Большой беспородный пес, черный, как худая весть, стал появляться на окраине деревни Малые Броды в одно и то же время, вскоре после захода солнца, когда и свет не угас, и темень не наступила. Он выходил из леса, принюхивался, переплывал реку Тулью. Отряхивался. Пропадал.
Луг на берегу Тульи, в том месте, где чуть позже пес появлялся снова, когда-то хотели дренировать. Изрыли его, но дренажные трубы заложить не успели. Началась война, с нею — оккупация. По всему лугу теперь тянулись глубокие борозды, густо стояли травы, топорщился кустарник.
Пес нырял в заросли, а выныривал недалеко от дома старосты. Вначале он подходил к дому Шутова близко, его можно было разглядеть. Шерсть на нем свалялась. Одно ухо торчало треугольником. Другое — висело лоскутом, формы не имело. Пес густо зарос шерстью. Когда же вытягивался, напрягал мышцы, можно было разглядеть на его теле розовые рубцы. И были у пса белые-белые, глаза. Сочетание черноты и этих странных, глаз вызывало чувство неприязни к животному, было в этом сочетании что-то пугающее.
Пес выходил из зарослей, садился. Передние лапы ставил широко, и тогда можно было видеть его широкую грудь. Он казался изваянным из камня: вечным, как ночь в ненастье, как безысходное горе непрекращающихся потерь. Он появлялся то в одном месте, то в другом, но садился неизменно мордой в сторону дома Шутова, чуть приоткрывал клыкастую пасть, начинал выть.
В первые дни Шутов на вой не выходил. Потом не выдержал, вышел, шумнул на пса, бросил в него корягой. Пес оскалился, Шутову пришлось отступить. Староста забежал к себе на двор, спустил с цепи волкодава. Злющий волкодав Шутова на пришлого пса не кинулся, как кидался он на деревенских собак, скулил, норовил удрать в сарай. Как позже выяснилось, подобное творилось и с остальными собаками в деревне. Все они затихали, переставали брехать, старались укрыться. Шутов ударил волкодава за такое его поведение, выгнал со двора в ночь. Утром его обнаружили мертвым. Горло и живот у волкодава были разорваны, внутренности частью съедены. Шутов, как увидел такое, перепугался. Стал креститься. Поминал нечистого. Пошел к полицаю Кольке Лысухе, благо тот жил через дом. Колька в этот момент только что хлебнул самогона, закусывал. Идти, с Шутовым ему не хотелось. Тем более, что накрапывал дождик. «Повоет, перестанет», — отмахнулся Колька. Староста стал уговаривать. Пообещал четверть самогона «за эту, — как он выразился, — окаянную тварь». «Только ты стрельни ее», — попросил Шутов. Колька поупрямился. То ли цену себе набивал, то ли от неохоты обуваться. В конце концов согласился.
Пес подпустил их близко. Казалось, он не обращает на них внимания. Колька дослал в ствол патрон, поднял карабин, хотел выстрелить. Пес скакнул в заросли. Ни одна былинка не выдала его дальнейшего движения. Словно он пригнулся и замер. С карабином на изготовку Колька подошел к тому месту, где скрылся пес. Черного зверюги след простыл. Шутов с Лысухой потоптались в зарослях, Колька пальнул для острастки, пошли они домой. Вслед им раздался вой. Они пытались разглядеть собаку, но темень сгустилась, пса они не увидели. Колька стрельнул два раза на голос, вой не прекратился. «Вот тварь…» — зло выругался полицай. «Выследить надо», — сказал староста. На выстрелы прибежали Ванька Рыков, Митька Стрельцов — гарнизон Малых Бродов. Узнав, в чем дело, стали ругаться. Староста повел всех к себе. Вслед им выл и выл приблудный пес.
Вой этот стал раздаваться каждый вечер. Каждый вечер староста вместе с полицаями устраивал на пса охоту. Стреляли в животное, на его голос, в темноту наугад. Пес продолжал выть. Разжигал азарт преследования. Староста, полицаи караулили у реки, прятались в зарослях, ставили капканы. Пес обходил и засады, и хитроумные ловушки. Азарт преследователей перешел в нервную торопливость. Позже — в суеверный страх..
Шутов навесил дополнительные запоры на дверях, плохо спал. Страх его передался полицаям. Сильные над безоружными людьми, опьяненные не только самогоном, но и властью, они быстро поддались страху перед непонятным одичавшим, неведомо откуда объявившимся псом. Матюгаясь, рассказывали они друг другу истории о нечисти: оборотнях, вампирах и прочем, не вдаваясь в то обстоятельство, что страх вошел в них раньше, вместе с предательством, которое они совершили, а пришлый зверь явился всего лишь толчком к проявлению более серьезного страха перед расплатой за содеянное. Шел тысяча девятьсот сорок третий год.
По-иному отнеслись к появлению пса жители деревни. Старики уверенно говорили, что собаки воют по покойнику, и если пес сидит мордой к дому кровопийцы Шутова, то так тому и быть, не жилец староста на белом свете. То же самое предрекали полицаям. Вспоминали обиды, те преступления, которые совершили изменники.
Шутов появился в Малых Бродах вскоре после прихода гитлеровцев. Где он пропадал до этого, никто не знал. Он исчез в период коллективизации. Слухов о нем тоже не доходило. Но как только деревня оказалась под немцем, он и объявился.
Приехал Шутов на двух подводах. Свой дом спалил тогда же, когда скрылся. Вернувшись, занял здание бывшего сельсовета и почты. Участок обнес забором. Заставил односельчан копать ему погреб.
Приехал он не один. В телеге, запряженной здоровенным битюгом, сидел с ним вместе нервный молодой человек. Был он в шляпе, при галстуке. На ногах поблескивали лакированные туфли. Губы, нос, узкий лобик вытянуты вперед, отчего лицо похоже на корень турнепса. Он все принюхивался, морщился, всем видом своим давая понять, как противен ему деревенский воздух. Вторая подвода была доверху завалена барахлом.
Шутова узнали сразу. О втором гадали, кто бы это мог быть. Разъяснилось на следующий день. В деревне появился немецкий офицер с солдатами и полицаями. Состоялся первый сход. Сходом его можно было назвать условно, потому что никто к новой власти на поклон не пошел. Солдаты и полицаи сгоняли жителей деревни прикладами. Нервный молодой человек оказался переводчиком. Он разъяснял то, о чем говорил немецкий офицер. А говорил он страшные слова. О земле. Отныне и навсегда она становилась собственностью великой Германии. Леса, реки, деревня, люди в ней — все это теперь тоже принадлежало Германии, а Шутов назначался представителем новой власти. Приказы старосты должны выполняться беспрекословно. Отныне и навсегда вводилась порка. За особо грубые нарушения — расстрел. Запрещалось собираться группами, выходить из дома с наступлением темноты, укрывать раненых, продукты, одежду… Все ценности предлагалось немедленно сдать…
Офицер говорил долго. Чаще других произносил слова «новый порядок» и «расстрел». Он стоял на ящиках возле дома Шутова: крепкий, глаженый, в блестящих, до колен сапогах. Хлестал по голенищам оструганным прутиком. После каждой фразы плотно смыкал губы. Выдерживал паузы. Смотрел при этом на жителей деревни сквозь прищуренные веки, откинув голову. Острый нос его казался клювом хищной птицы.
Нервный молодой человек, стоящий рядом с офицером, но чуть ниже, успевал говорить, смотреть на офицера, оборачиваться к толпе. Поворачивался резко, всем телом, и оттого казалось, что он дергается. Гладко зализанные волосы разлохматились. Он очень старался. Если слова можно было бы превратить в дубинки, он бы каждым слогом бил по голове и старого, и малого, так хотелось ему угодить немецкому офицеру.
В опустевших домах в это время шел настоящий разбой. Перетряхивались сундуки. Срывались фотографии, портреты. И солдаты, и полицаи гонялись за курами. Стреляли свиней. Туши свежевали, под открытым небом. Бросали их на подводы. В кровь, в туши бросили связанных учителя Николая Васильевича Костина, заведующую клубом Сарру Исааковну Шварц, жену командира Красной Армии Галину Васильевну Горину. Их вырвали из толпы.
Привели к дому Шутова бывшего председателя сельского Совета, пенсионера Максима Владимировича Лошакова. Он схода избежал, намеренно остался сидеть дома. Его избили, притащили к офицеру. Офицер вынес приговор. Нервный молодой человек перевел. Лошакова стали вешать. Максим Владимирович хотел что-то сказать, но его стукнули прикладом карабина, он потерял сознание. Тело Лошакова подтащили к дереву, накинули веревку на шею да так прямо с земли и подтянули. Запретили снимать в течение трех дней.
На этом же сходе объявили о том, что кроме старосты отвечать за порядок в Малых Бродах будут три полицая: Колька Лысуха, Ванька Рыков, Митька Стрельцов. Лысуха местный, его каждый знает. Мать, у него померла пять лет назад, отец повесился за год до войны. Три года Колька пропадал где-то, теперь объявился. Мордастый, красный, злой. Это он Лошакова прикладом ударил. Рыков и Стрельцов из Глуховска. Их деревенские видели впервые. Но это ничего не значило, старосту, Лысуху, этих двоих надлежало приветствовать низким поклоном и шапку снимать. Так сказал переводчик. Сам ли придумал от старания или как — неизвестно, ясно одно: новая власть, новые порядки, придумано унижение, через которое предстояло пройти.
Вечером отряд укатил в город. Утром следующего дня к дому Шутова вышел из леса молоденький красноармеец. Из новобранцев, судя по всему. Гимнастерка на нем сидела мешковато, пузырилась, обмотки накручены кое-как. Чувствовалось, боец не успел привыкнуть к форме. Худой до звона, он окликнул слабым голоском Шутова. Староста глянул, подошел к бойцу. Красноармеец попросил хлеба. Шутов выбил у бойца винтовку, повалил его на землю, скрутил ему руки. Притащил к дому. Стал запрягать коня, чтобы самому отвезти красноармейца в город. Боец понял, к кому он попал. «Дяденька, не отдавай меня немцам», — молил он. Шутов поднял бойца, взвалил на телегу. Красноармеец продолжал просить, чтобы Шутов не выдавал его. Светловолосый, выгоревший до такой степени, что бровей не различить, красноармеец таращил васильковые глаза на старосту, плакал, повторяя одну и ту же фразу: «Дяденька, не отдавай меня немцам». Нос у него распух. Ударил ему по носу Шутов, когда вязал. На губах запеклась кровь. Женщины, видевшие все это, пытались усовестить Шутова, староста озлился. Женщины хотели было отбить паренька, бросились к телеге, на помощь старосте подоспели полицаи. «Дяденька, не отдавай», — молил боец. «Шелудивый пес тебе дяденька!» — взревел Шутов и еще раз наотмашь ударил бойца.
История эта имела продолжение. Женщин, которые пытались отбить красноармейца, староста приказал выпороть. Глумились над ними вечером, когда Шутов вернулся из города. Шутов для этой цели широкую лавку самолично сколотил. Женщин раздевали, привязывали к лавке вожжами, били. Не посмотрели, что женщины в возрасте, специально позору предали.
Не раз, не два прибегал Шутов к такой мере наказания. Он выдавал людей гитлеровцам, доносил на тех, кто, по его мнению, мог быть связан с партизанами. Два года оккупации, чего только не пережили. И карателей, и угоны в Германию. Всех, кто решался приходить к Шутову за помощью, староста обзывал шелудивыми псами. Такая была у него, поговорка. Теперь она ему припомнилась. Большой страшный пес пришел, чтобы оповестить Шутова о приближающейся смерти. Молва об этом птицей полетела по соседним деревням, обрастая небылицами, превращаясь в зловещее знамение для всех гитлеровских прихлебателей. Говорили даже, будто вышел из леса непонятно какой зверь. Ни пуля его не берет, ни снаряд. Объявляется ровно в полночь. Проникает всюду. Карает предателей. Много нелепых слухов рождалось в оккупации, прибавился еще один.
Племянница лесника Галя Степанова в чертовщину не верила. Видела она пса. Рискнула подойти к нему. То произошло в первый день появления собаки. Галя дядю проводила, шла мимо дома Шутова. Услыхала вой. Увидела большую черную собаку. Приблизилась. Пес девушку подпустил, выть перестал. Гладить себя не позволил.
Предупреждающе оскалил пасть. Галя отдернула руку. Пес закрыл пасть, успокоился. «Какие вы строгие», — сказала девушка. Пес ответно вильнул хвостом. Шерсть на нем была густо усеяна репейником, местами опалена. Мышцы тугие, вроде каната. Галя подумала, что и у этого пса был дом, хозяин, но война опалила и эту животину, пес одичал, случилось с ним что-то еще, о чем можно было лишь догадываться. Позвала пса с собой. Тот не шелохнулся. Девушка отошла от него, он вновь завыл.
Галя и раньше слышала, как воют собаки. Этот выл ни на что не похоже. Он брал то высоко, то низко, вой его переходил в гул, казался иногда плачем. Галя пожалела пса. Возвращаясь домой, она решила приручать его постепенно. Была уверена в том, что пес в конце концов к ней привыкнет. На приблудную собаку началась облава. Каждый вечер Галя слышала выстрелы. Переживала. Молила мысленно пса не попадаться. Он словно прислушивался к ее мольбам, уходил от преследователей.
Казалось бы, что ей этот приблудный пес, люди гибнут. Такое кругом творится, не знаешь, как сил хватает выдерживать. Деревню Савино, что в девяти километрах от Малых Бродов, каратели вместе с жителями сожгли. Малых детей не пожалели. Годовалых, двух-трехлетних огню предали. Заколачивали в домах, дома обкладывали соломой и поджигали. Галя как узнала об этом, спать не могла. Ночи страшными сделались. Не видела она того ужаса, только слышала о нем, а детский крик сердце на части рвет. Такая же участь постигла более дальние деревни: Земцово, Чернухи, Березовку, Высокие Ключи. Галя как представит себе тот огонь — лихорадит. Летом мерзнуть стала.
Днями одногодок, всех, кто не успел уйти в лес, скрыться у партизан, в Германию угоняли. Ее чуть было не забрали, дядя Миша отстоял. Галя вспомнит, как сверстниц забирали, по дороге гнали ровно скотину какую, ей нехорошо делается. Жалость, жалость какая. Горькая. Все нутро изожгла.
Появился бездомный, опаленный войной пес, и его жалко. Замечает теперь Галя, что ей каждую травинку жалко. Так бы и прикрыла собой все живое. Эта жалость другое чувство вызывает. Ненависть клокочет в ней, выхода требует. Ей к партизанам хочется уйти, да дядя Миша не отпускает. «Твой пост, — говорит, — в Малых Бродах. Ты, — говорит, — часовой на посту. Двое всего вас и осталось в деревне». Он и Саше Борину не велит уходить. Приказывает терпеть. А каково это, терпеть? Глядеть изо дня в день на то, что постыло хуже самой горькой горечи?
Еще этот… Колька Лысуха. Встретились недавно. Верхом на коне, сам себе пан. Носит же на себе земля таких паразитов. Издали Колька напоминает мешок: круглый, гладкий, толстый. На шее, настолько короткой, что, кажется, ее нет, сидит голова — шар. Когда надо повернуть голову, Лысуха разворачивается всем телом. Поравнялся он с Галей, остановил коня. «Чого не кланяшься?» — спросил. Спрашивал грозно. «Не барин, поди», — ответила Галя. Лысуха усмехнулся. Дернулись толстые губы. Поднял кнут. Потряс им, всем видом своим давая понять, что ударит. Галя замерла. Вскинула голову. Приготовилась не дрогнуть. Только кровь, хлынувшая к щекам, выдавала ее волнение. Почувствовала, как разгораются щеки. Лысуха огрел коня. Конь вскинул морду, бросился с места вскачь. «Ничого, ишшо пошшупаем. Всех пошшупаем!» — донеслись до девушки слова полицая. Поскакал он в сторону леса, по дороге к дому дяди Миши. Галя побежала домой. Рассказала матери о встрече, о словах Лысухи. Мать велела понаблюдать за домом старосты.
Вскоре Лысуха вместе с дядей Мишей приехал к Шутову. Оба были верхом. Кони шли рысью.
Раньше, когда дядя Миша объявлялся в деревне, он прежде всего заходил к своим родственникам. На этот раз они проехали к дому старосты. Девушка прильнула к щели забора, наблюдала. Видела, как дядя Миша скрылся в сенях. Из дома сквозь открытое окно до нее долетал говор, но понять, о чем разговор в доме, она не могла. Галя видела Лысуху. Тот ходил по двору, оглядываясь на окна.
Прошло с полчаса. Дверь распахнулась, на крыльце показался Шутов. За ним дядя Миша. За дядей Мишей Стрельцов и Рыков. Все они оказались в сборе. Отвели дядю Мишу в погреб, заперли за ним дверь. Шутов огляделся. Посмотрел на небо, по которому бежали облака, на крышу сарая. Прилип взглядом к забору. Галя подумала, уж не ее ли он разглядел. Но Шутов перевел взгляд на ворота, девушка успокоилась. Полицаи вскочили на коней, поскакали прочь со двора. Поскакали они в сторону дома дяди Миши. «Рты не раззявьте!» — крикнул им вслед староста. Галя побежала к матери. Мать послала ее в лес.
Проводив дочь, Надежда Федоровна замерла в тревоге. Сердце сдавила тяжесть. Так было и раньше, когда приходилось посылать Галю то к брату своего покойного мужа Михайле, то в Глуховск. Надежда Федоровна устала от постоянных тревог, от непрерывного ожидания худшего. Хотя и другой доли ни для себя, ни для дочери не мыслила. Верила. Настанет день. Радость вернется вновь. Тяжесть на сердце, однако, стала постоянной спутницей. Давит. Будто впряглась она в телегу, тянет по разбитому проселку воз, нет конца этой проклятой дороге. Два года оккупации. Разве думали, что так получится. Сначала надеялись, что не допустят немцев в Глуховск. Колхозный скот отправили, все, что осилили, закопали, а надежда оставалась. Когда поняли, что надо уходить, поздно стало. Поднялись, пошли, да вернулись. Дороги под немцем оказались. Горело кругом да рушилось.
Надежда Федоровна взялась полы мыть, не смогла. Склонилась над ведром, тряпку бросила. Раньше еще хватало сил. Занимала себя делом, когда уходила Галя. Теперь занять себя не могла. Села на лавке у окна, стала на улицу смотреть. И уже знала, что не поднимется, так сиднем и просидит до тех пор, пока не увидит дочь. «А сколько эдак сидеть?» Подумала и напугалась. В спешке срок не обговорили. Вопросы закружились в голове. Сколь долго Шутов станет держать в погребе Михайлу? Надолго ли ускакали полицаи в лес? Вдруг ночь сторожить придется? Вот ведь горе какое. Самой, самой побежать надо было бы. От таких мыслей Надежда Федоровна еще больше обеспокоилась. Безответные вопросы вспыхивали в голове да гасли. Решила ждать до темноты. Думы потекли полынно-горькие. Неспроста взял Шутов Михайлу, ох неспроста. Если эти изверги схватят кого в доме родича, тут уж беда наступит, не жить им на свете. Ни Михайле, ни Гале, ни ей самой…
Дню не было видно конца. Мимо дома проходили женщины, пробегали ребятишки. Затихла деревня.
В довоенные годы в эту пору улица тоже как бы вымирала. Только детишки и оставались в домах под присмотром престарелых. Взрослые, подростки — все население Малых Бродов уходило в луга на сенокос. Но то была иная пустота: понятная, деловая, вызванная заботой о земле и зиме, о кормах для колхозного и личного стада. Не стало теперь ни колхоза, ни стада. Людей в деревне мало осталось. Кто в армию, ушел, кто в партизаны, кого угнали в неметчину. Тяжело людям. Надежде Федоровне тяжело вдвойне. Для жителей деревни они с дочерью немецкие прихвостни, если их родич с немцами якшается, льгот добился. Потому и сторонятся их люди. Галя с Санькой Бориным поговорить может, а каково ей, вдовой, да еще с таким ярлыком. Вот и приходится жить, как на отшибе. Среди людей, но и вдали от каждого. Шутова а деревню нелегкая принесла. Зло косится на них староста. Не верит Шутов Михайле. Ненавидит за все. За то, что родню опекает, держится независимо. Неймется кровопийце. Грозит. И этот. Лысуха. Тоже с угрозами. К Гале подступает, беды бы не натворил.
Свидетельство очевидца, жителя села Сазоново Петра Степановича Березовского от 12 декабря 1944 г.
«…Официально гитлеровцы начали кампанию по-ликвидации колхозов зимой сорок второго года, после тога как имперский министр Альфред Розенберг объявил о новом порядке землепользования в занятых немецкими оккупантами районах и областях нашей страны. Однако колхозное и совхозное имущество гитлеровцы стали разворовывать в сорок первом году. Тогда же, в сорок первом, вслед за войсками появились немецкие колонисты. Наш совхоз «Сазоново» превратился в имение Ирмы Ренагль.
Ирма Ренагль поселилась в бывшем княжеском особняке. Объявила себя помещицей. Прислугу набрала из наших девушек, в том числе и несовершеннолетних. Жителей села Сазоново, деревень Раково, Подлипки, Ерши объявила своей собственностью, назвав сельскохозяйственными рабочими. В имении работали не только взрослые, но и дети. Рабочий день длился по двенадцать — четырнадцать часов.
Хозяйке имения было лет тридцать с небольшим. Среднего роста, белокурая. Зубы ровные. Нос крупный. Верхняя губа рассечена, шов искажал лицо, придавая озлобленное выражение. Носила брюки галифе, сапоги, кожаную куртку. Из дома выходила с нагайкой, пистолетам, в сопровождении охранника, некоего господина Сорина. Из белоэмигрантов. Сорока пяти лет. Высокий, жилистый, желчный. Он же управляющий. Он же переводчик. Он же исполнитель воли своей госпожи.
Самым распространенным видом наказания в имении была порка. За провинность. За недогляд. Без вины, если того требовала Ирма Ренагль. Она сама избивала людей. Теряла контроль над собой. Била людей до тех пор, пока хватало сил. Остановить ее было некому. От побоев Ирмы Ренагль умерла четырнадцатилетняя Катя Глухова, двенадцатилетний Коля Смирнов, пятнадцатилетняя Вера Хорева. Ирма Ренагль застрелила трех военнопленных, фамилий которых установить не удалось. Она же застрелила Петра Васильевича Хорева — отца Веры, Анну Ивановну Крючкову, Надежду Григорьевну Сорокину. Многих наших односельчан Ирма Ренагль передала гестапо. Домой они не вернулись…»
ИЗ ДОКУМЕНТА, ЗАХВАЧЕННОГО ПАРТИЗАНАМИ ПРИ РАЗГРОМЕ КОМЕНДАТУРЫ г. ГЛУХОВСКА ЛЕТОМ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СОРОК ТРЕТЬЕГО ГОДА
Из распоряжения начальника тылового района 17—Ц полковника Ганса Фосса
21.03.43 г.
«…16.05.43 г. в имении «Сазоново», произошел трагический случай, о котором считаю необходимым сообщить следующее. Взбунтовавшись, сельскохозяйственные рабочие, подстрекаемые лицами из бандитских формирований, сожгли имение Ирмы Ренагль. Хозяйку имения, управляющего господина Сорина взбунтовавшаяся толпа убила варварским способом. Ирма Ренагль, господин Сорин были привязаны к деревьям и разорваны. Отмечая, что подобные дикие расправы происходят не впервые, обращаю внимание руководителей административных служб, командиров специальных подразделений на следующее обстоятельство.
Прошло больше года после объявления нового порядка землепользования, однако сельское население не только саботирует выполнение директивных указаний, но и оказывает сопротивление немецким властям. В сложившейся обстановке считаю целесообразным провести следующие мероприятия.
1. По каждому случаю саботажа или неповиновения проводить показательные казни подозреваемых независимо от пола и возраста.
2. Арестам, показательным казням подвергать родственников подозреваемых.
3. В случае расправы населения над немецкими колонистами подвергать деревни ликвидации вместе с жителями.
4. Не оставлять без разбора и соответствующего наказания ни одного случая нападения на подданных великой Германии.
5. Акции устрашения сельского населения провести во всех деревнях, имениях, общинных хозяйствах.
6. Руководители административных служб, командиры специальных подразделений должны постоянно помнить о том, что последовательности в осуществлении директив, направленных на обеспечение новой сельскохозяйственной политики, можно добиться только путем террора, а безоговорочного подчинения — силой…»