Жизнь переменчива, что погода. То светит и греет, то хмарью затянет из конца в конец. Давно слышал Колосов это сравнение, теперь оно ему вспомнилось. Потому, скорее всего, вспомнилось, что погода за последние сутки менялась неоднократно. Ночь затянула тучами небо так густо, что, казалось, дождя из них хватит на неделю. Темень разлилась такая, хоть глаз выколи. Ночью, однако, дождя не пролилось ни капли, к утру поднялся ветер. Он разогнал тучи, оставив на небе легкие быстротечные облака. Облака эти бежали ходко, меняя очертания, словно обгоняя друг друга.

Утром вышли к притоку Соти, достаточно полноводному, с такими же, как у Соти, ровными берегами, спокойным, мерным течением. Остановились у поворота реки, напротив большака, что тянулся к Михайлову из Глуховска. «Ты как доберешься до большака, — объяснял лесник, — слева увидишь березовую рощу. В ту сторону не ходи, там такие топи, что тебе с обузой по ним не пробраться. В лес тебе надо, что за большаком. Но там поле большое, поостерегись. Большак пересекай ночью, он охраняется, учти это». Хороший совет дал лесник, да ночью они застряли в лесу. Ночь выдалась слишком темной, ждали, когда хоть чуток развиднеется. К повороту Соти, к этому притоку вышли уже по солнцу…

Колосов глянул на лес, что темнел за большаком, за большим полем, почувствовал вдруг такую тоску, от которой длинными зимними ночами воют волки. Смертельную тоску, однажды испытанную в Подмосковье, когда его ранило. Когда остался старшина лежать на нейтральной полосе в мороз, истекая кровью, не надеясь на чудо, понимая, что подступил конец. Смотрел на небо, отдавал себе отчет в том, что видит небо и звезды в последний раз. Мороз схватывал дыхание, обращал в льдинки слезы в уголках глаз, он их чувствовал, они мешали моргать. Чувствовал и понимал, что даже это неудобство от холода он испытывает в последний раз. Потом появилась собака-санитар, которая вытащила его к своим.

Теперь, казалось бы, чего и тосковать. Осталось последнее препятствие на пути к цели. Сердце все-таки сжалось в неведомой тоске. Так сжалось, что дышать стало трудно. Колосов пытался разобраться в причинах, однако такая попытка тоже насторожила старшину. Раньше такой необходимости не возникало, раньше он не прислушивался к себе. Получал задания, уходил на задания, возвращался с заданий. Все шло само собой, как должно идти на войне. «С дороги, с большака хорошо и далеко видно», — отметил Колосов, понимая, что в этом факте и опасения его, и тревога до тоски, и потребность разобраться в ощущениях. Он впервые очутился в столь сложной обстановке, впервые на его руках оказались люди, непригодные для активных боевых действий. За войну он выполнил множество заданий. Но шел он по войне с товарищами. С боевыми товарищами, а это как в строю. Собьешься, пятками услышишь сбой. Обязательно тебе наступят на пятки. Напомнят, что шагать надо в ногу.

Не додумал Колосов, далеко, со стороны Глуховска запылила дорога. Старшина заторопил Галю, прикрикнул на Неплюева. «Если что, — подумал, — радиста снова придется сбивать с ног». Так уже было не однажды. Идти в рост Неплюев может, ползти — нет. Приходилось валить радиста с ног. Каждый раз, когда выпадала такая необходимость, девушка смотрела на старшину с неприязнью. И каждый раз Колосов чертыхался в душе на то, что связан по рукам, по ногам.

Валить Неплюева с ног на этот раз не пришлось. Они успели добраться до зарослей на берегу притока Соти, скрыться в них до того, как пыль на большаке приблизилась. Колосов увидел бронетранспортер. Рядом с шофером офицер. В кузове солдаты. По большаку запылили автомашины. Шли они и в одну сторону, к Глуховску, и в сторону Михайлова. Надо было устраиваться, ждать вечера.

Черныш снова куда то пропал. Наверняка охотился. Он убежал, едва рассвело. Нагонит. Так было не раз. Где-то он шастает, потом появляется. У него своя жизнь, которая странным образом переплелась с их жизнями.

На берегу притока Соти пролежали весь день. Весь день палило солнце. Хотелось есть, но еды уже не осталось, поесть придется лишь тогда, когда доберутся до партизан. Об этом думал Колосов, об этом думала Галя, надеясь, что им повезет, с темнотой они минуют поле, пересекут дорогу, а там уже и до партизан останется не так далеко. Лежа в траве, Колосов наблюдал за большаком, посматривал и по сторонам. В той стороне, с которой они пришли, показалось старшине шевеление, но, сколько он ни присматривался, ничего подозрительного больше не различал. Пес не возвращался.

Догорал день. Диск солнца краснел, увеличивался в объеме, солнце уже почти касалось вершин деревьев леса напротив, того леса, в который им надо было попасть. Дневное светило склонялось к горизонту в безоблачном небе, обещая хорошую погоду на завтра.

Завтра. Возможно, уже завтра они встретятся с партизанами. Приказ, можно сказать, будет выполнен. Представив себе такую возможность, старшина в который раз подумал о том, что встреча с партизанами сулит неприятность, потому что радиста, по сути дела, нет, Неплюев не может работать на рации, а раз так, значит, не радиста он приведет к партизанам, а еще одну обузу, которых, надо думать, у партизан хватает и без него. От таких мыслей стало не по себе, как было уже не раз.

Над дорогой запылило. Вначале далеко, потом все ближе и ближе. Шлейф пыли приближался на этот раз особенно быстро.

Вскоре показался грузовик. Шофер, видно было, гнал машину на предельной скорости.

Колосов насторожился. Обычно машины ползли по большаку еле-еле. В том числе и патрульный бронетранспортер. А тут машину кидало из стороны в сторону, подбрасывало на ухабах. Вскоре она приблизилась к повороту реки, остановилась напротив того места, где прятался Колосов со спутниками. Сначала у машины заглох мотор. Она еще катилась, ее еще подбрасывало на неровностях дороги, но скорость гасла, грузовик вскоре стал. Распахнулись дверцы кабины. Из кабины выскочили двое. Оба в гражданской одежде. Что-то кому-то крикнули. На крик из кузова выскочили еще двое в немецкой форме, с автоматами в руках. Что-то сказали друг другу. Побежали вдоль большака, изредка оглядываясь в сторону Глуховска, то есть туда, откуда появились. По большаку пробежали метров пятьдесят. Свернули в поле. Бросились наискосок через поле. Бежали к березовой роще, к топям, о которых предупреждал Колосова лесник Степанов, советуя держаться от этой рощи подальше.

Колосов пытался понять увиденное и не понимал. Кто эти люди? Почему бросили машину? Заглох двигатель? Кончилось горючее? От кого они бежали? Почему так согласованно действуют? Почему так уверенно направились к топям?

Колосов с тревогой смотрел на дорогу. Вдали, над большаком снова запылило. Две машины различил старшина. Перед машинами пылили мотоциклы. Они быстро приближались к брошенному грузовику. Мотоциклисты первыми остановились возле заглохшей машины. Из люлек выпрыгнули собаки. С мотоциклов соскакивали солдаты. Прыгали солдаты из кузовов остановившихся машин. Их было много, больше взвода. Подкатил бронетранспортер. Тот самый, который не раз проплывал по большаку днем. Колосов глянул в сторону березовой рощи, не увидел никого. Те, что бежали по полю, успели, должно быть, укрыться в лесу.

К руке старшины прильнула Галя. Лицо у девушки побледнело, глаза в испуге расширились. Они спрашивали, что теперь с ними станет. Если немцы разберутся цепью, если они пойдут к реке. Брошенная машина стояла как раз напротив.

Колосов оценивал обстановку. Если немцы пойдут в их сторону, через несколько минут они уже будут здесь. Был бы Колосов один, он бы ушел. Схоронился бы в зарослях, отсиделся бы в воде. Даже Галя в этот момент не была для него помехой. Он постарался бы спасти и девушку. Вода в реке черно-коричневая. Вода болотная торфяная. Она прикроет. Спасение в воде. Но радист. Куда его деть? Что с ним делать? Что можно предпринять в такой обстановке? Старшина сам себя спрашивал, да ответа не находил. И тут он услышал голос. «Ничего ты не сделаешь, — услышал он слова. — Ты обречен. Тебе не бросить радиста, он твоя судьба. Ты его можешь взорвать гранатой. Но только вместе с собой». Колосов вздрогнул оттого, что слишком отчетливо услышал приговор. Не сразу сообразил, что произносит горькие слова сам, мысленно. Показалось, слова доносятся со стороны.

Галя сильнее вжалась в руку. Как будто услышала его слова.

Старшина понял, что в этой обстановке он может спасти только девушку. Надо, чтобы она немедленно ушла. Тихо скатилась в воду. Затихла в зарослях.

— Плавать умеешь? — шепотом спросил Колосов.

— Ни.

У Гали еще больше округлились глаза.

Колосов еще раз посмотрел на дорогу. Солдаты разбирались цепью. Проводники с собаками сновали возле машин. Собаки обнюхивали кабину, кузов.

— Уходи, слышишь? — зашептал Колосов. — Держись берега. И тихо-тихо, слышишь? Если что, говори, взяли мол, силой, куда-то вели. В деревне подтвердят. Передай нашим…

— Ни.

— Что «ни»? — повысил голос старшина.

— Я з вами.

— Ты что? — уставился на девушку старшина так, как будто впервые увидел. — Ты не понимаешь приказов?

Галя заплакала. Она отпустила руку старшины, обмякла. Обвисли плечи. Они вздрагивали каждый раз, когда раздавались ее всхлипывания.

Колосов отвернулся.

На дороге произошли изменения. Собаки взяли след. Они потянули проводников вдоль дороги, а значит, и от реки. Офицеры что-то кричали солдатам, указывая на березовую рощу. «Кажись, проносит», — подумал Колосов, не до конца веря в такой оборот, но уже надеясь в душе на то, что и на этот раз им повезет.

Солнце скатилось за лес. В том месте, где оно скрылось, небо окрасилось пронзительно-оранжевым цветом. Виделось пока еще хорошо, но чувствовалось, что еще немного — и начнет темнеть.

Со стороны березовой рощи донесся знакомый вой. Выл Черныш. Сразу на большаке произошло замешательство. Собаки стали тянуть проводников в обратном направлении. Проводники кричали на собак, стегали их концами поводков. Собаки огрызались. Они старались лечь на землю, упирались лапами. Борение продолжалось до тех пор, пока выл Черныш. Как только он замолк, ищейки, избиваемые и понукаемые проводниками, вновь натянули поводки, готовые вновь броситься по следу. Черныш завыл, все повторилось.

Офицеры первыми побежали к машинам. На ходу они кричали что-то, показывая на березовую рощу. В тот же миг взревели моторы. Солдаты забрались в кузова, проводники с собаками в мотоциклы. Патрульный бронетранспортер объехал машины, понесся в конец большака, к тому месту, где дорога скрывалась в лесной чаще. За бронетранспортером помчались мотоциклы, за ними — автомашины. Они поняли, что те четверо скрылись в березовой роще, решили сократить расстояние, подумал Колосов.

Темнело все более и более, заметно гасли краски лета. Зелени, цветов, неба. Оранжевое перешло в желтое, но и этот желтый цвет бледнел, размазывался, становясь все более блеклым. Побелело небо над головой.

Колосов смотрел и смотрел вслед грузовикам. Видел, как медленно колонна втянулась в лес. Старшина прислушался, уловил гул работающих двигателей. Вот-вот и последняя машина скроется за поворотом. В это время раздались взрывы. В воздухе дробно застучало, рассыпалось. Взрывы доносились вперемежку с выстрелами, среди которых явственно различались пулеметные и автоматные очереди. Взрывались гранаты, старшина определил их взрывы на слух. Из пулеметов, из автоматов и винтовок стреляли прицельно, это тоже можно было определить на слух. Над дорогой, над березовой рощей поднялся дым. Задымило чадно, черно. Так дымят танки. Или бронетранспортеры. Стрельба усилилась.

Колосов не стал терять времени.

— Галя, рацию! — крикнул он, поднимаясь, готовясь к бегу.

Одно понял старшина, одно заставило его принять немедленное решение. Немцы, видимо, нарвались на засаду. Они гнались за теми, что укрылись в березовой роще, а сами попали под огонь. Колосов понял, что промедление смерти подобно. К немцам может подойти подмога, если по рации они сообщат о нападении, о засаде. Да и после засады до утра здесь может произойти такое, что лучше всего уйти из этих мест.

Галя схватила вещевой мешок, в котором была рация, пыталась накинуть лямки. Старшина выхватил у нее вещмешок, взвалил рацию на себя. Он отдал девушке автомат Неплюева, свой, значительно облегченный, вещевой мешок. Крикнул на радиста, схватил его за руку, потянул за собой.

Из леса, из того леса, из которого Колосов выходил к притоку Соти, в котором днем еще старшина заметил какое-то шевеление, выехала подвода. Подводу Колосов увидел краем глаза, уже на бегу, но он не стал останавливаться, подумав о том, что опасности от этой подводы ждать им скорее всего нечего, те на подводе тоже стали свидетелями происшествия, того обстоятельства, что немцы попали в засаду, им тоже, наверное, надо пересечь этот большак, иначе чего бы они ждали, скрываясь в лесу.

Колосов добежал до большака, пересек его одним махом, продолжая бег по полю, за которым все отчетливее виделся спасительный лес, спиной чувствуя, что и подвода направляется по их следу, что те, на подводе, догоняют их. Старшина бежал, не оборачиваясь, следя краем глаза, чтобы не отстала девушка.

Топот лошади слышался все ближе и ближе.

— Галя! — раздался голос — Старшина!

Удивиться, да времени не было. Старшина узнал голос Степанова. Продолжая бежать, Колосов обернулся, увидел лошадиную морду, подводу, лесника на ней, еще двоих неизвестных в пиджаках и кепках. Парни молодые, здоровые. Оба соскочили с телеги, на ходу приняли у Гали вещмешок, автомат, помогли девушке забраться в телегу. На ходу же втащили Неплюева, вскочили сами, помогли Колосову. И все это молча, на скорости.

Отдышаться не успели, когда на них надвинулся лес. Хвойный лес с толстыми, в обхват, елями, хмурый в надвинувшихся сумерках, спасительный лес, означавший начало партизанской зоны.

Степанов осадил шуструю, крепкую кобылицу, пустил ее шагом. Соскочил с телеги. Пошел рядом. Следом за ним спрыгнули оба парня. Шевельнулся было и Колосов, но лесник сказал, чтобы старшина оставался в телеге.

— А мамо, дядь Миш? — спросила Галя.

Девушке трудно было говорить, грудь ее часто вздымалась. Она еще не отошла от этого тяжелого бега.

— Потом, потом, Галя, — сказал ей Степанов. — Отдышись сперва.

— С ней что-то случилось, да? Почему ее нет? Где Санька?

— Не держи в голове дурного, — успокоил лесник. — Живы, здоровы. Ушли в надежное место. Теперь скоро встретитесь.

Выехали на дорогу. Дорога лишь угадывалась по просвету, какой бывает на просеках. Чувствовалось, люди пользовались ею давно. Так давно, что вся она успела зарасти высокой травой, хлестким подростом. Колея на ней угадывалась по заполненным водой углублениям, не просыхающим в этом хмуром лесу, похоже, даже в жаркую пору.

Колосов отдышался наконец, спрыгнул с телеги. Пошел рядом с лесником. Шли все так же молча.

Спустились к берегу небольшой речушки. У реки посветлело, но чувствовалось, что свет убывает, вот-вот загустеют сумерки, настанет ночь. Противоположный берег зарос ольхой, черемухой. Дорога скрывалась в зарослях, за которыми виделся смешанный лес с белоствольными березами, с почерневшими в глубоких сумерках елями.

Лошадь вошла в реку, осторожно припала к воде губами, стала пить.

— Выходит, нагнали вас, — сказал лесник.

— Выходит, — отозвался старшина.

— Ладно, значит, — сказал лесник. — Остальное забудется.

Сказал так, как будто шел рядом с Колосовым все эти дни, видел, каково было пробираться Колосову с такой обузой там, где, казалось, и мыши проскочить было трудно.

На мгновение Колосову показалось, что выбрался он из какого-то путаного, бесконечно длинного лабиринта, которым шел, постоянно натыкаясь на непреодолимые стены, но это видение вспыхнуло и пропало. Он подумал о том, что у Степанова что-то произошло, если пришлось ему убегать из Малых Бродов после того, на что он решился, оставаясь в погребе.

— Вам все-таки тоже пришлось уйти? — спросил он лесника.

— Так получилось, — сказал на это Степанов.

До сторожки они не обмолвились больше ни словом.

К сторожке подошли за полночь. Утром были на базе партизанской бригады «За Родину!».

Подъезжая к базе бригады, Колосов волновался.

Как встретят. Как отнесутся к тому, что привел он в отряд невменяемого радиста, проку от которого, как от козла молока. «Известно как, — думал старшина. — В худшем случае обложат матом, в лучшем промолчат, но недовольство выразят».

Командования бригады на месте не оказалось. Встретил их заместитель командира бригады по хозяйственной части, хромоногий, лысый, фамилию его Колосов не разобрал по той причине, что хозяйственник отчаянно корежил слова. Колосов лишь понял, что докладывать ему о выполнении приказа некому. Нет ни командира, ни начальника штаба.

Лесник Степанов со своими спутниками сразу куда-то ушел. Отправил хозяйственник и Галю. Колосов так понял, что девушку увели в ту часть партизанской базы, где размещены женщины.

Колосов остался с Неплюевым.

Появился сутулый партизан.

Партизан завел Колосова и Неплюева в полуземлянку с окном. Оставил.

Вернулся с двумя котелками. Отдельно в тряпице при нес половину ковриги ржаного хлеба. Теплого и мягкого, от запаха которого слегка закружилась голова.

Дождался, покуда разведчики поели. Ушел.

В отличие от фронтовых землянка оказалась просторной, сухой, с тесовыми стенами, на четыре лежака, с подстилкой из свежего сена. Поверх сена накинуты трофейные плащ-палатки. Колосов подумал о том, что нескладно как-то получается. Он спешил выполнить приказ, понимая, что дорог каждый час, а тут вроде бы и нужды в нем не оказалось. Мысль эта, однако, не задержалась. Сознание выполненного долга подействовало расслабляюще. Лежак притягивал магнитом. Колосов посопротивлялся сам с собой, но больше всего для видимости, стащил с Неплюева сапоги, велел Неплюеву спать, тот лег, сразу уснул. Колосов растянулся на лежаке, вздохнул, как тяжесть сбросил, заснул, едва смежив веки.

Разбудили Колосова голоса. Он открыл глаза, увидел распахнутое окно. Косые лучи солнца просвечивали кроны. Солнце, стало быть, клонилось к закату. Проспал он, следовательно, весь день. В землянку влетела Галя.

Колосов сел, свесив босые ноги, посмотрел на девушку.

Галя прислонилась к косяку, стала как вкопанная. Глаза распахнула широко, смотрела не мигая. На ней лица не было.

— Там партизаны Степана убили, — через силу произнесла девушка.

— Неплюева? — переспросил Колосов. — За что?

Только тут старшина заметил, что лежак, на котором спал радист, пуст.

— Ой, мамочки, — заплакала девушка, опускаясь на корточки, закрывая лицо руками.

Колосов в два шага подскочил к ней, стал поднимать.

— Где? За что? — тряс он девушку, но та разревелась еще больше.

Колосов подвел Галю к лежаку, усадил ее. Голоса шумели уж совсем рядом, у окна.

— Этот его привел, вместе они утром явились!

— Девка с ними!

— Ты девку не тронь, знаем ее!

— Этих тоже знаешь?

— Сказано — посланцы фронта.

— Посмотреть надо, что за посланцы.

Колосов вышел на голоса, увидел недобрые взгляды.

От группы отошел худой, черный лицом, сутулый партизан с трофейным автоматом за плечом.

— Объясни, старшина, куда послал свово человека.

Колосов вдруг увидел того хозяйственника, который их принял. Хозяйственник спешил, прихрамывая, спотыкаясь, неуклюже размахивая скрюченными руками.

Люди расступились, пропуская хозяйственника.

— В чем дело? — спросил Колосов хозяйственника, как только тот приблизился. — Что произошло?

В ответ хозяйственник разразился длинной тирадой о том, что порядок в лесу один на всех, нарушать его не положено никому.

Колосов понял с трудом. Хозяйственник говорил так, будто рот его был забит кашей.

Из толпы раздались голоса:

— Чего он из лесу побежал?

— Ему приказ был остановиться!

— Чего он кусаться начал?

— Вы его убили? — спросил Колосов и замер, ожидая ответа.

— Нет вроде бы, — ответил за всех сутулый партизан с трофейным автоматом за плечом. — Помяли шибко.

— Но за что?

— Видишь ли, старшина, — сказал сутулый, — тот твой, — он кивнул в сторону, — сопротивление оказал, когда его силком вязали. Его и долбанули по голове гранатой. Сознание потерял, очухается.

До Колосова стало доходить то, что произошло.

— Я предупреждал вас, что радист не в себе, — громко произнес старшина, обращаясь не столько к заместителю командира бригады, сколько ко всем этим людям. — Больной он, можете вы это понять? Больной! Рассудка лишился. Вышел нормальным, потом с ним произошла беда.

Люди стали что-то понимать. Затухали недобрые огоньки в их взглядах.

— Как же так, а? — спрашивал Колосов. — Мы к вам через такие муки перли, а вы, значит, вот как, да?

— Ладно, старшина, не очень-то ты на нас, — сказал сутулый, — предупредить надо было, мы тут тоже всякого видели.

Молчал Колосов, молчали люди.

— Где он? — спросил старшина.

Партизаны повели было Колосова к тому месту, где был остановлен, сбит с ног Неплюев, но встречный паренек объяснил, что радист уже у доктора, что этот неведомый старшине доктор приказал часовому у госпитальной землянки никого не пускать.

За деревьями раздались голоса.

— Наши, наши идут!

Старшина остался один. Присел на коряжину. Задумался. «Олух я, олух, — стал корить себя старшина. — Проползли, пролезли, добрались, и на тебе, недоглядел, рассупонился. В спячку ударился, как новобранец какой». Он вспомнил, что Неплюев подчинялся простым командам: ел, спал, оправлялся по приказу, по его, Колосова, голосу; шел или бежал, и это его послушание тоже ненормальность, которую надо было предусмотреть здесь, на базе, прежде чем лечь спать. Неплюев подчинялся какому-то своему внутреннему ритму, подумал Колосов о радисте. Старшина представил, как Неплюев встал, пошел, несгибаемый, выпятив подбородок, словно он слепой, потом побежал. В беге, в ходьбе он не слышал слов. Колосову приходилось останавливать радиста, придерживая рукой. К этому Неплюев привык, что-то в нем срабатывало. И горько стало Колосову, и жалко радиста до слез. Он простил ему все. Поляну, по которой тот вдруг побежал и тем самым выдал группу. Тяжести перехода, муки, которые пришлось претерпеть. Человек заболел, с больного спроса нет.

Старшина не заметил, сколько просидел на коряжине. Подумал о времени, когда к нему подбежал сутулый партизан с трофейным автоматом за плечом. В сопровождении этого партизана Колосов отправился к землянке командира бригады.

— Здравствуйте. Комбриг Солдатов, — пробасил человек за столом в ответ на доклад старшины.

Был комбриг бородат, в форме, но без знаков различия.

— Начштаба Мохов, — назвал себя второй, тоже без знаков различия партизан.

Начштаба был ниже Солдатова, выглядел больным.

— О том, что произошло, мне уже доложили, — пробасил Солдатов. — Сейчас ваш товарищ в руках нашего доктора.

— Он жив? — спросил Колосов.

— Пока жив, — сказал Солдатов. — Отдохнули?

— Так точно, — негромко ответил Колосов, продолжая думать о Неплюеве.

— Давно идете?

Колосов не сразу вспомнил.

— Вышли тринадцатого мая, — сказал он наконец, прикинув, что мотаются они по тылам второй месяц.

Солдатов задавал вопросы, слушал ответы. Спрашивал по ходу рассказа Колосова. Начальник штаба сидел молча. Перед ним лежал блокнот, в нем он постоянно что-то записывал.

В начале рассказа Колосов опускал мелочи, стараясь изложить главное. Комбрига интересовали детали перехода. Своими вопросами он как бы подчеркивал, что опускать чего бы то ни было не стоит, его интересует все. Колосов перестроился, стал рассказывать по порядку, не упуская мелочей.

— Ну что ж, — сказал в конце разговора комбриг. — Рассказываете вы вполне убедительно. Приготовьтесь к тому, чтобы все это рассказать еще раз нашим товарищам. Скоро появится комиссар бригады. Он же возглавляет у нас контрразведку.

Намеренно или как сказал Солдатов о контрразведке, только слово это, само по себе достаточно грозное, задело Колосова. По всему выходило, что ему не поверили. Понятным стало молчание начальника штаба, его записи.

Колосов сник, сидел, не шелохнувшись. Пальцы сцепил так, что они побелели. Челюсти сомкнул до боли в зубах.

— Я понимаю ваше состояние, — донеслись до Колосова слова Солдатова, — если то, что вы нам рассказали, правда. Однако постарайтесь быть объективным: у нас тут всякого было. Мы верим вам, но должны убедиться в своей вере. Группу и лейтенанта постараемся найти. О состоянии радиста вам будут докладывать. Из землянки без нужды постарайтесь не выходить. Не считайте, что это арест. Но и о том помните, что приглядывать за вами будут. У нас все, идите.

Отяжелели ноги. Колосов поднялся с трудом. Трудно шел. Он ждал упреков в том, что привел невменяемого радиста. Пришла, мол, помощь фронта, да толку от нее нет. Ожидал встретить все что угодно, только не это разумное недоверие.

Старшина добрел до землянки, плюхнулся на лежак. Старался лежать бездумно, не получилось. Горькие, как настой полыни, думы сочились и сочились, он понимал, что этот настой ему придется выпить до конца. Особенно когда появится неведомый ему комиссар бригады, он же заместитель комбрига по контрразведке.

Колосов засыпал, просыпался, дождался рассвета. Глянул по сторонам. Увидел оба автомата на одном гвозде. Свой автомат и Неплюева. Легче стало думаться. О том, что он действительно не арестован, если ему оставлено оружие. Дверь к тому же оставалась открытой. Он вышел из землянки по нужде, не обнаружил ни охраны, ни другого какого пригляда. «У нас тут всякого было», — всплыла в памяти фраза, слышанная в этом походе не раз. «Наверное, так, — подумал старшина. — Партизаны есть партизаны. Немцы готовы сотворить любую пакость, лишь бы их изничтожить». Он вернулся в землянку, встал у окна. Пахло хвоей, дымом, травами. Меж деревьев стали появляться люди. Где-то замычала корова. Ей ответила другая. За окном шла жизнь, от которой он был отгорожен то ли советом комбрига, то ли приказом.

Колосов стоял у окна долго. Солнце стало окрашивать небо, появились его лучи, а старшина стоял и стоял. Услышал шаги. Дверь распахнулась. Вошли двое. Одного Колосов узнал сразу. Это был начальник штаба бригады, тот, что записывал рассказ старшины. В другом тоже увиделось что-то знакомое. То ли черные, вроде как без дна, глаза узнавал старшина, то ли заметно выпиравший кадык. Колосов более внимательно вгляделся в лицо вошедшего, понял, что перед ним капитан из сорок первого года, из деревни Вожжино. Капитан посмотрел на Колосова и тоже узнал его.