Комиссар бригады «За Родину!» Олег Васильевич Грязнов вернулся на базу ночью. Был он в одном из отрядов, о событии в бригаде узнал по возвращении. Ночью же вызвали Галю. Девушка повторила то, что перед тем рассказывала Солдатову и Мохову. О встрече со старшиной, о событиях в деревне, о переходе. Трудно было определить ее отношение к этому старшине. Она лишь о радисте сказала твердо и определенно, что он болен. «Ты веришь старшине?» — прямо спросил ее комиссар. Девушка задумалась.

Галя вспомнила наказ дяди Миши. «Если тебя станут спрашивать в отряде о старшине, от себя ничего не прибавляй. Говори то, что видела, чему была свидетелем». Тогда внимание девушки не задержалось на этих словах, а тут они высветились в памяти. Не зря предупреждал дядя Миша, спрашивают ее, ей надо отвечать.

Что?

Когда старшина маму ударил, криком грозным погнал Галю по деревне, стрельнул из автомата над самым ухом, а она извивалась, укусила его — в ней была только ненависть. На радиста кричал, с ног его сбивал. Все так и было. Но было и другое. Они с Неплюевым спали, а он сторожил. На всем протяжении этого долгого перехода. Только и соснул на той поляне, когда вдруг побрился, рассказал ей страшную историю из фронтовой жизни о погибшем взводе засады. Теперь Галя оказалась среди партизан, добрались они наконец до базы, теперь она, собственно, в безопасности. Переход, ожидание худшего остались позади. На расстоянии многое по-иному видится. Галя всмотрелась. Увидела решимость на лице старшины в тот момент, когда ждали они темноты вблизи большака, когда разбирались немцы в цепь, чтобы прочесать местность. Он ее спасал. Советовал откреститься от них в случае чего, сославшись на историю, которую они придумали с дядей Мишей. О том, что ее взяли из дома силой. Ее он спасал, о другом в тот момент не думал. На расстоянии этот маленький эпизод заслонил все остальное. На расстоянии Галя поняла, что действовал старшина так, как они и договаривались с дядей Мишей. Дядя Миша инструктировал разведчика на глазах и у нее, и у Саньки Борина. Слышала она те слова, а смысл дошел до нее только что. И старшину увидела Галя, и себя, и все, что было, но увидела как бы со стороны. Она подумала, подумала, сказала «да». То есть верит она, что старшина от своих пришел.

Девушка ушла, Грязнов не мог решить для себя, как быть. С одной стороны — помощь фронту ждут давно. С другой — слепая вера обмануть может. Без проверки тоже нельзя. Если старшина тот, за кого себя выдает, тогда он выдержит. Каждому человеку неприятно проходить проверки, но он должен понять необходимость подобного шага. Немцы каких только уловок не устраивали, чтобы проникнуть в бригаду, уничтожить партизан. Лжепартизаны объявлялись в районе. Большого труда стоило их выследить, обезвредить, предать суду тех, кто в живых остался. Появлялись в районе специальные группы НКВД, идущие якобы от фронта в немецкий тыл. Потом выяснялось, что группы ложные, созданы и направлены в лес гитлеровцами. Пытались проникнуть к партизанам одиночки. Под видом беженцев, связных из других отрядов. Предпринимались попытки не только навести карателей, но и отравить воду, пищу. Рассказ старшины, правда, подтвердился, немцы действительно охотятся за разведчиками где-то в Шагорских болотах, но проверка необходима, могла быть подмена.

Грязнов зашел за Моховым, отправились они к старшине. Еще раз, выслушать рассказ, но более всего присмотреться.

Старшина стоял у окна. Несмотря на ранний час, на то, что в землянке оставалось сумрачно, Грязнов глянул на Колосова, узнал его. Вспомнил. Деревню Вожжино, то, как в расположении их дивизии вышли из окружения бойцы под командованием младшего лейтенанта.

Два года минуло с той встречи. Два года войны, потерь, жестокой учебы. О многом передумалось Грязнову за это время. Многое увиделось не так, как тогда, когда он, политработник, силою обстоятельств на короткий срок стал начальником особого отдела дивизии. Тогда, например, Грязнов был глубоко убежден, что отступление только трусость, что во всех случаях военные люди должны проявлять стойкость, о которую в свой черед должны разбиться тщетные потуги фашистских орд, решивших завоевать нашу землю, покорить наш народ. «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Слова песни воспринимались как девиз, как готовность покончить с врагом одним ударом, воевать, наступая. А тут клещи, охваты, окружения, отступление по всему театру военных действий. В нем столкнулись тогда готовность к самопожертвованию и действительность, которая никак не укладывалась в рамки выработанных с годами представлений о предстоящей войне. Тут встреча с оборванными, истощенными бойцами под командованием какого-то младшего лейтенанта. Тогда казалось, что поступает он единственно верно. Тогда он еще не понимал, что вернуться в строй тоже подвиг, который чуть позже приведет к мощному контрнаступлению под Ельней, к разгрому гитлеровцев под Москвой.

Теперь Грязнов не только по-иному видел, оценивал события сорок первого года, по-иному он относился к людям, пережившим то отчаянное время. Память комиссара цепко держала героическое и трагическое, все, что выпало на их долю.

Деревня Вожжино раскинулась на возвышении возле небольшой речушки, бег которой был означен раскидистыми ветлами. Речушка подтачивала берег, круто отворачивала в сторону, бежала равнинным лугом, ныряла, пропадая из виду, в темный еловый бор. На противоположном от деревни берегу по лугу стелилась дорога. Дорога тоже скрывалась в лесу напротив. Дни стояли безветренные, солнечные. Донимала жара, пыль, но более всего беспокойные мысли о положении на фронте, недоумение по поводу отступлений, о которых скупо сообщалось в сводках Совинформбюро.

О своем приближении немцы объявили налетом бомбардировщиков на деревню Вожжино, ее окрестности, на лес, в котором расположился штаб дивизии. Немецкие самолеты появились ранним утром. Солнце не успело разогнать темень из потаенных уголков на земле, оно лишь высветило небо. На фоне освещенного неба хорошо были видны очертания бомбардировщиков с раздвоенными хвостами, слышался характерный для немецких машин прерывистый с подвыванием гул. Самолеты пролетели над деревней, развернулись, образуя круг, устремились к земле, нацеливаясь на дома. Видно было, как от машин отделялись бомбы. Бомбы неслись к земле вровень с машинами, но самолеты выходили из пике, взмывали вверх, бомбы пропадали из виду, в тот же миг взрывы поднимали землю, разбрасывали бревна, на каждый удар земля отзывалась всплеском. Многие дома занялись пожаром. Дым с пылью стал заслонять солнце.

Прошло около двадцати минут. От деревни, казалось, не осталось и дома. На смену одним самолетам прилетели другие. Бомбежка продолжалась.

Немецкие летчики расширили площадь бомбометания. Бомбили берег реки, те окопы, что успели отрыть бойцы, готовясь к обороне, немногие зенитные орудия, что вели и вели огонь по пикирующим бомбардировщикам. Часть истребителей из тех, что прикрывали бомбардировщики сверху, тоже ринулась к земле. Длинноносые «мессеры» проносились на больших скоростях, били из пулеметов по всей линии обороны, по зенитчикам, свечой взмывали вверх, разворачивались вновь и вновь неслись к земле.

Буквально накануне бомбежки штаб дивизии перебрался из деревни в лес. По этой причине Грязнов наблюдал налет немецких самолетов с окраины леса. Он стоял, вжавшись спиной в ствол корявой березы, сжимая в руке рукоятку пистолета, думая о безнаказанности немецких летчиков, досадуя на зенитчиков, на то, что сбить им удалось один самолет. Досада брала Грязнова и оттого, что мало ответного огня было с земли. Стрелять по самолетам должен был каждый боец, лежа, со спины, как о том и говорилось в наставлениях, а этого Грязнов и не видел. В слепой досаде он не заметил, как самолеты сместились к лесу, закружили, выбирая цель, чтобы в тот же миг устремиться к земле. Грязнов услышал нарастающий вой, вскинул голову, поборов желание спрятать ее от этого воя, увидел ветви, проблески сини, косые полосы, лучей, проколовшие крону. В тот же миг ударила по ногам земля. В тот же миг потемнело в глазах. На какое-то время он потерял сознание. Потому что, когда очнулся, вновь стал видеть, определил, что лежит в траве, в стороне от дерева, под которым только что стоял. Отвратительно пахло кислым. В горле застрял ком. Этот ком мешал дышать. Грязнов открывал и закрывал рот, не мог протолкнуть воздух в легкие, ощущал острую боль в ушах. Рядом раздался еще один взрыв. Снова его крутануло по траве. В легкие ворвался воздух. Он глубоко вздохнул, закашлялся, пытался встать. Земля закружилась, поднялась, он уперся в нее ладонями. Пополз к деревьям. Скатился в щель.

Отдышавшись, Грязнов обнаружил потерю. Не оказалось пистолета. Причем в первый момент он удивился не факту потери личного оружия, без которого и рядового бойца не примут в медсанбат, если до того дело дойдет, удивился своему отношению к факту потери. Не всполошился, не озаботился. Подумал об этом вяло, как о чем-то незначительном.

Над щелью в это время тенью пронесся воющий истребитель. Грязнова осыпало песком. Земля передала телу резкие удары. Он схватился за пустую кобуру, только тогда полностью осознал потерю. Озлобился. В злобе выскочил из щели, побежал, пригибаясь к опушке, стал шарить в траве в поисках потери. Ему повезло, пистолет лежал возле березы, возле которой он стоял, досадуя на недостаточность ответного огня. Послышался гул приближающегося самолета. Грязнов бросился к березе, вжался в ее ствол. Отметил про себя, что боль в ушах отпустила, сознание заработало более четко. Увидел посыльного. Окликнул его. Посыльный сообщил о вызове в штаб.

Та бомбежка явилась началом последующих атак немцев. Грязнов до сих пор помнил оголтелость, другого слова он не находил, с которой гитлеровцы лезли и лезли на позиции дивизии.

Первые атаки он не видел. В тыл дивизии немцы выбросили десант, пришлось собирать людей, блокировать рощу, десантников, пришлось самому вести нелегкий бой. Когда вернулся в штаб, день клонился к закату. Немцы не прекращали атак. Они уже достаточно изучили оборону дивизии, давили огнем каждый очаг сопротивления, лезли под прикрытием танков, с мощной огневой поддержкой, постоянно вызывали авиацию.

Правый фланг дивизии надежно прикрывали болота, из которых вытекала безымянная речка, огибавшая деревню Вожжино. С правого фланга немцы не лезли. С утра они предприняли несколько лобовых атак на деревню, но когда все их атаки сорвались, усилили давление на левый фланг, где теперь и решался исход боя.

Обо всем этом Грязнов узнал по возвращении в штаб. Он узнал, что за неполный день дивизия потеряла треть личного состава, погибли или были ранены многие командиры, немцам удалось значительно ослабить огневую мощь дивизии. В такой обстановке он получил приказ заменить погибшего командира полка на правом фланге, то есть там, где немцы лезли менее всего. «Полк готовится к контрудару, — сказал комдив, — приказ этот остается в силе».

К штабу полка Грязнов добирался лесом. За то время, что потратил он на организацию поиска, уничтожение вражеского десанта, лес обстреливали и бомбили гитлеровцы, земля в лесу оказалась изрытой большими и малыми воронками. Многие деревья стояли без вершин. Некоторые вовсе были вырваны. Стволы иссечены осколками. Развороченные взрывами пни рогатились рваными корневищами. Продираться сквозь эдакий бурелом было трудно и по той причине, что в воздухе раздавался щемящий душу вой летящих снарядов, приходилось бросаться на землю, выискивая укрытие.

Добравшись до штаба полка, Грязнов увидел все тот же покореженный лес, развороченные взрывами землянки, бойцов, растаскивающих бревна, извлекающих из-под этих бревен мертвых людей, остатки тел, обрывки карт, документы, в том числе с грифом «секретно». Возле разбитых землянок, в ряд, на общей подстилке из плащ-палаток лежали тела тех, кого уже удалось вытащить из-под обломков. Командира полка узнали по форме. Голову ему раздавило, тело оказалось без ног. Пожилой боец стал было приставлять к телу командира полка ногу, обутую в ботинок, полулежащий возле погибших, старший лейтенант зло обругал бойца. «Ты чего примериваешь, идиот, это не его нога. Ищи с хромовым сапогом!» Старший лейтенант закрыл глаза, застонал, смачно выругался. Левая рука и грудь у старшего лейтенанта были перевязаны. Сквозь бинты проступала кровь.

Старший лейтенант оказался комбатом. Он сказал Грязнову, что погибли многие командиры. Сказал, что приказ о контрнаступлении они получили, назначено оно на утро. Сообщил и о том, что группа бойцов ушла в разведку с целью нащупать путь в немецкий тыл по тому болоту, которое подпирает фронт обороны полка справа. Если разведчики смогут провести по болоту хотя бы роту, на что и надеялся погибший командир полка, тогда можно было бы шурануть немцев с тыла. В противном случае их едва ли сдвинешь, огня у немцев в избытке. Людей положить положишь, задачи не выполнишь.

В такой обстановке Грязнов принял полк.

Подошли санитары. Уложили раненого на носилки. Грязнов спросил, кто повел людей в разведку, когда они должны вернуться. «Какой-то младший лейтенант, на «р» фамилия, — сказал комбат. — Вернуться должны через два часа. Если обнаружат проход, посылай с ними роту Ковтуна из моего батальона, такая у нас была договоренность со штабом. Хорошая рота, опытный командир. Будь здоров», — совсем уже глухо произнес раненый, и его унесли. Грязнов знал разведчиков и дивизионных, и полковых, фамилии на «р» вспомнить не мог. Мысль о разведчиках не давала ему покоя, он спросил о них лейтенанта Пустовалова, единственного из штабных работников, оставшегося в живых. Пустовалов разведчиков знал, назвал фамилию Речкина. Такой фамилии Грязнов тоже вспомнить не мог, как не мог вспомнить фамилии раненого комбата, хотя лицо его, испещренное оспой, знал и помнил.

Отдав необходимые распоряжения, оставив за себя Пустовалова, наказав лейтенанту во что бы то ни стало восстановить связь, Грязнов отправился на позиции. На окраине березовой рощи с подстилкой из белого мха задержался у артиллеристов. Оттуда хорошо просматривался противоположный низкий берег, заболоченный в кочках луг, заросли кустарника, за ними лес. На лугу чернели два немецких танка, десятка полтора убитых немцев. Всюду виделись воронки. На зеленом чернели следы танковых гусениц. Оба танка осели в землю. Грунт рыхлый, танки могут проскакивать эти торфяники только на скорости, отметил про себя Грязнов. Начальник полковой артиллерии сказал о том же. Немцы предприняли всего две атаки на позиции полка, потеряв две машины, отошли, бой принял характер дуэли. Немцы обстреливают позиции батальонов, снарядов они не жалеют, в ответ приходится стрелять с оглядкой, поскольку снаряды на счету.

От артиллеристов до окопов Грязнов добирался ползком. Добрался без происшествий. Попал в роту Ковтуна, о котором говорил ему раненый комбат. Только тут он вспомнил фамилию младшего лейтенанта, ушедшего в разведку, вспомнил, что Речкин тот самый окруженец, который три дня назад вывел людей в расположение их дивизии.

Командир роты объяснял обстановку, но что он тогда говорил, теперь уже, по прошествии двух лет, он не помнил. Память сохранила отдельные фразы, некоторые события, состояние крайнего беспокойства, которое овладело им при воспоминании о младшем лейтенанте.

Позже Грязнов не раз подумает о том, что война богата на неожиданности, тут уж как повезет. К тому времени, когда ему в срочном порядке пришлось принять на себя командование полком, он полторы недели возглавлял особый отдел дивизии. Но и за это время ему пришлось вылавливать и допрашивать немецких агентов, он сталкивался с фактами, когда немцы засылали лазутчиков под видом беженцев, окруженцев. О подобных фактах говорилось в грозных «исходящих», которые он получал. А тут Грязнов узнал, что какого-то окруженца услали на выполнение особо важного задания, доверив не только исход контрнаступления, но и судьбу полка, а может быть, и дивизии. Было отчего обеспокоиться Грязнову. Во-первых, он должен был ослабить участок обороны, сняв роту Ковтуна, во-вторых, роту эту он должен был отправить с окруженцем. По прошествии времени Грязнов помнил, как всячески предупреждал Ковтуна, как договаривались они о сигналах, если рота окажется в ловушке. В целом план предшественника тогда Грязнову понравился. Он не принимал слепой веры в окруженца. Ковтун же со своей стороны сказал, что присутствовал при разговоре командира полка с младшим лейтенантом, Речкин ему понравился, мужик он, судя по разговору, серьезный. Ковтун припомнил фразу, которую произнес командир полка. Речкин вроде бы отказывался от задания, говорил что-то о доверии, но командир полка перебил его. «Ваш самоотвод отклоняю, здесь не собрание, — резко сказал он младшему лейтенанту, — вы столько верст под немцем отмерили, у вас опыт, выполняйте приказ!»

Разговор с Ковтуном прервал очередной артналет. Закашляли мины. Они шлепались рядом с окопами, рвались на бруствере. Взвыли калибры покрупнее. Снаряды тоже ложились рядом. Немцы долбили и долбили позиции батальона, окатывая людей потоками песка, торфяной крошки, швыряя и швыряя комья земли. Поднятая в воздух масса земли заслонила солнце, казалось, наступили сумерки. До сумерек, однако, оставалось часа полтора. За это время Грязнову предстояло обойти батальоны, вернуться в штаб, еще и еще раз обдумать предстоящий контрудар, который он не мог ни отменить, ни перенести на другой час. Его прислали затем, чтобы он довел то, что уже было начато, к чему шла подготовка.

В темноте, вернувшись в штаб полка, Грязнов разговаривал по телефону с комдивом. Телефонная связь к тому времени была восстановлена не только с батальонами, но и со штабом дивизии. Грязнов поделился было своими сомнениями с комдивом, тот оборвал на полуслове. «Ты там не мудри, — сказал комдив, — заверши то, что начато».

К полуночи вернулся Речкин со своими людьми. Он вошел в землянку мокрый с ног до головы. Узнал Грязнова. На миг смутился. Доложил четко по всей форме. Лицо младшего лейтенанта, черное от недостатка света чадно коптящей коптилки, от торфяной крошки, словно бы закаменело. Грязнов почувствовал, в каком напряжении находится Речкин. Но и в тот миг сомнения не оставили его. Грязнову хватило такта не выдать, не высказать свои сомнения. Он принял доклад младшего лейтенанта, дал Речкину и его людям час на отдых. Передал условный сигнал Ковтуну, по которому тот должен был выводить свою роту на исходные позиции.

В темени Речкин увел роту Ковтуна в болото. Грязнов ждал рассвета, начала атаки, сигнала от Ковтуна. По плану, как только командир роты доберется до немецких позиций, он должен был обозначить себя двумя красными ракетами. Если, конечно, как предупредил Грязнов Ковтуна, не произойдет провокация. Помнил Грязнов, как вскинулся всплесками земли луг за рекой, мощный ответный немецкий огонь, как залегли под этим огнем люди. Помнил потери. Неимоверную радость при виде вспыхнувших в рассветном небе двух красных ракет.

Контратака удалась. Немцы не только перестали давить на левый фланг дивизии, сами перешли к обороне. Вскоре и вовсе установилось затишье.

Позже было окружение, выход из окружения с тяжелейшими боями. Бои под Ельней. Бои под Москвой. Не забывалось Грязнову то обстоятельство, что во всех последующих боях на людей, выдержавших испытания в сорок первом году, всегда и во всем можно было положиться. Именно по этой причине в сорок втором году, дав согласие работать в тылу врага, отправляясь в партизанскую бригаду «За Родину!», Грязнов отобрал в свою группу бойцов — участников нелегких боев сорок первого года, бывших окруженцев, битых, но не сдавшихся, и еще не было случая, чтобы они его подвели.

— Ты? — спросил комиссар, вглядываясь в лицо старшины, не до конца веря в возможность такой встречи. Слишком много людей погибло за два года войны.

— Я, — ответил Колосов, чувствуя, как неприятно заныло в груди.

— Помнишь?

— Как не помнить, — отозвался Колосов, — я вас, товарищ капитан, до конца дней своих запомнил.

Начальник штаба насторожился. Он открыл планшетку в готовности достать трофейный блокнот, теперь не знал, что делать. И комиссар, и старшина, похоже, знали друг друга.

— Жив, значит? — спросил Грязнов.

— Так точно, товарищ капитан, — ответил Колосов.

Ответил с вызовом. Вспомнилась встреча в деревне Вожжино. Как на фотографии увиделось. Особенно глаза капитана, черные, вроде как без дна…

— Слышь, Олег Николаевич, точно говорит, войну я встретил в звании капитана.

Слова Грязнова относились к начальнику штаба Мохову, а на Колосова комиссар партизанской бригады смотрел и вроде как насмотреться не мог.

Вдруг улыбнулся. Самому себе. Уголками жестких губ.

Грязнов вдруг вспомнил, как разыскивал этого старшину и его командира в сорок втором году. Запомнил он обоих с сорок первого года, с тех боев под деревней Вожжино, помнил, как воевали оба в последующих сражениях за Москву, вот и хотел взять с собой в партизанский край. Помнил, как пришли объективки и на одного, и на другого. В объективках сообщалось, что оба они служили во фронтовой разведке, награждены боевыми орденами.

Правда, ни этого старшину, ни его командира, кажется Речкина, Грязнов так и не получил. Видимо, их высоко ценили. Потому и не отдали.

— Мы с этим старшиной, — кивнул Грязнов на Колосова, — из одной чаши горечь сорок первого года пили.

Колосов не понял. Не знал, что ждать от этих слов, от улыбки, от этой встречи. О горечи капитан сказал точно, тогда всем досталось, хлебнули полной чашей.

— А дурного не помни, старшина. За своего командира прости.

Капитан смотрел твердо. Глаза были, точно, все те же. Почти. По цвету. По ощущению, что в них нет дна. Правда, и усталость проглядывала.

Колосов протянул руку. Капитан крепко пожал ее.

— О своем командире знаешь что?

— Вместе шли сюда, товарищ капитан, — сказал Колосов. Сказал и сник, подумав о ранении Речкина.

— Вон оно что, — отозвался Грязнов.

Мохов убрал планшетку. Он понял, что записывать и сверять рассказ старшины не придется.

— Радист давно в вашей группе? — спросил Грязнов.

— В первом поиске, — сказал Колосов.

— Как же ты все-таки провел его к нам?

В голосе Грязнова Колосов уловил сочувствие.

— Не знаю, товарищ капитан, — сказал он. — Надо было провести.

— Да, да, — подтвердил Грязнов, думая о чем-то. — Пойдем к комбригу, — предложил он, — искать надо твоего лейтенанта.

Втроем они и вернулись к Солдатову. Впереди Грязнов, за ним — Колосов, за старшиной — начальник штаба. Солдатов что-то понял по лицу Грязнова. По улыбке на лице Грязнова, с которой тот вошел в землянку.

— Я так понимаю, что обошлось без проверки? — спросил Солдатов.

— Так точно, Анатолий Евгеньевич, — доложил Грязнов. — Старшина проверенный-перепроверенный. Мы с ним вместе воевали. Под Смоленском, под Ельней, под Москвой. И командира я его знаю. Того, что остался с группой.

Солдатов облегченно вздохнул.

— Садись, старшина, — пригласил он Колосова, — вместе подумаем.

— Радист жив? — спросил Колосов.

— Жив, жив, — ответил Солдатов. — Доктор у нас хороший, сделает все, что сможет.

Грязнов расстелил на столе карту района.

— Прежде всего надо уточнить твой маршрут, старшина, — кивнул он на карту. — Шел ты, судя по твоему рассказу, берегом Соти. Немцы там большие работы ведут.

— Потому так долго и шел, — объяснил Колосов. — Каждый раз, когда встречался с ними, приходилось давать крюка. Пес, правда, выручал. Приблудный. Далеко немцев чуял.

— Где оставил своего лейтенанта?

Колосов всмотрелся в карту. Нашел тот овраг, на дне которого протекал ручей, превратившийся в шумливый поток после ночного ливня. Ему показалось, что он увидел те заросли, ту ель, под которой разведчики выкопали тайник для него и для Неплюева, укрыли их в этом тайнике, а сами ушли, уводя за собой немцев.

— Здесь мы остались с радистом, — уверенно показал он точку на карте.

Сверили маршрут. Старшина подробнейшим образом доложил, где и что видел, на каких участках встречался с немцами.

— Группа ушла в сторону Шагорских болот? — спросил Грязнов, возвращаясь к началу разговора.

— Так точно, — подтвердил Колосов. — Дали последнюю радиограмму, замаскировали нас, пошли в сторону болота.

— Где те немцы, что с Шернером пришли? — спросил Грязнов у Мохова.

— Спят, наверное, — сказал Мохов.

— Надо бы позвать, — предложил Грязнов.

Мохов ушел за немцами, о которых Колосов слышал впервые.

Солдатов и Грязнов продолжали разговор между собой, прикидывая, где, в какой точке Шагорских болот могли укрыться разведчики. Колосов слушал молча. Он вдруг почувствовал, как затихают голоса комбрига и комиссара. Их слова доносились до Колосова словно издали. Глохли другие звуки, те, что слышались снаружи. Старшина заметил странное затухание звуков, насторожился. Что-то с ним происходило. На миг увидел себя и Неплюева вместе, но отчетливее себя, в тот момент, когда после напряженного ожидания ухода гитлеровцев они выбрались из тайника, дождались рассвета, когда понял старшина, что радист не в себе. Вспомнилось отчаяние, желание избить Неплюева, отрешенность радиста, которая и укротила Колосова. Увиделось, тут же сменилось безразличием. Показалось, что преодолел он какую-то невидимую грань, за которой пропадают желания в чем-то разобраться, что-то понять.

На войне нет легкой работы, на войне долог каждый шаг. Даже тогда, когда бежишь под огнем, стремясь достичь мертвой зоны. Однако каждый раз, когда Колосову приходилось бежать или тайно пробираться, думая лишь о том, чтобы неосторожным вздохом не выдать себя, возвращаясь, он анализировал каждый свой шаг. Такой анализ, как считал Колосов, ношу не облегчал, но увеличивал шансы остаться в живых.

В землянке, один на один со своими думами, он еще пытался что-то вспомнить. То, как натыкались они на немцев и приходилось валить Неплюева с ног, тащить его в сторону, прикрываясь зарослями. Затыкать ему кляпом рот, чтобы, не дай бог, радист не мог пикнуть. То, как долго и трудно искал брод через Соть. Как обходили минные поля. Шли, ползли, бежали. Через то поле у дороги, когда увиделся наконец завершающий этап этого трудного пути. Анализа не получилось. Другие мысли заслоняли все остальные: его должны были еще проверять, уходило время, а где-то в болоте схоронились ребята, с ними раненый лейтенант Речкин.

Теперь, кажется, что-то прояснилось. Теперь можно надеяться на помощь. И все же думается об этом вяло, как-то нехотя, по мере того как отдаляются звуки, глаза застит туманом.

— Что с тобой, старшина?

Колосов почувствовал на своем плече руку. Рука с силой встряхнула старшину.

— А? Что?

— На тебе лица нет, — сказал Грязнов.

Солдатов протягивал кружку с водой.

Колосова окатило чем-то горячим. Изнутри. Так показалось. Запылали щеки, жарко разгорелись уши, во рту он ощутил такую сухость, что тут же вцепился в кружку с водой, выпил ее одним махом.

— Ребят надо выручать, товарищ капитан, — глухо произнес Колосов, обращаясь по-прежнему только к комиссару, называя его по-старому, как в сорок первом году, когда тот носил по одной рубиновой шпале в петлицах.

— Мы об этом и говорим, старшина, — сказал Грязнов. — Тебе плохо?

— Вызвать врача? — обеспокоенно спросил Солдатов.

— Пустое, — отозвался Колосов. — Проходит.

Солдатов переглянулся с Грязновым.

— Отложим разговор, комиссар, — предложил Солдатов. — Старшине надо отдохнуть. Нервное перенапряжение — это бывает.

— Нет, нет, — заторопился Колосов, — отдохну потом. Я двужильный, товарищ капитан, выдюжу. Наехало и прокатило, пройдет.

Колосов сжал зубы так, что на скулах взбугрились желваки. Глянул на руки. Пальцы мелко подрагивали. Противную дрожь, как при ознобе, он ощутил в ногах.

— Я дойду, товарищ капитан, ребят найду, если живы.

Старшина вспомнил, как тащили его ребята вместе с «языком», когда он больной ушел в тыл к немцам, а выйти на своих двоих не хватило сил, как тогда же Речкин пригрозил ему за то, что он скрыл недомогание. Но тут он почувствовал, что слабость действительно прошла, он выдержит переход, и не один. За своими пойдет, за товарищами, с которыми все и всегда поровну. И войны, и судьбы.

— Решено, товарищ капитан, пойду, — упрямо произнес Колосов. Он встал, качнулся с пяток на мыски, пробуя силу, показывая, что крепко стоит на ногах.

— Чтобы идти, надо знать хотя бы минимальное: куда? — достаточно твердо сказал Грязнов.

— Как куда? — спросил Колосов. — На то место, где расстались. Своих я по следам отыщу как-нибудь.

— Как-нибудь у нас не принято, — строго произнес Солдатов.

Колосов не знал, что ответить. В данный конкретный момент ему необходимо было действие, он не мог ждать.

Дверь в землянку открылась, вошел Мохов, с ним двое. Эти двое оказались действительно немцами, они ни слова не понимали по-русски. Переводчиком был Мохов.

Бургель сказал, что о разведчиках слышал, блокированы они в Шагорских болотах, но где — сообщить не может, поскольку лично через него ни одного документа не проходило.

— Шагорские болота на двадцать верст с гаком, — вздохнул Солдатов, услышав перевод Мохова.

Фриц Иблер оказался более сведущим. Он сказал, что смог бы указать место на карте, где, по его мнению, блокированы разведчики. Солдатов разрешил воспользоваться трофейной картой. «Сообщения о русских разведчиках поступили в комендатуру из соседнего Овчинниковского района, — перевел Мохов слова Иблера. — Вначале русских преследовали объединенными силами оперативных отрядов двух комендатур. Потом для этой цели была выделена группа из состава сто сорок третьей пехотной дивизии, дислоцированной в Глуховске. По последним данным, разведчики находятся примерно здесь».

Иблер взял карандаш, кружком отметил место на карте, где могли быть разведчики, куда были направлены силы преследования.

— Снова Ольховка, — вздохнул Солдатов.

— Не совсем, — сказал Грязнов. — Рядом, но это не в Ольховке.

Колосову странно было слышать немецкую речь, видеть немцев. «Своих немцев», — как предупредил его Грязнов.

Оба немца были похожи друг на друга. Оба приземистые, белокурые, спортивно-крепкие. До этого Колосову приходилось видеть пленных немцев, «языков», которых они добывали. В форме, большей частью растерянных или озлобленных тем, что их застигли врасплох, подловили, скрутили, уволокли. Эти тоже выглядели не совсем естественно. Казались скованными, смущенными. Оттого, что очутились среди партизан, о которых, надо думать, много слышали, рассудил Колосов, от необычности обстановки. Они конечно же первый раз видят партизанскую землянку, уверенных людей, о которых даже приказы немецкого командования не выходят без злобных, ругательных эпитетов. Приглядываясь к немцам, Колосов отметил, что оба добровольных помощника неведомого ему Шернера уже одеты в обыкновенные гражданские пиджаки, из формы на них остались лишь брюки да сапоги. Подобное переодевание старшина тоже понял. Немцам ни в коем случае нельзя оставаться в своей форме среди партизан. Тут каждый недогляд может обернуться трагедией, как это случилось с Неплюевым.

— А ты говоришь, идти надо, — донесся до Колосова голос Грязнова.

Старшина понял, что комиссар обращается к нему.

— И что? — спросил он.

— То, что каратели блокировали район, где укрылись твои товарищи. Отряд карателей усилен солдатами сто сорок третьей пехотной дивизии, — ответил Грязнов.

Старшина задумался, но лишь на мгновение. Необходимость хоть какого-то действия заставляла искать выход.

— Мне бы парочку надежных ребят, товарищ капитан, — попросил Колосов. — Большой группой не пройти, а втроем мы бы пробрались.

— Задача не в том, чтобы пробраться. Твои разведчики должны быть здесь, у нас, вместе с командиром, — твердо произнес Солдатов.

— Придется ждать, — не менее твердо заключил Грязнов.

— Чего? — спросил Колосов.

— В Ольховку послан конный отряд, — объяснил Грязнов. — Дождемся его возвращения, тогда решим, что предпринять дальше. Конники должны вернуться с часу на час.

Старшина понял, что разговор окончен. Он вышел из землянки, огляделся. Над землянкой нависла большая ель. Большие деревья прикрывали другие землянки, даже коновязи были сделаны под кронами, сверху их не разглядеть. В зелени густого орешника виделись глубокие щели. На базе оказалось людно. Он увидел женщин, детей. В партизанском лесу паслись коровы.

Приметив толстый пень, Колосов направился к нему, сел на потемневший срез. Набрал в легкие воздуха, как перед прыжком в воду, протяжно с шумом выдохнул. «Повезло, можно сказать, — запоздало подумал старшина, вспомнив ожидание худшего при встрече с Грязновым, — видать, и впрямь в рубашке родился». После каждой критической ситуации, а их было немало, Колосов вспоминает слова матери о том, что родился он в рубашке, а раз так, то и жить должен долго, и счастье не обойдет его стороной. На войне счастье в везении. Пока ему везет. Два года бережет его судьба. Оберегла под Минском, когда держали оборону в старом доте, жив остался, в плен не попал. Оберегла под Ельней в рукопашной схватке, когда отчетливо увиделось лицо смерти. Сколько раз он сходился с немцами накоротке, сколько «языков» перетаскал, а запомнил только того немца, когда смерть оказалась видимой.

Колосов отчетливо помнит, как ворвались они тогда в окопы. Первую линию траншей взяли на одном дыхании, в дыму, ворвавшись в нее вслед за огневым валом. Частично перемешались с немцами во второй линии. Увязли в третьей.

Рвались гранаты, дробно били автоматы, хлопали винтовочные выстрелы. Справа, слева, спереди и сзади слышался хрип, мат, стон, гул, похожий и на мычание, и на придушенный крик боли одновременно, свойственный только этим коротким, смертоносным схваткам. В дыму, в огне глаза выхватывали серо-зеленый цвет немецкой формы, каски с рожками, автоматы с рожками, все то, что принадлежит врагу, которого надо бить и колоть. Не упустить мгновения. Первому бросить гранату. Броситься самому. Сблизиться так, чтобы не оказаться прошитым автоматной очередью. Чтобы не немец, а ты первым дотянулся до него. Для удара штыком, прикладом. Скорее, скорее. Вперед и вперед.

Всего на мгновение застрял Колосов во второй линии. Он бежал по ходу сообщения. Из-за поворота, тоже бегом выскочил немец. Обыкновенный немец в куртке, в каске, с автоматом в руках. Колосов среагировал первым. Ткнул немца штыком. Штык прошел мимо. Каким-то чудом немцу удалось уклониться от удара, он вжался в стенку хода сообщения. По инерции стал падать на Колосова. Сначала боком, потом вывернулся. Автоматом плашмя уперся в старшину, стараясь оттолкнуться, чуть довернуть ствол, нажать на спуск. Колосов успел откинуть винтовку. Левой рукой ухватился за автомат, не давая немцу возможности отвернуть ствол. Правой ударил, попал в нос, из которого брызнула кровь. Навалился на немца всем телом. Валил его, стараясь ухватить за горло. Вцепился в горло двумя руками, охватывая шею словно клещами, сдавливая большими пальцами кадык. Оба свалились в конце концов на дно траншеи. Колосов оказался сверху. Он додавил немца, тот в последний раз дернулся и затих.

В тот же миг осыпалась земля. Одновременно Колосов сделал два движения. Он дотянулся до винтовки и обернулся. На бруствере стоял еще один немец. Он, видимо, бежал. Видимо, он остановился внезапно. Заметил старшину. Того немца, которого только что задушил Колосов. Видимо, он промедлил выстрелить, опасаясь очередью задеть своего, того, что уже лежал бездыханным. Эта видимость придет к Колосову после боя. В тот момент взгляд старшины сфотографировал немца, сознание подсказало, что это конец. Он безоружен. Не успел встать. Ему не броситься в сторону. Не уклониться. Он не успеет поднять винтовку, перезарядить ее, выстрелить.

Круглое лицо немца заросло щетиной. Перемазалось землей и копотью. Немец оскалился. От бега. От нехватки воздуха. От желания самому убить и выжить. Колосов увидел полуоткрытый рот, редкие, с желтизной, зубы заядлого курильщика. Немец рывком довел ствол автомата, нацелил его в грудь Колосову, нажал на спуск. Старшина увидел, как затрясся ствол, выплевывая огонь, услышал дробный стук, но не почувствовал удара. Очередь лишь задела бруствер, возносясь все выше и выше. Задирался кверху ствол автомата. Старшина увидел, что немец падает. Сначала на спину. Потом скособочился. Падал боком, все более разворачиваясь, продолжая стрелять.

Колосов поднялся рывком, рывком выскочил на бруствер. Немец лежал на животе, придавив умолкнувший автомат. Спина его оказалась «взлохмаченной», в крови, иссеченной осколками. Старшина понял, что немца достал кто-то из бойцов гранатой. Граната взорвалась за спиной у этого немца в тот момент, когда немец был готов прикончить старшину.

Ни тогда, ни после у Колосова не было подобной четкой видимости лиц врагов. Его убивали, он убивал. В лица, однако, не вглядывался. В него стреляли, он стрелял. Сходился с немцами на удар ножа. Лиц все-таки не видел. Два долгих года он стрелял, колол, душил, резал того немца, лицо которого заслоняло остальные. Ему везло, он оставался в живых. Как тогда, под Ельней, а чуть позже под Москвой, когда морозная ночь, потеря сознания, крови не оставили ему ни одного шанса на то, чтобы выжить. Повезло и вовсе в безвыходном положении осенью сорок второго года, когда их группе дали задание уничтожить склад с боеприпасами. Тогда они чудом спаслись. От этого везения стало казаться, что слова матери о долгой и счастливой жизни пророческие, о таком исходе редко, но сладко думалось. Хотелось верить, что так это и произойдет.

— Ой! Чтой-то вы тут сидитя? — донеслось до Колосова.

То ли вопрос, то ли вскрик. Он понял, что рядом Галя. Узнал по голосу, по характерному ее говору, в котором выпирала буква «я». Старшина обернулся, девушка стояла рядом. В черной до пят юбке, в кофточке цветочками, в стареньких латаных туфельках. Прямая, открытая ветрам и солнцу. Вроде травинки на косогоре. «Вот и распрямилась», — подумал почему-то о ней Колосов, вспомнив ее сутулость возле сторожки лесника, чьи-то слова о том, что оккупация согнула, но не сломила людей, свои мысли о том, что тяжесть оккупации сбросить трудно, на это понадобятся годы. Галя очутилась среди своих, куда что делось. Во взгляде радость, изменилась осанка. То ли обстановка таким образом подействовала на нее, то ли молодость взяла свое, но перед Колосовым стоял совсем другой человек: радостный и приветливый.

— Отдохнула? — спросил он ее в свой черед.

— Ни, — ответила она.

Стала говорить быстро-быстро. О том, что отдыхать ей теперь и вовсе некогда. Теперь она помогает выхаживать раненых, среди которых есть «дюже тяжелые».

— Дядя где? — спросил Колосов.

— Дядя Миша? — переспросила девушка. — Он сразу ушел за мамой. Они в лесу схоронились. Все жители Малых Бродов. Там Санька Борин.

Тут же словно облако набежало, солнце затмило, лицо у девушки сделалось хмурым.

— Я от тети Нюры сейчас, — без всякого перехода сказала она.

— Какая тетя Нюра? — не понял Колосов.

— Та, что Степана выхаживает.

— Неплюева? — дошло наконец до старшины.

— Ну да.

— Ты сама-то его видела?

— Ни. Тетя Нюра говорит, что Степан поправится. Доктор здесь глуховский, он все-все знает.

Старшина вновь подумал о том, что сознание Неплюева вроде остановившихся часов, стрелки которых зафиксировали определенное время. Его сознание зафиксировало необходимость движения, потому он и пошел. Виноват в этом он, Колосов.

Вспомнились муки перехода. Слабо шевельнулась прежняя досада на радиста. Как угасающий костер, в котором дымно тлели немногие головешки. От удара Неплюев, конечно, отойдет, подумал Колосов, придет он в сознание. Вернется ли память — вот вопрос.

Старшина поймал себя на том, что как-то вяло думает он о Неплюеве, без прежней боли за него. Подобное произошло, видимо, оттого, что иные мысли занимали теперь Колосова. Где-то в Шагорских болотах укрылись ребята, с ними раненый Речкин. Разведчики, надо думать, надеются на помощь, а он отсиживается у партизан. Беспокойство за товарищей, за командира усиливалось, становилось вроде зубной боли, от которой и свет не мил. С Галей не хотелось разговаривать.

— Черныш не прибегал? — спросил он девушку просто так, лишь бы сказать хоть что-то.

— Ни, — ответила девушка.

Она хотела сказать еще что-то, но тут из зарослей вышел очень мирный, очень гражданский человек.

— Наш доктор, Викентий Васильевич Ханаев, — почему-то шепотом произнесла Галя.

Доктор подошел к ним, остановился, пристально посмотрел на девушку, перевел взгляд на старшину.

— Вы, надо полагать, и есть тот старшина, что привел к нам своего больного товарища?

Колосов кивнул, выдавил из себя нечленораздельный звук. Он всегда почему-то робел перед докторами.

— Пойдемте, голубчик, к комбригу, — пригласил доктор. — Там поговорим.

Одет был Ханаев в глаженый костюм. Как будто не в лесу он находился, а в городе. Под пиджаком виднелась жилетка. Доктор был сух, подвижен. Носил бородку клинышком. Пенсне в золотой оправе, с цепочкой, как у Антона Павловича Чехова на портретах, которые когда-то видел Колосов.

Доктор сказал и сразу пошел к землянке командира. Даже не обернулся. Настолько он был уверен в том, что Колосов последует за ним.

Немцев в землянке уже не было.

За столом сидело трое. Солдатов, Грязнов, Мохов. Все трое поднялись, едва увидев доктора.

— Что вы, право, — заговорил Ханаев, обращаясь к командирам не только не по-уставному, но как-то очень уж по-граждански. — Извините, что пришлось побеспокоить, но это необходимость.

Доктор сел в торце стола, приглашая и Колосова принять участие в разговоре.

— Я подумал о ваших словах, Олег Васильевич, — сказал врач, обращаясь к Грязнову. — Вы правы, нам крайне необходима связь. Нам необходим аэроплан, чтобы вновь наладить эвакуацию тяжелораненых. Это обстоятельство заставляет меня пойти на крайние меры.

— Вы имеете в виду радиста? — спросил Грязнов.

— Да, голубчик вы мой, да, — сказал доктор.

Колосов понял, что у Грязнова уже был разговор с Ханаевым, партизанский врач что-то приготовил для Неплюева.

— В каком он состоянии? — спросил Солдатов.

Колосов вновь понял, что вопрос относится к Неплюеву, комбриг спрашивает доктора о состоянии радиста.

— Состояние…

Доктор задумался.

Он сидел напротив единственного окна, Колосову хорошо было видно его лицо, то, как собирались морщинки на этом лице. Доктору, без сомнений, было далеко за семьдесят.

— Удар по голове был сильный, но черепные кости целы. Возможно кровоизлияние. Тем не менее… Есть у меня трофейный препарат… О нем писали немцы еще до войны, всячески рекламировали его, но это сильнодействующее средство. Оно может вывести больного из состояния забытья. На какое-то время вернет рассудок…

— И это хорошо, Викентий Васильевич, — бодро подхватил Солдатов. — Нам надо, чтобы он связался с фронтом, передал единственную радиограмму, принял ответ.

— Видите ли, Анатолий Евгеньевич, — не принял Ханаев бодрости комбрига. — Одно дело реклама, другое — практика. Нашумев, немцы тогда же стали замалчивать возможности препарата. Тогда же доходило до нас, что за первыми, успехами у некоторых больных начинались необратимые процессы. Можем ли мы заведомо пойти на это? Я понимаю — война, гибнут многие тысячи, но здесь, согласитесь, особая ситуация, да-с. Ради сиюминутной выгоды мы можем нанести человеческому организму непоправимый вред.

Ханаев замолчал, молчали и остальные участники разговора.

— И потом, — вдруг произнес Ханаев, — психика инструмент весьма тонкий, обращаться с ним надо крайне осторожно, а я даже не знаю истоков его заболевания. Был же толчок к проявлению заболевания.

Снова воцарилось молчание.

— Викентий Васильевич, нам крайне необходима связь.

Эту фразу произнес Грязнов. Этой фразой комиссар как бы разрешал сомнения Ханаева. Готов был разделить с доктором ответственность за последствия.

— Понимаю, голубчик, понимаю, — сказал Ханаев. — Потому и пришел за советом, потому захватил с собой этого молодого человека, — указал он на Колосова. — Знать хотя бы, отчего с ним такое произошло. Был же какой-то толчок.

После этой фразы все посмотрели на Колосова.

— Вспомните, голубчик, — попросил доктор. — Может быть, вам показалось что-то странным в поведении вашего товарища до того, как случилась с ним эта беда.

Колосов в который раз подумал о тайнике, о той яме на берегу оврага, в которой они отсиживались с Неплюевым, когда вся группа уводила за собой немцев в сторону Шагорских болот. Тяжелые были посиделки. Колосов тогда подумал, что можно сойти с ума. Одновременно вспоминалось и другое. Бег Неплюева по поляне, когда он выдал группу. Но этот бег был раньше, чем тайник. Выходит, и беда на радиста нагрянула раньше. Отчего?

Неожиданно Колосову вспомнилась переправа через Каменку. То, как добрались они до этой реки в надежде перебраться на правый берег, укрыться в большом лесном массиве.

Немцы отрезали им путь к реке, выставив оцепление. Начали преследование. Шли за разведчиками с собаками. Разведчики сделали засаду. Выбили собак. Потом оставили для прикрытия Женю Симагина. Пока Женя сдерживал немцев, пока шел бой, разведчики вопреки логике не стали удаляться от места стычки, схоронились рядом в небольшом овраге, пропустив тем самым немцев через себя. Сами вернулись к реке. Нашли лазейку в оцеплении. Проникли сквозь него. Подобрались к берегу. Увидели несколько лодок, небольшую дощатую пристань, часовых, которых предстояло снять. Слово нельзя было произнести вслух, так близко подобрались они к пристани, к часовым. Объяснялись условными знаками. Речкин показывал кому, что и как исполнять.

Разведчики ужами расползлись вдоль берега. Прикрывались кустами, кочками, неровностями почвы. Одновременно убрали трех немцев. Оставалось еще двое. Один — у входа на пристань, другой — на самой пристани. Тот другой стоял, опершись о перила, глядел через реку на противоположный берег, то ли задумавшись, то ли разглядывая что-то. Тот, что расположился у входа на пристань, сидел на обрубке бревна, закинув автомат за спину, разглядывая что-то у себя под ногами. К нему подобрался Леня Асмолов. Изогнулся. Прыгнул барсом. Ударил ножом в шею. Поддержал немца, когда тот валился на бок. В это время Ахметов уже выскочил на причал. Немец на причале услышал скрип половиц. Нехотя обернулся. Увидел Ахметова. Пытался вскинуть автомат. Выстрелить не успел. Ахметов метнул нож издали, попал в грудь, немец упал на спину, лег, широко раскинув руки.

Дело решали минуты. Разведчики бросились к лодкам. Цепляли их одну за другую, чтобы забрать с собой все, чтобы перетопить их на середине реки.

Последним к причалу приблизился Колосов. Он шел вслед за радистом.

Неплюев увидел немца, лежащего возле пристани, рану у него на шее, из которой на землю стекала кровь. Стал обходить немца стороной, как-то боком. «Двигай, двигай, Неплюев, — поторопил его Колосов, не очень-то обращая внимание на состояние радиста. — Наглядишься еще, успеешь». Он подтолкнул Неплюева, чтобы тот не задерживался, радист прибавил в скорости, но пока бежал эти несколько метров, все время оборачивался. В конце концов споткнулся, упал. На того немца, которого достал в броске Ахметов. Увидел, на кого он плюхнулся. Вскочил как ошпаренный, оттолкнувшись от трупа двумя руками. Оцепенел. Стоял, глядя то на свои руки, то на лежащего немца. Колосов не приглядывался к лицам врагов, он лишь заметил, что немец молод и белокур. Отметил неправдоподобную, слишком яркую синеву открытых в смерти глаз. Старшина с силой толкнул Неплюева, тот свалился с причала в лодку на руки товарищам.

Они переправились на противоположный берег. Утопили лодки. Скрылись в лесу. Но прежде Неплюева вырвало. Какое-то время радист не мог идти.

Как всегда в подобных случаях, а такое встречалось и на передовой, после рукопашных особенно, разведчики проявили такт, говорили в том смысле, что подобное случается почти с каждым. Не он, мол, первый, не он последний. Сказали и забыли. Постарался забыть об этом и Колосов, хотя странность в поведении радиста он отметил еще раньше, в том лесу, когда вышли они на проваленную явку. К лесной сторожке они подошли на рассвете. Ахметов первый учуял немцев. На той явке они тоже действовали ножами. А немцев было побольше отделения, и всех их разведчики убрали тихо. Там Неплюев тоже нервничал, не находил себе места. Не в такой степени, до рвоты не дошло, но тоже ходил, озираясь, вздрагивал.

Колосов рассказал все как было. И про явку в лесу, и про переправу.

— Да-с, молодые люди, — произнес в ответ Ханаев с горечью в голосе. — Убийство себе подобных худшая из обязанностей на войне. Не каждый способен выдерживать подобные нагрузки.

Чуть позже, после некоторого раздумья, Ханаев сказал, что случай, конечно, сложный, предугадать что-либо невозможно.

— У вас такая практика, Викентий Васильевич, — сказал Солдатов.

— Э-э-э, батенька, — ответил доктор. — Я знавал подобные случаи еще в первую мировую. Тем не менее организм у каждого больного своеобразный, болезнь у каждого протекает по-своему. Бывало, и помогало — выбивали клин клином.

— Как это? — не понял Грязнов.

— Зная причины заболевания, искусственно создавали обстановку, послужившую толчком к проявлению болезни. Скажем так: если вид убитых людей помутил сознание человека, дать возможность вновь увидеть трупы. Но этот метод варварский. Можно навредить, и очень серьезно.

— Тем не менее мы должны сделать все, чтобы радист заработал. Мы вам уже говорили, Викентий Васильевич, нам надо передать единственную радиограмму.

— За этой радиограммой спасение жизней многих тысяч людей, я не преувеличиваю, Викентий Васильевич, — поддержал комбрига Грязнов. — Нам необходимо вызвать нового радиста. Полноценного. Сообщить свои координаты. Сегодня мы вновь готовы принимать самолеты.

— Сделаю все, что в моих силах.

Доктор встал, направился к выходу, задержался.

— То, что я говорил тут о клиньях, вариант запасной. Но и о нем подумайте. Как его осуществить.

Ханаев вышел из землянки.

Солдатов задумался. О том, что война в который раз ставит его перед выбором. Спасая многих, жертвовать частью. В данном случае здравым рассудком человека, если он к нему вернется, ради связи, помощи фронту и фронта. Этот выбор постоянный спутник войны, думал Солдатов. Когда под Москвой собирали силы, чтобы отбить немцев, тогда тоже был выбор. Малая часть держала оборону, то есть командование намеренно жертвовало этой частью, чтобы собрать силу, способную нанести поражение немецким войскам, так близко подошедшим к столице. То же самое, но еще в больших масштабах произошло под Сталинградом. А разведка боем на передовой? Все та же жертва. Масштабы разные, а принцип тот же. Пожертвовать частью, чтобы выиграть в большом.

Грязнов тоже сидел молча. Думал над предложением доктора.

В тысяча девятьсот сорок втором году Грязнов перелетел линию фронта и обосновался в партизанской бригаде. Знает многие преступления гитлеровцев в зоне действия бригады. Есть что показать Неплюеву, если в том возникнет необходимость. На окраине Глуховска, в лесном овраге у деревни Загорье, немцы захоронили две с половиной тысячи трупов. Людей вывозили из города в душегубках. В машины заталкивали живыми. В дороге включали газ. Пока везли, люди умирали. Трупы сбрасывали в овраг.

Этот чудовищный конвейер действовал до недавнего времени, до тех пор, пока партизаны не перекрыли дорогу, разгромив карателей, захватив, уничтожив адские машины.

До сих пор немцы проводят в деревнях акции. Этим словом немцы прикрывают творимое ими зло. За этим словом огонь, пожирающий деревни вместе с жителями, трупы, трупы, трупы. Сожженных. Расстрелянных. Повешенных. Временно завоеванных, но не сдавшихся, не покорившихся советских людей, в чьих помыслах до сих пор остается надежда на освобождение.

С весны действует чудовищный приказ немецкого командования (тоже конвейер смерти) о тотальной чистке тылов фронта от нежелательных элементов. По этому приказу всех военнопленных, гражданских лиц после использования на оборонительных работах собирают в колонны, гонят на запад. Гонят без остановок, без воды, без пищи, заранее обрекая на смерть. Обессиленных пристреливают. Из тысяч в живых остаются немногие. Этих немногих сажают в вагоны, отправляют в Германию. След каждой колонны означен трупами и вороньем. Огромные стаи воронья появились в округе. За колонной следуют машины с немцами, подводы с полицаями. Специальные команды. Они собирают трупы, забивают ими колодцы уничтоженных деревень. Эти колодцы можно определить теперь издали все по тому же воронью.

Зловещие деяния оккупантов, естественно, не остаются без ответа. Грязнов только что побывал в одном из отрядов бригады, куда ездил разбираться в трагическом случае.

В отряд привели пленных немцев. Женщины учинили над пленными самосуд. Они растерзали немцев. Грязнов немедленно выехал в отряд. Собрал людей. Говорил о дисциплине. Видел, что слова его не доходят ни до партизан, ни до женщин.

Слова проваливались в пустоту, из которой не услышишь даже эха.

Из этого факта следовало, что подобное может повториться. Жестокость оккупантов уже вызвала ответную жестокость, наступил тот предел в человеческом сознании, после которого люди очень легко могут стать неуправляемыми, оказаться в худшем из состояний, как считал Грязнов. Потому что именно в таком состоянии доведенные до крайности люди теряют осторожность, готовы действовать безрассудно, лишь бы удовлетворить острую потребность в мести. В таком состоянии можно легко угодить в ловушку.

Грязнов произносил правильные слова, взывал к благоразумию, люди стали вроде бы прислушиваться к его словам, но в это время из чащи донесся удивительно чистый голос. Грязнов продолжал говорить, но люди, как по команде, повернули головы на этот голос, смотрели, замерев, на заросли, из которых появилась молодая женщина в мужском пиджаке, подпоясанная широким армейским ремнем.

На женщине была надета длинная до пят юбка, из-под которой виделись босые ноги.

Стройная, несмотря на такую одежду, она шла, склонив голову к рукам, шла чуть покачиваясь, напевая слова колыбельной песни.

Когда она подошла ближе, комиссар разглядел две небольшие чурки в ее руках, два поленца, завернутые в какое-то тряпье.

— Лю-ю-ди! — раздался истошный вопль. — Он судить нас приехал!

Толпа вздрогнула, как от тока. Услышались другие голоса:

— За что?

— Гос-по-ди!

— За Марью, бабы, за детишек ее!

— Что они с нами делали, ты видел?

— Сто раз убьем! Мертвые встанем!

— Убь-ем!

Гул голосов нарастал, мешался с плачем, невозможно стало различить отдельные голоса.

Над ухом Грязнова раздался выстрел.

Комиссар увидел командира отряда, поднятую руку, в ней пистолет.

Смолкли голоса.

— Разойдись! — властно произнес командир отряда.

Женщины стояли оторопевшие. Одни из них еще всхлипывали, другие молча вытирали концами платков слезы.

Мужчины стали уводить женщин с поляны.

Только тогда командир отряда рассказал Грязнову о подробностях самосуда, то, с чего он начался. При встрече он объяснил обстановку в общих словах, сказал, что накипело у людей, ненавидят они захватчиков, вот, мол, и произошел взрыв.

Дело оказалось сложнее.

Незадолго до этого случая партизаны устроили засаду, отбили у карателей группу девушек, молодых женщин из деревни Луконихи. Их гнали по лесной дороге, чтобы отправить в Германию. Среди отбитых у немцев женщин оказалась и Мария Иванова, на глазах которой каратель разбил прикладом карабина головы двум ее малолетним детям, детям-близнецам.

Командир отряда рассказывал тяжело, зубы сжимал до скрипа.

Лицо налилось кровью. Смотрел жестко.

Женщин привели в лагерь партизанского отряда. Марья лишилась рассудка. Нашла два одинаковых чурбака-поленца, завернула их в тряпье, бродила по лесу. Тут партизаны привели трех пленных жандармов. Весть эта мгновенно облетела лагерь.

Женщины, естественно, сбежались, ругались, плевали в своих палачей. Партизаны их сдерживали, не допускали до пленных. До расправы дело, возможно, и не дошло бы, но тут появилась Марья. Марья увидела жандармов, закричала, бросилась бежать. Тут же упала. Трясла головой. Прикрывала собой чурбачки-поленца.

Тут-то женщины и не выдержали, бросились на жандармов.

Партизаны сдержать их не смогли. Скорее всего не захотели сдерживать, так надо полагать. Потому и случилась эта расправа.

Грязнов окинул взглядом землянку, заметил отсутствие Колосова. Подумал о том, что Ханаев всколыхнул тяжелые воспоминания.

Он углубился в них настолько, что даже не заметил, как ушел Колосов.

Старшина покинул землянку вслед за доктором. Вначале бесцельно бродил по лесу. Затем вернулся, сел на срез того пня, на котором сидел перед тем, разговаривая с Галей.

Старшина сосредоточился на словах доктора о том, что убийство себе подобных одна из худших обязанностей на войне. Старшину поразило сочетание слов «себе подобных». Оно уравнивало Колосова, его товарищей с трижды проклятыми фашистскими ублюдками. За два года старшина видел столько смертей, столько актов ничем не оправданной жестокости, что не мог воспринимать гитлеровцев как себе подобных. Фашистские изверги убивали наших раненых в госпиталях, бомбили санитарные составы, топили санитарные пароходы. Жгли города, села. Колосов видел противотанковые рвы, заполненные трупами. Не понаслышке знал о том, что фашистские выкормыши с первых дней войны, с первых шагов по нашей земле отладили гигантский, безостановочный конвейер смерти, с помощью которого они уже уничтожили миллионы людей. Старшина буквально воспринимал слова о зверином оскале фашизма. В каждом гитлеровце он видел зверя.

Слова доктора заставили задуматься. Однажды разведчикам пришлось быть свидетелями того, как гитлеровцы жгли деревню вместе с жителями, разведчики смотрели на это изуверство, не в силах предпринять хоть что-то.

Гитлеровцы жгли стариков, женщин, детей. Колосов помнил, как деловито, не торопясь они это проделывали. Согнали жителей деревни в сарай. Обложили сарай соломой. Подожгли. Фотографировались на фоне страшного костра.

В словах доктора Колосов уловил обидную правду. Не звери жгли живых людей, думал теперь Колосов, у фашистов такие же ноги, руки, туловище, голова. Такие же глаза — они могут видеть и видят муки обреченных, те же уши — они слышат душераздирающие крики людей, плач детей. Такое же сердце, которое не может, не должно выдерживать изуверства, но вот поди ж ты, выдерживает. Выходит, «себе подобные» пострашнее всякого зверя, их надо убивать. И еще убивать, и еще… Какой бы тяжелой ни оказалась ноша, но нести ее надо, нести до победы, другого просто не дано.

Убивать, убивать, убивать. Это слово задержалось в сознании, повторялось и повторялось. Старшина пытался сосредоточиться на чем-то другом, слово билось подраненной птицей, не улетало, не освобождало Колосова от тяжелых дум. К одному слову стали лепиться другие, образуя фразы, превращаясь в отрывочные мысли. Мысли были сродни вконец расстроенной балалайке, на которой, как ни старайся, мелодии не выведешь. Старшина напрягся, ему удалось сосредоточиться, уловить строй. Войны, будь они трижды прокляты, прежде всего убийства, подумал он. Войны и начинаются, чтобы, прежде всего, убивать. Войны начинают люди. Люди ставят себя в такие условия, что не остается выбора. Или убиваешь ты, или убивают тебя. Доктор сказал, что подобные нагрузки выдерживает не каждый. Колосов подумал о горькой правоте его слов. Война гребет без разбору. Война — гигантская печь, горючим материалом для которой служат человеческие жизни. В пламени этой печи сгорают не только тела, горит и плавится сознание людей.

Старшине вспомнилось, как под Москвой после очередной бомбежки они откапывали людей из землянки, рядом с которой упала и взорвалась тонная бомба. Людей в землянку набилось много, в живых осталось двое. Сначала откопали сержанта-сверхсрочника. Сержант оставался в сознании, помогал бойцам, когда его вытаскивали из земли. Выбрался, сел на мерзлую землю, стал отплевываться. В это время из-под земли раздался хохот. Копали, растаскивали бревна. Извлекали и извлекали трупы. Раскопали новобранца. Тот сидел в углу землянки. Его прикрыло, но не тронуло бревнами. На нем не оказалось ни одной царапины. Новобранец ощупывал лежащее рядом с ним тело, шарил и не находил головы. При свете увиделся этот труп с отдавленной головой, а рядом крошево из черепных костей, мозгов, крови, земли и блевотной каши. Новобранца подхватили, вытащили. Он вырвался, припал к земле. Стал шарить по земле окровавленными руками. Продолжал неистово хохотать. «Уберите его наконец, он же тронулся!» — крикнул сержант-сверхсрочник. Новобранца подхватили и унесли. Сержант остался. Очухался. Продолжал воевать. Он даже в медсанбат не ходил.

Того сержанта Колосов знал. Знал, что сержант прошел не одну войну, попадал не в такие переплеты. Молодой боец не выдержал первой серьезной проверки на прочность, на излом. Не выдержал и Неплюев, другие, свидетелем умопомешательства которых Колосову приходилось быть. Войны сами по себе безумие, чего уж там говорить об отдельных людях, подумал Колосов, выдерживает не каждый. «Нет, не каждый», — произнес он вслух и поднялся, пошел бесцельно, лишь бы двигаться, не сидеть сиднем в ожидании, не зная, с какими вестями вернутся конники, о которых говорил Грязнов.