Есть в наших российских лесах такие уголки, что трудно бывает поверить в их естественное происхождение, в то, что появились они без участия человека, талантливого лесовода, который, создавая тот или иной уголок, решил таким образом оставить по себе память.

Колосов, Неплюев, Галя, а следом за ними и Черныш шли низинным лесом. Старшина выбирал место, где они могли бы остановиться. Вглядывался в межстволье зеленовато-желтых осин. Не находил ни пристанища, ни укрытия. Трава и та не росла в этом лесу. Под ногами похрустывали лежалые ветки. Землю плотно укрыла прелая листва, копившаяся здесь годами. На них обрушились комары. Эти древнейшие твари, казалось, прозевали появление на земле живых существ, сидели в засаде миллионы лет, людей восприняли как подарок судьбы. Набросились скопом. Кусали, пили кровь, выли…

Время приблизилось к полудню. Сквозь легкие облака нет-нет да и проглядывало солнце. В осиннике тем не менее оставалось сумрачно и сыро. Отчаявшись найти место посуше, Колосов приготовился сделать привал, когда почувствовал начало подъема. Ноги вскоре зашуршали по траве. В осиновом межстволье засеребрились редкие березки. Темно зазеленели отдельные елочки…

Подъем продолжался, становился круче, они приблизились к густым зарослям.

То, что им открылось затем, ошеломило, похоже, даже приблудного пса. Весь путь от Малых Бродов он лениво трусил впереди, обреченно встряхивая мордой, безнадежно пытаясь отмахнуться от насекомых, оглядывался нехотя, а тут вдруг остановился, подобрался, нырнул в чащу. Колосов остановил девушку, радиста, стал осторожно пробираться сквозь сцепление ветвей ольхи, бузины, малины, высокой, в рост, крапивы.

Взгляду старшины открылась поляна. За ней — березовая роща. Лес с противоположной стороны был похож на белую монастырскую ограду, только что выбеленную, увенчанную кружевным зеленым покрывалом. Справа от поляны клубились заросли рябины. Кроны ее казались шарами, готовыми оторваться от земли, уплыть вслед за облаками. Слева поляну сторожил темный еловый бор.

Посреди поляны стояли четыре березы, столько же сосен. Удивительно как стояли они. Чередуясь друг с другом, ровным кольцом, будто очень давно, подростками хороводились они, нежданно-негаданно замерли во время игры — да так и выросли, образовав круг. Это были очень большие деревья с могучими ветвями, мощными стволами, задубело старые, но вместе с тем и элегантно-стройные. Они парили над поляной, высились над ней царственно-величественной короной. В лад необычному лесному хороводу, тоже кругом, росли молодые побеги сосен и берез. От этого казалось, что красавицу корону опоясывает не менее прекрасное изумрудное ожерелье.

Возле зарослей, из которых Колосов не решался выйти, виделось пестрое покрывало из разнотравья. Белели и краснели шары крупноголового клевера. Фиолетово светились колокольчики, гроздья чебреца. Солнечно посверкивали кучно-желтые цветы зверобоя, бледно-розового ярошника, над которым нависали коричневые метелки конского щавеля, кукушкиных слез. Тысячелистник, пастушья сумка, одуванчик, пижма, донник, тимофеевка… Каких трав только не было на этой поляне. Одни из них цвели, другие — готовились к цветению, третьи — зеленели нежно, а все вместе настаивали воздух запахом меда, сладкого до легкого головокружения дурмана, свойственного таким полянам в сенокосную пору.

От дождя ли, от ночной ли росы, не успевшей испариться в эдакой густоте, травы поблескивали крохотными капельками, в каждой светилось солнце, оно играло в них, лучи преломлялись, рассыпаясь многоцветьем радуги.

Над поляной стоял гул. Не тот комариный вой в осиннике, от которого хотелось бежать. Настоящий гул непроходящих забот живого о живом, гул-торжество вовек нескончаемой жизни. С цветка на цветок перелетали, копошились в цветках, снова взлетали пчелы, шмели, бабочки, мотыльки. На больших скоростях проносились слепни. Над поляной, в кустах, в траве пели, пересвистывались, щелкали птицы. Было тесно от их голосов. Было мирно и хорошо.

— Вперед, Черныш, вперед, — негромко произнес старшина, оставаясь в зарослях.

Пес, минуту назад понуро бредущий осиновым лесом, принял команду, вылетел на поляну, застыл, высоко задрав морду. Замер. То ли от невидали такой, то ли от настороженности. Обернулся к Колосову. Колосов еще раз скомандовал. Пес побежал, вспугивая птиц, пропадая из виду в густой траве. Достиг изумрудного ожерелья из деревьев в центре поляны. Скрылся. Не было его минут пять. Показался. Вернулся к старшине. Постоял рядом, вновь побежал по поляне. Словно приглашал за собой. Словно давал понять, что идти можно, не таясь. Колосов дал знать Гале, девушка тронула, за руку Неплюева, они вошли в траву, распугивая мотыльков, миновали подлесок-ожерелье, оказались в большом, продуваемом легким ветром шатре под кронами взрослых деревьев.

Лесник толковал старшине, что до партизан «два дня ходу». «Через Соть переправляйся возле Лисьего хутора, — говорил Степанов, — Река там неглубокая, место глухое. Как на тот берег выберетесь, забирайте вправо. Идите до Соколиной горы. Гора — название, холмик, но видно его далеко. Ориентир будет. От горы возьмете влево, к Журбаевским выселкам. О минах не забудь, — предупреждал лесник Колосова. — Особенно возле Соти, возле дорог. На рожон не лезь, — советовал Степанов, — если что — в обход иди».

Прав, сто раз прав оказался Степанов. Мин немцы не пожалели. Начинили взрывчаткой берега, заминировали выходы из леса. Не раз, не два пришлось менять маршрут, обходить опасные участки. Возле хутора Лисий немецкие саперы вели оборонительные работы. Не враз увиделась переправа через Соть. Шли и шли вверх по реке, мерили и мерили лишние километры, удаляясь от цели. Огибали Соколиную гору. В районе этой горы тоже расположилась саперная часть, туда немцы нагнали военнопленных. Как и под хутором Лисьим, там тоже велись оборонительные работы. В результате всех этих переходов потеряли несколько дней, а до Ливонского леса, в котором и укрылись партизаны, все еще оставалось около десяти километров, два серьезных препятствия: безлесое пространство в междуречье Соти и Каменки, дорога Михайловск — Глуховск, которую тоже надо было пересечь.

Беспокоило то, что отряд мог сняться, уйти. Степанов, правда, обнадежил, сказал о том, что при всех случаях их встретит проводник. Назвал пароль. Дал явку во времянке Сторожевского лесного кордона. Душа все-таки болела…

Оглядывая шатер из крон деревьев, Колосов думал и о том, что, несмотря на потерю времени, большую часть пути они преодолели благополучно. Главное — себя не выдали, не оставили след. Надо было отдохнуть. Последние километры девушка шла, оступаясь на ровном месте. Поддержать бы ее словом, но на слова она не отзывалась. Замкнулась в начале пути, после необычного прощания с матерью.

О том, чтобы уйти к партизанам, девушка мечтала с того дня, когда они с Бориным узнали об отряде, когда оба стали связными между подпольем и лесником. Мысленно Галя не раз прощалась с матерью. Мать, конечно, волновалась, наказывала беречь себя, но в лес отпускала. Так ей казалось. Даже когда дядя Миша объяснил ей, как надо уйти из деревни, она не представляла всей тяжести прощания с матерью. Ну, крикнет этот бородатый старшина, стрельнет «для острастки» — не убудет. Вроде игры. Игры не получилось.

Мать согласилась, что ей надо немедленно уходить. Выбегать на улицу, голосить — отказалась. Простилась с Галей в доме. Но и в окно смотрела. Видела, как Колосов вскинул автомат, дал знак дочери идти впереди себя. И то ли ей обидным показалось, что дочь под оружием ведут, то ли еще по какой причине, только она не выдержала, выбежала на улицу, заголосила. Старшине пришлось применить силу, стрелять. Он закричал грубо, зло. Галя испугалась, поверила его злым словам. В то поверила, что старшина и впрямь может застрелить мать. Она не выдержала, бросилась к матери. Старшина еще раз выстрелил. Больно схватил Галю за руку. Потащил в лес. Галя вырывалась. Галя извивалась. Галя укусила старшину за руку. На краю деревни сникла.

В пути старшина несколько раз принимался объяснять, что приказы надо выполнять. Девушка хмурилась, отделывалась молчанием. Галя вновь и вновь вспоминала мать, ее крик, то, как поверила в возможность прицельного выстрела. Старшина чувствовал ее состояние, снова принимался объяснять. «Ну, как, как я должен был действовать?» — спрашивал он девушку. Галя молчала. За два года оккупации она столько раз была свидетельницей применения грубой силы со стороны немцев, местных полицаев, и вот, на тебе, свой же стреляет и кричит на своих. Так велел, именно велел дядя Миша. Он все подробно объяснил. Как поступать, как вести себя. Все равно этот бородатый старшина должен был действовать как-то по-другому. Каким образом, она не знала, но как-то по-другому.

Неплюев начал сдавать. Остановится, закроет глаза. Что с ним происходит — не понять. То ли засыпает на ходу, то ли думает о чем. Старшина по-всякому пробовал воздействовать на радиста, не помогло. Когда Колосов кричал на радиста, Галя еще больше настораживалась, смотрела на старшину так пронзительно остро, словно он не сам по себе, а кто-то другой, крайне ей ненавистный. Так она смотрела на него в Малых Бродах, когда он оттаскивал ее от матери. Счастье, что их не обнаружили, нет погони. А вдруг? Тут уж не знаешь, что делать, как поступать.

Пес между тем наладился отдыхать. Он разворошил лапами траву, докопался до земли, улегся, положив морду на вытянутые лапы. Лежал он жмурясь и позевывая.

Удивительный пес. Хлопот он не доставлял. Умело охотился. Пропадал, шастал где-то часами, каким-то образом находил их вновь. Если Колосов бросал ему что-то из еды, брать не торопился. Обнюхает, осторожно возьмет кусок, удалится с глаз долой. Колосов и на этот раз вырезал кость из окорока, который он прихватил в доме Шутова, бросил собаке. Черныш взял кость, скрылся в зарослях.

Колосов нарезал хлеба, мяса. Они поели. Еду запили водой из фляжки.

— Спать, Неплюев, спать, — приказал старшина.

Радист послушался. Притулился спиной к стволу березы. Затих. Колосов укрыл его плащ-палаткой.

Галя спать не хотела.

— Ни, — сказала она, — сперва вы.

Снова здорово. Опять эта фраза. Девушка произносит ее каждый раз, как только они останавливаются для отдыха. Но стоит Колосову лечь, сомкнуть веки, Галя тут же засыпает. Каждый раз ему приходится спать и слушать, чтобы, не дай бог, не проворонить немцев. Вот ведь как получается. Рассчитывал на помощь, на то, что теперь-то он не один. В результате к заботам о больном радисте прибавилась еще одна.

Старшина чувствовал, как копившееся все последние дни раздражение концентрируется в нем, готовится выплеснуться наружу гневными словами, необдуманным действием. В который раз он сдержал себя. Сапогом наступил на собственные чувства да еще в землю их вдавил, чтобы не возникали. Лишь зубами скрипнул в ответ на ее слова. Остро выперли желваки на скулах… Выперли и пропали.

— Ты вот что, — сказал Колосов девушке, — я тебе случай расскажу. Из жизни. Постарайся сделать выводы.

Галя, как сидела к нему вполоборота, так и осталась сидеть, не проявив интереса.

— Под Можайском мы трое суток не выходили из боя. Немцы лезли, мы стояли. Ни днем ни ночью покоя не было. К концу третьих суток стихать стало. Мы отдохнуть наладились, тут переход. Сняли нас с одного участка, перебросили на другой, так это называется. Шли день и ночь. Нам новую позицию определили, стали мы снова землю копать.

Колосов задумался. Не любил он подобных воспоминаний. Каждый раз переживать приходилось — вот ведь какая штука память. Видится одно и то же. Открытые в смертельном оскале рты, остекленевшие глаза, неестественные, искореженные болью распластанные мертвые тела.

Тогда так это и случилось. Комбат выслал в засаду взвод. Люди заняли позицию. Заснули. В том числе и часовые. Заснули, не проснулись, потому что всех их вырезали немцы.

— Утром атака началась, — говорил Колосов, — мы на засаду понадеялись, поднялись, пошли, вместо помощи получили еще один удар. Положило нашего брата… Еле-еле позицию удержали. Благо помощь подоспела. Одни бы мы там все полегли.

Рассказ старшины девушка поняла. Одно ей было непонятно, для чего он это рассказал. Не думает ли он, что и она может заснуть на посту. Сил у нее хватит. Она щипать себя станет больно-больно, да не заснет.

Колосов продолжал говорить. О том, что впереди самый трудный участок, остался последний рывок.

— Порядок установим такой, — объяснял Колосов. — Сейчас спишь ты. Через два часа я тебя разбужу. Неплюев, — кивнул он в сторону радиста, — не в счет…

Старшина глянул на девушку, она спала. Сидя, чуть склонив голову, как бы прислушиваясь к тем словам, которые он произносил. Еще раз остро выперли желваки на скулах. Выперли и пропали.

Колосов вспомнил сорок первый год, отступление, бесконечные переходы, когда то и дело дивизию перебрасывали, когда только то и делали, что шли. Шли в пешем строю, совершая многокилометровые марши, кухни куда-то пропадали, постоянно хотелось есть, но пуще всего спать. Было так, что и штыком поднимал бойцов, не жалея их мягких мест, грозил расстрелом, отвешивал ощутимые тумаки, слыша в ответ: «Хоть убей, старшина, не могу, дай поспать». Какой там спать: бои, переходы, снова и снова бои. Иногда казалось, что и самому не хватит сил. Но он шел, большинство бойцов выдерживало переходы. Стожильными оказались. Если, бывало, лопалась часть жил, другие держали. Потому не жаловались на свою судьбу, ропота не возникало. Нет, не возникало. За два года войны всякого насмотрелся Колосов, но крайне редко встречал измену, трусость, прочие отклонения от нормы.

Перед глазами старшины шевельнулась трава, он разгреб стебли, всмотрелся. Увидел крупного дождевого червя, который, вероятно, только что вылез из земли, а теперь извивался, то протягивая свое длинное тело меж травинок, то свиваясь в кольца, да так резво, словно попал в беду. Так оно и оказалось. Колосов заметил сороконожку. Эта тварь вклеилась в червя всеми своими ногами и грызла, грызла, пока не отгрызла хвост. Распрямилась, потащила добычу в гущу стеблей. Бесхвостый червь вытянулся, пополз, но тут на него накинулись маленькие рыжие муравьи, облепили густо, он затих. «Вот как бывает, — подумал Колосов, — не одно, так другое. Доконали-таки». Старшине открылось, что в жизни случаются обстоятельства одно другого хуже, эти обстоятельства так наваливаются на живое существо, что не сбежать от них, не укрыться. Колосов далек был от мысли сравнивать то, что произошло на его глазах, с обстановкой, в которой очутился, но что-то виделось за фактом, тревожило.

Спала Галя, спал Неплюев. Рядом, в кустах, не прекращался хруст. Черныш дробил кость от окорока. Старшина раздвинул лапы елочки-подростка, увидел черного пса. Тот лежал, склонив морду, раскрыв клыкастую пасть. Пес крошил кость. Приладится, сомкнет челюсть, конец кости разлетается на мелкие осколки, которые он тут же и проглатывал. Старшине снова что-то увиделось. Угадывалось какое-то значение. Ничего не придумав, Колосов обругал себя крепким словом. В том смысле, что негоже приглядываться да примериваться к каждому листику, угадывая в его трепете на ветру скрытый смысл. Так черт знает до чего дойти можно. Что он, собственно, всполошился? Место здесь, судя по всему, глухое. Здесь они как следует отдохнут, восстановят силы, потом сделают последний рывок к цели. Обстоятельства? Что ж, бывает, что и наваливаются. Только расправляться с ними надо так, как Черныш со своей костью. Обстоятельства надо подчинять. Если они тебе не подчиняются, значит, ты сделал что-то не так.

Спала Галя, спал Неплюев. Черныш управился со своей костью, уснул. Колосов почувствовал, как тяжелеют веки. Будто их сырой глиной смазали. Глаза закрывались мгновенно, открывались с большим трудом. Старшина встал, огляделся, пошел к березовой роще. Следом поднялся пес, но Колосов произнес всего одно слово: «Сидеть!», и Черныш послушался. «Вот он, твой помощник, — подумал старшина, осторожно вышагивая по поляне. — Единственный и надежный. На этого пса ты можешь положиться. Он — твой страж».

Трава и в этой стороне стояла нетронутой. Следовательно, до них здесь никого не было. Значит, можно было чуть расслабиться. Старшина действительно расслабился, почувствовал облегчение. Веки сделались легкими, какими они и должны быть, моргал он без напряжения. Разведчик оглядел край березовой рощи и тоже не обнаружил следов. Пошел в ту сторону, где клубились кроны рябин. Увидел густые заросли, за ними крутой спуск в овраг, на дне которого струился звонкий ручей. Вода в ручье оказалась чистой, родниково-холодной. Старшина с удовольствием напился. Наполнил водой флягу. Окунул в ручей голову. С силой растер лицо, шею. Вернулся на поляну.

Спала Галя, спал Неплюев. Глядя на лицо спящего радиста, Колосов подумал о том, что сон равняет и здоровых, и больных. Это кажущееся равенство происходит потому, подумал Колосов, что у спящих закрыты глаза. Сквозь глаза глядит на мир душа человека. Поскольку души у всех разные, рознятся и взгляды. Отсюда перемены во взглядах. Заболел Неплюев, изменился его взгляд. И ведь что обидно. Ранят, скажем, человека, можно хоть что-то предпринять. Кровь остановить, перевязать. От простуды, других болезней тоже лекарства есть. Тут не знаешь, с какой стороны подступиться. Спит, как нормальный, проснется — смотри за ним в оба глаза. Один Колосов мог бы и по минному полю пройти, не подорвался бы. С такой обузой не рискнешь. Не проберешься там, где можно было бы. «Нет, парень, с тобой мне не развернуться, — вздохнул старшина. — Видно, мало тебя гоняли в школе, плохо с тобой работали».

Война — работа. Сколько раз задумывался Колосов над сочетанием этих, казалось бы, несопоставимых слов. С учебных лагерей о них думал, то есть с того времени, когда был мир на земле. В учебных лагерях он проходил курс молодого бойца. Война, все, что выпадет с нею, предскажи ему кто-то его же судьбу, в то время показалась бы дикой фантазией.

Учебные лагеря на берегу Волги пользовались среди бойцов, новобранцев особенно дурной славой. В ходу была поговорка: кто, мол, в тех лагерях не бывал, тот и горя не видал. О тамошних сержантах, старшинах рассказывали были и небылицы. Об их бессердечии особенно.

Война — работа. Именно в учебных лагерях Колосов услышал впервые эти слова. Смысл слов понял значительно позже, когда началась война. Тогда, как и все, он не принимал муштры до одури, до гула в ногах, многокилометровых бросков по пескам и болотам, бега строем в противогазах, когда свой собственный пот разъедает глаза, заливает клапаны противогаза, от нехватки воздуха вылезают глаза из орбит, в висках будто молотом колотит. Не понимал целесообразности бесконечных ночных подъемов по тревоге, того обстоятельства, при котором обессиленных, доведенных до полнейшего безразличия людей заставляют окапываться, перелопачивать тонны земли, сооружать дзоты, блиндажи, землянки, после чего стоять на часах, не смея заснуть на посту. Как и многим, ему казалось, что над ним измываются, что подобную нагрузку нормальный человек выдержать не может.

В учебных лагерях был у них старшина Дорошенко. Низкорослый, широкоплечий, с кривыми, колесом, ногами. Лицо изрыто оспой. Он и сказал им, новобранцам, о войне как о работе, причем каторжной работе, не сравнимой ни с какой другой. Дорошенко говорил: «Копать до последней горсти». На деле это значило, что, соорудив себе ячейку, ты должен прокопать проход к соседу слева, помочь товарищу справа, прорубить такой же лаз в тыл, укрепить, замаскировать бруствер. Одним словом — рыть. До тех пор, пока руки держат лопату, пока есть силы. Когда сил не останется, постараться выбросить последнюю горсть земли. Потому что в бою может так случиться, что именно эта горсть прикроет тебя от пули или от осколка. «Научись быть бодрым, когда спать не положено, — говорил Дорошенко. — Штык вставь в веко, а не засни». Поднимал среди ночи, гонял, командовал отбой, поднимал снова, и так без конца.

Выдержали. Все до одного. Выдержали курс молодого бойца, долгие месяцы сержантской учебы. С войной иными глазами глянули на учебу, на бывшего своего старшину Дорошенко. То, что казалось бессердечным, обернулось спасением. Последняя горсть земли, брошенная на бруствер окопа, спасала, умение держать себя в боевой форме после многосуточных без сна переходов. Когда же под Москвой немцы вырезали взвод засады, к суровой подготовке учебных лагерей Колосов отнесся с еще большим уважением. Он понял, что с ним, с теми, кто прошел хорошую подготовку, подобного произойти не могло. Пользы на войне, как не раз замечал старшина, больше от того, кто познал полной мерой, что такое солдатский труд.

Колосов поднял руку, тронул ладонью бороду, ему непреодолимо захотелось побриться. Снять с себя густо разросшийся панцирь. Соскоблить его так, как соскоблил бы он с души тяготы и заботы.

Откуда вдруг появилось такое желание…

Откуда нашло…

Этого как раз Колосов и не понимал Однако чувствовал, если не побреется немедленно, произойдет что-то непоправимое. И наоборот. Если побреется, все обойдется.

За два года фронтовой жизни старшина приучился прислушиваться к предчувствиям. Он видел, как иные люди, попав в приличную переделку, становились суеверными.

Подавленность разоружает, человек становится беззащитным.

Излишнюю браваду, а встречались Колосову и такие люди, старшина тоже не принимал. Свойство свое относил к чутью, которое проявляется у всего живого в обстановке постоянного риска.

Старшина Колосов прислушивался к себе.

Прислушался он и на этот раз. Заторопился, достал из вещмешка трофейную бритву, мыло, спустился в овраг. Побрился у ручья. Поплескался в его холодной воде. Омыл себя по пояс. Вернулся под кроны деревьев.

Неплюев как лежал, привалившись к стволу березы, в том же положении и оставался. Галя спала неспокойно. Беспокойным было ее лицо. То вдруг шевельнет бровями, то вдруг задергаются у нее веки. Старшина стал рассматривать ее лицо. Широкие брови, длинные ресницы. Нос чуть вздернут. Губы розовые, ровные и, как показалось Колосову, очень красивые. Вспомнив о том, что девушке, со слов Степанова, недавно исполнилось восемнадцать лет, старшина подумал о разнице в возрасте между ними, о своих двадцати шести годах, два из которых он воюет. Почему подумалось о разнице в годах, он не мог объяснить, как не мог объяснить свое непреоборимое желание побриться, но подумалось, в душе шевельнулось что-то далекое и мирное.

Меж деревьев совсем не было комаров. Под деревья не залетали почему-то даже слепни. В невысокой траве копошились жучки. Интереса к людям они не проявляли. Но муравьи — крупные, быстроногие — взбирались на спящих, оглядывались по сторонам, шевелили крохотными усиками, скатывались на землю. Легкий ветер шелестел листвой. Колосов поправил на девушке плащ-палатку, которой он прикрыл ее сонную. Кончиками пальцев осторожно коснулся завитка волос. Ощутил шелковистость, тепло. Снова пахнуло в душу далеким и мирным, но Галя вздрогнула во сне. Старшина поспешно отдернул руку. Почувствовал неловкость. Оттого, что девушка может открыть глаза, испугаться спросонья, подумать о нем невесть что. Он распрямился с такой поспешностью, словно его застали за чем-то предосудительным. Тихо отошел от спящей, опустился на траву.

На глаза попали два березовых листочка. Один свежий, другой — сухой, скорее всего прошлогодний. Откуда он взялся поверх травы, судить было трудно. Прошлогодние листья давно проросли травой, их мочили осенние дожди, утрамбовывал снег, обесцвечивали талые воды. Этот уцелел, не потерял своих красок. Светло-коричневый, с яркими желтыми крапинками, он лежал, открытый ветрам и солнцу, рядом с опавшим только что, черенок которого потешно изогнулся, напоминая поросячий хвостик.

Старшина поднял оба листика, поднес к глазам, посмотрел сквозь них на солнце. Зеленый почти не просвечивался. Основа листа, состоящая из хребта и дугообразных ребер, едва обозначалась. С виду вроде бы крепкий лист. А вот поди ж ты, что-то, значит, его сорвало, бросило, подумал Колосов. Ветер ли, прошедший недавно дождь. Выходит, не оказалось в нем той крепости, что держит листья на дереве до осени, до того времени, когда наступит естественный срок отмирания. Прошлогодний лист по размеру был больше. Его настолько истерли дожди и ветры, что он светился. Солнце просвечивало сквозь крохотные отверстия, которыми он был испещрен, как сито, как терка, как изношенное до дыр тряпье. Хребет, ребра выпирали рельефно, как выступают кости у старой лошади, на которой еще при жизни можно изучать строение скелета. Поверхность листа избороздили морщины. Жилы и прожилки четко обозначали многоугольники системы жизнеобеспечения, некогда действовавшей, доносившей живительный сок до каждой клетки. Система эта давно уже умерла, как умерли, опали, успели смешаться с землей, прорасти новой травой, отдав последний сок почве, все прошлогодние листья, а этот каким-то чудом продержался на ветке до лета, упал совсем недавно, потому и сохранил краски. Старшина сложил листок, сдавил его пальцами, он хрустнул. Подумал о Неплюеве. Что за болезнь? Ничего такого не придумав, ушел в воспоминания.

За два года войны старшина видел откровенных трусов, людей, чьим единственным устремлением было спасти собственную жизнь любой ценой. Так было под Москвой когда расстреляли дезертира, так было в том же сорок первом году на Ржевско-Вяземском рубеже.

Прибыло пополнение. Бойцам выдали сухой паек. Появились костры. На каждом по несколько котелков. Кто концентрат варил, кто кипяток готовил. Тут команда построиться. Поворчали, построились. Бойцам не объявили ни о цели построения, ни о том, что должно произойти. Каждый думал о своем котелке, никто не обратил внимания на стол, покрытый красной материей, на свежевырытую яму возле стола. Только когда к этому столу подвели молодого без пилотки, без ремня, без обмоток человека, возле которого перетаптывались с ноги на ногу два автоматчика, только тогда строй затих.

Человек струсил в бою. Бросил пулемет, бежал из окопа. Бежал, как выяснило скорое в таких случаях следствие, расчетливо. Полз, чтобы его не увидели, крался, хоронясь от постороннего взгляда. Налицо было дезертирство со всеми вытекающими из этого факта последствиями. Батальонный комиссар зачитал приговор, сказал необходимые слова, дезертира поставили на край ямы и расстреляли. Он упал сначала на колени, потом стал крениться на бок, потом дернулся, свалился в яму. Яму второпях выкопали неглубокую. Над землей остались рогатиться ноги расстрелянного, с которых свисали тесемки от подштанников. Комиссар и после расстрела продолжал что-то говорить, но его слова не доходили до новобранцев. Они стояли растерянные, оглушенные выстрелами, таращились на рогатившиеся ноги, словно всем строем пытались разглядеть тесемки от кальсон.

Был сорок первый, самый жестокий год, когда приходилось прибегать к крайностям, к публичным, перед строем, исполнениям приговоров. Дезертиров и потом не жаловали, но тогда твердость во многом спасала положение, Колосов подобную твердость принимал. Тем более, что приходилось быть свидетелем очень разнообразных проявлений трусости. Бывало так, что люди трусили помимо воли, не убегали, но и толку от них было мало. Стоят в окопе, забыв все, чему их учили, глаза квадратные, руки дрожат, винтовку перезаряжают с лихорадочной поспешностью, выстрелы следуют один за другим, а палят в белый свет. Немного встречал Колосов смельчаков, которые могут вести прицельный огонь, когда на окопы идут автоматчики. Да еще при поддержке своих пулеметчиков. Да еще при поддержке танков, прочих огневых средств. Тут ведь какая психология. Все пули, что есть на земле, летят в тебя, так кажется. Особенно в первом бою, особенно когда тебя крестят огнем. Другого выбросит из окопа, понесет без огляда, и только ужас подпорками распирает глаза. Старшине не раз приходилось осаживать дрогнувших. Крепким словом, ударом, угрозой расстрела на месте. Трусость проявлялась в людях и менее заметно. Были такие, что цеплялись за каждый недуг, лишь бы увильнуть, лишь бы подальше от окопов. Такие люди составляли исключения из правил, но и они были.

Проявлений трусости Колосов не принимал. Он знал, как бы трусость ни проявилась, платить за нее надлежало не только трусу, но и его товарищам. На войне одна плата — смерть. Тот пулеметчик, что бежал с поля боя, бросив оружие, подставил под пули, оставил без прикрытия своих же товарищей. Дезертир, что прятался в стогу сена и которого поймали женщины, не занял места в окопе, не убил немца, значит, немец убил кого-то, убьет еще, потому что идет война, на земле сошлись люди и нелюди, схлестнулись друг с другом, чтобы убивать. Око за око. Зуб за зуб. Смерть за смерть. Другого выбора на войне не дано.

Встречая Колосов больных людей, попавших на передовую по недосмотру медиков. Особенно в том же сорок первом году. Прок от них тоже был невелик. Он сам однажды заболел, скрыл недомогание, что чуть было не обернулось бедой.

Болезнь нагрянула нежданно-негаданно в начале зимы под Москвой, до того, как чуть было он не замерз на нейтральной полосе, когда, истекающего кровью, вытащил его пес-санитар. Так вот, до этого еще случая ходили они к немцам в тыл. Возвращаясь, он окунулся, проломив хрупкий лед. Не обратил внимания. Как не обращал внимания на подобные мелочи и прежде. Ему б тогда спирту хватить или, на худой конец, водки, но старшина не курил, к спиртному его не тянуло. Выпивки, даже положенной, он старался избегать, справедливо полагая, что алкоголь замедляет реакцию, а он старался держать себя в форме постоянно. Подумал, что и так обойдется. Не обошлось. Даже когда его стало познабливать да поламывать, он еще надеялся, что отпустит. Тут новое задание. Пошли брать «языка». Слова простые, дело сложное. Долго шли, долго лежали на мерзлой земле, задание выполнили с большим трудом. Пока ходили да ползали, у него поднялся жар, он с трудом дышал. Болезнь мертвой хваткой схватила за горло. Кончилось тем, что на товарищей выпала двойная тяжесть. К своим пришлось тащить не только «языка», которого они добыли, но и собственного старшину. Позже ему рассказали, как он чуть было не помер. Спас его случай. На счастье, в землянке, когда его притащили, оказался врач, майор Дробыш.

— Ты лиловый лежал, рот раззявил, как рыба на берегу, с крючка снятая. Дробыш глянул на тебя, заорал, чтобы спирт тащили. Чистейшим спиртом руки промыл да как ткнет в твой рот. Глубоко ткнул, ты аж дернулся. Мы подумали: ну все, кранты. Дробыш тебя в тот же миг перевернул, из тебя полилось. Потом он сказал нам что у тебя в горле нарыв был. «Еще б чуть-чуть, сказал и он бы дуба дал».

Медсестра объяснила Колосову, что подхватил он ангину, да не простую, а какую-то особую, с мудреным названием. Счастье старшины в том, что сразу они тогда на врача вышли, иначе он запросто задохнуться бы мог. Лейтенант Речкин, он тогда еще в младших лейтенантах ходил, грозно предупредил. «В следующий раз за такие, — как он тогда сказал, — штучки пойдешь под трибунал». Старшина правильно понял своего командира. Хорошо, что они выбрались, а если бы шум, погоня? Из-за него могли погибнуть товарищи, сорвалось бы выполнение задания. Война. У нее спрос за все.

Теперь радист болен. Опал березовым листком, вроде бы и в силе, но с ветки слетел, если здравой памяти лишился.

Иногда Колосову кажется, что Неплюев заговорит. В момент, когда он просыпается, в глазах у него появляется осмысленное выражение. Он смотрит не сквозь предметы, а как бы пытается их разглядеть. Понять бы, отчего с ним такое произошло. Колосов перебирает в памяти весь переход от линии фронта до той опушки в лесу, когда немецкий летчик обнаружил их, не находит ничего необычного. Шли, как и раньше ходили. Собирали данные, передавали их штабу фронта. Обычный поиск, обычное задание.

Галя шевельнулась во сне. Старшина отвлекся от нелегких дум, пересел поближе к девушке. Смотрел на нее спящую. Ему было приятно разглядывать. До этого отдыха спали они урывками, больше шли или отсиживались в зарослях. Девушка осунулась, побледнела. Теперь ее лицо розово засветилось. Ей, вероятно, что-то снилось. То бровь вспорхнет, то крылышком мотылька часто задрожит веко. Досталось ей, чего там говорить — оккупация. Каждый день ожидание худшего. Оттого и сны тяжелые снятся. И будут сниться…

Не додумал Колосов. Девушка потянулась, проснулась.

В первое мгновение Галя увидела глаза старшины. Спросонья перемены в нем не заметила. Вытянула из-под плаща руку, протянула ее вдоль бедра. Потрогала край плащ-палатки пальцами. Поняла, что это он укрыл ее, когда она спала. Улыбнулась, но вспомнила, каким жестким бывает его взгляд, нахмурилась. Еще раз глянула на Колосова и не узнала его.

— Ой! — отшатнулась, плохо соображая, кто перед нею.

— Я это, не пугайся, — спокойно, словно предвидел подобную реакцию, сказал Колосов.

Да, это был он, все тот же старшина, но без бороды, без усов: молодой, знакомый и незнакомый, радист здесь же, деревья все те же. Пес и тот вышел на ее голос. Потянулся, зевнул. Галя отошла от сна окончательно.

— Узнай тут, как же, — ворчливо заметила она.

Девушка вспомнила рассказ старшины о вырезанном взводе, свое недоумение по поводу его рассказа, то, как, не дослушав Колосова, она уснула, ей сделалось неловко.

— Выспалась? — спросил Колосов.

Девушка кивнула.

Шевельнулся Неплюев. Приподнялся на локте. Сел, привалившись к стволу березы. Заговорил.

— Где мы? — спросил радист.

Два слова произнес Неплюев, а для Колосова его слова все равно что звук нежданно ударившего колокола. Был бы старшина верующим, перекрестился бы от такого чуда.

— Степа! Домой мы идем, понял? — поспешно заговорил старшина, стараясь и объяснить, и успокоить одновременно, не спугнуть появившуюся надежду на то, что радист окончательно придет в себя, вспомнит все, в том числе и о рации. Не сейчас, пусть позже, когда доберутся они до партизан.

— Кто это? — спросил радист, кивнув в сторону девушки.

— Хороший человек, — с готовностью объяснил Колосов. — Она теперь с нами идет, Степан. Зовут Галей.

— Где лейтенант, ребята, товарищ старшина?

— Видишь ли, мы тут с тобой отстали, так получилось, — придумывал на ходу старшина. — Но мы их догоним.

— Со мной что-то было. Немцев нет? — спросил Неплюев.

— Обманули мы немцев, — объяснил Колосов. — Притаились, переждали, они ушли. Чуток осталось, Степа. Отдохнем, поспим — и в путь-дорогу.

— Я не хочу спать, — с ноткой каприза в голосе произнес Неплюев.

— И не надо, — согласился Колосов. Он готов был соглашаться с каждым словом радиста, лишь бы тот оставался в себе. — Спать теперь буду я. Ты посидишь с Галей. Поговорите, если охота.

Галя поднялась, стала возле радиста.

— Смотреть давайте, — предложила она. — Здесь так красиво. Вон там рябины, — показала она в сторону оврага. — Как шары.

— Кровь дыбится, — словно бы в тон ей, очень спокойно сказал радист.

— Яка така кровь, — не поняла девушка. — Рябины стоят.

Колосов увидел глаза радиста, понял, что на Неплюева снова накатило безумие. Тяжесть бессонницы навалилась многопудовым грузом, сдавила голову, горло. Ни вздохнуть, ни выдохнуть.

— Вы чого? — коснулась его плеча девушка.

— Чого, кого. Других слов у тебя нет, — сказал он устало, растирая ладонью лоб так, будто это растирание могло снять усталость, сбросить рухнувшую на него тяжесть.

Галя с недоумением, с тревогой посмотрела на него.

Старшина перехватил ее взгляд.

— Разглядываешь? — спросил он. — Думаешь, и я чокнулся. Устал я. Как черт устал.

— Честное слово, я больше не усну. Вы спите. Я догляжу.

Колосов не дослушал девушку. Закрыл глаза. Заснул.

Свидетельство очевидца, жителя деревни Березовка Семена Владимировича Сажина

Декабрь 1944 года.

«…Немцы заняли те деревни, которые примыкали к Шагорским болотам. Вошли они и к нам, в Березовку. Жителей деревни выгнали из домов.

В Кострове, в Демине, в деревне Жилино, в других деревнях, там, где разместились специальные подразделения охранных войск, а также, я это подчеркиваю, там, где разместились части сто сорок третьей пехотной дивизии, немцами были проведены акции устрашения.

По-ихнему акции, по-нашему все то же, что делали они на всей оккупированной земле. Вешали и расстреливали безвинных. Старались запугать людей. Чтобы, не дай бог, кто из местных жителей не побежал бы к разведчикам, не помог бы им…

Мы лесом тогда во многом жили. Дрова, грибы, ягоду заготавливали.

Немцы хватали всех, кто выходил из леса. Женщина вышла, хватают женщину, дите — и его туда же.

Партизанен, мол.

Стреляли они нас, вешали, народ на казни сгоняли. Было, и худшее изуверство устраивали. Жгли деревни вместе с жителями. Натерпелись, чего там говорить…»

Из рассказа активиста подпольной организации г. Глуховска Алексея Сергеевича Колюжного

«…Я уже говорил, что по указанию Дмитрия Трофимовича Шернера мы направили к Шагорским болотам нескольких наших товарищей. Повезло Саше Галкину.

Сказал «повезло» — задумался. Везение не сорная трава, на пустыре не вырастет.

Мы ведь к сорок третьему году огромную работу проделали. Я имею в виду всю нашу подпольную организацию и партизанскую бригаду «За Родину!», в тесном контакте с руководством которой мы свое дело ставили.

Основу сопротивления мы заложили в сорок первом году. Тогда же отобрали самых надежных людей, вооружились. Позже наладили связь со штабом партизанского движения, с командованием фронта.

Не скрою, удавалось не все. Но шли мы не по наезженной дороге. Случались провалы, неоправданные потери. Но было и другое, сами немцы нас же и учили. Провалы, неудачи анализировались, все мы в тот период проходили закалку, набирались опыта.

Уже в сорок втором году гитлеровцам пришлось считаться с нами. Поскольку именно в сорок втором году на борьбу с оккупантами нам удалось поднять весь район. Мы выпускали газету, распространяли листовки. Сумели провести мобилизацию тех возрастов, которые подлежали призыву в армию. Часть людей переправили через линию фронта.

Появилась рация. Мы соорудили собственный партизанский аэродром…

О наших славных делах я мог бы рассказывать бесконечно долго. Но разговор-то зашел о везении. Именно это слово заставило меня пристальнее вглядеться в прошлое.

Скажу так.

Если бы в тот период не повезло Саше Галкину, повезло бы другому нашему товарищу. Ведь на нашей, а не на немецкой стороне была всенародная поддержка — это главное. Повторю еще раз: везение не сорная трава, на пустыре не вырастет. Мы сами себе готовили такие везения».