников: воины низшего ранга и не имеющие его да будут казнены без промедления. Сыновей, если таковые остались, казнить наряду с отцами во избежание повторного мятежа. Что же касается высокопоставленных смутьянов и тех, что еще на свободе…

Тут-то Киёмори и решил претворить свой замысел.

— Благороднейший господин сёнагон, ваше императорское величество, — выпалил он, прижимаясь лбом к половицам, — как ни горько мне это признавать, но мой собственный дядя, Тадама-са, принимал участие в заговоре. Он покрыл наш род позором и запятнал имя Тайра. Поэтому я всецело согласен с тем, чтобы немедленно разыскать его и предать смерти вместе с сыновьями. Вызываюсь обезглавить их собственноручно, ибо воину более всего подобает принять смерть от руки сородича. — Киёмори выпрямился, избегая взгляда Ёситомо.

Было слышно, как тот тяжело сглотнул. После долгой паузы Ёситомо промолвил:

— Благороднейший Синдзэй, ваше императорское величество. Я также скорблю, что мои сородичи, в том числе престарелый отец, Минамото Тамэёси, подвизались со смутьянами. — По примеру Тайра Ёситомо бросился ниц. — Мне тоже стыдно и горько за выходцев своего рода, которые примкнули к ослушникам, и я согласен, что мои отец и братья должны быть преданы суду и ответить за свою измену. Однако с моей стороны было бы тяжким грехом, попранием сыновнего долга, убить собственного отца. Молю, пощадите его. Он уже стар, и недолог тот час, когда судьба отправит его в мир иной. Так дайте дожить ему тихо последние годы, хотя бы в изгнании, не погубите…

Киёмори усмехнулся в душе, зная, что эта мольба придется властителю не по нраву.

Синдзэй моргнул и, в который раз извинившись, поспешно скрылся за перегородкой посоветоваться с императором.

Ёситомо все еще оставался лежать ниц, а Киёмори сидел, однако до него долетел сдавленный рык Минамото:

— Ах ты, ублюдок…

Синдзэй выбрался из покоев и передал следующее:

— Государь отвечает, что ныне не тот случай, когда бы казнь собственного отца — поистине горькая повинность — считалась одним из Пяти Тяжких прегрешений. Ваш отец выступил против власти правящего государя и должен понести наказание. Вот здесь господин Киёмори сам вызвался покарать своего дядю, Тадамасу, виновного в том же заговоре…

«Дядю, который меня ненавидит», — подумал Киёмори, радуясь предстоящей расплате.

— …так по какому праву вы требуете снисхождения? Ёситомо потребовалось собраться с духом для ответа.

— В ваших словах много разумного, благороднейший Синдзэй, — признал он, — однако же есть различие в узах сыновних и тех, что связывают племянника с дядей. Как мне доложили, отец мой нашел приют у монахов Энрякудзи на горе Хиэй. Полагаю, вскоре он будет найдец или же сдастся сам. Не стоит ли обратить помыслы к состраданию, чтобы он, явившись ответить за измену, встретил в нас более мирные, светлые чувства?

«Рой, рой себе яму, — посмеивался про себя Киёмори. — Намеком на то, что монахи-воины встанут за Тамэёси, пути ко двору не проложишь».

— Несомненно, — ответил Синдзэй с едва заметной прохладцей. — Не хотите ли отправиться на гору Хиэй и доставить его сюда лично?

Ёситомо замешкался.

— Достопочтенный Синдзэй и ваше императорское величество, — подхватил Киёмори. — Всякому видно, что мысль о предстоящей поимке и казни отца приводит полководца в уныние. Посему дозвольте мне и моим людям освободить его от этих тягостных поручений. Мы выследим, где скрывается Минамото Тамэёси, вернем его в столицу пред лик правосудия. Это будет определенно милосерднее, нежели принуждать военачальника к попранию сыновнего долга.

И снова сёнагону Синдзэю пришлось отлучиться, чтобы узнать мнение государя. В этот раз Ёситомо хранил ледяное молчание.

По возвращении Синдзэй объявил:

— Его величество счел ваше предложение весьма великодушным, господин Киёмори. Да будет так. Однако вам незачем отправляться сию же минуту. Останьтесь и насладитесь пиршеством. Вечером вы оба будете награждены за примерную службу и доблесть, а пока разделите с нами трапезу и позвольте отпраздновать вашу победу.

Итак, полководцы остались во дворце, пока не наступили сумерки, а за ними — звездная ночь. Пили сливовое вино и саке, угощались фазанами, запеченной и маринованной рыбой, морскими ушками и гребешками, рисом с тертым дайконом и во-дорослями-нори, пирожными из сладкой бобовой пасты и имбирным льдом. Музыканты развлекали их игрой на флейте и кото, атанцовщицы-сирабёси — пением и пляской. Много поэм было сложено той ночью в честь доблестных воинов (впрочем, благодаря не столько вдохновению, сколько обильным возлияниям). Над императорским садом взошла луна, отражаясь в рукотворном озерце и серебря снег на его берегах. Захмелевшая знать и монахи до того разошлись, что затеяли песни и танцы у бронзовых жаровен — кто во что горазд. Дамы смеялись и строили глазки придворным из-за занавесов целомудрия. От всего этого исходило ощущение покоя и товарищеского единения, окружающая роскошь навевала негу.

Повелитель Киёмори поддался общему духу блаженства и стал грезить о будущем. «Когда-нибудь, — говорил он себе, — я буду здесь столь же частым гостем, как Синдзэй или любой из Фудзивара. Царь-Дракон посулил мне это. Когда-нибудь меня возведут в первый ранг и усадят среди министров. Когда-нибудь я смогу являться к государю — ведь дедам позволяется говорить с внуками, нэ? Сегодняшний восхитительный вечер — лишь преддверие той славы, что ждет меня впереди».

Киёмори рассеянно гадал, где сейчас могут храниться Три священных сокровища. Он слышал, что император брал их с собой во дворец То-Сандзё. «Если меч Кусанаги еще не вернулся на свой помост, где его стерегут денно и нощно, может, как-то удастся…» Но Киёмори быстро отмел эту мысль. Не хватало только, чтобы охрана застала его рыщущим по дворцу. Будет еще и время, и случай прибрать меч к рукам.

«К тому же не лучше ли сперва убедиться, что Царь-Дракон сдержит слово? А о Кусанаги я позабочусь позже».

Он увидел, как Сигэмори в толпе вельмож смущенно декламирует стихи прелестной танцовщице-сирабёси. «Теперь-то ты понял, сын мой, почему еще утром я не спешил умирать понапрасну? Слишком многое в мире стоит того, чтобы жить».

Подумав так, Киёмори перевел взгляд туда, где сидел воевода Ёситомо — чуть в стороне от других. Он выглядел отрешенным, далеким от праздного веселья, а смех его был натужен и пуст.

«Вот и славно, — утешился Киёмори. — Когда кончится пир, он улизнет к себе в Канто, бу^дет водить коней и вспоминать с тоской дни былой славы. Ноги его больше не будет в столице. Пока большую часть Минамото считают предателями, самого Ёситомо едва ли повысят, а значит, отныне нам, Тайра, нечего опасаться прежде великих Гэндзи».

К полуночи министры вышли от императора — огласить список новых чинов и наград, жалованных воинам-победителям. Киёмори едва сдерживал нетерпение, слушая, как царедворцы разворачивают свитки и воздают хвалу государевой мудрости и великодушию. Наконец прозвучало и его имя.

— «Властителю Аки, Тайра-но Киёмори, за проявленную на службе отвагу и ратную сноровку, вверяется во владение наряду с прежней землей Аки край Харима со всеми причитающимися пошлинами».

Киёмори вздохнул и согнулся в почтительном поклоне:

— Благодарствую за столь щедрый дар и ниспосланную мне честь служить императорскому дому.

«Пусть скромное, но все-таки достижение, шажок на пути к большому успеху. Что ж, будем рады и малому», — решил Киёмори и обратился в слух: награждение Минамото было еще впереди.

— «Властитель Симоцукэ, Минамото-но Ёситомо, за выдающиеся доблесть и усердие на службе его императорскому величеству жалуется званием помощника главы Левого конюшенного ведомства».

Киёмори прикрыл рот ладонью, чтобы не рассмеяться. По сути дела, начальник Конюшенного ведомства мог одинаково называться главным конюхом, а его помощник — и того меньше. Властителю крупной провинции подобная должность почти ничего не давала. Кое-кто мог даже счесть это оскорбительным. Конечно, любое придворное звание было само по себе почетно, однако конюший получал в распоряжение не воинов, а лошадей. Киёмори заметил в рядах старейшин совета тюнагона Фудзивары Иэнари, чей дом был сожжен во время взятия дворца Сиракава. «Интересно, не с его ли подачи полководец был так „щедро“ вознагражден?» — задумался Киёмори.

Ёситомо встал, пошатываясь от выпитого, и озадаченно проговорил:

— Поскольку сие ведомство было некогда под началом моего почитаемого пращура, я не устыжусь принять его на попечение. И все же не будет ли… не стоит ли «выдающаяся доблесть и усердие», как вы изволили их назвать, немного большего поощрения? По моим сведениям, истребителям врагов Драгоценного трона полагается обыкновенно не менее половины провинции. Вдобавок, как вам известно, я один из всего своего клана встал на защиту государя, выступил против собственного отца и братьев — поистине немыслимое деяние! — чтобы исполнить повеления законного владыки. Однако… я даже не получил права вхождения в государево присутствие, каковое мне было обещано до начала сражения, — и это за верную службу, которая, без сомнения, должна была принести мне куда большие награды, чем любому воину, одаренному сегодня почестями! — Ёситомо широко развел руки и окинул взглядом сидевших рядом вельмож.

Повисла неловкая пауза, которая вскоре переросла в низкий неразборчивый гул. Киёмори подался вперед, пытаясь вникнуть в слова переговоров. К его смятению, большинство сановников сочувствовали Ёситомо и были готовы поддержать его жалобу. Министры, что зачитывали назначения, посовещались и объявили, что удаляются для вторичного обсуждения вопроса.

Когда они вышли в соседнюю с залом Государственного совета комнату, вся знать, включая дам, бросилась наперебой обсуждать будущую участь Ёситомо. Киёмори взволнованно потирал подбородок. С одной стороны, император мог счесть притязания Ёситомо оскорбительными, что было на руку Тайра. С другой, если доводы Минамото его поколеблют — а государям свойственны подобные прихоти, — Ёситомо может добиться даже большей награды, чем он, Киёмори. Нелегко будет такое вынести. Киёмори уже задался вопросом, так ли уж пьян был его соперник и так ли наивен, каким казался.

Наконец министры вернулись, и знать притихла в ожидании свежего решения. Правый министр шагнул вперед с обнадеживающей улыбкой.

— Государственный совет рассмотрел жалобу властителя Си-моцукэ, и, с позволения его императорского величества, все мы согласны сменить назначение, жалуемое Минамото Ёситомо.

«Клянусь всеми босацу в раю, — проворчал про себя Киёмори. — Минамото меня обошел».

— Властитель Симоцукэ отныне лишается поста помощника главы Левого конюшенного ведомства. Его велено повысить до… главы Левого конюшенного ведомства!

Киёмори почувствовал, что невольно разинул рот. В толпе оторопевших вельмож раздались робкие вежливые хлопки. Такая ничтожная, символическая уступка в ответ на прошение Ёситомо хоть и не могла считаться оскорбительной, вместе с тем ясно показывала, что полководца не принимают всерьез. Киёмори оглянулся и уловил в его лице мимолетную вспышку ярости. Затем Ёситомо поклонился и сел, больше не смея настаивать на повышении награды.

Киёмори закрыл глаза и вздохнул, мысленно отблагодарив Царя-Дракона, всех босацу, покровителей клана Тайра, духов предков и всех богов, которые его слышали. Все шло именно так, как должно было.

 

Драконовы кони

В ожидании конюхов Ёситомо подпирал собой косяк вверенного ему конного двора. Запах вишен в цвету, долетавший из императорского сада, не приносил ему радости. Их аромат казался приторным до тошноты, будто с примесью запаха крови. Оттуда, где стоял военачальник, открывался вид на Лекарскую палату и императорское Ведомство виноделия, и можно было наблюдать плотников, которые починяли черепичную кровлю Чертога тысячи блаженств.

Советник Синдзэй долго пестовал идею о перестройке этой части дворца, пришедшей в упадок за последние годы. Он также поошрял возрождение старых аристократических забав, как то: грандиозных пиров, поэтических состязаний, праздников сумо. Всякий царедворец, казалось, не уставал славить Синд-зэя, говоря, что тот возвращает империи Хэйан-Кё изысканность прошлых веков.

Ёситомо не поддерживал всеобщего восторга но этому поводу. Раньше к воинам Минамото и им подобным относились как к деревенщине и не принимали в расчет, когда заходила речь о делах государства. «Если такие порядки вернутся, — подумал он, — ни мне, ни тому, что осталось от нашего рода, не придется рассчитывать на повышение».

Уж два года он томился на Левой императорской конюшне. К счастью, столицу ничто не тревожило: торговцам больше не приходилось заколачивать двери, да и вооруженные всадники лишь изредка встречались на улицах. К счастью, Ёситомо хорошо разбирался в лошадях и ввел много полезных новшеств, благодаря которым императорские ясли процветали. «Но с каких пор человека ценят за выучку да мастерство? — мрачно рассуждал он. — Все, чем здесь дорожат, — это родословная и вельможное покровительство. У меня же нет ни того ни другого».

Тем временем Киёмори, но слухам, блаженствовал у себя в Рокухаре как принц, принимая придворных и дам высочайших рангов, наследуя чин за чином. Восьмилетняя дочь Киёмори была помолвлена с тюнагоном Фудзиварой. Вся столица только об этом и судачила.

Изо дня в день со времен смуты Хогэн Ёситомо задавал себе один и тот же вопрос: чем он прогневал богов и императора? Как вышло, что его сочли недостойным награды? Не за то ли, что он, Ёситомо, молил сохранить жизнь отцу, когда тот вернулся в столицу, в то время как Киёмори охотно обезглавил собственных родственников? Под давлением императорского приказа Ёситомо в конце концов повелел вассалу убить отца и братьев, поскольку сам так и не смог поднять на них руку. «Неужели за это я сделался трусом, ослушником в глазах государя?»

Вдобавок Ёситомо заподозрил, что дружба между Синдзэ-ем и Киёмори не сулит ему ничего хорошего. «Пока Синдзэй остается у власти, мне, верно, не видать повышения».

От мрачных мыслей его отвлекло появление из ворот Сохэ-кимон двух конюхов. Они вели под уздцы лошадей, которых ему предстояло осмотреть. Нелегко было им сдерживать подопечных — мышастого и гнедого жеребцов. Кони тянули удила, пятились, вставали на дыбы, то и дело пускали в ход копыта и зубы. Ёситомо улыбнулся.

Жеребцов прислали в дар императору из восточного края Сагами, хорошо знакомого Ёситомо. Все лошади Канто отличались особой статью и норовом, и эти не были исключением — оба рослые и мускулистые. При приближении Ёситомо кони принялись нервно перебирать ногами и задирать головы. Их ржание походило на вой ветра в пещере, казалось — выпусти их, и они помчатся словно вихрь, круша и обращая в пыль все на своем пути. Ёситомо кивнул конюхам в знак одобрения.

Он почтительно подошел к мышастому и осторожно провел ладонью по его мускулистой шее. Конь раздул ноздри и покосился, но ласку стерпел.

— Что скажете, Ёситомо-сама? — спросил конюх. — Достойный подарок государю?

— О да. Весьма достойный. В восточных провинциях таких скакунов называют «драконовыми». Лучше в Канто не сыщешь; государь останется доволен. Завидую воинам, которым прикажут их объезжать. Сам Хатиман почел бы за честь иметь такую пару.

В этот миг конь вдруг шарахнулся из-под его руки с тонким пронзительным ржанием.

Ёситомо обернулся и увидел у себя за спиной приземистого бледнолицего незнакомца с водянистыми глазками. На нем была высокая шапка и платье из черного шелка, а в руках он держал широкий складной веер — принадлежность высокопоставленного вельможи.

— Д-да! — испуганно проронил гость. — Изумительно! Ну и норов!

Зная, что было бы в высшей степени неразумно оскорблять столь важную особу, Ёситомо сдержал негодование и поклонился:

— Прошу прощения, господин, но вам не следовало подходить так близко. Этих коней растили лютыми. Вас могли покалечить!

Вельможа ухмыльнулся и стал неуклюже обмахиваться веером.

— Конечно, вы правы. Вечно я, растяпа, попадаю в неприятности. Должно быть, только милостью богов меня до сих пор не убило. Но… кого я вижу? Неужели передо мной великий герой эпохи Хогэн, могучий полководец Минамото Ёситомо собственной персоной?

Ёситомо, непривычный к дворцовым порядкам, никак не мог взять в толк, потешаются над ним или нет.

— Точно так, господин. Это я.

Вельможа восторженно ахнул и склонился ниже, чем следовало.

— Что за честь для меня, что за честь! Я обожаю слушать о ваших подвигах. Чего стоит осада дворца Сиракава — вот была победа! Истинная доблесть! А как вы сражались против собственных отца и братьев — это ли не образец верности?

— Вы слишком меня превозносите, господин. Я лишь исполнял воинский долг.

— А сколь тягостен, сколь горек был день, когда ваш отец и братья сложили головы на плахе. Сколько храбрецов пало… Даже дети, невинные дети, чьим преступлением было лишь то, что они родились в опальном роду, — и те были казнены. Я слышал, тем днем было обезглавлено около семидесяти человек.

— Да, — только и вымолвил Ёситомо.

— Все ваши братья, родные и сводные, подверглись гонениям и пали, даже младенцы, ведь верно?

— Да. — Ёситомо сжал кулаки.

— Говорят, они пали смертью героев. — Царедворец всплакнул и утер рукавом невидимую слезу. — И никто не спасся.

— Никто, — с трудом выдавил Ёситомо. — Кроме… Тамэтомо.

— Тот, кого называли демоном? — Да.

Ёситомо вельможа не нравился. Он, похоже, принадлежал к той породе придворных, что находят удовольствие, бередя чужие раны из мнимого сострадания.

— Ну и времена. Я слышал, головы смутьянов даже не выставили на обозрение — просто оставили гнить в пруду возле зернохранилища.

— Да.

— Вот уж три века подряд никого не казнили, со времени царствования императора Сага, а тут — семьдесят голов за день! Два года назад никто бы и слова не сказал поперек, а сейчас все твердят в открытую: добром это не кончится! Быть беде — так все говорят.

Ёситомо хмыкнул.

— Впрочем, что это я: плету вам о бедах, когда они не обошли стороной и вас самого. Вы, государев спаситель, обречены осматривать кляч в императорском стойле. Что за злая судьба! Как только боги такое выносят!

Ёситомо переминался с ноги на ногу, не зная, что ответить. Повалить болтуна на землю и придушить было бы неправильно, несмотря на соблазн.

Вельможа подкрался к нему на цыпочках так близко, что Ёситомо почти оглушил запах его духов — странная смесь гниющих слив и кошачьей струи.

— Знаете, — заговорщически прошептал царедворец, — кое-кто здесь помнит о том, как несправедливо с вами обошлись. Они говорят, что вы заплатили дорогой ценой за право служить трону и, следовательно, заслуживаете больших почестей. Что такого сделал этот выскочка Киёмори, чего прежде не видели от его шайки бандитоборцев? Вы же, один из всего клана, встали на сторону законного властителя. Разве подобная верность не стоит награды? Ёситомо молчал.

Уж не решил ли Синдзэй так проверить его на стойкость? Не слишком ли часто он, Ёситомо, ворчал на судьбу перед кем попало?

— Что тут скажешь, господин? — произнес он наконец. — Государственный совет пожаловал мне этот пост, и я служу здесь по мере сил. Конечно, всякому свойственно надеяться на лучшее, но такие мечты должно держать при себе.

— Нет-нет, мой доблестный полководец, вовсе нет. Даже напротив: мечты эти следует объявлять всему миру, с тем чтобы власть имущие, способные их осуществить, не остались в неведении. Мне этот способ помог — значит, пригодится и вам. Судьба переменчива, как море, — то прилив, то отлив. Тот род, которого еще вчера никто не замечал, завтра может подняться и превзойти остальных. Имейте терпение. — Он похлопал Ёситомо веером по плечу. — Помните, в нашей среде есть такие, кто вас поддержит.

На этом загадочный вельможа повернулся и быстро зашагал обратно, к Чертогу тысячи блаженств.

Ёситомо смотрел ему вслед, не зная, что подумать. Поскольку конюхи в государевой конюшне находились в курсе всех последних сплетен, он обратился к одному из них:

— Кто это был?

Молодой конюх оглядел стремительно удаляющуюся спину вельможи.

— Это Фудзивара Нобуёри, господин. Отец говорит, он сущий бездарь, шастает по министерствам и выведывает, что да как. Его даже в семье недолюбливают. Только прошу, никому не говорите, что я вам это передал, но Нобуёри получает чин за чином незаслуженно. Мой отец думает, что он пользуется положением семьи, чтобы узнавать дурное о других людях, и тем добивается повышений. Если сей худородный может предложить вам совет, остерегайтесь его, господин. Как любит говорить мой батюшка, «внимание Фудзивара — это и благословение, и проклятие» А Нобуёри вдобавок похож на жабу, не правда ли?

— Я никому не скажу о твоем наблюдении, — ответил Ёситомо с усмешкой.

— Благодарствую, господин, — произнес конюх, смущенно и суетливо кланяясь. — Поищу-ка я подходящее стойло для этого конька, если позволите.

— Хорошо. — Когда конюхи увели своих храпящих и взбрыкивающих подопечных, Ёситомо отвернулся и стал следить за Нобуёри. Фудзивара, заискивая, приветствовал прочих вельмож на лестнице Чертога тысячи блаженств. Все, кто встречался ему на пути, отворачивались, едва узнав его, и торопились дальше по своим делам.

Ёситомо задумался над увиденным.

«Гадкий человечишка. Но если он не солгал, то по крайней мере один царедворец сочувствует моей судьбе и может помочь мне ее изменить. Для комара даже жабий взгляд — внимание Небес…»

 

Свитки, брошенные в море

Летний воздух загустел в преддверии грозы. Син-ин одернул шелковое кимоно, которое так и липло к коже. Бесцельно брел он по песку на северном берегу Сикоку, но и свежий морской ветер не приносил ему облегчения. Он чувствовал, что постарел, и сильнее, чем можно было представить.

— Сколько дней прошло? — спросил он у слуги-надзирателя, трусившего позади.

— С какой поры, владыка? С начала вашего изгнания или со времени, когда вы послали письмо в Нинна-дзи?

Син-ин остановился и рассеянно взглянул поверх серых, неспокойных вод.

— Все равно.

— Два года и четыре месяца, как вы поселились здесь, в земле Сануки. И четыре месяца со дня отправления письма в Нинна-дзи, владыка.

Син-ин медленно повернулся.

— По-моему, я спрашивал о днях.

— П-простите, ваше величество, — промямлил слуга, пригнув голову. — Сейчас сосчитаю…

— Забудь, — вздохнул Син-ин и зашагал дальше. — И почему они не казнили меня сразу? — пробормотал он себе под нос.

— Потому, что вы… были императором, владыка! Казнить вас — недопустимое святотатство!

Син-ин закрыл глаза.

— Да, знаю. Но так было бы милосерднее.

В конце смуты Хогэн Киёмори и его воины отыскали Син-ина, укрывшегося в храме Нинна-дзи. Его вернули во Дворцовый город, где свершили суд и приговорили к изгнанию в край Сануки, что на острове Сикоку к юго-западу от Хэйан-Кё.

И хотя путь до Сануки был не дольше, чем до некоторых восточных земель, Син-ину она казалась сущим краем света. Посетителей к нему не допускали, за исключением избранных слуг и нескольких фрейлин, прибывших вместе с ним. Не получал он и писем, даже от жены и детей, оставленных в Хэйан-Кё, — им не позволили сопровождать его в ссылку. Жаркие, влажные, овеваемые ветрами берега Сануки ничуть не походили на свежие зеленые холмы его родины. Эта новая земля была чужой, негостеприимной и отталкивающей.

Син-ин снова замер и вгляделся в северный горизонт.

— Ваше величество?

— Как всегда, слишком облачно. Поэтому и берегов Хонсю не видно.

— Точно так, владыка.

— Сегодня ничто не приносит мне отдохновения. Словно моя жизнь окончена. Я чувствую, что повис меж двух миров: тот, кем я был, — исчез, а тот, кем должен стать, никак не появится. Я призрак.

— Прошу вас, владыка, мне, ничтожному, тяжко слышать от вас подобное. Едва ли дела столь плохи. Не зря же вы столько трудились все это время!

— Я жил мечтой…

За два года изгнания он часто грезил о Хэйан-Кё и дворце То-Сандзё, который прозвал Гротом фей, вторя китайской легенде. Тосковал по пустым, праздным дням в Павильоне дракона, по ночам, когда слагал стихи в честь полной луны, по семье… Но сны о родине неизменно прерывал крик чуждых птиц, стон ветра в кронах южных сосен да шум волн, бьющихся о берег, напоминая раз за разом, как далеко теперь все, что было дорого.

— За что? — прошептал он ветру.

— Ваше величество?

— За что меня вообще наказали? Да, я был честолюбив, как и тысячи других во все времена. Тех, кто добился своего, называют великими и могучими, а имена их хранят легенды. После смерти они становятся ками.

— Это так, владыка.

— Мой отец был честолюбив. Вот кто держался у власти, даже отрекшись от трона. Это ли не узурпаторство, нэ? Однако ему позволяли плести интриги, насаждать свои порядки и жить как заблагорассудится. После смерти все по нему скорбели. А стоило мне собрать горстку воинов, чтобы защитить свои порядки, как меня сослали на край света, обрекли на эту полусмерть.

— Не мне говорить вам это, владыка, но заклинаю вас не предаваться унынию. Вы уже многого добились для счастья в последующей жизни. Ваша копия Пяти сутр Большой Колесницы наверняка улучшит вам карму в следующем рождении.

— Может быть. Если сутры найдут себе достойное место.

Чтобы сгладить печаль и тоску по дому, Син-ин собственноручно переписал объемистые Пять сутр Большой Колесницы. На это у него ушло два года. Затем сутры следовало поместить на хранение в священное место, иначе они потеряли бы всякую ценность. Однако в краю Сануки не было буддийских храмов, а поскольку Нинна-дзи дал Син-ину приют после поражения в заговоре, он отправил письмо местному настоятелю, своему сводному брату. В письме Син-ин просил принять его сутры и поместить в каком-нибудь скромном углу библиотеки Нинна-дзи. Прошло четыре месяца, а брат все не отвечал.

— Владыка, кто-то идет!

Син-ин обернулся. По берегу к ним бежал человек в простом шелковом халате и широких брюках чиновника Ведомства культов. Син-ин дождался, пока посланец не поравняется с ними. Оружия при нем не было, и Син-ин даже не знал, радоваться этому или огорчаться. Порой он мечтал, что император передумает и в конце концов пришлет к нему палача.

Человек подбежал и тотчас пал ниц, распластавшись у ног Син-ина.

— Ваше отрекшееся величество, — произнес он, переведя дух. — Я прибыл с вестями из столицы — касательно письма, которое вы посылали настоятелю Нинна-дзи.

Сердце Син-ина не подскочило, но надежда в нем все же забрезжила.

— Что он ответил? Говори скорее! Мои свитки с сутрами будут приняты?

Гонец тяжело сглотнул, прежде чем продолжить:

— Должен сказать, владыка, настоятель был бы рад исполнить вашу просьбу. Меня часто посылали из кабинета канцлера в храм и обратно. Канцлер даже передал ваше прошение императору…

— И?..

— Сожалею, — негромко ответил гонец, — что мне приходится вас огорчать. Император Го-Сиракава… все еще сильно гневается на вас, владыка. Он… он издал указ, по которому написанное вами запрещено даже доставлять в столицу. Поэтому я привез ваше письмо обратно. — Посланник протянул сложенный лист бумаги, теперь уже изрядно обтрепавшийся и местами надорванный.

Син-ин взял письмо, а через мгновенье смял его в кулаке, переполняемый холодной яростью.

— Как он может быть таким бессердечным, мой сводный брат, сидящий на троне? Неужели не знает, что мои сутры есть знак покаяния, попытка искупления вины? А?

Гонец поклонился, ничего не говоря.

— Ступай.

Син-ин закрыл глаза и втянул сквозь зубы влажный летний воздух. Он прислушался к стуку крови в ушах и вынес решение.

— Ты, — велел он слуге. — Отправляйся немедля в мое убежище и забери свитки сутр. Потом доставь их сюда, мне. Принеси также мою старую парадную мантию, но сперва вымажь ее вчерашней золой из жаровни в гостиной. Еще захвати шарф и кисть для письма.

Слуге оставалось лишь подчиниться. Он побежал в полузаброшенный дом Син-ина и достал длинную лакированную шкатулку, где хранились сутры. Одна из девушек принесла алую мантию, и слуга скрепя сердце измазал тонкий шелк золой из жаровни. По пути он забрал кисть и шарф, как было велено, и со всех ног помчался обратно на берег.

Пока он бежал к своему господину, небо несколько раз сотрясали громовые раскаты, а облака налились свинцом. Чуть поодаль старый рыбак вытаскивал на песок лодчонку — переждать наступавшую грозу.

— Вот, владыка. А теперь не соизволите ли укрыться? Погода портится…

Слуга поднял голову и осекся, увидев, как переменился Син-ин: его глаза походили на два обсидиановых осколка — так мрачно и жестко они смотрели, — а брови насупились, точь-в-точь как грозовое небо.

Син-ин надел алую мантию в пятнах золы. Широкие рукава ее разлетались на ветру, словно крылья.

— У меня и в мыслях не было прятаться.

Он обвязал шарфом голову. Слуга в ужасе наблюдал, как бывший император встал коленями на песок, прокусил собственный язык и набрал кистью кровь, собравшуюся на губе. Этой «тушью» он написал что-то на лаковой крышке шкатулки.

— Идем, — позвал он, поднимаясь с колен.

— В-владыка?

Син-ин спустился но берегу к рыбаку, и слуга поспешил следом.

— Во время смуты я повстречал человека с именем Минамото Тамэтомо, избравшего удел демоничества. От него я узнал, как этого добиться. Сначала я счел его безумцем и только теперь осознал, насколько он был мудр.

— Владыка, быть не может, чтобы вы помышляли о подобном!

— В Хэйан-Кё меня уже равняют с демонами. Вот и чудно. Быть посему. Преисподняя получит мои сутры и душу в придачу.

Старый рыбак обомлел при их появлении.

— Господин, надвигается непогода. Негоже вам оставаться без крова.

— Я бывший император Син-ин и хочу одолжить твою лодку.

— Вы… нельзя выходить в море перед таким штормом!

— Я приказываю!

Старик перевел взгляд на слугу, тот скорбно кивнул.

— Как скажете, владыка, — кивнул рыбак. — Лодка ваша. И да смилуется над вами великий Рюдзин и его драконы.

— Мне не нужна ничья милость. — Слуге же Син-ин повелел: — Садись на весла!

Вслед за тем он шагнул в челнок и сел на скамью.

Слуга вместе со стариком столкнул лодку на вспененную воду и принялся грести что было мочи, сражаясь с приливом и набегавшими волнами. За полосой прибоя грести стало легче, но суденышко тут же начал раскачивать шквалистый ветер. Упали первые тяжелые капли, мешаясь со слезами у слуги на щеках.

Наконец Син-ин прокричал ему, перекрывая ветер: — Здесь! Останови здесь!

Тот обрадованно бросил весла, и Син-ин поднялся во весь рост. Поразительно, но его не сбивало с ног качкой.

Бывший император поднял ларец с сутрами над головой и проревел ветру и грому:

— Отныне я передаю мощь этих Пяти сутр Великой Колесницы Трем мирам ада! Я, потомок великой богини Аматэрасу, подкрепляю сей дар своей кровью, приложением руки и клятвой, прося взамен сделать меня величайшим демоном Японии, демоном-государем. Да будет ярость моего духа в погибель и скорбь сему миру! Зову вас в свидетели, все небесные будды, все ками Земли и исчадия ада: отныне я полагаю сердце ко злу!

Ответом ему был слепящий удар молнии и гром такой силы, что, казалось, пришел конец света Син-ин бросил шкатулку со свитками в воду, и море тотчас почернело. Вокруг ларца образовался темный водоворот, и сутры затянуло под воду, в бурлящую пучину.

Едва шкатулка исчезла, как на море и в воздухе наступила удивительная тишь. Слуге, впрочем, от этого спокойнее не стало. Затишье казалось ему даже более жутким, чем шквал и гроза, — то было беззвучие глухоты, неподвижность смерти.

Син-ин снова опустился в лодку.

— Дело сделано. Греби назад, к берегу.

Но слуга не мог пошевелиться — так потрясла его перемена в лице господина. Глаза и щеки Син-ина ввалились, волосы дико торчали в стороны из-под шарфа, нос и пальцы сделались длинными, крючковатыми. Он излучал ненависть, словно черное солнце.

— Греби, я сказал!

Слуга вздрогнул как марионетка, налег на весла и стал грести так отчаянно, словно все морские драконы гнались за ним в ту минуту.

 

Камни для игры в го

[28]

Князь Киёмори лениво взирал поверх игральной доски на садик за открытыми перегородками, дожидаясь, пока его сын Сигэмори сделает ход. Листья кленов только-только тронуло алым и золотым, а хризантемы распускали бутоны. Посадить в Рокухаре цветок императора было немалой дерзостью, но Киёмори испросил на то соизволения в Ведомстве императорского домохозяйства и получил его наряду с прочими милостями. В придачу к назначению властителем земель Аки и Харимы ему даровали чин помощника правителя Дадзайфу, намекая, что новые звания и чины не заставят себя ждать — в точности как пророчила Токико и сулил Рюдзин.

Однако и в дорогом кимоно попадаются затянутые нити — третий год эпохи Хогэн протекал отнюдь не безоблачно. В Хэйан-Кё вновь назревала смута.

— Отец, я сделал ход.

Киёмори услышал стук по доске для го и повернул голову. В первый миг тяжело было сосредоточиться и определить, куда именно Сигэмори поставил камень. Потом Киёмори его разглядел, однако не понял логики в игре сына. Возможно, ее и не было — юноша еще не до конца овладел игрой.

— Уже пошел? — спросил Сигэмори. Похоже, игра ему уже наскучила.

— Дай подумать, сын. Всему свой черед — и быстрой атаке, и осторожной разведке.

Сигэмори вздохнул.

— А как быть с отречением Го-Сиракавы? Что скажешь? Киёмори небрежно махнул рукой:

— То же самое пытался сделать его отец. Император устал от церемоний и давления Фудзивара. Он хочет править самолично. По странности, для этого ему придется оставить трон, но таков уж порядок вещей в наши дни.

— Да-да, я знаю. Но почему именно сейчас?

— Может, потому, что Хэйан-Кё слишком долго пребывала в мире. Может, Го-Сиракава уверовал в силу Тайра, готовых его защитить. Наверное, нам следует этим гордиться. Однако… — Киёмори вдумчиво втянул воздух сквозь зубы.

— Однако?..

— Не думаю, что у Го-Сиракавы достанет способностей повторить то, что совершил его отец. Не думаю, что он до конца… преуспеет. — Киёмори склонился над доской и положил черный камень. Этот ход не даст превосходства, зато уже следующим сыну придется выдать свой замысел, если таковой имеется.

— Ты имеешь в виду Фудзивару Нобуёри, который в последнее время только и делает, что чинит всем неприятности? — спросил Сигэмори, быстро ставя свой белый камень и тем самым захватывая несколько черных. — Могу я спросить тебя кое о чем?

— Разумеется, сын мой.

— Если Нобуёри и впрямь такой бездарь, как о нем говорят, почему его сделали главнокомандующим?

Киёмори вздохнул и поставил еще один камень — только лишь для укрепления своей позиции на доске.

— Нобуёри добивался этой должности долгие годы. Го-Си-ракава, возможно, подумал отделаться от него таким образом.

— Думаешь, получится? Киёмори почесал подбородок.

— Такие, как Нобуёри… для них честолюбие подобно саке: заставляет творить безрассудства. Нет, он едва ли этим утешится. Скоро придумает себе новую прихоть, будет стремиться ее осуществить. Чего я не в силах понять — почему молодой император Нидзё так ему потакает.

— Ах это… — обронил Сигэмори.

— Ты что-то слышал?

— Ну, говорят, будто Нидзё-сама падок до красивых женщин. Киёмори усмехнулся:

— Ничего удивительного. Каждый знает: с высоким чином приходят и новые желания, так же как и те, кто готов их исполнить.

Он уже испытал это на себе. Лучшие танцовщицы и музыкантши соревновались за право выступить в Рокухаре перед самим Киёмори из Тайра. В конце вечера он часто уединялся с приглянувшейся ему девушкой. Токико не восторгалась таким положением дел, но с присущей знатной женщине мудростью закрывала глаза.

Сигэмори странно покосился на отца.

— М-м… По слухам, Нидзё-сама возжелал лишь одну даму — как раз ту, что невозможно заполучить.

Киёмори поднял взгляд от доски, удивленно наморщив лоб.

— Невозможно… для императора?

— Да, поскольку она уже была императрицей.

— Уж не дочь ли Кинъёси, супруга императора Коноэ? Вдовствующая государыня?

— Вот-вот. Правда, она немного перезрела, — протянул Сигэмори. — Ей самое меньшее девятнадцать, а может, и все двадцать.

— Кто бы говорил… не тебе ли недавно стукнуло двадцать два? — усмехнулся Киёмори.

— Да, но с женщинами все по-другому, нэ?

— Видимо, она все еще хороша собой.

— Так говорят. По слухам, Нобуёри обещал императору свое посредничество, чтобы найти способ вернуть вдовствующую императрицу во дворец и сделать наложницей Нидзё-самы. Нобуёри и раньше помогал ему с женщинами. Полагаю, после такой услуги император не поскупится на награду.

— Хм-м… Должно быть, ты прав. Твой черед ходить.

— Извини, зазевался. — Сигэмори сделал ход, который выглядел не слишком обдуманным. — Чувствую, этот Нобуёри доставит нам немало хлопот — ведь ему покровительствуют оба императора. Как бы ни выслужился — все ему мало. Насколько я знаю, тюнагон Синдзэй его презирает. Удивительно: и тот, и другой — Фудзивара, однако ничуть не похожи. Синдзэй в отличие от Нобуёри человек ученый и знает, как что устроить.

— Такое и в одной семье не редкость, а они к тому же принадлежат к разным линиям: Синдзэй происходит от южных Фудзивара, а Нобуёри — от северных. Разве Тайра все одинаковы или Минамото? Тебе ли этого не знать? Вспомни Хогэн.

— Твоя правда, отец.

— Да, грызня среди Фудзивара — занятное зрелище. Как однажды сказала твоя мать, старая стена со временем дает трещины. Пади она, и нам может повезти, как никогда. — Киёмори поставил камень на край доски и снял два белых.

Сигэмори прикусил ноготь. — Я понял. Да, здесь нужно глядеть в оба. Одного не пойму: зачем Синдзэй подался в монахи? Всякому видно, что ему по душе участие в мирских делах. Удалился бы в Нинна-дзи и молился о достойном перерождении, а он, слышал я, отбывает во дворец То-Сандзё — советовать отрекшемуся государю. — Сигэмори сделал ход с намеком на наступление.

— Ах это… — начал Киёмори.

— Ты знаешь причину?

— В один из приездов сюда Синдзэй рассказал мне, что подвигло его на постриг. Как-то раз, собираясь во дворец, он взглянул на свое отражение в пруду — поправить волосы, — и ему привиделось, будто голова его насажена на острие меча. Он, конечно, опечалился и пошел в святилище Кумано, чтобы истолковать видение. Там ему встретился гадатель, читающий людские судьбы по лицам. Этот человек, в подтверждение увиденного, предрек Синдзэю скорую смерть от меча и сказал, что, быть может, только немедленный постриг сможет избавить его от ужасной участи. — Киёмори уложил черный камень — на первый взгляд наобум, а на деле — следуя большому замыслу.

— Значит, Синдзэй облачился в одеяние монаха не для душевного блага, а ради спасения от смерти?

— Какое нам дело до его намерений, — вздохнул Киёмори, — если он праведен в делах? Твой ход.

Сигэмори поставил еще один камень, также без видимой цели.

— Все равно с этими Фудзивара — Синдзэем и Нобуёри, которые только и видят, как бы друг друга спихнуть, и двумя императорами, рвущими власть пополам, ничего путного не выйдет. Что за пустые, бесплодные годы нам предстоят!

— Хм-м…

— Ты слышал — Син-ин будто бы превратил себя в демона? Говорят, его ненависть ощущается за многие ли от Сикоку. А еще ходит слух, что беспорядки обрушились на столицу из-за его проклятий.

— Всякое возможно, — уклончиво ответил Киёмори. — Как и то, что Го-Сиракава поощряет подобные россказни.

— О своем брате, бывшем императоре?

— Да, и бывшем злоумышленнике против престола. Пока Син-ин жив, любой недовольный может поддержать его самого или наследников. Опасность еще остается. Может, слухи о перерождении Син-ина — всего лишь клевета, направленная на то, чтобы оттолкнуть его сторонников. А клевета, мой мальчик, есть мощнейшее оружие. Используй его с осторожностью и остерегайся с великим тщанием.

Сигэмори вдумчиво кивнул:

— Помню, отец. Однако печально все это. Сидим здесь, словно жабы в сухой траве, дожидаясь небесной искры. Тогда нас, Тайра, призовут погасить огонь.

— Вот почему иероглиф «опасность» имеет вдобавок значение «удобный случай», сын мой.

— И все же мы, самый могущественный воинский род, не в силах воспрепятствовать беспорядкам.

Киёмори задумчиво постучал по губе пальцем и вернулся к игре.

— Я так не сказал бы. В годы Хогэн мы остановили смуту до того, как она расползлась. Многие пали, но все могло быть намного, намного хуже.

— Да, но пока смута не начнется, мы не узнаем, куда направить силу. Нельзя погасить огонь до того, как он загорится.

Киёмори улыбнулся: партия определенно складывалась в его пользу.

— Не обязательно, сын мой. — Он поставил еще один черный камушек. — Кстати, об иноках: я давно собирался отправиться на богомолье в Кумано. Тоба-ин счел советы провидцев, живущих там, в высшей степени примечательными, равно как и Синдзэй. Твоя мать всегда убеждала меня быть почтительнее к богам. Думаю, я научусь там кое-чему… стоящему, если потружусь выбраться. Мы могли бы поехать вместе — ты и я. Через месяц-другой.

— Отец! — Сигэмори резко выпрямился. — Это ли не самый безрассудный ход?

— Хм-м…

— Смотри: сейчас я кладу камень сюда и беру три твоих. Тебе стоит быть внимательнее и не оставлять свои поля без прикрытия.

Киёмори улыбнулся.

— Вот оно что. А если я следом пойду сюда, — он выложил свой камень со звонким щелчком, — то возьму десять твоих. Понял? — Киёмори ловко собрал фигуры Сигэмори с доски. — Что теперь скажешь?

Сигэмори уперся подбородком в колени.

— Ничего, отец. Ясно, что до хорошей игры мне еще расти и расти.

— То-то.

 

Конские поводья

В той же луне, одним ранним утром Минамото Ёситомо сидел в кладовой рядом с конюшней и просматривал отчеты по разбитым седлам, рваным уздечкам, потерянным стременам и прочему, пытаясь составить список заказов на следующий месяц. Полководец сокрушенно ворчал: на то, чтобы преодолеть чиновничью волокиту, понадобится не одна неделя. Только потом, когда все требуемые подписи и печати будут собраны, довольствие наконец поступит по назначению.

— В Канто, — бубнил он, — воеводе стоит лишь приказать слугам сделать еще или изъять необходимое у тех, кто ему обязан. Никаких прошений, печатей, ответных заверений. Чудо, как здесь вообще сохранилась конная стража.

Вдруг его насторожил скрип досок за дверями и ни с чем не сравнимый запах мускуса и перезрелых слив.

— Прошу вас, господин Нобуёри, входите, — окликнул Ёситомо. — Чем могу служить?

Нобуёри отодвинул дверь в сторону и заглянул внутрь.

— Доброе утро, Ёситомо-сан. Как вы узнали, что это я?

— Воин не должен терять остроты чувств, — схитрил Ёситомо.

— Да-да! — закивал Нобуёри. — Я знал, к кому следовало обратиться!

Он закрыл за собой дверь и проковылял к Ёситомо. Тот едва удержал кашель.

— В чем же я могу вас просветить, господин?

— Во всем, что касается ратного дела, наш доблестный полководец. Возможно, вы слышали, что меня назначили главнокомандующим?

Ёситомо поклонился.

— Слышал, господин, и сердечно поздравляю, — сказал он, про себя гадая, кто из членов совета повредился умом. Впрочем, поступки знати всегда озадачивали.

— Но вы, вероятно, не слышали о коварных уловках Синд-зэя, предпринятых для отмены моего повышения?

— Нет, господин.

— Все эти наветы о том, почему я недостоин… Виданное ли дело? Все равно что оскорбить мудрость самого императора!

Ёситомо сочувственно щелкнул языком.

— Потому-то я и пришел, полководец. Сдается мне, что Синдзэй не погнушается ничем, только бы от меня избавиться, даже пойдет на убийство. Поэтому я хочу знать, как себя защитить. Хочу научиться владеть мечом и луком, стать хорошим наездником и великим воином, как вы! Тогда, пожалуй, можно будет не бояться Синдзэя. Да что там — я и сам смогу с ним разделаться, чуть только посмеет напасть! Ха!

Ёситомо оглядел пухлого неуклюжего белоручку, который в жизни не поднимал ничего тяжелее веера, и решил, что Нобуёри либо жестоко заблуждается, либо вовсе потерял рассудок. Тем не менее влияния этому безумцу было не занимать, а сейчас его милость готова была пролиться на Ёситомо — обстоятельство, которым не следовало пренебрегать.

— Господин мой, — ответил полководец, — для меня было бы высокой честью обучать вас, однако должен признаться, я не слишком гожусь для такого важного дела. Вам следует спросить моего двоюродного брата, Минамото Моронаку, который, как я полагаю, ныне служит тюнагоном Фусими. Он превосходный учитель и, по слухам, владеет оружием лучше меня.

— Да-да, вы правы, — забормотал Фудзивара. — Было бы странно, если бы я постоянно крутился у конюшен, нэ? А у Моронаки есть обширное поместье недалеко отсюда, где я смогу гостить и упражняться, не привлекая внимания. Я знал, что не зря пришел к вам за советом, Ёситомо-сан.

— А я был рад оказаться полезным, господин. — «И рад, что не придется каждый день дышать твоим смрадом».

Покрутив в пальцах уздечку из плетеной кожи, Нобуёри лениво обронил:

— Я подумываю сосватать своего сына, Нобутику, за одну из дочерей князя Киёмори. Родство с Тайра могло бы помочь мне и моей семье в случае… каких-нибудь неприятностей. Что скажете?

Ёситомо проглотил вставший в горле ком, подавляя смятение.

— Должен признать, господин, что нахожу это неразумным. Вы же знаете, как дружны между собой Киёмори и советник Синдзэй, коего мы оба справедливо остерегаемся. Подобный союз предоставил бы Тайра возможность расположить к себе юного императора, а после, употребив прежние связи с отрекшимся государем и Синдзэем, лишить вас благосклонности нашего владыки. Вам ведь известно, какие пройдохи и честолюбцы эти Тайра. К тому же Киёмори — известный грубиян. Что, если он отвергнет предложение, объявив вашего сына недостойным? Поистине горько было бы такое услышать! Помните: как бы высоко Тайра ни поднимались, их сущность остается прежней. Они такие же воины-провинциалы, как и мы, Минамото. Другое дело — высокородные Фудзивара. Ваш сын, несомненно, заслуживает лучшей пары.

Нобуёри с улыбкой обернулся:

— Снова речь мудреца, Ёситомо-сан. Я рад, что избрал вас в советчики. — Тут он нагнулся и понизил голос: — Видите ли, полководец, приходят времена, когда я, быть может, призову вас не только для советов. Я уже совещался с дайнагоном Фудзи-варой Цунэмунэ и средним военачальником Наратикой, а также с уполномоченным Сыскного ведомства Корэкатой. Все они обещали мне поддержку, буде возникнет какой-либо раздор. Могу ли я положиться и на вас, полководец?

Ёситомо понял, что жизнь привела его на распутье и следующий шаг решит всю будущую судьбу. Время словно замедлилось, каждый стук сердца отдавался в ушах громовым боем. Ответь он расплывчато или задумайся надолго, и должность начальника Конюшенного ведомства станет вершиной его послужной лестницы. Или, что еще хуже, вовсе сместят, а сыновей лишат возможности получать чины до тех пор, пока Нобуёри остается у власти. В конце концов, ему благоволит сам император, а Ёситомо всегда был верен трону.

Он вспомнил пророчество храма Хатимангу — успех, но дорогой ценой. Цену эту он, несомненно, заплатил, когда потерял отца и всех братьев, а после томился два года в конюшнях. Что ему оставалось, как не успех? Если он верой и правдой послужит императору и Нобуёри, не удастся ли ему превзойти самого Киёмори и всех Тайра из Исэ? Л может, тех, кто еще выше?

Ёситомо отвесил поклон:

— Обязуюсь повиноваться во всем, что ни прикажете, господин. Отныне я в вашем распоряжении.

— Чудно, чудно, чудно! — Нобуёри захлопал в ладоши, как обрадованное дитя. — Я знал, что могу на вас рассчитывать. Теперь, если вам что-то понадобится, только попросите.

Ёситомо для пробы взял список требуемой упряжи и протянул Нобуёри:

— Господин, моим конюшням остро недостает этого снаряжения…

Нобуёри выхватил у него бумагу.

— Будет, будет и еще раз будет! Если свершение великих дел ляжет на плечи конников, их следует хорошо подготовить, нэ? Я тотчас же за всем прослежу. — Он повернулся, чтобы уйти, и напоследок добавил: — Скоро мы встретимся снова, мой полководец, я уверен.

Когда дверь за вельможей со щелчком скользнула на место, Ёситомо глубоко вздохнул и сел принести Хатиману молитвы. Он просил об одном: только бы выбор оказался правильным.

 

Дареный меч

Через два месяца наступила зима, укутав Хэйан-Кё холодной периной. В последнюю луну уходящего года Киёмори, как обещал, оставил Рокухару. Взяв с собой Сигэмори и нескольких слуг, облачившись в одежду простого паломника, глава клана Тайра отправился в землю Кии к святилищам Кумано.

Минамото Ёситомо понял, что час пробил, когда глубокой ночью его разбудили приказом немедля явиться под командование Нобуёри. Ёситомо оделся и послушно отправился по безлюдным, припорошенным снегом улицам во дворец, страшась и вместе с тем жаждая предстоящей встречи. И вот, низко кланяясь, вошел он в палаты Нобуёри, расположенные внутри Ведомства упорядочений и установлений.

Покой был обставлен расписными шелковыми ширмами с изображениями легендарных битв, бронзовые светильники и жаровни тонкой работы источали свет и тепло. Повсюду лежали подушки и пуфики, а письменный стол, за которым сидел Нобуёри, был искусно сработан из резного тика с перламутровыми инкрустациями. Сам вельможа красовался в тяжелой мантии из алой парчи едва не роскошнее императорской. От этого показного великолепия в Ёситомо взыграли зависть и отвращение.

— Господин, вы посылали за мной?

— Да, да, да! — Нобуёри вскочил навстречу. Ёситомо незаметно постарался задержать дыхание. — Славный мой полководец, наш час наконец пробил!

— Пробил?

— Неужели вы не слышали, что Киёмори отбыл на богомолье в Кумано и его почти месяц не будет в столице?

— До меня доходили подобные слухи.

— Что же тут непонятного? Пес Синдзэя сбежал, его сын вместе с ним, и Тайра лишились вожаков! Вот он — тот случай, которого мы дожидались!

— Случай, господин? Нобуёри прищелкнул языком.

— При мне вам нет нужды притворяться глупцом. Мы оба знаем, что Синдзэй — смутьян и невежа, который желает прибрать к рукам всю империю. Даже государь так считает, хотя и не может ему противостоять. Пока Синдзэй здравствует, нас ждут новые бедствия и беспорядки.

Ёситомо пришлось согласиться, правда, по собственной причине.

— А что станется с вами, полководец? — продолжал Нобуёри. — Большая часть клана Минамото погублена, так не будет ли сподручнее правительству отрекшегося государя извести всех вас до одного с помощью Тайра? Киёмори так тесно связан с Го-Сиракавой, а тот, в свою очередь, с Синдзэем, что желание одного станет для другого приказом.

«Попахивает бедой», — согласился в душе Ёситомо.

— Уж не думаете ли вы, — гнул свое Нобуёри, — что мы должны упустить эту возможность, самим небом дарованную? Какими же глупцами мы будем, если позволим Синдзэю спокойно захватывать власть и тем самым навлечем погибель на свои головы! Воистину ради того, кто правит Драгоценным троном, мы должны нанести удар без промедления и вернуть империи мир и порядок.

Ёситомо на миг сжал кулаки, а потом их расслабил.

— Я давно подозревал, — произнес он наконец, — что Киёмори покончит со мной при первом же удобном случае. Значит, не будет зазорным сделать то же самое с ним, раз мне первому повезло. Я не забыл о своей клятве и теперь, когда события складываются в нашу пользу, готов попытать удачу.

— Отлично! — сказал Нобуёри. — Я рассчитывал на такую преданность, и поэтому хочу вам кое-что подарить. — Он извлек из-под стола превосходный меч тати и протянул его Ёситомо.

Полководец низко поклонился:

— Великая честь — принять этот дар, господин, и я надеюсь применить его с толком.

— Есть и другие дары. Идемте, — позвал его Нобуёри, и тотчас крикнул слугам: — Выводите!

Он распахнул перед Ёситомо дверь. На улице было темно и начало мести, поэтому Нобуёри велел дать огня. Когда слуги зажгли факелы и подняли их над головой, Ёситомо ахнул.

Перед ним стояли те самые дивные драконовы кони — гнедой и мышастый. На спинах у них красовались «зеркальные» седла, чьи луки украшали пластины из отполированного до блеска золота.

— Я помню, как вы восхищались этими созданиями, — произнес Нобуёри, — и знаю, что вам хотелось бы скакать на них самому. Я просветил императора на сей счет, и он, учтя ваши неоценимые заслуги, распорядился их вам передать.

— Мне… У меня просто нет слов, господин.

— Я привык замечать, чего хотят люди, — самодовольно произнес Нобуёри, — и когда они становятся со мной дружны, хорошо служат мне, я добиваюсь того, чтобы они получали желаемое. Такие проявления щедрости всегда воздаются сторицей.

Ёситомо подошел к серому коню и провел рукой по его шее.

— Когда воин отправляется в бой, нет ничего важнее хорошего коня. Разве сможем мы проиграть с такими скакунами — даже тем, кто сильнее?

— Точно так я и подумал, полководец. Ёситомо обернулся:

— Будет лучше созвать моих сводных братьев — Суэдзанэ, Ёримасу и Мицумото. Они тоже стремятся сохранить наш род и, как я слышал, втайне ждали такого события. Возможно, они смогут предложить нам какую-нибудь военную хитрость.

— Так я и сделаю, Ёситомо-сан. Вдобавок я распоряжусь отослать в вашу усадьбу пятьдесят новых доспехов, которые припас для подобного случая.

— Невероятная прозорливость, господин!

— Я успел уяснить, славный мой полководец, что без нее ничего не добьешься. Ступайте же к себе и подготовьте людей. Вскоре я дам вам знать о часе и плане нашей вылазки против гнусного крамольника Синдзэя.

 

Белая радуга

Пятью днями позже средний советник Синдзэй стоял в саду своего особняка, любуясь тем, как свежевыпавший снег лег на раскидистые ветви сосен и мостик у дальнего берега пруда. Вдруг его внимание привлек странный отсвет, отражение в затуманенной водной глади, и он поднял глаза к небу. Там, за тонкой пеленой облаков, виднелась белая радуга, проходящая поперек солнца. Синдзэй похолодел. Это было предвестье, но чего именно?

Он решил, что сейчас, когда столицу то и дело будоражат беспорядки, а этот полоумный Нобуёри каждый миг что-то затевает, всякому знамению следует уделять внимание. В конце концов, именно видение в пруду позволило ему избежать смерти, хотя бы до сей поры. А теперь, с отъездом Киёмори… Глава рода Тайра открыл Синдзэю истинную цель паломничества в Кумано. «Если без меня ничего не произойдет, — сказал Киёмори, — тогда мы сумеем уверить народ в том, что с нами мир сохранится даже после смены правлений. Случись же Нобуёри проявить себя в мое отсутствие — вырвем это жало, прежде чем яд успеет распространиться».

Синдзэй было заметил, что затея чревата опасностями, но разве Тайра когда кого-нибудь слушали, особенно упрямец Киёмори? Так они остались без предводителей, а теперь еще радуга-призрак повисла поперек солнца, словно грозящий палец.

Сыновья Синдзэя отправились в качестве свиты во дворец То-Сандзё, а значит, получить доступ в покои Го-Сиракавы не составит труда. Надо предупредить отрекшегося государя, к тому же, возможно, кто-нибудь из Ведомства инь-ян откроет смысл увиденного утром… Размышляя так, Синдзэй велел заложить воловью повозку и отправился в То-Сандзё.

Однако у самых дворцовых врат до него долетели чарующие звуки флейты и кото. Мужчины радостно распевали саибара под стук вееров танцовщиц-госэти. Синдзэй поднял голову и увидел, что знамение исчезло. «Как можно испортить такой трогательный и счастливый миг рассказами о зловещих видениях? Тем более что оно испарилось. Возможно, я сам его выдумал. В наше тревожное время минуты покоя так редки…» — и Синдзэй удалился, оставив послание слуге.

Но стоило советнику снова забраться в повозку, услышать бич погонщика и грохот колес по камням, как его обуяло предчувствие скорой беды. Казалось, прекрасный напев из дворца То-Сандзё был прощальным ароматом цветов сакуры, которые вот-вот облетят. После некоторых раздумий Синдзэй пришел к мысли, что его пребывание в столице не так уж необходимо: планы новогодних празднеств были давно одобрены. «Вреда не будет, — решил он, — если я отлучусь ненадолго. Если знамение окажется вещим, это может спасти мне жизнь. До Нары каких-нибудь тридцать ли, всего полтора дня пути. Все монахи там меня поддержат, а возвращение, если его потребуют, не займет много времени. Повелитель Киёмори нашел достаточно безопасным пускаться в паломничество. Отчего бы и мне не последовать его примеру?»

Вернувшись домой, Синдзэй пошел к жене и рассказал ей о белой радуге.

— Может, бояться нечего, но для пущей предосторожности посещу-ка я ненадолго обители Нары.

— Решение весьма разумное, — сказала она, — но прошу вас, если вы предвидите опасность, возьмите меня с собой!

Синдзэй отмахнулся:

— Лишние хлопоты. Я уже говорил: бояться скорее всего нечего.

— А вдруг случится иначе? Вдруг мы больше не увидимся и беседа наша — последняя? Как мне вынести подобные мысли?

Синдзэй вздохнул и, не видя иного пути, решил открыться.

— Ты же знаешь, Нобуёри готов во всем меня подозревать. Будто я под него копаю.

— Но ведь вы и впрямь копаете!

— Да, но только по мелочам.

— Едва ли он согласится, что попытка помешать его повышению была мелочью.

— Во всяком случае, наш совместный отъезд привлечет его внимание в большей мере. Он может решить, что я намереваюсь отправить тебя в безопасное место, так как готовлю какой-нибудь военный ход. Посему я отправляюсь один. А ты, жена, оставайся с миром, — подытожил он, похлопав ее по руке. — Скорее всего обойдется. Уже скоро мы будем потягивать праздничное вино, а все волнения изгладятся.

Супруге оставалось лишь утешиться этими словами и проводить мужа. Рано поутру, взяв с собой четырех верных вассалов, Синдзэй отбыл в Нару. Такой жена и осталась в его памяти — стоящей на веранде с мокрым от слез рукавом.

Когда сгустились сумерки, Синдзэй задержался на ночлег в поместье под названием Дайдодзи. Беседуя с хозяином, он заметил в проеме раздвинутых сёдзи, что звезды в тот день расположились необычным образом: Юпитер и Венера пришли в слияние. Синдзэй был сведущ в гадании по звездам и немедленно разгадал смысл нового знамения. «Верный слуга пожертвует собой ради господина». Синдзэй наскоро проглотил рис и саке, тая дрожь при мысли о том, что именно ему уготована участь верного слуги.

 

Колодец дворца То-Сандзё

Той же ночью, в час Крысы, Минамото Ёситомо с пятью сотнями вооруженных всадников подъехал ко дворцу То-Сандзё. Полководца обуяло странное чувство, будто он попал в прошлое: снова зима, снова убеленные снегом улицы, снова он ведет тайное наступление на дворец. После краткого совещания было решено воспользоваться тактикой, испробованной во время смуты Хогэн.

На сей раз по крайней мере не приходилось иметь дело с коварством Киёмори, зато напыщенный болван Нобуёри доставлял немало хлопот. Как Ёситомо ни убеждал его, ссылаясь на самые тягостные предчувствия, тот никак не желал оставаться дома. Толстяк царедворец, по-видимому, думал, что месяц-другой обучения бугэй у брата Ёситомо сделают из него воина, достойного выступить в передовом отряде. Полководцу ничего не оставалось, как повиноваться с упованием на то, что вельможа не выкинет какую-нибудь глупость.

На подступах к То-Сандзё Ёситомо решил не испытывать судьбу: разделил свое войско на пять частей — по сотне на каждый выход из дворца. Сам он вместе с Нобуёри остался у главных ворот. Там же поставили императорскую карету с воловьей упряжкой.

Видимые части дворца были ярко освещены фонарями в преддверии новогодних торжеств. Ёситомо позволил себе краткий миг жалости к его обитателям, чей праздник будет вот-вот грубо прерван.

Тут один из часовых выглянул поверх каменной ограды и окликнул их:

— Кто тревожит покой прежнего государя и столицы столь воинственным шествием?

Нобуёри направил коня вперед.

— Это я, Фудзивара Нобуёри, главнокомандующий и начальник Правой привратной стражи. Ваш владыка ин благоволил ко мне многие годы, однако его советник Синдзэй злопыхательствовал и плел козни с намерением мне навредить. Мы пришли с тем, чтобы положить этому конец.

Часовой на минуту исчез за стеной, потом появился снова.

— Нам о том неведомо. Ваши страхи напрасны. Разойдитесь и оставьте нас с миром.

— Ведомо вам или нет — не наша забота! — прокричал Нобуёри в ответ. — Пять сотен моих воинов окружили То-Сандзё, а ведет их доблестный Минамото Ёситомо, который служит единственно государю Нидзё. Мы не желаем вреда особе государя Го-Сиракавы. Выведите его к нам, и мы проследим за его безопасностью.

— Вывести? Зачем? Что вы замышляете? — озабоченно выкрикнул страж.

— Уничтожить Синдзэя и всех, кто ему служит!

— Тюнагона Синдзэя здесь нет!

— Хотите его выгородить? Выдайте нам ина, иначе, когда начнется осада, вина за пролитие императорской крови ляжет на вас!

За вратами лихорадочно совещались, из дворца донеслись испуганные возгласы, и вот отрекшийся император Го-Сиракава, тридцати двух лет, и его сестра Дзёсаймон-ин показались у главных ворот в парадных одеждах.

— Что все это значит? — воскликнул отрекшийся государь. — Никто вам не вредил, Нобуёри-сан. Вы получили все, о чем просили, даже пост главнокомандующего!

— Да, но я был лишен покоя, владыка. Сколько бессонных ночей провел я в ожидании того, что ваш обожаемый советник преуспеет в своих кознях и навлечет на меня пагубу! Поэтому я наношу удар первым, дабы избавить столицу от этого лиходея, прежде чем он причинит настоящий вред.

— Разве вам не сказали? Синдзэя здесь нет!

Государь, должно быть, заблуждается. Мне доложили, что Синдзэй нынче не был замечен в своем поместье. Где еще ему быть, как не в То-Сандзё, который давно стал его вторым домом? Я намерен выкупить этого хоря в человечьем обличье отсюда, как из норы. Ради вашего благополучия, сядьте в карету. Насупившись, словно туча перед грозой, ин промолвил:

— Вы творите великое беззаконие и гневите богов. На успех не надейтесь.

— Я служу истинному императору, а значит, боги всецело на моей стороне. — Нобуёри развернул коня и выкрикнул приказ: — Поджигай!

Услышав его, Го-Сиракава покосился на Ёситомо. «Считает меня предателем — ведь я бился за него в годы Хогэн. От него-то я и получил в награду должность в императорских яслях. Только я служу трону, а не тому, кто когда-то его занимал».

Ёситомо остался бесстрастен, только указал в сторону упряжки.

Когда горящие стрелы описали дугу над стеной и стали падать на крышу дворца, Го-Сиракава и его сестра забились в карету. Дверцу тотчас закрыли на замок, а упряжку со всех сторон оцепили Нобуёри, Ёситомо со своими братьями Минамото и еще пятьдесят всадников, чтобы никто не сумел отбить императора.

— Вперед! — приказал Нобуёри погонщику, и карета покатилась прочь от дворца. Ёситомо уже ощущал спиной жар пламени, пожиравшего кровлю за кровлей. В ушах звенели женские крики и пронзительный детский плач. Казалось, еще чуть-чуть — и несчастные врассыпную бросятся из ворот.

В этот миг Нобуёри повернулся в седле и отдал последний приказ:

— Пристрелить всякого, кто покажется наружу. Не щадить ни женщин, ни детей — под их обличьем могут скрываться Синдзэй и его отпрыски. Никто не должен уйти живым!

Ёситомо, обомлев, воззрился на вельможу. Нобуёри лишь усмехнулся в ответ:

— Истинный воин не обходится полумерами, верно?

Отступая вослед карете к Дворцовому городу, Ёситомо боролся с накатывавшей тошнотой — позади, за стеной, свист множества стрел мешался с предсмертными криками.

«Это во имя мира, — твердил он себе. — Во имя славы моего рода». И вместе с тем его не оставляло ощущение нечистоты. Постыдный то будет мир и позорная слава.

За стеной Дворцового города карету откатили к стоявшему особняком павильону, где было решено заточить отрекшегося императора. Затем Ёситомо отобрал пятьдесят воинов и снова выехал за ворота. Предстояло еще одно тяжкое дело.

Они проскакали по темным улочкам к усадьбе Анэгакодзи — обиталищу Синдзэя. Привратники держались начеку — видимо, дым со стороны То-Сандзё их насторожил. Когда Ёситомо объявил о себе, стража по-дружески поприветствовала его.

— Как славно, что вы прибыли защитить нас, почтенный воевода! — выкрикнул один. — Кто осмелился напасть на владыку? Неужто Тайра?

Ёситомо сделал вид, что не слышал.

— Мы пришли за твоим господином, Синдзэем. Его обвиняют в измене государю. Выдайте его нам, и мы никого не тронем.

— Но… его здесь нет!

— За отказ в содействии, — произнес Ёситомо, — я вынужден признать вас его пособниками, а значит, виновными в измене. — С этими словами он махнул своим лучникам.

И вновь за ограду, на черепичные крыши и бумажные перегородки обрушился огненный ливень. Особняк вспыхнул как факел, и воздух наполнился криками мужчин, воплями детей и женщин. Родные Синдзэя — жена, дети, внуки — расплачивались за его жалкие уловки.

— Никто не должен уйти, — приказал Ёситомо дружине. Отвернувшись, чтобы не видеть бойни и пожарища, поскакал он во весь опор к Дворцовому городу — отбивать нападение верных Го-Сиракаве отрядов, если таковое произойдет. Всю ночь Ёситомо простоял, не сомкнув глаз, у ворот Судзякумон вместе с войском императорской стражи, но противник так и не появился. Полководец был удручен — он-то надеялся, что в пылу схватки отвлечется от мрачных раздумий. У него в голове не укладывалось, как можно вершить правое дело, творя злодеяния. И вместе с тем именно так он поступил.

С рассветом пришли вести об ужасе, содеянном во дворце То-Сандзё. Говорили, что пожар превратил его в подобие ада. Придворные, женщины, дети, спасаясь от пламени, гибли под стрелами и ударами мечей. Были и те, кто, не видя исхода, бросался в колодец То-Сандзё, — и тела захлебнувшихся, погибших в давке или от удушья заполнили его доверху. Головы Тайра, пытавшихся отстоять дворец, развесили на воротах Тайкэн-мон. Обитателей «Заоблачных высей» пало великое множество. Помимо прежнего государя и его сестры только женам Го-Сиракавы и их фрейлинам удалось избежать смерти.

Ёситомо вздохнул и ссутулился в седле под бременем слишком долгой ночи. «Успех, но дорогой ценой» — так предсказали жрецы. Ему и не снилось, что цена окажется настолько высока.

 

Новые повышения

Следующим вечером Ёситомо сидел в Большом зале Церемониального дворца. Знать в черных мантиях и высоких уборах непринужденно беседовала, словно ночная резня была всего-навсего легкой ночной грозой — досадным, но не слишком примечательным событием. Ёситомо льстило столь высокое окружение, но вместе с тем и отвращало, вызывая смутную неприязнь. Поначалу он не сознавал, в чем дело. Только потом, замечая выжидательный блеск в глазах вельмож, слыша их деланный смех, понял: они праздновали не победу, добытую в честном и трудном бою, — их привело сюда предчувствие щедрого куша, как воров после особо удачной вылазки.

Ёситомо спрашивал себя, отчего молодой государь не явился к собранию. Быть может, он тоже потрясен произошедшим и решил отстраниться? Нельзя забывать, что его отец заточен в Библиотеке единственной рукописи. Кто способен веселиться после такого? Правда, почтительный сын подобного бы не допустил.

Здесь Ёситомо осадил себя — кому, как не ему, было знать, что в жизни порой приходится поступаться сыновними чувствами?

Он оглянулся на исполинские лаковые колонны, подпиравшие позолоченные балки с затейливой резьбой. В воздухе витал запах свежей краски и клея. Лишь недавно тюнагон Синдзэй восстановил этот зал в прежнем величии. В центре зала, в полуистлевшем исподнем, связанные по рукам и ногам, сидели пять юношей — сыновья Синдзэя, схваченные в окрестностях поместья Анэкагодзи. По злой ли прихоти Нобуёри или велению богов, здесь, в славнейшем из творений Синдзэя, его другие порождения готовились проститься с чинами, а возможно, и с жизнью.

«Как верно сказано, — вздохнул про себя Ёситомо, — что счастье недолговечно! Сегодня меня повысят, а уже завтра могут отправить в могилу».

Он оглядел длинный зал. Там, на возвышении чуть ниже императорского, восседал главнокомандующий Нобуёри, расплывшись, словно тучная черная жаба. Он, казалось, радовался больше всех, отчего Ёситомо стало совсем худо. «Уж кто-кто, а ты должен сознавать всю тягость свершенного нами и вести себя подобающе!» — думал полководец.

В руки Нобуёри был передан свиток, который он с нескрываемым довольством положил на помост, придавив чиновничьим жезлом.

— Прошу внимания, господа, — объявил Нобуёри. — То, чего вы с нетерпением ждете, ныне свершится.

Зал притих, однако низкий выжидательный гул остался. Сыновья Синдзэя обратили лица к возвышению, но глаза их не излучали надежды. Нобуёри прокашлялся и развернул свиток.

— Сим провозглашается, что волею императора и решением Государственного совета потомки мятежного советника Фудзивары Митинори, иначе известного как Синдзэй, лишаются занимаемых должностей и чинов. Вся их собственность, доходы и земли изымаются без права передачи родственникам. Советом министров было начато дознание по поводу их действий, и буде доказательство измены трону обнаружено…

«В чем можно не сомневаться», — сказал себе Ёситомо.

— …они ответят по строгости закона как предатели и бунтовщики. — Нобуёри выглянул из-за свитка. — Как я понимаю, одного сына недостает.

— Так и есть, повелитель, — произнес начальник Правого ведомства привратной стражи, выступая вперед. — Это зять Тайра Киёмори. Он укрылся в Рокухаре.

— Значит, пошлите гонца в Рокухару с приказом о его выдаче, — отрезал Нобуёри. — Если Тайра воспротивятся, мы будем знать, кому они служат, верно?

— Хай, господин. — И начальник Правого ведомства привратной стражи согнулся в поклоне.

— А этих отправьте в тюрьму, — махнул Нобуёри на пленников.

— Как прикажете, господин. — Один из караульных развязал сыновьям Синдзэя путы на ногах, и несчастных увели. Когда они поравнялись с Ёситомо, тот заметил их взгляд — мертвенный взгляд обреченных.

— А теперь перейдем к более приятным вещам, — продолжил Нобуёри. — Его императорское величество оказал мне большую честь, назначив главным министром в добавление к должности главнокомандующего.

По залу пробежал ропот, зашелестели пересуды, что не государев это приказ, а самого Нобуёри.

«Что же император?» — недоумевал Ёситомо. В тот же миг его размышления прервало собственное имя, прозвучавшее в зале.

— …Минамото-но Ёситомо, за доблесть и преданное служение трону, жалуется властителем края Харима.

Он поклонился, знать ответила учтивым рукоплесканием. То, что он получил пост, принадлежавший Киёмори, приятно согревало, однако продолжения не последовало: Нобуёри прочел новое имя, новое назначение.

«И только-то? За все, чем я пожертвовал? Одна-единствен-ная провинция?»

Тут Ёситомо вновь призвал себя к терпению. «Ничего, это лишь первый шаг. Вскоре будут и другие. Киёмори еще не вернулся, и грядущее наверняка подарит нам случай проявить себя».

Он почувствовал, как его тянут за рукав, и обернулся. Рядом согнулся в поклоне слуга.

— Господин Ёситомо, у ворот юноша — он сказался вашим сыном и желает поговорить.

Полководец улыбнулся. «А, Гэнда. Наверное, услышал об осаде и расстроился, что все пропустил». Ёситомо поднялся было, чтобы уйти, но тут Нобуёри опять постучал жезлом о край помоста.

— Что такое? В чем дело? Важное сообщение для моего верного полководца? Нам будет интересно его выслушать.

— Не тревожьтесь, господин, — сказал Ёситомо. — Ничего срочного. Похоже, мой старший сын Ёсихира только что прибыл от деда, из Сагами, где жил последний год, и хочет со мной повидаться. Так не позволите ли покинуть сие блистательное собрание?

— Отличная новость! Еще один доблестный Минамото явился нас защитить. Я наслышан о храбрости вашего сына. Нет нужды уходить. Я сейчас же пошлю за ним, чтобы он присоединился к нашему празднеству.

— Благодарствую, господин главнокомандующий.

Слуга удалился, а через минуту на порог ступил Ёсихира с растрепанными от долгой скачки волосами, пропахший потом и конским мылом. Он чуть скованно поклонился вельможам и сел подле Ёситомо.

— Отец, я услышал о беспорядках в столице. Если есть опасность и я могу чем-то помочь, мой меч и стрелы к твоим услугам.

— Да-да. Но, видишь ли… — начал Ёситомо, когда Нобуёри его перебил.

— Золотые, золотые слова, юноша! — воскликнул он, хлопая в ладоши. — Твой славный отец собирался сказать, что со смутой покончено. Правда, понадобится немалый труд для подчистки огрехов, из-за которых она возникла, так что твое появление как нельзя кстати. Мы сейчас жаловали благородных, пришедших нам на помощь. Среди них твой отец, а значит, и тебя сегодня ждут почести. Какой чин или должность тебе по душе? Высокий ли, низкий ли — он может стать твоим. Ёсихира озадаченно заморгал.

— Повелитель, вы чересчур добры. Меня учили, что награду надобно заслужить, а я пока никак не проявил себя. Слишком рано мне принимать назначение. Дозвольте мне сперва сразиться за вас. Слышал я, Тайра Киёмори отправился на богомолье. С вашего согласия, я мог<6ы собрать людей и устроить ему встречу на равнине Абэно. Из сопровождения при нем только слуги, так что мы могли бы легко захватить его и убить. Если я привезу вам их головы, повелитель, тогда сможете наградить меня как пожелаете.

Все, кто сидел в зале, услышав его речи, вздохнули и одобрительно закивали. Сам Нобуёри смахнул рукавом невидимую слезинку.

— Славно, славно сказано. Истинно ваш сын — прирожденный воин, Ёситомо.

Полководец поклонился:

— Я им горжусь, повелитель.

— И что же, все его братья так бойки?

— Все до единого, повелитель. — Ёситомо уже собирался поведать историю о своем младшем, Ёритомо, которому уже исполнилось тринадцать, и о пророчестве в храме Хатимангу, как вдруг осадил себя, беспокоясь, что подумает Ёсихира. Как и все почитаемые вельможи, Ёситомо наряду с женой держал нескольких наложниц и дам, и от каждой у него имелись дети. Он хорошо сознавал, как легко между братьями — родными и сводными — порой возникает вражда, порожденная завистью. Похвались он сегодня младшим сыном, и Ёсихира сочтет это упреком, а то и, чего доброго, затаит злобу на брата. «Мы, последние из Минамото, должны стоять друг за друга, если хотим сохранить наш род. Сегодня — звездный час Ёсихиры. Так пусть насладится им сполна».

— Однако, — в его рассуждения вклинился голос Нобуёри, — план нападения у Абэно показал, как горяч ты еще и неопытен. Что за нужда отправляться в такую даль, коли враг сам идет нам навстречу? К чему загонять коней? Вдобавок таким образом вы изловите всего двоих Тайра. Пусть же Киёмори с сыном вернутся в Рокухару, к остальным, а там мы их окружим и покараем, как нам будет угодно. Поверь мне, совсем недавно этот план оправдал себя с лихвой.

В толпе царедворцев раздался невеселый смешок.

— Мы тут раздаем почести тем, кто убил больше всего мятежников, — произнес чей-то голос. — Так отчего бы не наградить колодец То-Сандзё — он-то постарался на славу!

Толпа засмеялась, словно вельможи сочли остроту забавной. Или сделали вид. Ёситомо сделалось тошно за них и за Нобуёри, который так бесцеремонно отчитал его сына, однако не посмел обнаружить свои чувства. «Какую бы карму ни заслужил я в своей жизни, отныне моя судьба связана с этой жабой в людском обличье».

— Отец, — шепнул ему на ухо Ёсихира, — Тайра Киёмори не так глуп, как Го-Сиракава, а Рокухара не вельможные палаты. Там полно воинов и снаряжения. Если их предводитель вернется и возглавит защиту, битва будет тяжелой. Неужели они этого не понимают?

Ёситомо вздохнул:

— Это обитатели «Заоблачных высей», сынок. Они полагают себя вне земных забот и ничего в них не смыслят.

— А я все-таки поеду в Абэно.

Ёситомо поймал сына за рукав и притянул к себе.

— Ты что, забыл все мои уроки? Самурай повинуется господину. Всегда.

— А если господин глуп и его приказ — верная гибель?

— Тогда погибнем так достойно, как сможем, и пусть наша смерть останется на его совести.

— Сдается мне, такие люди ее лишены. Тут уж Ёситомо не смог ничего возразить.

 

Голова Синдзэя

Через два дня Ёситомо выпала еще одна печальная обязанность. Накануне обнаружили Синдзэя — советник велел похоронить себя заживо. Вероятно, получив новости из То-Сандзё, он решил покончить с собой таким способом, который дал бы ему время прочесть сутры и молиться, пока не испустит дух. Люди Нобуёри, однако, нашли его и казнили на месте, лишив даже этих последних минут. Голову Синдзэя доставили обратно в столицу, с тем чтобы пронести вдоль проезда Судзяку во время победного шествия, и Ёситомо был принужден наблюдать это действо.

— Честное слово, — произнес Нобуёри, выглядывая из оконца кареты, — никогда так не веселился, как нынче утром, на опознании головы. Что за необыкновенный день, нэ?

Ёситомо, чью повозку поставили рядом, тоже пришлось высунуть голову, чтобы лучше слышать — вдоль улицы и у берегов реки Камо собрались огромные толпы. Он, конечно, предпочел бы отправиться верхом, а не в карете, как женщина, но Нобуёри вполне недвусмысленно намекнул, что благородным людям пристало вести себя иначе.

— Воистину, повелитель, — откликнулся Ёситомо с меньшим восторгом. — День знаменательный.

Чуть поодаль послышался взволнованный гул, и Нобуёри воскликнул:

— Ага, несут! Вот она — голова великого изменника! Ёситомо на мгновение задумался над сказанным. У него были свои причины сомневаться в Синдзэе, но никаких доказательств заговора с его участием, кроме слов Нобуёри, он так и не получил. А учитывая недавно увиденное и услышанное, Ёситомо вообще начал задумываться, в какой степени слова Нобуёри заслуживают доверия. «Порой он кажется безумцем — то беспричинно мстительным, то беспечным в важнейших вопросах, словно им овладел какой-то неугомонный дух. Говорят же люди, что в Хэйан-Кё поселился дьявольский призрак Син-ина.

Будь я хоть сколько-нибудь суеверен — посчитал бы эти слухи правдой».

Уловив нарастающий цокот копыт, Ёситомо подался вперед из каретного оконца — посмотреть, что делается дальше на улице. Там витязи в роскошных доспехах ряд за рядом гарцевали мимо на всхрапывающих лошадях. Многих Ёситомо узнал — тех, кто принадлежал к Минамото или родственным семьям. К его вящей гордости, зрелище они составляли внушительное. Перед каретой Нобуёри воины неизменно кланялись.

Но вот толпа на удивление притихла. Притихла настолько, что Ёситомо смог расслышать завывание ветра в ветвях окрестных ив. В эту минуту мимо проплыла голова Синдзэя — ее нес на острие меча воин, который отыскал советника.

Небо ощутимо потемнело, словно солнце скрылось за тучей, а ветер подул холоднее. В этот миг не то конь под воином оступился, не то что еще, а только увидел Ёситомо, как голова Синдзэя открыла глаза и кивнула — сперва карете Нобуёри, затем ему, словно говоря: «Сегодня я, а завтра ты». У Ёситомо побежали мурашки по спине и встали дыбом волосы на загривке.

— Видели? — спросил горожанин, стоявший у кареты полководца. — Она кивнула карете главнокомандующего!

— О-ох! — протянул его сосед. — Теперь призрак советника будет мстить своим врагам. Что за скорбные времена!

— Синдзэй был человеком благочестивым. Чем заслужил он такую горькую участь?

— Должно быть, в прошлой жизни содеял нечто ужасное, оттого и пострадал.

— Не обязательно. Помнится, по его настоянию вернули смертную казнь после смуты Хогэн. Сколько жизней было тогда отнято! Верно, настигла советника божья кара.

— Да, похоже, что так.

«Похоже, — подумал Ёситомо, холодея от ужаса. — Всё-таки Синдзэй обладал большой властью, а таким людям свойственно вести опасные игры. Рано или поздно удача их иссякает, кого ни возьми — хотя бы Нобуёри… или меня».

 

Красный шнур

Тихо падал снег. Киёмори и его сын Сигэмори дочитали молитвы в Киримэ-но-одзи, одном из девяноста девяти святилищ на пути паломников в Кумано. Едва они повернули прочь от алой молельни и прошли по тропинке меж двух каменных фонарей, как увидели скачущего навстречу всадника. Киёмори и все, кто с ним был, схватились за рукояти коротких мечей, а всадник, поравнявшись с ними, осадил коня и, спрыгнув наземь, бросился ниц.

— Повелитель, — обратился он к Киёмори, бледный от страха и горечи. — Я к вам прямиком из Рокухары. У нас ужасные вести.

— Рассказывай, да не тяни, — произнес Киёмори.

— Дворец То-Сандзё сожжен дотла. Людей погибло великое множество, отрекшегося государя схватили и держат под стражей в Дворцовом городе. Главнокомандующий Нобуёри сговорился с Минамото Ёситомо — они и учинили это злодейство. Еще сгорели палаты тюнагона Синдзэя, а всех, кто там был, истребили.

Киёмори втянул сквозь зубы стылый воздух и устремил взгляд на север.

— Не ожидал от него такой прыти. И крутости. — Он оглянулся на гонца: — А что с Рокухарой?

— Еще стояла, когда я выезжал, господин.

— Отец, — подал голос Сигэмори. — Нам следует сейчас же возвратиться!

Киёмори медлил, глядя сквозь падающий снег в сторону севера. «Как я мог быть настолько слепым? Ведь говорили мне, что Нобуёри — совершеннейший глупец, портит все, за что ни берется. Го-Сиракава под стражей, а его дворец сожжен? Как только император допустил подобное? Нет, не может быть! Гонец наверняка ошибся!»

— Ты в этом уверен? — сурово переспросил Киёмори.

— Клянусь честью предков, повелитель. По дороге к вам я собственнолично проезжал по пожарищу дворца То-Сандзё. Один запах… молю, не велите мне его описывать.

Киёмори сжал кулаки. «Нобуёри не мог меня провести. Верно, главный смутьян — Минамото».

— Ты точно знаешь, что Ёситомо на его стороне?

— Да, господин. Точнее и быть не может.

— Хм-м…

— Отец…

— Слышал, сын мой? Не я ли давным-давно говорил тебе, что Ёситомо не друг нам?

«Итак, Минамото удалось добиться императорского благоволения. А у полководца на меня большой зуб. Если мы, сокрушая его, пойдем против государевой воли, нам несдобровать. Нет, немыслимо! Я только начал строительство храма на Ми-ядзиме, не вернул еще священный меч и не увидел, как мой внук восходит на трон».

Киёмори уронил взгляд на замшелую статуэтку Дзидзо — бо-сацу-заступника душ детей и путешествующих, которым случается умереть во время паломничества. «Может статься, его покровительство скоро понадобится», — мелькнуло у Киёмори.

— Отец!

— Я обдумываю наше положение. Помни, здесь у нас нет ни войска, ни даже единого панциря. Попади мы в засаду на обратном пути — ничто нам не поможет. А Минамото, если не выжили из ума, непременно ее устроят. Пожалуй, безопаснее будет продолжить паломничество. В святилище Кумано наверняка найдутся монахи-воины, согласные нас защитить. К тому же там мы сможем испросить помощи у богов.

— Если наша задача — молиться о мире, — возразил Сигэмори, — то как смеем мы отступать, зная, что он нарушен? Нужно вернуться!

— Повелитель, — произнес посланник. — С вашего позволения, у Тайра и прежнего государя Го-Сиракавы имеются в этих краях сочувствующие, которые помнят, как храбро вы выступили против мятежников в годы Хогэн. Разрешите мне отправиться к ним и рассказать о нашем положении. Может, вместе нам удастся собрать вам людей и оружие.

Одна из алых тесемок на шлеме гонца выбилась наружу и полоскалась по ветру красным стягом. Это напомнило Киёмори о парусе Бэндзайтэн, о ее обещании. Малое знамение, но ему оказалось достаточно. «Она не подведет, — понял он, — если и я не струшу».

— Хорошо, — кивнул Киёмори посланнику. — Поезжай скорее и разведай что сможешь.

— Я мигом, господин. — Гонец поклонился и вскочил на коня. Одно мгновение — и он исчез в пелене снегопада.

— И я, и я! — воскликнули один за другим спутники Тайра и бросились на ближайшую станцию раздобыть лошадей.

Через несколько часов к святилищу прибыл славный воин и управитель земли Тикуго — Иэсада, который состоял в дальнем родстве с Киёмори. За ним выступала пехота с бамбуковыми шестами-коромыслами, с концов которых свисало по большому ларю. Пятьдесят плетеных ларей, а в них — пятьдесят боевых доспехов, столько же колчанов со стрелами и мечей. Из шестов воины извлекли боевые луки — общим числом в полсотни. Иэсаду приветствовали с ликованием, и у Киёмори отлегло от сердца.

Настоятель святилища Кумано выслал ему на подмогу свыше двадцати конников. Мунэсигэ, помощник правителя земли Юаса, подоспел еще с тридцатью. Весь вечер, всю ночь к Тайра на выручку спешили новые и новые воины. Уже к полуночи на поле у Киримэ-но-одзи выстроилось более сотни витязей.

— Теперь-то нам будет что показать врагу, если он выйдет нас встретить, — довольно проговорил Киёмори.

Один из дружинников крикнул:

— Господин, с севера кто-то скачет!

И верно, в свете факелов все увидели, как из моря порхающих снежинок прямо на них мчится всадник. Воины схватились за луки, приготовили стрелы, но тут незнакомец выкрикнул:

— Я прибыл с посланием из Рокухары! Господин Киёмори здесь?

На руке у него была повязана лента с гербом Тайра, поэтому ему не мешкая указали на предводителя. Гонец спешился перед ним и преклонил колена.

— Господин, я послан из Хэйан-Кё со срочною вестью. Один из сыновей Ёситомо прибыл в столицу. Он замышляет выставить засаду у Абэно, чтобы подкараулить вас на обратном пути. Говорят, он ведет туда больше трех тысяч воинов.

Киёмори задумчиво почесал подбородок.

— У Минамото в Канто много приспешников, но такое едва ли возможно. Однако, будь его войско хоть втрое меньше — тысяча вместо трех, — они легко разобьют нашу малую рать. Как я могу погубить тех, кто проявил верность и мужество, придя к нам на выручку? Лучше отложим возвращение, а отправимся за подмогой в Сикоку. Собрав же большую дружину, мы сможем пойти на столицу с уверенностью в успехе.

— Отец, — с тревогой вымолвил Сигэмори, — на это уйдет неделя! Кто знает, что станется с Рокухарой или отрекшимся государем к тому сроку? Мы убедились, как скор Нобуёри на расправу, как дерзок. Помедли мы сейчас, и спасать будет некого. Кроме того, подумай о славе, которую мы обретем, если одолеем превосходящую силу. А погибнем — стыда в том не будет. Люди будут воспевать нашу храбрость.

— Парень прав, — сказал Иэсада. — Подумайте о своей семье в Рокухаре: каково им сейчас! Мы должны положиться на удачу и немедля выступить в Хэйан-Кё.

Киёмори обернулся и поглядел на сына.

«Для будущего царедворца слишком уж невпопад он начинает геройствовать — как правило, для порицания моего здравого смысла и решений. Не от матери ли в нем это упрямство? Ну да ладно. Возможно, я должен быть благодарен богам за такие мгновения. Вдобавок Иэсада, чья помощь нужна нам как воздух, с ним согласился».

— Быть посему, — произнес Киёмори. — Пойдем напрямик, и да освятит Кумано-буцу наш путь.

Они с Сигэмори облачились в доспехи поверх паломничьих одеяний и оседлали коней, присланных Иэсадой. С криком «Вперед!» Киёмори и его сын повели свое малое войско обратно через снегопад, через ночь и горы, что разделяют провинции Идзуми и Кии. На заре у горы Онинонакаяма к ним галопом подъехал еще один всадник на сером коне.

— Кто бы это мог быть?

— Ну и свирепый же у него вид!

— Верно, посланец от Минамото — прибыл объявить вызов.

— С чем бы он ни явился, — сказал Киёмори, — мы его выслушаем.

— Взгляните! — воскликнул Сигэмори. — У него тоже повязка с гербом Тайра! Он из Рокухары!

Гонец подвел коня к Киёмори и поклонился в седле:

— Господин, рад, что нашел вас. У того замерло сердце.

— Какие известия из Рокухары?

— Все еще стояла, повелитель, когда я выехал среди ночи. Все ваши домочадцы напуганы, но невредимы, кроме одного.

— Кого?

— Вашего зятя, среднего военачальника Наринори, который прибыл искать у нас убежища. Увы, войска императора потребовали его выдачи и мы не посмели отказать.

— Что?! — вскричал Сигэмори. — Как вы могли?! Наш родич пришел к нам за помощью, а вы отдали его врагу? Кто теперь нам поверит или станет за нас биться, зная, как мы обходимся с людьми?

— Они испугались, молодой господин, — ответил посланник. — Без вас некому было их ободрить.

— Скоро будет, — произнес Сигэмори.

— Возможно, — твердо сказал его отец и обратился к гонцу: — А что слышно о том, будто бы великая рать под началом Минамото поджидает нас у Абэно? Сколько их в действительности и хорошо ли вооружены?

Всадник удивленно заморгал:

— Господин, вас ввели в заблуждение. У Абэно стоит рать, но не Минамото ее возглавляют. Ёситомо и его сын по приказу главнокомандующего Нобуёри держат войско в столице. У Абэно же вас дожидаются три сотни полководца Ито, желающего примкнуть к вам и дать бой Минамото.

Ряды всадников огласил радостный клич.

— Я и не мечтал о подобном известии, — сказал Киёмори. — Вместо врагов нас встречают друзья! Теперь наши ряды вырастут от одной сотни до четырех! Поспешим же вперед!

И они пустили коней вскачь, обгоняя друг друга, а топот копыт отдавался среди скал отзвуками близкой грозы.

 

В Библиотеке единственной рукописи

Отрекшийся император Го-Сиракава и его сестра Дзёсай-мон-ин понуро сидели в Библиотеке единственной рукописи. Их полуденный рис стоял рядом нетронутый, как и все блюда, которые доставляли им со дня заточения. Сквозь бамбуковые ставни едва проникал свет, зато ледяной ветер то и дело поддувал из щелей, принося редкие снежинки, которые тут же таяли в воздухе.

Дзёсаймон-ин запахнула плотнее кимоно, рассеянно оглядела свитки и стопки бумаги митиноку на полках.

— Когда мы здесь жили, — тихо промолвила она, — я часто думала об этой комнате. Мне кажется, раз или два я видела ее во сне и гадала, что за книги пользуются такой нелюбовью, если их никогда не переписывали, а только складывали на хранение, чтобы больше не открывать.

— Они похожи на нас, нэ? — отозвался Го-Сиракава. — Таких же одиноких и всеми отвергнутых, но слишком ценных, чтобы казнить.

Дзёсаймон-ин устремила взгляд в дощатый пол.

— Что с нами будет?

— Наверняка не скажешь, — сказал Го-Сиракава. — Не представляю, как мой родной сын это позволил. У него нет причин меня ненавидеть. Ему подвластно все — чем же я могу ему угрожать?

— Может, Нидзё не давал на то распоряжений, — предположила Дзёсаймон-ин, — и Нобуёри бесчинствует без его ведома.

— В таком случае остается гадать, каким образом Нобуёри обрел над ним власть. Хотел бы я знать, вернулся ли Киёмори в столицу. Тайра наверняка не потерпят подобного положения дел.

— А я хотела бы умереть в То-Сандзё вместе с остальными, — вздохнула Дзёсаймон-ин. — Только бы избежать этого невыносимого ожидания.

— Не говори так, сестрица. Подумай, какую ужасную карму навлек бы на себя воин, виновный в твоей смерти. Пролитие императорской крови даром не обходится. Даже Нобуёри не подвергнет свою душу такой опасности. Сомнений нет: з:,держись он у власти, и мы разделим судьбу нашего брата, Син-ина. Нас отправят в изгнание в далекие земли, где мы сможем предаваться воспоминаниям или сочинять печальные поэмы до конца своих дней.

— Это лишь отсрочка смерти, — ответила Дзёсаймон-ин. — Обитать на чужбине… Говорят, Син-ин дошел до помешательства. Со мною было бы то же самое.

Тут кто-то поскребся в деревянную дверь. Дзёсаймон-ин, вскочив, отступила в глубь комнаты.

— Что это? Крыса или злой дух?

— Владыка, — произнес чей-то приглушенный голос.

— Кто там?

Они услышали, как тяжелый засов сдвинулся и дверь слегка приоткрылась. В щели показалась лицо незнакомого придворного — на нем была шапка вельможи четвертого ранга. Придворный, войдя, поспешил припасть к полу.

— Государь, госпожа. Я архивариус, младший военачальник Правой императорской стражи Нариёри. До меня дошли вести о вашей судьбе, и я пришел поговорить с вами, пока не вернулась стража. Никто не удивится, увидев здесь смотрителя летописей. Чем могу вам служить?

— Ты сущий босацу, посланный с Небес, добрый Нариёри, — отозвался Го-Сиракава. — Скажи мне, что происходит? На улицах идут бои?

— Пока нет, владыка, но ходят слухи, будто в Хэйан-Кё возвращается Киёмори с могучим войском.

— Превосходно. А мой сын, император, — где он? Что его толкнуло на все это?

— Увы, господин, дела совсем плохи. Главнокомандующий Нобуёри одурманил Нидзё-саму вином с опийным зельем и держит его теперь в Чернодверном покое дворца Сэйрёдэн. Сам же он поселился за решетчатым окном Асагарэй в государевой опочивальне, носит красные хакама и золотой налобник, словно он император.

— Зачем только я оставил трон… — вздохнул Го-Сиракава. — А Три сокровища? Что с ними? Где священное зерцало?

— Там же, где и всегда, владыка. В Исэ и Уммэйдэне.

— А меч и яшма?

— В зале Ночи Сэйрёдэна, господин.

— В императорских покоях?

— Именно так.

— Где теперь почивает Нобуёри…

— Весьма возможно, владыка.

— Что ж, но крайней мере он их не продал.

— Господин, мыслимо ли такое?

— Для Нобуёри — вполне. Нет ли слухов о том, что сделают с нами?

— Если и есть, мне они неведомы. Быть может, все переменится, когда господин Киёмори прибудет.

— Без сомнения.

— Могу ли я чем услужить вам, владыка? К сожалению, власти у меня немного, однако постараюсь помочь чем смогу.

— За верность спасибо. Прошу, возвращайся, когда получишь известия. Твой голос дарит нам надежду.

Чиновник коснулся лбом пола.

— Как только смогу, владыка, госпожа.

Дверь снова затворилась, послышались удаляющиеся шаги, а затем — тишина.

ГогСиракава улыбнулся сестре:

— Грех унывать, покуда в мире есть такие люди.

 

Белый лебедь

Перед походом в столицу Киёмори и его люди стали искать место, где смогли бы спросить помощи и покровительства богов, как того требовал воинский обычай. И вот они остановились у древнего и почитаемого святилища Отори. Снега накануне выпало изрядно, красиво изогнутые крыши и перекладины скрылись под пушистыми сугробами. Замело и прекрасный сад с ирисами — летом равных ему не бывало в округе.

Киёмори сам справлял обряд: ударял в колокол перед главной молельней, дважды хлонал в ладоши, взывая о помощи к Ямато Такэру и Миояноками. Киёмори нашел занимательным то, что Миояноками покровительствует не только бугэй, воинскому искусству, но и литературе. «Можно молить об удаче в бою, а еще — чтобы кто-нибудь воспел наши подвиги».

Когда он закончил, Сигэмори сказал:

— Отец, не должны ли мы оставить здесь подношение? Разве не сказано, что боги лучше внимают мольбе, если сопроводить ее жертвой?

— Превосходно, сын мой. Оставляю выбор тебе. Только не тяни — путь еще долог.

— Спасибо, отец. — Сигэмори улыбнулся и пошел меж вассалов — готовить пожертвование богам.

Киёмори, погрузившись в размышления, не спеша побрел по храмовому подворью. Как-то раз местный жрец поведал ему такую легенду: будто бы роща на здешней земле выросла в одну ночь — когда были освящены молельни. Теперь Киёмори вспоминал, как быстро умножилось его войско — стоило позвать на помощь. «Был бы то знак божественного расположения, — подумал он, — ибо мощь моя еще мала, а опасность поджидает великая».

Обойдя святилище наполовину, он оглянулся на главную молельню. Утопающая в снегу по самые коньки крыш, что вздымались высоко в небо, она казалась огромным белым лебедем, который угнездился здесь, распластав крылья, отдыхая перед долгим полетом.

Другая легенда, рассказанная тем же жрецом, гласила, будто Ямато Такэру, сын императора Кэйко и герой древности, после смерти обернулся лебедем и на этом самом месте в последний раз опустился на землю, прежде чем вознестись на небеса. Киёмори вспомнил, что Ямато Такэру был первым смертным, владевшим мечом Кусанаги — подарком Сусаноо. «А я могу оказаться последним, кто к нему притронется». Он поклонился святилищу, гордясь, что сможет участвовать в этой многовековой эпопее, хотя будущее и пугало. «Какая роль уготована мне? Чем все закончится?»

Сигэмори с помощниками вел иод уздцы серого в яблоках жеребца. Киёмори двинулся навстречу со словами:

— Не ты ли говорил, что этот конь — твой любимый?

— Да, отец, — ответил Сигэмори. — Это Тобикагэ, и на нем мое любимое седло — кедровое, с серебряной насечкой.

— К чему расточать такие богатства перед жрецами?

— Отец, я знаю, ты повидал много битв, а я — мало. Однако я чувствую: та, что нам предстоит по возвращении в столицу, станет, быть может, судьбоносной для всего нашего рода. Если боги воздадут нам по нашим дарам, разве не мудро будет отдать самое ценное? В знак того, что мы готовы на все ради победы?

— Пожалуй, сын, пожалуй. Делай как считаешь нужным. — Он проследил, как Сигэмори повел скакуна к жреческим палатам, вяло гадая: вправду ли сын предлагал его в залог победы или же хотел поселить любимца там, где его будут лелеять, боясь подставлять под мечи и стрелы.

«Кому интересны намерения, — напомнил себе Киёмори, — если человек делает правое дело?»

Уходя, и он оставил подношение богам — стихотворение, написанное на листе плотной бумаги митиноку, сложенном в форме бабочки — символа Тайра.

Вот что в нем говорилось:

 

Снежные улицы

Поздним вечером Киёмори и его войско ступили под навес южных врат Расёмон. Однако никто, казалось, и не думал на них нападать. Столица встречала неестественной тишиной, широкая Судзяку-одзи словно вымерла. Снег, укрывший ее знаменитые ивы, искрился в призрачном лунном свете, как и ледяные борта сточных канав. Лишь тихая конская поступь нарушала безмолвие ночи.

— Подозрительно все это, — пробормотал Киёмори.

— Может, нас поджндаклчу Рокухары? — подал мысль Сигэмори.

Они подъезжали к восточной оконечности города. Киёмори стиснул поводья, готовясь в любой миг встретить засаду, но в переулках было пусто.

Когда они беспрепятственно подъехали к Рокухаре, стража приветствовала их радостным кличем. И хотя было уже за полночь, все домочадцы высыпали навстречу Киёмори с дружиной и принялись благодарить за возвращение.

— О чем ты только думал? — пожурила мужа Токико, когда он наконец обнял ее в опочивальне. — Как ты мог оставить нас без защиты? Вы уехали, Мотомори совсем плох. Того и гляди Мунэмори пришлось бы возглавить оборону, а он ведь еще ребенок!

— Я-то думал, твоей мудрости и чар достанет, чтобы содержать столицу в мире, — отозвался Киёмори, гладя ее седеющие волосы.

— Вот, значит, как? Ты решил, что Нобуёри устыдится моих изысканных манер? Может, я и дочь Царя-Дракона, но в мире смертных мне пришлось проститься с магией.

— Шучу, жена. Я и не помышлял, что Нобуёри, этот напыщенный себялюбец, способен на решительные поступки.

— Да, он всех нас провел, — согласилась Токико. — Зато теперь ты поймешь, почему отец желает вернуть Кусанаги себе. Узнай человек вроде Нобуёри о его мощи, случится ужасное. Страшно подумать, что он мог бы натворить.

— Спокойствие, жена. Я свое слово сдержу.

— Скоро ли?

— Разве не стоит дождаться, пока отпрыск Тайра взойдет на трон? Не легче ли будет исполнить обещанное?

— Боюсь, будет поздно. Монахи поговаривают, что для людей наступает эпоха Конца закона.

— Монахи любят присочинить, чтобы казаться важнее.

— Молю, послушай меня. Если тебе дорога отчизна и красота Хэйан-Кё, не теряй бдительности.

Киёмори вздохнул:

— Хорошо, жена. Я подумаю, что можно сделать.

Пятнадцать дней и ночей Тайра, затаившись в Рокухаре, ждали нападения имперских войск. Со своей стороны отряды Нобуёри во Дворцовом городе готовились встречать боем Тайра. Из лагеря в лагерь сновали в ночи лазутчики, донося слухи и новости. Конники обоих родов, Тайра и Минамото, днем разъезжали дозором по улицам, высматривая знаки и предвестья грядущей битвы. Даже накануне Нового года никто не задумывался о празднествах и церемониях. Только и разговору было, что о войне.

Киёмори был вынужден признать, что его дерзкий замысел провалился… или не совсем удался. Просто Нобуёри оказался еще более дерзок. В его распоряжении оставалось превосходящее по силе войско, ведомое несгибаемым Минамото Ёситомо. А теперь Нобуёри в придачу к правящему императору захватил и государя-инока.

— Отчего же он нас до сих пор бережет? — вопрошал вновь и вновь Киёмори, прогуливаясь по укрепленной стене Рокуха-ры. — Ждет подмоги? Хочет сторговаться?

Ни один лазутчик или воин не давал ответа. Киёмори, однако, не собирался довольствоваться худым миром. Пока все выжидали, он вынашивал план, который, при удачном исполнении, превзошел бы в дерзости все предыдущие.

 

Дамы в карете

Юный император Нидзё, семнадцати лет, проснулся засветло, ощутив привычный шум суетящейся челяди. Он позволил слугам поднять себя с ложа, обрядить в церемониальное платье и шапочку. Император терпеливо выждал, пока ему подали завтрак, рис с овощами, и выслушал слащавые уверения челядин-цев в том, что не случилось ничего хоть сколько-нибудь примечательного. Он зевнул в ответ, предвидя еще один день притворства. Уже несколько месяцев Нидзё изображал одурманенного. Рис и овощи были пропитаны опием — об этом он давно догадался, — а из питья ему подавали лишь вино.

Порой ему становилось так тоскливо и тошно от осознания собственной немощи, что притворяться казалось незачем. Тогда он съедал все, что приносили, и погружался в печальное забытье. Затворнику Чернодверного покоя, которому тюремщики-слуги повиновались лишь на словах, только и оставалось, что смотреть, слушать и ждать, ждать.

Сегодня он снова решил отказаться от пищи: помешал ее палочками, будто поел, а вино вылил в щель между половицами. Жажда и голод, которые будут терзать его днем, станут достаточным наказанием за то, что он позволил с собой сотворить.

«Истинно проповедовал Будда, — думал Нидзё, — человека губят мирские соблазны. Какой я глупец, что позволил Нобуёри выведать мое заветное желание! Он дал мне то, чего я жаждал, а взамен потребовал такого… Да смилуются надо мной все боги и босацу. Я и помыслить не мог, что променяю трон на женщину».

Император понял, что взошло солнце — не по первым лучам, которые не пробивались в его комнату, а по смене караула за дверью. Он снова предался мечтам, как одолевает стражников, расталкивает в стороны и сам встречает рассвет. Затем врывается в зал Государственного совета, предстает перед царедворцами, указывает на Нобуёри и восклицает: «Он изменил государю! Казнить его!»

Однако Нидзё рос изнеженным и слыхом не слыхивал о приемах борьбы, тогда как стерегли его суровые и закаленные в боях воины Минамото, к тому же послушные Нобуёри.

«Худшее, что я могу, — это вынудить их покалечить или убить меня. Видимо, только это мне и останется, если все будет по-прежнему. Может, я и потомок богов, но сейчас у меня власти не больше, чем у карпа в рыбачьем садке».

Стражники за дверью разговорились, и Нидзё, будто заснув, осел на пол, чтобы приблизить ухо к стене. Эта игра была необходима, ведь наверняка нельзя было знать, когда за ним наблюдают, а когда — нет. А лежа у двери, он мог выведывать самые разные новости о том, что творилось вокруг. Так он услышал о смерти Синдзэя и пленении его сыновей. Узнал, что Тайра Киёмори покинул Хэйан-Кё, и о том, что Нобуёри возомнил себя императором и как унизительно-жутко нынешним царедворцам служить ему. Но сегодня утром ему удалось выяснить лишь об «одном посетителе», которому указом правого министра будет дозволено повидать императора.

«Стало быть, гость невысокий», — подумал Нидзё.

Часы текли, и вот наконец за дверью послышались приглушенные женские голоса. На мгновение Нидзё решил, что Нобуёри прислал ему еще танцовщиц для увеселения. Впрочем, императору было не до веселья.

В этот миг дверь отодвинулась и в комнате появилась она. У Нидзё перехватило дух. Случайный луч солнца упал на стену у нее за спиной, и в тот же миг перегородка со стуком затворилась. Императрица-супруга Ёсико низко поклонилась и спросила:

— Повелитель, как вы себя чувствуете? Сожалею, что мне лишь сейчас дозволили быть с вами.

Нидзё едва не утратил дар речи — с ним это часто случалось в ее присутствии, с самой первой их встречи. Ёсико была не из тех смешливых танцовщиц, робеющих от одного его вида. Вышло так, что она уже была спутницей императора, дяди Нидзё Коноэ. Зрелая красота в ней соседствовала с утонченностью, хотя сейчас на прекрасном лице запечатлелась острая тоска.

«Точно зеркало моих потаенных чувств», — подумал Нидзё. И в тот же миг в душе его промелькнула мысль, что, будь у него еще одно царство, он и им поступился бы ради этой женщины.

Ёсико посмотрела на пролитое вино, затем снова на государя.

— Надеюсь, вы ели, повелитель? — озабоченно спросила она.

— Мне сегодня довольно того, что я вижу тебя, — ответил Нидзё. — Такой пищей я могу жить вечно.

Она едва заметно улыбнулась, грациозно приблизилась на коленях и взяла его за руку. Император почувствовал, как к нему в рукав перекочевало несколько рисовых колобков.

— Тогда, молю, глядите вдосталь и не морите себя голодом.

— Не буду. Как ты, моя госпожа?

— Печалюсь в разлуке с вами. — Ёсико прижалась к нему щекой и прошептала: — Сделайте вид, что не слышите. Ваших отца и тетушку держат пленными в Библиотеке единственной рукописи.

Нидзё крепко стиснул ее руки и закрыл глаза, и все же слезы невольно скатились по его щекам.

— Мыслимо ли это вынести? Как теперь жить? — простонал он вполголоса.

— Вы должны — ради народа. Надежда остается.

— О какой надежде ты говоришь?

— Обнимите меня. Без ваших объятий, господин мой, мне свет немил.

Нидзё с радостью подчинился — прижал ее к себе так крепко, как только позволяли многослойные одежды. И тотчас забылся, растаял в опьяняющем аромате волос.

— Господин Тайра вернулся к себе в Рокухару, — прошептала она у него на груди.

Поняв наконец суть игры, он провел носом по изгибу ее подбородка и шеи и прошептал в ответ:

— Значит, в городе снова грядет сражение?

— Возможно, — выдохнула Ёсико, ослабляя ворот кимоно у шеи и перед грудью.

Нидзё с готовностью скользнул ладонью под теплый нежный шелк, чтобы ощутить тепло и нежность ее кожи.

— Дворец будет в осаде? — прошелестел он ей в волосы. Ёсико мягко забрала его руку и прильнула к ней щекой.

— Было бы неразумно действовать так поспешно и смело. Слишком много преград на пути.

— Так на что же мне тогда надеяться? — спросил Нидзё, вглядываясь в ее карие, с золотыми искорками глаза.

— А освобождение, повелитель?

— И… разве это возможно?

— Если вы позволите сей ничтожной вас наставлять, повелитель, мне сообщили об одном плане, которым вы наверняка останетесь довольны.

И действительно, в следующие часы Нидзё испытал первое из удовольствий, в которых так долго себе отказывал.

Вот как случилось, что вечером двадцать шестого дня двенадцатой луны повозка императорских дам покинула Дворцовый город, выехав из северо-восточных ворот Дзётомон. Сопровождал ее Корэката, уполномоченный Сыскного ведомства, который нарочно оделся в простое платье и скакал с самым будничным видом.

Однако дворцовая стража, остервенев от постоянной готовности к битве, отнеслась к карете с подозрением.

— В чем дело? Кто эти люди и куда они собрались в такой час? — грозно спросили часовые.

— Здесь императрица-супруга с фрейлинами, — ответил Корэката. — Она узнала, что ее родственница тяжело занемогла, и желает с ней повидаться. Я — уполномоченный Сыскного ведомства Корэката, и поскольку на улицах в последние дни все спокойно, не вижу препятствий в том, чтобы удовлетворить эту просьбу.

— Если позволите, господин уполномоченный, мы сами проверим ваши слова.

Один стражник поднял концом лука шторку каретного окна и, светя себе факелом, заглянул внутрь. Там он увидел четырех знатных дам ослепительной красоты: волосы их были убраны наверх с помощью мудреных шпилек, а лица — изящно напудрены. Красавиц облекали парчовые шелковые кимоно. При виде незнакомца женщины стыдливо прикрылись рукавами.

— Что означает это грубое вторжение? — негодующе спросила Ёсико. — Моя родственница больна! Она может угаснуть в любую минуту! Позвольте нам продолжить путь, немедленно!

— Виноват, госпожа, — смущенно проговорил стражник и тут же опустил шторку. Потом помахал Корэкате, и карета тронулась. Возница подстегивал волов до тех пор, пока они не припустили рысью по мостовой и не свернули за угол. Там три дамы и юный император опустили рукава со вздохом облегчения.

— Надо же, получилось! — потрясенно вымолвил Нидзё. Он коснулся ногой ножен священного меча Кусанаги, спрятанного у дна кареты. Девушки, сидящие напротив, выкрали меч из спальни Нобуёри, спрятав под объемистыми кимоно, после того как главнокомандующий захмелел и потерял бдительность.

— Людям свойственно видеть то, что они ожидают увидеть, господин, — сказала Ёсико. — А из вас между тем вышла прехорошенькая фрейлина. Как этот стражник на вас посмотрел… Кажется, вы его покорили!

Нидзё надулся, а дамы прыснули в рукава.

Через два перекрестка карету вдруг снова остановили. Нидзё выглянул сквозь шторку и увидел три сотни вооруженных воинов.

— Что теперь?

— Не пугайтесь, повелитель, — успокоила Ёсико. — Это наша охрана.

Нидзё с облегчением заметил на шлеме предводителя значок в виде бабочки.

— А-а, Тайра.

По команде все триста воинов, как один, безмолвно спешились и низко поклонились карете императора. Нидзё был глубоко тронут. «Немудрено, что мой дед Тоба так на них полагался», — пронеслось у него в голове.

Воины оседлали коней и взяли карету в кольцо, оберегая ее, словно ценнейший клад. Едва повозка тронулась, Нидзё живо уселся на место.

— Видите того рослого воина? — указала Ёсико. — Это Сигэмори, сын Киёмори. Говорят, он превосходит всех Тайра в изящных искусствах. Вот за кем стоит поувиваться.

— Тс-с, — шикнул Нидзё, заливаясь краской. — Не то я начну ревновать.

Вскоре воловья упряжка, грохоча, миновала ворота какой-то усадьбы. Карета остановилась, ее задняя дверца распахнулась. В темном проеме Нидзё увидел незнакомца — плотного, средних лет человека, чей властный вид и осанка выдавали в нем самого господина Киёмори.

— Добро пожаловать, о досточтимый владыка! — произнес он с низким поклоном. — Добро пожаловать в Рокухару.

 

Зеленое платье

Спустя час прежнего императора Го-Сиракаву с сестрой всполошил шорох снимаемого запора и отодвигаемой двери. За ней стоял на коленях архивариус Нариёри со спутником. Оба улыбались. Нариёри держал в руках лакированный короб.

Отвесив низкий поклон, он промолвил:

— Вы просили возвращаться с новостями, государь. Вести, что я принес вам, самого невероятного свойства. Все сегодня смешалось в нашем мире: император, ваш сын, бежал из дворца в Рокухару. Покорнейше предлагаю и вам где-нибудь укрыться.

Го-Сиракава улыбнулся:

— Воистину ты нам послан богами, добрый Нариёри. Но мыслимо ли отсюда выбраться?

— Со мной, — показал Нариёри на спутника, — Тайра-но Ясуёри. Он мужественно предложил себя на ваше место, чтобы отвлечь подозрения тюремщиков. Здесь у меня зеленое платье, какие носят чиновники шестого ранга. Никому даже в голову не придет искать императора под такой личиной. А для вас, госножа, я взял скромное кимоно придворной служанки. Если вы не побрезгуете столь убогим одеянием, устроить побег будет нетрудно.

Го-Сиракава улыбнулся:

— Да благословит Будда Амида вас обоих. Я решительно не против того, чтобы ненадолго покинуть «Заоблачные выси».

— Я тоже, — добавила Дзёсаймон-ин.

Итак, отрекшийся император облачился в зеленое чиновничье платье, а его сестра вышла с архивариусом и затерялась среди дворцовой челяди. Го-Сиракава выскользнул из библиотеки, намереваясь пробраться Bj конюшни, однако для этого ему требовалось пройти насквозь едва не весь замок. Прямо впереди, как назло, находились императорские покои, за воротами которых столпились самые влиятельные царедворцы. Го-Сиракава пригнул голову и поспешил мимо, улавливая обрывки их разговоров:

— …Снова мертвецки пьян. Пытались его разбудить — а толку-то!

— Не хотел бы я сегодня докладывать новости. Он будет в ярости!

— Велика беда! Все равно власти он уже лишился, и вернуть ее никак невозможно. Так что пусть его лютует.

Го-Сиракава почти обогнул их, как вдруг один из вельмож его окликнул:

— Эй, в зеленом! Кто ты и что тут делаешь? — Бывший император узнал голос — он принадлежал тюнагону Наритике.

Приняв угодливую позу младшего чиновника, с дрожью в голосе (что было нетрудно в его положении) Го-Сиракава ответил:

— Виноват, благороднейшие господа. Сей ничтожный вчера засиделся допоздна в Писчей палате. Слыхал, будто во дворце какое-то возмущение…

— Это тебя не касается, — одернул его Наритика. — Возвращайся к себе.

— Непременно, господа советники, — ответил Го-Сиракава, пригнув голову. — Только зайду в Лекарскую палату. Одна дама из Палаты дворцовых прислужниц просила там кое-что взять. У нее, знаете ли… обыкновенное женское. Ну, вы понимаете. Наритика раздраженно замахал веером:

— Ступай, ступай. Только никому не говори о том, что слышал. Ничего особенного не произошло, понял?

— Как не понять, господин. Ничего не произошло. Наритика подошел ближе.

— Твое лицо мне знакомо. Я тебя раньше не видел? Го-Сиракава еще больше съежился.

— Весьма возможно, что и видели, благороднейший господин. Я здесь помногу бываю — доставляю поручения, ношу бумаги на подпись в Ведомство дворцовых служб.

— Пожалуй, что так. Иди куда шел.

Го-Сиракава на радостях низко поклонился и поспешил продолжить путь. Лекарская палата находилась позади императорских конюшен, а значит, вельможи его не заподозрят. «Истинно люди видят лишь то, что ожидают увидеть, — дивился отрекшийся государь. — А Наритика и впрямь видел меня много раз, только в парче и на троне».

До самых яслей его никто не потревожил. Там он нашел конюха и распорядился:

— Подай мне коня, да поскорее.

— Помилуйте, господин, — ответил тот. — Почти всех забрал полководец Ёситомо и его люди для охраны дворца. К тому же сейчас в городе небезопасно.

Го-Сиракава узнал в юноше бывшего пажа, который прислуживал ему еще в бытность императором. «Бедняга, — подумал он. — Сурово же обошелся с тобой мир». Решив открыться ему, Го-Сиракава приблизил лицо к факелу.

— Друг мой, оставаться здесь для меня еще опаснее. Конюх ахнул и бросился ниц.

— Мой… повелитель, мой прежний государь!

— Тс-с. Тихо. Так ты поможешь мне бежать?

— Конечно, владыка! Я приведу лучшую лошадь — из тех, что остались. — Он исчез и скоро вернулся с конем благородных кровей, более смирным, нежели полагалось для боевого скакуна. — Это Вулкан, владыка. Для боя староват, но вам послужит хорошо. Только вот сбруя никуда не годится — всю новую разобрали.

— Мне будет довольно самой крепкой из оставшихся. С ней меня точно не узнают.

Итак, на коня надели треснутое седло с почерневшей серебряной насечкой и узду без поводьев. Конюх настоял на том, чтобы сопровождать Го-Сиракаву.

— Если кто узнает, что я вас отпустил, меня обвинят в измене. Уж лучше я еще послужу вам, чем останусь у этого подлеца Нобуёри.

Го-Сиракава снова ощутил прилив благодарности — чувство новое для него в это странное время.

— Ёситомо и его войско собрались у восточных ворот, ждут нападения Тайра, — пояснил конюх. — Будет легче покинуть дворец на севере.

Отрекшийся государь позволил слуге проводить его к воротам Дзёсаймоп в северо-западном углу замка. К их изумлению, стражей там не оказалось — ни пеших, ни конных.

— Воистину боги подают знак, — вымолвил Го-Сиракава, — что им угодно мое бегство.

Он спустился с коня и положил благодарственный поклон в сторону севера, где стояло святилище Китано, затем вскочил в седло и продолжил путь.

Едва они отправились в сторону Нинна-дзи, где настоятелем был брат Го-Сиракавы, принц крови Какусё, начался сильный снегопад. Снег заслонял все и вся, и отрекшийся император почувствовал себя одиноким и покинутым за мутной белой пеленой. Он дал много обетов богам и себе: не быть беспечным в делах правления, следить за теми, кто среди его подданных жаждет власти, оставить веру в безоблачное прошлое, не доверять никому, кто может являть угрозу стране.

«Увы, мой Нидзё оказался чересчур слаб, чтобы править. Он позволил Нобуёри вести себя, как этот слуга ведет сейчас мою лошадь. Отныне я не смею оставить его во главе — это навлечет на нас гибель. Сейчас его нельзя лишать трона, но с божьим соизволением я всеми силами постараюсь удержать власть до тех пор, пока она не перейдет в надежные руки».

Го-Сиракава пожалел, что с ним нет другого царедворца, который мог бы дать совет, — лишь конь, слуга да снегопад.

Сами собой сложились строки:

 

Кусанаги

Той ночью в Рокухаре забылось холодное дыхание зимы. Все поместье бурлило, точно в предновогодней суете: жаровни и свечи зажжены, люди снуют туда-сюда, чтобы обеспечить новому гостю — императору — достойный прием.

Господин Киёмори выступал в роли радушного хозяина, следя, чтобы на кухнях не прекращали стряпать: до него дошел слух, что государь не ел уже много дней. Целое крыло особняка отвели для императорской свиты, и Киёмори собственноручно отобрал челядь, которая должна была ухаживать за высоким гостем.

В темной каморке Южного крыла, выделенного под императорское окружение, Киёмори только что получил от слуги принадлежности для нужд государя и отправил другого слугу определить их по назначению, как вдруг замер, пораженный. Перед ним на лакированном сундуке запросто лежал священный меч Кусанаги-но-Цуруги.

Киёмори, полностью сознавая, что ни сейчас, ни через пять минут никто не придет и он будет совершенно один, преклонил перед реликвией колени и воззрился на нее.

Итак, вот он — Коситрава. Победитель драконов, главный символ империи, божественная печать на царство, меч из легенды. В отличие от узких, слегка изогнутых клинков-тати, с какими шли в бой Киёмори и его сыновья, этот был широким, прямым и обоюдоострым подобно мечам великой Чанъаньской империи. Он покоился в деревянных ножнах, выложенных золотом и серебром, обернутый в рыбью кожу. «Подобающая оболочка, — подумал Киёмори, — для изделия Царя-Дракона, Владыки морей».

Согласно преданию, меч был столь же стар, что и сама империя, а в глазах Киёмори и вовсе выглядел древним как мир. Ему без труда верилось, что меч некогда лежал в хвосте семиглавого дракона. Говорили, будто Кусанаги в руках истинного правителя способен повелевать всеми ветрами Небес.

«И мне однажды предстоит вернуть его Царю-Дракону», — с грустью подумал Киёмори. Его вдруг осенило, что второго такого случая может не представиться. Но что делать? Под одеждой такое оружие не спрячешь. Может, позвать Токико и доверить ей? А когда пропажу обнаружат, свалить вину на лазутчика Минамото? Неплохой, однако, повод навсегда избавиться от соперника.

Однако если хитрость не удастся, всех Тайра объявят ворами, преступниками заодно с Нобуёри. Что тогда станет с величием, им предначертанным? Все и без того зыбко, и юному императору меч понадобится, чтобы утвердить право на трон, а Тайра со своей стороны нуждаются в доверии государя.

Киёмори колебался, зная, что времени на выбор осталось совсем немного.

«Я не могу бросить столицу в такое время. Даже выкради я Кусанаги, как мне вернуть его Рюдзину? Меча хватятся раньше, чем я успею добраться до моря. Да и не постыдно ли так обращаться со священной реликвией? Просто швырнуть в море, как, по слухам, поступил Син-ин со своими свитками сутр? Не лучше ли выждать удобного часа и вернуть его с почестями? Быть может, мой внук смог бы сам это сделать на празднике совершеннолетия. По правилам, получать меч в этот день полагается мальчику, но сколь было бы славно, если бы юный император вернул его Царю-Дракону! Да и святилище на Миядзи-ме, наверное, уже достроят».

Внутреннему взору Киёмори представилась величественная церемония: мальчик в алой парче с гербом-хризантемой стоит на помосте, выдающемся в море. Он высоко поднимает Кусана-ги… а потом — кто знает? Может, Бэндзайтэн выплывет в своей чешуйчатой ладье, чтобы принять меч от имени отца, или морской змей взмоет из воды и возьмет меч огромной пастью. Вот было бы диво!

«Царь-Дракон пообещал мне, что мой внук унаследует трон. Это обещание еще не выполнено. Так пусть подождет меча, пока я не увижу своего потомка императором. После и получит, с надлежащими почестями. Надо будет сказать Токико, чтобы не слишком торопила».

Тянулись минуты, а Киёмори все пребыват с Кусанаги наедине. Ему не терпелось прикоснуться к святыне, вытащить меч из ножен, рассмотреть лезвие. Говорили, что воин умеет определить на глаз, проливал ли клинок кровь. Есть ли на кромках зазубрины там, где он вгрызался в кость, или царапины от соударения с броней? Мечи тончайшей ковки в умелых руках могут рассекать воздух без свиста, резать капли дождя пополам Таков ли Кусанаги?

«А ведь я сам императорской крови, — напомнил себе Киёмори. — Боги не разгневаются, если я подержу его». И он медленно потянулся за мечом.

За спиной шумно раскрылась сёдзи.

Киёмори отдернул руку. Не видя, что за слуга вошел, он ворчливо осведомился:

— Вино для государя прислали? Ответил удивленный молодой голос:

— Вина я еще не видел, Киёмори-сан. Хотя, сказать правду, у меня его в последнее время было с избытком.

— Владыка! — Киёмори нрижатся лбом к полу. — Я… мои слуги разошлись с поручениями, и я решил присмотреть для вас за священным мечом.

Лучшего стража не сыскать, ведь я обязан вам спасением… Киёмори не поднял глаз, даже услышав шорох шелковых одеяний — император Нидзё опустился с ним рядом.

— Я хотел лично отблагодарить вас за помощь и гостеприимство, не говоря о покровительстве вашего рода, Киёмори-сан.

— Для меня это великая честь, повелитель.

— Удивительное творение, нэ? Этот Кусанаги.

— Воистину, повелитель. Знак императорской власти и вашего права на трон.

— Я сейчас ощущаю себя… отчасти недостойным его.

— Прошу, не говорите так, владыка. Если он здесь, в безопасности, рядом с вами, значит, боги по-прежнему к вам благосклонны.

Император вздохнул:

— Надеюсь, вы правы, Киёмори-сан. В таком ключе я о нем не думал. Мы пытались забрать и зерцало с яшмой, но они слишком хорошо охранялись.

— До меня дошел слух, повелитель, что другие два сокровища были переправлены в безопасные места.

— Отлично, а я уж испугался — и за страну, и за себя. Вы помолитесь со мной, Киёмори-сан, за мир, сколько бы битв нам еще ни предстояло?

— Почту за честь, владыка.

Они принялись вдвоем взывать к Будде Амиде, а Киёмори оставил помыслы о похищении Кусанаги.

 

Певучие доски

[38]

Следующим утром Фудзивара Наритика вошел в покои Асагарэй. Главнокомандующий Нобуёри валялся, точно издохшая бледная кляча, в императорской опочивальне, все еще пьяный после вчерашнего кутежа. Наритика вздохнул. «Верно, недолго осталось жалкому тирану занимать это ложе. Да и мне, увы, придется проститься со своим положением, если не с головой».

Не найдя слуг, Наритика взялся сам расталкивать Нобуёри.

— Проснитесь, господин! Вставайте!

— Поди прочь, — промычал тот. Его одежда пропахла саке и сливовым вином.

— Нет, я не позволю вам нас опозорить. Нобуёри разлепил мутный глаз.

— Наритика? Да как ты смеешь…

— Смею, потому что вчера ночью мир встал с ног на голову. Смею, потому что никто, кроме меня, вам об этом не скажет. Дворец опустел. Император упорхнул из вашей клетки, его здесь больше нет.

— Нет? Что значит — нет?

— Посреди ночи государь таинственным образом исчез и ныне пребывает у Тайра в Рокухаре. На заре было объявлено, что всякий, кто хочет засвидетельствовать преданность Драгоценному трону, может явиться туда и воздать почести императору. Я слышал от слуг, будто вокруг Рокухары теперь шагу ступить негде из-за повозок и толп — вся знать Хэйан-Кё устремилась присягать государю на верность.

— Невероятно! — Нобуёри прищурился и вмиг сел на кровати. — Разве тебе не сказали, что я ненавижу подобные розыгрыши?

— Это не розыгрыш, господин!

— Даже будь это правдой, Го-Сиракава все еще у нас в руках, нэ? Он ценен не меньше, чем его сын.

— Повелитель, прежнему государю и его сестре также удалось скрыться. Никто не знает, где они. — Наритика то и дело оживлял в памяти разговор с подозрительным человеком в зеленом платье и пытался понять, стыдиться ему себя теперь или нет.

— Как можно так дурно шутить со своим господином! Я-то думал, мы, Фудзивара, выше этого!

— Повторяю: я не шучу! Обойдите дворец и убедитесь сами!

— Отлично. Но если ты мне солгал, болтаться твоей голове на тюремных воротах рядом с Синдзэевой.

— Уверяю вас, господин, это правда. — «Хотя тюремных ворот моей голове все равно не избежать».

Нобуёри наскоро запахнул накидку и натянул красные ха-кама, а вслед за тем отправился через внутренний двор. Наритика следовал за ним. Немногие из оставшихся слуг и сторожей подтвердили сказанное: все царедворцы ушли. Библиотеку единственной рукописи Нобуёри застал опустевшей, с настежь распахнутой дверью. Бросился к Чернодверному покою, где содержали императора, — и там пусто. Нобуёри тупо уставился на покинутое ложе, на тонкие занавеси, колышущиеся на утреннем ветру, словно призраки.

— Никому ни слова об этом, — выдохнул он.

— Повелитель, — отозвался Наритика, — рассказывать-то некому… а ваша стража и военачальник Ёситомо уже все знают.

— Меня провели! — вскричал Нобуёри, так неистово топая и стуча ногами от злости, словно хотел накликать гнев богов. Но ответом ему был лишь скрип певучих досок дворцового коридора.

 

Восемь драконов

Минамото Ёситомо все еще крепился духом после новостей о бегстве императора. Простояв очередную ночь в ожидании воинства Тайра, которое так и не появилось, он решил вознаградить себя за труды и отправился домой спать. Однако не минуло и двух часов, как явился гонец из дворца с недобрым известием.

Поздним утром в поместье примчатся Гэнда Ёсихира. Спешившись, он тотчас бросился к Ёситомо.

— Отец, я был у святилища Камо, когда услышал. Это правда? Император и отрекшийся государь укрылись в Рокухаре?

— Император — по-видимому, да. Что до ина — никто не знает, куда он пропал.

— Что же делать? Может, отправиться в Рокухару к государю на поклон, как все?

Ёситомо хмуро покосился на сына:

— Минамото двум господам не служат. Я клялся в верности повелителю Нобуёри и тем самым связал с ним судьбу нашего рода.

Может, я зря его выбрал, но слова своего назад не возьму — иначе кто за нас вступится?

— Как скажешь, отец, — произнес Ёсихира, смятенно оглядываясь. — Только… мы ведь не пойдем против императора?

— Мы сделаем так, как прикажет главнокомандующий.

— И что же он нам велит? Ёситомо вздохнул:

— Пока ничего. Скорее всего он еще спит. Однако ничто не мешает нам подготовиться. Опроси своих людей и знакомых и составь список тех, кто еще верен Нобуёри или по крайней мере желает сражаться на нашей стороне. Тогда и посмотрим, что можно сделать.

— Уже иду, отец.

— Передай своему брату Томонаге, чтобы собирался в бой. О малыше Ёритомо я сам позабочусь.

— Хорошо, отец.

Гэнда Ёсихира удалился, а Ёситомо принес из своих покоев небольшой лакированный сундук и пошел к своему сыну Ёритомо.

Мальчику в ту пору минуло всего тринадцать, и Ёситомо, шагнув через порог его комнаты, ощутил, как чувства теснятся у него в душе, словно грозовые тучи: надежда сменялась гордостью, а та — страхом.

— Сын мой, ты слышал, что происходит?

— Да, отец. Слуги только об этом и судачат. Мы будем сражаться с Тайра?

Он держался с таким поразительным спокойствием, словно спрашивал о визите к родственнику или прогулке по саду.

«Холодное выдалось утро», — отметил Ёситомо, а вслух произнес:

— Да, сын. И раз это будет твоя первая битва — битва, которая определит судьбу нашего рода, я кое-что тебе принес. — Он поставил сундук перед мальчиком. — Это я собирал для тебя с того-самого дня в Хатимангу. Помнишь, что тогда случилось?

Ёритомо кивнул:

— Хай, знамение с белыми голубями.

Ёситомо поднял с сундука крышку.

— Этим доспехом владел твой дед, Ёсииэ. Он зовется «Восемь драконов». Видишь, на грудном панцире узор из переплетающихся драконов? Ёсииэ был также благословен Хатиманом, вот я и подумал, что этот его доспех должен достаться тебе.

Мальчик смотрел на него во все глаза, не говоря ни слова.

Ёситомо извлек из ларя первый предмет одеяния — перчатки лучника. Ёритомо уже распустил узел волос на затылке и спрятал их под шапку эбоси, а вместо обычной одежды надел кимоно с узкими рукавами и широкие шаровары. Отец начал обряжать его в броню: натянул на руки перчатки югакэ — сперва левую, в которой держали лук, из жесткой ткани с кольчужным верхом, а затем правую, из мягкой кожи, чтобы натягивать тетиву.

Затем Ёситомо вручил сыну поддоспешник — куртку и подходящие хакама, помог их надеть, закрепив на теле шнуровкой. Поверх брюк застегнул поножи сунэатэ, три связанных вместе чеканных наголенника, а вместо сандалий обул в ботинки из медвежьей шкуры. После этого Ёритомо встал на ноги и дал отцу укрепить на себе пластину с набедренником, ваидатэ, прикрывавшую правую часть туловища во время стрельбы. Затем настал черед латных наручей — левой и правой, которыми стягивали рукава поддоспешника.

Наконец Ёситомо достал из сундучка верхний доспех о-ёрой. Восемь драконов отличались необычно широкими просветами меж металлических пластин, скрепленных вместе белой парчовой тесьмой. Там, где оплечье и юбку покрывал китайский узор «лев в круге», броня была укреплена металлическими заклепками, а на грудном панцире красовалась бронзовая насечка в виде восьми драконов, из-за которой доспех и получил свое прозвище.

Начал Ёситомо с каркаса до, продолженного снизу набедрен-никами-кусадзури. К панцирю крепились широкие наплечники содэ, во многом заменявшие щит при отражении вражеских стрел.

Наконец Ёситомо повернул сына спиной к себе и поправил узел агэмаки, который удерживал наплечники вместе.

— Теперь ты одет как подобает настоящему воину, — гордо произнес он. — Вот меч, именующийся Хигэкири, Секущий бороды. Им также владел твой прославленный пращур. Береги его, сын мой, и используй во правое дело.

— Слушаюсь, отец. — И мальчик неловко привязал ножны к бедру.

Напоследок Ёситомо вручил ему длинный лук и колчан стрел с серо-черным оперением.

— Теперь тебе никакой враг не страшен. Вот твой шлем — надень его, когда будешь седлать коня.

Едва они закончили, как прибежал Ёсихира.

— Отец, мне только что доложили…

Ёситомо обернулся и увидел, как побледнел его первенец.

— Что такое?

— Трое наших воевод: Ёримаса, Мицуясу и Мицумото — отправились в Рокухару — примкнуть к Тайра. По их словам, они предпочли изменить нам, нежели трону.

— Вот как… — Ёситомо уронил взгляд.

— Сокрушим их, отец? — спросил Ёритомо. Ёситомо глубоко вздохнул.

— Если мы уведем часть сил из дворца, чтобы мстить предателям, то можем проиграть в основной битве. Если Тайра победят, собрать другое войско будет много труднее. Нет, придется их отпустить. А теперь поспешим во дворец и поднимем на бой тех, кто еще с нами.

Ёситомо проводил сыновей взглядом, когда те заторопились во двор седлать коней. И хотя юный Ёритомо едва не тонул в своем взрослом доспехе, передвигался он как будто без труда, а Восемь драконов ходили вокруг него ходуном, словно им не терпелось его защитить и увлечь в битву.

 

Китайская кожа

Повелитель Киёмори также облачался для боя. В час Дракона, однако, ему было велено явиться в гостевое крыло Року-хары, отведенное для императора, поэтому на собрание знати, назначенное еще накануне, Киёмори явился в простом синем кимоно, перчатках и иолупанцире ваидатэ на нравом боку, стянутом черным шнуром.

Он осторожно вошел и уселся спиной к стене рядом с дверью, надеясь остаться незамеченным, чтобы как можно скорее уйти и заняться обороной Рокухары.

— А, вот и вы, Киёмори-сан, — произнес начальник Летописной палаты. — Рад, что вы нашли время к нам присоединиться. Мы как раз обсуждали тонкости предстоящей битвы с воинством Нобуёри. Разумеется, бунтовщики должны быть немедленно схвачены и казнены, однако же нельзя упускать из виду и то, что в императорском дворце еще недавно был проделан обширный ремонт. Государь будет весьма разочарован, если что-нибудь пострадает от огня. Разрушить то, что с таким трудом восстанавливал покойный Синдзэй, значило бы оскорбить его память. Потому, в согласии с пожеланием императора, никакого пожара во время осады быть не должно.

«Вот до чего дошло, — подумал Киёмори. — Вельможи решают, как нам воевать».

— Изловить и покарать бунтовщиков, противящихся государевой воле, будет нетрудно, — ответил он, стараясь сохранять учтивость, — однако любая война может потребовать чрезвычайных мер. Вспомните об ущербе, причиненном храму Хосёд-зи во время смуты Хогэн. Тяжело будет выполнить этот приказ, но тем не менее я постараюсь устроить осаду так, чтобы дворец не пострадал.

— Превосходно, господин Киёмори. Я знал, что мы можем на вас положиться. В самом скором времени ваш план получит высочайшее одобрение. Указ также не замедлит воспоследовать.

— Благодарствую, — произнес Киёмори с поклоном. — Если господа ничего не желают добавить, прошу позволить мне удалиться и немедля приступить к подготовке.

— Конечно, вы свободны, — уступчиво отозвался начальник Летописной палаты.

Киёмори поклонился, вздохнул и выбрался через открытый проем сёдзи. На пути к своим покоям он встретил Сигэмори. Отрадно было Киёмори видеть сына в доспехе, прозванном Каракава, Китайская кожа. Латы эти исстари принадлежали великим предкам Тайра и именовались так за полоски тигровой шкуры, некогда скреплявшие пластины. Со временем кожа была заменена оранжевым шнуром, а сама броня украшена бронзовыми бабочками. По преданию, Каракава могла чудесным образом отражать стрелы и отводить удары меча. И хотя Киёмори сомневался, что для победы над Нобуёри потребуется колдовство, всё, что придавало воину уверенности в бою, получало его одобрение.

Под рукой у Сигэмори висел старинный и почитаемый меч Когарасу (Вороненок), веками находившийся в пользовании императорской стражи. Согласно легенде, свыше трехсот пятидесяти лет назад император Камму получил его от говорящего ворона — возможно, тэнгу, прибывшего будто бы из святилища Исэ. Носить его было великой честью, и осознание того, что Сигэмори ее достоин, вселяло в Киёмори гордость за сына.

На голове у юного воина красовался шлем, увенчанный фигуркой дракона, — как-никак Сигэмори приходился внуком самому Рюдзину.

В глазах отца он выглядел великолепно. Киёмори хвалил сам себя за решение поставить его над всей дружиной, даже выше собственного брата. «С его молодой удалью и бравым видом Сигэмори будет отличным примером для наших бойцов. Как мог я усомниться, что сын станет прекрасным воином? Истинно он лишь приумножит славу нашего рода».

— Отец, люди заждались. Им не терпится начать битву. Большую силу мы вряд ли соберем, так не стоит ли, пока не поздно, выступить с той, что есть? К тому же мне только что донесли, будто три воеводы из лагеря Нобуёри перешли на нашу сторону.

— Это хорошо. Однако меня тревожит другое: государь велел обойтись без огня при осаде замка.

Сигэмори, похоже, не смутился.

— У меня в мыслях не было его поджигать. Тем не менее я всем передам, чтобы пожаров не устраивали.

— Отлично. По моему замыслу, тебе следует выманить смутьянов наружу. Тогда и дворцы останутся невредимы, и Гэндзи, если повезет, разделят силы, а значит, ускорят нашу победу.

— Хороший план, — сказал Сигэмори.

— Государь уже его одобрил. Указ будет составлен в самом скором времени.

Сигэмори просиял.

— Превосходно. Выступаем немедленно. Ты точно не поедешь, отец?

— Нет, кто-то должен остаться и проследить, чтобы Рокуха-ра была хорошо укреплена. Императора должно как следует защищать — ведь если его захватят снова, мы проиграем.

Сигэмори поклонился и стремительно вышел.

Отложив остальную часть облачения, Киёмори направился к сторожевой башне в северо-западном углу крепостной стены. У ворот Сигэмори верхом на резвом молочно-белом скакуне собирал воинов под алые стяги, напутствуя их перед боем. И вот, по его последней команде, ряды огласились воинственным кличем, зарокотали барабаны, зазвенели гонги. Сигэмори вел воинство числом в три тысячи конных на север по мостовым — прямиком к Дворцовому городу.

У Киёмори перехватило дыхание, на глаза навернулись слезы.

«Никогда прежде не видел я ничего столь величественного. И скорее всего не увижу».

 

Ворота Тайкэмон

Полководец Ёситомо восседал на драконовом коне рядом с палатами Сэйрёдэн. Рядом были сыновья и те, кто еще поддерживал Нобуёри, — лишь восемьсот всадников общим числом. Утро выдалось солнечным и зябким, и Ёситомо приходилось щуриться из-за слепяще яркого снега. Мышастый жеребец под ним нетерпеливо перебирал ногами, пуская струи пара из ноздрей, точно настоящий дракон.

Нобуёри, в кои веки одетый как подобает главнокомандующему — в ноддоспешник из алой парчи и латы, сплетенные шнуром всех оттенков лилового, сидел на парапете дворца Сисин-дэн. Было ему двадцать семь лет — самый цвет жизни. Шлем его украшали круглые серебряные звезды, а на боку висел меч в золотых ножнах. Вороной жеребец, до того принадлежавший государю Го-Сиракаве, стоял тут же, на привязи у мандаринового дерева.

Утро было хрупким, словно тонкий ледок на весеннем пруду. Оставалось лишь ждать первой трещины, и она прорезалась — далеким цокотом тысяч и тысяч копыт, которому вторило бряцанье лат и упряжи. За стеной показались верхушки алых флагов, реющих на ветру. Сила там собралась великая — это Ёситомо ощутил всем своим существом, — больше, нежели ему приходилось встречать за всю жизнь. На мгновение воцарилась тишина.

Но вот из-за стены, с окрестных улиц грянул боевой рев. Троекратный, раз за разом обрушивался он на осажденных громовым валом, пугая коней, оглушая седоков. Скакун Ёситомо встрепенулся и едва не встал на дыбы, но полководец сумел его усмирить.

— Мы должны им ответить! — прокричал он своим людям, и те тоже взревели, приветствуя недруга. И все же их клич, пусть горячий и полный отваги, не шел ни в какое сравнение с кличем воинов Рокухары.

Главнокомандующий Нобуёри позеленел от страха и едва держался на ногах. Спотыкаясь, сошел он по лестнице, а слуга тем временем подвел коня. Нобуёри поставил ногу в стремя, но не смог вскочить в седло. Наконец слуга подсадил его сильным толчком, и Нобуёри… перевалился через конский круп и мешком рухнул наземь.

Воины Ёситомо даже не засмеялись — им было тошно. Нобуёри поднялся — лицо в грязи, нос кровоточит, — зыркнул на воинов и своего помощника и наконец взгромоздился на коня.

Скрывая отвращение к трусливому неумехе вельможе, Ёситомо развернулся и поскакал к юго-восточным воротам Икуно, взяв с собой сыновей и еще две сотни конников. Главнокомандующий, неловко шатаясь в седле, отправился на восток, к воротам Тайкэнмон в сопровождении трех сотен. Последний такой же отряд двинулся к северо-востоку защищать врата Ёмэй.

Едва глашатай объявил час Змеи, как трое ворот разом распахнулись.

Ёситомо столкнулся лицом к лицу с тысячной ратью, но ни он, ни противник не шелохнулись. Внезапно слева раздался чей-то крик. Обернувшись, воевода увидел, как Нобуёри мчится во весь опор ко дворцу, преследуемый юным всадником в доспехе с оранжевым шнуром и бабочками.

— Ого! — выпалил Гэнда Ёсихира. — Да это Сигэмори, сын предводителя Тайра! Смотрите-ка, Нобуёри даже не пытается сопротивляться! Что проку от предводителя, который бежит с места боя?

Мрачно смотрели они, как Сигэмори с пятьюстами всадниками нагоняет Нобуёри у сандалового дерева в центре двора.

— Трус Фудзивара сдал ворота Тайкэнмон, — проворчал Ёситомо. — Гэнда, набери людей и покажи этому выскочке из Рокухары, как сражаются настоящие воины.

— С радостью, отец. — Ёсихира отобрал семнадцать лучших всадников и поскакал навстречу врагу. Ёситомо тем временем обратился к юному Ёритомо, который с удивительным спокойствием наблюдал за битвой со своей лошадки:

— Смотри, сын мой, и учись.

Ёритомо кивнул. Его лица почти не было видно в тени от налобника.

Догнав дружину Тайра, Ёсихира выехал вперед и прокричал своим людям:

— Перед вами Гэнда Ёсихира, уроженец Камакуры и наследник Ёситомо из рода Минамото, властителя края Харима! Лет мне восемнадцать, с пятнадцати я участвую в битвах, и ни разу не знал поражения. Полагаю, воин в плетеном оранжевым доспехе есть не кто иной, как начальник Левой привратной стражи Сигэмори, сын и наследник Киёмори. Вот вам достойная цель, воины! Схватите его и убейте!

Семнадцать наездников, вытянувшись в шеренгу, с такой яростью ринулись на пять сотен Тайра, что те забили сигнал к отступлению и умчались на улицу Омия, оставив ворота.

— Ха! — воскликнул Ёситомо, радуясь сыновней победе. — Вот так это делается! — Увидев же Нобуёри, укрывшегося за стволом сандала, он погрозил кулаком и прикрикнул на малодушного вельможу, хотя тот едва ли мог его слышать: — Понял, ты, трус? Вот как надо! — Поворачиваясь к стоявшему рядом всаднику, он приказал: — Скачи к моему сыну и скажи, чтобы продолжал наступление. Пока враг бежит, надо этим пользоваться!

Посыльный отбыл, однако Ёсихира, напротив, отступил через ворота во двор и принялся перестраивать свой маленький отряд. Тайра, казалось, только того и ждали Со свежими силами ринулись они внутрь крепости, возглавляемые Сигэмори.

— Бойцы, может, и сменились, да полководец все тот же! — вскричал Гэнда Ёсихира. — А посему приказ прежний: сосредоточьтесь на нем одном!

И снова семнадцать конников ринулись в гущу противника, свирепо разя мечами. Людям Тайра пришлось тотчас взять предводителя в кольцо, чтобы защитить от нападавших. Гэнда Ёсихира вынул лук и пустил в Сигэмори несколько стрел, но те лишь отскакивали от оранжевой брони.

— Доспех Каракава, будь он неладен, — выругался Ёсихира. — Дайте дорогу. Я буду целить в его коня.

Услышав его, воины Тайра снова поспешили отступить за ворота, однако на этот раз юный Минамото и его храбрые воины бросились вдогонку по улице. Ёситомо довольно хмыкнул:

— Так-то лучше. — Заметив, что его ворота вот-вот подвергнутся осаде, он обратился к своей дружине со словами напутствия: — Вперед, воины! Пришел и наш черед подать пример трусам.

Воздев меч, Ёситомо с ревом пробился сквозь ворота Ику-но. Его небольшой отряд, из двух сотен врезался в толпу конников числом около тысячи, подняв густые клубы пыли. Ёситомо стало не до младшего сына, и все же он успел заметить, что мальчик прижал подбородок к груди, защищая лицо и шею от стрел, а наплечники содэ Восьми драконов вздымаются точно живые, укрывая его.

Воинство Тайра, по-видимому, опешило от такого свирепого натиска — оно поспешно отступило, распалось на три колонны и бросилось по улицам вскачь по направлению к Рокухаре.

— Ха! — снова вскричал Ёситомо, победно потрясая мечом. — Где вам тягаться с настоящими бойцами!

— Отец. — Ёритомо дернул его за рукав и показал за спину, в сторону ворот Тайкэнмон. Оттуда понуро выходили три сотни всадников, спустив белые знамена. Они потянулись на юг, вослед отступавшим Тайра.

— Предатели! — прорычал Ёситомо. После нехитрого подсчета он понял, что на его стороне осталось немногим более пятисот конников: две сотни его и три Нобуёри. — Мы должны попытаться взять Рокухару, пока еще можем. Передайте этому никчемному болвану Нобуёри, чертей ему на голову, что мы выступаем.

 

Рокухара

Князь Киёмори, полностью одетый к битве, за исключением тяжелого шлема, заседал в северном покое Рокухары, окруженный самыми доверенными советниками-воеводами. Перед ними лежала наспех составленная схема усадьбы, пестревшая клочками красной и белой бумаги. Ими обозначили вероятные места вторжения Минамото и наилучшие позиции для обороны.

Киёмори уже распорядился выломать близлежащий мост Годзё и поставить его двумя стенами-частоколами на восточном берегу реки. Гонцы доложили, что эта уловка успешно сдержала Минамото и наступление приостановилось.

Посреди совещания дверная панель распахнулась и в зал ворвался Сигэмори — без шлема, доспех в пятнах крови.

— Отец, — обессиленно выдохнул он. — Я вернулся.

— Ты не ранен, сын мой? — спросил Киёмори. Тот тряхнул головой:

— Кровь не моя. Конь подо мной пал, а я угодил в груду бревен, что сплавляли по реке Хорикава. Гэнда Ёсихира достал бы меня и там, если бы не мои верные Ёсодзаэмон и Кондо. Они дали мне скакуна и укрыли от стрел ценой собственных жизней. Ёсихира забрал их головы.

Киёмори положил руку ему на плечо.

— Что ж, они исполнили свой долг, и исполнили блестяще. Принять смерть за своего господина — величайшая честь для воина. Не скорби о них, гордись ими. А теперь расскажи-ка, удалась ли наша хитрость?

Сигэмори набрал воздуха в грудь.

— Насколько я могу судить, более чем. Мы выманили всех смутьянов на улицы, и сейчас они движутся сюда.

— Отлично. Иди же и собери новое войско, чтобы завлечь их поглубже в нашу ловушку.

Полководец Минамото Ёситомо гнал свое воинство по мостовой в сторону Рокухары. Бок о бок с ним трясся в седле Нобуёри, совсем обмякший от страха. «Как не похож он на того, кто еще несколько недель назад предал огню дворец То-Сандзё, — думал Ёситомо. — Теперь он сущая тряпка. Только бы снова не осрамился перед всем строем!»

На пути Ёситомо подмечал, что каждый перекресток юго-западного квартала столицы охраняется караулом, а боковые улочки пересекают заграждения. Выглядывая вперед, он видел новых и новых ратников, а также кареты вельмож — все спешили в Рокухару, исполняя повеление императора. Едва Ёситомо и его. конница достигли реки, вместо моста Годзё их встретили два широких частокола, за которыми притаились отряды лучников с оружием наготове.

— Это… этого не может быть! — выкрикнул Нобуёри. В тот же миг он подстегнул коня поводьями, вырвался из рядов Минамото и припустил во весь опор по улице Ямамомо, спасая свою никчемную жизнь.

Ёситомо проводил его остановившимся взглядом, борясь с подступающей дурнотой.

— Отец, — окликнул его Ёритомо, — разве мы не поскачем за ним?

Ёситомо в сердцах плюнул на брусчатку, по которой скакал Нобуёри.

— Пусть его. Одной пометой меньше. Ни к чему нам такие предводители.

— Отец, сюда едет Ёсихира.

С ними поравнялся старший сын.

— Проклятие! Тайра Сигэмори был почти у меня в руках, но в конце концов улизнул.

— Ничего, сын. Скоро тебе представится другой шанс его изловить. Однако кто это к нам едет?

Невдалеке показалось небольшое войско из трехсот всадников и, не доехав до Минамото нескольких кэнов, остановилось. Ёситомо узнал в них недавних союзников, покинувших дворцовые ворота вслед за Тайра. Возглавлял отряд его двоюродный брат Ёримаса. Ёситомо тихо выругался.

— Перебежчик пожаловал, — проговорил Гэнда Ёсихира. — Видимо, не выбрал еще, к кому примкнуть, вот и решил поглядеть, кто сильнее. Ну да я ему покажу, как Минамото таких привечают. — С этими словами он вытащил меч, кивнул своим семнадцати самураям и во весь опор бросился на Ёримасу. Так грозен был их вид, что Ёримаса обратился в бегство вместе со своей дружиной, а Гэнда помчался ему вдогонку.

Ёситомо сыновняя пылкость порадовала, однако он тут же встревожился, глядя, как Ёсихира растрачивает силы, предназначенные для главной схватки.

— Поезжай за своим братом, — велел он Ёритомо, — и напомни ему, ради чего мы сюда явились.

Отряд Ёримасы том временем мчался галопом по отмели, видно, все же решив соединиться с воинством Рокухары. Ёситомо с дружиной нагнали Гэнду и продолжили преследование. Два щита-частокола были разнесены в щепы, и погоня продолжилась по реке до самых стен Рокухары. Рать Ёситомо сражалась как полчище демонов, так неистово осыпая стрелами подворье Рокухары, что со стороны могло показаться, будто драконы грозовых туч решили обрушиться ливнем на землю.

Князь Киёмори услышал стук стрел, бьющих в деревянную дверь за его спиной, и порывисто обернулся.

— Что это? Неужели наши воины до того оплошали, что позволили неприятелю подойти так близко? Либо они впали, в панику, либо дела совсем плохи. Настал мой черед возглавить оборону. — Он надел шлем, препоясался мечом, закрепил на спине колчан со стрелами и отправился на веранду, веля подать коня.

Ему привели скакуна — крупного черного жеребца с черным же седлом, на которого он тотчас взобрался. Тридцать пеших воинов с алебардами-нагината наперевес и тридцать всадников, включая двух его сыновей, Сигэмори и Мунэмори, двигались бок о бок со своим предводителем, укрывая от вражеских стрел.

Едва они выехали за ворота, как встретились с отрядом Ёримасы.

— А, пополнение! — воскликнул Сигэмори. — Отвлеките войско Ёситомо от стен, а мы тем временем обойдем его сзади и застанем врасплох.

Ёримаса, кивнув, повел своих людей во главе конницы Тайра и уверенным натиском стал отгонять Минамото обратно в реку, на западный берег.

Оттуда раздался голос Ёситомо:

— Честь не позволяет мне, Ёримаса, спросить тебя, отчего ты бежал под знамена Тайра из Исэ. Своей изменой ты опорочил боевую славу нашего дома.

— В чем же моя измена? — возразил Ёримаса. — Я явился сюда по зову императора Десяти добродетелей! Это ли не спасение нашего дома и умножение родовой славы? Ты же, напротив, взялся служить самому бесхребетному лиходею, каких только знала земля, чем навлек на наш род еше большее бесчестье!

Полководец Ёситомо не отвечал, хотя в глубине души признал правоту Ёримасы. Вместо этого он обратился к своим сыновьям и вассалам:

— Отсюда пути назад не будет. Пришел час показать свое мастерство и отвагу. Если они нападут снова, бейтесь изо всех сил, старайтесь сразить ка^ можно больше врагов.

— Отец, взгляни! — прервал его Ёсихира, указывая на запад. Оттуда надвигались пять сотен конников под предводительством Сигэмори. Другой отряд обходил слева, мелькая между домами. — Нас окружают! Они устроили нам западню.

С другого берега донеслось улюлюканье Тайра, сгрудившихся у стен Рокухары.

— Смекнули наконец, зачем вас уводили от дворца? Теперь идите и нападайте, если осмелитесь!

— Со ка, — произнес Ёситомо, чувствуя, как холодеет в груди. — Настал наш смертный час. Так будем же смелыми до конца и посрамим тех, кто решил нас обесчестить.

Тут его вассал, Камата, соскочил с лошади и схватил коня Ёситомо под уздцы.

— Молю, дозвольте молвить, господин! Все, даже великие ками знают, что в ратном деле Минамото не знают себе равных. Так почто позволить всему пропасть, сгинуть под копытами Тайра? Не упускайте же случая обратить проигрыш в победу. Если вы сейчас отступите и вернетесь в восточные земли, там можно будет собрать куда большее воинство. С новыми силами ничто не помешает вам одержать долгожданную победу. Никто не восславит полководца, который отдал свою жизнь ни за грош. Того же, чье хитроумие поможет спастись от врага и потом одолеть его, будут превозносить повсюду.

— Ты предлагаешь мне бежать, как псу Нобуёри? — опешил Ёситомо. — Чтобы сказители равняли наши имена? Ни за что. Прочь от моего коня! — Он ударил скакуна пятками в бока, пытаясь вырваться к реке, но Камата держал крепко. К нему присоединились другие вассалы. Обступив Ёситомо, они хватались за поводья и луки седла, тесня, увлекая, отпихивая его прочь.

— Не надо, повелитель! — взывали они. — Мы клялись вас беречь! Мы не пустим вас на верную гибель! Уезжайте! — Вассалы толкали и подстегивали лошадь, и та наконец помчала воеводу, окруженного сыновьями, на запад. Воины Тайра пустились в погоню, осыпая стрелами, пока Ёситомо и его люди не рассеялись кто куда, точно гуси перед грозой.

 

Снег на камне

Тихо падал снег за стенами храма Нинна-дзи. Высоко на холмах к северу от Хэйан-Кё сгущались сумерки. Мало-помалу, точно снежинки в сугробе, копились добрые вести, ежечасно доставляемые из столицы. Так отрекшийся государь узнал, что сестра его Дзёсаймон-ин благополучно добралась до монастыря в Курамадэра. Так услышал о том, что мятежники Минамото бежали, а Тайра остались победителями.

Го-Сиракава сидел рядом с братом, настоятелем Какусё, потягивал с ним подогретое саке и любовался снегопадом.

— Куда как приятнее, — проговорил Какусё, — чем в прошлый раз, когда Нинна-дзи принимал отрекшегося императора. Тогда им был наш брат Син-ин, глава заговорщиков. Выгнать его я не мог, однако, по здравому размышлению, особых торжеств устраивать тоже не стал. Полагаю, его краткое пребывание здесь было безрадостным.

— Едва ли он вообще склонен радоваться. Особенно теперь, после изгнания в Сануки.

— Кое-кто из здешних монахов, — сказал Какусё, — утверждает, — будто дух Син-ина смотрел на них из-за сёдзи.

— Но наш брат еще жив, — возразил Го-Сиракава. — Как его дух может блуждать отдельно от тела?

— Говорят, что истинные злодеи могут перемещаться духом куда им вздумается, где бы ни находилось их тело, — сказал Какусё. — А еще слыхал я, что Син-ин преобразился в самого жуткого демона, посвятив священные сутры властителям преисподней. Трудно представить, на что способен демон императорской крови, потомок самой Аматэрасу!

— Даже на святой земле вроде этой? — спросил Го-Сиракава.

Какусё кивнул:

— Даже здесь. Но быть может, монахам померещилось и все эти присказки останутся без продолжения.

В комнату доставили еще одного гонца — он даже не успел стряхнуть снег с наплечников и шлема. Гонец опустился на колени и коснулся лбом пола.

— Государь, ваше преподобие… Я принес хорошую весть. Тайра загнали Минамото в горы на востоке. Метель там гораздо сильнее, чем здесь. В такую погоду им далеко не уйти.

Го-Сиракава кивнул и улыбнулся.

— Отведите его в трапезную. Пусть поест и попьет с остальными, — сказал он монахам, что привели гонца.

Когда те удалились, Какусё добавил:

— Сдается мне, не все заговорщики подадутся на запад. Не пройдет и дня, как многие из этих несчастных явятся сюда молить о пристанище. Если это случится, я приведу их к тебе, чтобы не лишать удовольствия расправиться со смутьянами собственноручно.

— Ты слишком щедр.

— Для такого почетного гостя — все, что угодно. Впрочем, кто знает — может, нас удостоит присутствием сам могучий Ёситомо.

Го-Сиракава на мгновение задумался и ответил:

— Едва ли. Я встречал этого полководца Минамото. Слишком пылок, пожалуй, чтобы таиться по храмам и носить рубище. Нет, он, верно, отправится в Каито и попытается собрать еще людей под свое знамя.

Какое-то время они попивали вино в дружественном молчании, потом Какусё проговорил:

— Есть и другой повод для радости. Здесь, да и в других храмах обитают несколько монахов, искусных в толковании небес. Они говорят о грядущем Маппо, эпохе Конца закона. По преданию, нас ждут великие бедствия, смешение чинов и прочая, прочая. То, что императорская воля возобладала, может означать, что предсказатели ошиблись в расчетах.

— Будем надеяться, — кивнул Го-Сиракава.

Одна из бамбуковых ставен перед ними была поднята, открывая вид на заснеженный храмовый садик. Нескольких жаровен с углями, впрочем, хватало, чтобы собеседники чувствовали себя уютно. Но вот ветер сменил направление, и Го-Сира-каву разобрала дрожь.

В центре сада возвышался большой белый камень, почти валун. Не то снег, не то случайная тень придавали ему мимолетное сходство с черепом, устремившим пустые глазницы прямо на императора. Го-Сиракава похолодел и запахнул потуже полы тяжелого платья. Он озадаченно посмотрел на чашку у себя в руках. «Неужели я так много выпил, что уподобился мнительному монаху?» Го-Сиракава моргнул и опять выглянул в сад. Ветер кое-где смел с валуна снег. Теперь на него смотрело высохшее лицо с горящими ненавистью глазами, маска лютой злобы. Лицо его брата, Син-ина. Но вот налетел новый порыв ветра, и камень снова стал камнем.

Го-Сиракава уронил взгляд на трясущиеся руки.

«Должно быть, привиделось после россказней Какусё. Да вдобавок перебрал саке».

— Что с тобой, брат? — забеспокоился настоятель. — Ты дрожишь. Опустить ставни, чтобы не сквозило?

— Пожалуй, мне стоит прилечь. Слишком много тревог для одного дня.

В этот миг внутренняя дверь комнаты скользнула в сторону и на пороге возник согнувшийся в поклоне послушник.

— Ваше преподобие, государь… у ворот посетитель. Он просит убежища.

— Ага! Точь-в-точь как я предрекал, — произнес настоятель с улыбкой. — Наш первый гость. Не спеши засыпать, брат, не посмотрев, что за рыбку выбросило к нам на берег.

— Ты прав, Какусё. Жаль будет пропустить это зрелище. Пободрствую еще немного. — Послушнику он приказал: — Можешь послать за нашим посетителем.

Не успел тот ответить, как в комнату ввалился какой-то толстяк в некогда белом исподнем кимоно, а с ним слуга, тоже полуголый и испуганный.

— Ты! — прогремел Го-Сиракава, узнав незадачливого тирана Нобуёри.

— Мой прежний владыка! — воскликнул тот, падая ниц. Его волосы были растрепаны (не иначе, нарочно), на левой щеке виднелось три багровых полосы. — Какая удача, что я вас повстречал! Настоятель поистине благословил меня, дозволив разделить этот кров с величайшими и всемилостивейшими.

Оба брата неспешно опустили чашки.

— С какой стати ты ждешь от меня теплого приема? — спросил Какусё.

— Я подумал, что, как человек большой святости, вы наверняка признаете во мне жертву рока. Во всем, что я содеял, виноват только лжец и лицемер Синдзэй. Вы ведь не станете этого отрицать? А вы, владыка, разве не простите меня? Не велит ли нам всем великий Будда быть милосердными? Однажды вы взирали на меня благосклонно. Ведь с вашего соизволения я был назначен главнокомандующим, разве нет?

— Верно, — отозвался Го-Сиракава. — И я с тех пор сожалею об этом.

— Но… но я хорошо обращался с вами! — оправдывался Нобуёри. — Вас содержали в библиотеке, все ваши пожелания исполнялись, за вами ухаживали…

— Ты… спалил… мой… дворец! — процедил Го-Сиракава. — Ты убил моих друзей, их детей, даже слуг!

— Н-но без этого было не обойтись, нэ? Чтобы покарать Синдзэя. Помилуйте, о-дай-ин, вы ведь не можете винить меня в том, что прислушивались к советам этого лизоблюда и кознедея…

— Довольно! — взревел прежний государь. — Посадить его под замок и послать в Рокухару известие о том, что он здесь.

— Сжальтесь, владыки, пощадите! — вскричал Нобуёри. — Взгляните, что со мной стало! Друзья от меня отвернулись. Когда я повстречал полководца Ёситомо, бегущего в горы, и попросил о помощи, он назвал меня трусом из трусов и отхлестал вдобавок! — Нобуёри пощупал свои ссадины. — А потом он нас бросил и мы были вынуждены плутать среди холмов. Какие-то разбойники отобрали наших коней и одежду. Мы чуть не замерзли, пока сюда добирались. Неужто я мало страдал? Если вы пошлете за Тайра, они меня казнят!

— Хай, — отозвался Го-Сиракава. — Непременно. Какусё кликнул монахов-воинов и велел им запереть Нобуёри с помощником в амбаре для риса.

— И пошлите тотчас же гонца в Рокухару, — добавил Го-Сиракава, — с вестью о том, что лист, некогда росший у самой верхушки, упал и зимний ветер занес его к нам на порог. Пусть пришлют кого-нибудь поутру и заберут этих двоих.

Монахи поклонились и уволокли бывшего главнокомандующего прочь. Когда плач и причитания Нобуёри утихли, Какусё снова поднял свою чашку с саке и промолвил:

— Пброй даже в непроглядной ночной тьме всевидящий Будда посылает свой дар.

— Воистину, — согласился Го-Сиракава.

 

Мокрый снег

Утро выдалось пасмурным. Небо обложили серые тучи, то и дело валил мокрый снег. Тайра-но Сигэмори сидел на походном стуле возле реки за оградой Рокухары. У него на коленях покоился меч Когарасу. Сигэмори взглянул сверху вниз на дрожавшего у его ног Нобуёри. Никогда еще не возлагали на него столь приятной повинности, как исполнение приговора бывшему главнокомандующему.

Когда ночью прибыл посланник из Нинна-дзи, Сигэмори стал упрашивать отца о позволении доставить Нобуёри. К его удивлению, Киёмори с готовностью согласился и даже одарил его правом лично обезглавить изменника.

Рано утром Сигэмори поднял сотню всадников и отправился в Нинна-дзи забирать пленника. Нобуёри и его подручный после ночи в сарае выглядели не лучшим образом: оба совсем посинели и тряслись, точно разбитые параличом. Среди Тайра завязался спор о том, следует ли выдать Нобуёри одежду для укрытия от снега. Наконец Сигэмори велел обрядить его в крестьянский плащ из соломы.

— Я намерен довезти его живым, чтобы он видел меч своего палача, — пояснил Сигэмори.

Однако долго ехать в седле со связанными руками его подопечный тоже не мог, так что к прибытию в Рокухару на Нобуёри живого места не было от грязных синяков и кровоточащих ссадин.

— Даю тебе последнее слово, — произнес Сигэмори. Нобуёри протянул к нему дрожащие руки.

— Я… я вижу, вы мудры не по годам. Скажите, разве здравомыслящий человек на такое пошел бы? Стал бы злоумышлять против императора? Вы-то наверняка видите, что я ни при чем. Все это козни демона, клянусь!

— Значит, демона, — недоверчиво повторил Сигэмори. Нобуёри стиснул пухлые ладони и уставился в землю.

— Именно демона. Я видел его во сне. Син-ина. Он сказал мне: «Получишь все, чего ни попросишь». Сообщал мне желания других, чтобы я мог заручаться их помощью. Син-ин говорил, что меня будут чтить как героя, что я тружусь на благо отечества. Если я и творил беззаконие, то неосознанно. Как можно меня винить? Прошу, похлопочите обо мне перед отцом. Можете сослать меня в изгнание, если надо, только пощадите!

Сигэмори, нахмурившись, встал.

— В жизни не встречал гнуснее предателя! Честолюбие и корысть — вот те демоны, которыми ты был одержим! Царедворцы, прибывшие в Рокухару, доложили нам о твоих происках и злодеяниях. Сам государь император поведал, как ты держал его в заключении и утверждался во дворце на правах законного властителя. После всего, что ты сотворил, нет тебе снисхождения.

Нобуёри прижался лбом к полу, сотрясаясь в рыданиях. Сигэмори извлек Когарасу из ножен и молниеносным ударом обезглавил изменника.

 

Видение Хатимана

Юный Минамото Ёритомо карабкался по заснеженному горному склону. Его перчатки и наголенники промокли насквозь, он уже не чуял ни рук, ни ног и едва видел на локоть перед собой — так густо лепил снег. Мальчик почти не разбирал собственного дыхания сквозь яростный вой пурги. «Хатиман, не дай мне здесь погибнуть, — молил он. — Я прожил всего тринадцать лет и не успел еще порадеть твоей славе».

Когда Минамото бежали в восточные горы, полководец Ёситомо решил держаться как можно дальше от дорог, и они углубились в лесную глушь, выбирая самые крутые подъемы — такие, где даже не было троп. Видно, божествам гор это не понравилось, и вскоре беглецов стали изматывать суровые метели. Доспехи пришлось бросить, так как широкие наплеч-ники-содэ парусили под порывами ветра, отчего путников то и дело грозило скинуть со скал. Оставили они и о-ёрой, тяжелые латы, чтобы ускорить переход. Последними расстались с лошадьми — им не под силу было карабкаться по обледенелым скалам и крутым взгорьям.

На глаза Ёритомо навернулись слезы, едва он вспомнил, как уронил в снег панцирь Восемь драконов. «Теперь его подберет какой-нибудь нечестивец разбойник. Мой предок Ёсииэ ужаснулся бы такому поступку. Что теперь защитит меня от стрел?»

Только и осталось у Ёритомо из воинского снаряжения, что наследный меч, Хигэкири.

Тяжело ему, меньшему из всех братьев, было поспевать за отцом, а вскоре он и вовсе потерял всех из виду за пеленой бурана. Ёритомо не разбирал дороги, перестал понимать, где находится. Никогда еще он не знал такого голода, холода и слабости.

Простонав, мальчик свалился лицом в сугроб, проклиная свое бессилие. «Тайра и их прихвостни наверняка бродят неподалеку. Я должен идти». Повернув голову, он вдруг заметил, как снег вокруг него заискрился необычным светом.

Ёритомо заставил себя встать на колени. Падающий снег перед ним стал взмывать вверх и кружить, точно в водовороте, образуя нечто вроде гигантского зеркала.

«Неужели мой ум помутился? — подумал мальчик. — А может, все видят такое перед смертью?» Но вот из пятна света выступил всадник на могучем белом коне.

— Отец? — всхлипнул Ёритомо, стыдясь своего по-детски прозвучавшего голоса.

Всадник приблизился, и мальчик узнал его — по воспоминанию о храме, куда приходил когда-то.

— Хатиман… — вырвалось у Ёритомо. Призрачный воин кивнул.

Ёритомо трижды поклонился и взмолился:

— Великий Хатиман, помоги мне! Скажи, где искать отца? Гулким, как вой ветра в пещере, и грозным, точно боевой клич многотысячного войска, голосом Хатиман ответил:

— Не думай более об отце, Ёритомо. Отныне ваши судьбы разделяются навеки. Я же пришел исполнить давний обет.

Ёритомо уронил голову на грудь и пролепетал часть сутры Почитания отцов, а закончив, спросил:

— Я сейчас умру?

— Тебе еще многое предстоит совершить в этом мире. Не время еще его покидать. Возьмись за мое стремя.

Ёритомо, словно во сне, сделал как было велено. Хатиман развернул коня и повел его навстречу буре, вверх по каменистой круче. Мальчик старался идти с ним вровень, как тяжело это ему ни давалось.

— Великий Хатиман, если я не увижу отца, то встречу ли братьев?

— Те из них, что останутся живы, разлетятся подобно осенним семенам.

Ёритомо не захотел спрашивать, кто уцелеет, а кто — нет.

— А куда мы идем? Хатиман не отвечал.

Мальчик не знал, долго ли, коротко ли брел он, держась за стремя Хатимана. Они миновали сосновую рощу и голые, обледенелые склоны из камня и галечника. Снег вокруг клубился густым облаком. Свет, излучаемый божеством, рождал причудливые образы, и Ёритомо норой принимал их за гигантских драконов, глядевших из бурана.

Наконец ками остановил коня.

— Вот и пришли.

— Где мы, владыка Хатиман? — спросил Ёритомо, не чувствуя губ от холода.

В этот миг конь и всадник попросту растаяли без следа, а Ёритомо упал на четвереньки с отчаянным плачем.

Но вот сильный порыв ветра рассеял перед ним снежную завесь, и мальчик увидел перед собой лачужку с соломенной кровлей, кое-как прилепившуюся на горном склоне. Из нее навстречу Ёритомо шел старый монах в плотно запахнутом одеянии.

— Кто здесь? — окликнул старик. — Кто меня звал?

— Я, это я! — прокричал Ёритомо, силясь подняться. — Прошу, помогите!

Монах подошел к нему и взял за руку.

— Откуда ты взялся? Ребенок… один высоко в горах, в такое ненастье? Да ты окоченел до полусмерти! Пойдем! Скорее в мою хижину, там обогреешься!

Ёритомо покорно побрел за монахом, надеясь, что слезы стыда не застынут у него прямо на щеках.

 

Новый год

Первый день года в Рокухаре выдался торжественно-строгим и. вместе с тем радостным.

Потолочные балки по обычаю увешали шариками из шелковых лент и цветов ириса для отпугивания злых духов. Праздиичные визиты во дворец с пиром и увеселениями отменили, однако у Тайра было достаточно поводов, чтобы повеселиться самим.

Князь Киёмори гордо взирал на семейство, рассевшееся по татами и шелковым подушкам с чашами новогодней рисовой каши, приправленной Семью счастливыми травами.

Сегодня, в кругу семьи, дамам — дочерям, женам, наложницам Киёмори и его сыновей — не было нужды скрываться за ширмами. Их яркие кимоно, шелковистые пряди струящихся черных волос, изящные непосредственные позы подчеркивали праздничное убранство большого зала.

— Настал черед здравиц! — произнес Киёмори, взяв в руки чашку новогоднего сливового вина. — Начнем с меня. Итак, за его императорское величество. И пусть монахи очистят дворец от скверны этого подлеца Нобуёри, чтобы государь мог скорее туда вернуться.

— За его императорское величество, — хором откликнулись все, кланяясь перед глотком.

Слово взял старший сын, Сигэмори.

— За отрекшегося государя Го-Сиракаву, который по милости своей заменил казни несчастных, подпавших под власть Нобуёри, дальней ссылкой и тем не повторил жестокости Хо-гэна.

— За ина! — раздалось вокруг. От Киёмори не укрылось, что его старший сын, несмотря на высокие воинские качества, проявленные им в ушедшем году, во многом остался приверженцем Будды и придворным вельможей. Он не уставал думать о мире и справедливости. Однако чтимый им Го-Сиракава отказался от предложения погостить в Рокухаре до тех пор, пока его дворец не отстроят заново, что дало Тайра пищу для пересудов. «Может быть, Сигэмори решил слукавить на случай, если среди нас окажутся соглядатаи ина?»

Настал черед Мотомори.

— За нашего отца, князя Киёмори, ныне дайдзина и высокопоставленного чиновника первого ранга.

Вторя ему, зал восторженно грянул «За господина Киёмори!», на что тот улыбнулся и отвесил поклон. Киёмори смахнул несколько рисовых зернышек с рукавов нового церемониального платья, как вдруг Мотомори закашлялся и отвлек его от честолюбивых мечтаний. Все, кто сидел рядом с Мотомори, принялись хлопать его по спине и растирать плечи, пока не прошел приступ, а Киёмори еще некоторое время с тревогой за ним наблюдал. «Средний сын у меня удался. Да и воином он станет славным, когда его хворь уймется. Если уймется».

Следующий тост пришелся на Мунэмори.

— Хм… Ну… За нас! — вымолвил он наконец. — Нам, троим братьям, пожаловали земли. Щедрое жалованье и новые чины, думаю, тоже нас не минуют. Так выпьем же за процветание Тайра!

И хотя не подобало Мунэмори так бахвалиться, остальные тоже выпалили «За нас!» и осушили чаши. Киёмори тотчас подумал, что Мунэмори недаром ртдился позже двух первых братьев. Нигде он не проявил таланта — ни в науках, ни в ратном деле, и отец был только рад тому, что его обошли высокими званиями.

Были еще здравицы, а потом — состязание в стихосложении по кругу, где, конечно же, не сочинили ничего стоящего. В разгар ночи Киёмори получил от слуги известие, будто бы некая танцовщица-госэти, отмеченная им на пиру, дожидается в гостевом покое. Киёмори покинул пиршество и уже ступил на порог, но едва не споткнулся — кто-то крепко дернул его за край хакама.

— На словечко, супруг мой, — позвала Токико, которая сидела у самого выхода.

Киёмори сдержал нетерпение и опустился рядом с ней. Ему снова бросилось в глаза, что она постарела: в иссиня-черных волосах проглядывали серебряные нити седины, а лицо уже не былотаким прекрасным, как в юности. Он уже давно не навещал ее по ночам.

— Что тебе, жена? Я утомился и хочу покоя.

— Так ли? — спросила она, склоняя голову. — А может, покой твой сулит наслажденье? Не тревожься. Мой упрек не семейного свойства.

— Только о мече здесь — ни слова!

— Я и не собиралась, хотя мне отрадно, что ты не забыл своего обещания. Меня беспокоит запустение во дворце. Он совсем обезлюдел в эти праздничные дни.

— А нам-то что с того?

Токико взглянула на него так, словно он выжил из ума.

— Все может быть! Сейчас, во дни разгула демонов и злых духов, дворец никем не уберегается. Никто не дает государю целебного подношения, чтобы поддерживать его в добром здравии. А он, в свою очередь, не исполняет обряд Поклонения перед священным зерцалом для поддержания лада в стране.

— Это все объяснимо.

— Да, так говорят. Однако не время еще упиваться победой. Предводитель Минамото и его сыновья пока не найдены. Мудрому воину подобает не терять бдительности, оставаться настороже.

Киёмори вздохнул:

— Все идет своим чередом. Чем плохо время от времени делать привал и радоваться жизни?

Токико отвернулась.

— Мой отец считал тебя человеком большой прозорливости. Жаль, что и он порой ошибался в своем выборе.

Киёмори почувствовал, как закипает от гнева.

— Если я тебя так разочаровал, что же ты не уходишь? Возвратилась бы в море, в царство отца, откуда ты родом!

Токико холодно посмотрела на него:

— Не могу. Я дала обет спасти вас, жалких смертных, от злого рока. Хотя мне уже думается, что все усилия пропадут втуне.

— Значит, твоему отцу стоило послать сына-героя, что возглавил бы нас, вместо женщины, способной уязвлять лишь словами.

— У него нет сыновей, — процедила Токико. — Только дочери. Быть может, он надеялся, что мое лоно подарит тебе героя, которого ты ищешь.

Киёмори оглянулся на сыновей.

— Сигэмори?

— Может быть. Или внука, которому лишь предстоит родиться. Кто знает? Услышь же меня, муж: не время отбрасывать заботы. Битва окончена, но не война. Взываю к тебе еще раз: будь бдителен!

Киёмори встал — его терпение иссякало.

— Поверь, жена, я не забыл твоих предостережений. Они со мной день и ночь, но твоя привычка выискивать трещины в серебряном зеркале невыносима. Мы победили, император невредим, дому Тайра улыбается удача. Твой отец и все ками хранят нас. Отныне нам незачем вскакивать при каждой трели сверчка или думать, что град по крыше может быть градом стрел. Успокойся, жена, и дай мне немного покоя.

Киёмори пошел прочь, даже не оглянувшись на Токико. Оставалось надеяться, что танцовщица сумеет хоть сколько-нибудь скрасить испорченный вечер.

 

Парад призраков

Тайра-но Мунэмори, третий сын Киёмори, тоже спешил покинуть празднество — ехал на встречу с женщиной неподобающего сословия. Впервые в жизни он радовался тому, что его не замечают: все внимание уделялось доблестному Сигэмори, а то немногое, что оставалось, — прилежному, но болезненному Мотомори. Так что до него никому не было дела, когда он покинул семейство и поспешил к каретной, где держали воловьи упряжки.

Изсопровождения Мунэмори взял только погонщика. Дом, который он навещал, располагался в ветхом северо-восточном квартале и принадлежал некой даме из обедневшего, всеми отвергнутого семейства. «Чем меньше людей узнает о моей сиюминутной прихоти, — решил Мунэмори, — тем меньше сплетен достигнет ушей жены и родителей».

Он устроился на сиденье кареты. Щелкнул хлыст возницы, и повозка рванулась вперед, подпрыгнув на поперечине ворот. Когда она покатилась по улицам, Мунэмори замечтался в преддверии встречи с несчастным созданием. Он даже попытался сложить стихотворение, но без особенного успеха. Впрочем, поэзия всегда казалось ему пустой и глупой забавой. К счастью, даме из хижины Высокого тростника было не до стихов. Ей вполне хватало того, что ее посещает влиятельный Тайра. Бедняжка надеялась этой связью улучшить свое положение, а Мунэмори не спешил ее разочаровывать. Ради мечты она отдавала ему всю себя, так отчего бы и не попользоваться?

Но вот с севера налетел холодный вихрь, скрипя карнизами, завывая в кровлях. Мунэмори то и дело поглядывал в оконце — долго ли еще? Ночь выдалась безлунная, хотя звезды ярко горели в темной вышине. На улицах не было ни души, ибо немногие отваживались покинуть теплые жилища и праздничные покои в час, когда демоны выходят на свободу.

Спустя некоторое время карета вдруг остановилась.

Мунэмори засомневался, что они успели доехать туда, куда держали путь.

— В чем дело? Почему встал? — крикнул он погонщику. Ответом ему был лишь сдавленный вопль ужаса.

— Что там? Разбойники?

На мгновение Мунэмори пожалел, что не взял с собой охрану, да только кому бы он смог довериться? Впрочем, любой разбойник, даже настолько безрассудный или глупый, чтобы напасть на карету с гербом Тайра, знал, что расплата будет суровой.

— Н-нет, господин, — выдавил наконец возница. — Мы на улице Судзяку, и дальше волы не идут.

— Ну так подстегни их, бездельник!

— Господин, видели бы вы то, что мы, тоже небось не пожелали бы продолжать путь.

Досадливо ворча, Мунэмори открыл заднюю дверцу и ступил на землю с твердым намерением выхватить у погонщика кнут и пройтись по его спине. Он обошел волов справа, вдоль стены Дворцового города. Перед ним лежал проезд Судзяку, и, едва выйдя к перекрестку, Мунэмори ахнул, потрясенный открывшимся зрелищем.

По улице тянулась процессия призраков: одиннадцать воинов в боевых доспехах несли высокий, богато украшенный паланкин. Шествие мерно приближалось, носильщики вышагивали, устремив бледные лица вперед, не смея отвести взгляда от цели.

Мунэмори порывался было убежать, но его ноги точно примерзли к земле. Когда призраки подошли ближе, он разглядел у каждого воина темную линию поперек шеи.

— Я знаю этих людей, — тихо промолвил он. — Вон идет дядя отца, Тадамаса, со своими сыновьями. За ним Минамото Тамэ-ёси и его дети. Всех обезглавили после смуты Хогэн.

За спиной у Мунэмори возница лепетал молитвы Будде Амиде.

Ворота Дворцового города находились на другой стороне улицы, чуть справа. Мунэмори увидел, как призрачный паланкин поравнялся с ними и остановился точно напротив входа.

— Они не посмеют, — пробормотал погонщик. — Дворец императора — священное место, его стережет сам Фудо-Мёо мечом и вервием.

Мунэмори вздрогнул. Он знал — из подслушанных слов матери, — что в первую ночь Нового года дворец не охраняется.

Занавесь паланкина отдернулась. Внутри ею стояла кромешная тьма, проницаемая лишь для глаз обитателей ада. Оттуда показалось существо, некогда бывшее человеком, — с растрепанной гривой волос, обвязанной грязным шелковым шарфом, и длиниопалыми когтистыми руками. Глаза глубоко запали и мерцали бледным огнем, кожа приобрела землистый оттенок, а подбородок заострился. Существо улыбнулось и кивнуло Мунэмори — ни дать ни взять вельможа, любезно приветствующий собрата.

Мунэмори не понял, что его толкнуло: он пал на колени и пополз по холодным камням мостовой к паланкину. Там он пал ниц перед духом, точно сам император сидел на его месте.

— К-кто вы? Что вам от меня надо?

Из оконца высунулась тонкая, как плеть, рука, и ледяные пальцы схватили его за голову.

— А-а, Тайра Мунэмори! Похвально с твоей стороны поприветствовать бывшего правителя. Я ощущаю в тебе некоторое бездушие. Вот и славно, есть где поселиться.

Мунэмори пронизал Ледяной страх, внутри у него все будто заиндевело.

— Вы — С-син-ин?

Все в Хэйан-Кё слышали притчу об императоре, который стал демоном.

— Да, это я. А теперь ступай своей дорогой. Мы еще встретимся. — Рука отпустила его, шторка паланкина закрылась.

Мунэмори поднял голову и увидел, как призрачная процессия двинулась дальше, минуя толстые опоры ворот Судзяку-мон, направляясь внутрь Дворцового города. Он вскочил на ноги и бросился к своей карете.

— Призраки пробрались во дворец! М-мы должны предупредить! — всполошился погонщик.

— Нет! — осадил его Мунэмори. — Кто нам поверит? К тому же начнутся расспросы — как я тут оказался да куда ездил. Нет, мы продолжим путь и будем считать, что ничего не видели. Это был всего-навсего морок, хмельное наваждение от праздничного вина.

Мунэмори забрался в повозку. Вскоре щелканье бича и грохот колес его успокоили, но лишь отчасти. На долгополом платье расползлись мокрые грязные пятна от стояния на мостовой. Должно быть, и шелк в этих местах прорвался. Даме из хижины Высокого тростника нет дела до таких мелочей, но даже она едва ли сумеет разогнать ужас, что угнездился у него в сердце.

 

Вода купальни

Полководец Минамото Ёситомо смотрел на ворота поместья Осада. Душа его онемела от боли, как ноги — от холода. Много ли прошагал он, отбиваясь от полчищ монахов-разбойников, прокладывая себе путь сквозь слепящие горные вьюги. В земле Оми им с сыновьями пришлось разоблачиться и бросить фамильные доспехи в снегу, а затем расстаться и с лошадьми. В краю Мино на них напали во время ночлега на постоялом дворе. Один из самураев выдал себя за полководца и покончил с собой, спасая господина от гибели. Среднего сына, Томонагу, так сильно ранили в ногу, что ходить он уже не мог и Ёситомо пришлось его добить. Вскоре двое других его сыновей, Ёсихира и Ёритомо, затерялись в буране. Ёситомо стал считать себя последним из Минамото, кому удалось уцелеть. Из всех его попутчиков остался лишь верный вассал Камата. Спрятавшись в чьей-то лодке, они отправились вниз по реке до города Уцуми, что в краю Овари. Там проживал род Осада, издревле служивший Минамото. Из этого рода происходил и тесть Каматы, так что двое скитальцев рассчитывали найти там приют и подмогу.

Им навстречу из ворот поместья выступили два стражника.

— Кто такие? Бродяги? Разбойники? Зачем явились? Камата устало ответил:

— А вы, невежи, не можете отличить великого мужа от простолюдина? Перед вами господин начальник Левого Конюшенного ведомства, иначе — властитель Харимы, Минамото Ёситомо.

Стражи ахнули: это имя было у всех на устах.

— А я — Камата Хёэ, зять Осада Сёдзи Тадамунэ, который, полагаю, приходится вам господином.

— Простите, что не узнали вас! Входите, входите поскорей, мы тотчас же объявим о вашем прибытии.

Полководца и его спутника провели в передний покой особняка, где усадили перед очагом и угольными жаровнями. Им дали теплые плащи и сухие носки. Женщины вынесли гостям чаши теплого бульона и вареного риса. По всему дому разносился благоговейный шепот прислуги:

— Прибыл великий полководец! Здесь Ёситомо! Наконец сам Осада Тадамунэ вышел их поприветствовать, натянуто улыбаясь непрошеным посетителям.

— Господин, сын мой… видеть вас великая честь и счастье. Прошу простить нашу неподготовленность, но мы и понятия не имели, что вы направитесь в наши края.

— Все это славно, — проговорил Ёситомо, не в силах наслаждаться гостеприимством, — но хлопоты излишни. Мне нужны люди, оружие и лошади, и чем скорее, тем лучше.

Улыбка Тадамунэ поблекла.

— Хорошо, только нам понадобится время на сборы. К тому же вы, без сомнения, вытерпели много невзгод и нуждаетесь в отдыхе, прежде чем отправляться навстречу новым сражениям. Камата, ты так давно не радовал нас своим присутствием… Я уже разослал весть о пире по поводу вашего приезда, и вся семья готовится прибыть сюда повидаться с тобой. Вы должны побыть с нами, хотя бы недолго.

Ёситомо увидел, как лицо Каматы озарилось надеждой. После всех тягот, что они вынесли вместе, он не мог отказать верному спутнику в толике семейных радостей.

— Будь по-вашему, — проворчал он. — Мы останемся на ночь.

— Благодарю, господин, — тихо сказал Камата, кланяясь ему в ноги.

— Однако я жду, — продолжал Ёситомо, — что ты, Тадамунэ, бросишь клич среди всех мужчин своего рода, способных держать оружие, чтобы те поутру явились ко мне под начало.

— Разумеется, повелитель. Мы за всем проследим, а вы тем временем отдохните. С вашего позволения, я распоряжусь о ваших покоях и ванне. Ничто так не укрепляет тело и разум, как погружение в парную воду. — Тадамунэ откланялся и удалился.

Послеполуденные часы Ёситомо провел в мрачных раздумьях, на расспросы хозяев отвечал односложно. Когда Камату наконец вызвали на встречу с семьей, Ёситомо махнул ему, даже не дав доброго напутствия.

Он обратил думы к грядущим сражениям: сколько потребуется людей, где их искать, какие дома в Канто поддержат его, а какие отвергнут. При Нобуёри полководец был уверен в своих силах — льстивый вельможа мог убедить кого угодно. Теперь же, когда император обрел союзников в Тайра, Минамото угодили в опалу, стали отступниками. «Нелегко будет убедить людей сражаться против трона, — думал Ёситомо, — учитывая, что Нидзё-сама ни в чем не провинился».

Потом он стал размышлять о слабостях в обороне Рокуха-ры — таких, что позволили бы одолеть ее малой мощью, хотя и не без огня. Даже мысли о том, как Киёмори и все Тайра корчатся в пламени, не принесли ему утешения. Суровое предвидение того, чему должно свершиться, — вот чем они были.

«Победа великой ценой», — сказал оракул Хатимангу. Потерять стольких сыновей… бывает ли расплата горше? Ёситомо мельком подумал о своих младших детях, сыновьях его наложницы Токивы. «Тайра, верно, уже отыскали всех и перебили. А что сталось с Токивой, красавицей Токивой?» Здесь Ёситомо оставил домыслы — большей боли он мог не вынести.

— Господин, — произнес слуга из дверей, — ваша ванна готова. Почту за честь проводить вас туда.

Ёситомо поднялся и проследовал за слугой в особый покой с большой круглой купальней, встроенной вровень с полом. От горячей воды поднимались клубы пара, кружась, словно призраки в День поминовения. Ёситомо разделся и осел в воду, убеждаясь в правоте слов хозяина — отдых и баня куда как неплохи для загрубевшей кожи и усталых членов. Он закрыл глаза, вдохнул пар и попробовал опустошить разум от мыслей, подражая читающим сутры монахам. Может, и ему, окончив битвы, принять постриг, уединиться где-нибудь в горах и посвятить себя переписыванию свитков, пока душа не отойдет в мир иной? Впрочем, Ёситомо не представлял для себя такого будущего. Скорее ему суждено пасть от стрелы Тайра, когда они пойдут на приступ Рокухары.

Он услышал какой-то шорох и открыл глаза. В комнату входили слуги: в руках полотенца, взоры потуплены.

— Скорее делайте что велено и оставьте меня в покое, — проворчал Ёситомо.

— Непременно, господин. — С этими словами они вытащили из-под тряпиц кинжалы и вскочили на помост с купальней. Не успел Ёситомо выбраться из воды, как в грудь ему вонзились холодные смертоносные лезвия.

«Предан…» — только и успел он подумать, глядя, как вода окрашивается алой кровью, истекающей вслед за его удачей.

 

Дела недостойные

Семь дней спустя Киёмори, стоя на укрепленной стене Дворцового города, наблюдал за стыдливо бегущими Тадамунэ и его наследником. Осада, гордые собой, прибыли в столицу с головами Минамото Ёситомо и самурая Каматы. Император, как полагалось, пожаловал им малые титулы, но презрение к Осада от этого не ослабло. Урожденный вассал, который предательски убивает своих господина и зятя, не вправе рассчитывать на уважение. Когда Осада выказали недовольство и потребовали большей награды, совет счел уместным лишить их дарованных наделов и выгнать взашей.

Карета Осада свернула на улицу Судзяку, и на ее крышу с дворцовых стен обрушился град камней и гнилья, а вослед понеслись оскорбительные насмешки.

Киёмори перевел взгляд направо, где стояла императорская тюрьма. На высоком дереве у ворот вывесили головы Ёситомо и прочих мятежников. Вокруг дерева уже собралась толпа — кто пришел отдать дань уважения храбрецам, а кто поглазеть, словно надеясь, что голова полководца вот-вот заговорит или кивнет, как было с головой Синдзэя.

«Не к добру это», — подумалось Киёмори. Если смерть Минамото вызвала в людях столько сочувствия, Тайра следовало ждать беды. Киёмори уже направил своих воинов на поиски остальных сыновей Ёситомо — наследники врага суть будущие мстители. Вскоре он разузнал, что любимая наложница Ёситомо, Токива, бежала из города с тремя малыми детьми мужского пола. Вместо того чтобы броситься на поиски, он хитроумно взял в плен ее престарелую мать и пустил по столице молву, что подвергнет старуху пыткам и предаст казни, если Токива с сыновьями не явится в Рокухару. И хотя эти угрозы были только уловкой, народ втихомолку прозвал Киёмори варваром, не знающим почтения. Главе Тайра пришлось созвать карательные отряды из молодчиков, одетых в красные куртки, чтобы пресечь клевету.

В полдень Киёмори оставил дворцовую стену и велел подать карету. По пути в Рокухару упряжка вдруг остановилась, и кто-то постучал по крыше. Киёмори посмотрел в оконце, недоумевая, что за храбрец осмелился задержать карету с гербом Тайра. К его радости, им оказался Сигэмори.

— Прости, что прервал твою поездку, отец. У меня отличные новости!

Киёмори улыбнулся.

— Новости, которые не могут подождать моего возвращения?

— Я не знал, что ты уже в пути. Слушай же: мы захватили старшего сына Ёситомо, Гэнду!

— Воистину новость превосходная.

Поимка асона — преемника главы клана избавляла их от тревог о грядущем восстании Минамото на востоке.

— Где же вы его разыскали — на Тбкайдо?

— Нет, отец. Правду говоря, он скрывался в столице. Бродил вокруг Рокухары под чужой личиной, высматривал, что да как. Тут-то мы его и схватили.

— Что же вы с ним сделали? Сигэмори посуровел.

— Поскольку совет приговорил его к смерти, мы отвели Ёси-хиру на берег. Потом меня известили о твоем возвращении, и я решил повременить с казнью. Не желаешь ли сначала допросить его?

Киёмори на миг задумался и ответил:

— Желаю. Будет справедливо позволить ему обратиться с последним словом ко мне. Мне говорили, он храбро бился за своего отца-отступника.

Сигэмори развернул коня и поскакал во главе поезда Тайра назад, в Рокухару. Приближаясь к усадьбе, он заметил собравшуюся невдалеке толпу. На главном подворье Сигэмори спешился и передал поводья слуге. Киёмори выбрался из кареты и отправился вслед за сыном к ^еке Камо, огибавшей поместье с севера.

Гэнда Ёсихира ждал его, стоя коленями на каменистой отмели в окружении самураев Тайра. Для Киёмори асон Минамото выглядел сущим мальчишкой, чересчур худым и бледным. Ему вспомнился юный воин, что некогда ехал бок о бок с Ёситомо и мечтал о том, сколько снимет голов. А теперь его собственная голова вот-вот полетит с плеч. Киёмори исполнился жалости и восхищения к юноше, чьей жизни суждено было так рано прерваться.

Теперь стало ясно, чего хотела толпа, сгрудившаяся на другом берегу. Жители Хэйан-Кё неотрывно следили за происходящим. «Зачем они явились — поглазеть на казнь изменника или же почтить сына могучего полководца, наследника грозного рода?»

— Итак, Гэнда Ёсихира. — Киёмори удостоил его легким поклоном.

— Итак, Тайра Киёмори, — отозвался Ёсихира. Смотрел он вызывающе. — Великий кознедей. Ты заставил нас убить собственную родню после смуты Хогэн. Жаль, я не могу встретить тебя с мечом в руках.

Киёмори кивнул. На меньшее он не рассчитывал.

— Я слышал, ты был первым военачальником у своего отца. Однако же мой сын передал, что схватили тебя без труда. Отчего так вышло?

— Оттого лишь, что удача меня покинула, о глава Тайра. Когда мы, Минамото, бежали, снежный буран в горах отсек меня от остальных. Судьба отца была мне неведома, поэтому я вернулся сюда, в Хэйан-Кё. Я мог бы покончить с собой, однако предпочел умереть в битве, прихватив кого-нибудь из ваших. Поэтому я изменил обличье и хотел подобраться к Рокухаре, но часовые тщательно стерегли все входы и выходы. От голода и усталости я ослабел, и лишь желание отомстить поддерживало во мне жизнь. Ваши прихвостни нипочем не одолели бы меня, не будь я болен, — да и никто бы не смог!

— Никто не считает тебя слабым, Ёсихира, — вымолвил Сигэмори.

Киёмори задумался: сознает ли сын свое сходство с Гэндой — таким же наследником великого воинского рода? Сам он порой ощущал подобное сродство с Ёситомо, хотя никогда не позволял этому чувству верховодить собой.

Гэнда Ёсихира, щурясь, глянул на яркое солнце, потом — на зевак, столпившихся за рекой.

— Во времена наших отцов воины предавали недругов смерти под покровом ночи, щадя их честь, я же нахожусь здесь при свете дня, поверженный и посрамленный. Посему покончим скорее с моим позором, и пусть то, что я сейчас скажу, считается моими последними словами. Да будут прокляты бледноро-жие псы-царедворцы, что велели мне не нападать на вас у Абэно. Получи я их соизволение, ты, господин Киёмори, как и твой сын, были бы давно мертвы. Да будет проклят весь ваш презренный род! Теперь-то ты понял, Киёмори-сан, что и могучие могут пасть в одночасье. Вот умру я и стану демоном, подобно моему дяде Тамэтомо или Син-ину. Я смогу метать молнии и поражу вас всех до единого. Ты, господин Киёмори, будешь первым, а может, — он оглянулся на Сигэмори, — и ты. Однако довольно. Я не из тех, кто болтает, лишь бы подольше пожить. Секи мою голову, живо! — И Гэнда согнулся пополам, подставляя шею.

Сигэмори извлек Когарасу из ножен. Сверкнуло лезвие — и все было кончено.

Люди на другом берегу разом охнули, кто-то начал читать молитвы по храброму Ёсихире. Уходя, Сигэмори произнес:

— Чудно, однако. Эта его последняя речь…

— Что в ней чудного? — удивился Киёмори.

— Проклятие, которое он на нас наслал.

— Пора бы уже понять, сын мой, что в проклятиях нет ничего необычного. Воины часто проклинают своих врагов перед смертью. Язык — последнее оружие.

— Но он обмолвился о Син-ине! Нобуёри тоже поминал его, прежде чем умереть. Он говорил, будто бывший владыка являлся ему во сне.

— И что с того? Какой преступник устоит, если есть возможность свалить все на демонов? А обвинить императора-демона разве не соблазнительнее? Что до Гэнды Ёсихиры — он попросту пытался нас запугать, прослыть храбрецом даже в смерти. Верю ли я, что он превратится в демона? Ха! Все эти россказни — предрассудки невежд. Чушь!

Долго молчал Сигэмори, а после сказал:

— Наша мать называет себя дочерью Царя-Дракона, морского владыки. Это тоже пустые россказни?

Киёмори молча отвернулся.

 

Ветер меняется

Стоя на веранде своих покоев, Токико наблюдала, как из-за холмов всходит солнце. Богиня — хозяйка горы Сано уже затевала свое весеннее ткачество. Ивы в поместных садах выпускали желто-зеленые листочки, в воздухе нет-нет да и веяло свежим вишневым цветом. Многие почитают весну как радостную пору, пору юности. Свою юность Токико давно пережила.

Она поежилась в тяжелом кимоно, ошушая ломоту в спине и дряблость некогда упругой кожи — дань природе за десятерых выношенных детей. Ей снова пришел на ум давний разговор с отцом. «Живи жизнью смертных, — наказал тогда Царь-Дракон, — выйди за смертного, подари ему много сыновей и дочерей, и нам, быть может, удастся спасти людской род от погибели». Перед тем Токико лишь изредка бывала в мире людей, а рассказы утопленников — знатных вельмож, простых моряков, угодивших в подводный дворец, разожгли ее любопытство, и она согласилась. Однако кое о чем люди умолчали: о тоске, о боли разлук. Что поделать: среди мореходов не бывает женщин.

Ей подали завтрак: чашку зеленого чая и пиалу лукового бульона с тертым дайконом и несколькими рисовыми зернышками. В лице служанки выразились стеснение и жалость, и Токико поспешила ее отослать. Не хватало только сочувствия челяди.

Бывшая наложница полководца Ёситомо, Токива — эта похожесть имен приводила Токико в ярость, — наконец отдалась Тайра в надежде спасти мать и детей от расправы. Отдалась в полном смысле этого слова. Киёмори отправился допросить пленницу и остался на всю ночь. Слуги шептались между собой о красоте Токивы и о том, как сладко она вымаливала жизнь своим малым сыновьям, один из которых еще сосал молоко. Еще слуги поговаривали, будто Киёмори сжалился и пообещал не губить детей. Как это свойственно мужчинам: победитель распоряжается имуществом побежденного точно своим собственным.

Токико так разъярилась от услышанного, что всю ночь не сомкнула глаз. Пусть она никогда не любила Киёмори той любовью, что воспета смертными поэтами, однако со временем прикипела к нему, непрестанно проявляя участие к его судьбе. И вот теперь она встречала рассвет с тяжелым сердцем и усталыми глазами, то и дело твердя про себя: «Глупец! Несчастный глупец!»

Киёмори, конечно, и раньше изменял ей. Множество раз. Токико уяснила, что стареющим женам приходится с этим мириться. Но эта женщина, Токива — совсем другое дело.

Токико вспомнила, как ее отец, Царь-Дракон, решил разыскать, в стране смертных Японии мужа достаточной силы, сноровки и твердолобое™ для свершения поставленной цели. Каждый морской змей, что сновал меж прибрежных утесов, каждый карп или черепаха в пруду, каждый червь и угорь, копошащийся в иле, был послан на поиски. Л тот, кто был нужен, все это время ходил по морю чуть не над самым дворцом. Киёмори подходил им, как никто другой. А теперь все старания и наука Токико, положенные на то, чтобы произвести главу Тайра в вожди и спасители государства, пошли прахом. И все из-за женщины! Эта мысль язвила Токико, точно холодная сталь.

«Но что еще я могла сделать?» — спрашивала она себя, но даже ветер, шелестевший в ивовых ветвях, казалось, журил ее за легкомыслие.

«Он должен быть беспощадным, — напутствовал ее Рюдзин. — Твоя задача — проследить, чтобы Киёмори не сбился с пути, ибо только так он сумеет обрести Кусанаги и вернуть его нам».

И Токико поучала супруга, за что заслужила средь Тайра немало мрачных прозвищ, хотя многие по-прежнему уважали ее за несгибаемую волю.

Все самураи принимали как данность, что сыновей врага не должно оставлять в живых, как бы малы они ни были. Как говорилось, пощадить сына недруга — значит взрастить тигра.

Однако юного Ёритомо изловили и доставили в дворцовую тюрьму со всеми почестями и любезностью. Его не отправили в Рокухару на милость Тайра, как заметила Токико. Вот уже многие вельможи заступались за него перед Киёмори. За Ёритомо — четырнадцатилетнего, который сражался на стороне отца! Юнец, чей фамильный меч уже испробовал крови, едва ли будет помышлять о чем-то помимо мести. Теперь же Токива-соблазнительница выпрашивала у Киёмори пощады для трех других сыновей. Если ей удастся разжалобить его сердце… Токико бросала кости, гадала по звездам, советовалась с рыбой в лотосовом пруду. Если Киёмори смягчится, беды не миновать.

Всем слугам было велено передать мужу, что она хочет с ним поговорить. Но вот уже солнечный диск повис над Отокоямой, а Киёмори так и не объявился у ее порога. Токико начала думать, что он может уйти насовсем.

Конечно, гибель этого мира ее не коснется. Придет час — и она вновь очутится в подводном царстве, вернется к вечной юности и бессмертию. Осознание этого помогало ей переносить старость своего бренного тела. Вместе с тем она полюбила красоту Хэйан-Кё, прониклась уважением к смертным в их стараниях одолеть роковую судьбу. Их возвышенные мечты, чарующие сады, песни, танцы увлекли Токико, сделали сопричастной себе, заставили задуматься о будущем человеческого рода. Теперь она поняла, почему отец так хотел его спасти. Нет, рано еще покидать этот мир.

Токико поднесла к губам чашку и отхлебнула бульона, но тот уже остыл. Она отставила завтрак и принялась ждать.

 

Странствующий монах

Ёритомо сидел на полу тюремной каморки, отрешенно чертя на рисовой бумаге набросок памятной ступы для своего отца. Жить ему, как он считал, оставалось недолго. Ёритомо сделал все возможное, чтобы не попасться. У отшельника его рано или поздно обнаружили бы, поэтому он отправился дальше — от деревни к деревне, пробираясь на восток с надеждой попасть в Канто. В одном из селений его взяли на постой. Вскоре прошел слух, что Тайра вот-вот за ним явятся, и Ёритомо сменил тонкую одежду на крестьянскую куртку и соломенные сандалии. Однако меч Хигэкири он оставить не смог, в чем и просчитался. Убегая от преследователей, Ёритомо зацепился ножнами за куст и Тайра легко его обнаружили.

Он не стал называться чужим именем, посчитав такую уловку унизительной, и позволил препроводить его в Хэйан-Кё, чтобы там ожидать встречи с судьбой. До сих пор Хатиман его хранил. Если такова воля Хатимана, если ему суждено умереть от имперского меча, значит, быть посему. Ёритомо решил встретить смерть храбро и безропотно, дабы не навлечь на свой род позора.

Как ни странно, все самураи и вельможи, которые сопровождали Ёритомо к месту заключения, были добры с ним, даже участливы. Они высоко отзывались о полководце Ёситомо, воздавали хвалу его мужеству, а тяжкую кончину вспоминали с порицанием.

Ёритомо чувствовал в них растущую неприязнь к Тайра — слишком рьяно те боролись с клеветой на их план, слишком часто ввязывались в драку, если повозка простого чиновника преграждала им путь. Скорее всего знать не могла простить худородным воякам Тайра недавних, чересчур высоких, назначений. Кое-кто из царедворцев, возможно, считал, что сам Киёмори устроил предательство и убийство Ёситомо.

«Будь я старше, — подумал Ёритомо, — нашел бы, как этим воспользоваться». Он не знал, скольким братьям удалось уцелеть, но слышал, что Гэнда был схвачен и геройски держался перед казнью. Теперь ему, Ёритомо, надлежало бы возглавить род по достижении совершеннолетия. Правда, в ожидании скорой смерти он почти об этом не думал.

Но вот у тюремной двери показался охранник — начищенный шлем сверкнул в утреннем солнце.

— Приветствую вас, о юный господин. Надеюсь, вам хорошо спалось. Мы принесли чаю и рисовых колобков с кухни самого императора.

Дверь отворилась, и слуга опустил поднос у самого порога. Затем поклонился и, не говоря ни слова, исчез.

— Тут к вам посетитель — желает поговорить, — продолжил охранник.

«Еще один», — вздохнул Ёритомо, крепясь. Многие знатные господа и дамы приходили сюда — проведать его и приободрить, то ли желая через него приобщиться к величию Минамото, то ли просто излить жалость на маленького воина, пока его короткая жизнь не прервалась.

— Кто на этот раз?

— Монах, мой юный господин.

Ёритомо задумался: не тот ли это отшельник, что приютил его в горах?

— От какого храма?

— Ээ… горы Хиэй, кажется.

По запинке стражника Ёритомо понял, что тот лжет. Ни один монах не держал названия своей обители в тайне, как ни один воин не скрывал цветов собственного рода. Впрочем, не все ли равно?

— Хорошо, я поговорю с ним.

Страж отошел, закрыв за собой дверь. Вскоре в зарешеченном окошке возникла соломенная шляпа-корзинка, полностью прятавшая лицо посетителя.

— Минамото Ёритомо?

— Это я, ваша святость.

Дверь отворилась, и монах вошел внутрь. Он по-прежнему не поднимал головы, скрывая черты, и ступал ссутулившись. Однако по тому, как серое облачение облегало его плечи, Ёритомо угадал в нем человека сильного и жилистого. «Не иначе монах-ратник, — подумал он. — Если он пришел выведать у меня воинские приемы, придется его разочаровать».

— Вижу, парень ты славный, — произнес посетитель. Выговор и манеры у него были не столичные, хотя по всему чувствовалось, что монах пытался овладеть придворным этикетом.

— Благодарю, ваша святость. Пришли ли вы помолиться со мной?

— Возможно. Сначала я должен снять мерку для савана. Готов ли ты к ответу и встрече с судьбой?

— Готов, — отозвался Ёритомо, поникнув головой.

— Что это ты рисуешь?

— Памятную ступу в честь моего отца. Когда меня поведут на казнь, я передам это Тайра и попрошу ее выстроить.

— Ступа. Пожелание праведника. А не думал ли ты об отмщении за свой род?

— С какой стати мне о нем думать? — спросил Ёритомо. — Мне всего четырнадцать лет. Я у Тайра в плену. Скоро, уверен, меня казнят. Есть ли лучший способ провести последние часы жизни?

— А вдруг тебя… не казнят? Ёритомо моргнул.

— Воистину, ваша святость, то был бы великий дар Будды и Хатимана, но не думаю, что мне стоит обольщаться. Однако если казнь и впрямь отменят, меня должны будут отправить в изгнание, и там все будет точь-в-точь так же. — Он обвел рукой тюремные стены. — Да и что за месть я смогу затевать, сидя на отдаленном острове? К ссыльным ни писем, ни посетителей не допускают.

— Тогда что бы ты делал, оказавшись в изгнании?

— Стал бы монахом, как вы, ваша святость. Изучал бы сутры, следил за строительством отцовской ступы.

— И ничего не замышлял?

— Это означало бы новую опасность для членов нашей семьи, будь они еще живы. К тому же Тайра служат императору. Пойти против государевой воли — свершить худшую из измен. Мой отец допустил ее лишь из-за клятвы, данной Нобуёри. Я таких клятв не давал.

Монах кивнул:

— Славно сказано, юный Ёритомо. Быть может, я навещу Тайра и упрошу их сберечь твою жизнь — ведь мне доводилось получать доступ к ушам самого князя Киёмори.

— Ваша святость очень добры ко мне, но, боюсь, изменить мою участь под силу лишь великим Будде и Хатиману. Князь Киёмори — грубый деспот, это общеизвестно. Отец говорил, что Киёмори повинен в кровавой расправе Хогэна. Так мыслимо ли ждать милосердия от Тайра?

— Ну, знаешь… — Монах как будто вскипел. — Порой людям свойственно удивлять. Не стоит верить всему, что слышишь. Потерпи, а я тем временем разведаю, что да как. Доброго дня. — С этими словами монах склонил голову и так стремительно скрылся за дверью, что Ёритомо даже не успел с ним попрощаться.

«Чудной какой-то, — подумал юноша, и тут его осенило. — Доносчик Тайра — вот он кто! Вынюхивал, что у меня на уме. А я наговорил дурного о Киёмори. Теперь уж мне точно конец». И он принялся чертить набросок ступы с удвоенным усердием, гадая, хватит ли жизни закончить работу.

 

Черные одежды

Киёмори в бешенстве вылетел из тюрьмы, срывая на ходу шляпу и дав оплеуху подвернувшемуся под руку слуге.

«Верно, мальчик, я деспот, — угрюмо размышлял он, — но разве не так достигается власть и почет? Что ты за Минамото, коли отец тебя этому не научил?»

Он прошел под Изменничьим деревом, все еще увешанным гниющими головами, и направился к воротам Когамон, где ждала его воловья упряжка.

Еще не прошла усталость от долгой ночи с прекрасной Токивой, за которую пришлось заплатить спасением трех ее сыновей, когда Киёмори счел нужным проведать четвертого отпрыска Ёситомо. О нем Токива не молила, поскольку не была его матерью, зато молили другие — обитатели дворца и даже вассалы Тайра. Судьба главы Минамото, в особенности вероломное его убийство, во многих вызвала сочувствие. Киёмори дивился тому, как скоро они сменили гнев на милость — словно туман застил взор обитателей «Заоблачных высей». Он чувствовав что сейчас, в этот миг, для стяжания власти выгоднее быть великодушным, нежели безжалостным, каким его хотела видеть жена.

У кареты он снял серое монашеское одеяние и, передав его слуге, облачился в черные одежды высокопоставленной особы. Слуга, помогая ему с платьем, произнес:

— Господин, ваша супруга велела сообщить, что как можно скорее ожидает вас к себе для неотложного разговора.

— Знаю, — ответил Киёмори. — Ты десятый, кто мне об этом напоминает.

Подобрав полы одежды, он забрался в карету и с силой захлопнул дверцу. Внутри Киёмори опустился на мягкое сиденье и тяжело вздохнул.

Дать Токиве обещание было несложно. Старшему мальчику едва исполнилось семь, а младший, Усивака, еще недавно пребывал в материнской утробе. Такие малыши, отошли он их в отдаленные земли, вряд ли вспомнят своего отца и уж точно не почувствуют зова мести. Другое дело — Ёритомо.

Впрочем, и он оказался достаточно смирным — пожелал стать монахом, выстроить ступу отцу. Конечно, всегда оставалась опасность, что сочувствие Минамото выльется в вооруженную поддержку. Однако для этого потребуются годы, а за годы Тайра сумеют упрочить свою власть. Зато казни он мальчишку сейчас, возмущение последует незамедлительно, и император, чего доброго, прислушается к мнению совета и перестанет потакать Тайра.

«Жизнь власть имущих подобна блужданию по лесным дебрям, — подумал Киёмори. — Трона не видна, а всякий шаг в сторону чреват опасностью».

Правое плечо его черного платья съехало вниз, и Киёмори досадливо поддернул одеяние. Накидка явно не подходила по размеру. «Найти бы надежного портного, чтобы ушил ее», — подумал он. Перед глазами поплыли строки:

Киёмори счел стихи слабоватыми и на время выбросил их из головы, чтобы закончить позже. Карета подалась вперед, и он мысленно перенесся в ушедшую ночь, когда Токива, наложница Ёситомо, предала ему себя.

С Киёмори такого еще не бывало. Танцовщицы и певички, которых он выбирал себе на ночь, из кожи вон лезли, чтобы потом хвастать друг перед другом, что делили ложе с самим предводителем Тайра. Встречались и недотроги, которых приходилось уламывать, пользуясь властью, и даже запугивать. Впрочем, их слезы и вялое сопротивление были по-своему приятны.

Токива же, напротив, предложила себя открыто, без страха, за одно только спасение сыновей. Она рассказала, что скрывалась от Тайра в храме Каннон и богиня милосердия послала ей видение. Каннон подсказала, как уберечь детей от гибели, пусть даже ценой чести. Для Токивы это соитие было своего рода приношением богам, жертвой, искупительным даром. Безмятежная отстраненность, с какой она отдалась Киёмори, заставила и его чувствовать себя иначе. Никогда прежде не испытывал он ничего подобного.

Лишь перестук колес в воротах Рокухары заставил Киёмори очнуться. Выбираясь из кареты во двор собственной усадьбы, он решил наконец исполнить малоприятный долг — поговорить с женой.

Киёмори прошел в ее покои и расположился на веранде, огибавшей гостиную. Ставни были опущены для защиты от полуденного солнца, поэтому внутрь заглянуть он не мог. Но вот за перегородкой послышался шорох кимоно, и молодой женский голос спросил:

— Простите, кто там?

— Это я, Киёмори. Пришел поговорить с женой.

— А, Киёмори-сама! Прошу, помилуйте сию недостойную за то, что не узнала вас сразу. Мы так редко вас видим… Я тотчас доложу вашей супруге, что вы здесь. Она ждет с нетерпением. Я мигом вернусь, если изволите подождать. — Было слышно, как служанка спешит прочь от перегородки.

Киёмори вздохнул и обвел взглядом сад, который разбила сама Токико. Именно этот вид ей приходилось наблюдать чаще всего. Рукотворный ручей, окружавший Рокухару, петлял здесь сильнее, чем где-либо еще. Плакучие ивы грустно свешивали над ним свои плети, а по воде плыли лепестки отцветающих вишен, пробуждая в душе ощущение аварэ — печального очарования непостоянства сущего. «Той, чей удел — бессмертие, все сущее должно казаться и вовсе мимолетным», — думал Киёмори. На краткий миг он даже пожалел ее за это. Однако воспоминание о бессмертии жены напомнило ему и о ее природе. В последнее время она словно все больше начинала походить на подданных своего отца — Рюдзина. В ее голосе слышалось шипение, в глазах то и дело мерещился огонь… Какой мужчина не начнет искать утех на стороне, будь у него подобная жена? Вот и сейчас до него долетел шорох парчового кимоно, рождая образ скользящей по камням чешуи.

— Солнце припекает, муж мой. К чему стоять на пороге?

— Решил полюбоваться твоим садом, — ответил Киёмори.

— Сейчас он не в лучшем виде. В сезон дождей он свежее, а их ждать еще не скоро.

— Значит, мне остается вообразить, как прекрасен он может быть под дождем. Кто знает — быть может, живительная влага оросит его уже этим вечером, пожелай того дракон, живущий в мире «Заоблачных высей».

За ставнями повисла пауза.

— А если дракон слишком долго не знал тепла, чтобы радоваться дождю?

— Тогда пусть он позволит одинокому лучу солнца согреть себя, пока радость к нему не вернется.

— Брр! Что за чепуха. Ты заговорил как придворный повеса.

— Разве не лучше, когда я приветствую тебя таким образом? — стал оправдываться Киёмори. — Мне даже не пришлось ухаживать за тобой как положено. Почему бы не наверстать упущенное?

— Ах ты, хитрец! Старая жена вроде меня скорее заподозрит подвох после столь удивительной перемены.

— Заподозрит? В чем же меня, по-твоему, можно заподозрить?

Токико помолчала, прежде чем ответить:

— Думаешь, меня так легко провести? Даже в занавесях-китё есть щели для глаз, а ушам они и вовсе не помеха.

— И что же ты слышала?

— Я слышала, будто некий Тайра так возгордился своим черным платьем государева советника, что впал в безрассудство.

— Скажи мне, кто он, и я научу его уму-разуму.

Довольно! — фыркнула жена. — Ты все знаешь не хуже меня. Мне известно, что вы схватили Ёритомо, сына полководца Минамото.

— Верно, он под надежной охраной.

— И еще жив? Киёмори вздохнул:

— Он всего лишь мальчишка.

— Ему четырнадцать! Он уже бился с тобой на стороне отца и при случае мог пролить нашу кровь. Теперь ты сам даешь ему возможность это повторить. Разве я не твердила, что в войне нужно быть беспощадным?

— Война окончена, Токико, и смертей было предостаточно. Меня и так прозывают мясником за убийство Тадамасы в годы Хогэна и за то, что я вынудил Ёситомо казнить собственную родню. Если верить тюремщикам, Ёритомо — мальчик тихого склада, мечтает стать монахом и выстроить ступу в память об отце. Ты ведь женщина! Как может женщина требовать убийства детей?

Из-за ставней раздалось низкое шипение.

— И ты бы потребовал, зная, что спасешь этим сотни других жизней. Надо совершенно ослепнуть, чтобы не замечать очевидного! Или кто-то нарочно затмил тебе разум?

— Чувствовать потребности власти не значит ослепнуть. Настроения при дворе таковы, что мне лучше проявить милосердие.

— Двор прогнил — возвышение Нобуёри тому доказательство. Те, кто служил ему, до сих пор заседают в совете. К чему тебе перенимать их мысли?

— Тебе-то что за дело до того, чьи мысли я перенимаю? — вспылил Киёмори, но тут же спохватился, вспомнив о любопытных ушах, и понизил голос. — Император Тайра еще не взошел на трон. До тех пор я намерен исполнять всякую волю государя Нидзё и министров, которых ты так боишься. Если я отважусь на то, к чему обязал меня твой отец, мне понадобится их полное одобрение. Я не осмелюсь сейчас идти им наперекор.

После долгого молчания Токико проговорила:

— Бедный отец… одного не учел он: людского тщеславия. Император Тайра — о нем ты думаешь больше, чем о грядущем Конце закона. А еще об одной наложнице Ёситомо, с которой провел ночь. Щедро ли она заплатила за жизнь сыновей?

Киёмори поднялся.

— Все, ни слова об этом.

Из-под ставни скользнула рука и схватила его за полу.

— Выслушай меня, муженек, выслушай хорошенько, — прошипела Токико. — Твой грех предо мной — мелочь. Куда страшнее грех перед державой. Старому дракону даже тяжкие времена нипочем, но человеку — даже тому, кто носит высокие гэта, — достанет и малого камешка, чтобы споткнуться. Дети Ёситомо должны умереть.

Киёмори выдернул край платья из ее хватки. Острые ногти распороли дорогую ткань.

— Довольно, женщина! Не желаю больше слышать подобные гнусности, да еще от тебя.

Он зашагал прочь вдоль веранды. Налетел ледяной ветер, раздувая полы черной накидки, норовя вовсе сорвать. Киёмори плотно запахнул ее и, борясь с ветром, побрел в свою сторону.

 

Раскол усиливается

В Хэйан-Кё пришло лето, а с ним и тепло мирных дней. Купцы безбоязненно сновали по улицам, расхваливая товар, воины отослали доспехи в починку, а коней в поля — резвиться на свежей траве.

Отрекшийся государь Го-Сиракава пил с сестрой чай в открытой беседке дворца своей матери. Беседка располагалась посреди лотосового пруда, и белые головки священных цветов покачивались на водной глади. В воздухе разливался густой аромат татибаны.

— Да что с тобой такое, брат? — взволновалась Дзёсаймон-ин. — День лучше некуда, а ты насупился, точно над нами еще бродят зимние тучи.

— Для того, кто правит, не бывает безоблачных дней, — отозвался Го-Сиракава, наблюдая за лягушкой, которая, примостившись на листе лотоса, ловила мух на лету.

Дзёсаймон-ин пристально оглядела его.

— Не пора ли уступить это бремя другому? Твой сын Нидзё избавился от Нобуёри.

— Но не от его министров.

— Тогда тебе следует почаще показываться во дворце.

— Не по душе мне то, что я там вижу.

На самом деле Го-Сиракава стыдился собственного сына. Юный Нидзё проводил дни в кутежах и увеселениях, а его пагубная тяга к женщинам только усилилась. «Такое ощущение, что случай с Нобуёри ничему его не научил. Словно тот до сих пор оказывает на него влияние. Мальчишка совершенно не понимает важности занимаемого поста. Нашим предкам-ками, должно быть, больно смотреть на такого преемника». Что еще хуже, Нидзё не оставил притязаний на жену своего дяди, вдовствующую императрицу. Этим попранием приличий он нанес отцу тягчайшее оскорбление, на какое только способен сын-ослушник.

— Уверена, твое мудрое слово пойдет ему на пользу.

— Едва ли мой сын его примет. Мне передали, что он даже отсылает священников и монахов, приходящих с прошениями во дворец. Я не могу допустить, чтобы он властвовал безраздельно. Может статься, при нем все пойдет еще хуже, чем было при Нобуёри.

— Ты оттого расстроен, — пожурила Дзёсаймон-ин, — что у него собирается больше знати. В старейших семьях начинают шептаться, будто нам изменила удача — особенно после смерти Синдзэя. А еще говорят, что на службе у правящего императора уцелеть проще, чем у отрекшегося.

— К первому проще закрасться в доверие — он моложе и наивнее.

Дзёсаймон-ин вздохнула, касаясь рукава брата:

— Ты слишком много взвалил на себя. Почему не уйти на покой, как все? Прими постриг и оставь тяготы мирской жизни. Ты навлечешь на семью опасность, если продолжишь и дал ше вмешиваться в дела государства. Этот особняк, может, и не роскошнее То-Сандзё, но понадобится удача, чтобы его не постигла та же судьба.

Го-Сиракава в сердцах стиснул зубы и запустил в лягушку на лотосовом листе пирожным, однако та с легкостью отскочила из-под удара.

— Не могу, — выдавил он наконец. — Не буду сидеть сложа руки, глядя, как страна катится под откос. Даже если придется пойти против собственного сына.

 

Сон о луках и стрелах

Юный Минамото Ёритомо озирал воды залива Исэ, дожидаясь ладьи, которая должна была увезти его в ссылку. Смотрел — и не мог надивиться тому, что до сих пор жив.

Как бы то ни было, после визита необычного монаха пришла весть, что казнь Ёритомо и его сводным братьям заменили дальним изгнанием. Несколько месяцев Тайра и Государственный совет обсуждали, куда отослать сыновей Ёситомо. Решение — когда его огласили — поразило даже Ёритомо.

Самых малых отправили в монастыри, младенца Усиваку вверили храму, стоящему недалеко от самой столицы. Ёритомо же выслали… на восток, в Идзу! Область эта почти граничила с Канто, родиной Минамото. «Воистину, — размышлял Ёритомо, — Хатиман по-прежнему ко мне благоволит. Рядом с семьей Тайра едва ли отважатся меня казнить, если захотят изменить решение. Там, в Идзу, мне наверняка помогут с возведением ступы». Теперь, имей он хоть крупица власти, повсюду настроил бы святилищ Хатиману.

На море показалась ладья — она приближалась к берегу, где стоял Ёритомо и его сторожа. Воины побежали вниз, чтобы помочь лодке причалить, оставив Ёритомо наедине с собой и Мориясу — слугой, которого ему позволили взять на чужбину. Мориясу много лет служил верой и правдой дому Минамото, и у Ёритомо потеплело на душе, когда объявили, кто будет его сопровождать.

— Юный господин мой, — сказал Мориясу, — верно о вас говорят: храбр, как ястреб.

— Почему?

— Другие, отправляясь в чужие края, орошают слезами рукава, пока те не вымокнут, падают на колени и силятся вцепиться в камни, чтобы никто не смог оторвать их от родной земли. Иные слагают горестные строки и вопиют к небу так надрывно, что сердцу становится больно у всех, кто их слышит. Вы же стоите непоколебимо, без слез в глазах, без вздохов и зубовного скрежета. Глядите и глядите на море, точно оно — новый противник, которого предстоит победить.

— А-а, — отозвался Ёритомо. Он уже немного привык к шумихе, поднимаемой вокруг него. — Я не люблю Хэйан-Кё в отличие от многих, так что вряд ли буду о нем тосковать. Слишком людно. Мне бы скакать на коне по степям Канто…

— Осмелюсь заметить — когда-нибудь так и будет. И даже больше. Если позволите, я расскажу, что мне приснилось прошлой ночью.

— Приснилось?

— Да. Сон был короткий, но я видел все как наяву. Мне снилось, что вы уже выросли и какой-то грозный полководец на белом коне вручает вам луки с колчанами, полными стрел. Воина этого окружало сияние, и он склонял голову перед вами с великим почтением.

— Похоже на Хатимана.

— Возможно, так и есть, господин. Сомнений нет — это знак великого расположения. Вы непременно станете знаменитым полководцем, как ваш отец.

Ёритомо поспешно огляделся, но, на его счастье, вокруг никого не было.

— Мориясу, следи за словами! Нас могут услышать! Решат, что ты подстрекаешь меня на смуту, и я лишусь головы, не успев уехать!

Слуга согнулся в поклоне:

— Простите, юный господин. У меня и в мыслях не было подвергать вас опасности. Я лишь хотел подбодрить вас в эту скорбную пору, чтобы вы не теряли надежды.

— Мне не о чем скорбеть, Мориясу. Я жив и буду жить во славу отца. Быть может, смогу завести сыновей, чтобы они вернули почет нашему дому. Хатиман смягчил сердца Тайра, и те сохранили мне жизнь. Я до сих пор так потрясен этим чудом, что едва ли способен надеяться на большее.

Посудину подтянули к берегу, и стража стала звать Ёритомо. С молитвой покровителю ступил он в набежавшую волну и взобрался на борт.

 

Остров сутры

Минул год. В столице установился шаткий мир. Го-Сиракава всеми силами старался упрочить влияние на знать. Минамото — те немногие, что уцелели, — отступили в свои вотчины и больше ничем не навлекали на себя гнев императора. Ведущие монастыри — Хиэйдзан и Нинна-дзи гадали, какую из сект молодой государь почтит своим покровительством, если когда-нибудь вновь пожелает принимать у себя священнослужителей.

Что до Тайра, то Киёмори, опираясь на новообретенные власть и состояние, затеял крупное строительство во вверенных ему областях у побережья Внутреннего моря. Постройка нового святилища на Миядзиме шла полным ходом, хотя для завершения требовалось время. В землях Аки и Сэтцу Киёмори навел пристани и прорыл водные пути для облегчения судоходства. С особым тщанием он взялся за гавань у Фукухары.

Фукухарой звалась прибрежная деревушка в устье реки Тобы, чуть выше текущей через Хэйан-Кё. Кратчайший из столицы путь к морю лежал через Фукухару, и Киёмори частенько приезжал туда, порой на неделю-другую. Он не забыл своих корней, ведь Тайра всегда считались покорителями вод.

Этой осенью, в листопадную луну первого года эпохи Оохо, Киёмори сидел на веранде своей фукухарской усадьбы. Сильныи ветер доносил запах моря. Усадьба стояла на холме, и с веранды открывался чудный вид на гавань. Вдалеке можно было разглядеть рукотворный остров, который Киёмори повелел насыпать неподалеку от берега. Его возводили полгода — верхушки камней уже показались над водой, зримые даже сквозь пенные буруны. На горизонте клубились свинцовые тучи.

Если остров-волнолом удастся, как надеялся Киёмори, то Фукухара с его помощью превратится в портовый город, где смогут причаливать корабли.

«Если бы мне посчастливилось стать императором, — мечтал Киёмори, — и выбирать место для будущей столицы, я основан бы ее прямо здесь. Какой прок называться государем, если не можешь подчинить себе море? Правитель Чанъани строит могучие суда и ведет торговлю со многими землями. Отчего бы и нам так не делать? Слишком долго наши вельможи скрывались средь уютных холмов Нары и Хэйан-Кё, не интересуясь ничем другим. На юге, рассказывают, есть множество островов, населенных одними дикарями. Почему бы нам их не завоевать? Когда император Тайра взойдет на трон, я непременно скажу ему все это».

Подошедший слуга доложил:

— Повелитель, главный каменщик желает с вами поговорить. Киёмори кивнул и махнул рукой.

Главный каменщик вошел на веранду — плотный, приземистый бородач. Его одежда все еще источала запах морской соли. Едва войдя, он сел на корточки и поклонился:

— Киёмори-сама.

— Итак, с чем ты пришел?

— Строительство вашего острова движется хорошо, однако нас кое-что тревожит… Видите эти тучи на юге? Моряки, прибывающие из Харимы, твердят, что надвигается большая буря. Может быть, даже тайфун. Мы уже разослали весть по деревне, чтобы укрепляли дома.

— Тогда вам бояться нечего: мой остров из камня. Буря ему нипочем, даже тайфун.

— Он действительно сложен из камня, зато сваи деревянные. Мне доводилось видеть, на что способны волны и ветер в такую погоду.

Киёмори вздохнул:

— Значит, возьмите туда людей, чтобы держали сваи. Каменщик на миг смолк и окинул его печальным взглядом.

— При всем уважении, повелитель, это значило бы обречь их на верную гибель.

Киёмори прищурился:

— Разве смерть при исполнении воли господина не самая почетная участь?

— В бою, в гуще сечи, повелитель, ваши воины примут ее с радостью, но принуждать их сражаться с богами, против которых не выстоять ни одному смертному…

— Что ж, бросить вызов ками — еще большая доблесть! Люди все время попадают в бурю и остаются живы. Ступайте и сделайте, как я велел.

Главный каменщик открыл было рот, но ничего не ответил. Вместо этого он молча встал, поклонился и вышел.

Той ночью над Фукухарой промчался ужасающий шторм. Киёмори пережидал его, скорчившись под кипой парчовых платьев и слушая, как свистит ветер в карнизах. Дождь барабанил по ставням и сёдзи, как стрелы во время осады, дробный стук черепицы походил на топот боевых скакунов, а вой ветра — на воинский клич перед первым броском на врага. Раскаты грома оглашали округу, словно бой барабанов тай-ко. Дом так скрипел и шатался, точно готовился вот-вот сорваться с фундамента и взмыть в небо. В разгар бури среди шума стали чудиться голоса, зовущие Киёмори по имени, и он даже испугался, не духи ли Минамото явились свершить свою месть.

Однако буря пошла на убыль, а Киёмори в конце концов сразил сон. Слуга растолкал его уже поздним утром.

— Проснитесь, господин, проснитесь! Час Змеи на дворе! Киёмори сбросил накидки, под которыми спал, и выбежал на веранду. Па небе виднелись лишь легкие облачка. Дома поселян, хоть и покалеченные бурей, стояли на месте, а вот острова не было.

— Послать за главным каменщиком! Сию минуту!

— Как пожелаете, господин.

Главный каменщик прибыл лишь через несколько часов, в стражу Обезьяны. С ним были двое моряков-строителей с перевязанными руками и лицами, а также престарелый жрец синто в белой рясе и шапочке.

— Где ты был?! — вскричал Киёмори.

— Кое-кого из местных жителей придавило балками, господин. Я задержался, потому что помогал их спасти.

— А остров? — бушевал Киёмори. — Что с моим островом?!

— Боюсь, гроза его не пощадила, как можете убедиться.

— Вы должны были это предотвратить! Как случилось, что он не выстоял?

Каменщик нахмурился и указал на моряков, которых привел с собой:

— Господин, они смогут лучше ответить на ваш вопрос. Моряки упали на колени и отвесили поклон, коснувшись лбами натертого до блеска пола.

— Благороднейший повелитель, — начал один из них. — Как вы велели, мы семеро отправились дозором на остров, когда нас застала буря.

— Волны подымались все выше и выше, ветер крепчал, — подхватил второй моряк, — но мы крепко держались за веревки, обвязав ими сваи, чтобы те не повело в сторону.

— Держались мы стойко, — снова повел речь первый, — даже когда канат резал нам руки и волны хлестали со всех сторон…

Киёмори не вытерпел.

— Довольно похвальбы! Говорите, что стало с островом! Моряки переглянулись, и второй робко продолжил:

— Господин, в разгар бури над нами взметнулась могучая волна. Молния… она осветила ее изнутри и…

— Там были драконы, повелитель. Драконы моря.

— Они обрушились на остров, круша и громя его когтями. Всех смыло в воду. Мы слышали крики тонущих товарищей. Нас двоих драконы переправили на берег. От усталости мы заснули на месте, а когда проснулись, гроза миновала. Сгинул и остров.

— Несомненно, — вставил первый моряк, — нам сохранили жизнь, чтобы мы вам это поведали.

Киёмори насмешливо фыркнул, опрокинув чашку взмахом руки.

— Драконы, как же! — Однако на душе у него заскребли кошки. — Забудьте о них. Остров должен быть возведен заново. Приступайте немедля.

— Киёмори-сама, — произнес главный каменщик, — возможно, вам стоит прежде выслушать этого почтенного человека. — Он махнул в сторону жреца.

Старый служитель синто в белом низко поклонился и сказал:

— Благородный воевода, нам было явлено, что Рюдзин-о, Царь-Дракон, Владыка морей, вами недоволен. Мы считаем, остров был разрушен вам в назидание. Быть может, вы не знаете, чем вызван гнев божества, а может, забыли, но мы в святилище знаем наверняка: если вы не найдете, как его задобрить, ваш остров никогда не будет закончен.

Киёмори не пришлось гадать, чего хочет Царь-Дракон. «Где справедливость? Он обещал нового императора моей крови — крови Тайра, — а теперь требует меч, не выполнив сделки. Быть может, это расплата за то, как я обошелся с женой — его дочерью? Все равно меня им не запугать. Даже Царь-Дракон должен держать слово».

— Боюсь, мне неведомо, чем я мог прогневать Владыку морей, — слукавил Киёмори. — А ваша святость, случайно, не знает, как ему угодить?

— Рюдзин — один из божеств древности, — ответил жрец. — Драконы не ведут родство от Идзанами с Идзанаги, посему их не задобрить простым подношением риса и воскурениями. Им по нраву старые способы, какими пользовались наши пращуры.

— И что же это за способы? — полюбопытствовал Киёмори.

— Драконов усмиряют кровью, повелитель. В далекие времена особенно буйных драконов было принято ублажать даром исключительной ценности.

— Человеческой жертвой, — тихо вымолвил Киёмори. Каменщик и моряки потрясенно воззрились на него.

— Именно, повелитель, — ответил жрец.

— Да, — рассуждал вслух Киёмори, — я слышал об этом в легендах. Обыкновенно жертвуют молодых девушек исключительной красоты. Верно?

— Так гласят предания, — отозвался жрец. «Слишком уж резво он согласился…» Киёмори постучал по ободку чашки.

— Не стоит забывать, что мы имеем дело с Царем-Драконом. Несомненно, простая девица недостойна стать жертвой для могучего Рюдзина. Нет, мы предложим ему кого-нибудь более почитаемого. Жреца например. Такого, кто многое повидал на своем веку, человека большой святости.

В глазах служителя вспыхнул испуг.

— В-вы ведь не меня имели в виду?

— А почему бы и нет? Вы знаете о нашем бедствии не понаслышке, посему ваша душа, будучи освобождена, сможет ходатайствовать обо мне в царстве Рюдзина. Кому, как не вам, туда отправляться?

Старый жрец поклонился:

— Если господину угодно, разрешите мне вернуться в святилище и там более тщательно все обдумать.

— Разрешаю, — ответил Киёмори. — Знай, однако: если ты согласишься собою пожертвовать, твой подвиг будет воспет в легендах и не умрет вовеки.

— Я… я не забуду, господин. — И жрец поспешил наружу, стуча сандалиями по настилу веранды.

Главный каменщик и моряки вздохнули с явственным облегчением.

— Кровожадный старикашка, — проворчал Киёмори. — Как будто красавицам нет лучшего применения. Всю жизнь просидел в своем святилище — видно, у него уд отсох за ненадобностью.

— Дозвольте сказать, господин, — вызвался один из моряков. — Меж людей говорится, что Царь-Дракон уважает заветы Будды, хотя и не следует им. Если вы высечете на камнях слова сутры, остров станет священным творением и дракону, возможно, расхочется его уничтожать.

«Вот он, — сказал себе Киёмори, — способ остановить Рюдзина, не потакая ему. Способ показать, что его мощь меня не напугала. Я и так уже слыву мясником. Обойдется без кровавой жертвы, тогда уж никто не посмеет меня упрекнуть».

— Превосходная мысль, друг мой. Прими мою благодарность. Отправляйся в ближайший храм и устрой все, как сказал, а я пожалую тебя новым чином и отдам свою ладью под начало.

Лицо моряка озарилось улыбкой, он низко поклонился:

— Будет исполнено, благороднейший господин.

 

Смерть Син-ина

Двумя годами позже, в третий год эпохи, названной Эйря-ку, демон, бывший некогда императором Сутоку, а после ново-отрекшимся императором Син-ином, отошел наконец в мир иной. Кончину его никто не оплакал: те немногие, кто присутствовал при прощальных обрядах, говорили, что в облике Син-ина не осталось почти ничего человеческого и вид он имел ужасающий. Тело сожгли на погребальном костре, как требовал обычай. Однако столб черного дыма, вместо того чтобы подняться к небесам, изогнулся и поплыл на северо-восток — в сторону Хэйан-Кё, то качаясь, как грозящий перст, а то вытягиваясь хищным когтем.

Прах Син-ина погребли в Сираминэ. Там же по имперскому указу установили памятную плиту, хотя жители без труда узнавали это место: ничто его не укрывало, кроме голой земли. Даже трава не желала расти.

По прошествии трех ночей после похорон Тайра Мунэмори — третий сын главы рода — возвращался в Рокухару. Он снова наведывался к даме из хижины Высокого тростника. Впрочем, там его ждал неприятный сюрприз: хозяйки не было. По словам престарелой служанки, она подалась в монахини, поняв, что эта связь не доведет до добра. Назвать монастырь служанка наотрез отказалась.

Мунэмори пришлось отправиться восвояси, в тоске и досаде. Он всегда думал, что первым порвет с ней — даже прощальные стихи подготовил! Как посмела она уйти и обмануть его? Тяжелая слеза скатилась по его щеке и упала на рукав.

В этот миг повозка резко встала, и Мунэмори пришлось выглянуть из оконца. Перед ним высились стены Рокухары, но ворота еще не проехали.

— В чем дело? — закричал он вознице.

— Г-господин… Снова призраки. Мунэмори похолодел.

— Это только мираж. Поезжай.

— Господин, паланкин останавливается. Тот, внутри… он вас подзывает!

Пряча страх за личиной злости, Мунэмори рывком распахнул заднюю дверь и спустился, а едва обойдя волов, замер. И верно: перед ним предстал прежний призрачный поезд — впереди выступали воины Тайра, а Минамото замыкали ряды. Теперь к параду примкнула тень самого Ёситомо на угольно-черном коне.

Шторка паланкина была распахнута, и изнутри исходило мертвенно-зеленое сияние.

Как и раньше, там восседал Син-ин, только еще более злобный и могущественный. Пальцы рук обернулись когтями, а лицо так увяло и ссохлось, что утратило всякое сходство с человеческим. Призрак вытянул тонкую длань и поманил Мунэмори, как в первый раз.

Не в силах удержаться, тот заковылял к паланкину и упал на колени в грязь перед оконцем.

— В-ваше бывшее величество, — пролепетал Мунэмори. — Что угодно на сей раз? — Он судорожно вспоминал слова сутр, но на ум не пришло ни одной священной строчки.

— Кое-кто из моих спутников, — прошипел Син-ин голосом, похожим на шорох свивающихся змей, — пожелал вернуться на место своей гибели, ибо такова природа духов, верно? Что до меня, я прошу лишь о гостеприимстве. Государь высоко отзывался о здешнем приеме. Я пришел удостовериться в правоте его суждения.

— Вы… сюда вам нельзя! — выпалил Мунэмори. — Это дом князя Киёмори, главы Тайра!

— Ах да, великий Киёмори, — прошелестел Син-ин, так подаваясь из паланкина, что его жуткий лик навис над Мунэмори. — Тот, что привел меня к поражению, а некоторых из этих отважных господ — к погибели.

— Я слышал, вы сами умерли, — всхлипнул Мунэмори. — Отчего же ваше величество не переродилось к другой жизни или не отправилось…

— В ад? — закончил Син-ин со зловещей ухмылкой.

— Ко двору Эмма-о, я хотел сказать, для справедливого суда.

— Ваши обожаемые царедворцы так отчаянно желали мне сгинуть, что я сделал наоборот. Они думали, что смерть помешает мне отомстить, но не тут-то было. Моя ненависть уходит за пределы жизни, за пределы смерти. И никакой дочери Царя-Дракона не уберечь от нее Тайра. Никакому волшебному мечу не спасти империю от гибели. Вдобавок теперь я не один, — указал он на призрачных воинов. — А у моих друзей тоже есть повод ненавидеть твой род.

— О, великий государь, — взмолился Мунэмори, — прошу, пощадите! Любой, в ком живет честолюбие, действовал бы подобным образом. Мы всегда преданно служили Драгоценному трону!

— Вы не были преданы мне. Пощадить вас? И не мечтайте.

С этими словами призрак Син — ина нырнул в паланкин и закрыл оконце. Воины-носильщики с величественным видом прошли сквозь высокую стену, даже не взглянув на ворота. Процессия исчезла внутри особняка.

— Нет, не может быть! — простонал Мунэмори. Погонщик встал рядом с ним.

— Господин, теперь-то вы расскажете повелителю Киёмори? Пойти разбудить его?

Мунэмори тряхнул головой:

— Нет… не сейчас. Нужно выбрать подходящее время. Еще рано. Только не сейчас.

 

Могильные скрижали

Теплый осенний дождик смачивал рукава монахов, бредших в медленном шествии по склону горы Фунаока. Отрекшийся император Го-Сиракава, сидя на помосте для монаршей семьи, дивился, насколько подходящая выдалась погода. Жаль только, шелест дождя по промасленному навесу не заглушал женского плача и причитаний.

— Он был так молод, — вздыхала Дзёсаймон-ин, промокая глаза рукавом.

— Люди умирают в любом возрасте, — проворчал Го-Сиракава.

— Но не тогда, когда в них столько жизни, — возразила сестра.

— Совсем юный, обаятельный… — рыдала где-то фрейлина. «Да, — подумал Го-Сиракава, — он умел угождать дамам, наш Нидзё».

Так вышло, что молодого императора сморила долгая болезнь, от которой он не оправился. Было ему всего двадцать три года.

Дзёсаймон-ин наклонилась и прошептала:

— Прошу прощения, брат, но не стоит так тщательно прятать свое горе. В конце концов, он был твоим сыном.

— Мы жили в раздоре — это всем известно.

— Подумай: пойдут пересуды.

Го-Сиракава картинно уронил голову. «Верно. Теперь мне ясно, почему Тайра Киёмори так зверски искореняет все слухи о себе». Стали поговаривать, будто Го-Сиракава приложил руку к гибели собственного сына. «Может, я и борюсь за власть, но на такое злодейство никогда не пошел бы. Нидзё, должно быть, выпил лишнего, слишком долго стоял под дождем и подхватил жар. А может, возлюбленная вдовая императрица наградила его той же дрянью, что прикончила ее первого мужа. Коноэ, если вспомнить, тоже умер молодым. Только непочтительно отзываться об императорах в столь приземленном ключе, нэ? Значит, кто-то должен стать козлом отпущения. Я же ныне в опале у тех вельмож, что некогда прислуживали Нобуёри».

— Так-то лучше, — сказала Дзёсаймон-ин.

— Ты не хуже меня знаешь, что я ни при чем, — проворчал Го-Сиракава во всеуслышание.

— Конечно, конечно, — поспешно заверила сестра, смущенно обмахиваясь веером.

— Это все Син-ин, — прошептала дама за спиной у императора. — Я как-то видела его призрак, когда оставалась во дворце на ночь. Уверена, его проклятие сгубило нашего Нидзё…

Го-Сиракава с великим трудом удержался от того, чтобы не закатить глаза и не охнуть презрительно. Уж год прошел после смерти Син-ина, а слухи о его появлениях множились день ото дня. «В горести люди часто ищут сверхъестественные причины своим страданиям. Однако если эти причины становятся общими для всех, то могут породить беспорядки и даже смуту».

— Поразительно, — пробормотал Го-Сиракава, — столь многие встречали моего бедного усопшего брата, а меня он еще ни разу не удостоил визитом. — Тут он вспомнил видение в Нин-на-дзи, и им овладело беспокойство.

Дзёсаймон-ин метнула гневный взгляд, но ничего не сказала.

— Бедный его сыночек, — плакала другая фрейлина. — Взошел на трон совсем крохой. Так и вырастет, не зная отца.

Это новое обстоятельство уязвило Го-Сиракаву до глубины души. Едва Нидзё понял, что его болезнь может закончиться смертью, он объявил своего двухгодовалого сына наследником империи. Как только указ был принят, Нидзё подписал отречение, оставив вместо себя неразумное дитя, едва способное ходить и говорить, сидя на троне.

«Он это нарочно устроил, чтобы досадить мне, — негодовал Го-Сиракава. — Лишить возможности выбрать наследника. Еще один знак того, как далек он был от забот о государстве».

Совет, разумеется, был опечален таким выбором — императора младше трех лет еще не бывало, — но так ничего и не предпринял, если не считать обычного словоблудия и качания головами. Вот как вышло, что сборище подхалимов из свиты Нидзё возвело на трон младенца, нареченного Рокудзё.

Дзёсаймон-ин дернула брата за рукав:

— Гляди!

— Монахи дерутся! — воскликнула одна из женщин. Вглядевшись сквозь царский занавес, Го-Сиракава и впрямь заметил среди чернецов у могилы Нидзё какое-то возмущение. Монахи из Кофукудзи размахивали мечами и нагинатами, распевая храмовые песни, и топтали нечто, лежащее на земле.

— Ой, только не это! — закричали все фрейлины наперебой. — Они затеяли битву! Над могилой императора! Какой ужас!

Го-Сиракава поднялся, не помня себя от ярости. Мало того что бесстыжие монахи оскорбили последнюю память о сыне, но и вдобавок того и гляди поднимут бунт!

— Бегите, — велел он сестре и придворным дамам. — Скорее уезжайте. Становится опасно.

Дамы с визгом бросились по каретам. Го-Сиракава сошел с возвышения и направился туда, где стоял, точно окаменев от изумления, начальник Правой дворцовой стражи.

Го-Сиракава схватил его за руку и встряхнул.

— Что здесь происходит?

— Что-то невероятное, владыка! Монахи Энрякудзи поставили свою скрижаль второй, вопреки распорядку!

По обычаю на похоронах императора представители крупных храмов близ Хэйан-Кё и Нары устанавливали на могиле плиту с высеченными на ней словами молитв. Существовал и негласный порядок, когда каждый храм приносил свою скрижаль и справлял обряд поминовения сообразно своей древности и близости к трону. Начинал обыкновенно храм Тодайдзи, как основанный императором Сёму четырьмя веками раньше, далее следовал Кофукудзи, за ним — храм Энрякудзи с горы Хиэй.

— Почему?

— Неизвестно, владыка. Вы же знаете, как распоясался Хи-эйдзан в последнее время. Как бы то ни было, монахи Кофукудзи обозлились и порубили их скрижаль мечами.

— Собери людей и вели им прекратить драку от моего имени. Мы собрались здесь во исполнение священного и скорбного обряда, И чинить препятствия с их стороны непристойно.

Начальник стражи помрачнел и поклонился:

— Как будет угодно, владыка.

Взяв с собой нескольких воинов, он направился к колонне иноков.

К радости Го-Сиракавы, приказ возымел действие. Монахи Кофукудзи прекратили громить плиту, которая, впрочем, уже превратилась в каменное крошево. Драчунов вывели с кладбища, и остальные храмы продолжили чинно устанавливать скрижали. Однако от Го-Сиракавы не укрылось, какими взглядами проводили хиэйцы братию Кофукудзи и его самого. Ярость на их лицах пугала куда сильнее, чем все причиненные оскорбления и удары.

«Не к добру это», — сказал себе Го-Сиракава.

 

Гром среди ясного неба

Через два дня после похорон императора, в полдень, Тайра Мунэмори вернулся в Рокухару. Он выскочил из повозки, едва та проехала в ворота усадьбы, пронесся по широкому двору, полному самураев, неспешно облачающихся в доспехи. Расспросив, где отец, Мунэмори отправился к боковому садику, где и нашел Киёмори, занятого беседой с вассалом.

— Ты уже слышал, отец? — удивился Мунэмори.

— О том, что монахи Энрякудзи идут на столицу? — небрежно спросил Киёмори. — Конечно, слышал. Давным-давно.

— Вот как. Тогда понятно, почему все вооружаются, — сконфуженно произнес Мунэмори. — Значит, ты вступишь в бой с монахами?

— От императора приказа не было, — ответил Киёмори. — Раз так, Тайра пока бездействуют. И все же следует быть наготове. Нам доложили, что чернецы могут напасть на Рокухару, хотя, мне кажется, даже у братии Энрякудзи достанет ума этого не делать.

Мунэмори огляделся — убедиться, что стены Рокухары по-прежнему высоки и крепки.

— Им навстречу выслали самураев и чиновников Сыскного ведомства. Быть может, иных мер не понадобится.

Киёмори нарочито сплюнул.

— Несколько сот вельможных сынков против тысяч вооруженных монахов? Ну-ну. Желаю им удачи.

— Прошу извинить меня, господин Киёмори, — промолвил незнакомый Мунэмори вассал, — но но городу ходят слухи, будто бы ин, Го-Сиракава, подначивает монахов выступить против Тайра.

— Нет-нет-нет, это уж чересчур… — начал Мунэмори.

— Было бы глупо с его стороны нападать на Тайра, — проговорил Киёмори, потирая подбородок. — Мы неизменно его выручали. Дурной же из него стратег, если он верит, что такой шаг пойдет ему на пользу.

— Отец, я знаю: такого не может быть…

— А где твой доспех, Мунэмори? Где твои люди? Постой, кто это к нам едет?

Из-за угла показался пони, а на нем — десятилетний мальчик. Мунэмори узнал своего самого младшего брата, Киёкуни. Мальчуган заправски осадил пони и соскочил наземь, а потом помчался к ним с криком:

— Отец, братец Мунэмори! Я привез срочное донесение! Киёмори просиял и обнял сына за плечи.

— Киёкуни! Вижу, скоро из тебя выйдет отличный боец! Ну, какие новости?

— Меня послали передать, что Сигэмори поехал во дворец То-Сандзё, раз отрекшийся государь пожелал искать защиты в Рокухаре. Сигэмори сейчас подбирает сопровождение, а через час они уже будут здесь. Он спрашивает, не приготовишь ли ты гостевые покои.

Киёмори и Мунэмори переглянулись.

— Об этом я и хотел доловить, — сказал сын. — Нам с Сигэмори было велено явиться в То-Сандзё. Вот почему я уверен, что ин никак не может стоять за нападением. Стал бы он иначе просить нашего покровительства?

— За свою жизнь, притом достаточно долгую, я успел понять, что намерения императоров — и бывших, и будущих — предугадать тяжело. Но тут я, пожалуй, с тобой соглашусь. Киёкуни, возвращайся к брату и передай, что ин волен оставаться в Рокухаре сколько ему будет угодно. Мы тотчас подготовим его покои.

Мальчик поклонился:

— Я передам. Благодарю, отец. Доброго дня, Мунэмори. — И Киёкуни умчался обратно седлать своего пони.

— Какой резвый крепыш, — заметил вассал. — Вы, должно быть, гордитесь им, господин.

— Что верно, то верно, — ответил Киёмори. — Он похож на моего первенца, Сигэмори. Я очень надеюсь, что Киёкуни вырастет таким же славным юношей.

Мунэмори вскипел, хотя и не подал вида. Сигэмори всегда был лучше всех. Старшему брату прощались любые ошибки, в то время как его, Мунэмори, вечно не замечали, обходили участием, оттирали как лишнего. Даже младший из сыновей Киёмори сегодня получил больше похвал, чем Мунэмори за всю свою жизнь. «Где справедливость?» — негодовал он в душе.

Киёмори отпустил подручного и сказал:

— Идем со мной, Мунэмори. Пора подготовить юго-западное крыло, где останавливался предыдущий владыка Нидзё, покуда был с нами.

— Юго-западное? — У Мунэмори похолодело внутри: ведь именно там исчез призрачный паланкин Син-ина!

Однако Киёмори, не слушая его, взбегал по ступенькам усадьбы. Мунэмори нагнал его уже в главном коридоре, выложенном деревом.

— Юго-западное крыло? Знаешь, отец, это…

— В чем дело?

— Ты уверен, что оно подойдет его бывшему величеству?

— Что значит «подойдет»? Раз оно сгодилось для Нидзё…

— Нидзё умер, отец.

Киёмори остановился и хмуро глянул на Мунэмори:

— К чему ты клонишь?

— Ни к чему, просто… это могут счесть дурным знаком. Киёмори, ворча, зашагал дальше.

— Ин ждет, что его поселят в те же покои, и будет оскорблен, предложи мы другие. Юго-западное крыло уютнее и лучше укреплено на случай нападения. Кроме того, если переселить хотя бы часть семьи, начнется неразбериха, с которой за час не управиться.

Дойдя до гостевого крыла, Киёмори принялся раздавать челяди указания по подготовке комнат. Слуги покорно отправились их выполнять, при этом затравленно переглядываясь и вздыхая.

— Что с ними такое? — спросил Мунэмори отец.

— Ты же знаешь эту деревенщину — вечно навыдумывает глупостей, — ответил тот. — А теперь вот решили, будто здесь водятся… нечистые духи.

— Духи?

Мунэмори деланно засмеялся:

— Вот глупость, правда? Нечисть… у нас в доме. Киёмори пригвоздил его взглядом.

— В Рокухаре нет никакой нечисти!

— Да-да, конечно, нет. Но… слуги говорят, что в комнатах бродит странный холод и вещи стали пропадать или двигаться сами по себе. Челядь совсем издергалась. Вы уверены, что хотите поселить ина именно здесь? — «Тем более что один ин тут уже поселился».

Киёмори развернулся и пошел осматривать комнаты, то и дело замирая и принюхиваясь.

— Здесь повсюду отдает гарью и тленом, — произнес он наконец. — Полы, видно, давно не натирали, а на сёдзи кое-где пятна, да и бумага надорвана. Эти лентяи, не иначе, прикрываются баснями о призраках, чтобы поменьше работать. — Киёмори повернулся к ближайшему прислужнику: — Чтобы все исправили, ясно?

Тот низко поклонился и поспешил прочь.

Стоя в лучах солнца, льющихся сквозь незакрытые ставни, Мунэмори все же отчетливо ощутил, как его окутывает непонятный холод.

— Отец, тебе ничего здесь не кажется… странным? Киёмори как будто поежился.

— Чепуха, — сказал он, однако. — В этих комнатах всегда сквозило. Нужно больше жаровен, только и всего. Останься и проследи за всем. Раз ты пришел без доспеха, я поручаю тебе подготовку покоев к прибытию нашего гостя. — И он вышел, не сказав больше ни слова.

— Чудно, — проворчал про себя Мунэмори. — Но если что пойдет не так, мне не в чем будет себя упрекнуть. Я-то знаю, от кого ждать неприятностей. — И он тяжело вздохнул. Кого потом обвинят, сомнений тоже не вызывало. Радуясь, что работать приходится при свете дня, Мунэмори пошел проверять комнаты.

 

Запах гари

Отрекшийся император Го-Сиракава сидел на полу приемной гостевого крыла Рокухары, чувствуя себя более чем неуютно. Комнаты оказались душными, прибранными лишь наспех, а что еще хуже, принимать его доверили растяпе Мунэмори. С трудом верилось, что у главы Тайра могли родиться настолько разные сыновья, как Сигэмори и Мунэмори. Го-Сиракава несколько раз порывался избавиться от опеки, но Мунэмори точно прилип к нему, то и дело встревая с советами — где расположить вещи, где стелить постель.

— Если владыке будет угодно, — мямлил Мунэмори, — я могу послать за священником. Он прочтет сутры, чтобы вам лучше спалось в столь тревожное время.

— Благодарю, это лишнее, — процедил в ответ Го-Сиракава. — На монахов я насмотрелся. Уж не хочешь ли ты впустить сюда лазутчиков из Эирякудзи?

— Нет-нет, конечно. Владыка очень мудр, что подумал об этом. Я только хотел предложить…

— Не утруждай себя более, добрый Мунэмори. Ты достаточно постарался.

— Если ваше величество пожелает еще что-нибудь…

— Я тотчас пошлю к тебе слугу с просьбой. А теперь ступай — ты, верно, нужен отцу и братьям, чтобы следить за обороной Ро-кухары.

— Уверен, там обо всем позаботились и без меня, — ответил Мунэмори. — Мне было строго наказано обеспечить ваш уют.

«А может, тебе велели вывести меня из себя, чтобы я не задержался здесь надолго? — подумал Го-Сиракава. — Хитрец Киёмори еще и не на такое способен». Он пристально посмотрел на Мунэмори:

— Ты его обеспечишь, если оставишь меня наедине с советниками — я должен обсудить важные дела. В случае какой-нибудь нужды я немедля пошлю за тобой.

— А может быть, владыка распорядится о чем-то на будущее, чтобы я мог…

— Вон! — вскричал Го-Сиракава, потеряв терпение.

Мунэмори поджал губы, низко поклонился и шмыгнул, точно мышь из горящего амбара.

«Вполне в его духе — выставить меня грубияном», — подумал ин.

В следующий миг к нему вошел тюнагон Наритика и опустился напротив. Вот кому Го-Сиракава не переставал удивляться. Наритика был одним из немногих вельмож, переживших обе смуты — Хогэн и Хэйдзи. Даже служа чудовищу Нобуёри, он умудрился сохранить связи с Тайра — был учителем Сигэмори, а после женил его на своей младшей сестре. Теперь Наритика предложил свои услуги отрекшемуся императору. Го-Сиракава не знал, можно ли ему доверять, но потом рассудил, что совет человека, способного держаться на плаву при всякой власти, дорогого стоит.

— Владыка, — начал тюнагон, — есть вести о передвижении монахов горы Хиэй.

— Вот как? Они идут сюда?

— Совсем нет. Впрочем, и не ко дворцу, как мы ожидали.

— Уж не думают ли они напасть на То-Сандзё?

— Нет, там их и близко не видно.

— Гм… После взглядов, какими монахи меня наградили, я был уверен, что стану мишенью для их ярости. Так куда же они направляются?

— Говорят, на восток, владыка, минуя столицу. Предположительно теперь их цель — Киёмидзудэра.

— А-а, храм, подчиненный Кофукудзи, верно?

— Точно так, владыка.

— Значит, они просто идут выразить недовольство разрушением своей скрижали на похоронах. Вероятно, пройдут с пением вокруг храма, потрясут святынями и отправятся восвояси. Не глупец ли я, что всполошился по пустякам и сбежал сюда?

Наритика покачал головой:

— Нельзя знать заранее, что придет в голову разъяренным монахам. А иноки-хиэйцы, как известно, страшны в гневе. Вы проявили благоразумие, повелитель, а это совсем не глупо.

— Ты, как всегда, представляешь все в выгодном свете. Однако… повеяло холодом, не находишь?

— Теперь, после ваших слов — пожалуй.

— Зажжешь мне жаровню?

Тянулся вечер, а в Рокухару все прибывали и прибывали гонцы с новостями. Монахи с горы Хиэй действительно побывали в древнем и почитаемом храме Киёмидзудэра, но вместо шествий с песнопениями они устроили в нем пожар, спалив дотла все пагоды и молельни, а после отправились в горы, к Энрякудзи.

Со сквозняками из-под бамбуковых ставен и сёдзи в покой Го-Сиракавы долетал запах гари и пепла от полыхающего храма. Весть о том, что монахи покинули Хэйан-Кё, принесла ему облегчение, но для спокойного сна все же многого недоставало. Го-Сиракава был как на иголках. Страх, что он жестоко ошибся, приехав в Рокухару, не давал ему покоя. «Чего же я все-таки боюсь: остаться здесь пленником, как при Нобуёри в Библиотеке единственной рукописи, или же регентской клики, которая наверняка решит, будто я толкнул монахов на бунт, чтобы запугать императора? А может, я просто боюсь, что снова явится Мунэмори и будет всю ночь мне докучать?»

Так Го-Сиракава сидел час за часом, вперившись взглядом в маленькую жаровню, куда положил несколько палочек благовоний — истребить дурной запах в комнатах. Вскоре в носу у него засвербило, глаза стали слезиться. Он попытался прочесть сутру, ни слова никак не шли на ум.

Наконец, когда дозорный Тайра огласил час Быка, Го-Сиракава начал клевать носом, погружаясь в странную полудрему. В какой-то миг он вдруг ощутил, что в комнате есть кто-то еще.

— Кто здесь? — пробормотал ин. — Это ты, Наритика? Тени, отбрасываемые наспех расставленными ширмами и столиками, пугали своей новизной. Человеческой тени среди них не было.

— Добрый вечер, братец, — произнес низкий голос, почти шепот.

— Братец? Кто здесь? — Его наверняка предупредили бы, если бы прибыл настоятель Нинна-дзи. Кто еще мог назваться его братом?

— Я пришел предупредить тебя.

— Предупредить? О чем?

— Берегись, брат: тебе грозит опасность. Тайра замыслили погубить тебя!

— Меня?

— Не тебя одного — весь императорский дом, и провозгласить Киёмори государем.

— Не… не может быть!

— Может, может. Киёмори сам наследник крови и знает об этом. Будь начеку, брат.

— Родство — это еще не все, — возразил Го-Сиракава, сам себе не веря.

— Киёмори использует колдовство. Он заручился поддержкой высших сил. Его влекут Три сокровища — зерцало, яшма и меч Кусанаги. С их помощью он ввергнет Японию в ужас тирании. Не дай ему этого сделать. Не доверяй Тайра. Берегись!

— Кто ты? Откуда ты это знаешь?

Миг — и Го-Сиракава снова был один, а комната словно опустела. Лишь запах гари и тлена продолжал витать в воздухе.

Следующим утром отрекшийся император вызвал к себе Наритику и тихо поведал об услышанном.

— Да, владыка, я тоже видел загадочный сон. Некто, назвавшийся Гэндой Есихирой — юным храбрецом Минамото, обезглавленным недалеко отсюда, шептал мне на ухо и велел беречься Тайра, — сказал Наритика. — Мне явились видения грядущего мира, где Хэйан-Кё лежал разоренный, а империя управлялась из другого города. У власти там стояли не вельможи и ученые, но грубые воины. Страна была разобщена постоянными усобицами, а отпрыски знатных родов и даже сам император во всем подчинялись полководцам.

— Мы часто переживаем во снах свои худшие страхи, — промолвил Го-Сиракава. — Быть может, твое видение — одно из таких.

— Вряд ли, повелитель, — ответил Наритика. — Я считаю, мне было показано то, что станет со страной, если Тайра продолжат свое восхождение к власти.

— Истинно, — произнес вдруг кто-то третий, — Небеса вещают через человеков, а своего голоса не имеют.

— Кто это? — вскричал Го-Сиракава. — Кто здесь?

Из-за ширмы показался старый, сморщенный монашек в сером одеянии. Он прошаркал к беседующим и сел перед ними, низко кланяясь. Го-Сиракаве его лицо показалось смутно знакомым.

— Сайко, я прав?

— Точно так, владыка. Я прибыл прошлой ночью, пока вы спали, и решил не тревожить вас своим появлением. — Глаза монашка ярко блестели, будто он курил опиум. — Очень интересное место, должен отметить. Весьма… вдохновляет.

Го-Сиракава не знал, давно ли Сайко прибился ко двору отрекшегося императора, зато вспомнил, что точно такой же монашек служил его брату, Син-ину, и на том же посту.

«Откуда мне это известно?» — удивился он.

— Мне не докладывали о вашем приезде, — заметил Наритика. Средний советник не доверял Сайко, и Го-Сиракава знал об этом. Впрочем, многие вельможи — завсегдатаи То-Сандзё ему не доверяли.

— Быть может, вам не доложили по недосмотру, — сказал Сайко. — Тайра, видимо, не совсем угодно ваше присутствие, поэтому они решили не утруждать себя любезностями.

— Что это ты плетешь? — спросил Го-Сиракава, подозрительно прищурившись.

— Видите ли, ходят слухи, будто вы намеренно возмутили монахов, чтобы те пошли с боем на Тайра.

— Чушь, да и только! — воскликнул отрекшийся государь. — Для чего мне являться сюда, если б я такое замыслил? Тайра служат мне верой и правдой. Даже моя новая наложница из их рода.

Старый монах отмахнулся:

— Помилуйте, владыка. Как я сказал, это лишь слухи. Но вдруг и они, и ваши сны — неспроста? Вдруг боги и босацу, не имея другого пути, решили так предостеречь вас? Быть может, Тайра слишком возгордились пред богами и те хотят их покарать?

— Тс-с! Больше ни слова об этом! Как-никак мы в гостях, а у стен есть уши.

Тем не менее Го-Сиракава распорядился в тот же день вернуться в свои чертоги, чтобы пробыть среди Тайра как можно меньше. Трясясь в карете по дороге домой, в То-Сандзё, он снова взвесил все сказанное Сайко и нашел его речи по-своему разумными.

 

Засохшие ирисы

После спешного отъезда Го-Сиракавы и его окружения Токико уговорила двух своих служанок проводить ее в юго-западное крыло Рокухары.

«Бедный Мунэмори, — думала она, проводя рукой по надорванной кое-где бумаге сёдзи у коридора, ведущего в гостевые покои. — Никто ему не поверил, пришлось обратиться ко мне. Узнай я об этом раньше, могла бы… как-то вмешаться. А теперь Го-Сиракава уехал, даже не объяснив, что его потревожило».

Государь-инок сослался на неотложные дела, которые, впрочем, обыкновенно приходили ко двору, а не уводили за собой. Нет, что-то выгнало его из Рокухары.

В комнатах повис тяжелый аромат сандаловых благовоний, скрывая все прочие запахи, хотя гарь от Киёмидзудэры по-прежнему витала в воздухе. Было еще что-то, поначалу незаметное. Токико обошла покой за покоем, стараясь держаться как можно невозмутимее, однако служанки, видно, почувствовали ее тревогу. Она осмотрела все наскоро починенные перегородки, потрепанные циновки. В одном углу ей попался на глаза крохотный клочок бумаги. Должно быть, кто-то упражнялся в письме — может, переписывал сутру, но потом изорвал. На клочке виднелись только два иероглифа: «нет покоя». Токико спрятала бумажку в рукав и вышла.

Она с трудом сдерживала гнев и… страх. Здесь побывало зло — в ее собственном доме! Сейчас оно скрылось, но сколько вреда успело причинить — неизвестно, как и то, исчезло ли навсегда. Мунэмори говорил о Син-ине. Если он прав, над ее мужем нависла куда более страшная и смутная угроза, нежели она подозревала. Отец предупреждал, что у них будут противники, но Токико тогда думала лишь о смертных воинах и царедворцах. Конечно, и другие ками порой принимают ту или иную сторону, помогая своим героям, как Рюдзин помогал Тайра, но все они действуют в рамках закона, не позволяя миру впасть в хаос. Демон-отступник, в отличие от них, подчиняется лишь самому себе, а императорская кровь, то есть происхождение от древнейшей из богинь, для него — новый повод к бесчинствам, попирающим всякие законы.

Токико была послана в смертный предел лишь советовать и учить, собственной магии у нее сохранилось немного. Как сможет она противостоять великому демону?

«Обсуждать это с Киёмори бессмысленно, — думала она. — Муж снова скажет, что она мутит воду, что не по-женски резка с ним. Он все больше времени проводит вдали от Рокухары — либо во дворце, либо в своей приморской усадьбе. В последние дни мы едва разговариваем». Токико поняла, что действовать придется самой.

Наконец она обратилась к ближайшей служанке:

— Скажи, у нас еще сохранились новогодние украшения? Особенно шары с листьями ириса?

— Можно поискать, хотя они будут не в лучшем виде. Скорее всего гости их… — Служанка замахала руками, показывая, что украшения были раздавлены подвыпившими гуляками.

— Это не важно.

— Они наверняка высохли и съежились, госпожа. Боюсь, вид получится неопрятный. Печальное зрелище для наших будущих посетителей.

— Я надеюсь в ближайшем времени обойтись без посетителей, — сказала Токико. — Кем бы они ни были. Развесьте шары в укромных местах, чтобы не привлекали внимания. Потом позовите двух монахов из Нинна-дзи — пусть проведут здесь обряд очищения. Тайно, разумеется. У повелителя Киёмори и так много забот, поэтому незачем его попусту отвлекать.

— Конечно, госпожа, — поклонилась служанка. — Как пожелаете.

Токико кивнула в ответ и поспешила наружу. Ей нужно было поговорить с черепахами в пруду и послать весть отцу, Царю-Дракону.

 

Величие Тайра

Отрекшийся государь Го-Сиракава решил до поры оставить свои страхи при себе. Как однажды сказал при нем мудрый Ёситомо Минамото, чтобы узнать коня, нужно дать ему волю. «Изучи его повадки, когда он ничем не сдержан, и тогда поймешь, каков он норовом».

Так было и с Нобуёри, чья дурная натура проявилась лишь после облечения большой властью. «Так, — подумал Го-Сиракава, — может быть и с Киёмори».

Поэтому Го-Сиракава выждал года три, мало-помалу создавая в Хэйан-Кё второе правительство из царедворцев, что предпочитали зрелого государя неразумному дитяти и регента Фудзивара. Невероятным терпением, подарками, взятками, обещаниями новых чинов Го-Сиракава добился того, чтобы ни одно решение Государственного совета не принималось без его согласия.

Наконец, когда срок приспел, в третий год эпохи Нинъан, Го-Сиракава и его тщательно отобранные советники сняли юного Рокудзё, к тому времени пяти лет, с трона. Говорили, что не было еще в истории случая, когда император принимал отречение прежде собственного совершеннолетия.

Вместо Рокудзё Го-Сиракава выдвинул своего сына, наследника Такакуру, семи лет от роду. Вознамерившись уберечь его от славы беспутного Нидзё, отрекшийся государь сместил назойливых Фудзивара с высоких постов и назначил регентом Тайра Токитаду. Потом, для полноты картины, он устроил помолвку императора Такакуры с пятнадцатилетней дочерью Киёмори.

Последней пощечиной Фудзивара стало с его стороны назначение канцлером самого Киёмори. Выше этого чина в Хэйан-Кё не существовало. Особа канцлера почиталась немногим менее императора и его родителя.

Все Тайра, конечно, ликовали, радуясь своему небывалому величию. Надувшись от гордости, разъезжали они по столице в новых черных одеяниях. Как стали говорить в Рокухаре, да и во всем Хэйан-Кё, «кто не Тайра — тот и не человек вовсе».

Устроив так, Го-Сиракава затворился у себя в То-Сандзё и стал ждать, что покажут события и время.

 

Ицукусима

Канцлер Киёмори стоял на носу ладьи, бегущей по волнам Внутреннего моря Сэто. Водная рябь искрилась на солнце, ветер раздувал над головой большой квадратный парус. Давным-давно в этих местах, вспоминал Киёмори, он повстречал Бэндзайтэн и ее сестер. Сейчас кораблика не было, зато вдали виднелся берег зеленого острова Миядзима, а у самого его подножия, где склоны гор срываются в море, сияло красным и золотым святилище Ицукусимы, плод десяти лет труда и затрат Тайра, дожидаясь последнего осмотра.

Жаль только, сопровождение подобралось совсем не столь пышное, как рассчитывал Киёмори. Отрекшийся государь отказался пустить с ним сына, юного императора Такакуру. «Я не вынесу, если наш молодой властелин пропадет в море», — объяснил Го-Сиракава. Едва ли он кривил душой, но Киёмори понял, что ему по-прежнему не доверяют. Досадно было, что и говорить, поскольку император мог взять с собой Три священных сокровища, включая меч Кусанаги, а Киёмори мог выпасть случай угодить Царю-Дракону и покончить с тяжким обетом.

«Ничего, — утешал себя Киёмори. — Может, оно даже к лучшему. Ни одного обещания Рюдзин еще не сдержал».

Совсем его озадачила Токико, тоже отказавшись от поездки. Поначалу Киёмори решил, что она остается оплакивать среднего сына, Мотомори, почившего от долгой болезни полгода назад.

— Разве ты не хочешь помолиться за его душу? Не хочешь увидеть храм, что я выстроил твоей сестре?

— Я могу помолиться и здесь. — Токико пожала плечами. — К тому же о храме просила Бэндзайтэн, а не я. Да и поздно мне уже плавать по морю. Поезжай же и порадуйся своему новому святилищу.

Киёмори не стал спорить. «Быть может, жене и впрямь лучше остаться дома», — подумал он. Токико едва ли была бы приятной спутницей.

Старший сын Сигэмори также не поехал. Он напомнил отцу, что случилось во время их последнего богомолья.

— Я останусь — кто-то должен возглавить дружину, если потребуется.

С таким доводом Киёмори не мог не согласиться. Таким образом, он отправился на Миядзиму с Мунэмори и младшими сыновьями, а свитой ему стали царедворцы, желавшие снискать расположение могучих Тайра. Как бы то ни было, Киёмори летел по волнам к Миядзиме, преисполненный гордости и довольства, оттого что великий храм — видение, которое он десять лет воплощал, — стал наконец явью.

Когда ладья подошла к острову, на месте бывших крошечных мостков показался длинный мол, у которого с легкостью расположились все шесть кораблей. Киёмори и его сыновья ступили на сушу, где их звоном гонгов и гудением рожков встречала толпа служителей Бэндзайтэн, одетых в белые одеяния и черные шапочки. Отвесив Киёмори и его спутникам земной поклон, жрецы повели их осматривать постройки.

Словно исправляя разочарования последних дней, новое святилище Ицукусимы оказалось точно таким, каким Киёмори его представлял. Оно поражало красотой и роскошью. Главную молельню и сокровищницу венчали плавно изогнутые черепичные крыши. Многочисленные пролеты коридоров освещались чугунными лампами тончайшей работы. На холме неподалеку стояла высокая пагода, сиявшая алым лаком и позолотой. Настилы для исполнения обрядовых танцев и представлений выдавались в море, а за ними прямо из воды вздымались огромные тории, обрамляя сизые холмы области Аки по ту сторону Внутреннего моря.

Все, включая самого Киёмори, не уставали восторгаться прекрасными шпалерами, парчовыми занавесями, расписными ширмами и резными статуями. Когда осмотр закончился, несколько дев-служительниц исполнили священный танец на особом возвышении, пока остальные потчевали гостей блюдами из рыбы и маринованных овощей. Многие царедворцы привезли с собой фляжки с саке, и к смятению жрецов, горячительное вскоре полилось рекой.

Теперь, когда богатств на острове прибавилось, жрецы перестали отплывать с закатом на большую землю. Для знатных посетителей, которые, как предполагалось, тоже не захотят возвращаться, едва приехав, были выстроены гостевые палаты. Первыми из постояльцев, кто не последовал древнему обычаю и пожелал заночевать на острове, стали канцлер Киёмори со свитой.

На закате солнца Киёмори покинул празднующих сыновей и вельмож и отправился пройтись в одиночестве по галереям крашеного дерева. На его глазах служители прилежно зажигали чугунные фонари — один за другим, пока святилище не засияло. Цепочка огней отразилась в волнах моря, почти отовсюду окружавшего храм, и напомнила Киёмори зрелище давних лет — светящуюся дорогу Царя-Дракона.

«Этот храм, верно, сравним красотой с самим подводным дворцом, жилищем Рюдзина. Теперь-то он и богиня Бэндзайтэн не смогут упрекнуть меня в нерадивости».

Вечер близился к ночи, и жрецы вежливо оттеснили разгулявшихся вельмож к гостевым палатам. Кое-кто из знати, включая Мунэмори, увлек с собой и нескольких юных служительниц. Киёмори стоял в стороне, а когда к нему подошли проводить в комнаты, сказал, что желает еще пободрствовать и посвятить остаток вечера медитации.

Наконец святилище опустело. Киёмори вышел на самый край настила, простиравшегося над водами Внутреннего моря. Меж столбов торий сияла Вечерняя звезда, а облака у горизонта все еще отсвечивали закатным багрянцем. Перегнувшись через ограду платформы, Киёмори проговорил волнам, бьющимся снизу о сваи:

— Ну, госпожа Бэндзайтэн, по душе ли тебе мой подарок?

Из глубины всплыли драконьи огни — бледно-голубые, зеленые, желтые. Искрясь и мерная, они заполнили крошечную бухту Ицукусимы. Под ними вдруг что-то шевельнулось, и вот в водах показалась исполинская раковина. В ней, точно жемчужина, сидела сама Бэндзайтэн, живописно расправив полы переливчато-зеленого кимоно. Невообразимо прекрасный лик богини тоже, казалось, сиял в радужных тонах заката.

— Приветствую, канцлер Киёмори. Да, твое святилище мне весьма по душе. Я сделаю все, чтобы оно сохранилось в веках доказательством твоей веры.

Киёмори поклонился ей.

— Это честь для меня. Итак, смею ли предположить, что между вашим родом и Тайра все улажено?

Бэндзайтэн отвела взгляд.

— Увы, как ты знаешь, этого недостаточно. Останься здесь, с тобой будет говорить мой отец.

Киёмори вцепился в ограду, усилием воли заставляя себя не выказывать страха.

— Разумеется. Пусть выходит. Мне не в чем… то есть я буду рад с ним встретиться.

Бэндзайтэн наклонила головку, и раковина медленно ушла под воду.

Пока Киёмори ждал, небо потемнело, а из-за моря, с запада, налетел ледяной ветер. Вода пред ним стала бурлить и пениться, точно в глубине ее завозилось что-то огромное и змееподобное. Вдруг, с тучей брызг, над поверхностью взметнулась китом гигантская колонна: плоская голова на толстой чешуйчатой шее. Глаза ее горели золотом, словно два очага, с длинных усов свисали водоросли. Из огромной разверстой пасти сбегали струи воды, сочась сквозь неровный частокол зубов с кривыми, как ятаганы, клыками.

Чудище воззрилось на Киёмори сверху вниз и обдало солеными брызгами из широких воронок-ноздрей.

— Итак, — произнес Рюдзин голосом, подобным шипению и грохоту штормового прибоя, — Вот мы и встретились, Киёмо-ри-сан.

Канцлер с силой вцепился в перила. Он понимал, почему Рюдзин выбрал самый устрашающий облик, чтобы предстать перед ним. «Решил страхом добиться от меня повиновения. Что ж, если я надумал вести торг с божеством, придется свой страх превозмочь».

— Для меня это великая честь, Рюдзин-сама, — ответил Киёмори с поклоном.

— Прочь любезности, — прошипел Царь-Дракон. — Где меч? Где Кусанаги?

— Вы его непременно получите, — сказал Киёмори. — В свое время.

Темная тень извернулась, взбалтывая морские огни.

— Век смертных на исходе. Я должен вернуть свое творение.

— Вернете, — ответил Киёмори. — Когда мой внук станет императором.

Вода под ним забила ключом.

— Раньше. Иначе будет поздно. Ты не знаешь, чему противостоишь. Силы зла уже посягают разрушить твое царство. У демонов теперь новый главарь, над которым я не властен. Если он овладеет мечом, быть великой беде. Ты должен отдать мне Кусанаги.

— Не прежде, чем мой внук поднимется на трон, как предрекла Бэндзайтэн, — твердо отозвался Киёмори.

— Глупец! Неужели власть и слава для тебя дороже спасения? Пройдут годы, прежде чем твоя дочь, императрица, родит сына. Мы можем не успеть!

— Отдавать меч сейчас слишком опасно, — заспорил Киёмори. — Такакура еще мал. Ему понадобятся все средства, чтобы доказать свое право на трон. Нас в Хэйан-Кё и без того одолевают слухи о якобы грядущей распре. Пропади меч сейчас, и может разразиться война. Ты не получишь Кусанаги, пока я не сочту возможным его возвратить.

Драконьи огни погасли. Киёмори обдало тяжелым дыханием Рюдзина, разящим солью, морской тиной и рыбой.

— Ты смеешь указывать мне? Мне, предвечному? Рожденному, когда всего вашего племени еще на свете не было? Ты смеешь препираться с ками? Смеешь оскорблять мою дочь? Или мало я тебя проучил, когда уничтожил твой жалкий островок у Фукухары?

Киёмори охватил гнев — совсем как в те времена, когда знать Хэйан-Кё измывалась над его отцом, а на улицах распускали грязные сплетни о Тайра. Забыв о предосторожности, он позволил гневу облечься в слова:

— Так вот каково твое обхождение? Ты сам избрал меня в герои для спасения этого мира! И ты же презираешь мою волю, хотя я знаю бренную юдоль лучше тебя! Если ты столь велик, к чему тебе чудесный меч? Отчего не выковать новый? Если ты такой могучий ками, зачем перекладываешь свой труд на жалкого смертного?

Царь-Дракон поднял голову и взревел. Его чешуйчатый хвост ударил по воде с оглушительным плеском, подняв тучу брызг и вымочив Киёмори до нитки.

— Несчастный! Ты и понятия не имеешь о том, что за беды тебе уготованы! Должно быть, верно говорят, будто Тайра до того возгордились, что тщатся превзойти богов. Раз так, быть посему. Коли ты не намерен возвращать Кусанаги, я отзываю свою помощь и лишаю тебя покровительства. Поглядим, долго ли вы, Тайра, вместе с вашим обреченным мирком продержитесь своими силами!

На миг море забурлило, словно где-то в пучине разверзся вулкан. Гигантская голова дракона ушла под воду, бросив на Киёмори последний яростный взгляд. И снова воцарилась ночная тишь.

Киёмори оперся на перила, пытаясь унять отчаянный стук сердца и одышку. «Я канцлер Киёмори, глава могучего дома Тайра. Мне нечего бояться».

За спиной у него послышался топот бегущих ног, и, обернувшись, он увидел нескольких жрецов, спешащих навстречу.

— Вы целы, господин канцлер? Мы слышали сильный грохот, будто гром. Да вы весь вымокли! Что случилось?

Киёмори успокаивающе замахал им:

— Ничего особенного. На сваи налетела сильная волна, и меня обдало брызгами.

Жрецы облегченно выдохнули и засмеялись, хотя одного-двух объяснение как будто не удовлетворило. Киёмори, впрочем, знал, что расспрашивать его не посмеют.

— Если позволите, — продолжил он, — я бы хотел отправиться в свои покои и переодеться, чтобы от меня поменьше несло морем.

 

Упреки карпа

Тем вечером Токико при свете фонаря писала дочери, императрице Кэнрэймон-ин. Внезапно ее кисть дрогнула — из садового пруда донесся отчаянный плеск. На мгновение Токико понадеялась, что его подняла вспорхнувшая утка, но вскоре звук повторился, а это на ее памяти предвещало недобрые вести.

Токико вызвала слугу с фонарем на палке и вместе с ним отправилась к пруду. Там, склонившись над водой, она увидела у самого берега большого золотого карпа.

— На сей раз ты не слишком торопилась, — пожурил ее карп.

— Не хочу слышать того, с чем тебя прислали — отозвалась Токико. — Но все же я здесь. Так что нового у отца?

— Он говорит, все кончено. Твой муж продолжает упорствовать. Рюдзин велел передать, что тебе пришел срок вернуться домой, в море. Здесь больше нечего делать. Ты должна оставить смертных их судьбе.

Токико со вздохом обернулась и окинула взглядом Рокухару, где родила и вырастила стольких детей. Как быстро пролетели годы с тех пор, как Киёмори привез ее в Хэйан-Кё! Двенадцать лет минуло после смуты Хогэн, девять — после Хэйдзи, а она умудрилась пережить их обе, привив своим детям мудрость и крепость духа. И вот они выросли — все, кроме Мотомори, что упокоился в Чистой земле.

Токико подумала о Сигэмори, которым гордилась, и бедном бесталанном Мунэмори, так нуждавшемся в наставлении. Не забыла она и о дочери Кэнрэймон-ин, которую тоже нужно было наставлять, не столько ради^нее самой, сколько ради всей японской земли.

Дворец Рюдзина, каким Токико его помнила, был прекрасен, но слишком уныл и мрачен, а его обитатели подолгу тосковали там в одиночестве, посещаемые лишь утопленниками.

Вернуться туда сейчас значило никогда больше не знать солнца, не знать, как сложится судьба детей, как вырастут младшие сыновья, как один из внуков сядет на Драгоценный трон, а может, и вовсе не увидеть этого внука.

— Передай отцу… что я не вернусь. Не сейчас.

— Едва ли он будет доволен, — укорил карп.

— Передай, что я еще способна обратить все к его выгоде. Пока рано терять надежду. Возможно, грядет Тайра, который возьмет на себя эту долю. Я не могу оставить людей сейчас, — проговорила Токико, чувствуя, как по щеке сбегает слеза. — Не могу.

— Глупая женщина, — сказал карп. — Однако Рюдзин вряд ли станет тебя принуждать. Поступай как будет угодно. Ты хотя бы сознаешь, что этим можешь поставить себя под угрозу?

— Таковы издержки смертной жизни, — ответила Токико. — Я приняла их давным-давно.

— Что ж, будь по-твоему, — отозвался карп, — но отныне не жди помощи из дому.

Сверкнув золотом в фонарном свете, рыба повернулась и исчезла в глубине пруда. Токико вздохнула.

— Госпожа, новости вас… обнадежили? — спросила служанка, которой явно было не по себе. Она не могла слышать слова карпа, и, на ее взгляд, Токико разговаривала сама с собой. Челядь, впрочем, давно знала о чудачествах хозяйки и пришла к мнению, что Токико либо помешалась, либо обладала колдовской силой. Так или иначе, ее всячески сторонились и старались не выводить из себя.

— Нет, не обнадежили, — ответила Токико. — Однако дела не ждут. А здесь холодно, нэ? Вернемся в дом.

— Слушаюсь, госпожа.

 

Деревянный меч

Не одним Тайра долгие девять лет после смуты Хэйдзи принесли крупные перемены. В горном монастыре Курамадэра, откуда река Камо начинает свой бег сквозь лесистые склоны к столице, восьмилетний Усивака, сын полководца Ёситомо и несчастной Токивы, сводный брат Минамото Ёритомо, отбывал изгнание в служках у монаха Токобо.

Этим вечером, как и всегда, сколько он себя помнил, Усивака сходил в лес за дровами для очага и набрал из реки воды. Затем подмел коридор, вычистил плиты садовой дорожки… После удара колокола, когда монахи ушли на вечернюю медитацию, мальчик юркнул к себе в каморку и вытащил из тайника меж бумажных перегородок деревянный меч, который сам тайком вырезал. Стараясь двигаться как можно тише, он промчался по дорожкам и выбежал в лес.

Ум его был поглощен отнюдь не работой над сутрами и философией, которым монахи пытались его обучить. Нет, мысли мальчика были заняты мщением.

Пусть ему был всего месяц, когда великий князь Киёмори из рода Тайра пощадил его, и монахи горы Курама ничего не рассказывали о том, кем он был, Усивака мало-помалу узнал свою историю. Даже сюда долетали вести из Хэйан-Кё — то с паломниками, то с заезжими рисоторговцами и богатыми посетителями. Даже монахи любили послушать свежие сплетни.

Усивака мог часами скрываться за бамбуковыми ставнями, внимая рассказам столичных болтунов. Он слышал, как те справлялись у монахов, знает ли юный служка о своих корнях, об отце — великом военачальнике, о его гибели от рук предателей. Знает ли о бесчестье матери, коим была куплена его жизнь. Что ж, теперь он все это знал.

Усивака шел и шел, покуда не выбрался к полянке в горном лесу, меж стволов сосен и криптомерии. Там он принял боевую стойку и начал упражняться с мечом. Несколько лун назад Усивака упросил одного воина, сопровождавшего знатную даму, дать ему урок боя на мечах. Воина позабавил бойкий мальчуган, и он показал ему более сложные приемы, нежели те, каким следовало обучать в таком возрасте, а тем паче с таким прошлым. Усивака, впрочем, запомнил все, чему его учили, и с тех пор еженощно с жаром упражнялся.

— Хай! Хай! — Усивака взмахнул вкруговую мечом в приеме «Танцующая обезьяна», представляя, как каждым ударом разит повелителя Киёмори то в руку, то в ногу, то в шею. Воображение рисовало ему рассекаемую плоть, потоки крови, тело врага, оседающего наземь. Он мечтал, как насаживает голову Киёмори на копье и торжествующе скачет с ней по улицам Хэйан-Кё под восторги толпы. Усивака сделал еще один выпад деревянным мечом, но запнулся о камень и упал.

— Ха-ха-ха! — раздался у него за спиной чей-то клекочущий хохот. — Если хочешь победить, юноша, смотри, куда ступаешь!

Усивака вскочил на ноги и завертелся, тыча мечом в деревья.

— Ты кто? Я тебя не боюсь!

На самом деле он боялся. Его день и ночь преследовал страх перед Тайра, которые в любой миг могли передумать и послать к нему убийцу.

— Мир тебе, юный храбрец. — Откуда-то сверху спорхнула тень и приземлилась перед ним на поляне. Странное это было создание: человек с длинным носом, закутанный в черный плат, полы которого хлопали за спиной подобно крыльям. Его Макуиг ку венчала квадратная шапочка вроде тех, что носят горные колдуны убасоку, а в руках он держал посох с кольцами. Усивака ахнул:

— Ты тэнгу!

Он даже не знал, что лучше — бежать без оглядки или остаться, ибо эти демоны гор норой помогали людям, хотя были способны и зло подшутить.

Существо склонило голову:

— Весьма проницательно для столь юного воина. Я Сёдзё-бо, князь тэнгу горы Курама. Мы следили за тобой. Нам не терпится узнать, почему такой маленький мальчик тревожит наш лес своим игрушечным клинком, детским писком и неуклюжим топотом.

Усивака густо покраснел, но тут же вздернул подбородок и выпалил:

— Я хочу быть великим воином, как мой отец!

— Восхитительно.

Усивака знал, что поступает опрометчиво, но все же не смог удержаться.

— А еще я хочу убить властителя Киёмори из рода Тайра!

— А-а, — протянул тэнгу. — Воистину достойная цель. Мальчик не мог понять, говорит ли тот всерьез или смеется.

— Тайра Киёмори повинен в смерти моего отца. И… и… он обесчестил мою мать.

Усивака был слишком юн, чтобы понимать, какое бесчестье пришлось вытерпеть матери; понял только, что это было нечто очень плохое, а значит, заслуживало мщения.

— Да, Киёмори за многое придется держать ответ, — согласился тэнгу. — Мы давно наблюдаем за Хэйан-Кё, и нам не по нутру то, что там происходит. Тайра превратились в спесивых тиранов, которых мы, тэнгу, не терпим. Великий Киёмори разгневал даже самого Царя Рюдзина. Совсем неумно для того, кто хочет пресечь наступление темных времен. Вдобавок князь Киёмори допустил роковой просчет.

— Просчет? — переспросил Усивака.

— Да. Он сохранил тебе жизнь. Тебе и твоим братьям.

— У меня есть братья?

— Да, по меньшей мере двое-трое, пожалуй.

— А где они сейчас? Скажи мне, прошу!

— Они тоже в изгнании, и не время искать их, юный Минамото. Уж ты-то должен понять: случись им или тебе привлечь внимание господина Киёмори, вам всем будет грозить гибель.

Усивака с трудом успокоился.

— Я понимаю. Просто мне бы хотелось их встретить… когда-нибудь.

— Когда-нибудь встретишь. Но будешь ли ты достоин их, вот что любопытно. Как-никак один из них получил благословение Хатимана, бога войны, и его ждет великая слава. Другой уже изучает священные чары. А чем ты можешь их удивить, хм-м?.. Хотел бы я знать… — Тэнгу возвел глаза к верхушкам деревьев и задумчиво потер подбородок.

Усивака вертел в руках деревянный меч. Ему доводилось слышать легенды о боевом мастерстве тэнгу, особенно об их умении управляться с мечом. Слышал он и о том, как наставни-ки-тэнгу обучали великих героев прошлого. Люди, впрочем, говорили, что следует хорошенько подумать, прежде чем принимать дары из рук демонов, — расплата за них бывает чересчур высока. И герои, обученные тэнгу, утрачивали что-то человеческое и были вынуждены всю жизнь скрываться от соплеменников, избегаемые и ненавидимые за свою непохожесть. Усивака, впрочем, знал, что и так не похож на других и что его ждет совершенно особая судьба.

— Вы бы… вы не научите меня, Сёдзё-бо-сама? Научите сражаться на мечах и стать великим воином, достойным моих братьев?

Длинноносая физиономия тэнгу медленно расплылась в улыбке.

— Что ж, любопытное предложение. Мои друзья-подданные наверняка сочтут это пустой тратой времени, хотя… отчего не попробовать. Если будешь прилежен и внимателен на уроках, может, хотя бы не ударишь в грязь лицом перед братьями, нэ?

В порыве благодарности Усивака упал на колени и прижался лбом к земле.

— Спасибо, Сёдзё-бо-сама! Я хочу научиться всему! Буду делать все, что прикажете!

— Всё, что прикажу? Нет-нет-нет, юный Минамото, мы, тэнгу, не тираны. Мы приказов не раздаем. Учись, а потом используй свое умение, как посчитаешь нужным.

— А я смогу убить князя Киёмори?

— Ну, этого я тебе не скажу. Но мы дадим тебе все навыки, какие потребуются, так что… при удачном стечении обстоятельств… да, пожалуй, сможешь.

Усивака вскочил на ноги.

— А когда мы начнем, Сёдзё-бо-сама? Тэнгу воздел руки к деревьям:

— Сейчас.

В кронах сосны поднялся гомон и хлопанье крыльев, и тотчас вниз слетело множество крылатых созданий. Иные были не крупнее вороны, иные — ростом с человека, хотя и в полуптичьем облике: с крыльями и мускулистыми руками. Они уставились на Усиваку блестящими глазами и захохотали, щелкая клювами.

— Это мои крохи тэнгу, — пояснил Сёдзё-бо. — С них начнется твое обучение. Если ты будешь хорошо управляться, позже я займусь тобой сам. Итак, приступайте! — Сёдзё-бо хлопнул в ладоши, и маленькие тэнгу устремились Усиваке в лицо.

Он яростно замахал на них игрушечным мечом, но всякий раз попадал мимо. Его шатало из стороны в сторону, как пьяного вельможу. Один кроха тэнгу пролетел так близко, что когтя; ми оцарапал щеку.

— Слишком узкий шаг! — проверещал крылатый демон. — Держи ноги на ширине плеч!

— Согни колени! — крикнул другой, летя мальчику в лицо. Усивака и в этот раз промахнулся, хотя успел увернуться. — И дышать не забывай!

Усивака порядком разъярился, но в то же время и повеселел. За час маленькие тэнгу совсем его вымотали, зато он почувствовал, что уже многому научился, ступив на путь великого воина.

Тэнгу, закончив, улетели в небо, превратившись в тени на фоне звезд.

— Приходи завтра, маленький смертный, — кричали они с высоты, — тогда мы еще с тобой позабавимся!

Усивака поклонился им и бодро зашагал по освещенной луной тропинке назад в монастырь. Душа его ликовала.

Он надеялся вернуться незамеченным, но по пути к спальням служек пришлось обогнуть палаты настоятеля. Одна перегородка сёдзи была отодвинута, и за ней Усивака разглядел То-кобо, который сидел на полу, скрестив ноги, и переписывал сутры при свете лампады. Гладковыбритая голова настоятеля поблескивала в сиянии луны. Мальчик попытался прокрасться мимо на цыпочках, но это его не спасло.

— Усивака? — спросил Токобо, не отрываясь от бумаги.

— Да, ваша святость, — отозвался тот, приседая в низком поклоне и пряча игрушечный меч за спину.

— Поди сюда.

Усивака поднялся на веранду, огибающую комнаты настоятеля, но внутрь заходить не стал.

— Я здесь, владыка. Чего изволите?

— Где ты был? — спросил Токобо тоном отца, знающего наверняка, где только что пропадал его сын.

— В лесу, владыка. Я там… медитировал.

— Хм-м… Любопытная, должно быть, медитация, раз ты так запыхался и расцарапал лицо.

— Я бежал домой, ваша святость, и… упал на сосновые ветки.

— Хм-м… А устал ты, полагаю, под тяжестью той острой деревяшки у тебя за спиной?

Усивака виновато оглянулся на меч.

— Наверное, владыка.

Настоятель отложил кисть и наконец поднял глаза.

— Я беспокоюсь, Усивака.

— Прошу вас, не думайте обо мне. Со мной все хорошо.

— Как я могу не думать? Я надеялся — наивно, быть может, — что ты никогда не узнаешь своего происхождения. Видимо, случилось неизбежное. То, чего я давно страшился, сбывается.

— А чего вы страшились?

— Того, что ты отвергнешь монашескую жизнь и забудешься в мечтах о мщении.

— Но…

Токобо поднял ладонь, призывая его помолчать.

— Тебе сохранили жизнь лишь потому, что князь Киёмори надеялся разорвать этот круг мести своим великодушным деянием. Убивать друг друга из-за проступков прошлого бессмысленно, ибо тогда смертям не будет конца. Твой отец пал в войне, Усивака, а в военную пору люди часто творят ужасные поступки. Бессмысленно возлагать на Тайра вину за то, чего требовали законы войны. Поверь — зло, содеянное ими, вернется к ним в грядущих рождениях. Ты должен забыть о прошлом и обратить свой взгляд в будущее.

Усивака про себя подумал, не проведал ли настоятель о его встрече с тэнгу. Токобо порой удивлял его своим пониманием жизни, хотя было неясно, откуда оно бралось — от загадочных способностей настоятеля, какие приписывали ему некоторые монахи, или же от простой стариковской мудрости. Однако сейчас Усивака не слышал ни слов о забвении, ни призывов к милосердию — слишком громко звучала в нем мысль о собственном предназначении.

Токобо снова взглянул на сутру у себя на столе.

— Ты, верно, слышал о приближении Маппо? — спросил он.

— Да, владыка. — Правду говоря, монахи давно прожужжа; ли Усиваке все уши этим Маппо, буддийским веком Конца закона. В их рассказах малейшее несчастье, неудача или очередное прегрешение Тайра неизбежно дополняли картину падения мира.

— Тогда тебе должно быть известно, что впереди нас ждут дни отчаяния и мрака. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать: действуя опрометчиво, можно угодить в самое пекло.

«Как раз там я и хочу оказаться», — подумал Усивака.

— Тебе будет полезнее, — продолжал настоятель, — изучать сутры и готовиться к приближению конца, а не шататься по лесу с деревянным мечом.

— Но, ваша святость, — заспорил Усивака, — если миру грозит беда, не лучше ли попытаться ее предотвратить? Почему это Маппо обязательно должно наступить? И разве Будда нас не спасет, если мы будем держаться достойно и храбро?

— А-а, вот ты о чем. — Губы Токобо тронула грустная улыбка. — Это заблуждение дзирики — будто можно сделать мир совершеннее, если сильно постараться. Муравей может сдвинуть камень, сынок, но не человека, который на нем стоит. Собравшись вместе, муравьи могут даже воздвигать кучки камней, но дождь все равно смоет их прочь. Этот мир к°сет лишь страдания, и пытаться их предотвратить — только попусту изматывать душу. У тебя, Усивака, душа великого человека. Изучи сутры и руководствуйся ими, чтобы действовать разумно. Живи просто, хотя бы мир рушился вокруг тебя, и дождись наступления лучшей жизни.

— Я… я учту ваш совет, владыка. Нужен ли я вам еще для чего-нибудь? Могу я идти?

Токобо со вздохом кивнул:

— Можешь, можешь.

Усивака поспешил в свою каморку, чувствуя спиной печальный взгляд настоятеля.

 

Туман в лесу

В тот самый год сводный брат Усиваки, Минамото Ёритомо, отметил свое двадцатидвухлетие в монастыре далекого края Идзу, где отбывал изгнание. За восемь лет ссылки Ёритомо показал себя смирным и прилежным юношей, не обнаружив ни единого повода для беспокойства. Дни напролет он изучал буддийские трактаты и разрабатывал чертеж ступы в память о павшем отце. То, что некоторые монахи считали его слишком бесстрастным, лишь подтверждало в глазах властей предержащих искренность намерения Ёритомо удалиться от мирской суеты, а потом и принять постриг, чтобы никто уж не связывал его имя с событиями в Хэйан-Кё.

То и дело к нему приходили письма из Канто, от старинных вассалов Минамото, где те осведомлялись о его здравии и походя напоминали, что он остается асоном, предводителем клана. Минамото так и не выбрали себе другого главы после смерти Ёситомо, опасаясь, что Тайра сделают избранника мишенью для подозрений и при случае уничтожат. Однако, писали они, когда Минамото соберут достаточную мощь, Ёритомо будет предложено их возглавить.

В иных посланиях звучала тревога. Ёримаса, соглядатай Минамото в Рокухаре, описывал последние бесчинства тамошних гордецов — как те требуют себе лучшие посты в империи, как силой затыкают рты недовольным, как даже чиновные отцы боятся выпускать дочерей на люди, ибо ничто не спасает их от посягательств Тайра.

Ёритомо читал письма и откладывал, оставляя без ответа и ни с кем не обсуждая.

Ранним утром того дня, когда ему исполнилось двадцать два, он отправился прогуляться по лесистому гребню горы, что возвышался над монастырем. Ёритомо любил эту тропу: к западу с нее открывался вид на залив Сагами, а к северу — на прекрасные очертания Фудзиямы. Медитируя по пути на тему сутры Сыновней почтительности, Ёритомо увидел темное лесное озерцо, над которым клубился туман. Внезапно туман унесло на тропу, где он сгустился и приобрел очертания человека с ввалившимися щеками, запавшими глазами и обвязанной шарфом головой. Ног у призрака не было.

Ёритомо остановился и изобразил оберег мудру — поднял левую руку вверх в положение Фудо-ин, выставив указательный палец с мизинцем наподобие рогов, а правой указал в землю в ритуальном жесте Гома-ин, символизирующем превосходство Будды над демонами. Одновременно он начал читать первые строчки Лотосовой сутры.

— В этом нет нужды! — воскликнул призрак, болезненно морщась. — Я не причиню тебе зла, о любимец Хатимана!

— Что ты за тварь? Назовись! — потребовал Ёритомо.

— Я пришел как друг! Как советник. В сущности, как родственник, хоть и очень дальний.

— Кто ты? — снова спросил Ёритомо. — Не помню, чтобы слышал о Минамото, похожем на тебя.

— Однажды я был императором всей этой земли, но потом меня грубо изгнали. Теперь, после смерти, я выбрал своим уделом службу пострадавшим по вине зарвавшихся честолюбцев.

— Син-ин! — воскликнул Ёритомо и снова сложил руки в спасительной мудре, так как уже был наслышан об императоре, превратившемся в демона.

— Прошу, перестань! — закричал Син-ин, отворачиваясь. — Я пришел предложить тебе помощь.

— Я в ней не нуждаюсь. Люди говорят, это ты привел Нобуёри ко злу, а моего отца к погибели.

— Пустые наветы! Разве я виноват в том, что разум Нобуёри затмило тщеславие? Твой отец служил ему верой и правдой, за что и пал от рук Тайра.

Ёритомо не нашелся что ответить.

— Однако мне любопытно, — произнес призрак, — почему ты проводишь дни в праздности, когда сам Хатиман предрек тебе великое будущее?

Молодой человек молча потупился.

— Киёмори по неразумию помиловал и твоих братьев, — продолжал Син-ин. — Кое-кто из них будет менее сдержан в проявлении сыновнего долга. Когда-нибудь он получит всю славу и почести, причитающиеся Минамото, а ты так и останешься лишь именем на свитках истории, если ничего не предпримешь.

Ёритомо глубоко вздохнул.

— Удача Сэйва Минамото иссякла. Те же, кто надеется сокрушить победителей Тайра, надеются зря. Мой клан почти истреблен. Почему я должен посылать его на полную погибель? В годы Хэйдзи моего отца отговорили от нападения на Рокухару, с тем чтобы знание пути Коня и Лука, которым славен мой род, не было утрачено. Отец все равно умер, пал жертвой измены. А ты предлагаешь, чтобы я поставил на кон будущее всех Минамото — теперь, когда надежда и вовсе ничтожна? Это уж чересчур. Призрак ахнул:

— По-твоему, твой родовой покровитель, Хатиман, солгал? Ёритомо опять смолчал.

— О маловерный Гэндзи! — упрекнул его Син-ин. — Отвергать помощь ками — жестокая ошибка. Один смертный скоро поплатится за подобный проступок, ибо ему уготовано великое несчастье. Неужели ты и впрямь хочешь подвергнуть себя и свой род такой опасности? Отречься от своего предназначения?

— Значит, мне предстоит выбирать из двух смертей, — произнес Ёритомо.

— Чепуха, — отозвался Син-ин. — Мудрец не стремится плыть против течения. Сильнейший подчиняет поток своей воле и плывет, куда ему заблагорассудится.

Ёритомо сжал кулаки.

— Я подумаю над тем, что ты сказал. А теперь — изыди!

— Не гони меня так поспешно, асон Минамото. Я еще могу быть тебе полезен. — Призрак повел рукой, и у ног Ёритомо возникли двенадцать палочек из туго свитой конопляной пеньки. — Если во мне будет нужда, зажги одну из них глубокой ночью, и я появлюсь.

Ёритомо неохотно поднял палочки и сунул в рукав.

— Надеюсь, они не понадобятся.

— Понадобятся, — ответил Син-ин. — Еще как понадобятся. И призрак исчез, жутко, зловеще ухмыльнувшись. Ёритомо поспешил назад в монастырь — к очищающим звукам храмовых колоколов и молитв.

 

Водяная надпись

Прошли недели со дня возвращения Киёмори из Ицукуси-мы. Обратный путь в Рокухару был счастливым и безмятежным, да и дома за время их отлучки ничего плохого не произошло. Токико решила избегать мужа и потребовала прекращения всех встреч между ними, что Киёмори было только на руку. Весна благополучно сменилась летом, а лето — осенью. «Уж не пошел ли Царь-Дракон на попятный — не продлил ли мою защиту? — начал задумываться Киёмори. — А может, никакой защиты и вовсе не требовалось?»

Однако на двенадцатый день луны Стихосложений, когда господин канцлер снимал черные одеяния перед отходом ко сну, на него вдруг накатила дурнота. Он схватился за ширму, чтобы справиться с головокружением, и опрокинул ее, едва не задев угольную жаровню и чудом избежав пожара. Сила стремительно покидала его, пока не ослабли ноги и он не осел на пол. Самый воздух вокруг, казалось, делался все жарче и жарче, хотя Киёмори отнюдь не грело это призрачное тепло — он дрожал и вздрагивал, словно на зимнем ветру.

За все пятьдесят лет жизни он ни разу по-настоящему не болел, и теперь его разбирал ужас. «Может, это Рюдзин решил мне отомстить? Или духи хвори воспользовались тем, что ками сняли защиту, и перешли в наступление?»

Киёмори позвал слуг.

— Разошлите гонцов во все буддийские храмы, — приказал он. — Призовите священников и монахов молиться за меня, ибо я не знаю, переживу ли эту ночь!

Слуги испуганно бросились выполнять приказание и уже через час вернулись с монахами из близлежащих храмов. Те попробовали успокоить Киёмори.

— Мы часто встречаем подобный недуг в это время года. Большинство излечивается за несколько дней, хотя человеку ваших лет может потребоваться чуть больше.

Однако, по настоянию Киёмори, монахи остались сидеть в соседней комнате, мерно раскачиваясь и бормоча сутры, пока он горько страдал на своем ложе.

Никогда еще предводитель Тайра не был так слаб, так напуган. Для воина, привыкшего вести дружину в бой и громить врагов, трудно было найти худшее унижение. Добиться ранга канцлера, почти приблизить появление внука-императора и вдруг впасть в такую немощь — это разъярило бы кого угодно. Истинно перед судьбой все равны. Трясясь и пылая под одеялом в лихорадке, Киёмори завидовал монахам, сидевшим за стеной. Вот у кого жизнь проста: ни ожиданий, ни жажды почестей, ни грез о славе. Стало быть, и потери, и унижения им также чужды. Поистине умение быть выше разочарований есть проявление особой силы.

Часы текли, а он то погружался в лихорадочный сон, то выпадал из него. Киёмори перестал понимать, находится ли он на земль или уже канул в один из ста шестидесяти восьми кругов ада, где судья царства мертвых, Эмма-о, приговорил его к вечным мукам.

«Если верно все то, о чем проповедуют в храмах, — подумалось канцлеру в миг ясности рассудка, — тогда поделом мне — стольких людей сгубил, столько затеял интриг. Сжалится ли Эмма-о, узнав, что я не для себя старался, но ради сыновей и величия Тайра?»

Чувствуя, что удача его покинула, а жизнь вот-вот прервется, Киёмори расплакался от бессилия и жалости к себе.

То и дело из темноты проступали встревоженные лица родных. То Сигэмори склонялся над ним, то Мунэмори, то младшие сыновья. Иногда даже Токико приходила проведать мужа — справиться о самочувствии, узнать, не надо ли чего. Самыми жуткими посетителями были тени погубленных им Минамото, которые спрашивали, готов ли он примкнуть к ним в обители мертвых.

После долгого беспамятства Киёмори вдруг разбудил удар грома. Он лежал в своей комнате, не зная ни часа, ни времени суток, Канцлер осознавал лишь то, что монахи замолкли и никого рядом нет. Киёмори попытался пошевелиться или позвать слуг, но не сумел. Оконную бумагу освещал бледный свет, но что его давало — рассветное солнце ли, вечерняя луна или нечто потустороннее, — оставалось неясным. Вскоре по сёдзи забарабанил дождь. Когда капельки покатились вниз по бумаге, к воде будто примешалась какая-то грязь или краска, так что каждый след теперь напоминал неспешный штрих кистью. На глазах потрясенного Киёмори падающие капли чертили целые иероглифы, а те складывались в слова:

За сёдзи полыхнула молния, и комнату наполнил громовой раскат — столь оглушительный, будто весь мир распадался на части. Киёмори вспомнились предсмертные слова Ёсихиры о том, что он вернется демоном грома, чтобы сокрушить ненавистных Тайра.

Киёмори в ужасе закрыл глаза, стены комнаты закружились. «Неужели мой конец настает? — пронеслось у него в мозгу. — Неужели я вот-вот провалюсь в небытие, как тонущий в бурю корабль, без надежды на возвращение?» В этот миг навалилась тьма, и он лишился чувств.

Новое пробуждение потрясло его. Киёмори очнулся на своем тюфяке, взмокший от йота. Воздух потяжелел от курений, а монотонный речитатив монахов внушал спокойствие. Оглянувшись на сёдзи, он больше не увидел там никаких посланий — только мокрую бумагу.

«Меня пощадили, — ошеломленно подумал Киёмори. — Возможно ли?» Он медленно сел. Голова немного кружилась, но ему удалось не упасть. Еще он заметил, что проголодался. Рядом стояла чаша с рисом, и Киёмори стал есть, разжевывая каждую крупинку.

«Должно быть, я спасся монашескими молитвами. Верно, слова сутр уберегли меня от мстительных духов, как однажды спасли мой остров от гнева Рюдзина. Если я лишился его опеки, не обратиться ли за покровительством к Будде?»

Киёмори призвал монахов. Те были приятно удивлены, увидев его бодрствующим.

— Полагаю, именно вам я обязан выздоровлением, — сказал он. — Я тотчас велю, чтобы ваши обители получили щедрые дары — рис, шелк и добрых коней. Вы меня вдохновили. Теперь я осознал, что хочу принять постриг и тоже стать монахом. Прошу, пришлите ко мне наимудрейшего из наставников, который бы направлял меня в этом.

Монахи обрадовались, но вовсе не удивились, поскольку люди, столкнувшись со смертью, нередко обращались к вере. Итак, храмы получили весть, что господин канцлер ищет учителя, и, памятуя о высоком ранге будущего послушника, сам глава вероучения Тэндай, преподобный Мэйун спустился с горы Хиэй проследить за посвящением Киёмори. Князю обрили голову и выдали простое серое одеяние, под стать новому, монашескому имени — Дзёгай. Было объявлено, что Киёмори «удалился от мира», а главенство над Тайра перешло к Сигэмори, хотя оставалось неясным, какие полномочия тот получал на самом деле.

«Теперь-то Рюдзин не посмеет мне навредить, — думал Киёмори, выписывая очередную сутру или заучивая закон Будды. — А В Хэйан-Кё никто не осмелится клеветать на инока. Ха! Если все, что требуется для уважения и покровительства небес, — это состричь волосы и отказаться от изысканных платьев, значит, цена не так уж и велика».

 

Отражение в зеркале

— Киёмори заделался монахом? — рассмеялся отрекшийся государь, когда его советник Сайко пришел с новостями. — И я должен этому верить? Найдется ли хоть один глупец, что поверит?

Престарелый Сайко пожал плечами:

— В страхе люди часто совершают загадочные поступки. Кое-кто говорит, что господин Киёмори утратил душевный покой после болезни.

Го-Сиракава потер подбородок.

— Нет-нет, не верится мне, что простая хворь могла его так напугать. Только не Киёмори. Что-то здесь неспроста. Сдается мне, он вообще не был болен. Киёмори знает, что о нем ходит дурная слава гордеца и тирана. Быть может, это его недомогание и обращение к вере нарочно задумано, чтобы обрести в людях сочувствие?

— Но, государь, — вклинился Наритика, другой доверенный советник Го-Сиракавы, — опасно порой видеть козни там, где их нет. Так недолго прослыть недалеким и подозрительным.

Го-Сиракава нахмурился:

— Недалекие не замечают измены, когда она назревает. Я знаю Киёмори почти всю жизнь. Он никогда толком не болел и никогда не тяготел к монашеству. Родовому ками он верен лишь на словах, а большое святилище в Ицукусиме строит, чтобы всех поразить своим богатством. Не таков Киёмори, чтобы вдруг податься в буддизм, если только это не сулит еще больших благ.

Наритика словно язык проглотил, хотя потом все же выдавил:

— Владыке, конечно, виднее.

— Да, виднее, — проворчал Го-Сиракава. — С моей стороны, может, и глупо было наделять Тайра такой властью, но, раз уж так вышло, теперь нужно следить за ними, не спуская глаз. С той самой ночи, проведенной в Рокухаре, я убедился, что нас ждет явление второго Нобуёри, для которого власть — лишь орудие для исполнения собственных корыстных целей. Так не лучше ли проявить бдительность?

— Разумеется, владыка, — поддакнул Сайко, многозначительно глянув на Наритику. — Это, несомненно, наимудрейшее решение.

Наритика отважился на новую попытку.

— Повелитель, Государственный совет и без того погряз в трудностях. Тайра не желают примириться с Фудзивара, а верные вам царедворцы в разладе с ними обоими. Каждый силится занять должность повыше и возвысить приближенных. Дела совершенно запущены! Ходят слухи, будто Минамото на востоке пытаются сплотить силы. Кто знает, с кем они захотят объединиться, когда будут готовы?

— Теперь-то ты понял? — сказал Го-Сиракава. — Верно говорю, времена ныне опасные. Я должен всеми силами сохранить порядок и не позволить Тайра ввергнуть нас в хаос. — Он повернулся к Сайко: — Стало быть, Киёмори считает, что монашеское облачение принесет ему всеобщее уважение? Что ж, тогда и я последую его примеру. Пошли весть преподобному Мэй-уну. Попроси его прибыть в То-Сандзё и постричь меня как положено. Нельзя допустить, чтобы Киёмори уважали больше государя.

Сайко низко поклонился:

— Слушаю и повинуюсь, владыка. Я тотчас отправлю гонца в Хиэйдзан. — Монашек поднялся и быстро вышел, на прощание одарив Наритику гадкой усмешкой.

Го-Сиракава взял бронзовое зеркальце, забытое кем-то из фрейлин, поднес к лицу и спросил:

— Как думаешь, пойдет ли мне лысина?

— Не менее чем господину Киёмори, — печально отозвался советник. — Полагаю, вы будете столь же благочестивы.

Го-Сиракава опустил зеркальце.

— Не занудствуй, Наритика. Я всего-то хотел знать, как буду смотреться. Мои дамы говорят, что седина делает меня мудрее и старше. Никогда не прощу себе, если после пострига потеряю внушительность.

— Уверен, люди будут и впредь судить о вас больше по мудрости, по делам, совершенным на благо Японии, нежели по внешнему виду, — ответил Наритика и с поклоном поднялся. Удалившись из приемных покоев отрекшегося государя, он побрел длинным крытым переходом к своему жилищу, в гостевые комнаты То-Сандзё.

По пути Наритика загляделся на сады, разбитые между дворцовыми палатами, на облетающие листья гинкго и клена. Видения разрушенного Хэйан-Кё не оставляли его с той злополучной ночи в Рокухаре. Поначалу он с готовностью поверил, что его предчувствия совпадают с предчувствиями Го-Сиракавы — будто именно Тайра приведут страну к роковому концу. Теперь уверенность ушла. Откуда бы ни дул ветер, какое бы дерево ни сбрасывало листву первым, зима неизбежна, и ничто не в силах ее отвратить.