— Опять расселись, по местам!

Из штольни выкатывается мичман. Отчаянно матерится, кричит. Вначале действовало, теперь — нет. Привыкли. Не обращаем внимания. От нашего невнимания мичман распаляется еще больше. Переходит к угрозам. В первую очередь подступает ко мне. «Я вам приказываю встать, юнга!» Если стою: «Как вы стоите, юнга!»

— Хватит! — кричит Леонид и поднимается. — Ты чего на ребенка навалился!

— Ребенка нашел, — огрызается мичман. — Твой ребенок кобылу кулаком свалит.

И все равно, когда Кедубец встает, идет на мичмана, тот не выдерживает. Он отступает, но напоследок грозит: «Вы у меня запоете…», «Я вам устрою…». Каждая фраза заканчивается матом.

Мичман маленький, шустрый, рыжий. Неряшлив до безобразия. Никогда-то у него ремня нет на брюках. И вечно рваный китель на нем. Я таких моряков в жизни не встречал.

В первые дни я робел не столько перед мичманом, сколько перед его званием. Оно морское. У мичмана есть лодка с мотором. Он ходит в море. Каждый раз, когда мичман отходит от берега, я неотрывно смотрю ему вслед. Вот лодка подняла нос, осела корма, побежали по глади моря волны, от лодки до берега протянулся след. Уже и мичман скроется за небольшим островком, а я сижу и смотрю в море.

— Сколько волка ни корми, он в лес глядит.

Рядом со мной Кедубец.

— О, народ! Как правдивы твои народные слова!

Мичман медленно отваливал от пирса.

— Кугут снова пошел на промысел, — сказал Леонид и сплюнул.

— Что такое кугут? — спросил я.

— Кугут? О, юноша! Кугут — это обыкновенный хапошник, которому, сколько ни дай, все мало. А этот… Ярко выраженный экземпляр, — кивнул он в сторону моря. — Сегодня он закинет сети, возьмет улов. Жена его знает что к чему. Она знает, что есть нефтяники, поедет на самые дальние промыслы, загонит этот улов втридорога.

Солнце светило, море обсасывало прибрежную гальку. Мне показалось, что кто-то мазанул огромной кистью, и море, отшлифованный водой и солнцем пирс, и само солнце стали серыми. Я вспомнил привокзальные рынки, горластых теток: толстых и сварливых, жадных, готовых в любой момент к самосуду, только тронь что у них, только попадись. И мичмана я уже видел без кителя, без погон. Он сидел в розвальнях хмельной, в засаленном полушубке, с кнутом в руке, как тот мужик, когда нас с Вовкой Зайчиком чуть было не прикончили на базаре. Мичман лузгал семечки, не сводил со шпаны своих цепких глаз, стерег добро, которым бойко торговала его бабенка. Слово мичман, все, что несло оно мне с собой, отделилось от этого рыжего мужика.

Понял, что-то готовится. Друзья мои громче смеются, поминают мичмана, возбуждены. Вскоре и меня посвящают в тайный замысел.

У мичмана есть сарай. В сарае — производство по изготовлению сухой, вяленой, копченой рыбы. Ночью мы идем к этому сараю.

— Юноша, — говорит мне Кедубец, — только вы с вашим изящным телосложением можете проникнуть в этот замок. Вы видите маленькое окошко?

— Вижу.

— Быстро ко мне на плечи.

Я забираюсь на плечи и ныряю в сарай. Рыбы много. Я швыряю ее в окошко больше часа, до тех пор пока в сарае не остаются только мыши. Мы возвращаемся к себе. Костя и Миша приходят под утро и тоже ложатся спать.

…Мичман плакал. Не как-нибудь, по-настоящему. Вся наша группа ходила к сараю и на то место у пирса, где стояла лодка. Все удивлялись, говорили: «Ну надо же так обчистить, хоть бы хвост оставили пососать». Особенно сокрушались о лодке, о сетях, потому что пропали и они.

— Я знаю, кто это сделал!

Леня Кедубец произнес фразу отчетливо, громко. Мичман метнулся к нему.

— Это могли сделать только жулики, — сказал Леня. — Вор у вора дубинку украл.

И тогда мичман унизился. Он стал просить вернуть ему лодку, сети.

— Можно подумать, что жулики мы. Вы в своем уме, мичман? Вызывайте следователя. Расскажите ему, почему у вас лодка, сети, так много рыбы. Нас в это дело не впутывайте. Вас демобилизуют, если не сказать большего, за браконьерство, а мы? При чем здесь мы? Днем мы работаем, по ночам спим. Луна и бог тому свидетели. И не глотайте собственные сопли, на вас противно смотреть.

Сказав эти слова, Леня повернулся и пошел. Мы — следом, и весь день таскали ящики. Мичман был тише воды ниже травы. Так продолжалось несколько дней, пока он не оправился от потери. Как только пришел в себя, сразу же и припомнил нам и рыбу, и лодку, и сети. Стал донимать нас приказами, браковать все, что мы сделаем. Назревал конфликт. Он мог бы кончиться обычным мордобоем, если бы не Кедубец.

— Нет, — сказал Леня, — так дело не пойдет. Надо что-то придумать.

— Бойкот?

— Чепе?

— Фи! Есть более тонкий выход. У нас открылись старые раны. Они нас беспокоят, мы — больны.

— А юнга? — спросил кто-то.

— Юноша, вы разве из железа? — посмотрел на меня Леня.

Я не понял его.

— Костя!

Кедубец повернулся к Судакову.

— Костя, сделайте юнге болезнь.

Весь вечер я сидел в кубрике, колотил ложкой себя по руке. Потом лег спать. Когда встал, рука моя распухла так, что я перетрусил — уж не переборщил ли? Сказал мичману, что работать не могу, что накануне отдавил руку ящиком.

В тот день мы все заболели. Мичман звонил в экипаж. К нам приехал доктор и тот майор. Врач лечил, майор ругался. Вскоре поправились, снова могли таскать ящики. Но главного достигли. Не зря притворялись. Из мичмана вышел пар, он приутих.