1. − − =

Мы «говорим», «смотрим в глаза», «нежно обнимаем», хотя нет у нас ни рта, ни глаз, ни рук. Тела устроены по-другому. И живем мы в вакууме, где звук не летает, и расстояния между нами другие. Но мы используем привычные Вам слова, будто имеем и глаза, и лицо, и всё остальное, как Вы. Ведь так понятнее.

Когда мы родились, я поселилась на Венере, а мой друг на Меркурии. Поэтому меня зовут Вена, а он Мерк.

— Эй, Мерк!

— Ой! Что случилось?

— Я тут про тебя рассказываю!

— Кому?

— Всем!

— Хе-хе, ну давай. Только ты хорошо рассказывай!

— Конечно!

Да. Когда мы родились, то имена выбирали несерьезно. «Какая разница, — думали мы. — Не это главное. Имя легко поменять». Потом родился Аст. Он живет на поясе астероидов, сразу за Марсом. Если на астероидах, значит Аст. С именами всё просто. И отношения у нас простые. Мы не мыслим жизни друг без друга. В прямом смысле — не мыслим. Не так давно, мы трое были одним целым. Это целое называло себя Тэхум. В имени, которое некому произнести, смысла немного. Имя нужно, когда кто-то есть рядом. Чтоб различать. А если ты с рождения единственный в своем роде и кроме одиночества ничего не видел, то зачем тебе имя. Но всё равно как-то приятнее.

Освоившись в Солнечной системе, Тэхуму стало совершенно ясно, что если питаешься светом звезды, то за поясом астероидов делать нечего. Там мало света и потому голодно. А если ты, как Черное Облако, состоишь из множества крупинок, из разумных материальных тел, то твои крупинки постоянно сносят планеты. Подойдет планета, поманит гравитацией, крупинки потянутся. Летают потом как попало, на Солнце даже упасть могут. Нельзя крупинкам на Солнце падать. Каждая драгоценна, каждая разумна. Разум надо беречь. В общем, возни с траекториями много, если ты облако.

— Вена, погляди, — говорит Мерк.

— Что?

— Бабочек сейчас протуберанец пожжет.

Случается, происходит что-нибудь невероятное. Вероятность близка к нулю, а возможность большая. Это как кирпич на голову. Никому не падает, а кому-то возьмет и упадет. Так ему на роду написано. Вот и этот маловероятный, но очень возможный протуберанец Мерк уже чувствует. Он вычислил, что протуберанец появится, когда бабочки развернут крылья. Узнал, когда появится, но непонятно где именно. Бывает такое, мы еще не боги. Но мы работаем над этим: пробуем узнать, где упадем, чтоб соломки подстелить. Не только вероятность событий, а еще и возможные варианты конкретного будущего рассчитывать учимся. Вроде как пытаемся читать книгу судеб, кому на роду что написано. Вот как с бабочками.

Бабочек вокруг Солнца у нас летает порядочно. Недавно новую семью на низкие орбиты запустили. Такие красавицы. Я им защиту новую придумала, чтоб жар терпеть.

К бабочкам я подключилась как раз вовремя, они только успели расправить крылья. Кожа у всей семьи пошла мурашками. Загудел солнечный ветер, гравитация потянула холодком под ложечкой. Ярое варево впереди надулось пузырем и плюнуло огненной кашей, обнажая звездную глотку. Из бурой глубины поднимается полупрозрачный столб косматой плазмы. У тех, кто влетел в протуберанец, крылья печет. Края охрупли, облетают мертвыми песчинками. Скорее сворачивать их, укрывать под панцирь. Дрожат от ожога, маленькие. Конечно, больно. Но, смотрите, каких ботов делать научились! В протуберанце не варятся. А крылья, это мелочи, это лечится. Всё. Отработали, родные, поднимайтесь к лекарям.

Лекарями мы называем грузовых ботов, нагруженных материалами. Лекарь — условное название. Каждый бот себя сам лечит, регенерирует. Для лечения только материал нужен и энергия. Материал у лекаря, а энергию, если не хватает обычного Солнца, то Мерк досылает. Для этого и бабочки, чтоб Солнечную энергию направлять. Чем бабочка ближе к Солнцу, тем больше света захватывают крылья.

— Ой, Мерк, смотри, какие молодцы. Плазму держат!

— Угу. У тебя еще есть?

— Нет, не выросли пока.

— Ладно, потерпим. Рассказывай дальше.

Так вот. Тэхум, когда равномерно распылился по Солнечной системе, ощутил, насколько стал неповоротливый, какими тягучими вязкими потоками потекли мысли. Нехорошо. Негоже так. Вот он и сжался в три милых компактных облачка недалеко от Солнца. Так появились мы.

Два облачка на орбитах планет стали колечками, как у Сатурна. Теперь эти колечки, это я и Мерк. Да, я имею форму колец. Я — это кольца Венеры. Забавно, правда? А Мерк летает кольцами вокруг Меркурия.

Аст, отлетев за Марс, к поясу, решил, что ему кольцами неудобно и обосновался прямо на астероидах. Иногда соседние астероиды, на которых он живет, собираются столкнуться. Тогда крупинки его тела быстренько разбегаются от удара, как муравьи. Хотя если сравнивать с астероидами, то не такие уж и крупинки. Каждый муравей в длину метров двадцать. В общем, Аст похож на колонию космических разумных муравьев. Обычно его муравьи сидят тихо. Но, бывает, зашевелятся, забегают, запрыгают с камня на камень.

Мои крупинки похожи на цветы. Если издалека на меня смотреть, то тонкий широкий диск вокруг Венеры, а если близко, то бескрайнее море цветов. Форма бутона, кстати, еще и удобна. Лепестки свет собирают, солнечный ветер, звездную пыль.

У Мерка крупинки стали выглядеть как белоснежные морские ежи, с длинными тонкими иглами. Ему лепестки не нужны, и так жарко.

После нашего рождения весь багаж знаний, конечно, остался общим, и имя всему нашему опыту и знаниям мы оставили прежнее — Тэхум. У человека ум, а у нас Тэхум. У каждого свой ум, а Тэхум на всех один.

— А про меня? Вена! Про меня тоже расскажи! И Луч поправьте! Мимо же льете, совсем с Тэхума сошли! — донеслось от пояса астероидов.

— Аст, дорогой, про тебя давно уже рассказываю! Сейчас поправим!

До астероидов далеко. Пока до Аста дойдет, пока он ответит. А время — ценный ресурс. Я бы сказала, бесценный.

Занимаемся мы тут обычным для всех живых делом — жизнью. Сейчас, например, Мерк управляет Лучом, я выращиваю ботов, Аст щупает разведчиками дальние планеты и сталкивает нам с пояса камни, если они вкусные. Но не это главное. А главное сейчас то, что Солнце не вечное. И мы вместе с Солнцем тоже. Если не придумаем, как гулять между звезд.

Мы привязаны к Солнцу, как человек привязан к оазису в мертвой пустыне. Да, мы видим другие источники, другие звезды, но нам пока туда не попасть. Переход, даже до ближайшей звезды, слишком длинный и потребует очень много запасов, а у нас и хранить не в чем такую прорву «еды». Нет такой большой посудины, которая вместит столько энергии, чтоб хватило для дальнего похода. Разве что планета подошла бы: её и саму кушать можно и аккумулятор из нее сделать, как мороженное в вафельном стаканчике. Скажем, Юпитер, подходящая планета. Вот мы и приглядываемся к газовым гигантам, вдруг придется в дорогу брать. Это в крайнем случае. А пока крайний случай еще не скоро, мы ищем другие варианты: мы щупаем нашу колыбельку и пробуем выбраться. Так и живем — с надеждой, что всё у нас получится. Раньше же получалось.

— Друзья! — сказал Аст. — Поправьте же Луч. И добавьте света! Камень вам нашел, а толкнуть сил нет.

— Я же поправлял уже. Стой на месте. Что ты сегодня разбегался? Что тебе не сидится? — ответил Мерк.

Солнечные бабочки крыльями шевельнули. На Меркурии и Венере стало чуть темнее. Часть света пошла на астероиды, прямо в черную простыню, которую растянул Аст и, бегая по кольцу, постоянно таскал с собой как пиратский флаг. Выждав немного, отмерив света, как воды в ведро, чтоб Асту хватило столкнуть камень, Мерк опять шевельнул бабочками. На планетах снова посветлело.

— Ну что? Чем лечить будем? — спросил Мерк, имея в виду обожженных бабочек.

— А вон смотри, какая каменюка летит, — ответила я. — Я её как раз разобрать нацелилась.

У нас на планетах полно материала, но долго на орбиту поднимать. Посылки от Аста порой удачнее прилетают.

— Разобрать, говоришь? Подожди-ка, — ответил Мерк. — Аст! Что ты за камень кидал в прошлом году? Вон летит, который.

Мы с Мерком притихли, ожидая ответа. Слышно, как звездная пыль шуршит, оседает в лепестках. Пыль собираю для цветов, для регенерации.

Мои цветы — это самое ценное. Все цветы вместе, это и есть мой разум. Сигналы бегают между цветами, как между нейронами в мозге. А кроме мозга, нужна же еще периферия. Руки, ноги, рецепторы. Вот это и есть наши боты. Они тоже живые, только сознания у них нет. Ваша рука ведь не осознает себя? Не спорит с Вами? Хотела бы я на это посмотреть! Бабочки, лекари, паучки, да много разных — боты растут на поверхности планет. Для того и света нужно больше, с ним быстрее растут.

Управлять ботами можем совместно. Нет такого, что это только моя бабочка, и Мерку или Асту нельзя её трогать. Обычно, кто ближе, тот и управляет. Боты общие, как Тэхум.

— Эй, южане! Держите описание, — ответил Аст, приложив к ответу спецификацию астероида, который он скидывал с пояса в прошлом году и который успел обогнуть Солнце и летит сейчас недалеко от меня.

Мерк хапнул спецификацию, пробежал глазами и прищурился на пролетающий астероид.

— Ну что, Вена, попробуем его Лучом бабахнуть?

— Не слишком ли он большой для Луча? А если в меня отлетит?

— Не отлетит, смотри, — ответил Мерк и показал мне план выстрела. По плану получалось, что если стрельнуть камню под блестящую шишку, то он разлетится на два куска. Маленький блестящий кусок полетит опять к Солнцу, туда, куда поднимаются обожженные бабочки — как раз такой материал им и нужен, а большой серый кусок отлетает прямо моим лекарям в лапы, где его, как обычно, разберут на запчасти, а импульс утилизируют. Хороший план, только мы ни разу еще Лучом по астероидам не стреляли. Бабочек столько не было. Дожили, накопили. Первый выстрел, такое волнение, у меня даже цветы дрогнули.

— Давай, — сказала я. — Сделай его, Мерк. Я за тебя болею.

— Аст! Через три минуты гашу весь свет на десять ноль два секунд, — крикнул Мерк. — Посылку твою будем Лучом долбать.

Я посчитала возможные варианты отклонения от плана. Судьба сказала, что астероид скорее всего развалится не на два, а на три куска и один отлетает в меня. Только непонятно, в какой бок он меня захочет треснуть. Вот такая у меня судьба. Ладно, не беда. От астероидов я что ли не уворачивалась. Жалко, что в будущее мы можем заглядывать лишь на несколько минут и события чувствуем только недалеко от себя. Да еще и ошибаемся. Такой-то прогноз я и без возможностного анализа могу сочинить, пользуясь обычным законом подлости. Развивать и развивать еще этот анализ, плохо нам расчет судьбы дается.

Цветочки мои выпустили тонкие усы в разные стороны, приготовились сцепляться. Те, кто на низкой орбите, обгоняют тех, кто повыше, машут на прощание, языки показывают. Смешно им — чем меньше скорость, тем быстрее летят. Резвятся цветочки, они этих астероидов перевидали. Ну, идите сюда, астероиды. Посмотрим, что вы умеете.

— Внимание, стреляю! — говорит Мерк.

На этот раз уже все солнечные бабочки шевельнули крыльями. Весь собранный нами свет, весь поток энергии, который мы, помимо дефолтного, используем в нашем нескромном быту, всё это полетело в единственную точку. Астероид, вращаясь, как раз повернул свою светлую шишку в сторону Солнца. На освещенной бугристой поверхности черные, непроглядные ноздри ямок. У основания шишки пятно засветилось, разгораясь. Небольшое, с ладошку. Начиная от пятна, проступает в обе стороны тонкая радужная линия, как бы намечая, подчеркивая линию будущего разлома.

От пятна начал набухать мутный белый шар пыли. Это всегда так: захочешь что-нибудь резко изменить, а природа мешает, защищается. Ни скорость большую резко не дает развить, ни температуру. На всё у нее есть ответ, на любые ваши хотелки она стоп делает. «Тише, — говорит природа, — не торопись. Видишь, как я всё устроила, пока тебя не было? Вот пусть так и будет». «Собрал, — говорит природа, — что-то в кучку?! Не надо. Пусть оно ровным слоем, как было. Отдай сюда», и вытягивает потихоньку у тебя из рук, что ты там собрал, и размазывает и раскидывает обратно по полям, рассеивает своей термодинамикой. И энергия из аккумуляторов вытекает, и материал крошится со временем, рассыпается трухой. «Ух, какой у тебя пучок лазерный вострый! Не порезался бы ты. Давай-ка мы его притупим», и лазер твой дифракцией затупляет. Чем дальше, тем тупее делается. Вот и камень ломаться не хочет, защищается от яркого света туманом.

Но это только слабый луч в тумане путается. А наш Луч не такой. Наш разрывает пыль, что на пути его, в клочья. Пробивает в облаке прозрачный колодец. Швыряет обратно на дно электроны и ядра бывших атомов. Материал астероида теперь за нас, он теперь не укутывает, не защищает. Он режет, грызет, пронзает, он — пучок плазмы. Нет, дорогой астероид, где-где, а вот тут уж мы сильнее. Научились немножко с природой ладить, договариваться.

Летит плазма на поверхность вперемешку с Лучом, а там поджидает расплавленный камень. Новый рубеж обороны астероид выставил. Пылью не вышло, так расплавом защищается. Как пот на лбу остужает, так и расплав — не дает камню нагреваться. Испаряется расплав, разлетается в стороны юбкой, уносит с собой энергию Луча.

Но мы резать насквозь не хотим. Можем, но не хотим. Много материала распылится полезного. У нас другой план. Нам надо чтоб камень раскалился, чтоб треснул как стакан, в который кипяток налили. Если учесть нутро астероида, то можно предсказать, как именно треснет. А можно и помочь треснуть правильно, как нам удобно, а не как попало.

Чтоб наметить будущую трещину Мерк ведет Лучом по астероиду, как стеклорезом. Чиркнул борозду, пшикнула пыль. А потом снизил мощность, притушил свет немножко, аккуратно. Стал камень греться, накаляться. Хрупнуло беззвучно. Пошло дело. Побежала трещина строго по плану, и в глубину, и вширь наискось. Будто укусить собрался астероид. Рот открывает, раскаленные губы растягивает. А Мерк в щель ему Лучом залез, чиркает от уха до уха.

Еще немного и можно убирать свет. Дальше само всё сделается. Развалится камень. Спружинят два куска, оттолкнутся друг от друга: один, маленький, сильно вправо, другой, большой, чуть налево. Полетят каждый по своему пути, как Мерк рассчитал.

Астероид изрыгнул струю густого белого дыма. В плане у нас не было струи! Астероид припас сюрприз — космический лед внутри. Льда немного, капелька. Но эта капелька теперь весь наш план по-новому переиграет. Мерк же не учитывал лед, его в спецификации нет.

По верхней губе астероида рубануло как саблей. Пошла новая трещина, полетели во все стороны острые булыжники да щебенка.

Мерк вслепую, по расчету погасил Луч. Ему еще не видно, что тут происходит. Несколько минут сигнал идет к Мерку. Сейчас астероид разваливается на три куска и разлетается совсем по другим траекториям.

— Ну и что ты натворил? Полюбуйся теперь, — сказала я.

— Ух ты! Вена, извини, — ответил Мерк, наблюдая как один кусок несется торпедой в мою сторону, прямо в поле моих нежных цветочков. — Это Аст виноват. Он про лед не сказал, северянин проклятый. Давай его накажем? Свет отключим!

Не будем мы никого наказывать, шутка это. Не угадали немного, бывает. В следующий раз умнее будем. Затем и стреляли, чтоб учиться. В этом и смысл. В управлении потоками. Не будет потоков, сразу энтропия всё перемешает. Она такая, всё перемешивает. Только динамические системы могут с энтропией бороться. Динамические, это через которые потоки текут. Велосипед не падает, пока педали крутятся, пока поток энергии в педали втекает и через трение вытекает в планету, растекается там теплом и Живой Силой. У всего живого, как у велосипеда, — пока поток есть, система живет, не падает. А мы — это живые системы. Потоки нам жизненно необходимы. Поэтому мы и учимся ими управлять. Всё лучше и лучше управляем, между прочим.

И жить нам нравится. Даже не то, что нравится, мы просто обязаны жить. Ведь если мы умрем, то зачем всё это? Какой в жизни смысл, если она кончается? Представляю, что будет, если одним прекрасным днем нас вдруг не станет.

— Мерк! А!!! — вскрикнула я.

— Что такое?

— Представила, что нас не станет. Страшно!

— Насмешила, трусиха, — ответил Мерк и прикрепил смайл с улыбкой. — Дудки теперь. Раньше надо было умирать, на Тристе.

На Тристе до сих пор хорошим тоном считается уговаривать себя умирать. Ох, Триста, боль наша! Если вдруг захотите от страха смерти избавиться, послушайте тристанца. Они это умеют, они в этом собаку съели. Любого убедят, что жить долго незачем и даже вредно, а бессмертие тела — это адова мука. У меня вон цветочки бессмертные и ничего, не мучаются. И Мерк, и Аст, все мы прекрасно себя чувствуем.

Ну ладно, с потоком энергии поупражнялись, пришла пора отчитаться, как мне выстрел показался. Мы пересылаем друг другу всё, что замечаем. Очень полезно смотреть на одно событие из разных точек и сравнивать. Мерк показал, как ему виделся наш выстрел, я свой взгляд разослала. Аст тоже отправил, как он выстрел с астероидов увидел. То есть, не отправил еще, когда увидит, тогда и отправит.

Такими сообщениями мы обмениваемся постоянно. А видим мы много и далеко. И еще больше сами руками природу щупаем, пробуем её на зуб. Так что в новостях недостатка нет, потоки бурлят. От них, от информационных потоков и растет Тэхум.

— Э! Я вам выключу! Тут камней, если что, целый пояс. Я кидаться буду, — наконец ответил Аст. — Вы вообще сами виноваты. Предупреждать надо было. Там того льда кот наплакал. Я же думал, вам на обычный разбор спецификация нужна. А вы стрелять… А ловко ты, Мерк! Выстрел — сказка! Давайте еще жахнем?! Кстати, я его учуял раньше, чем должен. Что про это думаете? Ммм?

— Врешь! — ответили мы хором, жадно наперегонки хватая его отчет про выстрел. «Раньше, чем должен» означает «быстрее скорости света». Аст учуял выстрел, раньше, чем до него дошел свет. Что мы про это думаем?! Да мы в ажиотаже просто, если это правда! Если не показалось Асту. Поэтому мы лихорадочно перебираем данные со всех его приборов, от всех его ботов. Кто где у него стоял, что видел, что слышал. Все цифры, все таблицы, все графики, все расчеты, все допуски. Всё щупаем, всё нюхаем, вверх ногами трясем, ковыряем. Ищем, где он ошибся. И боимся, что он ошибся. Мы не верим, но мы очень хотим верить.

Знаете, что такое «на капельку быстрее света»?! Не дрожите? А мы — очень. Представьте, что висит у Вас красивая картина. Всегда висела. Вы смотрите на нее каждый день. Каждый день представляете, что Вы можете там, в картине, гулять. Вы бы хотели. Там хорошо. Но Вы твердо уверены, что это невозможно. Картина нарисованная, Вы это абсолютно точно знаете. Никто и никогда там не гулял. И вот сегодня Вы смотрите на нее, мечтаете. Тронули её за раму, а она возьми и дрогни. На капельку ожила, чуть-чуть оттуда ветром пахнуло. Но это правда, это не показалось! Скорость света, железобетонная, нерушимая во веки веков граница, дрогнула сегодня. В руках у нас дрогнула.

— Ну что ж, — сказал Мерк, — надо еще жахнуть.

— Знаете что, мальчики. По-моему, кроме как жахнуть, стоит еще повторить те эксперименты, что на Тристе проводились.

Когда-то давно на Тристе была наука. Уже на закате, наука, пытаясь выжить, сделала свой последний ход. Как и все динамические системы, предчувствуя старость, наука стала укрупняться. Так делали динозавры, так делали дирижабли. Укрупнение — вестник заката динамической системы. Потоки иссякают, поворачивают не туда, засоряются русла. Если потоки начинают чудить, то быть беде.

Экспериментальные установки достигли чудовищных размеров, теории приобрели гротескные, вычурные формы. Знаний стало много, не поднять человеку. Управление наукой оказалось в руках администраторов и проходимцев, далеких от целей науки, от её предназначения. Администраторы преследовали личную выгоду, используя заработанный наукой когда-то авторитет.

Не быть, а казаться — таким стало кредо науки. Наука прихорашивалась, красила губы яркой помадой, подтягивала лицо и наряжалась в красивые платья, словно старуха, которая хочет казаться юной, и мелодично смеется за столом дурацкой шутке министра, показывая белоснежные вставные зубы. Но годы её ушли, смех перебивается кашлем, а зубы, зубы приходится постоянно лечить. Приходится покорно принимать обидные оплеухи от новых президентов и царей, лишь бы не гневались и дали денег на ботокс и на сладкое. Приходится привыкать к мысли, что ты уже не нужна и тебя пока еще терпят. Терпят, удивляясь своему терпению. Может в детстве их учили, что наука хорошая.

Пытаясь казаться оригинальной и свежей, стремясь пустить пыль в глаза, обмануть, одурачить и заработать на обмане, наука шарила по своим пыльным чуланам, находила старые свои открытия, древние достижения, выбивала из них пыль, перекраивала и выдавала за новые. Старость сама по себе унизительна, но вместе с нуждой старость становится вовсе жалким зрелищем. Царевна-мошенница, императрица-побирушка. На Тристе сказали бы, что это закономерно: рожденное должно умереть. Жила так, пока всем хватало. А как перестало хватать, науку погнали со двора.

Перед смертью тристанская наука стала гигантской и рассеянной. Бренча опухшими коллайдерами, гравитационными интерферометрами, проектами заселения Марса, подволакивая «теорию всего», она таскала себя по улицам в поисках пропитания. Её одолевали научные журналы, присосавшиеся за ушами, сросшиеся с ней. Из науки сыпались тоннами бесполезные научные статьи. Удачно насытившись, наука сидела на тротуаре и осоловело смотрела на научные конференции и круглые столы, которые, словно мартышки, водили вокруг хороводы. Заседания, дискуссии и какие-то невнятные смутные съезды, плешивыми воробьями рассаживались у нее на коленях и с оптимизмом чирикали, как ей жить дальше. Она закрывала глаза. Хотелось покоя. Вспоминалась веселая зубастая юность. Иногда в юношеские воспоминания врывалось мерзкое чириканье и визг. Взгляд науки становился осмысленным, наворачивались слезы. Плакала и злилась на свою немощь. Уставала, забывалась, успокаивалась. Когда и как умерла наука — никому не было дела. Мартышки и воробьи еще долго прыгали по трупу, будто ничего не случилось, будто она жива. Администраторы продолжали делать вид, что управляют, сдавая коллайдеры в аренду под склады, развлекая прохожих чтением лекций в нарядах клоунов, показывая научные фокусы. А что еще они могли? За потоками надо было следить.

— Стреляй, Мерк! Дай им жару! — крикнул Аст. — А на Тристу надо лететь. Мне тоже кажется, что стоит там повторить.

Конечно надо лететь. Гигантские установки на Тристе показывали порой странные результаты. Следы тех экспериментов сохранились в сумбурных отчетах. Там тоже дрожала скорость света. А может это была всего лишь неисправность оборудования. Надо лететь и проверять. Особенно интересно, что тристанцы не располагали такой энергией, с какой мы сегодня кололи астероид. Что там у них было? и было ли? Надо отправиться туда, воспроизвести условия тристанских экспериментов и всё выяснить.

— Внимание! — сказал Мерк. — Через восемь минут начинаю серию выстрелов. Измеряем влияние мощности на задержку. Шлю план.

Я посмотрела план. Мерк собирается испарить тот самый камень, который все ещё летит в меня.

— Мерк, спасибо за беспокойство, но оставь этот камушек в покое. Он нам нужен целый.

— Эксперимент стоп! Внимание! Шлю новый план! Через девять минут начинаю серию выстрелов, — сказал Мерк. — Что, Вена? Значит, идем на Тристу?

— Идем, — ответила я, — проведаем предков.

— Предков?! А может они нам потомки? — философски заметил Мерк. — Не стыдно на камне к ним лететь? Подумают, будто у нас тут каменный век.

— А разве он не каменный? Ладно, не покажу, на чем прилетели. За углом припаркуюсь и выйду вся в белом.

Если бы Триста была необитаема, то хватило бы ботов, и не надо лететь лично. Но там люди. Придется дипломатично уговаривать, уважительно просить. Боты не решают этические вопросы, наломают дров. Обидятся люди, возникнет нервная ситуация. У них это запросто. Нарушение прав, оскорбление достоинства, осквернение могил. За веру, царя и отечество. Ни дай бог, поубиваются еще. В общем, где люди, там быстрее надо реагировать. Вовремя отвечать, а не через полчаса. Поблизости надо находиться, а не на астероидах (прости, Аст).

— Внимание, стреляю, — говорит Мерк.

Для стрельбы он выбрал другой камень, подальше от меня. Вдалеке замерцали частые вспышки, как гроза ночью.

Пора готовиться к полету, камень уже на подходе. Цветы сцепились нитями. Кольцо начало изгибаться, деформироваться, подернулось рябью. На ровном аккуратном поле в полосочку появились рисунки водоворотов. Как бритвами разрезало ткань диска, разошлось невесомыми лоскутами, смяло кучками. Собрались мои цветочки стайками, закружились в вальсе как чаинки в стакане. Нет больше колец у Венеры, превратились в пестрые полупрозрачные шарики из цветов. Крутятся шарики вокруг Венеры, вращаются волчком, плавно вибрируют. Ну вот, теперь я готова. Триста! Мы идем, встречай.

— «Прости, Аст»?! — донеслось от Аста. — «Быстрее надо реагировать, а не как с астероидов»?! Погоди-ка! Это ты меня сейчас что ли назвала тугодумом?! Да это же вы вдвоем, два слоупока!

— Святые небеса, Аст! Не спорь лучше. Нас двое, а ты один.

 

2. − − +

Не было никакого счастливого билета, никакого розыгрыша призов, никакого протеже. Никто не выдвигал кандидатуры, никто не голосовал. Не сравнивалось здоровье претендентов, не тестировался мозг, не требовалась характеристика с прошлого места работы. Ильдар просто оказался крайним. Это стало ясно, как только Вена предложила лететь на Тристу. Цветы Вены тут же прикинули, кто окажется самым ближним к пролетающему астероиду. Оказался Ильдар.

— Ильдар, обратно полетишь, сувениры не забудь.

— Тебе что привезти? — спрашивал Ильдар, цепляясь гибкими усиками за соседей.

Цветы действовали единой командой. Сцепляясь и расцепляясь, прыгая как по лианам, подхватывая на миг друг друга в танце и подталкивая, они обменивались импульсом и моментом, видя далеко вперед и свои траектории и траектории всех остальных. Диск Вены разделялся на части, сжимаясь в шары, в густые облака цветов. То, что издали казалось хаотичным полетом мошкары, на деле было хорошо слаженным совместным действием.

— Мне деда Мороза шоколадного! — заказывал соседний цветок, пружинисто отталкиваясь от другого и раскручиваясь по широкой дуге, как цирковой гимнаст.

— А мне… а мне… — голосили рядом, ловко маневрируя в уплотняющейся толчее.

— Стоп, друзья! Если я всем по деду Морозу возьму, то я же надорвусь! Давайте что-нибудь реальное. Хотите, я привезу привет? Горячий, огромный привет для всех.

— Ну ты! Лентяй! — говорили соседи, упаковывая лепестки в тугие зеленые шарики, становясь похожими на горошинки с пучком длинных тонких усиков на макушке. — Сколько на нашей шее сидел?! Припомнить?

— Я сам от себя не ожидал, — отвечал Ильдар, выбирая место поудобнее, потаптывая упругий пол из братьев.

— Видали мы этих командировочных, — отвечали ему, ровнее подставляя спины, плотнее утрамбовываясь. — Ладно, Ильдарчик, в добрый путь.

Братья сгрудились в большой шишковатый шар — большой, как аэростат, шар из маленьких теннисных мячиков. Правда масштабы тут в космосе другие, «теннисные мячики» тут — это десять метров в диаметре, ну и «аэростаты» тоже гигантские.

Ильдар, как и братья сложивший лепестки, став похожий на теннисный мячик с пучком проволочных гибких ножек-корешков, замер, прижавшись к бугристому зеленому полу составленному из спин братьев. Наверное так выглядит человек, который взобрался на плечи плотной толпы и теперь приседает, целясь допрыгнуть до балкона.

По спинам дождем забарабанила щебенка, скоро пролетит астероид. Камни, летящие быстрее пули, прошивают броню танка. Но спрессованные лепестки прочнее брони. С чавкающим звуком, пробивая дырки в зеленых крутых боках, щебни утопают в телах.

— Ой! У меня три слоя пробило!

— А у меня пять! Я круче! Я выиграл.

— А смотрите, кто идет!

С той же самой бешеной скоростью налетают острые, массивные куски космической скалы, подобно грузовикам.

— Чур, это мой!

— Что такой жадный?! Всем хватит.

Навстречу кускам выдвинулись из гороховой стены длинные затупленные пики. Плотный шишкастый монолит братьев ощетинился, приготовился встречать кавалерию. С соседних облаков смотрели на это веселье с азартом, подбадривая, улюлюкая и давая советы.

— Вы неправильно делаете! — кричали цветы с соседних облаков. — Надо было их раздразнить сначала! Это неспортивно! Судью на мыло! Кто у вас главный?

Никаких главных у цветов никогда не было. Все были равны. Никто никем не командовал, никто ни с кем не судился. Когда делаешь одно общее дело, главные не нужны. Без них всё понятно. Никто на себя одеяло не тянет, не отлынивает, дурака не корчит, не берет больничный. Все заинтересованы в общем результате. Результат — это и есть зарплата. Если бы на этих цветов посмотрели преподаватели из какого-нибудь ВУЗа менеджмента или управления, то, наверное, расстроились бы. Стадом надо рулить, а не цветами!

— Да вы просто завидуете, — отвечали горохи, принимая тяжелые камни на густую щетину пик. Пики, как амортизаторы мотоцикла на кочках, от ударов наполовину вбивались обратно вглубь горохового войска. Отдача сотрясала весь строй. Камни от удара лопались, куски отскакивали. Их цепляли шустрыми, вьющимися металлическими веревками и затягивали внутрь, толпа расступалась, пропуская, и смыкалась. Торцы пик расклёпывались, лохматились. Лохмы тут же заплывали, залечивались, принимали прежнюю форму.

Точно такая же пика выросла из горохового пола под Ильдаром, подбросила вдогонку пролетающим мимо глыбам. Он оттолкнулся дальше. Высоко вверху на огромной скорости проносился основной осколок астероида. Громадный, похожий на авианосец и быстрый как сверхзвуковой самолет. Вот этот сверхзвуковой авианосец и предстояло догнать Ильдару. Для начала нужно разогнаться, сравнять скорости.

На Ильдара налетает крупный обломок. Так фура пролетает на трассе мимо пешехода. Вот к этой-то фуре и подталкивали Ильдара на пике. Она и поможет разогнаться. Ильдар вытянул далеко вперед один из усиков, словно голосуя на дороге, и зацепился за пролетающую фуру. Усик начал истончаться и удлиняться, как паутинка, плавно разгоняя Ильдара. Он как шарик с длинными растопыренными усиками, по паучьи сноровисто подтянулся к обломку и уцепился. Заскрипел под когтями камень. Фура не заметила маленького легкого наездника. Не сбавив скорости, летела дальше. Теперь громада авианосца не уносилась вперед, а спокойно висела, медленно уползая, в вышине. Зато внизу назад понеслась Венера.

Когда-то давно Венера куталась в непроницаемую шубу густых облаков из серной кислоты. Температура на поверхности колебалась вокруг четырехсот градусов. Не утихали ни на секунду бешеные ветры. Не могли древние статичные мономатериалы выдерживать этот ад. Любой аппарат, оказавшись на поверхности, растворялся в горячих, ядовитых, ураганных объятиях планеты. Милый образ богини процветания не очень-то вязался с реальностью. Но прошло время, материалы стали лучше, и, к примеру, тело Ильдара могло бы легко выдержать тот древний натиск. Правда, нужды в этом уже нет. Тэхум собрал из атмосферы серу, успокоил ветер, остудил поверхность. Планета преобразилась.

Внизу, под Ильдаром проносится пестрое одеяло, собранное из шестиугольников. Поверхность похожа на медовые соты на расстоянии руки, только соты разноцветные. Фиолетовые шестиугольники, желтые, зеленые, серые. На освещенной стороне тянутся высокими шпилями города. Ну не совсем города, а что-то похожее на города. Подмигивают из темноты огнями заводы, точнее конструкции напоминающие заводы. Разделяя день и ночь, линия вечернего терминатора мерцает на поверхности планеты, искрится и переливается подобно алмазу солнечными зайчиками, пущенными мириадами зеркал. Планета живет. Тэхум обосновался тут прочно. Углубился шахтами на сотни километров. Протянул вверх башни. Растекся вширь городами и прозрачными огромными куполами зеленых садов.

Не может органическая жизнь без купола. Непригодна атмосфера, мало воды. Давно уж сдуло воду в космос солнечным ветром. Не защищало Венеру магнитное поле, не укрывало от Солнца. Чтобы выращивать органику, пришлось Тэхуму отжать атмосферу досуха, собрать остатки воды и пустить под купола, в сады.

Ильдар родился здесь, на Венере. Проносится внизу башня, с которой он впервые поднимался на орбиту. А вон детский сад, школа. Родные места.

— Я ненадолго, — шепчет. — Не успеете соскучиться.

— Я уже соскучился, — сказал кто-то сдавленным гороховым голосом.

— Да что такое?! Дайте попрощаться нормально, паразиты!

Ильдар отвернулся от Венеры и деловито побежал по фуре, быстро семеня длинными паучьими лапками. Учуяв подходящую слабину в камне, он остановился. Удобное место чтоб отколоть кусочек. Ильдар действовал как заправский лекарь на разборе космических камней. Расставив пошире ножки, он впился в камень. Ножки начали засверливаться, быстро погружаясь. Потом застыл на секунду. Надавил, треснуло. Из фуры, как треугольник из арбуза, выломался кусок размером с холодильник. Осмотрел его Ильдар, взвесил. Немножко больше, чем хотелось. Ну да ладно.

Пришло время сказать фуре спасибо и предоставить её судьбе. Сначала фура поднимется по овальной траектории до астероидов, а потом снова начнет падать к Солнцу. Вот тогда, ближе к Меркурию, до нее доберутся лекари. Разберут на кусочки, переварят на химические элементы, расфасуют в коробки. А Ильдару пора на авианосец.

Ильдар подобрал ноги как кузнечик, покрепче обнял выломанный камень и, длинно оттолкнувшись, прыгнул в сторону авианосца. Приемами перемещения в космосе владел каждый представитель Тэхума. Это первое, что освоил Тэхум, когда появился в космосе. Тут важно экономить энергию и время, выбирая самый дешевый путь перемещения, и следить вперед не только за своей, но и вообще за траекториями всех объектов, с которыми собираешься иметь дело. Чтоб не столкнуть кого-нибудь или самому не сорваться на Солнце, чтоб камень, после того, как ты от него оттолкнулся, не на планеты падал, а летел к лекарям ближе. А если тебя устраивает твоя траектория, если никому не мешаешь, то лежи на ней сколько хочешь. Лети себе в пространстве. Камень только захвати на всякий случай. Чтоб, если вдруг, ты мог траекторию быстро и дешево сменить. Камень же оттолкнуть дешевле, чем на реактивных движках маневрировать. Всё просто.

— Ну кто так прыгает, Ильдар?! — прокомментировали братья-цветы. — Вот бы пачку тебе балетную и ноги поровнее. Тогда получилось бы красиво.

— Я же и так стараюсь, ребята. Сейчас исправлю.

Ильдар, продолжая потихоньку приближаться к авианосцу, распушил свои проволочные ножки в разные стороны. Ножки задвигались, стали гнуться, удлиняться, и сплелись в объемный каркас, изображающий балерину, зависшую в шпагате. Как будто настоящую балерину опутали нитью, потом балерина исчезла, а нить осталась каркасом. Одна нога тянется вперед, другая ровно назад. Руки крыльями вразлет, пачка изогнута, головка-горошина чуть откинута. А сзади на веревочке камень размером с холодильник, вроде воздушного шарика.

— Совсем другое дело, приятно посмотреть.

Камень так и не понадобился в полете, Ильдар прыгнул точно к астероиду. Перед самой стыковкой собрался обратно в паучка, протянул лапку и прицепился, вот и все дела. Камень свой прикрепил — материал в космосе вещь полезная. У астероида из-за хорошей массы вполне ощутима гравитация. Ильдар осторожно подпрыгнул, астероид притянул к себе обратно.

— Всё, я на борту, — сказал Ильдар.

— Мы с тобой, Ильдарчик, — отозвались все. Весь Тэхум ответил. И цветы Вены, и ежи Мерка, чуть погодя, муравьи Аста.

На секунду космическое безмолвие подкатило к горлу. Звезды вокруг. Вот они. Существуют, не мираж. Но недосягаемые. Глядят холодным светом. Нет им дела до Тэхума. Не ждут. Грустно быть одиноким и ненужным. Такие мысли приходят с непривычки. Был Ильдар вместе со всеми, а теперь стал один. Хоть и рядом команда его, и всегда на помощь придут, всегда выслушают. Но теперь Ильдар отдельно, теперь не в команде. Свое личное у него задание. В новинку это. Когда что-то в новинку, надо подождать и тогда привыкнешь. Чтоб грусть не мешала, лучше занять себя. Тем более, есть чем. Из астероида космолет надо сделать, чтоб обратно вернуться. Разведку на Тристе провести. План составить. Запасы устроить. Есть чем заняться, но вот сидит Ильдар и смотрит на звезды. Прислушивается к ощущениям. Слышится Ильдару серый дождь за одиноким окном, прощальный шорох листьев под ногами, уютный запах кофе. А ведь ни с чем таким Ильдар не встречался, ничего такого не испытывал. Он родился на Венере, там всего этого нет. Но это есть в Тэхуме, а значит, есть и в Ильдаре.

— Что, Ильдарчик? — спросила Вена, — Поймал настроение?! Это личность твоя растет.

— Зачем она растет?

— Чтобы проблемы решать личные. Личность спутница одиночества. Когда нет никому доверия, не на кого опереться, оттолкнуться. Необычно, да? Найди в Тэхуме про личность, почитай. Пригодится. На Тристе у каждого есть личность. Личность там в моде. Очень ее тристанцы ценят и культивируют, чтоб выросла побольше. А тебе с ними общаться.

— Ой! У меня только одна личная вещь появилась — мое задание, и мне уже взгрустнулось. Бедные они, бедные, это же больно, — ответил Ильдар, подскочил и принялся за работу.

Он пошел по астероиду по спирали, как нитка по веретену, останавливаясь и вглядываясь вглубь камня, исследуя состав и структуру. Вон там глубоко под ногами заискрился желтым большой пласт железа. Ближе светится зеленым кобальт, от него до самой поверхности темнеет углеродный слой. Дальше по пути под ногами серебром засветились свинцовые бляшки. Олово, рутений, самарий… и конечно кремний. Очень вкусный астероид столкнул Аст с орбиты. Все, что нужно, тут есть.

— Спасибо, Аст, — сказал Ильдар. — Хороший материал.

Одну паучью лапу Ильдар держал на весу и время от времени резко бил, как копытцем, всаживая глубоко в камень черный коготь, из которого потом вырастет бот. Коготь входил в породу и хрумко обламывался, оставаясь торчать пеньком, как черная сосулька, воткнутая в сугроб. Пеньки на глазах таяли, будто парафин в жару, оплывали и оседали, а на лапе Ильдара быстро отрастала новая сосулька.

— Понравилось? — ответил Аст. — Притормози, я тебе полные карманы камней насыплю.

— Да что ты! Я же на срочном задании, — сказал Ильдар с улыбкой.

Выбрав подходящее место, Ильдар начал располагаться сам. Распластав паучьи лапки в стороны, он прижал круглое тельце к астероиду и присосался, как клещ, врос корнями. Тельце, надуваясь, увеличилось в размерах и разошлось в стороны на четыре части, раскрывая бутон. Внутри показались фиолетовые лепестки, которые начали быстро расправляться в цветок. Черный астероид украсился фиолетовой лилией с таким большим размахом лепестков, какой бывает у крыльев истребителя на палубе авианосца.

Посаженные Ильдаром боты в виде сосулек тоже дали корни, начали поглощать материал астероида и строить свои цветочные тела. По спиральному пути Ильдара проклюнулась цепочка молоденьких, таких же фиолетовых, лилий. Скоро они выпустят усы, от усов прорастут новые лилии, потом еще и тогда весь астероид покроется цветами. Но для этого нужна энергия. Ильдар и сам ощутил легкое чувство голода.

— Мерк! Полей меня, пожалуйста. И ботов, конечно, — попросил Ильдар.

— Полчаса, Ильдарчик, подожди. Сейчас Асту отмерю и на тебя направлю.

Ильдар взглянул на свой распорядок питания, который прислал Мерк.

— Так, посмотрим, что у нас сегодня в меню, — сказал Ильдар, представляя себя в ресторане и мысленно закидывая ногу на ногу. — Мне, пожалуйста, колбасы с хлебом и кофе.

Отправлять веером по всему Тэхуму свои креативы — обычное дело. Это одна из форм общения индивидуумов: один-всем. Ильдар создал видеоролик с образом повесы из ресторана, на ресторане поместил вывеску «Мера Мерка», добавил звуки тяжелого рока на заднем плане, украсил запахом скошенной травы и вместе с репликой разослал ролик всему Тэхуму.

— Постмодерн — отстой! — сразу отреагировал кто-то из Вены.

— Аффтар! Пеши исчо!

— Колбасу в ресторане?! Элегантно! — сказали белоснежные морские ежи Мерка.

— А почему «Мера Мерка»? Что за намеки?

— Колбаса кончилась, подвезут к обеду, — ответил Мерк. — Могу предложить солнечный луч в собственном соку, верчёный на вертеле. Вам с собой завернуть или тут, на месте скушаете?

— Мне прямо в желудок залейте, если можно.

— Можно, отчего же нельзя, — ответил Мерк.

Дрогнули бабочки, солнечный луч нежно осветил астероид Ильдара. Не так давно этот же самый материал, перед тем как треснуть на три куска, разлетался даже не на атомы, а еще мельче под напором этих же бабочек.

— Только не надо, как в прошлый раз, — предостерег Ильдар, жадно впитывая солнечную энергию.

— Да уж. Это был фатальный выстрел. Теперь заклюете меня до смерти!

Боты Ильдара тоже зацвели пышнее, глубже вонзились корни, пустились в стороны тонкие длинные усы. Астероид продолжал свой путь к Тристе, тихо беззвучно вращаясь, подставляя Солнцу бока, словно туша мяса над огнем, оставаясь равнодушным к неожиданной цветочной дорожке.

Цветов становилось всё больше и Мерк всё больше света лил в сторону Ильдара. Через месяц весь астероид покрылся фиолетовыми лилиями. В недрах в это время шла непрерывная кропотливая работа. Вокруг корней Ильдара как картофельные клубни в земле выросли аккумуляторы энергии. Корневая система ботов густо проросла сквозь весь астероид. От корней отделялись крохотные, микроскопические штучки, похожие на муравьев, но такие маленькие, что можно разглядеть только в микроскоп. Муравьишки повсюду точили камень, разделяли материал на химические элементы, строя сеть транспортных тоннелей как в муравейнике. Поверхность астероида медленно шевелилась, то сморщиваясь гармошкой, то разглаживаясь, оседая ложбинами и вспухая холмами.

Хвала лучу Мерка! Астероид оказался переработан. Почти весь материал превратился в маленьких муравьишек. Управляемые волей Ильдара и питаемые лучом Мерка они или текли как свежий мед или твердели крепче бетона. Теперь, благодаря микроботам, глыба звездного камня стала заготовкой для космического аппарата.

Микроботы повадками похожи на Серую Слизь, которую когда-то боялись на Тристе. Боты способны самовоспроизводиться. Но, несмотря на эту пугающую способность реплицироваться, они не представляют угрозы. Сами, даже если взбунтуются и перестанут слушаться, они не смогут переработать ничего. Хотя бы потому, что для репликации и передвижения им нужна энергия. Много энергии нужно. Очень много. Больше, чем есть на Тристе. Зря боялись Серой Слизи, зря обзывали Серой Слизью.

На Тристе невозможен сценарий полной переработки планеты, достаточно взглянуть на её малую биомассу, которая только и занимается репликацией за счет Солнца. Без энергии ничего не шевелится. Джоули — это деньги, это самое ценное, как вода в пустыне. Поток энергии — мера жизни, её качество, это как личный доход: большой или маленький, есть же разница. Без солнечного света не выжить Тэхуму. Без Луча не построить космический аппарат.

— Мерк! Мне еще надо. Подлей света, — говорит Ильдар. — Форму менять пора, дай силушки!

— Ну наконец-то до формы добрался, — отвечает Мерк. — Мы уж думали помрем, не увидим, как Ильдар звездолет сделает.

— Ильдарчик, не слушай его. Он сегодня ворчит. Солнцем напекло, уже до звезд полет ему подавай, — ласково говорит Вена. — У тебя хорошо получается.

— Я бы раза в два быстрее сделал, — ехидно замечает Аст. — С Тэхума сойти можно! Он целый месяц возился же. Как он на Тристе эксперименты собирается повторять, не пойму.

— Вот поговорите еще, так вообще обижусь и уйду, — говорит Ильдар. — Комментировать все мастера. Лучше бы подсказали, где на Тристе найти медь.

— Известно где, — отвечает Мерк, — на помойках старых. Лови свет, Ильдар. Посмотрим, что за космический аппарат ты соорудишь.

Фиолетовые лилии осветились ярче. Лепестки шевельнулись, как от ветерка, разворачиваясь удобнее к свету. Энергия рекой хлынула в аккумуляторы. Потекла, зажурчала, как свежая молодая кровь по венам. Зашевелился астероид, будто под черной жирной кожей перекатились мышцы. Качнулись на волнах цветы.

Астероид, как большая капля ртути, плавно собирается в шар. Сглаживаются неровности, тают бугры, заравниваются ямы. Шар, будто маленькая планетка укутана фиолетовым пушистым ковром, продолжает вращаться. Одни цветы погружаются в тень, другие выплывают под луч Мерка с широко раскрытыми объятиями, чтобы ловить охапками свет. Опять наполняются аккумуляторы, собирает Ильдар силы для второго шага. Теперь раздуть шар, сделать внутри пустоту.

— Внимание всем! — говорит Мерк. — Через десять минут отключаю весь свет на полчаса. Продолжаем эксперимент с Лучом. Измеряем диаграмму направленности.

— Как?! Уже? Опять Асту радость, что у меня медленно получается, — произносит Ильдар.

Придется немного подождать с формой, эксперимент касается всех. Ильдар пристально вгляделся туда, где должны появиться вспышки луча.

— Внимание, старт! — сказал Мерк.

В черном небе засветилась далекая белая искра. На миг утихла, вспыхнула ярче и окончательно погасла. Ильдару показалось, что свечение было двойным, как будто свет пришел с эхом, на грани чувствительности. Ладно, записал, как увидел, фантазировать будем потом.

Рядом засветилась еще одна, потом еще. В течении получаса Мерк буровил камни Лучом, а весь Тэхум следил и запоминал.

 

3. − = −

Еще тогда, когда лапы Ильдара только коснулись астероида, сразу после приступа одиночества, он потянулся за полной информацией по Тристе. У Тэхума нет секретов, доступ открыт полностью. Можно брать любую информацию, любое воспоминание. В любое время.

Исследуя астероид, засаживая ботов в породу, поглядывая на первые робкие лепестки, Ильдар листал всё, что у Тэхума есть про планету. За минуту он прокачал о Тристе в несколько раз больше, чем весит весь Интернет. Книги, фильмы, музыка, отчеты, наблюдения. Всё-всё про планету, про её историю, про ее состав, про всех ее жителей и их творчество. На Тристе, кстати, такая скорость и объем информации долго считались невозможными. Так считалось, пока не создали Тэхума.

— Да, дорогие тристанцы, — вслух сказал он, просмотрев документальный фильм, как ученые систематизировали протеомы. — Что же вы как пещерные-то? Колесо придумали, палку в руки взяли, материю сотрясали. А с информацией работали по старинке, без инструментов. Через мозги таскали её волоком, да по одной штучке передавали друг другу.

При таком первобытном способе обработки на Тристе еще и искажали информацию. Ильдара передернуло, когда узнал, что в тристанских судах надо было доказывать свои слова! На Тристе не верили на слово, требовали доказательств. И доказательства тоже подтасовывали. Как вообще можно говорить неправду?!

В одном художественном фильме врач изучил анализы пациента, у того рак. Но врач ему не говорит. Выходит в белом халате в коридор и спрашивает:

— Кто жена пациента?

— Я я, — дрожащим голосом говорит женщина, торопливо вставая со стульчика.

— У вашего мужа саркома легкого в крайней стадии. Ему нужен покой, не говорите ему.

— Как саркома?! — вскрикивает жена.

— Тише, пожалуйста. Пройдемте в кабинет.

У Ильдара зашевелилась спина от этой сцены. Жене, значит, можно говорить, ей покой не нужен. Как вообще можно оправдывать сокрытие информации!

Искажают и скрывают информацию повсюду. К примеру, история про тюрьму. Низкий, когда-то беленый, облезлый потолок, скудное освещение из далекого окошка, бесконечные ряды нар вдоль стен. Везде, в проходе между рядами, на нарах, облепив пятак словно мухи, толпа полуодетых несвежих людей. А в центре, на дощатом, давным-давно покрашенном синей краской полу в проходе лежит человек лицом вниз, такой же, как все, худой и нестиранный.

— Ну что, братва? — выдвигая челюсть, спрашивает кто-то. — Жмурим его?

— Дайте-ка мне. Перышко погрею.

— Убери. Даванём и подвесим, типа сам кинулся.

— Я… — говорит лежащий.

— А ты уже набазарил.

Ногой под ребра и человек на полу с визгом сжимается в клубок.

— Что ты как свинья орешь. Тебя еще не трогают.

— Не убивайте! Пожалуйста! — со слезами завывает лежащий.

Это расправа над человеком, который сказал правду охране. Заключенные собирались устроить бунт. Этот сговор следовало скрывать от охраны, а человек рассказал. Он рассказал правду, а его за это наказывают и никто не защищает. Информацию надо скрывать! Не всем можно рассказать. Ильдар на секунду даже перестал впитывать Луч.

Другой случай. Кабинет в стиле хайтек, яркие лампы льют свет на широкий письменный стол. За столом потеет толстый человек в тесном черном костюме, смотрит в монитор ноутбука. Открывается дверь, заглядывает стройная молодая блондинка.

— Можно?

— Заходи, заходи, — отвечает толстый. — Что у тебя?

Блондинка закрывает за собой дверь и, робко подцокивает к столу сбоку, стараясь заглянуть в монитор. Тихо говорит:

— Вчера кладовщик провожал до дома бухгалтершу.

— О как! До дома?! Это который кладовщик?

— Рыжий такой, а бухгалтерша, это та тихоня, которая в углу сидит. Я вчера вечером выходила и видела, как они в машину садились. А сегодня утром дамы в бухгалтерии шушукались. Когда я вошла, замолчали, а у тихони уши горят и улыбается.

— Бухгалтерия дружит со складом, значит, — сказал толстый и мечтательно поднял взгляд в потолок. — Ну хорошо, иди.

Блондинка вышла, а толстый вызвал к себе заместителя. Блондинка сообщила ценную информацию. Вероятно, подчиненные придумали способ личного обогащения. За счет организации. Вступают в сговор. О, небо! Эту блондинку тоже не любят в коллективе, хоть расправы и не устроили. Что они все творят! Как так можно относиться к информации?! Использовать ее так мелко! Скрытно собирать по крупинкам, торговать ей.

Нет, Ильдар, конечно, не поддерживал попытки бунта или обогащения за счет других. Но ведь на Тристе почти не существовало полноценной информации. Практически всё искажено. Всё скрыто, ничего толком не известно. Удивительно, что в таких условиях вообще смогли сделать что-то уважительное, ту же атомную бомбу, к примеру.

Кругом тайны, секретики какие-то. Ильдар пролистал библиотеку документов с грифами «секретно», «совершенно секретно», «особой важности» и оттолкнул от себя. Ну вот как не возмутиться?! В Японии, в Китае, во Франции и США делали один и тот же квантовый отжиг! Тристанцы шпионили друг за другом, строили мелкие козни, душили экономики, мастерили секретное оружие. Впустую, на изнурительную борьбу друг с другом, тратили ресурсы. Как это всё глупо и недостойно. Разве можно так с информацией обращаться? Скрывать друг от друга.

В руки прыгнула библиотека с коммерческой тайной. А вот и закон. Защищает наживу на информации. Технологии, себестоимости, рынки сбыта и поставщики. Ох. Они на Тристе очень ценят личную выгоду. Гораздо выше той пользы, которую приносит открытое и свободное распространение информации. И эта личная выгода защищена законами. Это они считают правильным. Какие дремучие люди. Насколько надо быть недальновидными, чтобы затыкать поток информации?!

Давайте посмотрим научные журналы. Так, прочитать одну статью стоило сорок долларов, а килограмм говядины в магазине пять долларов. Одна статья стоила, как восемь килограммов мяса. Это даже не смешно. С учетом того, что написано в тех статьях. Пустышки какие-то. Похожи на кастрюлю воды с одним пельменем, вот сколько в статье полезной информации.

Ага, с авторов тоже деньги берут. Хочешь опубликовать статью, плати. Молодцы какие! Везде плати.

— Это за что же интересно вам платить? — спрашивает удивленный автор.

— Мы оплачиваем труд рецензентов, — отвечают в редакции журнала.

— А почему у вас дороже, а у другого журнала дешевле?

— А у нас хорошие рецензенты, а там они плохие.

Да одни и те же рецензенты, Ильдар же видит их всех, хоть имена и скрывают. Вот они все, у Тэхума на ладони. А имена в тайне держат, чтоб авторы с рецензентами не сдружились, не давили на рецензентов.

Рецензенты, это такие люди, которые в статьях отличают правду от вранья. И откуда, интересно, рецензент может знать, что новое открытие — это не вранье? Он же про это новое никогда раньше не слышал. Оно, новое, очень на вранье похоже. В учебниках же про него не написали еще. Не пустит, скорее всего, рецензент в печать статью с новым открытием. Поостережется. Скажет, что сомнительная статья, не надо ее публиковать. Опять на поток информации блок.

Но если рецензенты есть, значит, у них на Тристе и ученые тоже врут. Друг другу. В статьях. Зачем?! Зачем они-то врут? А! Если опубликовал статью, то зарплата выше. Хочется больше опубликовать и плевать на качество. Понятно. Значит, есть резон недобросовестно и поскорее написать. Побольше намарать бумаги. Это ведь тоже работа с информацией. Это её производство. Они осознанно искажают производство научной информации ради личной выгоды.

— Как так можно безответственно с ней обходиться, — говорит Ильдар вслух и отправляет всем креатив с комком боли в сердце. — Я не понимаю!

— Ильдар, мы все тоже в шоке, — вразнобой отвечают ему родные, и цветы, и ежи, и муравьи. — Жуткое первобытное зрелище.

Про себя на Тристе лучше ничего не рассказывать. Персональная информация. Зная что-либо о человеке, можно с ним сделать какую-нибудь гадость. И ведь делают, паразиты! Вызнают и используют других личностей для выгоды своей личности.

Вот и другая сторона медали. Обсуждение на тему о неприкосновенности частной жизни. «Мне нечего скрывать» называется. Веселятся, обсуждают тотальную слежку, шторы и нижнюю одежду. Смешно им, потому что, у каждого на Тристе есть, что скрывать.

Ильдар примерил к себе. Спросил, есть ли ему что держать в тайне. Нет, ничего не оказалось. Абсолютно нечего ему утаить и от любого индивидуума, и от всего Тэхума. Внешний вид, мысли, чувства, поступки — никто здесь не прячет, даже наоборот. А тристанцы скрывают. Почему? Стесняются?! Почему на Тристе интересоваться личной жизнью — это невежливо? Отчего невоспитанным считается поведение с полной личной открытостью? Откуда растет такой культурный запрет? Опять что-то личное. Ильдар всосал библиотеку по психологии, как сигаретный дым, и выдохнул. Осталось горькое послевкусие. Ну да, тристанцы пытались разобраться в себе, модели строили. Нагородили, сами запутались. Свойство такое у личности: забор поставить, шторки задернуть, не пускать к себе никого. Моё, личное, потому что. «Нет, не ваше, не смотрите даже!» Было бы, на что смотреть. У этого «Моё» только субъективная ценность. Физическое «я», так это называет один тристанский психолог.

У физического «я» только субъективная ценность, ничего объективно ценного. То есть, самообман. И он, самообман, важен для личности. Надо обмануть себя, сказать себе, что ты — это «о-го-го!», ценная штучка, чтоб твоей личности жилось комфортно. Действительно ведь надо. Иначе, если личность будет думать, что у нее ничего нет ценного, важного и особенного, она развалится. В труху, в дым. Самообман — вот основа культуры личности.

Ну-с, зачем тристанцам самообман, узнаем. Заглянем в психосоматику. Ильдар сжал одной рукой исследования по влиянию мыслей на физическое состояние тела, впитал информацию. Если представить кислющий вкус лимона на языке, то выделяется слюна. Самого лимона не нужно, достаточно мысли о нем. Ага, физиологическая особенность мозга. От хороший мыслей вырабатывает дофамин и другое всякое. Можно хорошим самообманом привести себя в хорошее физическое самочувствие. И наоборот, плохие мысли вызывают выработку адреналина в надпочечниках, который, если долго и перебор, то угнетает работу лобных долей, мозг физически деградирует, появляются вспышки агрессии. Тут ничего не попишешь. Такой вот мозг им достался, плюется химией в кровь. Прыскает от одной лишь мысли. Что тут дальше у нас… стресс, одиночество, депрессии, любовь, болезни надпочечников. В общем, тристанцы не могут напрямую управлять химией тела, вот и выкручиваются с помощью мыслей, самообманщики чертовы.

Это значит, что Ильдару будет сложно с ними. Очень уж дорожат своей придуманной картиной мира, своей вымышленной личностью в ней. Почитают своё, личное. Доводы объективной реальности им не интересны. А Ильдар-то думал, что просто подойдет и попросит, чтоб перенесли свой город на несколько километров. Дескать, тут сейчас стройка будет, мешаете, давайте я вам помогу переехать. Вот тут огорожено, не входите. Да, так они не согласятся. Ничего у Ильдара не выйдет. Будут ходить, мешать, в ямы падать, в глаза ботам заглядывать, провода с током трогать. В общем, искать свой личный интерес, волноваться за упущенную выгоду.

Как же к ним подойти? Что сказать? Торговать придется? Дать им что-нибудь нужное, может тогда послушаются. Ильдар собрал всё о социуме в кучку. Кучка информации в сознании Ильдара приобрела вид, как японское деревце, бонсай, которое выдернули из горшка. Покрутил мысленно в руках, оглядел. Потрогал за корешок альтруизма. Нет, это не то. Это у них только для своих. Ильдара они за своего не считают. Тем более, альтруизм у них у самих не в почете. Это некоторые индивидуумы настолько заворачивают себе голову, что общее благо ставят выше личного. Вот и обратное явление, эгоизм — всё только для себя. Смеются над альтруистами, говорят, что те тоже эгоисты, потому что от добрых дел удовольствие получают лично себе. Шатает тристанцев от эгоизма до альтруизма. Нет объективных ориентиров, какими надо быть. Кругом миражи, фантазии, субъективные суждения.

Может предложить что-то такое, что всем нужно, всему социуму? Общее благо для них не пустой звук. Вот, например, фильм-катастрофа. Летит астероид, тристанцы отправляют в космос героев, чтоб отвели беду от планеты. Весь мир объединяется для защиты, планета спасена, счастливые лица. Могут тристанцы жертвовать собой ради социума. Не все, правда.

Ильдар оглядел свой астероид с едва распустившимися первыми ботами. Если разогнать посильнее и по планете врезать, то климат тряхнет, тристанцы за год вымрут. Это правда, это возможно. Но Ильдар не позволит астероиду на тристанцев упасть. Они же живые.

И терроризировать тристанцев в принципе неприемлемо. Надо как-то их убедить. Ну-ка, как у них это делается. Может ли кто-то один управить всей толпой? Ага, вот. Можно. Власть это называется. Иерархии, структуры власти. Ильдар внимательно вгляделся в веточку на воображаемом бонсае. Про власть веточка. По телевизору выступает кандидат в президенты. Обещает улучшить всем жизнь. Избиратели не верят, но голосуют. Это феноменально. Не верят и всё равно выбирают. Тристанцы допускают ложь. Она для них не табуирована! Врать можно не стесняясь. А президент дальше и не управляет даже. Водку пьет. Или вот другой случай, этот правитель управляет, расстреливает лично. Ага, а в третьем месте власть поделена между двумя заместителями, а на троне девочка. Формально она главная, а по сути решают другие. У, как всё витиевато! Силы, ресурсы, элиты. Грызня, родня. Опять обман, мозговая эквилибристика, борьба за власть.

Ну и что теперь?! Прилететь на Тристу и взять власть в свои руки? Не сможет Ильдар управлять врунами. Сама мысль, что информацию можно утаивать, давать неполной, искажать и замещать ложью, сама эта мысль невозможна. Общество Тристы выработало культуру обмана, культуру самообмана и культуру работы с искаженной информацией. Невыносимо порочную культуру. Иррациональную, тупиковую культуру.

Пугать и обещать счастье, обманывать — нет, Ильдар так не сможет. Даже на минуточку. Информация всегда должна быть чистой, полной и неискаженной. Как в Тэхуме. Мерк, Вена, Аст, каждый цветок, муравей и еж — все открыты, все производят информацию и обмениваются. Изучают природу, экспериментируют, создают красоту, да просто шутят. Текут информационные потоки и никто их не останавливает, никто не проверяет и не щурится подозрительно. Всё правда, всё открыто. Заходи, бери, что хочешь. Так живет Тэхум. Эфир всегда полон информацией, пропитан голосами.

— Внимание всем! Для продолжения эксперимента с Лучом рассылаем ботов. Надо занять координаты…

— … Аст, ты тоже расправь пошире прием. Через месяц будем…

— Друзья, у меня сегодня день рождения…

— А что там Ильдар наш? Эй! Ты чего затих?

— … Давай вместе?! Ты держи вот тут… Оу! Народ, зацените креатив!

— Смотрите! Сера! Я серу нашел!

— … а что, если отдельно подавать, с задержкой? Эффективность выше получается.

Тэхум нежится в информационных потоках, ныряет в чистых водах. Занимается делом. Развлекается. Думает. Каждый из нас одновременно работает со многими потоками. А тут тристанцы со своим пещерным враньем и однопотоковой обработкой этого вранья. Личные у них, видите ли, интересы. Им врать можно, они себе разрешили. А Ильдару нельзя.

Мерк, Вена и Аст вздохнули единым великанским голосом. Весь Тэхум взглянул на Ильдара, заговорил:

— Вот они, Ильдар, этические проблемы. Начались, а ты еще только час об этом думаешь.

— Пугать их нельзя, врать нельзя. Как себя вести? Задумаешься тут.

— Ммм! У тебя культурный запрет на вранье? В курсе ты, что культурные запреты только у личности бывают? У тебя личность появилась, Ильдар, поздравляю.

— Личность появляется, когда что-то личное есть. Ты это про задание мое персональное?

— Не только. Там с тристанской стороны еще личности есть. Без них не получилось бы. Они стимулируют рост твоей. Своим существованием стимулируют. Как ощущения?

— Тревожно мне. Переживаю, что добром они не захотят. И врать нельзя.

— Врать, говоришь. А важно это или неважно? Может получится честно договориться?

— Они любым договором окажутся недовольны. Я для них пришелец, чужой. Никакой договор недействителен с чужим. Им меня можно обманывать, так они думают.

— Интересно, Ильдар. Они-то тебе свои или чужие в твоем деле?

— Для меня все свои. Я не могу никому говорить ложь. Невозможно.

— Именно так, Ильдар, именно так. А умереть ты готов за свой принцип?

— В смысле?! Как умереть? Они же не смогут меня убить.

— А если бы могли? Ммм? — спросил Тэхум. — Некоторые индивидуумы на Тристе идут на смерть за принцип. Но это неправильно. Принципы вторичны, они в голове. Принципы не сдвинут камень, не проведут опыт. Принципы даже в одной голове конфликтуют. Личность выбирает, какой важнее. В каждом конкретном случае выбирает. Нам, например, нужно повторить эксперименты. А на Тристе живут во вранье. Вот и ты пой с ними их песню. Не выпендривайся. Хоть тристанцы нам и свои, но мы-то им чужие.

— Согласен, — буркнул Ильдар и принялся перебирать в голове свои принципы. Их оказалось не так много. На первом месте жизнь, на втором потоки: информация, энергия, вещество. Ну вот! До Тристы еще два месяца лету, а их культура уже влияет. Появилась иерархия принципов. Разрешил себе искажать информацию.

 

4. − = = (= − + − = −)

Тысячу лет назад, когда еще не родился Тэхум, тристанцы взошли на вершину развития. По дну океанов меж материков тянулись толстенные, с ногу, жилы оптоволокна. В волнах не хватало места для кораблей. Воздух гудел самолетами. На орбитах роились спутники связи. Ночь светилась сплошной сеткой городов, подобно затухающим углям костра.

Бодро стучали колесами составы с углем. Вминался в землю нефтепровод. Недра щедро выдыхали газ. Широко дымили трубы, выплескивался из заводских чаш алый металл.

Легко жилось тристанцам тысячу лет назад. Брали без труда, из-под ног. Надкусывали и, не дожевав, выплевывали тот солнечный свет, который по капле копился миллиарды лет, превращаясь в уголь, нефть и газ. Сложно представить миллиард лет. Наверное, поэтому людям казалось, что ресурсы стоят дешево. Не очень это трудно: найти, поднять из недр и подволочь к заводу. Труд природы по изготовлению ресурсов люди не учитывали. Хотя странно. Ведь повара в ресторанах из сырых продуктов делали супы и отбивные не бесплатно. И мерить деньгами время люди умели. Почему они не пересчитали на деньги этот миллиард лет, это время, за которое повар-природа сварила нефть из солнечного света — непонятно. А может быть и считали. Но спрятали расчеты подальше, чтоб не расстраиваться. Потому что жечь бензин с такими расчетами получается баснословно дорого. А цивилизация требовала жечь. Цивилизация, как сумасшедшая, которая, чтобы согреться лютой морозной ночью, подожгла свою избушку и наслаждалась теплом пожара, не глядя на дремучий, в сугробах лес вокруг. Углеводороды, металлы, воду и почву отправляли в отходы, не думая, как будет жить цивилизация через тысячу лет.

«Кто будет печалиться о каких-то нищих потомках, живущих в будущем через тысячу лет?! — думал обычный тристанец. — Мы же раньше наших потомков родились?! Раньше. Ура! Давайте, пока эти неудачники не появились на свет, поскорее сожжем весь газ и вырубим лес. Нам интернет нужен, сотовая связь и горячая вода из крана. Мы любим сочное мясо, хлеб и молоко. И постоять еще в пробках хочется на личном автомобиле. А кому легко?! Если Вам жалко вдруг детей стало, то не рожайте. Видите же, что их ждет, когда мы всё употребим. Что? Вы сами потреблять не хотите?! Ну тогда нам больше достанется, отойдите. Что значит, нам тоже нельзя?! Нам можно! Видите, как сладко мы кушаем. Ах Вы драться?! Полиция!»

Тристанцы защищали законом свое право потребления. Личная собственность считалась благом. Чем больше у тебя собственности, чем больше ты потребляешь, тем правильнее ты живешь. Надо бороться за свое потребление, вырывать у других изо рта. Кто сильнее тот и прав. А сильнее тот, у кого собственности больше, кто потребляет лучше.

Их можно понять, они жили мало, жили временно. Они гостили на планете. «После нас хоть потоп», — говорили тристанцы. Не могли они жить вечно, знали, что скоро умрут. Торопились побольше взять от жизни. С собой в могилу не заберешь ведь, скорее надо употребить.

«Перед смертью равны все», — утешали себя бедные, глядя, как богатые прибирают в собственность ресурсы. Равная, общая для всех смерть смиряла. Когда отбирали последний кусок, то утешала мысль, что обидчик тоже смертен, что умрет. Порой фантазии рисовали совершенно оторванные от реальности картины. Обиженный фантазировал, что обидчика карала судьба, на него прямо с неба падал самолет, он срывался в пропасть на спортивном автомобиле, он тонул в болоте, все его близкие умирали в язвах и корчах и он, с горя, брал тупой кухонный нож и медленно, как зомби, втыкал себе в рыхлый живот. Обидчик перед самым концом вспоминал, кого он обидел, и горько плакал в раскаянии, осознавая магию кармы и закон тройного бумеранга, понимая, откуда такая напасть. Понимал, но смерть уже трогала его руками. Хорошо в фантазиях бывало вдруг оказаться рядом, присесть, посмотреть в расширенные глаза умирающего обидчика и грустно улыбнуться ему на прощание. Милые, безобидные, никому не мешающие фантазии. А жить с ними легче.

Не были тристанцы равны при жизни. Одни были сильнее, другие слабее. Одни имели статус хозяев, другие статус рабов. Статус передавался по наследству. Это удобно, но не всем нравилось. Личные интересы бились, толкались в социальных лифтах. А где битва, там проигравший. Вот и утешали себя в случае неудачи, что смерть всех сравняет. Нужная вещь, эта смерть.

Да и мыслимо ли её победить?! Никто не мог. А жить-то охота. Опять фантазии выручали. Можно, например, сотрясти всё общество. Наследишь в истории, и получится, будто живешь в памяти потомков. Будто бессмертие обеспечил, памятник воздвиг.

Можно ужаснуть всех своей кровожадностью, устроить геноцид. Можно добрыми делами вписать свое имя на скрижали истории. Можно попробовать сжечь храм, как сделал один человек. Да, могут поймать. Когда его судили, то спросили, зачем он устроил пожар в храме.

— Чтобы мое имя запомнили в веках! — ответил молодой человек с пафосом.

— Дорогой Герострат, этого не случится, — заверили подсудимого. — Не запомнят твое имя потомки.

— Но я не Герострат!

— Теперь будешь Герострат. Имя твое в бумагах заменим. Так и запишем: «казнен Герострат».

Все методы спасения имени, даже в самом благоприятном случае, работают, только пока существует цивилизация, пока потомки живут.

Еще можно продлять жизнь через потомков напрямую, без славы. Это считалось у тристанцев нужным и правильным делом. Священный трепет вызывали слова «кровиночка моя». Но кровиночки вырастали и забывали, как звать прадедушек и прабабушек. Плевать они хотели на зарастающие могилки далеких предков. «А чем хороша была моя прапрабабушка по маминой линии? Что она такого-этакого сделала? Чем жила?» — не спрашивали тристанцы ничего подобного. Ничем не хороша была прапра. Жила-была, родила детей и умерла. Вот и вся история. Редкие люди генеалогическое древо составляли, наверное, для солидности — вымарывали-же оттуда некрасивых предков.

Не жили тристанцы в своих детях, но упорно верили в такое бессмертие. Не передавалась по наследству ни личность, ни индивидуальность. Не передавалась воля. Не передавались детям умения, навыки, способности, идеи и убеждения. Передавались только генетический материал, статус и личная собственность. Но тристанцы в своем праве. У них по-настоящему не было времени. Смерть же впереди. Надо успеть пожить самим, без бабушек и дедушек, почивших вне времени. Надо о своих детях позаботиться. О своих кровиночках. Дети — будущее. В них смысл жизни. «Смерти нет, пока есть дети». Так убегали от своего страха почти все на Тристе.

«Самое страшное — это хоронить своих детей», — говорили. Больно, что род обрывается на тебе, что ты последний. Большая и важная эта тема, про детей. На Тристе под эту тему загрызть могли. А о том, как далекие потомки будут жить без ресурсов — не думали. Только руками разводили: «А что мы можем?» Сил хватало только детей своих повыше подкинуть на социальную пирамиду, чтоб те в борьбе с ровесниками не сгинули.

Еще тристанцы насоздавали религий. Разных, на любой вкус, но если не вдаваться в детали, то примерно так. Сначала объявляется, что у каждого существует душа. Это такая штука, которую нельзя обнаружить, но она есть у каждого. Только у человека душа. У коровы, к примеру, нету. Как резать корову, если она с душой? Говядины хочется, а душу губить нехорошо. Как овечка или курочка будут петь псалмы? Они и говорить-то не умеют. Поэтому душа полагается только человеку.

Потом под эти души сочиняется параллельный мир. С телом в тот мир нельзя. Тело у человека как бы грязное. Зато душа чистая, для нее как раз и придуман вечный параллельный мир. Туда запускаются души после смерти тел. Души-то бессмертны, хо-хо! То есть, смерти нет вообще, это просто шкура слазит грязная на входе. А раз нет, то чего ее бояться?! Наоборот даже, смерть тела желанна. Грязь же слазит, душа освобождается от мирской суеты, наконец-то попадает в прекрасный мир. «А кто во все это не верит, — нагоняя финальной жути, вещал адепт, — тому плохо будет после смерти!» Там, в параллельном мире, есть местечко с вечными пытками для непослушных — лучше туда не попадать. Так что, надо верить и слушаться. Вот так вот элегантно бороли страх.

Религия методично впитала дорелигиозный опыт тотемистов, шаманов и магов, и дополнила своими экспериментальными находками в области выхода в трансцендентное. Использовались хорошо проверенные приемы групповой терапии: когда все вокруг делают что-то такое-этакое и ты делаешь, то дураком себя уже не считаешь, хотя раньше, глядя со стороны, считал эти действия, мягко говоря, неестественными. Замечательно работали сказки и сценические постановки.

— И сказал Господь: «Встань и иди!» И встал безногий, и пошел! И сказал Господь: «Открой глаза и смотри!» И открыл глаза слепой, и увидел! — кричал в зал пастырь. После этих слов в зале вдруг какой-то инвалид, который раньше всем мешал и путался, привлекал внимание своей немощью, вдруг вставал с коляски на дрожащие ноги и кричал в ответ:

— Господи! Я встал! Я иду!

— Смотрите! Это чудо! Чудо на наших глазах! — гомонили вокруг. Постановочные сцены очень действуют, особенно если не знаешь, что инвалид липовый: катается из одной церкви в другую и в нужное время подымает себя на ноги.

Святые отцы сверлили дырочки в иконах, подводили с тыльной стороны трубочки, и, после этой нехитрой операции, иконы, если нажать на кнопочку, начинали «мироточить». Плакала с иконы Дева Мария, глядя на молящихся. А молящиеся думали, что это не фокус, а чудо. С развитием технологий, обманывать прихожан стали еще таинственнее: без трубочек, с использованием химии и конденсирования веществ.

— И пошел Иисус по воде… — говорил священник.

— Да как он пошел-то?! Прям по воде ходил? Там поди мелко было! — спрашивал, не успевший усвоить правила поведения, новичок.

— В Библии так сказано! Библии не веришь?! Не греши! — громом гремел священник. И прихожане глядят с укоризной. Ой! Лучше не злить их всех. Лучше заткнуться и сделать вид, что поверил. Потом привыкаешь, тоже так глядишь на новичков.

Конечно, пиком Веры являлось прозрение адепта и ясное видиние параллельного мира. Чтоб наловить глюков большой и единственной Веры, отточена метода. Дорогие грибы и редкие кактусы, как в исконную старину, кушать уже не обязательно. Всё сердито и дешево. Помогает банальное, бесплатное всестороннее истощение. Сначала истощали себя недоеданием. Потом голодные и толком не спавшие, спозаранку шли на церковную службу, стояли там несколько часов в тесной духоте на прямых ногах. Кое-где на коленках стояли. Можно по-разному, но поза должна быть неудобной. Вгоняя себя в стресс, испуганно рассказывали постороннему импозантному и строгому бородачу в нелепой одежде, что за неделю сделали плохого. Группой что-то бормотали ритмичное, напевное, еле понятное, с вывернутым смыслом. Не лишим оказывалось при этом надымить в помещении и напустить эфирных запахов. Можно еще долго смотреть на красивый потолок, задрав голову, тогда кислород хуже в мозг поступает, что тоже способствует. Да, после такого что-то чувствовалось, что-то рябило по углам. Вот эти галлюцинации, вызванные стрессом, усталостью, истощением и групповыми монотонными действиями, как бы открывали третий глаз, который теоретически может видеть архангелов. Потренировавшись на собраниях, подняв левел, можно было упарываться уже без подготовки, мгновенным усилием воли входить в экстаз и спрашивать совета у пророков, подступивших в виде красивых радуг. Третий глаз, раскачанный до восьмидесятого левела, сам уже не закрывался. Горел ярко, светил далеко. Вот на этот свет, как мотыльки, и летели ангелы, сладко шепчущие о пользе самопожертвования и шахидства носителю Веры, рехнувшемуся от переутомления в бессонных, голодных молитвах.

Спасались тристанцы от страха смерти и с помощью придуманных ценностей, симулякров, замещающих религию. Служителям культов не нравилось, что люди уходили на сторону, в другие сочиненные миры. Но люди всё равно уходили. Можно убедить себя, что есть вещи поважнее, что смерть не страшна. Увидеть Париж и умереть! Очень хорошо в этом смысле работали искусства. Художники, писатели, музыканты ваяли нетленные произведения. Авторы только боялись не успеть закончить. Люди, касаясь красоты, чувствовали силу воздействия и убеждали себя, что это сильнее, это важнее смерти. В игру «Что Сильнее Смерти» включались ученые. Математики создавали невероятно красивые абстракции и восхищались в одиночестве. Никто больше не понимал этих буковок. Физики, биологи, химики разглядывали мир сквозь приборы, погружаясь в гармонию обнаруженных закономерностей. Психологи сосредоточенно строили теории личности. Филологи с упоением изучали языки. Философы глубокомысленно рассуждали. Люди находили себе Дело. Люди творили и прикасались к творениям. Блогеры строчили в блогах. Читатели лайкали. Кто-то создавал контент, кто-то его потреблял. Дизайнеры, инженеры, изобретатели. Поделки, скульптуры, музеи. Поездки, впечатления, мнения. Компьютерный игры, конечно. Личная смерть становилась мелочью в человеческой культуре. Смерть скукоживалась и истончалась, испарялась на фоне искусства, на фоне творчества, на фоне суеты. Смерть есть, но она не страшна. С ней ничего нельзя сделать, да и не надо. «Давайте не будем про смерть, — капризничали девушки. — Фи, какая неприятненькая тема». Ведь мысль материальна. Если думать о хорошем, если не пускать в голову плохое и не бояться, то физическое здоровье действительно улучшается. Такой у тристанцев организм.

А жизнь кончается. Вот приходит старость. Уже не хочется прыгать и бегать. Суставы крутит на погоду. «Если у тебя ничего не болит, — говорит старик, — значит, ты умер». Бабушка угощает внучку клубникой и приговаривает: «Ишь, как вкусно тебе! Ешь, пока рот свеж». Сама бабушка уже не любит клубники. Бабушка хочет отдохнуть. Она устала. Старики устают от болезней, шепчут: «Старость — не радость». Сидят и ждут смерти, желают отмучиться. «Всё ясно! — говорит тристанец, глядя на своих стариков. — Жизнь должна закончиться. Кончается ресурс организма. Есть предел. Ничего с этим не сделать». И такие мысли утешали тристанца тысячу лет назад.

Хорошо работали утешительные приемы. Но жить всё равно хотелось подольше, а стареть, нет, не хотелось. Женщины смотрели в зеркало и приходили в ужас от набухающих с каждым годом мешков под глазами, морщин вокруг губ, от провисания овала лица, сохнущей кожи на шее, от растущих жировых отложений на животе и бедрах. Молодость уходила. Мужчины уже не провожали взглядами, не приставали на улицах. «Пусть сдохнут те, кто нас не хочет!» — в сердцах говорили зрелые дамы и быстро цокали каблучками в сторону косметолога. Вернуть хотя бы видимость. Подкрасить, подмазать, растереть. Женщины ложились под скальпель хирурга, где им отрезали, пришивали, натягивали, вставляли, а потом и штопали лицо. От такой операции вид, будто сапогами пинали. Надо месяц ждать, пока сойдет опухоль, заживут шрамы и красота наконец проявится. Не дождавшись, страдая от своего отражения в зеркале, украдкой являли синяки подругам, ища психологической помощи, хвастали: «Зато недорого». Подруги смотрели на испуганную героиню, ставшую временно похожей на побитую собутыльниками бомжиху, и отвечали: «Да так-то я бы тебе и бесплатно сделала».

Мужчины немного отставали в попытках сохранить младой вид. Ботокс кололи реже. Считалось малодушием скрывать мужские морщины. Увлекались пересадкой волос на лысину и прокрашиванием седины. Бросали курение и алкоголь. Запершись в ванной, натирали тело мазями. Глотали какие-то таблетки на кухне.

Чтобы продлить свою личную жизнь, люди занимались спортом и сидели на диетах, голодали, вели здоровый образ жизни. Пересаживали органы, вставляли протезы.

— На днях миллиардер помер. Слышал ты?

— Ну слышал. И что?

— Он сердце себе менял семь раз!

— Ишь! Жить, собака, хотел!

— Угу. Хотел. Всё равно издох.

— А сердец точно семь?

— Да черт его знает.

Люди жаждали жить лично. Жить не в памяти потомков и не в раю, а лично, телесно, тут и сейчас, фонтанируя молодостью.

Знахари, врачи, ученые по одному кидались в борьбу со старостью. Разбивали лбы в поисках философского камня, эликсира молодости, волшебной таблетки, вечного протеза. Бились со смертью отважно. Люди, вытянув шеи и затаив дыхание, смотрели издалека на эти редкие попытки победить старость.

— Получается у Вас хоть? — спрашивал весь в пигментных пятнах, плешивый телеведущий у седого академика.

— Ну… кажется, что-то получается. Мухи живут в три раза дольше. А мыши в два.

— А людям когда дадите попробовать?

— Скоро дадим.

— Если вам нужны добровольцы для опытов, то запишите меня.

— Да у нас уже вот такая стопка желающих, — говорил академик, раскидывая руки в стороны.

— А чего Вам не хватает в Вашей работе? Почему так медленно?

— Финансирования не хватает.

Бились со смертью единицы, бились редко. Не было единого фронта. Мало желающих в атаку. Чахнуть над микроскопом и варить эликсиры, резать мышек, читать умные книжки — увольте, это трудно и неинтересно. Деньгами помочь? Так самим не хватает. Партию создать и на государственный бюджет влиять? Да дел много. Людям в основном некогда со смертью бороться, им со страхом бороться легче. Тем более, страх смерти побеждать они уже умели. А то, что брюхо отросло как рюкзак, так можно не обращать внимания или шутить: «У казака, всё, что выше колен — всё грудь».

Наконец свершилось, нашли способ омоложения. Не подтяжка, не штукатурка и не покраска. Никакой не обман, а настоящее омоложение. Отступила старость под напором человека. Первая победа над смертью! После процедуры разглаживались морщины, вырастали молодые острые зубки, набухали мышцы. Вчерашние согнутые в дугу старички, сегодня расправляли плечи и с блеском в глазах искали невест среди медперсонала. Прошедших процедуру, окрестили словом «нест». Экспериментальная часть удалась.

Молодильная процедура из тихих лабораторий и закрытых медицинских клиник вырвалась на рынок. Сенсация! Спешите видеть! Журналист брал интервью у одного из первооткрывателей:

— Неужели достаточно один раз пройти процедуру омоложения и старость отступает навсегда?

— Да. Дело в том, что в механизме старения мы нашли одну…

— Я могу стать бессмертным?! Это же непостижимо! — радостно кричал в камеру журналист.

— Ну не совсем бессмертным. Вы станете нестом, не стареющим человеком. Не стареющий, не означает бессмертный. Вам надо кушать, надо беречься от холода и жара, дышать. В конце концов, можете получить травму, несовместимую с жизнью.

— А в каком биологическом возрасте после процедуры оказывается человек? То-есть, нест?

— Да, человек-нест. Это зависит в большей степени от желания. Мы научились управлять…

— Как?! Можно стать младенцем?

— Ну нет. Зачем Вам становиться младенцем?

— Теор-ретически это возможно? — спрашивал журналист, выкатывая изо рта, как грецкий орех, редкое слово.

— Эммм… ну… это интересная теоретическая задача, но мы ставили себе другую цель. Мы хотели…

— Так значит, если мне нравится возраст тридцать лет, то я могу в нем остаться? Правильно?

— Да. И если Вам перестанет нравиться Ваш возраст, то можно пройти процедуру еще раз и…

— Ого! Изменять тоже можно?!

— Можно.

— С ума сойти!

Сначала люди боялись новой услуги, да и стоила она, как квартира в центре. Присматривались к смельчакам. На рынке так бывает с любым новым товаром. Сотовые телефоны и компьютеры сначала тоже были у самых богатых и рисковых. Бедняки, как всегда, нашли себе утешение. Рассуждали, что жизнь и так неважная, не знаешь, что завтра кушать будешь, так зачем это мучение продлять?!

Законодательно запрещать процедуру не стали, мудро рассудив, что лучше налогами обложить и руки по плечи в бизнес засунуть, нормально зарабатывать, чем по черному рынку с полицией ловить и вытряхивать мелочь. Потихоньку цена процедуры снизилась, стала доступна почти всем, вроде похода к дантисту. Каждая уважающая себя клиника лицензией обзавелась, оказывала услугу омоложения.

Возраст люди выбирали себе самый разный. Политики обычно хотели выглядеть посолиднее. Переживали, что юной внешностью растеряют авторитет. Электорат разный бывает, лучше подстраховаться в традиционном стиле, а в случае чего — юниором всегда можно стать.

В блогах рассуждали, чем двадцать лет лучше тридцати. В комментах спорили. Поползли по сети вопросы: «Хочу бабушке на восьмидесятилетие подарить сертификат на омоложение. Она ничего в этом не понимает и плохо слышит. Подскажите, какой возраст выбрать поприличнее для старушки?»

Женщины делились на две категории. Одни выбирали себе возраст сорок лет, другие становились двадцатилетними. Сорокалетние потом, глядя на двадцатилетних, обзывали себя дурами и шли еще раз на процедуру.

Пошел ужасный слух, что от процедуры память стирается вместе с уменьшением лет. Если омолодился на десять лет, то всё, что было за эти годы, забудешь. Вроде как годы стираются не только снаружи, с тела, но и из памяти. Какие-то юмористы стали пугать, что у всех нестов через десять лет выпадут молоденькие, здоровенькие зубы и больше не вырастут.

У людей накопились вопросы. Тема созрела. На телепрограммы стали приглашать ученых, изучающих омоложение.

— Ряд специалистов утверждает, что эффект от процедуры временный. Вот например, что случится с зубами, когда они износятся? — спрашивал помолодевший телеведущий.

— Интересно, что это за специалисты?! Готов спорить, что это стоматологи слухи распускают, — с ослепительной улыбкой отвечал приглашенный молодой ученый. — Нет, можно не беспокоиться, у нестов все ткани регенерируют. И зубы тоже.

— А память от процедуры стирается?

— Да нет же! Нас уже замучили этим вопросом, — весело отвечал ученый. — Человек, как и раньше, забывает обычным естественным путем. Нет никакой опасности.

— Это очень хорошо. А как быть с ошибками, которые накапливаются в организме, с мутациями?

— В том то и дело, что метод основан на устранении ошибок. Мутации не накапливаются, а наоборот вычищаются, устраняются, исправляются. Причем весьма эффективно! Кстати, многие болезни, которые раньше считались неизлечимыми, не могут появиться у нестов. Они, к примеру, не болеют раком. Вообще. Никаким!

— Да что Вы говорите?! — демонстрируя дежурную заинтересованность, комментировал ведущий. — Это очень интересно.

— Да! Процесс регенерации оказался настолько мощным, что восстанавливаются утраченные органы! — восклицал ученый. — Ампутированная по плечевому суставу рука отрастает за пять лет! Можете представить?!

— Я, кажется, представил! Боже мой! Как же она выглядит, пока не отросла?! — брезгливо спрашивал ведущий.

— Да я не об этом! Восстанавливаются глазные яблоки! Внутренние органы! Мозг в конце концов! Полная регенерация организма! У нестов даже татуировки на коже не держатся, хотя казалось бы! Вы представляете какая сила оказалась в руках человечества?! — радостно кричал ученый, размахивая как крыльями.

— Над чем Вы сейчас работаете?

Ученый мрачнел.

— Эмм… Сейчас мы работаем над направленным изменением тела взрослой особи.

— … Знаете, я когда-то, до того как стать журналистом, учился на биофаке… Я правильно понимаю: Вы хотите залезть взрослому человеку в каждую клеточку и подправить там ДНК?! Везде единообразно?

— Не совсем. Мы изучаем законы развития структуры.

— Поясните, пожалуйста.

— Ну вот, давайте к примеру посмотрим на снежинку. На ее внешний вид. Что мы видим?! Все снежинки красивые. Общего в них только то, что они все шестиугольные. Почти все шестиугольные. Это из-за структуры молекулы воды, потому что структура молекулы определяет структуру кристалла. На этом сходство заканчивается. Есть снежинки крупные, есть мелкие. Есть ветвистые и пушистые, есть почти голенькие без веточек. Дальше. Снежинки растут в небе, сами по себе. А теперь представьте, что мы хотим вырастить снежинку сами и у нас есть чертеж снежинки, которую мы хотим. Хватит ли нам того знания, что все снежинки состоят из молекул воды? Нет, не хватит. Мы должны знать не только это, мы должны еще знать, как внешние условия влияют на рост структуры кристаллического льда, той самой снежинки. И это всего лишь вода, простая молекула.

— О, боже! Из простых молекул воды вырастает бесконечное количество различных снежинок. А у Вас ведь огромные молекулы ДНК вместо молекулы воды. Вы собираетесь управляемо выращивать не снежинку, а человека?! — изумленно говорил ведущий.

— Не только выращивать, а еще и у взрослого, у выросшего, менять структуру тела, — очень серьезно говорил ученый.

— Это же невозможно!

— Пока что Вы правы, — отвечал ученый, поджав губы и напряженно всматриваясь в стол перед собой. — Но омоложение тоже раньше считалось невозможным.

— Скажите, зачем нужно менять тело взрослому человеку?

— Ну… У любого человека структура тела в целом постоянна, если не вдаваться в детали. Человечество меняет тела своих представителей от поколения к поколению. Человек умирает, остаются дети. Тела детей чуть лучше приспособлены к жизни. Это эволюционный путь. А нест не стареет, не умирает, остается жить. Он не эволюционирует. Мы полагаем, что скоро все станут нестами. Тогда задача изменения тела станет очень актуальной. Нестам нужно меняться, нужно подстраиваться под изменения на планете. Нам нужен способ, вместо эволюции.

— Может не так уж и нужно нам меняться? Зачем? О каких изменениях Вы говорите? О климатических?

— Не только. Мутируют микроорганизмы, болезни. Если наш иммунитет не будет видоизменяться, не сможет подстраиваться под изменения микроорганизмов, то рано или поздно микробы пробьют наш иммунитет. Умрем все от какой-нибудь чумки.

— А Вы нест? — спрашивал вдруг ведущий.

— Конечно! Как и Вы, — отвечал ученый.

— Знаете, мне кажется, что скоро нам всем придется скрывать это наше качество.

— Почему?

— Предчувствие, если хотите, — грустно говорил ведущий.

Человечество продолжало жить. Количество нестов на планете росло. Если ты нест, то по-другому смотришь на будущее, ты уже не гость на планете. Тебе незачем бояться старости, тебе хочется сохранить ресурсы. И жизнь ты ценишь выше, в глупые авантюры не ввязываешься. Думаешь: «Что дальше?»

Так же, как обычный человек думает, что скушает сегодня вечером, так нест размышляет, что с ним будет через тысячу лет. И фантазии, что как-нибудь само обойдется, что без неста управятся, уже не помогают.

— Погодите! Я лично могу увидеть извержение Йеллоустоуна?! — спрашивает в соцсети нест.

— Именно! Вот где жуть. Мы лично обязательно доживем до какого-нибудь катаклизма и станем свидетелями конца жизни на планете, — отвечает ему другой.

— Обязательно?!

— Да, если под машину не попадешь, то обязательно доживешь до настоящего конца света.

— Но я не хочу! Я не хочу умирать. Тем более от какого-то дурацкого конца света!

— Конец немного предсказуем, есть отчего взгрустнуть. Скажи же?

— А что первей случится? Магнитное поле исчезнет, астероид врежется или Солнце потухнет?

— Сначала ресурсы кончатся.

— Ну я не знаю, как вы, ребята, а я так просто не сдамся! — говорит нест, глаза жгут монитор, ноздри хапают воздух. — Мне жить нравится!

Несты начали действовать. Делалось много для выяснения угроз жизни, для её продления. Экспериментировали с геномом, пытались менять тело. Тихая, незаметная со стороны работа.

Люди заметили другое. Бензин подорожал невероятно. Личные автомобили упали в цене на самое дно. Их просто отдавали даром: за шоколадку и самовывоз. Жить в городах становилось невыносимо. Работы нет, зарплаты снизились, цены выросли. Всё чаще люди переезжали на землю, становясь фермерами. Невозможно не заметить, что рынок перестаёт обильно товароточить. Товары из одноразового, хрупкого, с гарантией в год, бросового хлама превращаются в качественные дорогие многолетние надежные вещи. Как не заметить, когда отовсюду слышны разговоры, что мировая экономика должна стать плановой, эффективно распределяющей ресурсы. Обсуждался китайский опыт введения законов для уменьшение рождаемости. Это тоже был результат действий нестов. Они пытались законсервировать ресурсы планеты.

Уговаривать несты не пытались. Точнее, никто уговоров не слушал. Несты объединялись в группы, очень напоминающие коррумпированные структуры. Везде свои люди и границы не помеха: в правительствах, в науке, в промышленности, в армии, в финансах и в медиа. Захотели руководить по уму, по новому. Решили меритократию на планете создать. Но чтоб поставить толковых руководителей, надо куда-то деть бестолковых, хоть и тоже нестов. Несты-олигархи, элитарные несты, вскормлены молоком кронизма и непотизма, дружеских и родственных отношений. Для них не играет роли, кто что умеет, у кого талант. Элите знакомство с идеей «власти достойных» удовольствия не принесла. Скривило их, когда активно зашевелились социальные лифты, сгоняя прочь с руководящих кресел бездарей, чьих-то жирных сыночков. Это ясно — кому понравится расставаться со статусом?! Вовремя спохватились бесталанные ребята в креслах, хватило мозгов — новая идея нестов не успела в силу войти. Завозились тихо в кулуарах. Элита начала наступление на нестов, на их идею разумного управления планетой.

Тихая яростная давка за кулисами власти вывалилась на свет. Закачалось общественное мнение. Началась травля нестов со слухов и домыслов.

— Ой, соседка! Слыхала новость?! — кричала с балкона женщина. — В магазине в еду порошок будут сыпать, без вкуса. Съел разок и детей не будет!

— Да совсем они с ума посходили?! — возмущался весь двор. — Как это женщине и не рожать? Почему нас не спрашивают? Нельзя без ведома делать бесплодным!

Кто-то додумался, омолодил сумасшедших, умственных инвалидов и сидящих в тюрьме пожизненно маньяков. Историю выкатили в интернет. Люди завозмущались, что нельзя всем подряд давать молодость, не всем можно нестами становиться. Назревал вопрос, кто будет разрешать, по каким критериям.

В медийном поле обсуждали законы. Не годились законы для нестов. На телешоу, как всегда, орали друг на друга две группы интеллектуалов, получающих за свои крики зарплату. В этот раз орали на тему тюремного заключения.

— Да им же всё равно, эти ваши пять лет! Отсидят за счет налогоплательщиков и выйдут. Они же не стареют! Чему их ваши пять лет научат?

— Нет! Лишение свободы само по себе неприятно, это наказание! Для нестов тоже. Никому не хочется на нарах сидеть. Даже один день. Лучше же делать, что хочешь, а тут — четыре стены и свет в окошке!

— Вот они и делают, что хотят. Не боятся заключения, смеются в лицо Закону!

Раскачав население, подключили сами законы. Устроили реформы. Ввели денежный налог, если ты нест. Разрешили смертную казнь для нестов. Запретили рожать детей.

Встала церковь. Батюшки, святые отцы, наставники, муллы, все как один предавали нестов анафеме. Неугодна Господу вечная жизнь в теле. В рай нельзя попасть. Продались Сатане несты. Отреклись от души своей. И весь мир тянут в ад.

Чтобы зажечь костер, нужна спичка. Вот эту спичку и поднесла элита в культурный костер. Не рассчитала элита, что сама попадет под удар общества.

Возмутилась вся человеческая цивилизация. Она создавалась веками. Переплелись, срослись культурные понятия. Очень много струн задели несты. «Бунтуют не голодные, бунтуют сытые, которых три дня не покормили». Цивилизацию «не покормили» и она «взбунтовалась». Вспыхнула по планете настоящая травля. Без разбора, элита ты или не элита. Все несты попали в опалу. Желание жить подольше, оказалось невостребованным человеческой культурой. Некуда это желание вставить. Не вписывается. Куда ни поставь, всю культуру менять придется. А культура не любит, когда её хотят променять на другую. Ну сами подумайте, нормально это, когда все живут вечно молодыми?! И вы, и ваши враги, и алкаши какие-то, и богатые и бедные?

Осознали люди, что придется распрощаться с тем, что они с детства считали правильным, ради чего жили. Поняли, что старость — это только первый шаг: еще трудиться надо, если жить хочешь вечно. И выбрали малодушно привычную культуру борьбы со страхом вместо непонятной, непроверенной культуры вечной молодости и дальнейшей борьбы со смертью.

Закон запретил нестам занимать руководящие должности, отменил им пенсионный возраст. На нестов начали вешать всех собак, обвинять в всем. Кто виноват в перенаселении? Несты! Появилась поговорка: «Кошка бросила котят, — нест, зараза, виноват».

Запретили процедуру омоложения в клиниках, отобрали лицензии, изъяли оборудование. Нельзя заниматься никакими исследованиями в этом направлении.

— А нам что же теперь делать? — спрашивали желающие стать нестами.

— Нормальными людьми будьте, не занимайтесь ерундой, — отвечали служители Закона.

Несладко пришлось нестам, погнали их отовсюду. Под шумок ушлые ребята отжимали у нестов собственность. А что такого? Несты в правах поражены, люди второго сорта! Любой суд на стороне нормального человека. В банках замораживать счета взялись, кто-то промышленные предприятия присваивал. Стали несты изгоями. Ударить неста на улице можно было свободно. Надо только не промахнуться — заранее знать, кто нест. По лицу же не видно: просто молодой человек или нест-собака. Обычные молодые взяли за правило в сопровождении со старшими из дому выходить.

Несты к тому времени придумали, как можно один мозг связать с другим мозгом. Сначала делается инъекция нанороботов, потом надевается специальная шапочка, похожая на шапочку для купания, и можешь связываться. Получалось, будто два человека думают как один. Мысленные усилия объединялись, память становилась общей.

Первые же опыты показали, что объединение нескольких мозгов значительно, нелинейно повышает эффективность умственного труда. Доступными становятся задачи, которые раньше в принципе невозможно в голове удержать. Теорема Ферма?! Так вот же, очевидно доказательство! — с ней за пять минут, вооруженная лишь карандашами и бумажками, справилась группа из трех человек, объединенная в одну мысле-связку. Причем, не обязательно находиться рядом, в одной комнате.

Мысле-связка не обязывала всех включенных постоянно думать про одно и от же. Можно было отключиться от группового мысле-потока решения задачи, вынырнуть и просто наблюдать, как вьется мысль группы. Можно переключиться на любого из группы и смотреть его глазами, слышать его ушами, чувствовать, что чувствует он. Один сидит на склоне холма, другой на диване, третий в бассейне плавает. И все трое воспринимают мир всеми общими органами чувств, фокусируя внимание на интересном. Все трое могли разговаривать друг с другом как отдельные личности, точнее, не разговаривать, а формировать личную мысль и показывать её всем от своего имени. Беда только, что остальные в общей мысле-связке видели тебя насквозь, все твои личные мысли.

Несты поставили вторую задачу по борьбе со смертью: научиться жить без биосферы, обходиться без флоры и без фауны. Человек-«Бэфф», способный обходиться без воздуха, способный лично, без аппаратов, жить в космосе, должен сменить человека-«неста». Чтобы решить эту задачу несты начали объединяться в общую единую мысле-связку.

Не все несты поддержали эту задачу. Не все захотели становиться чудой-юдой и лететь в космос, жить без зеленой травки и милого щебета птичек на рассвете. Не все захотели объединяться в мысле-связку и пускать в свое сокровенное посторонних. Не все верили, что эта задача вообще под силу. Эти несты предпочли нелегальное положение на планете и статус изгоев в случае обнаружения. Кто-то надеялся, что человечество одумается, что скоро всё станет как было, что все на Тристе захотят стать нестами. Это большинство разошлось, растворилось в обществе.

Короткоживущий человек думает, что слаб. Так удобнее. Всегда легко утешить совесть: «Почему ничего не сделал? Потому, что слаб» Феномен личности и особенности физиологии сделали так, что иллюзии становятся выше реальности. Благодаря этому вырабатывается культура обмана, самообмана. Как только где-то на одной дорожке появляется две личности, появляется конфликт интересов, появляется нужда решать конфликт. Убить оппонента, убрать с дороги? Или это дорого и опасно? Договориться? А ведь договор всегда подразумевает обман чьего-то личного интереса. Или обмануть себя, убедить, что не очень-то и хотелось, или обмануть оппонента, впарить что-то. А чаще всего и то, и другое — расходятся две личности обе довольные, обе свой интерес удовлетворили, обманули и самообманулись. Явление личности вызывает примат иллюзии над реальностью. Большая часть нестов оставалась личностями в традиционной культуре, ища в ней места.

Меньшинство нестов объединилось в одну мысле-связку. На Тристе появился сверхразум, который назвали Тэхум. Нестам удалось решить вторую задачу, они стали бэффами и покинули планету.

И сейчас, через тысячу лет, бэфф Ильдар, представитель сверхразума Тэхум, летел на Тристу. Летел, чтобы повторить эксперименты, где у тристанцев когда-то давно дрожала скорость света. Летел для решения третьей задачи в борьбе со смертью. Летел навстречу цивилизации личностей.

 

5. − = +

Тысячу лет назад Тэхум ушел с Тристы. Нет, он не бросил тристанцев, желая забыть, как страшный сон. Он ушел, чтобы не злить. Оставаться ему не давали.

— Люди! — говорил Тэхум. — Давайте помогу. Вам же тяжело.

— Пошел вон! Без тебя разберемся, железяка чертова, — отвечали люди.

— Да как же я пойду, когда у вас проблемы?

— Вот только жалеть нас не надо! Это наше дело, не твое!

— Как вы не понимаете, что бэффами стали все, кто что-то умеет. Вы гоните всех специалистов. Кто ваших детей учить будет? Кто технологии будет поддерживать? У вас же заводы останавливаются. Промышленность разваливается. Сельское хозяйство деградирует.

— Обойдемся без подачек! Сами всю жизнь справлялись и сейчас справимся.

Тэхум старался помогать исподволь, незаметно. По ночам ремонтировал ветшающие заводы, подсаживал на поля улучшенные сельскохозяйственные культуры. Модифицировал скот, чтоб больше давали молока и мяса. Распылял лекарства над городами, борясь с эпидемиями. Но люди с ненавистью отвергали помощь. Ломали, резали, скашивали, сжигали, если замечали, что Тэхум постарался. Так лечат наркоманов: ты к нему со всей душой, а он всё равно убежит и уколется. Он сам знает, что ему лучше.

Пришлось Тэхуму отойти подальше. Только ботов на поверхности да на орбитах оставил. Для наблюдения — вдруг тристанцы передумают, позовут на помощь.

Тех первых ботов тристанцы изломали, которых нашли, про которых знали. Тогда Тэхум отправил на Тристу ботов нового поколения: маленьких и скрытных.

Сейчас, сидя на засеянном астероиде, находясь в начале пути, Ильдар фокусировал внимание на тристанских ботах. Посмотрел их глазами на планету. Выделил места, где предстояла работа. В Европе, Северной Америке, на японских островах, в Океании, в Китае, в Индии, в Антарктиде — там находились крупные установки тристанцев тысячу лет назад. Там проводились исследования и наблюдения. При тех действиях иногда, в некоторых случаях, сигналы приходили быстрее скорости света. В тех местах надо воссоздать условия экспериментов. И понять, ошибались ученые тристанцы или правда, дрожала скорость света. Любопытно, как с маленькими энергиями, доступными тристанцам, это вообще случалось, если случалось. В чем причина? Даже этот мизерный шанс, этот повтор древних экспериментов, надо использовать, если хочешь подружиться со скоростью света, если хочешь летать быстрее, если хочешь не зависеть от жизни одной звезды.

За тысячу лет на Тристе стало теплее, подросла влажность. Тристанцы давно уже перестали сжигать углеводороды. Печи остыли и рассыпались. Углекислый газ из двигателей не попадал в атмосферу. Но климат всё равно изменился. Он не зависел от деятельности тристанцев. Слишком большого мнения были древние о своем влиянии на планету. Почти не влияли. Смогли только загубить чуть флоры и фауны, да сжечь ресурсы. Люди никогда не сотрясали планету, не вызывали глобальные изменения. Менялась планета до людей, меняется и сейчас, когда деятельность тристанцев вернулась в средневековье.

Планета покрылась лесами. Расплодились звери, некогда жившие только в зоопарках. Немного изменился ландшафт. Материковые плиты теснят друг друга. Приподнялись горы, где-то немножко опустились равнины. Появились обширные клокочущие долины гейзеров. Курятся старые вулканы, извергают пепел новые. Вздрогнет планета и океан отзывается огромной волной. Бежит на берег, несет гибель живому. Лопнет вулкан и потечет лава, заливая поселения. Заходит ходуном равнина под ногами и шатаются домики, складываясь, как карточные.

Растаял лед на полюсах и берега местами ушли под воду. Появились новые реки, разлились старые. Больше болот. Промерзшие насквозь северные земли оттаяли и скрылись под мелкой водой, выдохнув в атмосферу парниковый метан, что хранился в вечной мерзлоте.

Древние экспериментальные установки в основном затопило, заболотило. В таких местах люди не селятся. Тут Ильдару можно развернуться дистанционно, ни одна живая душа не возмутится. Но кое-где на материках и в горах Японии, вблизи заветных руин, живут люди.

— Так это что же получается, — спросил Ильдар, — я один это всё буду делать?

— Точно, Ильдарчик, — ответила Вена. — Это всё для тебя одного.

— Везунчик! — крикнул Аст.

— Друзья! Давайте поприветствуем нашего генерального подрядчика по тристанскому ремонту. — предложил Мерк. — Ура!

— Мерк! Лучше готовь мазер, — ответил Ильдар. — Я с дефолтным солнцем не вывезу. На века ремонт растянется.

— Ха-ха, Ильдар! С мазером даже Аст справится. Ты вот попробуй энергией разжиться на окислении неорганики.

— Неорганики? — переспросил Ильдар и полистал инфу, оценивая убогую жизнь хемотрофов на Тристе. — О, нет! Я разворачиваюсь! Заберите меня отсюда! Высылайте спасательный модуль.

— Тише, тише, Ильдар, не капризничай, — сказал Мерк. — Давно готов мазер под тебя. Команды жду.

— Так что, это правда, всё мне?! — переспросил Ильдар. — Хохо! Начинаю!

Ильдар взялся за детальный план, что и где ему надо сделать на Тристе. В Канаде, Японии, Антарктиде, на глубине нескольких километров, огромные бочки с тяжелой водой и смешными стенами, усеянными выпученными стеклянными глазами-фотоумножителями — это детекторы нейтрино.

В Северной Америке детекторы гравитационных волн, по сути это десятикилометровые канавы крест-накрест с вакуумной начинкой. Эти в основном затопило, никого нет поблизости. Только бывший Хэнфорд облюбовало племя дикарей, климат теперь позволяет. С ними нужно договариваться.

Радиотелескопы в горах, огромные металлические тарелки, размером со стадион, завалены грунтом, покрыты тропическим лесом — это вообще мелочи, тут быстро исправить. Даже материал не нужно добывать дополнительно.

Ага, больше всего сложностей с комплексами ядерных реакций. Только Зэд-машина не обжита. А остальные: БАК, ИТЕР, РИК — эти придется расселять. Люди там городки даже понастроили. Растащили древний бетон. Рвы, валы, стены — настоящие крепости. Вокруг лачуги налеплены… Ну что ж, начали!

Подчиняясь воле Ильдара, зашевелились тристанские боты. Крупные спутники на орбитах начали делиться на части, разлетаться в стороны, переходить на новые орбиты, покрывая планету сеткой связи. На Луне раскрылись цветы для приема Луча.

В болотах зацвела черная ряска, множась подобно Вечному Хлебу, поглощая, высушивая, жадно собирая воду, чавкая торфом. Черное тесто шевелилось, тянулось на берег толстыми короткими змеиными отростками. Отростки обрывались, оставляя на берегу комки. Бесформенные комки превращались в рабочих ботов, похожих на муравьев, только размером с собаку. Исчезали болота, оставались на их месте котлованы с черными лилиями в середине.

В лесах появлялись круглые, очищенные до земли, голые поляны с распустившейся лилией в середине. Лилии поднимались из глубин океанов. Огромные, с корабль, черные как уголь, раскидывали по воде далеко в стороны плоские матовые листья, распускали веером лепестки. Цепко держались за дно толстыми жгутами. По жгутам, в толще воды, вверх и вниз ловко бегали рабочие боты.

До Тристы еще месяц лететь, задержка сигнала в полторы минуты, а восстановление древних установок началась. Всюду, где нет людей, идет работа. Боты добывают материал. Копаются в грунте, расщепляют камни, перемалывают остатки древних установок. Черные лилии не отражают свет вовсе. Не только Луч, а вообще вся энергия впитывается до капли. Много нужно.

Бегают боты по-муравьиному, восстанавливают экспериментальное оборудование древних тристанцев. Синтезируют на месте нужные детали. Компьютерные древние чипы, керамические нити, золотые хольраумы, стеклянные трубочки, медные жилы, бетонные перекрытия. Собирают узлы и агрегаты по древним, сохранившимся у Тэхума, чертежам. Носят, крепят, соединяют. Красят красочкой стрелки осциллографов. Всё должно быть в точности, как у древних.

Оберегая животный мир, Ильдар оградил опасные рабочие площадки. На суше заборами, под водой куполами. Места приема энергии, котлованы, движущиеся механизмы. Не нужно там гулять. С животными просто, они преграды не ломают. С людьми сложнее.

Смотрит Ильдар на людей со всех сторон, как на мониторе. Наблюдает. Разведчики повсюду. Рыскают муравьишками, шмыгают мухами мелкими, свысока орлами парят, еще выше, в космосе, летают спутники. Вот например прямо сейчас люди воюют. Недалеко от бывшей Женевы, где надо повторить эксперимент, чуть западнее, на краю Юрских гор.

С севера за горкой стоит лагерь. Навесы да шалаши. Ближе к воде палатки стоят, повозки крытые. Шатер командирский флажками огорожен, пустое место вокруг него, чтоб близко не подходили. Ходят между навесами дозорные, на кострах каша варится, маркитантки стирают в ручье. Пустовато. Бойцов в лагере нет, пошли крепость брать.

Вон она, неподалеку, крепость Коллонж. Большая, как целый город. Специально строили, чтоб войска накапливать для удара. В центре цитадель с высокой башней. Улицы широкие. В казармах места на двадцать тысяч человек хватит. Огромное войско тут поместиться может. Казематы полны припасов.

Крепость неказистая, будто варвары строили. Видно, что таскали строительный мусор, ломали древние постройки и тащили сюда, в кучу. Стена крепостная неровная, пестрая. Торчат из стены серые бетонные блоки, сколотые и треснутые. Щели красным кирпичом заделаны, а большие стыки темными валунами завалены. Снести бы ее, чтоб вид не портила.

Мрачная, огромная, на большое войско рассчитана крепость. Только нет сейчас войска внутри. Некому защищать. В гарнизоне всего триста человек. Удачно северяне момент для захвата выбрали.

Нападающие окружили кольцом, чтоб не прошмыгнул никто изнутри. В трех местах атакуют. Лучники стрелы мечут на стены, заставляют защитников прятаться. Если тучи стрел в воздух поднять, да метать разом, по команде, тут мало охотников высовываться, лучше прятаться от такого дождя. Спешат с холмов ратники, тащат лестницы. Защитники крепости на стенах сидят, ждут рукопашного боя. Изредка огрызаются арбалетными болтами. Не ждал Коллонж нападения с Севера, не удержать стен.

С пригорка смотрят военачальники, сеньор Нуар и сеньор Блён. Оба в броне. На кожаных куртках закреплены титановые пластинки, будто черепица на крышах. Как рыбья чешуя блестят. От древних людей броня, сейчас так не умеют делать. Титановые пластины, на вес золота. Тонкие и легкие, но стрела не берет, меч отскакивает. Пока дырочку проковыряешь, чтоб подвесить, весь инструмент сломаешь. Хороши пластины из титана.

Броня обнимает могучие богатырские плечи, укрывает ровные гордые спины. Стоят сеньоры, ветер путается в светлых волосах, улыбки прячутся в стриженых медных бородах, щурятся синие глаза.

— Что ж, — говорит сеньор Нуар. — хорошо у Вас получается. Пожалуй, пойду, с дороги приму ванну.

— Неужели Вам неинтересно как долго они продержатся?

— И так вижу, сеньор Блён. С первого приступа возьмете.

— Кажется, да. Приглашаю Вас на обед в крепости. Отметим победу, — сказал Блён и, перестав улыбаться, посмотрел на собеседника пристально, холодно. — Вы же не слишком торопитесь? Прошлая Ваша встреча с этими стенами, надеюсь, не отобьет аппетита?

Нуар перестал разглядывать кровавую суету под стенами вдали, сузил глаза на Блёна.

— Это не повод для шуток, сеньор Блён. В Коллонже в тот раз сидело пять тысяч защитников. Его нельзя было взять.

— О, я не подумал, что шутка получится столь злой. Прошу извинить, — сказал Блён, глядя на Нуара не мигая.

— Сеньор! — сказал Нуар, повысив голос. — Это невозможно было узреть. Перестаньте винить меня. Если Вам нужен ответчик, вините кардинала Лураса.

— Я знаю, кто такой Лурас. И Вы знали! В тот раз я доверил Вам!

— Чертов кардинал! Хитрая бестия!

— Сеньор Нуар, — раздельно сказал Блён, — я не обвиняю Вас, но в тот раз…

— Сеньор Блён, если не обвиняете, то не нужно никаких «но». В тот раз я наелся позора по горло! — ответил Нуар. — Я приду на обед. Если Вам угодно, продолжим беседу там. А сейчас позвольте откланяться. От меня разит дорожной пылью, я должен принять ванну.

— Сейчас Коллонж обороняет дон Авасио, — сказал Блён в спину уходящего.

Нуар остановился и, развернувшись, тяжело набрав воздуха, ответил:

— Знаю. Но Вы же не думаете, что его отец станет торговаться?!

— Да, такой как Лурас, пожалуй, не станет. Значит от живого Авасио толку нет? Вы согласны с его казнью?

— Я сам казнил бы его!

— Постараюсь предоставить Вам такую возможность.

В крепости царила совсем другая атмосфера. Дон Авасио держал оборону. Быстрый, как барс, он взбегал на стены. Лично отдавал указания, подбадривал защитников.

— Дай-ка сюда, воин! — говорил он, протягивая руку за арбалетом. Под ногами хрустели вражеские стрелы. Воин отдавал заряженный арбалет бережно, как родитель грудного ребенка для благословения. Дон Авасио ловко хватал. В его руках арбалет будто игрушечный, маленький и невесомый. Коротко прицелившись, почти навскидку, Авасио метал болт в лучника на холме.

— Вот так его! — радостно говорил дон Авасио, отдавая арбалет защитнику. — Да ты один всех переложишь! Резче заряжай! Резче! Давай-давай-давай! Ай, молодец!

Стремительно скатывался дон Авасио по лестнице во двор, подобно черному горному потоку. Бегом несся в замок.

— Давай-давай-давай! Шевели поршнями! — говорил Авасио и хлопал в ладоши, подгоняя бегущего навстречу подростка. — Быстрее! На том свете отдохнешь.

— Да, мой дон! — наиграно бодро отвечал подросток с испуганными глазами и спешил дальше.

Бежал дон Авасио в подвалы. В руке уже полыхал факел, трепеща пламенем, озаряя узкий коридор. Показывались из темноты люди, все в жидкой грязи. Сидели на полу человек десять, прислонившись к стенам, вздымая грудь, тяжело шумно дышали. Навстречу вставал старший, кряжистый.

— Мой дон!

— Сделали? Ай, молодцы! — отвечал Авасио. — Ты со мной, остальные бегом на стены. Давай-давай-давай! Бегом!

Люди неповоротливо вставали, шатаясь от усталости. Медленно, деревянными руками собирали шанцевый инструмент. Возили грязь по телу, пытаясь очистить.

— Отставить! Я сказал, бегом на стены! — гремел дон Авасио и пинал по мягкому до кого доставал, толкал в спины. — Совсем отупели!

Один безвольно садился обратно и говорил:

— Да плевать. Без толку всё. Делайте, что хотите, мой дон.

Смоляная бровь дона изгибалась, черные глаза взблескивали в свете факела. Могучая рука хватала за горло скотину, поднимала как перышко на ноги. Другая без замаха била по щекам. Эхо гулко подхватывало звонкие щелчки.

— Тебя резать будут, понимаешь?! Захватят крепость и начнут всех резать! Как баранов! Ухмыляясь! Вот сюда! — говорил дон Авасио и пальцем тыкал ослушника в грязное горло сбоку. — Сюда воткнут. А может я воткну, чтоб не ждать?! Да я тебя удавлю!

Дон Авасио страшно хватал руками человека за горло, отрывал от пола, сдавливал и слегка колотил его затылком о стену, как тряпичную куклу. Тот пучил глаза, хрипел, начинал дергаться, сокращаться. Пальцы царапали огромные руки, судорожно пытались дотянуться до лица дона. Костлявые тени метались по стенам. Дон бросал его на пол. Нагибался и смотрел в измученное лицо.

— Что? Захотел жить? — спрашивал дон спокойно. — Ай молодец! На стены! Бегом! Все! Давай-давай-давай!

Люди, завороженно смотревшие, вздергивались, подхватывали лежачего и бежали по коридору прочь, будто отдохнули. Старший, глядя на спины убегавших, приглушенно говорил:

— Мой дон, они очень хорошо работали. Им бы на пользу пошло…

— На стенах отдохнут. Давай, показывай. Бегом! — отвечал дон Авасио, подхватывая факел и толкая старшего в другую сторону по узкому каменному коридору.

Осмотрев заложенную взрывчатку, потрогав и подергав за шнуры, шагая по пояс в ледяной жиже, дон Авасио говорил старшему:

— Ай молодец! Всё! Бегом на стену!

Ядром выскакивая из подземелья, Авасио спешил к алхимику. Грязь летела с брони на деревянный пол, срываясь гроздьями при каждом скачке. Из бойниц дул ветер.

— Готово? — спрашивал Авасио, врываясь на склад, где седой старик колдовал над небольшими бочонками.

— Половина, — отвечал старик, аккуратно вставляя в бочонок кривую ручку как от шарманки и с усилием делая оборот. Бочонок не играл музыки, но начинал цокотать, как часы. Мальчишка-помощник ухватывал бочонок, осторожно относил в угол к другим. На столе лежали хитрые растопыренные железяки с пружинами, дутым стеклом и трубками, которые старик по очереди упаковывал в бочонки и взводил часовые механизмы.

— Долго, старик, — говорил, хмурясь, Авасио. — Не успеем. Сейчас на стену полезут.

— Да можно начинать. Сколько успеем, столько и будет.

— Эй, малый! Бегом к воротам. Скажешь старшему. Я зову двух человек сюда, под начало алхимика, — говорил пацану дон Авасио и спешил наверх в свой кабинет.

В кабинете он первым делом подлетал к окнам и оглядывал сверху. Стены еще держались. С одного угла взобрались было, но защитники отбили, скинули обратно. Стрел не убавлялось, так и летели на стены тучами. Секли редких защитников. Черт побери! Глядел на серое небо. Хоть бы дождь пошел. Подскочив к столу, Авасио доставал бумагу, садился и каллиграфически выводил: «Отец! Я сделал, как ты велел. С любовью в сердце, твой сын». Сложив бумагу, скреплял печатью, заворачивал в непромокаемый кошель и туго перематывал.

Взгляд обегал кругом, останавливался на камине. Рука тянулась к небольшому настольному портрету. С портрета строго смотрел отец. Черные волосы чуть тронуты сединой, карие глаза словно прицелились, напряжены. Авасио подходил к камину, кочергой шевелил золу, выворачивая на свет алые угольки. Подносил пучок пакли и дул. Пакля начинала весело трещать, вспыхивал огонек. Авасио бережно переламывал портрет. Огню всё равно, что жрать, хоть паклю, хоть портрет Лураса. Язычки пламени гладили портрет кардинала, покрывали копотью. Недолго. Разом вспыхивало в руках. Лучше так, отец. Лучше сгореть в камине, чем остаться на поругание.

Береги честь смолоду, говорят тристанцы. Ох уж эта честь. Сколько глупостей во имя чести сделано, сколько жизней отдано. Лучше умереть, чем жить обесчещенным. Уважать ведь не будут. Очень влияет личная честь на статус в обществе. Честь неотделима от личности, от общества короткоживущих тристанцев. Выросла честь из культуры обмана и самообмана. Нет у чести цены реальной, объективной, ощутимой. Это не энергия и не информация об окружающем мире. Не еда и не питьё. Не материал для тела. Только выдуманная, личная цена у чести. Но все вокруг так живут. И побеждает честь порой даже у жизни, потому что не ценится жизнь короткоживущими. Есть в их культуре вещи, что важнее жизни.

Ведь мог дон Авасио сдать крепость Коллонж без боя. Предлагал же сеньор Блён. Обещал, что не тронет никого, если уйдут. Даже оружие разрешил с собой забрать. Но Авасио, исполняя волю отца, выбрал верную смерть и себе, и своим людям. Есть у короткоживущих вещи, дороже жизни.

Это же надо додуматься: взять в руки оружие и пойти толпой навстречу другой толпе. Убить ведь могут каждого. Страшно! Ноги подкашиваются с непривычки, руки как вата, в груди воздуха не хватает. Перед боем в животе лед, тошнит и по большой нужде в кусты бегают, гадят жидко. Но всё равно идут: бьют, рубят, стреляют. Лезут на крепостные стены. Пересиливают страх смерти.

Если жизнь не ценится, всегда можно придумать, зачем идти на смерть. Культура короткоживущих знает тысячи способов убедить человека. Особенно голодранца, особенно необразованного. Сделай людей голодными, учи их ерунде, пудри мозги, и потом, когда подрастут, вкладывай в руки оружие — пойдут в бой. Ломая собственную психику, борясь с инстинктом самосохранения, обгаживая кусты вдоль дороги, но пойдут. За Веру, Царя, Отечество, за деньги или за Свободу, за Гроб Господень, за поруганную честь предков, за безбедную жизнь для детей, за унижение нации или за любую другую муру станут бить таких же людей. А те будут яростно отбиваться, подороже продавая свои жизни.

Когда уверен, что человек никогда не сможет одолеть смерть, что смерть непобедима, когда уверен, что обязательно и скоро умрешь, вот тогда и придумываешь вещи, что лучше жизни. Тогда начинаешь эксплуатировать саму смерть. Подольше нельзя пожить?! Ну а мы всё равно вольны выбрать! Мы зато можем жить покороче и сами выберем, как умрем.

Культура короткоживущих преуспела в запрете на убийство. Избирательный запрет — это детище короткоживущих. Сначала страх смерти трансформировался в битву за жизнь. Мораль не мешает. Убивать можно всем. Можно всех. Даже нужно. Любое животное спокойно, без мук совести, грызет другое. Убить скорее! Пока не обожрали, не отобрали, не своровали! Убить, чтобы насытиться, в конце концов! Пошел на охоту и грохнул зайца, принес домой, сварил детям суп — нормально же? Мораль не мучает? Нет, не жалко зайчика. Девочка в платьице, еще не умеет толком говорить, тыкает в сырое мясо на тарелке и лопочет: «Мама, это хъю-хъю?» Мама отвечает: «Нет, доченька, это му-му». «Му-му! Хаха!» — восклицает девочка и хлопает в ладошки и хватает кусок: «Му-му, ням!» Мама говорит ласково: «Подожди, надо сварить» Не жалко девочке ни коровы, ни поросенка. Мясо любит. О смерти не думает. Подрастет, задумается ненадолго: жалко живое лишать жизни, но мясо же вкусное, да и организму физически необходимы животные аминокислоты — мясо надо кушать. Подумает и махнет рукой. Нет запрета на лишение жизни. Культурный запрет начинается, когда появляются свои. Своих нельзя убивать. А то, если вокруг только чужие… и они тоже убить кого-нибудь не прочь, а тут рядом вы одиноко гуляете… Нет. Один слаб, одному не выжить. Поэтому нужны свои. А кто такой — свой? Свой, это с которым договориться можно, который говорит с тобой на одном языке. Который думает примерно как ты. Который одной с тобой культуры. Ну вот! А те, кто другой культуры, кто чужие, какие-то непохожие и странные, тех легко можно убивать. Никто из своих не осудит. Можно. Общая тристанская культура не возражает. «Своих только не трогай!» — строго говорит культура короткоживущих. У короткоживущих запрет на убийство избирательный.

Вот в культуре Тэхума нет деления на своих и чужих. Для Тэхума все свои. Он ни с кем не дерется за жизнь. Он не кушает протоплазму. Когда-то люди оказались сильнее смерти. Они смогли победить старость, когда стали нестами, они смогли победить космос, когда стали бэффами, смогли победить свои личные интересы, объединившись в сверхразум. Тэхум силен, уверен в себе и ценит жизнь больше всего на свете. Не только свою, а вообще — жизнь. В отличие от тристанцев, Тэхум имеет четкую цель. Сейчас ему нужно научиться преодолевать межзвездное пространство.

А тристанцы не имеют вектора целеполагания. Каждый на Тристе живет сегодняшним днем, своей собственной личной жизнью, бодро толкают локтями соседей. Не понимают, зачем живут, не знают, что делать с жизнью, но умирать не хотят. Напридумали в мозгах социальных пирамид. Одни сидят выше, другие ниже. Наизобретали в голове социальных статусов. Кто-то из тристанцев решает судьбы остальных: кому и как жить, когда и как умирать. Насочиняли идей, будто иерархии и структуры необходимы. Одни работают, другие командуют, живут за счет чужого труда. Нафантазировали воздушных замков и обманывают себя, что замки эти нерушимы. А дунет ветерок реальности в эту сказку и развеются воздушные замки. Выйдет планета из зоны обитаемости, как Марс когда-то вышел, и не станет людей на Тристе вместе с их придуманными нерушимыми фундаментальными законами общества. И это общество короткоживущих, разрозненных, не верящих в себя людей покорно дожидается смерти. Культура качелей. Качается цивилизация то в право, то влево. Нет вектора целеполагания, есть страх смерти. Вокруг этого страха и качается культура. То декаданс, то эволюционизм. То рассвет, то закат. Не вырваться, не улететь стрелой, только качаться туда-сюда.

Всего Ильдар насчитал на Тристе, вместе с дикарями, около половины миллиарда человек. Плохо живут на Тристе. Без медицины, почти без промышленности и впроголодь. В сельском хозяйстве плуги деревянные и тягловые животные: быки да лошади. Сеют рожь и пшеницу по трехпольной системе. Кое-где кукуруза, фрукты растут. Скотоводством занимаются. Но леса в округе полны хищников. Дикие звери дерут, бывает, скот крепко. Прямо в загонах дерут.

Феодалы потом крестьян дерут плетьми, раз те не доглядели. Скотина-то феодалу принадлежит. Крестьянин тоже вроде животного. Наказывают, хоть он вроде и не раб. Правильно, не раб, феодализм же лучше. Раба кормить надо, с плеткой над душой стоять, чтоб работал. Рабу не интересно жилы рвать, ему и так похлебки вечером достанется. Положено рабов своих кормить, чтоб не сдохли. Феодализм удобнее. Не надо кормить, не надо стоять над душой. Просто поставил в условия, чтоб для прожития крестьянин жилы рвал, и вперед — собирай с него сливки. И загон не нужен. Куда он денется? Да крестьяне и не хотят никуда, потому что другой жизни просто не знают. Потому что беспомощен он в лесу диком, не умеет, как там выжить. Потому что дети у него. Потому что вокруг все точно так же живут, внушают своим примером такую норму. Но разве это норма, когда ты работаешь, а труд твой отбирают? Но никуда он не денется. Самые прочные стены те, которых не видишь и не чувствуешь — стены культуры. Через культуру свою не перелезешь.

Надо только не перебарщивать. Конечно, если убивать начать крестьян, последнее отбирать, то любой на стены полезет. Вот так феодалы и действуют: воспитывают в культуре безнадежности и слабости, окружают невидимыми стенами и не сильно надавливают, чтоб стены держали. Это как принцип «тяни-толкай», только наоборот: закрой все выходы и не создавай критического давления в обществе, чтоб не лопнуло где-нибудь. Если передавить, то чвакнет, как зубная паста из закрытого тюбика, на который наступили.

— Ильдар, ты что расфилософствовался? — спросила Вена.

— Да вот, думаю, как тристанцев двигать. Пожалуй, подошел бы приём «тяни-толкай». Устроить бы им хорошее место для жизни в стороне, а тут сделать жизнь похуже. Как бы, надавить тут, и дорожку показать, куда идти. Как зубной пасте, перед надавливанием крышечку открутить. Они бы и переселились спокойно на хорошее место.

— Сомневаешься?

— Сомневаюсь. Нельзя так с людьми. На обман похоже. Будто я скрываю от них что-то, будто свой интерес замыслил против их интереса. И тайно управляю ими, как куклами.

— А ты хочешь идеально всё сделать, значит? — спросил Аст. — Перфекционист какой! Пугать не хочет, обманывать не хочет.

— Аст! Ну правда же. Ты бы как сделал? — спросил Ильдар.

— Да не знаю, Ильдарчик, как бы я сделал. Лети, разговаривай. На месте видно будет.

Да, надо еще подлететь к Тристе. Сейчас задержка сигнала в десять секунд. Туда и обратно — получается двадцать. Какой может получиться диалог, если двадцать секунд ответа ждать от собеседника. Тристанцы ждать не станут. Торопливо живут. А под собеседника надо подстраиваться, если можешь. Даже под безответственного собеседника, с культурой гостя в жизни, с культурой личного интереса. Ему тяжело свою культуру преодолеть. Не услышит, не поймет, если не подстроиться.

 

6. − + −

К Солнцу непрерывным потоком летят венские бабочки. По всему Меркурию копошатся боты, с каменным хрустом и железным стоном всюду появляются круглые конические ямы. Боты разделяют материал планеты на ровные куски и закидывают в космос, мимо белоснежного пушистого кольца Мерка, под Луч, на убой. В холодной темноте мигает очередная искра сгоревшего камня. Тэхум методично экспериментирует со светом. Так продолжается уже два месяца.

— Обратили внимание? — спросил Мерк, анализируя свежий выстрел. — Зависимость от расстояния такая, будто свет не меняет скорости, а частично телепортируется на эллипсоид, причем назад. Наоборот, задержка получается, а не ускорение света.

— И спектр смещается, — задумчиво добавила Вена. — И еще, тут он зубастый, а у Аста чуть плавнее.

— Я вот историю протуберанцев посмотрел. Они у меня почти всегда двоились, оказывается, — сказал Аст. — Световое эхо. Чуть-чуть. На грани чувствительности. Если специально не смотреть, то незаметно. Давайте в Солнце пульнем? В плазме дело, верьте мне.

— Конечно пульнем, родной. У тебя еще одно Солнце есть? Вдруг это сломается, — ответила Вена. — Ильдар! У тебя как дела?

— Осталось людей подвинуть. В незаселенных местах почти закончил. Пока ничего. Банальные ошибки экспериментаторов. Знаете, как на Тристе говорили?! «Теоретику не верит никто, кроме него самого, а экспериментатору верят все, кроме него самого». Веселые ребята!

— Ну ладно, — сказал Мерк, — давайте сначала модулированный Луч посмотрим, потом с орбитальным моментом, а после плазму погоняем. Через полчаса старт, ловите план.

Скорость света еле-еле, но всё-таки дрожала. И делала это стабильно в каждом эксперименте. Волшебный, неожиданный подарок природы. Бэффы вцепились в это немыслимое драгоценное свойство мира всеми своими лапами, лепестками и иголками. Всеми ботами и мозгами. Никуда теперь не денется! Тэхум обязательно разберется, как это работает.

Вспышки в небе оказались прекрасно видны с Тристы невооруженным глазом. Никто и не подумал их скрывать. Среди привычных звезд вспыхивали особенные — яркие, разноцветные и колючие. Те, кто любил устремлять взгляд к небу, наблюдали странные вспышки с тревогой. Люди никогда не ждали от черной бездны ничего хорошего.

В доме Лураса, после ночных наблюдений спустился с крыши на кухню астролог.

— Совершенно загадочная вещь! — воскликнул астролог с порога. — Опять наблюдал, как в небе вспыхивают звезды. Сегодня особенно часто.

— Угостить Вас кофе с булочкой? — спросил шеф-повар.

— С удовольствием, — сказал астролог и привычно присел за широкий, безупречно чистый поварской стол. Повар аккуратно поставил перед ним дымящуюся чашку и корзинку с ароматными теплыми булочками. Астролог, несмотря на молодость, знал много, рассказывал интересно и охотно, а потому имел почет даже у строгого повара, не говоря о прочей прислуге.

— Что же загадочного? — спросил повар и вдумчиво собрал острый сухой подбородок в щепоть. — Вы же говорили, что бывает такое. Что падают звезды с небес.

— Ммм! — воскликнул астролог, надкусывая восхитительно мягкую выпечку и выражая кивком комплимент повару. — Это совсем другое! Эти звезды не чертят след в небе, а только вспыхивают, не сходя с места. Иногда ярко и протяжно, иногда часто моргая, будто её дергают или бьют невидимым молоточком. Берусь утверждать, что такого раньше не бывало! Может, это рождение новых звезд?! Нового неба?! И что это тогда значит?

— Что тогда это значит? — в волнении прижав полотенце к груди, спросил повар и, повернувшись к поварятам, произнес уже командным тоном:

— Можете накрывать.

Два поваренка, один постарше, лет пятнадцати, другой лет десяти, оба худенькие, в белых беретиках, костюмчиках и перчаточках чинно встали с лавки, подхватили подносы с завтраком и вышли в коридор. Астролог проводил их взглядом и, пригубив кофе, ответил:

— Новые звезды означают новые судьбы мира, уважаемый мастер! Нас ждут великие потрясения, и хотел бы я, чтоб они были добрыми.

— Только не потрясения! Не надо. Особенно добрых.

— Не переживайте раньше времени. Звезды не могут утвердиться в своем блеске. Вероятно, есть в небе сила, что бережет привычный мир. Очень может статься, что она победит. И тогда будет по-вашему, — сказал он с улыбкой. — Однако не перестаю восхищаться Вашим кулинарным мастерством! Никогда и нигде не пробовал такой изысканной кухни. Даже у короля повар не так искусен.

— Спасибо, — ответил повар, чуть склонив голову, — доброе слово и кошке приятно. Но скажу, что нашему хозяину угодить очень непросто. У него весьма тонкий вкус. Как-то я готовил креветок. Положил их в холодную воду и поставил на огонь. Хозяин, когда попробовал, позвал меня и наказал впредь, кидать живых креветок сразу в кипяток.

— Зачем же Вы клали креветок не в кипяток, а в холодную воду?

— Из кипятка креветки выпрыгивают, нужно сразу накрыть крышкой, чтоб не разлетелись по кухне. А если плавно нагревать, то тихо спокойно свариваются.

— Надо же. А на вкус?

— Я приготовлю Вам для сравнения, попробуете. Сегодня на завтрак хотите?

— Да! Очень хочу! Вы меня заинтриговали, — сказал астролог, поднимаясь из-за стола. — Удивительный человек, наш дон Лурас. Добавлю к Вашим словам, что в астрологии он разбирается лучше меня. Неделю назад я ошибся в толковании светил… Так он меня поправил! М-да… Мне пора. Нужно составить ему гороскоп на сегодня. Спасибо за угощение.

Астролог вышел в коридор и, завернув на лестницу, чуть не столкнулся с двумя служанками. Торопливо извинился и устремился дальше. Те шутливо поинтересовались вдогонку, не спутал ли уважаемый астролог девушек с небесными телами. Астролог, уже скрывшись на верхнем пролете, ответил, что тела служанок невозможно спутать с небесными. Нежный женский смех с лестницы залетел в кухню, вызвав улыбку шеф-повара, разнесся по коридору дальше, в сторону столовых зал.

В малой столовой зале поварята сервируют стол на две персоны. Старший тихо поучает:

— Нельзя вилку бросать на стол. Надо аккуратно класть. Медленнее и точнее. Не так! Еле двигаешься! Скорее!

— Да как?! Скорее или медленнее?! — восклицает маленький.

— И скорее, и медленнее, балда. Вот увидит господин, как ты шевелишься. Сразу узнаешь, как правильно, — тихо и ровно отвечает старший. — И говорить громко нельзя. Сколько тебя учить?

— Вот так? — шепотом спрашивает маленький и кладет вилку на стол с легким стуком.

— Да не так. Надо, чтоб вилка без звука ложилась. И быстро. И сразу чтоб ровно! Не поправляй! Не скреби по столу, — теряя спокойствие, свистящим шепотом говорит старший. — Эх, ладно. После завтрака научу.

Закончив сервировать, поварята отходят к большому окну и щурятся на красные городские крыши в низком утреннем солнце, на еще темные узкие улочки, на людей в бедной мешковатой одежде. Вдали виднеется городская стена, а внизу между домиков втиснулась небольшая базарная площадь. Уже началась утренняя толчея. Покупают, продают, торгуются. Шмыгают оборванцы. На углах сидят калеки в грязной рванине.

— Когда господин купил этот дом, — говорит старший поваренок, — нельзя было окна открыть, так с базара воняло.

— Воняло?!

— Да. Вон там, — отвечает старший и указывает пальцем вниз, — вдоль стены гниль сваливали, нищие копались.

— А… А Ты с господином сюда приехал?

— Нет. Меня здесь, на базаре поймали, — говорит старший. — Как только они заехали, повар узнать вышел, откуда несет. Ходил, возмущался, что окна нельзя открыть. Я уж нацелился в кошель к нему глянуть. А он схватил меня за шкирку и приволок в дом. Думал, конец. Нет. Накормил, оставил жить. Вон они, дружки мои бывшие, шастают. Видишь?

В толпе ходят худые и грязные дети, пристают к горожанам, нагло дергают за одежду, клянчат. Их беззлобно отпихивают. Иногда затрещиной награждают, а бывает, монетку дают.

— Гляди, сейчас погонят, — говорит старший.

Внизу среди лотков с продуктами началось судорожное движение. Беспризорники разом побежали через толпу, за ними несколько взрослых с палками. Поднялся крик. Поймали самого мелкого, лет шести, начали крутить уши и хлестать по щекам. Поварята высунулись в окно на секунду.

— Гуся стащили, видал?! — восклицает старший и продолжает уже тихо: — Ну вот, в первый день, как они сюда заехали, так и перестал базар вонять. Никто теперь никакой гнили не оставляет. Усёк?

— Что? — спрашивает младший.

— Что, что?! Не ясно? Повар доложил господину. И теперь тут не воняет!

— Усёк, — отвечает младший. — Ой! Идут!

За дверью послышались торопливые шаги. Поварята отскочили от окна и сели на лакированную лавочку у стены. Заглянула служанка. Проверила сервировку. Ушла доложить. Младший утер нос перчаткой.

— Ты это, — сказал старший, — ты костюм береги. Сопли не размазывай и в грязь не лезь. Видишь, какая ткань! Тонкая, белоснежная. Такой ткани во всем городе не достать. Увидят, что ни дай бог порвал — накажут.

— Тяжело у вас, — сказал младший со вздохом.

— Да, это тебе не свиней пасти. Радуйся, что тут оказался. Поначалу трудновато, потом привыкнешь. Я подскажу. Вот это знаешь, что такое?

Он указал на изящную лакированную конструкцию в углу, похожую на узкий шкафчик. За стеклянной дверкой качалась с тихим цоканьем золотая шайба на плоской черной штанге, а выше врезано золотое блюдце с черными палочками. Утренний свет красиво блестел в тонком сложном рисунке на золоте, отражался в лакированном дереве.

— Нет. Что?

— Это хронометр! — важно сказал старший. — Его надо заводить каждый вечер. Я покажу потом.

— А зачем он?

— Время показывает. Видишь, стрелочка вверх. Сейчас, значит, музыка заиграет, и господин завтракать придет. Ты стой тихо и не шевелись. Я тебе буду всё говорить, а ты делай. Только если спросит, тогда отвечай. Не забудь, в конце всегда надо сказать «господин», а не «мой дон». Понял? И в глаза не смотри. Вот стой тут и смотри в пол. Сейчас придут.

Поварята встали рядком. Через минуту распахнулась широкая парадная дверь. Неслышно ступая по паркету красивыми босыми ногами, вошла молодая женщина в шелковом красном халате.

Следом появился кардинал Лурас. В комнате сразу стало меньше места и потемнело. Двухметрового роста. Смуглая кожа на бычьей шее кажется светлой, почти белой на фоне черного атласного халата. Широкие плечи бугрятся мышцами. Пояс подчеркивает узкую талию и бедра. Шагает босиком пружинисто и мягко, как огромный кот. Черные волосы, зачесанные назад, влажно блестят после утренней ванны. Густая остроконечная борода делает Лураса похожим на сказочного джина. Легкая улыбка как бы говорит, что джин добрый, а карие глаза поблескивают озорством. Взгляд, ненадолго отвлекаясь, постоянно возвращается на женщину, изящно идущую впереди.

— Это что за пополнение? — поинтересовался он грассирующим басом, присаживаясь напротив женщины и кивая на маленького поваренка, стоящего в углу солдатиком.

— Повар приказал, господин, — ответил старший поваренок, бодро подскакивая к столу и начиная обслуживать.

— Позови-ка сюда этого повара, — сказал Лурас. — Вместе с управляющим. А через двадцать минут пусть зайдет астролог. Вы-пол-нять!

Старший сорвался с места, пробегая мимо младшего, моргнул ему и скрылся за дверью. Лурас приступил к завтраку. Взял золотую ложечку и подцепил с тарелки жидкую сопливую кашу.

— Так, что у нас тут?!

— Каша из трех злаков! — ответила женщина, с неприличным аппетитом откусывая булочку, намазанную сливочным маслом, заедая кашей и запивая кофе. — Ммм! Очень вкусно.

— Ты такая смешная, когда кушаешь, — заметил Лурас, начиная трапезу в таком же стиле.

— А ты, думаешь, лучше? — ответила женщина, улыбаясь. — Где тут мед?

— Вон джем есть вишневый. Сгодится?

— Хочу меда, — наигранно капризно сказала женщина.

— Мёд! — сказал он, метнув взор на младшего поваренка. Поваренок встрепенулся и, неуклюже задев лавочку, вышел из столовой.

Когда они остались одни, женщина перестала жевать. Выпрямившись в кресле, она убрала руки под стол. Посмотрела на Лураса и робко спросила:

— Лурас, можно я рожу ребенка?

— Зачем? Женой хочешь стать? — улыбаясь, спросил Лурас. — У тебя и так всё есть.

— Я тебя люблю, — тихо сказала женщина, потупившись. В глазах заблестели слезинки.

Он откинулся на спинку. Кожаное кресло тихо скрипнуло. Из угла мерно тикал хронометр. Лурас долгую секунду глядел на женщину.

— Рожай, глупая, — ответил он наконец, улыбнулся и отправил в рот ложку с кашей.

— Зато счастливая, — буркнула женщина, насупившись и с вымученной улыбкой кусая хлебушек. Наконец она шумно выдохнула и спросила уже легко, как прежде:

— Мёда, значит, не будет?

— Не знаю, — ответил Лурас, комично пожав могучими плечами. Он и она расхохоталась.

В этот момент отворилась дверь, вошел старый шеф-повар. Сделал шаг и остановился, глядя перед собой.

— Звали, господин?

Лурас, всё еще смеясь, обратился к повару:

— Что за малыш у нас новый?

— Помощник нужен, господин.

— Это я знаю. Тебе всегда кто-нибудь нужен. Всех оборванцев готов пригреть, — сказал Лурас, развалившись в кресле. — Что за малыш? Чей, откуда, как тут оказался?

— Племянник мой. Сестры сын. Три дня назад ферму спалили, мужа убили. Она в город подалась.

— Нашла работу?

— Да, господин, служанкой.

— Ты пристроил?! К кому?

— Тут недалеко. В дом начальника стражи, — ответил повар.

— Прыткий какой у меня повар! Со связями. Молодец! — с усмешкой сказал Лурас. — Ну и что же ты пообещал, чтоб её в дом взяли?

— Ничего особенного не обещал, господин. Им нужна была служанка. Сказал управляющему, что она моя сестра, что лично ручаюсь.

Лурас энергично встал и прошелся по комнате, шевеля плечами и потягиваясь. Мышцы как-будто зудели, хотели движения.

— Где ферма была?

— Под Коллонжем, господин.

— Ясно, — сказал Лурас и вернулся обратно за стол. — Значит так. Во-первых, я жду меда уже две минуты. Нерасторопный он у тебя. Впредь не годится.

— Да, господин, — сказал повар, кивнув. — Я понял.

Раздался деликатный стук и вошел управляющий, щупленький человечек, похожий на серую мышку. Встал рядом с высоким худым поваром.

— Ты как раз кстати, — сказал Лурас управляющему, — Во-вторых, сегодня вечером я отправляюсь в Коллонж на неделю. Повар со мной. Если хочет, пусть возьмет свою подмогу.

— В Коллонж?! — воскликнул повар. — Он же захвачен!

— Уже расхвачен обратно. Всё, свободны оба.

Управляющий и повар кивнули. Выходили они тоже по-разному. Повар быстро повернулся и шагнул на выход, а управляющий отступал, медленно пятясь: «нельзя господину показывать спину».

— Повар! Мёд! Живо! — крикнул Лурас вдогонку, а когда дверь закрылась, весело обратился к собеседнице: — Видишь?! Забавные они у меня.

— Коллонж отбили? — спросила женщина, жуя булочку. — Надо же. Так быстро. Кто, интересно?

— Кто-кто. Я отбил!

— Ты?! — воскликнула женщина.

В столовую юркнул старший поваренок, неся на подносе золотую розеточку с медом.

— Мёд, господин.

— Подавай! Где второй?

— Обварился на кухне, господин.

— Сильно?

— Сильно, господин.

— Растяпа, — буркнул Лурас, поливая медом кашу, и продолжил: — Удивилась?! Ты всё проспала, пока я крепость отбивал!

— Я проспала?! Когда?

— Ну да. Под утро посыльный прибегал, а ты ничего не слышала! Дрыхла, как суслик!

— А… под утро… — протянула с блаженной улыбкой женщина. — Я не понимаю, зачем французам вообще война? Что случилось?

— О, дорогая! Это таинственная история, но я расскажу. Всё дело в испанцах. На их земли наступает океан. Уже половина Испании под водой. Вот они и бегут. С океаном не повоюешь, — сказал Лурас, поиграл бровями и захрустел кусочком груши. — А когда снимается с места целый народ, соседям становится тесно. Испанцы же выдали свою принцессу за французского короля и пообещали ему военный союз. Вот и пришла война к нам.

— Дураки какие-то! — прокомментировала женщина. — Лучше бы они пообещали военный союз нам, и пошли бы войной на Францию.

— Ну да, нам лучше, — со смехом сказал Лурас. — А они рассудили, что в нашей долине им жить будет интереснее, чем у французов. Тут теплее. У нас урожаи выше. Так что, гнать собрались нас, а не их.

— И что с нами будет?! — спросила женщина, отставляя пустую тарелку от себя.

— Всё будет хорошо! — ответил Лурас. Поваренок стоял наготове и, как только господин освободил столовые приборы, убрал со стола и подал вино и сыр. А Лурас перешел на заговорщицкий шепот:

— Дальше не спрашивай, это ужасная тайна! Наш король прибыл в замок сегодня ночью, прервав свой вояж по Италии! Полетят чьи-то головы. Тссс!

Он приложил палец к губам и посмотрел на хронометр.

— Где мой дражайший астролог? — спросил, откидываясь в кресле и делая большой глоток вина.

Астролог, словно дожидался за дверью, вошел сейчас же. Держа в руках листок с астрологическими каракулями и затейливыми кругами, расчеркнутыми прямыми линиями. Он встал посреди комнаты и, спросив дозволения, зачитал гороскоп кардинала Лураса на сегодняшний день. Звезды предостерегали кардинала от излишней вспыльчивости, сулили происки врагов и удачное разрешение всех сложностей. Вечером ожидалась крупная денежная прибыль.

— Обожаю гороскопы, — воскликнул Лурас. — Они привносят в нашу жизнь определенность и душевный мир. Ну а что у нас со вспышками? Как сегодня небо? Искрило?

— Да, мой дон. Уже два месяца как. И чем дальше, тем чаще наблюдаются горящие в небе звезды.

— И глубокой ночью тоже?

— Нет, мой дон. Глубокой ночью не бывает вспышек. Лишь под утро и после заката. Будто звезды эти рождаются вблизи Солнца. Могу я высказать свои мысли?

— Интересно послушать, — сказал Лурас, — давай, высказывай.

— Мыслю так, что Солнце задумало больше неба взять и шлет искры вокруг, разбивая тьму. Но небесная тьма довольно сильна. И не пускает свет. Можно думать, что светило силу набирает! Будет война в небе за место, что занимает сейчас тьма. Света прибавится, Тьма отступит. Станет хорошо. Меньше будет зла среди людей. Ибо всё зло от ночной Тьмы, что заползает в души наши во сне. То с одной стороны.

— Так, забавно. Есть и другая сторона?

— Да, мой дон. С другой же стороны, можно думать, будто искры эти не от Солнца, а посланцы судеб новых. Если утвердятся на небе новые звезды, возгорят неугасимо, то, стало быть, гороскопы иначе показывать станут. Изменится судьба всего мира, всех людей!

Астролог перевел дух и продолжил:

— Можно также обратить взор с неба на землю. Повсюду дрожит суша. Доходят вести, что Испания от дрожи той уходит под воду. Вырастают горы на Востоке, чадом сатанинским застилают небо. Лопаются с грохотом горы и жидкое пламя течет из разломов, будто ад из-под земли выползает. Нет на Востоке житья людям. И на Западе нет. Может, те звезды пророчат конец скорый миру. Разломится твердь, утопнет в океане, покроется суша огнем. Страшно мне, мой дон. Происходит и в небе и под небом такое, чего не было раньше. Грядет война великая.

— Ой, Лурас! — сказала женщина. — Мне тоже страшно. Что будет?

— Да ничего не будет, — ответил Лурас. — Люди всегда воевали. Постоянно земля тряслась. Восемь веков назад — вот это была война! Там, да, было погружение суши. Весь Север затопило. А сейчас — мелочи. Подумаешь, Испания под воду ушла. Скоро Англия уйдет. И что? Суши много еще, на наш век хватит.

— Но будущее поколение?! Что станет с ними? — с волнением воскликнул астролог. Лурас посмотрел на него, как на неразумное дитя.

— Что ты можешь? Подымешь сушу обратно? Вулканы погасишь?! Жениться тебе надо, сразу с небес опустишься. Перестанешь голову глупостями забивать и станешь, как все нормальные люди, думать про карьеру. Ты скажи лучше, днем видно вспышки?

— Нет, мой дон. Днем Солнце слепит. Только синее небо видно.

Лурас подошел к окну и, закрывая ладонью глаза от солнца, принялся осматривать небо. Поглядев минуту в разные стороны, он повернулся в комнату и сел на место.

— Ты вот что, астролог. Со мной поедешь в Коллонж. Предупреди управляющего и пакуй телескоп. Днем тоже будешь смотреть. Отмечать, где вспышки видел. В разных ли местах или в одних и тех же. Всё, иди.

Радостная улыбка озарила лицо астролога.

— Да, мой дон! — ответил он и, почти вприпрыжку, еле сдерживаясь, вышел из столовой.

Лурас отправил в рот пластик сыра и прижал к нёбу, смакуя. Пригубил вина. Откинул голову на спинку кресла.

— Жить хорошо, — сказал Лурас. — Но пора приниматься за дела. Хватит ли одного часа моей милой, чтобы привести себя в порядок?

— Часа?! Ты смеешься? — ответила женщина. — Я смогу собраться за десять минут!

— Ой! За десять минут? — со смехом спросил Лурас. — Графиня может собраться за десять минут? Интересно проверить! Предлагаю соревнование, кто быстрее.

— Давай! — выпалила женщина и, вскочив, побежала из столовой. Полы красного шелкового халата вздулись парусом, засверкали розовые пяточки. Лурас издал звериное рычание, выпрыгивая из кресла, и рванул следом словно черный смерч.

Влетев в свои покои, он с размаху сел за туалетный столик и строго осмотрел себя в зеркале. Аккуратно и быстро, привычными движениями он начал преображаться. Смазал белой краской маленькую узкую вилочку и мелкими царапающими движениями добавил ложной седины в черные, как ночь, виски и бороду. Промакнул, причесал. Подхватил со столика флакон. Налил в ладонь белесой жижи. Растер на обе и, словно умывая, провел по лицу, по шее. Смазал кисти и запястья. Эмульсия высохла и стянула кожу, покрывая сеткой мелких морщин. Закапал в глаза капли, придавая болезненную слезливость и покрасневший вид. Веки напряглись и чуть прищурились. Взгляд стал суровым и утомленным. Нанес темные тени под глаза, на скулы, под нижнюю губу. Покрыл слишком красные, молодые губы сначала белой, а после черной сажей и прошелся кисточкой, добиваясь старческой бледной синюшности. Обмахнул лицо мягкой кистью. Сел ровно и придирчиво осмотрел отражение, повернув лицо сначала чуть вправо, потом влево. Теперь в зеркале отражался тот, которого знали все. Ужасный кардинал Лурас! Осталось только облачиться в кардинальские черные одежды, стремительно выскочить из комнаты и, сломя голову, сбежать по лестнице вниз.

А внизу, между прочим, уже стояла графиня. Нарядившись за десять минут, она совершила чудо. Любой человек знает, что за десять минут устроить свой наряд невозможно.

— Не может этого быть! — воскликнул Лурас, сбавляя ход на последних ступенях.

— Может, милый, — ответила графиня. — А вот ты действительно невозможен. Престарелые мужчины не бегают по лестницам. Это выглядит страшно.

Лурас обнял графиню за талию и поцеловал в губы.

— Сдаюсь на милость волшебницы. Загадывай желание.

— Хочу, чтобы ты оставался моим до конца времен!

— До конца времен?! Обещаю.

— Нет! Не так!

— Хорошо, хорошо, — сказал Лурас. Он встал на колени, обнял ее за ноги, в охапку через пышное платье, посмотрел снизу вверх и произнес:

— Клянусь, что до конца времен я останусь твоим!

— Вот так-то лучше, — сказала графиня, строжась.

Кардинал Лурас встал, сделал серьезное лицо и величаво шагнул за порог. Графиня скромно последовала за ним. Этикет и общественные приличия вступили в силу.

Широкая улица, мощеная камнем, разительно отличалась от тесного базарчика по другую сторону дома. Уходя влево, улица упиралась вдали в городские ворота. Вправо она тут же заканчивалась гостеприимно опущенным подъемным мостом и распахнутыми воротами в королевский замок. Напротив, через дорогу, стояло массивное серое здание Святой Инквизиции. Тут не бывает нищих и беспризорников. Люди, что ходят здесь, одеты богато, не так, как на базаре. Впрочем сейчас тут не было прохожих, потому что для удобства кардинала дорогу перекрыли гвардейцы. Еще двое встали по бокам, охраняя кардинала. Несколько человек, желающих пройти во дворец, спокойно стояли поодаль у угла дома.

Графиню ожидал портшез с четырьмя носильщиками. Один из носильщиков подскочил и открыл дверку.

— На всё воля Господа, графиня. Благословляю Вас, — чопорно сказал кардинал Лурас и кивнул.

— Благодарю, монсеньор, — дрожащим и тихим голосом ответила графиня, делая книксен.

Графиня села в портшез и носильщики понесли его в открытые ворота замка. А кардинал Лурас в сопровождении двух охранников направился через дорогу, к серому зданию.

Кабинет кардинала находился на втором этаже здания Святой Инквизиции. Лурас зашел через приемную. Секретарь почтительно встал из-за стола.

— Пойдем, — сказал ему кардинал.

— Слушаюсь, господин кардинал! — ответил секретарь, взял с края стола приготовленный поднос с конвертами и вошел следом за кардиналом в кабинет.

В кабинете Лурас со вздохом сел в кресло и принялся за конверты. Вскрывая по одному, расправляя бумагу и быстро пробегая глазами по строчкам, он слушал доклад секретаря.

— Сегодня ночью прибыл король. В ужасном настроении, — говорил секретарь. — Начал по очереди вызывать советников, разговаривает с каждым по часу. Наш информатор сообщает о разговорах следующее. Королю доложили, что Вы перед захватом вывели основной гарнизон из Коллонжа, оставив его без защиты. Также королю теперь известно, что благодаря Вашему давлению сняты войска и оголены так же и восточные рубежи. Еще предположили вслух, что французы захватили Коллонж, будучи в сговоре с Вами. Король опасается дворцового заговора. Таким образом, король скорее всего полагает, что Вы…

— Выводы не надо, только факты, — спокойно произнес Лурас, продолжая читать почту. — Что еще?

— Слушаюсь, господин кардинал. Обряд бракосочетания испанской принцессы с французским королем состоялся три дня назад, — сказал секретарь. — Далее, сегодня ночью доставили ведьму по Вашему приказу. Содержится в подвале.

— Стоп. Ей займусь лично. Дальше.

— Вчера прибыл сеньор Диппель, ожидает аудиенции.

— Диппеля приму через два часа. Дальше.

— Пока всё, господин кардинал.

— Хорошо, — сказал Лурас. Он встал с кресла, бросив растрепанную пачку писем на поднос, и подошел к окну. Из окна открывался вид на королевский замок. За крепостной стеной возвышалось большое мрачное королевское строение с узкими высокими окнами в несколько рядов. Лурас постоял, задумчиво вглядываясь в окна.

— Ну что ж, пора к королю. Всё равно сейчас пришлет, — сказал он. — Да! Еще. Сегодня вечером отбываю в Коллонж. Отсутствовать буду неделю. Передай почту заместителю.

— В Коллонж?! — спросил секретарь в смятении.

— Не предатель твой кардинал, — ледяным тоном ответил Лурас опешившему секретарю. — Коллонж отбит. Всё. Я у короля. Буду через два часа.

По случаю внезапного приезда короля в замке царила суета. По внутренним узким улочкам носились слуги, спотыкаясь и сталкиваясь друг с другом. Женщины срочно убирали сор, подметали, чистили и даже мыли мостовую. Из окон часто доносилась командная брань. Стремительно проносились посыльные мальчишки. В самом дворце, поспешно здороваясь со встречными, шли сосредоточенные придворные. А длинный коридор для ожидания высочайшей аудиенции заполнили посетители. Сбившись группками, люди коротали время за разговорами. В непрерывный гул голосов вплетался женский смех.

Когда в конце коридора появился кардинал Лурас, шум мгновенно стих. Толпу раздвинуло словно невидимым тараном, расплескав в стороны, вжав в стены. Кардинал шествовал по освобожденному проходу так, будто прогуливается в одиночестве, заложив руки за спину, двигаясь в гробовой тишине черным айсбергом. И каждый посетитель молился в душе, чтоб кардинал прошел мимо, не останавливаясь. Воздух сгустился в ожидании чего-то непоправимого. Люди почти физически ощущали над головой занесенную длань звенящей святой ярости. Таков вид кардинала и такова о нем слава. Видел людей насквозь, карал без жалости. А кто тут безгрешен есть?! Всем страшно.

У двери в королевскую приемную поджидал распорядитель. Поклонившись подобострастно, сообщил, что король желает уделить кардиналу время прямо сейчас. Кардинал Лурас вошел в просторную светлую залу, и застал короля в компании военного советника. Советник, седой и толстый, стоял по стойке смирно в середине залы около двух кресел. А тщедушный, зрелых лет король, при появлении Лураса, с разбегу остановился, как вкопанный. Глаза прищурились, ноздри раздулись. Пальцы легли на спинку кресла и побелели от напряжения. Король нервничал. В комнате вдоль стен через один шаг выстроены вооруженные гвардейцы.

— Его Высокопреосвященство, кардинал Лурас! — объявил распорядитель.

Кардинал сделал два шага по ковру и остановился.

— Мой король, — произнес кардинал ровным густым басом.

— Ваш ли я король, кардинал?! — вскричал король, срываясь на фальцет. — Как прикажете понимать? Что это всё значит?

— Позвольте узнать, сир, чем вызван Ваш гнев.

— Коллонж, кардинал! Вчера! Вы! Сдали! Коллонж!

Король бросил взгляд на советника. Военный советник коротко и надменно посмотрел на Лураса, поджал губы и дернул подбородком, показывая всем видом, что ему, советнику, всё ясно с кардиналом Лурасом, что наказание должно быть самым строгим.

— Да, сир. Я сдал. Но чтобы победить в войне, — ответил Лурас. — Несколько часов назад половина французской армии перестала существовать.

— Что?! — спросил король, откашлялся и упал в кресло. — Что Вы сказали?

Военный советник посмотрел на Лураса с недоумением, лицо его пошло красными пятнами.

— Я заманил врага в ловушку, сир. Десять тысяч французов уничтожено в Коллонже сегодня утром.

Толстый военный советник побагровев уже полностью. Он громко по-командирски воскликнул:

— Это невозможно, кардинал!

— Для Вас, советник, это невозможно. Дождемся вестей. Прямо сейчас наши войска стоят лагерем напротив Коллонжа. А Коллонж битком полон французских трупов.

Король, сгорбившись в кресле, устало накрыл лицо ладонью.

— Ничего не понимаю, — сказал он глухо. — Что, откуда, как? Кардинал, что происходит?!

— Сир! Сначала французы напали, полагая Коллонж беззащитным. После им пришлось укрыться за стенами, так как на подходе наша армия. В крепости заранее были заложены заряды с ядовитым газом, которые сработали сегодня ночью. Газ отравил всех, находящихся внутри. После, чтобы ядовитый газ быстрее рассеялся, так же по часам, была взорвана часть стены.

— Вы разрушили стену?! — спросил король.

— Она всё равно нуждалась в ремонте.

— Но как мы будем обороняться от испанцев в разрушенной крепости?

— Прямо сейчас нам не нужна крепость. У нас в окрестностях Коллонжа двадцать тысяч, снятых с восточных рубежей. Таким числом мы можем не обороняться, а нападать по желанию или на Испанию или на Францию. Запасов в крепости достаточно.

— Вот именно! — опять повышая голос сказал король. — Вы оголили Восток!

— Нашим восточным соседям не до нас. Они заняты варварами. А испанцы не станут атаковать нас, им придется разорвать союз с Францией.

— Это еще почему?

— Во-первых, у нас на западе двадцать тысяч. А у Франции там нет никого. Все, кто был, теперь лежат в Коллонже. Испанцам атаковать французов разумнее. Во-вторых, король Франции на днях заколет свою молодую жену, испанскую принцессу, и этим разорвет отношения с Испанией сам. Испанцам не нужно даже искать повода. В-третьих, сир, испанцам нечего есть, а скоро зима и они должны нападать.

Король начал переводить взгляд из угла в угол. Холеные, тонкие руки, еще не находя покоя, то вяло сжимали подлокотники, то касались лба, то перебирали детали камзола. Редко с шумом выдыхая, король чуть покачивался в кресле, как бы убаюкиваясь.

— Слишком похоже на фантазию, кардинал, — сказал он плаксиво, с мольбой к голосе, опасаясь верить на слово.

Кардинал Святой Инквизиции стоял ровно, заложив руки за спину.

— Да, сир, похоже. Дождемся вестей. Королевской почтой они прибудут с минуты на минуту.

— Так почему же Вы, кардинал Лурас, — спросил король, — осведомлены лучше меня?

— Инквизиция использует стрижей, сир. Они быстрее, чем королевские голуби. И еще, для меня эта история не является неожиданной.

— Кардинал, — сказал король устало и явно расслабившись, — поясните мне, почему вообще Инквизитор оказался занят войной.

— Потому что, сир, в Ваше отсутствие войной не желал заниматься Ваш военный советник. А у меня в сложную минуту оказались на то и воля и средства.

Военный советник сник, осунулся, посмотрел на кресло позади себя и, не решившись сесть, затравленно уставился на Лураса. Подошел распорядитель, неся на подносе длинный клочок исписанной тонкой бумаги, склонился перед королем. Король взял и, прочитав, пристально посмотрел на военного советника. Тот с силой моргнул, состроив гримасу, будто съел лимон. Удар закулисной борьбы оказался сокрушительным для военного советника. Он потерял лицо буквально. Лицо теперь жило своей жизнью.

— Мой король, — сказал советник, тяжело дыша. — Можно я объясню?

— Кардинал Лурас, я Вас больше не задерживаю, — отрывисто сказал король, игнорируя советника. — Мы дождались вестей.

— Мой король, — тихо произнес Лурас, склонил голову и вышел.

Направляясь обратно, в дом Святой Инквизиции, кардинал внешне сохранял задумчивое спокойствие. Он шел и с удовольствием катал в мыслях только что прошедшую встречу, вспоминал этого дилетанта в интригах, глупого военного советника. Его надменную твердую позу в начале аудиенции и его стремительное обращение в кисель. Советник не умел держать удар. А ведь поначалу он так упоительно ввязался с Лурасом в борьбу. Советник плел, хитрил, делал ходы. Неплохие, надо сказать, ходы для придворного. Будь на месте Лураса обычный человек, советник мог бы победить. Но Лурас раздавил его.

Как это прекрасно, поймать на вдохе того, кто железно уверен в окончательной победе. Кто видит поверженного врага, чувствует его агонию. Вот уже занесен кинжал, уже даже вошел в спину. И бедняга уже обернулся, смотрит с непониманием, а потом с досадой и бессильной злобой, уже гаснет взгляд. Но вдруг выясняется, что все это время кусал, душил и рвал всего лишь бедную, ненастоящую куклу, кинжал вспорол вату, но не плоть, а глаза всегда были стеклянными. А настоящий противник всё это время стоял рядом и издевательски наблюдал за представлением. Да, Лурас подсунул советнику куклу. И это не конец. Военному советнику еще предстоит ощутить на своей шкуре все прелести падения с Олимпа королевского двора. Убить его было бы гуманнее. Но кардинал Лурас не был гуманным. Он уже давно не жалел людей. Он даже не помнил, жалел ли он когда-нибудь. Забавляют кардинала страдания и страх.

О, да. Лурас обожает страдания поверженных и умеет внушать страх. Внушение — это не таинственный природный магнетизм. Магнетизма не существует. Это хорошо проработанный образ: цвет и покрой одежды, внешний вид, взгляд и голос, характер, темп и динамика движений, поведение и реакции, а также верная репутация, поступки и правильно распускаемые слухи о себе. И вот пожалуйста — все вокруг в страхе. В страхе охранники, когда он неторопливо выходит мимо них из ворот замка. В страхе встречают его в Доме Инквизиции. Он усаживается в свое кресло и секретарь дрожащей рукой подает бумаги на доставленную издалека особую ведьму.

Кардинал бесстрастно смотрит в текст, но в душе он сладко предвкушает. Эта ведьма настоящая. Она тут, в подвале.

 

7. − + =

В рабочем кабинете напротив кардинала Лураса развалился в кресле рыжий громила, сеньор Диппель. По манерам и по виду, Диппель напоминал огромную рыжую обезьяну. Заросшее длинной шерстью рябое лицо, всклокоченные волосы и вдавленная переносица. В отличие от сидящего неподвижно Лураса, Диппель постоянно находился в движении. То оглядывался на письменный стол, то покачивал телом из стороны в сторону, почесывал под глазом, поглаживал деревянный лакированный подлокотник кресла — во всех его движениях сквозила какая-то первобытная, дикая музыка тела.

Когда Диппель останавливал взгляд на собеседнике, казалось, что он готовится к атакующему прыжку. Подбородок опускался, защищая горло, плечи приподымались, корпус наклонялся чуть вперед, а локти прижимались к телу. Обезьяний пытливый взгляд при этом становился страшен. Будто Диппеля посещало любопытство, что у Лураса внутри, и он примерялся, как бы ловчее это посмотреть. Проходила секунда и Диппеля что-то отвлекало: то серый низкий потолок, то тени в углах, то зачесалось ухо. И лучше бы хозяину кабинета потихоньку уйти, пока странный гость, отвлекшись, бросал взгляд в окно или разглядывал собственные губы, которые вытянул трубочкой и шевелил ими.

Диппель тоже любил внушать страх, как и кардинал Лурас. Но если в присутствии Лураса люди чувствовали панику неясную, не понимая какая опасность им грозит — сам воздух вокруг будто сочился ядом, трещал искрами и морозом, то в присутствии Диппеля становилось совершенно понятно, что именно сделает это рыжее чудовище, если просто заметит рядом с собой. Находясь рядом с сеньором Диппелем, человек старался не шевелиться и не дышать, с ужасом думая, как так вышло, что Диппель не в клетке, а в соседнем кресле. Сеньор Диппель вызывал в людях страх животный, а дон Лурас — трансцендентный. Но сейчас в комнате не было никаких пугливых людей, а друг на друга эти господа не действовали. Да они и не пытались друг друга пугать. Здесь, в служебном кабинете, похожие один на орангутанга, второй на сказочного джина.

— Можем мы говорить? — меланхолично тихо спросил Диппель и указательным пальцем обвел круг над головой.

— Да, свободно. Эту комнату не слушают.

— Ты озадачил нас, Лурас. Анклитцен из штанов выпрыгивал, когда читал твое письмо, — со скукой произнес он оглядывая потолок.

— Представляю себе. Но надо заметить, что мы засиделись. Обросли жирком, — сказал Лурас и с улыбкой подмигнул.

— Я не прочь обрастать жиром. Мне нравится жить тихо. Это ты вечно ищешь приключений, — ответил Диппель. — Признайся, ты сам всё спровоцировал?

— Увы, нет, начал не я. Но я доволен. Нас ждет борьба! А враг силен и коварен! — будто на сцене изображая пафос, сказал Лурас и вдохнул полной грудью. — Неужели у тебя не закипает кровь от предвкушения? Что за унылые компаньоны мне достались?! Анклитцена еще можно понять, ему надо прятать сундуки, — продолжил он с ноткой артистического разочарования. — Но ты!? Посмотри на себя, животное. Ты же должен хотеть их мяса! А ты хочешь, чтобы тебя оставили в покое.

— Смейся, змей. Праздник твой, — вяло сказал Диппель и, медленно почесав шею, прищурился на Лураса. — Зачем уморил моих людей в Коллонже? Десять моих тысяч! Что? Никак без этого? Я зол на тебя, Лурас. Они мне как дети были.

— Да, точно. Ты их сам грудью кормил! — сказал Лурас и расхохотался. — Не злись. Эффектно же вышло!

— Я тебе тоже кого-нибудь убью, — буркнул Диппель, — тоже будет эффектно. Короля твоего, например. Не нравится он мне.

— Не обижайся. Я тебе подарок приготовил.

— Давай, — со скукой сказал Диппель и вяло протянул длинную мускулистую руку, будто предлагая поцеловать запястье. Рыжий мех выпирал из-под манжета и покрывал не только тыльную сторону кисти, но и кудрявился на пальцах с толстыми холеными ногтями.

— В одной руке не удержишь, пойдем смотреть. Я сам еще не видел. В подвале она.

— Она?! — повышая голос и выпрямляясь в кресле, спросил орангутангообразный Диппель.

Лурас ответил сдавленным полушепотом, будто сдерживая страсть, как змей-обольститель:

— Она…

— Нест?! — всё больше нервничая и стискивая подлокотники, вскрикнул Диппель.

— Точно…

— Что хочешь?

— Не продается… Только посмотреть можно…

— Лурас! Сволочь! Отдай мне! — зарычал Диппель и, вскочив с кресла, забегал по кабинету.

— Рука у тебя… грязная, — ответил обольститель Лурас, едва сдерживая улыбку наблюдая за хаотичными эволюциями Диппеля по кабинету. — Осторожнее! На потолок сейчас запрыгнешь! Сними сапоги.

— Пошли смотреть! Лурас! Пошли на нее посмотрим! Чего ты сидишь? Поднимайся! Веди!

Диппель подскочил сзади и начал выталкивать Лураса из кресла. Тот, хохоча и вяло упираясь, всё же поддался и встал.

— Пошли. Эх как тебя раззадорило!

Лурас хорошо знал сильные и слабые стороны Диппеля. Компаньон не притворялся, да и не считал нужным скрывать свое возбужденное состояние. В тех играх, которые они вели друг с другом, это знание не являлось конкурентным преимуществом. Никогда страсти не были безоговорочно движущим мотивом в этой компании, — тут прекрасно контролировали свои слабости. А для успешного сотрудничества компаньонам даже полезно знать, что именно является ценностью для каждого, что считается вознаграждением. Однако доверием тут не пахло — эти люди друзьями не были никогда, и не собирались ими становиться. Каждый вел свою личную игру. Просто в большой игре без сообщников никак.

Всего сообщников было четверо. Сеньор Анклитцен и сеньор Диппель имели резиденции во Франции, а дон Лурас и дон Папен — тут. Диппель увлекался медициной, слабостью Анклитцена являлась химия, дон Папен тяготел к инженерии, а Лурас любил стратегические игры. Они устраивали воины и перемирия с соседними государствами, они карали и миловали людей, распоряжались всем имуществом и всеми ресурсами на подконтрольной территории. Короли и элиты были для компании чем-то вроде пешек. Эти четверо объединились и совместно владели истинной властью на территории двух государств. Лурас следил за порядком на внутренней территории, взор Диппеля был обращен наружу, в сторону соседних стран, Анклитцен управлял ресурсами и денежными потоками, а Папен олицетворял силовую функцию — физически устранял неугодных и руководил там, где нужны навыки бандитов, грабителей и воров.

Визит Диппеля не был оговорен заранее, и его можно было бы назвать внезапным. Но Лурас ожидал, что кто-то из Франции, Анклитцен или скорее Диппель, заявится к нему. Возникли действительно необычные обстоятельства — проявила себя таинственная конкурирующая организация. Проявила агрессивно. Над всей четверкой нависла угроза уничтожения. Следовало принимать бой. Лурас первый почувствовал угрозу, уже оповестил всех, а через два дня созывал совет в Коллонже. Для разъяснения деталей и примчался Диппель. А может не только волнительная неопределенность мотивировала обезьяноподобного медика, может визит Диппеля преследовал еще какую-то скрытую цель — с этими товарищами нужно держаться настороже. Компаньоны редко играли в открытую, постоянно что-то недоговаривали друг другу.

Глядя на вразвалку шагающего по коридору Диппеля, Лурасу пришла забавная мысль, что из обезьяны сделать человека не может никакой труд, только конкуренция, только личная игра. Хитрая рыжая бестия только прикидывается тупым животным. Диппель достойный игрок. Тем веселее посмотреть на Диппеля, когда узнает, что женщину-неста Лурас раздобыл на его территории. Один-ноль в пользу кардинала, ха-ха!

Диппель на ходу обернулся через плечо, притормозил, чтоб идти рядом, и с подозрением спросил:

— Отчего это Вы улыбаетесь, Ваше Высокопреосвященство?

— О! Сеньор еще не научился читать мысли? — поддразнивая, сказал Лурас.

— Опять Вы за старое! Читать пока не научился, но отлично чувствую Ваши эмоции, кардинал.

— Надо будет на спор как-нибудь завязать Вам глаза и предложить уловить эмоции вслепую.

— Напрасно Вы иронизируете. Многое для Вас стало бы проще и понятнее, поверь Вы в то, что мысль материальна.

— Воображаю себе Ваши тренировки в этом направлении, — сказал Лурас. — Сидите, наверное, в позе лотоса и морщите лоб, насылая на нас проклятия.

— Это работает не так, Лурас! Сколько Вам объяснять? Мысль — слишком тонкая субстанция.

— Пожалуйте сюда, сеньор. Нам на самый низ, — гостеприимно сказал Лурас. — Мысль материальна только в пределах тела, дорогой Диппель. Это явление называется психосоматика. А то, о чем толкуете Вы, вызывает смех.

— Трасценденция может вызывать смех только у совершенно бесчувственного болвана, дон Лурас. Это то же самое, что толковать со слепым о радуге. Меня Ваш смех только огорчает. Мне Вас жаль.

Они оказались в центральном коридоре знаменитых подвалов Святой Инквизиции. Недалеко, из сырой темноты скупо светила свеча на уровне пояса. Приблизившись и привыкнув к темноте, они разглядели, что свеча стоит на почерневшем гнилыми пятнами грубых досок столе, рядом у каменной мокрой стены вытянулся поджарый широкоплечий страж, а чуть дальше толстая ржавая решетка перегораживает путь.

— Два фонаря и факел, — сказал Лурас стражнику и обернулся к Диппелю. — А может, поставим опыт? Угадаете без света, в какой камере то, что нам нужно? Проведете нас вслепую? Вы же толковали о сверхъестественном зрении, если я правильно понял.

Запалив один фонарь и миновав распахнувшуюся со страшным скрипом решетку, они продолжили путь по коридору.

— Вы напрасно издеваетесь, Лурас. Ясновидение — это тот дар, который доступен не каждому.

— Да и Вы напрасно меня упрекаете в бесчувствии, дорогой Диппель. Я всё прекрасно чувствую. Но склонен искать объяснения своим чувствам без привлечения трансцендентного, сверхъестественного мира. И мне удивительно, что Вы, врач по образованию, знающий о человеческом теле больше всех живущих ныне, Вы тяготеете к таким нелепым сказкам. Чем это оправдать, кроме как наивностью Вашей натуры? Зачем Вам нужен потусторонний мир? Ведь и без него всё объяснимо.

— С ним объяснимо гораздо лучше, дон Лурас. В мире полно таинственных вещей, которые нельзя понять без мира энергий и духов.

— Очень хорошее место мы выбрали для разговора о духах, — с усмешкой сказал Лурас, освещая коридор. — Скажите, а к Вам приходят по ночам души тех, кого Вы замучили?

— Никто ко мне по ночам не приходит. Хотя пробовал, вызывал, — пробормотал задумчиво Диппель. — Двух спиритуалистов казнил — шарлатаны…

— Я найду Вам нормального спиритуалиста, — издевательски сочувственно сказал Лурас. — Ну-с, хватит изображать любезность, мы пришли.

Лурас вставил ключ в навесной замок на засове. Остановился и тихим шепотом произнес:

— Напоминаю технику безопасности. За дверью женщина-нест. Она опасна, хоть и прикована к стене. Ты входишь первый.

Оба фонаря поставили рядышком у стены. Диппель зажег факел и приготовился кидать его в камеру.

— Открывай.

Щелкнул замок, загрохотал засов, дверь под рукой Лураса со скрипом подалась в камеру. Диппель, в напряженной позе борца, вглядываясь, бросил факел в ширящуюся щель. В свете летящего факела в камере мелькнуло быстрое движение, и тут же стрелой навстречу вылетела массивная доска деревянной скамьи. Диппель по-звериному быстро дернулся, однако не успел, и скамья вскользь ударила по лбу. Диппель с рычанием крутанулся на месте, а Лурас уже поднимал руку, закрывая голову от замаха женского силуэта, выскочившего из камеры следом за скамьей.

Никаких мыслей в голове Лураса не проносилось. Он не вспоминал боевых приемов, не думал о том, как правильно поставить ноги, не пытался понять, где у него центр равновесия. Не рассуждал о том, какую стратегию выбрать. Это все можно делать только между атаками, в вальсе поединка. А сейчас, во время самой атаки, всё затмила истеричная борьба за жизнь. Думать, размышлять, анализировать и хитрить просто некогда. Мозг дергается в судороге страха, отключается, отстраняется. Остается только то, что тело умеет само, что вбито инстинктами и долгими нудными повторами на тренировках когда-то давно. Тело живет своей звериной жизнью, управляется самыми примитивными сигналами и использует только самую быструю, мышечную память. А мозг лишь наблюдает и четко в мельчайших подробностях фотографирует. Летящая в тебя сверху наискось цепь, фонарь тускло освещает каменную, гладкую, с трещинкой плиту пола. Рядом с фонарем Диппель на согнутых ногах, на лбу темнеет вдавленный след от удара скамейки, кровь еще не догадалась хлынуть из раны. Время течет иначе и потому Диппель двигается очень медленно, почти неподвижно. Темное лицо атакующей женщины, глаза, нос и губы только угадываются. Удар в спину, вспышка боли, которая пока еще не боль, а только вспышка. Мозг на мгновение включается и подсказывает, что это цепь, — это её невозможно заблокировать рукой, это она, встретившись с предплечьем и начав на него наматываться, врезала по спине. А сзади никого больше нет. Противница только одна. Вот она пробует вырвать цепь для нового удара. Вот Диппель уже стоя вытягивает руку, чтобы схватить. Женщина, чувствуя Диппеля, пытается уйти в сторону. А Лурас, держа её за цепь, бьет локтем в лицо навстречу движению. Прошло одно мгновение, а переживаний, ярких и сочных, столько, что об этом можно разговаривать часами.

Женщина дергалась и отчаянно рычала. Её прижали лицом к полу, без церемоний навалившись коленями на ноги и на шею, цепью туго стянули руки за спиной и заволокли обратно в камеру.

Да, она была лучше натренирована, чем Лурас и Диппель, иначе не смогла бы огреть Лураса по спине, а Диппеля не приголубила бы скамейкой. Да, она была нестом, а значит сильнее трех нормальных мужчин. Да, она догадывалась, что в темницу с цепями просто так не заключают, что её собираются лишить жизни, и эта мысль придала ей сил. Но реальных шансов вырваться у нее не было. Двое мужчин-нестов против одной женщины-неста — для нее это была безнадежная схватка.

— Вам лучше бы тренировать бег, — с иронией обратился Диппель к женщине. — Хотя не помогло бы. Дальше по коридору решетка.

Кровь заливала лоб, тонким ручейком обтекая широкую надбровную дугу, минуя глаз, по виску в рыжую шерсть бороды и дальше, на дорогой камзол. Диппель, не обращая на рану внимания, зажег второй фонарь и, подойдя к сидящей на полу у стены женщине, присел на корточки. Не успев отойти от схватки, она шумно дышала, грудь высоко и часто вздымалась, в такт раздувались тонкие крылья носа, глаза посылали любопытному Диппелю лучи ненависти.

Красивая и молодая, почти юная девушка. Одежда испачкана и изорвана в лохмотья. Черные волосы висят длинными спутанными патлами, слипшимися на концах в сосульки. Тонкие хищные черты лица покрыты разводами и пятнами коричневой и черной грязи. Один глаз быстро заплывает. От женщины резко пахнет грязным телом. Но, несмотря на это внешнее безобразие, в ней угадывается что-то такое, что заставляет относиться к ней с уважением.

— А я тебе не верил, Лурас. Думал, врешь, что она нест.

Лурас в это время садился на скамейку, которую занес из коридора обратно в камеру. Вместо ответа он закашлялся и сплюнул. Подсветил пол фонарем — слюна оказалась с кровью.

— Знал бы, стражников сюда послал. Пусть бы она их, сволочей, порвала. Я же говорил, чтоб ее к стене пристегнули.

— А они ведь пристегнули, — сказал Диппель и кивнул на стену. — Видишь, кольцо вырвано.

— Какая мощная девица… Слушай, глянь-ка. Она мне, кажется, ребра сломала.

— Не стыдно тебе в присутствии дамы жаловаться? — спросил Диппель, вставая с корточек и подходя к спине Лураса. — Что тут у нас? — подложил он, с силой ощупывая спину и не отрывая довольного взгляда от женщины. Лурас зашипел от боли:

— Э-шшш!

— Не сломала, — сказал Диппель. — Немного отбито легкое. Хватит ныть.

На нестах конечно раны заживают очень быстро, но больно же всё равно. Мог бы и аккуратнее. Пришло время немного осадить этого доктора.

— Познакомься. Перед тобой испанская донна, Альдонса Лоренцо.

— Как Альдонса?! — ошеломленно воскликнул Диппель. Глаза смешно полезли на окровавленный подсыхающий лоб. Он опять подскочил к женщине и вгляделся уже по-другому, очень серьезным взглядом. — Откуда она у тебя?!

Вычислять и нейтрализовывать нестов за пределами вотчины — это работа Диппеля. Это его игра. А донна Альдонса вообще легенда. О ней ходили только смутные слухи. Честно говоря, Лурас раньше был уверен, что она не существует. Все попытки Диппеля выйти на ее след оказывались неудачными. И вот сейчас она у Лураса в руках. Естественно, Диппель должен чувствовать себя уязвленным. За его реакцией приятно наблюдать. Не скрывая змеиной улыбки, Лурас ответил:

— Извини, случайно вышло.

Диппель недоверчиво обратился к женщине:

— Донна Альдонса?

— Вы ошиблись, я не знаю никакой Альдонсы — ответила женщина холодно.

Диппель, распрямившись над женщиной, зло исподлобья уставился на Лураса. Тот расхохотался:

— А ты на ее месте что сказал бы?

— Ну допустим… А какого черта ты полез за границу?

— А какого черта ты в моем городе? Я же не спрашиваю. У тебя же могут быть тут дела. А у меня были дела в Испании. Она действительно случайно вынырнула, такую удачу нельзя было упускать. Хотя бы на рожу твою теперь посмотреть весело.

— Лурас, это уже перебор!

— Я отдам ее тебе почти даром, уймись.

— Что значит «почти»? — спросил Диппель недовольно, но уже спокойнее.

— В цене сойдемся, от тебя нужна небольшая услуга по специальности и немного терпения.

Альдонса зашевелила плечами и напрягла руки. До сих пор не верила, что попалась. Попалась, голубушка. Лурас встретился с ней взглядом и улыбнулся с нежностью садиста.

— А как резво она выскочила! Чуть не поубивала нас, — сказал он восторженно. — Как креветка из кипятка! Знаешь, если кидать креветок в кипяток, они выпрыгивают.

— Их можно понять, — ответил Диппель.

— А если пустить их в холодную воду и нагревать, то не выпрыгивают, — продолжил Лурас уже спокойно. — А на вкус одинаковы. Только видом отличаются. Одни покорно скрючены в колечко с подогнутыми лапками, у других спина выгнута и лапы в стороны.

Женщина наблюдала за мужчинами, производя за спиной какую-то тихую, почти незаметную работу руками. Диппель немного помолчал, соображая, а потом весело воскликнул:

— Хехе! Так ты тоже, значит, интересуешься, что бывает после смерти? Креветок на вкус отличить пробуешь! А еще меня упрекаешь.

— Так я в этом мире ищу, а ты в потустороннем, — сказал Лурас и обратился к женщине. — Донна Альдонса, можете не таить свои освобожденные руки и уже расположиться удобнее. Позвольте рекомендовать Вам сеньора Диппеля, исследователя трансцендентного мира.

Сеньор Диппель, севший рядом с Лурасом, склонил голову, а кардинал Лурас продолжил:

— Он обожает опыты на людях. Обычно недостатка в живом материале он не испытывает. Все у него есть, кроме одного. Женщины-несты крайне редки в нашем мире, — и произнес, повернувшись к Диппелю, — Зачем тебе женщины-несты?

— Не твое дело, — грубо ответил Диппель.

— Конечно. Извини пожалуйста, — сказал Лурас и вновь обратился к женщине. — Я знаю только, что он проводит опыты, что они связаны с потусторонним миром, с электричеством и живыми тканями. Ему по большому счету неважно Ваше имя, достаточно того, что вы женщина-нест. Так что, уважаемая донна, скоро Вы поучаствуете в его таинственных экспериментах. Как Вы это находите?

— Полагаю, сеньор может делать всё, что ему угодно, пока он может. Это касается нас всех.

— Очень правильная философия, — прокомментировал Лурас. Теперь уже он присел на корточки у донны Альдонсы и, осветив ее лицо фонарем, спросил:

— И Вам не страшно?

— Что с того?

— Мы могли бы стать полезны друг другу.

Диппель прочистил горло и недовольно сказал в спину Лурасу:

— Но-но! Какие могут быть сделки?! Не собираешься ли ты ее отпустить?

— Вот видите, дон Лурас, — сказала холодно Альдонса, — Ваш друг не собирается меня отпускать.

— И всё же. Неужели Вам не интересно, что я могу Вам пообещать, и что мне нужно от Вас?

— Я знаю, что Вам нужно. Вы хотите поймать остальных. А о Вас, дон Лурас, я слышала, что сделок Вы не заключаете.

— О, как неприятно! — с иронией сказал Лурас. — Слава обо мне, оказывается, гремит, как я ни стараюсь хорониться в тени. Вы хорошо постарались, добывая о нас сведения.

Тон Лураса резко сменился с ласкового, игривого на твердый и холодный. Он произнес, пристально глядя Альдонсе в глаза:

— На сделки Вы не идете. Хорошо. У меня есть для Вас роль без слов. И Вы ее сыграете помимо воли.

Альдонса выдержала взгляд и с расстановкой ответила:

— Я не боюсь Ваших ролей.

— И смерти не боитесь? — вкрадчиво спросил Лурас.

— Глупо бояться смерти. Так или иначе, она ждет нас всех. Если не в борьбе, так от несчастного случая.

Лурас поднялся и подошел к двери.

— Ну что ж, наверное, нам пора. Приятно было познакомиться с такой бесстрашной женщиной. Знаете, донна Альдонса, Вы до сих пор живы, благодаря одному моему знакомому, а он считал, что смерти бояться нужно.

— Больной человек, этот Ваш друг, — неожиданно зло и с жаром ответила Альдонса и продолжила, всё больше распаляясь. — Не надо забивать голову пустыми страхами. Постоянно фантазировать о своей кончине — только зря мучить себя.

— Вы не зря провели в камере время. Какие глубокие мысли!

— Жизнь должна быть радостной, — успокаиваясь, продолжила Альдонса. — Полагаться нужно на рефлексы, они уберегут в случае опасности. Если они не смогут, то уже ничего не сможет.

— Да, Вы нам здорово продемонстрировали свои рефлексы, — с усмешкой вставил Диппель и указал в сторону двери. — Выскочили из камеры как креветка из кипятка.

Женщина криво усмехнулась и сказала:

— А теперь я спокойна, как креветка в холодной воде. Рефлексы оказались бессильны. Ну что ж, покорюсь судьбе, поджав лапки и свернувшись в колечко.

Диппель молча наблюдал за Лурасом. В таком задумчивом состоянии он его еще не видел. Это что-то значило.

— Мой приятель именно это и не любил, — сказал Лурас, глядя под ноги и покачивая дверь рукой, вызывая скрип. — Считал, что человек — это не креветка. Говорил, что человек способен осознать свою смертность и потому должен бороться за свою жизнь всегда, а не только в момент опасности, полагаясь на рефлексы.

Альдонса сказала, хмыкнув:

— Могу поспорить, что этот Ваш приятель надорвался. Это называется тщеславие и гордыня. Человек не должен браться за непосильные вещи. Борьба со смертью глупа.

— Смерть смерти рознь, — успел вставить Диппель, подмигнув Альдонсе.

— Да, я так ему и говорил, — тихо сказал Лурас. — Человек слаб, и не надо требовать от него непосильного. Так что Ваше мнение совпадает с моим. — И очнувшись, продолжил уже бодрым тоном: — Ну что же, донна Альдонса! Если Вы пообещаете не прыгать больше как креветка из кипятка, я пришлю к Вам женщин с теплой водой и свежим платьем. Нам с Вами еще предстоит небольшое путешествие.

Закрывая дверь камеры на ключ, Лурас думал, что надо возобновить тренировки, а то скоро его сможет побить даже обычная слабая женщина. Диппель сопел рядом, держа фонарь. Второй они оставили в камере Альдонсы, пусть посмотрит по сторонам.

— Что еще за друг у тебя? — спросил он.

— Пойдем-ка в пыточную, отмоем твою рожу, — сказал Лурас и двинулся по коридору. — По поводу этого знакомого я и хочу к тебе обратиться. Нужен врач.

— Врач не бог.

— Я понимаю. Альдонса при любом исходе твоя.

Фонарь в руке Диппеля освещал лишь небольшое пространство: частые каменные балки на потолке, каменные стены с дверями, пятак каменного пола под ногами. Их шаги поднимали эхо, которое улетало в темноту длинного коридора, возвращалось обратно уже притихшее, но приносило с собой металлический дребезг и звонкой тягучей оттяжкой неприятно щекотало в ушах.

— Моя… как же, — буркнул Диппель. — Куда ты ее увозишь?

— В Коллонж. Хочешь, вместе поедем. Сегодня вечером.

Совет назначен Лурасом через два дня, но никто не запрещает прибыть в Коллонж раньше. К тому же интересно, примет ли приглашение Диппель, или у него в городе важные дела. И ведь не торопится Диппель принимать приглашение, думает о чем-то. Лурас остановился у одной из камер с открытой настежь дверью.

— Пришли. Пыточная.

Они вошли. Тусклый свет озарил простор пыточной камеры. В стене напротив входа кольца с кандалами. Справа верстак снабженный петлями и зажимами. Рядом стол с оборудованием: молотки, тиски, щипцы… всё острое, шипастое, опасное. Зеркало в полный рост в деревянной раме и на колесиках. С потолка свисают веревки для дыбы. У другой стены ширится мощный письменный стол. Полы чисто вымыты, но запах в камере такой, какой бывает перед рассветом от базарной деревянной колоды для мяса — несвежий.

Лурас сел за письменный стол и показал на угол, где стояла бочка:

— Вода чистая.

Диппель не спешил мыться. Он обошел камеру, с интересом оглядывая убранство. Задержался у стола с пыточным оборудованием. Наконец подошел, взял чистую тряпку, намочил и принялся энергично оттирать засохшую кровь с лица. На лбу вместо недавней раны оказалась молодая красноватая кожа. Да, очень быстро регенерируют ткани у нестов.

— Зачем тебе нужно везти Альдонсу в Коллонж? — спросил он.

— Там ее сын, устрою им очную ставку.

— Кто сын?

— Блён. Знаешь такого? — вкрадчиво спросил Лурас.

— Как Блён? Этот сосунок ее сын?! — воскликнул Диппель, прекращая на миг процедуру очищения.

— Близко подобрались они к нам, Диппель. Ты ведь его в дом пускал. Радушный хозяин. Видишь теперь, что не шутки это всё? Они рядом, а мы про них почти ничего не знаем.

Выдирая из бороды засохшие хрупкие комочки спекшейся крови, Диппель бросил острый взгляд на Лураса. Конечно, неприятно осознавать, что ходил по краю, подставляя спину врагу.

— Если он нест, то никакие очные ставки тебе не помогут. Глупая затея, — сказал он.

— Возможно. Но мне кажется, что у испанских нестов немного другое отношение к узам крови. Есть сведения, что испанская структура состоит из Альдонсы Лоренцо и что-то около десятка ее детей. Разумеется мальчиков. Я подозреваю, что в их структуре сохранились семейные и общинные ценности: мама любит своих детей, а дети любят маму. Это дало бы нам рычаг воздействия. Страшно представить, на что может пойти любящий сын, если маму немножко помучить у него на глазах. Вот и проверим.

Диппель посмотрел недоверчиво и хмыкнул.

— Ну если сильно любят друг друга, то в их компании могут оказаться и девочки…

Он имел в виду тот факт, что если один из родителей — нест, а другой — обычный, короткоживущий, то у них рождаются только мальчики. И мальчики эти всегда несты. По этой причине, кстати, практически не осталось нестов-женщин. Чтобы родилась девочка-нест, оба родителя должны быть нестами.

— Вот именно, Диппель! — ответил Лурас. — Ни об одной другой женщине в испанских землях нам не известно. Скорее всего, их нет. А это значит одно из двух: или их убивают или же они не рождаются. И проще предположить культурный запрет на кровосмешение и семейную любовь, которая, между прочим, вообще свойственна испанцам, чем предполагать ничем не обоснованный культ женского инфантицида. Это любовь, Диппель. Та самая. Чистая и светлая.

— Альдонса произвела на меня впечатление сильной и здравомыслящей женщины. Не похожа на наивную слабую дуру. Не сломаешь. Её можно только накачать сывороткой правды.

— У тебя есть с собой? — спросил Лурас.

— А у тебя?

— Ну вот. Ни у тебя ни у меня нет. Придется ждать Анклитцена. А пока поиграем в психолога. Во-первых, она быстро превратилась в покорную, как только узнала, что умрет не сегодня. Значит надеется. Значит, есть они, на кого можно надеяться. Во-вторых, когда я сказал, что её роль будет без слов, зрачки у нее расширились, хотя я светил прямо ей в глаза. А это эмоция, Диппель. Она испугалась, что кто-то может сделать что-то не так. Это догадки, но я хочу проверить. Одно тут нежелательно, она из-за любви к детям может лишить себя жизни. Про сыворотку правды она, скорее всего, слыхала.

Диппель уже привел себя в относительный порядок. Они вышли из камеры и пошли по коридору к выходу из подвалов.

— Да уж, нежелательно, — задумчиво сказал Диппель. — Ладно, я с тобой поеду. Давай, показывай своего пациента, а то мне еще надо кое-что успеть до вечера.

— Так он тоже в Коллонже.

— В Коллонже?! Ты о сыне что ли хлопочешь?

— Да при чем тут сын?! Моего сына вчера твой казнил. Злыдень. Изрубил в капусту. Весь в папашу!

— Так тебе! — мрачно ухмыльнулся Диппель.

— Ну ничего-ничего, я твоего Нуарчика завтра казню, — весело отозвался Лурас и расхохотался. — Отомщу, ха-ха-ха! за сына!

— Что-то я не понял, там хоть кто-нибудь умер в твоем Коллонже?

— Блён с Нуаром в башне ночевали, до них отрава не дотянулась, — отсмеявшись ответил Лурас. — Живьем их взяли. Ты чего такой серьезный? Тебе Нуар нужен?!

— Да на кой он мне, бестолочь эта?! Испанцы меня расстроили, кончилось спокойное время.

Они вышли из подвалов и распрощались до вечера. Диппель пошел по своим неясным делам в город, а Лурас собрался отобедать. Перед тем, как удалиться, Лурас отдал распоряжение относительно пленницы, а также приказал схватить графиню, с которой он завтракал, и доставить ее сюда.

Уезжал Лурас надолго, можно сказать — навсегда, и перед отъездом предстояло решить этот любовный вопрос. Вероятная беременность графини совершенно лишняя. Опять родится мальчик, опять еще один бесполезный нест. Да дело даже не в беременности. Лурас всегда расставался подобным образом. И было еще третье обстоятельство. Судьба графини была решена давно.

Вернувшегося с обеда Лураса ждал доклад, что графиня доставлена и помещена в изолятор на первом этаже — в светлую, опрятную комнату с прикрученной к полу мебелью — для знатных особ. Лурас прошел в изолятор.

— Графиня, — скупо сказал он с порога, — рад Вас видеть.

Женщина сидела на краешке кресла и бездумно смотрела в окно. Глаза припухшие, видно она недавно плакала. При появлении Лураса она встала.

— Монсеньор! — взволнованно ответила она. — Что происходит? Я не понимаю!

— Конечно, не понимаете, — проворчал Лурас, садясь за столик и начиная что-то быстро писать на бумаге. — Ведь Вы ни в чем не виноваты!

— Так в чем же дело?!

— Дело в том, дорогая графиня… Присядьте… Дело в том, что во дворце разоблачен заговор. И некоторые участники показывают на Вас, как на сообщницу. Вам грозит смертная казнь.

— Но… — опять вставая, робко начала говорить графиня.

— Сядьте, знаю. Вы ни в чем не виноваты. И я собираюсь Вас спасти, — сказал Лурас, окончив писать и протягивая графине бумагу. — Прочитайте и подпишите.

Пока графиня читала, перечитывала и пыталась уловить смысл написанного, Лурас встал, наполнил бокал водой, всыпал туда порошок, размешал и поставил на стол перед графиней.

— Что это?! — недоуменно спросила графиня, глядя в бумагу. — Монсеньор, это же признание. Как я это подпишу?!

— Так надо, графиня. И не спорьте.

Лурас, внешне оставаясь строгим, в душе забавлялся. Интересно, подпишет или нет? Насколько далеко простирается вера маленькой креветки в то, что ничего страшного с ней не случится? Начнет ли она прыгать из кастрюли или останется покорной до самого конца? Долго будет себя уговаривать, что всё в порядке, когда всё совсем не в порядке? Очевидно же, что у нее всё совсем не в порядке.

Но пока она послушно исполняет то, что ее губит. Она подписывает бумагу, которую ни при каких обстоятельствах нельзя подписывать. Эта бумага сама по себе смертельна. Графиня пьет питье, в которое он всыпал на ее глазах яд. Доверяет? Чему? Насколько Лурас ее знает, она — нет, не доверяет. Она никому не доверяет. Она выросла в такой среде, где не принято никому доверять. Не доверяет. Тем более, после того, как он практически самолично схватил ее. Она просто надеется на чудо, думает, что всё обойдется. Она не знает, что делать, она слаба, и она сдается на милость.

Какая же она смешная, эта глупая креветочка: думает, что вода в кастрюле не закипит, если изображать покорность — сама в это не верит, понимает умом, что глупо верить в чудо. Она гонит от себя мысли о смерти, но когда эти мысли прорываются в ее сознание, от страха она заслоняется выдуманной картинкой чуда — буду покорна и не закипит, ничего страшного случиться не может. Ведь пока еще терпимо. И пока терпимо, будешь терпеть? Ну-ну. Терпи, креветка. Делай вид, что не понимаешь. Прячь страшные мысли. Уговаривай себя. А вода обязательно закипит. Тебя поймали, чтобы сварить. Конец предсказуем.

Графиня поставила пустой бокал и кротко посмотрела на Лураса снизу вверх. Слезы потекли по ее щекам. А Лурас бесстрастно глядел в ответ, складывая подписанную бумагу и убирая во внутренний карман.

— Надейтесь, графиня. Я сделаю всё, что в моих силах, — сказал Лурас и направился к двери.

— Лурас! — вскрикнула вдруг графиня. Она резко поднялась с кресла и, приблизившись вплотную, схватила его за руку. — За что?!

— Всё будет хорошо, — ответил Лурас, аккуратно освобождая руку. — Сейчас Вам нужно отдохнуть. Прилягте.

— За что?! — взвизгнула графиня ему в лицо, сжимая кулаки.

Сцена развеселила Лураса. Он позволил себе расхохотаться. Умирающая креветка призывает к ответу. Вот она и ощутила кипяток. Теперь должны включиться рефлексы, которые борются за жизнь. Те самые, о которых говорила донна Альдонса несколькими часами ранее. Стало быть, теперь уже неважно, слаба ты или сильна. Чуда не будет. Кипяток жжет. Разум отказывает. Успокоительные картинки не помогают. Остается только прыгать из кастрюли. Звериные рефлексы вырываются наружу. Забавно посмотреть на них в исполнении слабой женщины. Значит, тихо мы не сваримся, будем прыгать.

Любопытная особенность — у всех по-разному, у одних скорее наступает апатия, после которой они уже не собираются прыгать ни из какого кипятка, у других скорее спадает пелена успокоительных картинок, они чувствуют кипяток до апатии, когда еще способны прыгать. Наверное, дело в температурном режиме. Для любого можно подобрать такой режим, когда тот сварится тихо, без прыжков. А графиню на прыжок спровоцировал быстрый уход и смех.

Графиня завыла и набросилась на Лураса, пытаясь выцарапать нагло смеющиеся глаза. Лурас, хохоча, без труда отталкивал ее, а она вновь прыгала, стараясь или пнуть побольнее, или укусить. Наконец она выдохлась и остановилась, тяжело дыша. Но в глазах уже нет слез покорности и жалости к себе, там плещется ненависть. И ей уже неважно слаба она или сильна, сейчас она решает, как лучше распорядиться остатками сил. Терять уже нечего. В принципе и раньше терять было нечего, но она только сейчас это приняла. Бокал со стола пулей полетел в Лураса. Тот, смеясь, увернулся, и бокал разлетелся о стену. Силы покинули графиню, она опустилась на пол. Яд начал действовать.

— Прощайте, графиня, — холодно сказал Лурас. Он вышел, беззвучно затворив дверь.

По пути в кабинет, Лурас отдал секретарю признание графини, распорядился, чтобы подготовили бумаги на смертный приговор, протокол об исполнении приговора и разрешение отдать тело родственникам, а именно дяде графини, тому самому военному советнику — пусть порадуется старичок.

Осталось подстроить покушение на свой дом от имени военного советника, а также свою смерть в Коллонже — двойник уже дожидается. После отъезда Лураса начнется интересная дворцовая история. И заговор действительно существует, не зря король трясется. Всегда есть стоящие вторым эшелоном, желающие стать первыми. Надо только научить их, дать средства и подтолкнуть к действию. Он взвел множество закулисных пружин, стравил многих влиятельных людей. И сейчас он нажимает на спуск этой мясорубки. Но звука еще не слышно. Лурас уходит из города в тишине. Ночью начнется.

Кстати о ночи. В кабинете Лураса дожидался, похожий на серую мышку, личный управляющий. Маленький и тревожный, усики его вздрагивали, а черные глазки бегали, будто он вынюхал одновременно и кошку и сыр.

— Кто остается в доме? — спросил Лурас.

— Служанки и маленький поваренок, господин.

— Ночью всех заколоть, дом поджечь. Должно выглядеть грубо, как нападение. Следы борьбы, беспорядок. Потом нагонишь. Утром жду доклад. Можешь идти.

— Да, господин, — тихо прошелестел управляющий и испарился, как всегда — спиной вперед.

Вот и начальнику городской стражи работа. И мать поваренка у него в прислуге очень кстати — пусть порыдает перед ним, порвет сердце справедливому начальнику городской стражи. И мотив есть как раз у заклятого врага, у военного советника. Эти господа вцепятся друг в друга с удовольствием. Как и многие другие, которые сейчас боятся кардинала, опору короля. Обстановка нервная, военная. Войск в городе нет, только личная гвардия Лураса, королевский полк и городская стража. Пожар в доме Лураса станет сигналом. А кардинал с гвардией очень удобно уйдет из города — разнимать, подавлять некому. И начнется.

Держись, мой король. Выживут сильнейшие. Слабые погибнут в борьбе. Посмотрим, кого отберет эволюция. Держись город! Сегодня тебе предстоит та еще ночь. Грабители, мародеры и прочие негодяи уже заряжены доном Папеном, уже дрожат в нетерпении, никак не дождутся темноты. Его время пришло. Пора выпустить слабую кровь, пора включить эволюционный отбор, пора перетряхнуть порядки. Держитесь люди.

 

8. − + +

На обширной поляне при выезде из города еще с обеда стоял, готовый к походу, целый караван повозок, набитых сундуками с золотыми украшениями, драгоценными камнями, съестными припасами, какими-то ненужными в дороге вещами вроде позолоченных ванн, чопорных одежд, зеркал, коллекций книг и громоздких часовых механизмов. В других повозках размещался обслуживающий персонал: конюхи, кучера, повара и другие сколько-нибудь нужные.

В отдельном наглухо закрытом фургоне в углах горели светильники. Посреди фургона стояла клетка для узников. В клетке на полу сидела вымытая и переодетая в чистое Альдонса Лоренцо, прислонившись спиной к холодным боковым прутьям и бездумно глядя перед собой. Вокруг несли дежурство трое. Они сидели на лавке и бдительно смотрели на юную, красивую пленницу.

Сопровождать это дефиле предстояло большому конному отряду из личной гвардии Лураса. В ожидании своего кардинала отряд разбился на группки. Кто-то перед ночной дорогой запасливо набирался сна под деревьями, нежась еще теплой осенней погодой и тихим щебетом птиц, кто-то, по-молодецки презирая будущую усталость, гарцевал по поляне и соревновался в обращении с холодным оружием, а кто-то весело балагурил с поварами, справедливо полагая, что их доброе отношение скажется на размере порции.

В повозке-кухне личный повар кардинала с молодым помощником хлопотали об ужине для хозяина, а личный астролог, ожидая ночи, развлекал их рассказами о небесных телах и о забавных курьезах древних времен, когда еще ученые мужи глупо спорили, из чего состоит свет — из карпускул или из волн — ведь очевидно, что свет состоит из лучей.

Показавшийся из городских ворот фургон Лураса нарушил непринужденную обстановку. По поляне прокатились командные окрики. Отряд встрепенулся. Все, кому положено, сели в седла и дисциплинированно выстроились для приветствия.

Личный фургон Лураса размерами походил скорее на спальный вагон, правда значительно красивее. Внешнее и внутреннее оформление фургона содержало черты изящной роскоши. Там снаружи и вензеля, и внешняя трехцветная роспись, и треугольные черные с золотом флажки, и вдоль по периметру ряд торчащих из-под крыши горизонтально декоративных конусов размером с локоть, агрессивно загнутых чуть вверх. В задней части веранда со столиком и стульями. Внутри фургона и обтянутые вышитой тканью стены, и мягкие диваны, и напитки, и предметы искусства. Но это всё выглядело уместно и гармонично, и никак не походило на тот ужас, что способны устроить люди, дорвавшиеся внезапно до денег и не сумевшие раздобыть чувство вкуса — богатую цветастую помойку фургон не напоминал ни снаружи, ни изнутри. Свет поступал через широкие окна, забранные в жалюзи. Мягкий ход фургону обеспечивала и особая подвеска, и дорога, что шла в Коллонж ровная, вымощенная, без ухабов.

Фургон остановился и на веранду вышли Лурас с Диппелем. Отряд по команде взревел приветствие и замер. Ветер набежал порывом, зашумев кронами деревьев. Из строя двинул коня вперед суровый командир отряда:

— Мой дон. Разрешите доложить, — сказал он спокойно, без бравой попытки выслужиться.

— Готовы?

— Готовы, мой дон, — ответил он и добавил, — тут один посторонний добивается встречи с Вами. Что прикажете?

— Добивается?! — удивленно произнес Лурас и сдвинул брови. — Ну, раз добивается, давайте его сюда.

Перед фургоном предстал молодой человек. Держался он независимо и даже гордо. Ясный прямой взгляд голубых глаз, расправленные плечи. Одет в чистое и белое, что несколько необычно: просторная рубаха навыпуск и штаны — всё из грубой беленой ткани. Лурас, оперевшись на поручни, смотрел величественно, как с трибуны.

— Ваше Высокопреосвященство, — проговорил молодой человек твердо. — Прошу Вас выслушать меня.

— Кто ты такой? — спросил Лурас. — Зачем мне тебя слушать?

— Разве важно это?! Я хотел донести до Вашего сведения…

— Именно это и важно!

— Я свободный человек. Странствую. Раньше жил в этом городе. Сейчас вернулся.

— Понятно. Ни денег, ни родни, — заключил кардинал. — Чем ты кормишься?

— Я знаю языки и пою песни, Ваше Высокопреосвященство.

— Все бродяги — воры и плуты, — сказал Лурас. — Честным трудом им не прожить. И я спрашиваю об этом.

— Я живу честно! — вздернув подбородок, ответил молодой человек.

— Ну допустим… И что же ты хочешь мне сказать, свободный, честный человек?

Диппель склонился к уху Лураса и шепотом предположил:

— Нест?

Лурас ответил Диппелю коротким неопределенным взглядом. Молодой человек мог иметь отношение к донне Альдонсе. Но идти прямиком в руки кардинала глупо.

Проситель собрался с мыслями и заговорил. Он сообщил, что вчера вечером разбил на этой поляне лагерь, а сегодня его бесцеремонно и грубо согнали с поляны люди кардинала. Неаккуратно сгребли его вещи и бросили во-о-он там, в кусты. При этом они сыпали насмешками и оскорблениями. И позволяли себе толкать сапогом молодого человека ниже спины. Такое поведение подчиненных бросает тень на кардинала в глазах подданных и в целом не благоприятствует хорошему отношению народа к правителям этой земли, вызывая недовольство, которое, как известно, имеет предел. К тому же имеет место естественное право свободных людей. И есть закон, определяющий, что в частности эта поляна не является феодом, а принадлежит городу и потому для всех горожан в равной мере общая. Кроме того, следует отличать свободных людей, способных сказать за себя слово, от зависимых крестьян, которые необразованны и не могут пока еще отстаивать свои права и свободы. Так вот, если кардинал намерен исправить возмутительную ситуацию и наказать своих подчиненных за грубое обращение и нарушение закона, то молодой человек укажет на нарушителей, которых, кстати говоря, он видит сейчас в строю перед Его Высокопреосвященством. В противном случае, если кардинал полагает, что сильные мира сего могут нарушать закон…

— Закон?! — переспросил Лурас.

— Да, закон, — ответил молодой человек с гордо поднятой головой.

— Кто тебя научил всем этим свободам?

— Я узнал об этом из книг! Это называется либерализм, Ваше Высокопреосвященство.

— Ясно… А в тех книгах ничего не было написано про гарантии? Кто и почему должен гарантировать твое право возмущаться, а после гарантировать твою неприкосновенность?

— Там было написано, что высшая ценность — это жизнь.

— Жизнь?! Чья жизнь?

— Жизнь каждого человека, Ваше Высокопреосвященство. Жизнь священна. Это называется гуманизм.

— Ясно, — сказал Лурас со вздохом сожаления. — Ну хорошо. Показывай, кто тебя обижал.

Молодой человек указал на троих из конного строя. Командир отряда быстрым жестом приказал им спешиться, подойти и встать рядом с молодым человеком.

— Властью, данной мне Господом! — подобно иерихонской трубе, заговорил Лурас. Голос звучал мощно, легко достигая ушей самого последнего конюха, заглушая шелест ветра и щебет птиц. — Закон и порядок, — продолжил Лурас с паузой, — обеспечиваю я, верховный кардинал Святой Инквизиции, дон Лурас! — он указал рукой на молодого человека. — Этот человек против порядка! Он глумится над нашей Верой! — Лурас набрал полную грудь воздуха. — Приговор — казнь через повешение! — и, обращаясь уже к троим обидчикам, стоящим рядом с молодым просителем, произнес: — Исполнять!

Молодой оппозиционер открыл рот и замер. На щеках пятнами проступил нездоровый румянец. Лурас смотрел с жестоким любопытством исследователя креветок, пытаясь уловить в синих глазах предсмертные движения души. Но синие глаза не выражали ничего, кроме непонимания. В книгах о свободе и равенстве не догадались написать про такой поворот, там не предупредили. Обычно креветки совсем не думают о своей смерти. Наиболее тупые лезут в кастрюлю сами. А некоторые в глубине души даже полагают, что будут жить вечно. Лурас позволил себе хмыкнуть молодому человеку на прощание.

Трое воинов, которые только что были опознаны, без особой радости, но быстро и умело скрутили молодому читателю руки за спину и поволокли, будто мешок, к ближайшему развесистому дереву. Там уже кто-то перекидывал веревку через нижний сук.

Кардинал Лурас, не интересуясь далее судьбой недавнего собеседника-либерала, отдал приказ начать поход и пригласил сеньора Диппеля проследовать с веранды обратно в закрытую часть фургона.

Начинался вечер. Осеннее, но еще теплое солнце потихоньку валилось вниз, медленно, будто с трудом протаивая ход в небе. Вперед ускакала группа дозорных. Высокоэстетично оформленный фургон Лураса, одекорированный черными с золотом флажками и деревянными рогами, тронулся в путь. Следом, вперемешку с конными воинами, на дорогу потянулись, как бусины на нитке, повозки с личными вещами кардинала Лураса. Уже давно голова колонны скрылась в густом лесу, уже даже перестал качаться в петле и повис неподвижно молодой борец за права и свободы в белых испачканных одеждах, а повозки, стартуя с поляны одна за другой, никак не заканчивались. Много личных вещей у кардинала — материальные потребности не имеют естественных ограничений.

Расположившись на диванах, дон Лурас и сеньор Диппель дегустировали вино и вели неторопливую беседу. Движение фургона почти не чувствовалось, лишь иногда вино в кубках слегка оживало, колыхаясь. Диппель сетовал, что Лурас учинил суд крайне быстро.

— Лурас Стремительный, — с кривой усмешкой сказал Диппель. — А насладиться? Он не успел даже раскаяться и попросить прощения.

— Времени жалко на этого дурака, — ответил Лурас. — А ты всё еще находишь в раскаяниях удовольствие?

— Находил, нахожу и буду находить. Возомнили. Права им подавай. Где они эти книги находят?!

— Это же коржи, Диппель!

Коржами они называли короткоживущих, в противовес нестареющим нестам. Короткоживущий или корж, — то есть обыкновенный человек, стареющий, страдающий старческими болезнями и умирающий от старости. Корж физически слаб, ткани почти не регенерируют. В будущее корж смотрит редко и недалеко, ясно представляет себе лишь завтрашний день, послезавтра видит уже смутно. Максимум, фантазирует на расстояние своей жизни — не дальше, чем на сто лет вперед.

— Ну и что, что коржи?

— У тебя к ним завышенные требования. Они же просто ресурс — куски живого мяса. Какая разница, что они думают?!

— Но ты же его повесил. Не безобидный он коржик. Этот — уже не мясо, этот спорить будет, людей смущать.

— Обещаю, что следующего не повешу. С собой возьмем, и будем перевоспитывать. Можем на спор. Спорим, что перевоспитаю? Станет покорным, забудет про свободу. А?! — спросил Лурас, подмигнув.

— Знаю я тебя, педагога. Не хочу спорить. Спать хочу.

Диппель удобно развалился на диване и закрыл глаза, а Лурас задумался о тех причинах, по которым собаку или лошадь жальче, чем коржа. Отношение нестов к коржам не просто равнодушное. Веками сложилась традиция, что коржей нужно держать под прессом террора. Коржи не понимают доброго отношения, воспринимая его, как слабость. Как только почувствуют слабину, тут же начинают борзеть, думать о равенстве, задают власти дурацкие вопросы, отказываются работать. Лошади так себя не ведут. Нет, коржей надо бить батогами, надо пытать, надо показывать им их место… и казнить время от времени прилюдно, в назидание. Чтоб видели силу. Чтобы не забывали, что смертны. Чтоб боялись.

Диппель открыл глаза:

— Что-то не спится. Пойдем к Альдонсе? Проведаем?

— Не терпится порезать на кусочки? — ехидно отозвался Лурас. — Пойдем, проведаем.

Они вышли на веранду. Колонна идет резво, со скоростью бегущего человека. Следом за фургоном Лураса пара лошадей бодро тянет фургон с пленницей. С боков прыгают в седлах конные бойцы. Деревья тесно обжимают дорогу, затемняя вечернее солнце. Чтобы перебраться в следующий фургон, несты просто спрыгнули, и, дождавшись, когда поравняется, вскочили на ступеньку. Кулак ударил в дверь, требуя, чтобы отворили.

Оказавшись внутри, Диппель подошел к клетке вплотную и молча уставился на Альдонсу. Лурас сел на скамейку к охранникам.

— Что делала? — спросил он у старшего смены.

— Ничего, мой дон, — ответил тот. — Сидит и сквозь нас смотрит. Ворожит, наверное.

— Не боитесь?

— У нас амулеты. Ни одна ведьма не пробьет.

— Не пробьет, говоришь?! Знаешь, сколько ей лет? — спросил Лурас. — Триста!

Альдонса Лоренцо фыркнула от этих слов, а охранники широко перекрестились.

— Вот тварь какая! — со злобой проворчал один. — Это сколько же она людей загубила? Сколько силы в ней? Кишки бы ей живьем выпустить!

— Вот именно, — сказал Лурас. — Но она должна доехать живой и здоровой. Ясно?! Покажите амулеты.

Охранники быстро подняли левые руки, с запястьев свисали маленькие серые пузатые мешочки.

— Годится. А сейчас выйдите. На крыше подождите.

Когда охранники удалились и в фургоне остались только несты, Лурас обратился к Альдонсе:

— Смотрите, как они Вас боятся. Ведьма! Порвать готовы.

— С чего Вы взяли, что мне триста лет?

— А сколько Вам?

— Неважно.

Вообще-то, действительно неважно. Коржи ненавидят и боятся нестов, невзирая на количество прожитых лет. Если становится известно, что человек является нестом, то его сжигают.

Несты не такие. Они отличаются. Они значительно сильнее, они не болеют и не стареют. Не устают и быстро восстанавливаются от ран. Даже от таких ран, которые делают коржа инвалидом — у неста вновь отрастают не только руки и ноги, но даже и глаза, и зубы. Уже только за это можно их нелюбить.

Еще несты обычно хитрее и умнее коржей, потому что живут дольше и опытнее. Нестареющие презирают короткоживущих, считают их низшими существами. Нестам не свойственны чувства чести, долга и достоинства — договариваться с ними невозможно. Нест — по сути предатель, а коржа вообще предаст при первой возможности.

Поэтому когда-то давно, когда нестов было много, стали популярны сказки, что они продали душу Сатане, что их вечная молодость поддерживается человеческими жертвами и мерзкими ритуалами. Несты — это ведьмы и ведьмаки. Чем дольше прожил ведьмак, тем больше сгубил человеческих жизней. И если его не остановить, то губить будет вечно, накапливая колдовскую и физическую силу. Вечно будет, сволочь, оставаться в этом мире и потому вечно будет избегать адских мучений, которые, как известно, суждены ведьмакам после смерти.

Может ли нест довериться коржу? Конечно нет. Это даже смешно. Доверчивые несты давно сгорели в кострах. Женщины-несты, ведьмы, горели чаще. Они чаще доверялись, влюблялись или неосторожно раскрывали свою суть, а дальше, из жалости или страха, не могли убить первыми. Итог предсказуем. Остались самые недоверчивые и жестокие.

Ловит ведьмаков-нестов как раз Святая Инквизиция, во главе которой стоит кардинал Лурас, сам нест — о чем он, конечно, не рассказывает. Лурасу не надо лишних нестов. Да сейчас их и нет почти. Костры же полыхают, потому что и удобно, и зрелищно: назвал неприятного человека ведьмаком, и на костер его. Настоящего неста поймать — редкость.

Разве что личные дети — все несты. Так чего их ловить? Вот же они, на виду. Пристукнуть тихо всегда можно, дождись только случая. Они молодые, глупые, доверчивые. Долг, честь, совесть гуляют в голове. Сыновняя любовь… Легкая добыча.

Настоящие ведьмы в последние века вообще перестали попадаться, но от этого только Диппель горюет. А чем больше горе, тем сильнее радость. И сейчас, глядя на пойманную, он не может скрыть ликования.

— А сколько лет сеньору Блёну? Тоже неважно? — хрипло спросил Диппель, держась как макака длинными руками за клетку. Альдонса холодно посмотрела на него снизу вверх и с расстановкой ответила:

— Не знаю никакого Блёна.

— Вот и славно, донна Альдонса, — наиграно ласково сказал Диппель и сел рядом с Лурасом. Ноги вытянул, ладони легли на колени. Звериное обезьянье лицо приобрело мечтательное выражение. — Значит детей у Вас нет? Не думали еще об этом? А я вот мечтаю о дочурке.

Альдонса стиснула зубы так, что заиграли скулы и раздулись тонкие ноздри. А Диппель, глядя на потолок, где ему рисовалось светлое будущее, мечтательно продолжил:

— Знаете… Была у меня одна несточка. И понадобился образец ее сердечной мышцы. Думал, отрежу кусочек и ничего страшного не случится — регенерирует. Перестарался. Летальный исход. Как я убивался, как ругал себя! Надо же было сначала еще женщин-нестов произвести, а потом уже лезть к сердцу. Не терпелось эксперимент провести, дураку. Руки чесались. Но с Вами у нас все будет по другому. По уму всё сделаем. Времени у нас много. Торопиться некуда.

— Что же вы за люди! — ответила Альдонса Лоренцо с презрением. — Неужели думаете, что я буду это терпеть?

— А как? — спросил Диппель. — Руки на себя наложите?

— Вынашивать ребенка и знать, что он попадет к папаше на разделочный стол?! Сеньор Диппель, Вы в своем уме?

— Значит Вы предпочитаете не знать, куда попадет Ваш ребенок? — вклинился в разговор Лурас.

— Глупый вопрос и разговор глупый, — сказала донна Альдонса. — Противно, что несты способны вообще так думать о собственных детях. Это что-то запредельное. Любое живое существо, любой зверь инстинктивно заботится о своем потомстве, желает ему добра. Даже самая распоследняя дрянь, даже выкидывая своего новорожденного в отвал, даже она обливается слезами. А вы смогли стать настолько чудовищами, что собственные дети для вас — совершенно пустое место.

— Ну мы не всегда такими были, — сказал Лурас с невинной улыбкой. — Я еще помню, как убивал первого сына. Было не по себе. А ты, Диппель?

— И я, — ответил Диппель. — Я своего первого убил, когда ему двести лет исполнилось. Такая хитрая бестия оказалась, чуть меня самого на тот свет не пристроил. Ха-ха! Но это всё в прошлом… Нет, донна Альдонса, и насчет зверей Вы тоже не правы. Очень даже хорошо звери свое потомство едят. Аж за ушами трещит!

Диппель театрально клацнул зубами два раза, изображая как кровожадные звери едят своих детей.

— Но вы же люди в конце концов! — воскликнула Альдонса. — Хотя что я вам доказываю?! Это идиотизм какой-то. Бред!

— Бред?! Рожать для известных мучений — бред, а для неизвестных мучений — не бред? — с усмешкой, спросил Лурас. — Вот я Вас и спрашивал, хотите ли Вы знать, как умрут Ваши дети? Или Вам не хочется об этом знать? Или Вам безразлична их судьба? — Лурас стал серьезным и произносил слова уже зло. — Вы же не можете повлиять на судьбу своих детей. Что будет с детьми, сердобольная донна?! А вот что: посмотрите вокруг — много счастливых? Когда-то их родили и они сейчас мучаются. Лучше не знать? Желаете рожать, но обязательно чтоб не знать, как именно будет мучиться Ваш ребенок? Вот где бред!

— Обычно родители могут влиять на судьбу детей. Да, бывают неприятности, но в целом люди живут счастливую жизнь. И умирают в достойной старости, — сказала Альдонса. — Не надо лукавить, дон Лурас.

— Это у коржей еще может быть счастливая смерть от старости, — заметил Диппель. — А несты своей смертью не умирают, дорогая донна Альдонса. Они умирают смертью насильственной. Умирают молодые, сильные и страдая от боли. На кострах горят. Вы не забыли, что рожать Вы можете только нестов?

— Да и у коржей не бывает никакого счастья, — добавил Лурас. — Это заблуждение, что коржи живут счастливо. До старости доживают далеко не все, умирают в расцвете сил. От голода, от болезни, от раны. А кто доживает до седой старости, тот редко может сказать, что пожил счастливо. Жил, работая как раб от рассвета до заката, прикованный к своей работе как заключенный в тюрьме — это счастье?! Всю жизнь исполнял чужую волю: шел, куда прикажут, охранял, кого велено, стоял под дождем, когда кому-то надо. Не жил, а будто готовился жить. Потом когда-нибудь пожить надеялся. И вот дожил — пришла старость, — Лурас тяжело вздохнул и продолжил. — Смерть от седой старости лишена достоинства. Старик умирает никак не достойно. Он умирает бессильным и отупевшим. Он идет по улице и боится, что его унизят сильные, молодые. Его можно безнаказанно толкнуть, залезть в карман, посмеяться над ним. Он не догонит и не даст сдачи. Старик становится подозрителен и недоверчив. Он не помнит, что делал вчера, не помнит, как зовут его жену. От тела дурно пахнет. Старик мучается от слепоты, глухоты и боли во всём теле. Ему не хочется женщину, не хочется сочного мяса, не хочется путешествовать. Ничто не впечатляет. Руки трясутся. Ноги, не слушаясь, подгибаются. Нет в старости ничего достойного. Мозг ослаб, тело одрябло. Ни памяти, ни ума, ни силы. Только немощь, беспомощность, боль и желание поскорее отмучиться. Так что коржи тут как и несты: рожают детей на мучения, а не для счастья. Вот так-то, донна Альдонса.

Повисла пауза. Снаружи глухо доносился цокот копыт, тихо поскрипывал деревянный фургон, изредка вздрагивая на неровностях дороги. Диппель продолжал витать в облаках, склонив голову набок и устремив взгляд в потолок. Альдонса, сидя на полу клетки, насупленно молчала, глядя в пол.

Лурас заметил, что на Альдонсу этот разговор произвел впечатление. Маска равнодушия плохо скрывала ее чувства. Вопрос о детях тревожил. Она желала им счастья. Мысли о горькой судьбе детей жгли душу. Это было видно и по колючим взглядам, которые она бросала то на Лураса, то на Диппеля, и по углубившемуся дыханию. Испанцы не умеют скрывать чувства, у них всё наружу.

Альдонса посмотрела Лурасу в глаза и спросила:

— Вам самому не кажется глупой Ваша проповедь? Вы призываете не рожать. Но если не будет потомства, человечество умрет. Вы призываете человечество к смерти? Вы против человеческого блага?

— Да рожайте на здоровье, дорогая донна Альдонса. Рожайте! Только не надо нам говорить о счастливой судьбе потомства. Сами, пожалуйста — верьте. Но нам не надо говорить, что женщина, родив, сделала что-то хорошее, что подарила новое существо миру, что принесла кому-то счастье. Никому никакого счастья она не принесла! Нам не надо это говорить, мы в это не верим, — сказал Лурас.

— Способность рожать заложена природой, дон Лурас. Хотите верьте, хотите нет, — ответила Альдонса.

— Опустим физиологию. Да, бывает, что рожать приходится против желания. Я говорю именно про желание рожать. Почему рожать — хочется? Хочется, потому что так воспитаны. Вас так воспитали окружающие. Это влияние культуры. Это уже не инстинкт. Вдумайтесь! Уже не инстинкт! Не надо упрощать свои желания до животного реактивного поведения. Это уже культурное влияние. Вы хотите счастья детям. Вы обманываете себя, что всё у них будет хорошо. В этом проявляется Ваша культура. А мы не обманываем себя, хорошо будет детям или плохо — нам без разницы.

Лурас несколько потерял контроль над эмоциями. Разговор скатывался в личное пространство, задевал тонкие струны. Но если пытаешься вывести собеседницу на душевную беседу, то приходится раскрываться самому. Теперь становилось тяжело противиться тому, что идет изнутри. Слова, будто сами, выходят изо рта, с легкостью преодолевая нежелание их говорить. Так всплывают пузыри воздуха, которые пытаешься задержать ладонью под водой — воздух всплывает, не замечая преграды из ладоней.

Но Лурас продолжил:

— Есть разные культуры. Ваша культура досталась Вам от короткоживущих. Они стареют и дохнут. Суровая правда такова, что если не рожать, то быстро вымрут. Кто не рожал, тот давно вымер. Остались те, кто рожал. Эти культуры выжили. Так у коржей. А нашу мы произвели уже сами. Нужды в потомстве не стало и нет нужды в теплых чувствах. Обе культуры могут существовать. Вы же видите, что мы со своей культурой существуем? Вы верите в счастье детей, в благо для человечества, а мы не верим. Вот и всё, и не надо никаких слов больше. Тем более про благо для человечества.

Альдонса оживилась, вероятно уловив нотку горечи в словах Лураса. Глаза блеснули в тусклом свете светильников.

— Вот как?! Вас расстраивает благо человечества? — спросила она с вызывающей насмешкой.

— Меня расстраивает его отсутствие, дорогая донна Альдонса. Конец виден. Через миллиард лет Солнце раскалится и поджарит нашу планету. Океаны выкипят. И все, кого вы нарожали, все те, кому Вы желаете добра, все сварятся. Кастрюля уже стоит на плите. А мы в ней — лишь креветки. И ничего нельзя сделать.

Альдонса задумалась. Игривый боевой задор улетучился, плечи опустились. Есть вещи, понятные всем, задевающие всех. Такие вещи объединяют. Действительно, ничего нельзя сделать с Солнцем. И думая про это, чувствуешь, как стирается грань разногласий с непримиримым врагом. Вы попали в общую кастрюлю, вас объединяет общая беда. Вы все чувствуете, как над вашей компанией склоняется огромная костлявая Судьба и обнимает всех сразу. Враг перестает быть врагом, начинаешь чувствовать к нему расположение, сострадание.

— Страшно жить с такими мыслями, дон Лурас. Думайте лучше о чем-нибудь хорошем, — тихо произнесла Альдонса Лоренцо.

— Вот именно. Всё, что нам всем остается — это думать о хорошем и не допускать дурные мысли, — поникшим тоном ответил Лурас.

Диппель встрепенулся на своей лавке и вмешался в разговор. Хриплый голос нарушил трогательную траурную грусть, чуть было не утвердившуюся в беседе:

— Ну нет, господа, не всё! Есть еще трансцендентный, сверхъестественный мир. Надо только научиться с ним обращаться. Найти подход.

— А! — отозвался Лурас, стряхивая неприятное переживание о неминуемом конце света. — Я так и знал, сеньор Диппель, что Вы собираетесь проковырять дыру в потусторонний мир и убежать от смерти. Для этого Вам и эксперименты!

Лурас кивнул на донну Альдонсу — вот кто поможет в трансцендентных опытах Диппеля.

— Ничего не получится, — сказала Альдонса.

— Это мы еще посмотрим, — потирая ладони, ответил Диппель. — Вот если не попробовать, то точно не получится.

Атмосфера оживилась, очарование единением улетучилось, каждый вспомнил свою роль и где находится. Альдонса снова нахохлилась, Лурас распрямил спину. По крайней мере теперь можно быть уверенным, что Альдонса Лоренцо переживает за детей, что она носитель культуры коржей. И её дети, которые сейчас взрослые несты, воспитаны в тех же семейных традициях. А это значит, что можно делать выводы о стратегии противника. Можно прогнозировать поведение этой семейки. Самое важное в теории игр — знать стратегию противника, уметь угадывать его реакцию. Всё остальное уже дело техники, уже акт Игры.

Игра еще не выиграна, еще можно проиграть, но правила Игры уже понятны. Уже понятно, что детишки обязательно постараются освободить маму, что Блён будет пытаться облегчить ее страдания. Это значит, что все они готовы пожертвовать своей жизнью во имя большой светлой идеи. В общем, это уже многое значит. И то, что Блён, сын донны, допустил казнь Авасио, сына кардинала Лураса, — тоже кое-что значит. Лурас улыбнулся и подмигнул Альдонсе. А сеньор Диппель от избытка радостного чувства, подскочил, ухватился за решетку и, энергично дергаясь всей рыжей тушей, будто пытаясь расшатать, прорычал что-то нечленораздельное и нетерпеливое:

— Ыыыы! Рррр-а!

Когда выплеск дикой эмоции Диппеля закончился и тот снова сел на лавку, Лурас, хмыкнув, заметил:

— Хорошо тебе, Диппель. У тебя потусторонний мир. Есть куда после смерти отправиться.

— Все туда отправимся! — отозвался Диппель, щерясь на Альдонсу и быстро-быстро сжимая пальцы в кулаки и разжимая обратно.

— Ты опытами своими живешь… Донна Альдонса в детях души не чает…

Альдонса мгновенно отреагировала на упоминание о любви к детям:

— Это Вам не поможет, дон Лурас.

— Поможет, — сказал меланхолично вновь погрустневший Лурас. — Сегодня еще кого-нибудь поймаем из Ваших детей. Я знаю, где они устроят засаду. Встречались когда-нибудь с засадой на засаду? Забавное зрелище.

Альдонса замолчала, гневно сузив глаза и сжав губы. Нет, у Лураса не было осведомителя в лагере семьи Лоренцо. Просто он заранее отправил в Коллонж стрижа с приказом. Приказ составлен с учетом тех мест, где по дороге можно устроить засаду, составлен с учетом времени, которое нужно для оповещения врага и организации засады, с учетом предполагаемого плана действий противника и его ресурсов. Когда отправлял, не был уверен, что угадал. Лурас вообще осторожный. Отправлял на всякий случай. А теперь, после разговора с Альдонсой, уверился, что правильно составил приказ. Сегодня ночью его орлы из Коллонжа поохотятся успешно. Давно нет Лурасу равных в стратегических играх. Лурас лучший. Нет достойного противника. Это и расхолаживает, и печалит. Нечем заняться, некуда приложить себя.

— Ну а ты чем живешь? — спросил Диппель, обращаясь к Лурасу.

— Ничем. Всё тлен, Диппель. Ничего интересного нет в жизни.

Альдонса, шевельнувшись, отозвалась из клетки:

— Так Вы эпикуреец, дон Лурас!

— Вряд ли, уважаемая донна Альдонса. Эпикур проповедовал счастливую жизнь.

— Но Вы же не верите в загробную жизнь. Это по Эпикуру. Он предлагал искать радость в этом мире и утверждал, что трансцендентного мира нет.

Фургон остановился, снаружи стихло мерное цоканье. Альдонса напряженно прислушалась к тишине.

— Не волнуйтесь, донна. Это остановка всего лишь на ужин. Нам пора заканчивать беседу. Но напоследок я отвечу про Эпикура. Его учение состояло из четырех пунктов. Он, во-первых, предлагал не бояться богов. Во-вторых, он советовал приучаться к мысли, что смерть не имеет к тебе отношения. В-третьих, он считал, что приятно только то, что разумно, нравственно и справедливо. И, в-четвертых, он говорил что важно воспитывать в себе созерцательность и безмятежность. Да, мы с Вами, донна, не боимся богов. Нам дозволено всё. Да, мы можем приучить себя к мысли, что смерть не имеет к нам отношения и можем презреть смерть. Да, мы часто ведем себя созерцательно и безмятежно, многие вещи мы полагаем тщетой и тленом. Но мы с Вами не считаем, что справедливость приятна. Мы индивидуалисты. Приятное для нас заключается в другом.

— И кто же мы, по-Вашему? — спросила Альдонса с язвительной улыбкой.

— Несмотря на то, что мы по разные стороны, мы похожи, донна Альдонса. Мы антигуманисты. Человечество для нас ничего не значит. Вы, как и я, используете и отдельных людей, и всё общество коржей, Ваша семья стремится занять территорию, которую сейчас занимаем мы, не обращая внимания на справедливость. Здесь не пахнет гуманизмом, это бестиализм. Мы богочеловеки, мы бестии — нам можно всё. Мы себе разрешили. Именно поэтому мы все стремимся к власти. И не зря коржи придумали жечь нас на кострах.

— Не все такие, как Вы, дон Лурас. Жизнь делает нас разными, — сказала Альдонса.

— А смерть — одинаковыми, донна, — ответил Лурас. — Но мы заговорились. Нам пора. Всего доброго.

С этими словами Лурас раскрыл дверь фургона и спрыгнул на землю. Диппель улыбнувшись на прощание, последовал примеру Лураса, оставив Альдонсу Лоренцо в одиночестве размышлять, бестия она или не бестия.

 

9. = − −

Длинная змея повозок и фургонов вытягивалась из густого леса и комкалась в большую кучу на обширной поляне. Солнце уже наполовину скрылось за горизонтом. Посвежело. Однако, зная господина, повар накрыл стол на открытой веранде.

Лурас и Диппель сели за стол и приступили к ужину. Разговор продолжался на тему бестий и боголюдей. Диппель выразил несогласие с тем, что он бестия. Если Лурасу хочется, то пусть себя обзывает, а Диппеля порочить не надо. И вообще, несты — гуманисты, они ведь жить хотят, значит человеческая жизнь для неста — это ценность. Энергично жуя, Лурас отвечал:

— Мы антигуманисты. Человеческая жизнь для нас ничего не значит. Наш гуманизм выродился в бестиализм, потому что или верим, что бог злой или не верим в бога совсем. Мы решили, что самодостаточны.

— Ну да, самодостаточны. И что это меняет?

— Дорогой мой Диппель, я понимаю, что твой любимый эзотеризм требует связи с гуманизмом. Твой эзотеризм хочет казаться добрым. Гуманизм застит тебе глаза. Но посуди сам. — Лурас на секунду замолк, запивая вином мясо. — Мы не боимся бога. А кто у нас не боится? Кто спорит с богом? Кто с ним соревнуется? Сатана! Только Сатана и его последователи.

Диппель поднял палец, желая что-то сказать, но Лурас продолжил:

— И не надо никаких оговорок. Кто спорит с богом, тот и есть сатанист. Это определение. Всё! Нет никаких исключений. Веришь в магию — сатанист. Любишь энергетические практики в позе лотоса — сатанист. Хочешь с помощью науки переделать сотворенное богом — сатанист. Сатанизм многолик. Объединяет всех сатанистов то, что они спорят с богом. Мы сатанисты, богочеловеки или, что то же самое, бестии. Нам можно всё и человеческая жизнь ничего не значит. Мы разрешили себе убивать всех. А раз так, то мы стремимся, чтобы своих — кого нельзя убивать — стало как можно меньше. Мы отдаляемся от своих, рвем с ними связи, ищем в еще оставшихся своих то, за что можно их осудить, за что можно их не любить. Ищем и находим. Чтоб убивать не жалко было, чтоб грабить было легко. А если нет своих, если вокруг только чужие, которые тоже не прочь поубивать и пограбить, то, чтобы выжить, нужно больше силы, нужна власть. Власть бестиям необходима.

Диппель рассмеялся.

— Горе от ума, Лурас. Перемудрил. Зачем тебе чужие? Почему от своих-то отказываться надо? В чем мотив?

Сейчас они говорили на языке, который никто тут не мог знать, но всё равно сделали паузу, пока повар со старшим поваренком меняли блюда на столе и освежали кубки с вином. Лурас при этом спокойно смотрел на повара, племянника которого сегодня ночью зарежут по приказу Лураса. Смотрел и не находил в себе ничего святого. Да и за компаньонами тоже ничего такого не водилось. Ни Диппель, ни Папен, ни Анклитцен не почитают предков, не почитают род, национальность. Не почитают потомков. Не почитают труд и жизнь других людей. Не почитают честь. Смеются над всем, что свято хоть для кого-нибудь — всё тлен. Не тлен только то, что можно сожрать. После жизни нет ничего. От этого, если подумать, страшно, ведь жизнь конечна. Поэтому лучше об этом не думать. Лучше болтать чепуху, да развлекаться.

— Как это зачем мне чужие?! — воскликнул Лурас, принимаясь за десерт. — А личный интерес? Личный интерес и есть мотив. Из-за личного интереса и ругаются со своими. Предают своих из-за личного интереса. Личный интерес и есть то, что разъединяет людей, что побуждает обманывать, предавать, грабить и убивать.

— Я давно замечал, Лурас, что ты кровожадный. Маньяк просто какой-то. Вот зачем ты скосил десять тысяч моих человек в Коллонже? Вот как тебе доверять?

— А ты мне раньше, что ли доверял? — спросил Лурас, весело расхохотавшись. — Мы ведь не свои, у нас у каждого свой личный интерес.

— Так значит тот твой пациент, он тебе что? Свой, получается? — Диппель ехидно ощерился. — А, господин сатанист? Что ты на это скажешь? Зачем о чужой жизни печешься?

— Ну о скотине о своей крестьяне тоже пекутся. Мы с тобой заинтересованы в жизни друг друга, хотя мы друг другу чужие, не свои. Своего не обманывают, вот в чем фокус. Свой не бывает лохом. Со своим договор не нужен. Своего не судят. Это только чужого можно судить, только с чужим надо договариваться и по пунктам расписывать, что именно надо соблюдать, что именно надо делать и какое будет наказание, какой штраф, если нарушил условия договора. Вот как у нас. Мы сотрудничаем. Да, мы конкурируем, но нам удобнее сотрудничать. Нам удобно исполнять наш договор. Нам удобно оставлять конкурентов в живых. Это игра для чужих. Свои в такие игры не играют. Свои не в состоянии предать, а чужие изначально допускают друг за другом такую возможность, еще перед заключением договора. Чужие соглашаются, что можно не соблюсти условия, но оговаривают, какой будет штраф. Никто никому ничего не должен — это девиз чужих.

— Ты про пациента расскажи, хватит философствовать, — сказал Диппель строже. — Что тебе от меня надо, чужой?

И Лурас рассказал. Недалеко от Коллонжа, в недрах горы, есть бункер. Там, в саркофаге, подобно спящей красавице, лежит человек. Надо разбудить, привести в чувство. Что? В анабиозе, да. Давно лежит. Лег он в анабиоз еще до того, как люди разработали технологию нестов. Да, он корж. И что с того, Диппель?! Нет, сам Лурас не может вывести его из анабиоза. Да, пробовал. Аппаратура практически вышла из строя. Холодильник несколько раз ломался. Ремонт, какой мог, Лурас уже делал. Много раз. Там, кажется, начались процессы разложения, но он еще живой. Должен быть живой.

— Живой труп! — прокомментировал Диппель. — Сколько он пролежал?

— Тысячу лет примерно.

— Лурас! Ну ты задачки задаешь! — воскликнул Диппель, ероша рыжие патлы на голове. — Ты хоть представляешь, что это такое?!

— Представляю, представляю. Трудная задачка. То, что ты любишь, — сказал Лурас, с улыбкой наблюдая за нервно ожившим Диппелем. Спокойствие с того как ветром сдуло. Диппель зашатался в кресле, поджал губы, взгляд забегал, пальцы замелькали в воздухе, будто играет на пианино. Глядя на это, Лурас добавил:

— Видишь, дорогой друг, я тебе только добро несу.

— Да какое это добро?! — ответил Диппель. — У него один шанс из миллиона. Он фактически труп. Тысячу лет в анабиозе, да еще и стандартной процедурой не вывести. Разлагаться, говоришь, начал…

На столе уже давно зажгли свечи, глубокие сумерки обступили веранду, в небе начали загораться звезды. Пора заканчивать с ужином и двигаться в путь.

— Надо этот шанс использовать. Сделай, Диппель. Если ты не сможешь, то никто не сможет, — сказал со вздохом Лурас и посмотрел на звезды. — Разве что эти могли бы…

— Эти? — спросил Диппель, проследив за взглядом Лураса. — Которые эти? Бэффы, что ли?!

— А что?

— Ты чего это о них вспомнил?

— Мыслю так, Диппель, что скоро их в гости ждать надо. Зашевелились. Вспышки в небе устраивают. Ты в курсе, что небо по ночам искрить начало?

— Слыхал. Думаешь, это они?

— Ну а кто еще?

— Вот пускай себе в небе искрят. К черту таких гостей! Что им тут делать? Зачем им планета? Надеюсь, ты их не звал в гости?

Лурас рассмеялся в ответ. Звать бэффов в гости?! Он еще не сошел с ума. Зачем звать тех, кто может одним легким движением разнести в клочья установившийся тут порядок? Сам факт появления бэффов на планете перебаламутил бы людей так, что век потом расхлебывать. Представляете визит инопланетян? Нет уж. Здесь маленький уютный мир нестов, бэффы тут нежелательны. Пусть в космосе живут. Но раз они заискрили, значит, что-то у них там изменилось. Что-то они там делают такое этакое. Забегали, тараканы чертовы. А раз забегали, то значит, могут и сюда зарулить невзначай, свалиться на голову по инерции, по старой памяти. И Лурас сомневался, что с бэффами у него может получиться Игра, что можно их обмануть, договориться, просчитать их ходы. Стратег-Лурас против них слаб. И еще. Слишком разные взгляды на жизнь, разные культуры. А когда культуры разные, тогда договориться сложнее, тогда сила решает. Бэффы сильнее. Вот пусть они подальше и летают где-нибудь, а мы тут сами без них разберемся.

— Зачем тебе вообще этот коржик, Лурас? Может пусть себе сгниет? — спросил Диппель. — Не чужой он тебе?

— Я с недавних пор перестал гореть, Диппель, — сказал Лурас и дунул на свечу. Огонек пропал, с тлеющего кончика фитиля пошел дымок. — А этот человек как зажигалка. Он огонек. Мы когда-то дружили… Пошли внутрь? Холодно, да и ехать пора.

Лурас встал из-за стола и направился внутрь фургончика, попутно отдав распоряжение каравану трогаться. Диппель пошел следом, продолжая допрос:

— Ты перестал гореть?! Как это?

— Как-как… раскакался… — буркнул Лурас. — Жить неинтересно, вот как!

— Так не живи, — с издевкой посоветовал Диппель.

— И умирать не хочется.

— Вот оно что!

— Всё, Диппель, хватит, — сказал Лурас, заваливаясь на диван.

— Жить неинтересно и умирать не хочется?! — продолжал Диппель, располагаясь на соседнем диване.

— Ты чего разошелся?!

— Ни то, ни сё, говоришь?

— Уймись!

— А ведь и правда — проблема. Знаю, что нужно! У тебя нету настоящего дела. Тебе хобби нужно завести.

— Как у тебя? Людей живьем резать и в потусторонний мир глядеть? Не хочу. Ты мне зажигалку лучше оживи. Он меня вылечит от хандры.

— Давай побудем немножко реалистами, Лурас. Я конечно попробую, мне это интересно. Но он фактический труп, на него можешь не надеяться.

— И всё-таки я надеюсь. Всё, я спать.

Приснилось Лурасу, будто стоит он на мертвой потрескавшейся земле, бескрайней и черной. Уставший стоит. Наверное, давно уже тут мыкается, просто не осознавал. Во всё небо темно-алый закат. В воздухе медленно падают крупные хлопья чего-то такого… сгоревшей бумаги что ли, черт его знает — вглядываться неинтересно, мерзость какая-то. На горизонте гулко извергаются вулканы, дрожат в черных тучах молнии. Тяжелый воздух обжигает на вдохе, пот со лба испаряется. Жарко. Куда ни глянь, везде тоска. Ад, одним словом. И жить не хочется. Незачем. Нет смысла. Идти некуда, везде одно и то же. Стоять плохо, сидеть еще хуже. Лечь бы — земля так и тянет. Но если ляжешь, то умрешь. Лурас это знает наверняка. Видел где-то, как это бывает. Даже костей не остается — лег и не стало тебя. Совсем. Гейм овер без савок. Ни души, ни энергетической субстанции, ни мыслей, ни тела — ничего не останется, если поддашься и ляжешь. И вот Лурас стоит, смотрит на вулканы. Нет, не интересно ему. Просто… а куда еще смотреть?! Закат надоел уже, он тут вечный, красный, одинаковый. Смотрит Лурас и думает. Думает, что и думать ему тоже уже осточертело. И жар чувствовать не хочется, и во0bfffxcH45fydn/. Ой! Что это? Лурас оглядывается. Сзади, метрах в двадцати стоит собака. Обычная такая дворняга веселой пестрой масти. Только грязная, пыльная какая-то. Бока тяжело взымаются, запыхалась, язык вывалился. И улыбается. Ну как собаки улыбаются. Странная деталь: все четыре лапы обуты в красные ботики. Ты откуда тут, собака? Чего радуешься? Меня увидела? Собака завиляла хвостом и поскакала к Лурасу. В ответ на собачью радость, душа Лураса дрогнула. Стало легко, отступила усталость, свалилась с плеч давящая безнадега. Улыбка озарила хмурое лицо. Кардинал Лурас протянул руки навстречу и… в этот момент его вырвали из сна. Пропал ад, пропала собака. Кардинал, все еще блаженно улыбаясь, открыл глаза и увидел в шаге от себя сурового командира охраны.

— Мой дон, срочный доклад.

На соседнем диване зашевелился, просыпаясь, Диппель. Лурас сел и потер глаза. Часы показывали семь часов утра. Тяжелый вздох выкатился из груди.

— Черт подери, сон не досмотрел, — грустно сказал Лурас. — Ну? Что там у Вас?

— На дороге встретились люди из Коллонжа. Говорят, что по Вашему приказу ликвидировали засаду на караван. Просят говорить с Вами.

— Ну пошли. Сеньор Диппель, Вы с нами?

Как и ожидал прозорливый Лурас, на караван действительно была организована засада. План кардинала сработал, засаду нейтрализовал вызванный навстречу отряд из Коллонжа. Большую часть негодяев перебили, командиров взяли в плен. Сейчас Лурасу об этом докладывал еще безусый, лихой командир антизасадного отряда. За спиной молодого командира занималась заря, в лесу просыпались птицы. От утренней прохлады Лурас зевнул и вытер слезы.

— Кажется они несты, мой дон, — сказал докладчик.

— Почему Вам так кажется? — спросил кардинал и переглянулся с Диппелем.

— Очень сильные. В ближнем бою мы не смогли их одолеть. Пришлось из арбалетов. Только тогда скрутили. Но сейчас на них нет ни царапины.

— Где они?!

Пойманные оказались действительно нестами. Удивление и разочарование Лураса вызвало то, что эти двое и так должны были находиться в плену. А они, между тем, лежат тут, на телеге, связанные. Лурас-то надеялся на свежий улов! Ну ладно. Только вот оставлять нестов связанными неправильно, их нужно в цепи и в клетку. Лурас отдал соответствующий приказ, люди метнулись за цепями и клеткой.

— Здравствуйте, сеньор Блён. здравствуйте, сеньор Нуар, — сказал Лурас, подходя и радушно раскрывая объятия. Сеньор Диппель с детским любопытством, словно ощущая касание сказки, глядел на связанных. Глаза широко распахнуты, кустистые рыжие брови поднялись домиком, рот приоткрыт в полуулыбке. В повозке зашевелились.

— Отец?! — недоуменно воскликнул голос из повозки.

— Здравствуй, Нуарчик, — проворчал сеньор Диппель с удовольствием и даже прищурился как кот на сметану. — Потерял армию? Ай-яй-яй, как нехорошо. Ты теперь военный преступник.

— Что ты тут делаешь, отец?

— А ты, сынок? Ты что тут делаешь?

— Я спасаю честь нашей фамилии, отец… Спасал… Отец! Кардинал Лурас подло отравил нашу армию! Теперь Франция под ударом! Это катастрофа! Он жулик! Он не имеет чести! А ты спокойно стоишь рядом с ним! Как ты можешь?!

— Надо было быть осмотрительнее, сеньор Нуар, — перебил семейный разговор Лурас. — Вы же знали, с кем имеете дело. Кстати, как поживает мой сын?

Сеньор Нуар сверкнул глазами с телеги.

— Я казнил его, кардинал Лурас! Я разрубил на куски Вашего сына, — сказал сеньор Нуар звонко.

— А куда смотрел сеньор Блён? Неужели сеньор Блён поощряет лишение жизни благородных? Разве есть в этом честь? — спросил Лурас. — Не молчите, сеньор Блён. Скажите что-нибудь. — Лурас в задумчивости прогуливался вокруг телеги с пленниками, заложив руки за спину и глядя в землю. — Где третий? — вдруг спросил он.

— Какой третий? — отозвался Блён.

— Ваш третий, который помог вам бежать, и который привел сюда.

Блён устремил взгляд в светлеющее небо и ответил:

— Не было третьего, мы сами.

Лурас резко вскинулся, подозвал командира отряда и приказал прочесать лес на предмет поиска третьего неста. Тот должен быть здесь недалеко, следить за происходящим.

Лурас вновь обратился к Нуару:

— А знаете ли Вы, Сеньор Нуар, что Ваш спутник и боевой товарищ на самом деле испанский шпион? Сеньор Блён, Вы же подтвердите, что Вы шпион? Достанет Вам чести признаться, что использовали бедного сеньора Нуара в интересах Испанской Короны?

— Испания и Франция союзники! — ответил Блён, выдерживая острый взгляд Нуара.

— Давно ли? Ваше знакомство началось раньше, еще тогда, когда король Франции и не помышлял о союзе с Испанией. Кто подсунул королю испанскую принцессу? Не Вы ли? А не Нуар ли помогал в этом? — Лурас взглянул на Нуара. — Вы, сеньор Нуар знали, что подсовываете королю испанскую принцессу? Вы знали, что после этого Франция пойдет войной на своего доброго южного соседа? Догадывались ли Вы, сеньор Нуар, что в результате десять тысяч ваших солдат падут бесславно? Так что вините не меня. Я, защищаясь, применил военную хитрость. Вините Вашего друга, который с Вашей помощью толкнул Вашу страну в братоубийственную войну. Теперь Ваша любимая Франция действительно под ударом.

Блён во время этой тирады держался молодцом — холодно сверкал глазами. А на Нуара жалко было смотреть. Каждое слово будто пощечина распаляло нездоровый румянец на выступивших от напряжения скулах, Нуар сник, свернулся безвольно в позу эмбриона, бездумно глядя перед собой. К телеге тем временем подтянули клетку и загремели цепями, примериваясь к пленникам.

— Встретимся за завтраком, господа, — сказал на прощание кардинал Лурас и дал распоряжение сковать одной цепью и поместить в одну клетку обоих, пусть погрызутся. Блёна надо немножко размягчить перед встречей с матерью.

— До свидания, сынок, — сказал с улыбкой Диппель и помахал рукой, будто отправлял сына на веселую прогулку.

Лурас придумал устроить завтрак на манер старого доброго семейного пикника: на поляне, в компании пленников. Для этого клетку с донной Альдонсой извлекли из фургона и притащили на поляну, рядом поставили клетку с двумя ее недоосвободителями, а напротив расположили стол для Лураса и Диппеля. Солнышко уже вышло из-за горизонта и обещало теплый ласковый день. Из буйной лесной чащи доносилось жизнерадостное птичье пение, ветерок нежно шуршал травой — атмосфера пикника нарушалась только угрюмым видом пленников в клетках.

— Отчего вы такие серьезные? — благостно спросил на подходе кардинал Лурас. Пленники сурово и как-то обидчиво смолчали, хотя их не забыли, оделили питанием. Перед каждым стояло корытце со снедью: зелень, мясо, хлеб.

— Они наверное за стол к нам хотят, — предположил Диппель, присаживаясь.

— Бросьте дуться, друзья! — воззвал Лурас. — Оставим обиды! Это в конце концов смешно. Отчего Вы не угощаетесь?! Кушайте. Всё свежее. Не побрезгуйте!

Лурас остановился перед столом, зажмурился на солнце и набрал носом полную грудь воздуха.

— Жизнь хороша! — воскликнул он и тоже сел за стол. — А знаете, господа, мне эта поляна знакома. Здесь раньше, лет двадцать назад, была усадьба одного талантливого алхимика.

— И что же случилось? — спросил Диппель. Недалеко от него стояло блюдо с жареным гусем. Диппель придерживая одной рукой тушку, второй сосредоточенно выворачивал гусю ногу.

— Стандартная история, — изображая грусть и озабоченность, со вздохом ответил Лурас и принялся за завтрак. — Он порох придумал.

Несты ревностно следили за научным прогрессом. Регулировали и ограничивали технологии. Общество должно быть стабильным. Никакого развития. Нужна стагнация. Стабильность — это покой, это штиль в обществе. Стабильность — это легкость управления, это сохранение легитимности статусов и каст. Структура общества выстроена и все к ней привыкли, никто не оспаривает открыто, не возмущается. Вот и хорошо, вот и не надо ничего шатать. Любая технология может непредсказуемо изменить культуру, изменить порядок, вызвать необходимость реструктуризации в обществе. Откроют к примеру порох, появятся у людей новые возможности. Станут люди сильнее, смогут горы взрывать. Изменится взгляд на жизнь, изменится культура. Зашевелятся тогда пласты недовольства, потекут реки недоумения, раскалятся общественные противоречия, лопнут вулканы революций. Поэтому никаких открытий допускать нельзя. В открытиях большая сила. А сила не нужна элите. Элите удобно слабыми и глупыми править. Пусть человечество будет слабым. Необходимо поддерживать средневековый уровень, ограждать людей от технического прогресса. Только на крайний непредвиденный случай хранят несты технологии, знают как порох сделать и ядерную бомбу, как людей лечить, как металлы плавить, как в космос летать. Но это тайна, люди этого знать не должны. Земля пусть будет плоская. Пусть ни медицины, ни науки, ни техники. Пусть трудно жить. Пусть в грязи и в неведении, в болезнях и в тяжелом труде. Какая разница, в конце концов, как жить? Всё равно ведь умирать. И вот. Как только кто-то нападает на верный след хорошей технологии, то к нему сразу приходит Лурас. Это его работа. Приходит стремительно, как к этому упомянутому алхимику. Богатый был человек. Но, странное дело, что-то его мучило. Чего не жилось?! Неспокойный, пытливый. Вопросы задавал природе, с богом спорил. Сатанист. Опыты ставил, понять хотел. Овладеть силами природы мечтал. Вот и пришел Лурас. Допрыгался алхимик. Сожгли вместе с усадьбой и с опытами. Поляна только осталась, не заросла еще лесом. На ней и завтракают сейчас несты.

— Господа! — призвал Лурас внимание угрюмцев в клетках. — Давайте поговорим о чем-нибудь.

Донна Альдонса села в клетке, вытянула ноги и спиной уперлась в прутья. Расположившись поудобнее, она с независимым видом пододвинула корытце ближе и тоже начала есть. Питание организма важно, а достоинство — это для глупых. Сел к завтраку и ее сын в соседней клетке.

Один только Нуар остался стоять и продолжал излучать во все стороны ненависть. Его участь ему казалась самой нелепой. Он жил честно, служил верно, его все обманули, и виноват оказался он. Скоро его убьет Лурас, родной отец сидит рядом и пирует, друг оказался шпионом, армия уничтожена. Пора подводить итоги жизни и готовиться на тот свет. Стыдно с такими итогами идти на доклад ко всевышнему. Нет морального удовлетворения. Но второй жизни кардинал Лурас не даст. Остается надеяться на тех, кто его выручил в прошлый раз. Может, еще раз помогут. Нуар посмотрел в сторону, в лес.

Оттуда через поляну двигался отряд пеших воинов, сопровождая кольцом молодого человека в белых одеждах. Лурас тоже заметил отряд с белым пленником в центре, ткнул в их сторону вилкой и сказал:

— Смотри, Диппель, еще один. Кажется, это идеологическая атака нежных. Они решили свести меня с ума, массово жертвуя своими жизнями, бросаясь в мой костер. Может думают, что у меня веревка кончится их вешать? Ну что? Будем перевоспитывать или сразу повесим?

— Не знаю. Я, когда завтракаю, ничего не знаю.

Отряд остановился, отделился старший и направился к кардиналу Лурасу. Кардинал крикнул, чтоб этого белого допустили до стола. Старший повернулся и скомандовал отряду. Кольцо расступилось, освобождая дорогу белому пленнику. Пленник подошел к столу.

Широко улыбнувшись, пленник произнес:

— Здравствуйте дон Лурас, здравствуйте сеньор Диппель, — после этого молодой человек в белых одеждах повернулся к клеткам и добавил, — Приветствую Вас, донна Альдонса Лоренцо. Здравствуйте сеньор Нуар и сеньор Блён.

— А Вы кто будете? — пророкотал Лурас, оставляя развязную манеру шутить, напрягаясь, начиная твердеть и как бы звенеть сталью, буравя пришельца тяжелым черным взглядом.

— Разрешите представиться, — с поклоном произнес молодой человек. — Ильдар Вены Тэхума, бэфф! К Вашим услугам. Можно просто Ильдар.

 

10. = − =

Как только Ильдар представился, донна Альдонса вскочила и прильнула к прутьям. Глаза юной девушки стали огромные, как тарелки, подбородок изумленно пошел вниз, а пухлые губки раскрылись буквой «о». Она сделала несколько глубоких вдохов, справляясь с волнением.

— Бэфф… — тихо, но с жаром выдохнула прекрасная донна и замерла. Лишь взгляд беспокойно бегал, осматривая человека в белых одеждах. Поза ее стала безвольной, молящей. Хрупкие плечи смягчились, спина расслабилась. Не осталось в облике Альдонсы твердости, гордости и холодного отстраненного безразличия. Альдонса преобразилась в слабую девочку, попавшую в беду. Она смотрела на бэффа с надеждой, как на единственный шанс к спасению. Казалось, ей стало неважно всё вокруг. Весь мир будто растворился. Теперь только бэфф существовал в ее мире, только он может выручить. Но захочет ли?!

Сеньор Блён, или как его там, до этого меланхолично жевавший, сидящий в позе скучающего медведя, заметил разительные изменения в донне. Расслабленность позы он сохранил, но цепко оглядел всех присутствующих и, замерев с куском в руке, угрюмо сфокусировался на спине бэффа.

Сеньора Нуара заинтересовал не сам бэфф, он ничего в этом не понимал. Его заинтересовала реакция отца, сеньора Диппеля. Поэтому Нуар с любопытством уставился в сторону застолья. Отца в таком подавленном и нерешительном виде он не видел никогда.

Сеньор Диппель, эта рыжая горилла, вечноподвижная и веселая, стал похож на нашкодившего ученика, которого поймали и привели на ковер к директору школы. Обменявшись беспомощным взглядом с Лурасом и затравленно взглянув на бэффа, Диппель, поджав губы, принялся вяло крутить в пальцах вилку, разглядывать скатерть и непонимающе, широко и редко, моргать.

Кардинал Лурас отложил столовые приборы, откинулся на спинку и, уперев руки в столешницу, тяжело уставился на необычного визитера.

— Чем обязаны? — холодно спросил он у бэффа.

— Насколько я понял, господа, вы осуществляете власть в этом регионе, — ответил молодой человек в белом.

— И?

— Кажется, дон Лурас, Вы хотите на некоторое время устраниться, передав полномочия сеньору Диппелю.

Диппель с удивлением посмотрел на Лураса. Планы Лураса оказались ему в новинку. Тот в ответ изобразил жест, который означал, что не успел, мол, рассказать, но да, собираюсь, а что такого?

В этот момент подала голос юная донна, сменив тональность и направление беседы.

— Ильдар! — тонким плаксивым голоском заговорила она. — Ильдар Вены Тэхума, помогите нам. Нас хотят пытать и лишить жизни. Если правда, что бэффы ценят всякую жизнь, то Вы обязаны помочь!

Ильдар повернулся к Альдонсе и, тепло улыбнувшись, ответил:

— Действительно. Давайте с этого и начнем.

С этими словами металлическим клеткам пришел конец. Они просто стали в один момент будто песочные и, как подобает сухому песку, подброшенному в воздух, осыпались с тихим шуршанием. Кандалы тоже пропали. То есть свобода случилась полная.

Пленники оказались на свободе внезапно для себя. Они не были готовы. Что делать в такой ситуации сразу не сообразишь. Донна и Нуар в момент экзотического освобождения уже были на ногах, а вот Блёну пришлось подскакивать. Все трое освобожденных переглянулись и обшарили местность свежим взглядом, примеривая ее к своим новым освободившимся возможностям, соотнося со старым желанием оказаться подальше.

Сторона пленителей тоже не подготовилась к радикальным поворотам судьбы. Единственное, что показалось правильным Лурасу и Диппелю, так это тоже подскочить с кресел, вооружившись вилками.

Ильдар между тем продолжил, как ни в чем не бывало:

— Однако, донна Альдонса, как Вы намерены сохранить свои жизни? С этим могут возникнуть большие сложности. Мне придется защищать вашу компанию. А потом, когда Вы окажетесь в безопасности, я аналогичным образом, должен буду…

— Ыыыы-Ррр-ааа! — гортанно вскричал Диппель и прыгнул на Ильдара прямо через стол гигантским скоком, подлетая на несколько метров в высоту. Прям как супергерой. Есть в нестах недюжинная сила, что уж тут говорить. Только вот людям ее показывать не надо. А люди как раз смотрят. Вон их сколько вокруг, бойцов, — тоже все опешили, не знают что предпринять.

В принципе действительно во всём произошедшем был повинен Ильдар, его вообще стоило остановить как можно раньше… цель Диппель выбрал правильно. Но причинить вред не оказалось возможным. Диппель в приземлении успешно воткнул вилку в темя Ильдара, провел серию убийственных ударов в шею и спину, однако все шло не так как надо. Ильдар оказался каким-то каучуковым, или будто из теста. Вилка входила и выходила из тела без последствий. Удары не причинили никакого вреда. Обернувшись к обекураженному Диппелю, невредимый Ильдар произнес:

— Да, сеньор Диппель, возможностный прогноз предсказал именно такое Ваше поведение.

Диппель вместо ответных слов широким круговым движением всадил вилку еще раз, целясь Ильдару в шею, ниже уха. С нулевым эффектом. Вилка погрузилась в шею и вышла, не оставив следа. Ильдар спокойно продолжал:

— Так вот. Теперь дону Лурасу будет трудно объяснить своим людям, почему в его компании сумасшедший нест. Посмотрите вокруг, видите, сколько свидетелей Вашего неординарного поведения и возможностей.

Со всех сторон к месту пикника сбегались солдаты, обнажая на ходу мечи или сжимая копья. Кардинал Лурас вскинул руку, заставляя их остановиться и сохранять дистанцию. Представление получалось с большим количеством зрителей. Аншлаг. Диппель осторожно пнул Ильдара по ноге. Нога спружинила удар.

— Не бойтесь, можно со всей силы. Не покалечитесь, всё мягкое — прокомментировал Ильдар. — Тело делал специально для Вас. Кстати, имейте ввиду, сам я сейчас на орбите, — Ильдар показал пальцем в небо, — а это, — он приложил ладони к груди, — это бот, инструмент. Уничтожать это тело бессмысленно.

Ильдар обратился к компании освобожденных:

— Господа, позвольте закончить мысль. Мне аналогичным образом придется защищать сеньора Диппеля и дона Лураса от ваших посягательств на их жизни. Все жизни ценны, все без исключения.

— Где Вы раньше были?! — буркнул Нуар. — Вчера ночью погибло десять тысяч человек.

— Они не погибли, — ответил Ильдар и повернулся к Лурасу. Тот окаменело уставился в ответ. — Да, дон Лурас, уже вторые сутки никто на планете не погибает. Десять тысяч французов я погрузил в анабиоз, Ваша графиня не отравлена и продолжает носить под сердцем Вашего ребенка, повешенный Вами на дороге юноша сейчас жив, малыша поваренка никто не зарезал сегодня ночью. Я позволил себе вмешаться. — Дальше Ильдар говорил, обратившись к Диппелю, — И Ваши распоряжения, которые Вы давали в городе, также не выполнены.

После этих слов Диппель воровато стрельнул взглядом в Лураса. Видимо, он нараспоряжался вчера в городе за спиной кардинала.

— Как не погибли?! — сдавленным шепотом воскликнул Нуар.

— Нейтрализовать ядовитое облако несложно, сеньор Нуар. Погрузить людей в анабиоз тоже легко. А вот изрубленного Вами дона Авасио собрать и оживить уже невозможно. Как и всех защитников Коллонжа. Вашим приказом убито в бою и казнено пленных всего триста восемь человек, включая стариков и детей. Собственно, эта дикая Ваша выходка и стала последней каплей для нашего решения — на планете никто не умрет насильственной смертью. Мы налагаем интердикт на насильственную смерть.

— А хватит пороху? — спросил Диппель и азартно пнул резинового Ильдара еще раз. Ему понравилось вести переговоры в таком ключе, начал входить во вкус, оживать.

— Сеньор Диппель, пороху у нас достаточно, — с улыбкой ответил Ильдар. — Кстати, что Вы на это скажете?

Тело Ильдара дрогнуло, под кожей будто забулькало, забегали бугорки. Плечи раздались вширь, рост увеличился, лицо смялось, как пластилиновое. Цвет волос сменился на рыжий. Одежда изменила крой. Через секунду на сеньора Диппеля смотрела его собственная точная копия. Ильдар изменил внешность, превратившись в еще одного рыжего орангутанга. Не медля далее, копия несильно пнула Диппеля в ответ. Диппель дернулся от неожиданности и отскочил, потирая бедро в месте удара.

— А-ха-ха! — рассмеялся сеньор, и склонив корпус навстречу, шутливо погрозил пальцем Ильдару. — Ха-ха!

— Зачем Вы здесь, Ильдар? — упавшим осипшим голосом спросил Лурас.

Он не разделял веселого настроя своего компаньона, и, чем дальше, тем больше дух его погружался в угнетенное состояние. Лурас устало сел обратно за стол, «за стол переговоров», — подумалось ему.

— Когда мы летели к вам, то планировали только договориться о проведении экспериментов. Нам нужны старые экспериментальные комплексы. Но сейчас, после того, что мы тут увидели, намерения наши изменились, — произнес Ильдар. — Господа, теперь мы вынуждены отстранить Вас от власти. Тут творится неприемлемое. Никогда цена жизни не была настолько низкой. И посмотрите на себя. Ваша жизнь — это же дрянь и возня.

— Мы несты, это закономерно.

— Отнюдь, дон Лурас. Культура нестареющего человека, выражаясь Вашим языком, не обязательно скатывается в бестиализм. Далеко не все несты бестии. Есть примеры обратного. В Северной Америке сообщество нестов существует совершенно по другим принципам. Взаимоотношения у них основаны на доверии, без конкуренции. Культура слишком гибкая вещь, дон Лурас, она гнется в очень широком диапазоне. Одни каннибалы, другие вегетарианцы, хотя живут рядом и пища им доступна одинаковая. Очень разные подходы к жизни у, казалось бы, одинаковых людей. Не надо думать, что культура возможна лишь одна единственная, наперед заданная. То, что вы несты — не оправдание тому, что вы тут устроили. Причина этой дряни в том, что вы вычеркнули из системы ценностей общественный интерес, оставив только личный. А у личного интереса нет ограничений, посмотрите хотя бы на свой обоз с барахлом.

— Оставим это, Ильдар. Что Вы нам предлагаете? Зачем Вы разговариваете с нами?

— Собственно я здесь, чтобы сообщить, что мы сейчас тут все переделаем. Начинается новый мир. Мы вернулись на планету. А вы или соглашаетесь стать бэффами, или продолжаете жить как вам угодно. Можете продолжать заниматься своей возней: личным интересом, конкуренцией, Игрой друг с другом. Только власти вы лишаетесь. И учитывайте запрет на насильственную смерть. — Ильдар обернулся к освобожденным и добавил: — Это касается всех вас.

Диппель выбрал момент и опять пнул Ильдара пониже спины, при этом даже высунув кончик языка и зажав его зубами, как делают изредка неопытные игроки в футбол в азарте игры. В ответ на дурацкую выходку Ильдар опять изменил внешность. Вместо копии Диппеля, стал копией дона Лураса.

— Лурас! Да пусть остаются! Чего ты к нему пристал со своими вопросами?! — весело сказал Диппель.

— Но почему именно нам Вы это сообщаете?! — поморщившись на Диппеля, спросил Лурас. Он пытался увидеть предмет торга и не мог его увидеть. Что-нибудь важное для бэффов, что-нибудь этакое. Он чувствовал, что переговоров не получается, и это самое страшное — если нет предмета торга, стало быть нет уважения сторон, значит и прав не покачать, не придумать дополнительное хитрое условие к договору, не отстоять его значимость — условий для Игры нет.

— Да не именно вам, Лурас. Я сейчас разговариваю со всей планетой. Прямо сейчас разговариваю. Посмотрите, — сказал Ильдар и указал вверх.

Вверху, метрах в трех над головами, зажглось огромное трехмерное голографическое изображение планеты, размером с воздушный шар. По толпе солдат, находящихся на удалении, ставших внезапно зрителями чудесного аттракциона, прокатился ропот, бойцы зашептались. Те, кто оказался под планетой, оцепенели. Иллюзия вышла настолько добротной, что казалась осязаемой. Будто действительно над головами нестов завис материальный, массивный, готовый обрушиться, величественный шар, с океанами и материками, укутанный легким дырявым покрывалом облаков, с дневной и ночной стороной. Планета медленно и беззвучно крутилась в воздухе. Кое-где на поверхности пульсировали яркие зеленые огоньки, будто мягко мигала новогодняя гирлянда.

— Видите эти зеленые маркеры? — сказал Ильдар. — Вот там сейчас находятся мои тела, похожие на это. Прямо сейчас, там повсюду, я контактирую с жителями планеты. Разговариваю так же, как с вами.

— Что-то негусто, — прокомментировал Диппель с задранной головой.

— Вашими стараниями, господа несты, население планеты сократилось до половины миллиарда, — ответил Ильдар, превращаясь опять в молодого человека в белых одеждах. — Вы вдумайтесь, как это мало! Всего половина миллиарда! Что вы наделали?! При том, что на планете с комфортом могут жить двести миллиардов.

— А зачем? — спросил Диппель. — Куда нам столько людей? Нам хватает и половины миллиарда.

— Вот именно, что вам. Только о себе и думаете.

Голограмма планеты истаяла, растворилась в воздухе, вызвав повторный вздох толпы зрителей. Лурас посмотрел на толпу, по инерции пытаясь придумать, как потом им объяснять это представление, но спохватившись, сообразил с горечью, что скорее всего объяснять уже ничего не придется.

— Почему Вы себе позволяете вмешиваться в наши дела? — спросил он, надеясь разыграть карту неприкосновенности личного интереса. — Это в конце концов наше личное пространство. Мы заслужили эту власть, мы ее завоевали. Удерживать ее дается нам нелегко. Она наша по праву.

— Потому что эти дела и наши тоже. Мы не собираемся смотреть как человечество уничтожается собственными правителями. Да, это наше дело, — ответил Ильдар. — Вы же не понимаете, что творите. Вам безразлично главное — жизнь. Сохранить жизнь — наша обязанность. Даже если эта жизнь с глупым упорством стремится к смерти. Так старший брат оттаскивает младшего от розетки. Теперь, хоть заоритесь, к розетке не пустим.

Диппель наигрался. Он подошел к столу и, перегнувшись, дотянулся и цапнул с блюда тушу недоеденного гуся.

— Значит, говорите, интердикт на насильственную смерть? — спросил он, заталкивая гуся в рот и дико откусывая огромный кусок. — Лурас, позови-ка кого-нибудь. — он ткнул в толпу уже разлохмаченным гусем.

Лурас махнул рукой и от толпы отделился суровый командир отряда.

— Да, мой дон, — твердо сказал командир, подходя к столу.

Диппель небрежно положил разодранную тушу гуся на скатерть и двинулся навстречу командиру.

— Ты слышал про запрет на насильственную смерть? — расслабленно приближаясь к суровому командиру и вытирая руки о камзол, спросил Диппель. Не дожидаясь ответа, он вдруг прыгнул на командира. Начало атаки выглядело эффектно, страшно и первобытно. Казалось, что дикий рыжий зверь прыгает на маленького беззащитного человека. Однако прыжок не достиг цели, опять всё пошло не так. Командир, понятное дело, попытался защититься отшатываясь и поднимая руки, а вот Диппеля неожиданно завернуло в воздухе винтом, будто он летел на невидимой горке. Тело его обогнуло командира по дуге и нежно приземлилось в траву. Диппель подскочил с рычанием и бросился еще раз. Какой непонятливый и упорный нест. На этот раз Диппеля подбросило вверх, он, кувыркаясь и смешно разбрасывая конечности, пролетел по дуге над головой сурового командира, который кажется уже сообразил, что находится в безопасности и лишь чуть-чуть рефлекторно втянул голову в плечи. Посадка Диппеля снова оказалась мягкой. Он вскочил на ноги, пригнулся в борцовской стойке и задышал так яро, что бока заходили ходуном. Ильдар наблюдал спокойно. Мышцы у нестов сокращаются от электромагнитных импульсов, значит, если умеешь правильно создавать импульсы, то можешь заставить рыжего плясать под твою дудку.

— Пожалуйста, сеньор Диппель, развлекайтесь сколько угодно и когда угодно — сказал Ильдар. — Ничего не выйдет. Способов обеспечить запрет у меня много, — и обратился к суровому командиру, — извините за неудобства. Если Вам в этой компании неуютно, то лучше вернуться к своим.

Командир бросил взгляд на кардинала Лураса и остался стоять, ждать приказания. Но Лурас, погруженный в себя, не давал больше никаких команд.

— Как вы собираетесь управлять ими, Ильдар? — буркнул Лурас. — Власть невозможна без насилия. Они понимают только страх. Как вы сдержите их без казней?!

— Вы про какую власть, Лурас? Про ту, от которой мы вас отстранили? Да, такая власть невозможна без насилия. Такой власти и не будет.

— Другой не бывает, власть всегда одна и та же.

— Хотите посмотреть, что будет? Оставайтесь с нами. Увидите, что люди могут жить, как в семье. Люди могут заботиться друг о друге, всех вокруг считая своими близкими. Люди могут доверять друг другу. Могут жить без конкуренции, без обмана, без грызни за последний кусок. Нехватка кусков вымышлена, Лурас. Вы же специально ее создаете, эту нехватку, чтоб они все дрались между собой как собаки. И сами их лупите сверху. А люди не такие. Не надо врать, что насилие обязательно и необходимо. Только для вашей власти и надо насилие. А людям нужна не эта власть, людям нужно в первую очередь нормальное распределение ресурсов.

— Люди всегда будут хотеть больше, чем имеют. Я знаю людей, Ильдар. Это личный интерес, никуда от этого не деться. Вам никогда не добиться честного распределения ресурсов. Кто-нибудь захочет себе кусок пожирнее, чем у других.

— А в семьях, Вы знаете, как распределяются ресурсы? Знаете, что все лучшее отдают детям? Что мужчина заботится о женщине, а женщина о мужчине? Что люди склонны объединяться, искать товарищей? Знаете, что такое дружба? Слышали, что это понятие для людей близкое и родное? Слышали про самопожертвование? Знаете, как в окопе солдаты делят одну банку тушенки на пятерых?

Лурас презрительно сморщился. Ильдар продолжал:

— Нет, Лурас! Люди кроме личного интереса имеют еще и общественный. Культура их гибка. Надо только правильно воспитывать, побольше чтоб у них было своих, поменьше чтоб чужих.

Ильдар обвел всех присутствующих взглядом. Блён, Нуар и Альдонса уже сели на траву и сидели понурившись. Диппель оказался за столом и многозначительно переглядывался с Лурасом. Суровый командир по привычке стоял смирно с отсутствующим взглядом. Метрах в пятидесяти толпились бойцы, за ними стоял караван с барахлом Лураса. Шелестел лес, светило солнце.

— Что то вы заскучали, господа. Пожалуй хватит, — сказал Ильдар. — Сменим тему. Давайте, дон Лурас попробуем вылечить Вашего друга, о котором Вы вчера говорили с сеньором Диппелем. Того, который в анабиозе уже тысячу лет лежит.

Диппель поерзал в кресле.

— Мне тоже интересно, — сказал он. — Я бы не отказался участвовать.

Остальные навострили уши.

— Конечно, сеньор Диппель. Ученье — свет.

Лурас протянул вяло:

— Так ведь он не здесь.

Прямо на скатерти перед Лурасом проступил цветной рисунок карты местности. Голограмма взбугрилась. Перед Лурасом как будто вырос разухабистый торт, отображающий рельеф. Холмики и гряды пологих горок, покрытых лесом, образовывали ложбину, этакое длинное корытце. По дну корытца текла сине-серая полоска реки. В середине ложбины вытянулась, словно гусеница, бурая, пятнистая и некрасивая крепостица Коллонж. На всё это хозяйство, внезапно появившееся на столе, взирал сверху, как бог, кардинал Лурас. Остальные вытянули шеи от любопытства. Большинство присутствующих раньше не имели возможности встретиться с голограммой, они родились после.

— Показывайте, — сказал Ильдар, — где он у Вас спрятан.

Лурас присмотрелся внимательнее и ткнул в вершинку одной из горок. Здесь вход в бункер. Саркофаг на глубине ста метров.

— Прекрасно, господа. Начинаем поиск, — сказал Ильдар.

Голограмма местности приподнялась над столом, проплыла в сторону и опрокинулась набок, как будто кто-то невидимый взял ее в руки, пронес как на подносе, а потом прислонил дном к невидимой стене. Голограмма увеличилась в размере. Получилось что-то вроде экрана в кинотеатре, только вместо плоского, изображение было объемным. Так лучше видно всем.

Изображение на экране двинулось. Вершина горы, на которую указал Лурас, заняла центрально место, увеличилась, заняв весь экран. Стали видны мелкие детали. Можно различить трещины на коре деревьев, травинки, ярко-рыжие пятна лишайников на валунах. Видно так, словно зрители сами оказались на той вершине. Шевелились травинки, по земле бегали тени от листвы. Ильдар транслировал информацию от одного из своих бесконечных летающих ботов. Бот немного покружил, попетлял между стволами и остановился около валуна. На изображение поверхности наложилось еще одно полупрозрачное темное изображение, будто взгляд сквозь. Схематично проявилась под валуном дверь, за ней лестница вглубь горы и уходящий дальше коридор.

— Ага, вот оно, — прокомментировал Ильдар. — Ну что ж, пошли, посмотрим.

К валуну из-за кадра бодро подскочили несколько огромных муравьев, здоровые, чуть не с этот валун. Отвалили, освобождая дверь. Дверь пронзительно заскрипела, открываясь. Муравьи нырнули в черный проход.

Изображение на экране, мигнув, переключилось на камеру первого муравья. Зрителям предлагалось теперь смотреть его глазами. В темноте коридора видимость оказалась прекрасной. Изображение осталось светлым, цветным и четким, будто днем. Навстречу понеслись стены, когда-то убранные в пластиковые бежевые панели. Сейчас пластик выцвел и раскрошился от времени. В панелях зияли огромные дыры, вдоль стен лежали кучки мелкого пластикового песочного крошева. Раньше панели скрывали бетонную грубую основу. Сейчас эта унылая серая в трещинах поверхность безучастно глядит, как из окон, из дыр в панелях. С потолка свисают лохмотья каких-то проводов, пучки волос и целые простыни мерзкой, мокрой и липкой, черной плесени. Кое-где пытаются перегораживать путь покусанные белесой ржавчиной пруты и длинные алюминиевые палки поперек коридора, сверху вниз и наискосок. На полу всюду кучи какой-то дряни, вроде гнилых тряпок. Все это как бы налетает с экрана на зрителей и оставляет гадостное ощущение.

Муравьи пронеслись по коридору и подбежали к шахте лифта, замерев на секунду. Створки раскрыты, кабина отсутствует. С экрана смотрит квадратный бездонный колодец.

— Лифт не работает, — пояснил Лурас, начиная проявлять интерес к происходящему. — Давно уже обрушился. Там дальше лестница есть.

Диппель посмотрел на Лураса.

— Это сюда ты хотел меня заманить? С факелами тут таскаться?

Лурас невозмутимо кивнул в ответ.

— Мы поломок не боимся, — сказал Ильдар и направил муравьев прямо в шахту лифта.

На дне шахты завиднелась крыша лифтовой кабины, заваленная железяками и кусками бетонных блоков. Завал плотно и безнадежно загораживал проход. Зрители разочарованно вздохнули. Но муравьи не собирались поворачивать обратно. Бетонное крошево приблизилось вплотную. На экране не было видно, что именно происходило. Лишь замелькали куски в сопровождении мощного скрежета, треска и равномерного энергичного хрумканья. Завал, кажется, съели.

Над дизайном бункера также поработало время. Обстановка такая же как наверху, всюду гнилая дрянь, песок и плесень. В центре просторной комнаты стоит саркофаг с мутным стеклом. К стенам прижимаются шкафы с темными экранами и клавиатурами. От шкафов к саркофагу тянутся по полу трубки, шланги и кабеля. Тоже всё драное. В углу притулился стол.

— Очевидно, это рабочее место дона Лураса, — прокомментировал Ильдар, разглядывая оборудование на столе. Гаечные ключи лежат аккуратным рядочком. Какие-то механические ручные приспособы, дрели, напильники, плоскогубцы — все ровненько выстроено, готовое к работе. Даже масляный фонарь, грубостью исполнения кричащий, что он здесь чужой, что он из другой эпохи, и тот гармонично вписан в общий порядок.

— Моё, — сказал Лурас со вздохом.

— Ну-с, приступим.

Перед зрителями рядом с первым экраном в воздухе развернулся еще один экран, будто повисла черная простыня. На первом экране зрители видят саркофаг, гроб мутного хрусталя. Второй экран пока непроницаемо черный. К саркофагу подскочил муравей и замер. На черном экране снизу вверх поплыли строчки, какие-то параметры. Диппель довольно хрюкнул.

— Удобно у вас всё устроено, — сказал он.

— Визуализирую специально для вас, господа.

Мутный хрусталь саркофага мигнул и стал прозрачным. Под стеклом зрители увидели лежащего на спине сморщенного и высушенного человека в темных трупных пятнах.

— Вот и он, — сказал Лурас, — Даута.

— Даута?! Чудное имя, — отозвался Диппель.

— Это фамилия, — ответил Лурас. — У тебя, кстати, не лучше.

— Время в анабиозе, одна тысяча сто восемь лет, — произнес Ильдар. — Удивительно сохранился, учитывая оборудование. Неплохо, Лурас. Это Вы правильно решили, что нужно поддерживать низкую температуру.

— Я старался.

— А почему Вы его не разбудили раньше, по стандартной процедуре?

— Были причины…

На втором экране строчки сменились картинками, представляющими интерес для патологоанатомов и хирургов. Какие-то разрезы, внутренние органы, пораженные позеленевшие участки кожи, открытые гнойные раны, пролежни, абсцессы и пузыри в мышцах. У нормального человека такие картины вызывают рвотный спазм, но несты привычны, а Диппель так вообще пришел в восторг. Некоторые кадры просил разглядеть поближе и подольше. Тогда Ильдар создал прямо перед Диппелем отдельную трехмерную голограмму, которой можно было управлять жестами: крутить, разделять, разрезать и снова объединять виртуальные внутренности лежащего в анабиозе Дауты.

— Лурас, я это исправить не смог бы. Все органы деградировали и поражены плесенью. Ты посмотри на мышцы, это кошмар. Кожа, кости… Нет. Если его вывести из анабиоза, он тут же умрет. Сомневаюсь, что Ильдар Тэхумыч справится.

— Попробую. Тело восстановлению подлежит. Пока непонятно сохранилась ли нервная система, — сказал Ильдар. — Надо просканировать сознание, тогда только станет ясно.

Ильдаровский муравей сдвинул крышку саркофага и осторожно ухватился лапами за голову живой мумии. Все затаили дыхание. Ильдар начал сканировать сознание Дауты.

 

11. = − +

Вовка Даута занелюбил компьютерные игры. Раньше играл взахлеб, с утра до поздней ночи. Уроки не выучены, двойки постоянно, а он знай себе, монстров крушит, колдует, меч прокачивает. Не то, что школу, даже тренировки прогуливал. Мама ругалась, отец строжился, обещал от компа отлучить. Но как можно остановиться? Покушать некогда! Там же боевые товарищи гибнут, пропадают без него! А потом внезапно нагрянула реальность. В школе — конец года и вопрос об оставлении на второй год. Это значит, сесть за одну парту с мелюзгой?! А бывшие одноклассники? Будут на переменах стороной обходить, насмехаться? Ну нет, так нельзя. Осталась неделя, есть еще шанс. Вовка задвинул игры подальше и вытянул учебу, хоть и на тройки. С тех пор Вовка изменился, стал на виртуальность смотреть недобро.

На каникулы отправили в деревню, к деду с бабой. Вовка даже радовался, что от компа отрывается, а то ломало, тянуло в игры.

Среди деревенских пацанов Вовка числился умным. Потому что городской. Принято так в деревне. Да и восьмиклассник — это уже почти мужик.

Искупаются, лежат на траве и слушают Вовку. А тот, озабоченно хмуря белые от солнца брови, рассказывает.

— За генетикой будущее. Потому что можно собрать геном, какой нравится, — он показывал руками в воздухе, как собирать геном. Получалось, будто колбасу лепить. — Засунуть его в бактерию! И она, как миленькая, начнет производить что хочешь!

— Что-то непонятно, — говорили пацаны. — И так всё есть. Чего еще хотеть-то?

— Так бактерия удобнее! Ее ни заводить не надо, ни чинить. Электричество и бензин заливать не надо. Лежит себе, растет, и выделяет, что человеку требуется.

— Мотоцикл она вряд ли выделит, — рассуждали пацаны. — Это же какой должна быть бактерия, чтоб мотоциклы из нее сыпались…

Пацаны представляли эту картину живьем и начинали с хохотом кататься по траве. Отсмеявшись, продолжали.

— Да не! Бактерия еду может делать. Жиры, углеводы, белки… ну… витамины…

— Да сколько она там навыделяет, мелюзга эта! — и пацаны показывали, будто ухватили бактерию ногтями.

— Так она же не одна. Их тонны. Вот, например, спирт давно уже бактерии делают. В промышленных масштабах! — пояснял Вовка. — Самая сила в них, в бактериях. Это они атмосферу сделали пригодной для дыхания.

— Ого! А ну как убежит, спиртовая-то? Сбежит с производства на природу? Она же всю планету спиртом зальет!

— Не знаю, — признавался Вовка. — Наверное, не дураки там. Умеют, поди, с ней управляться…

Пацаны бежали на сопку есть клубнику. А вечером, как темнело, разводили костер, пекли картошку и слушали Вовкины рассказы про роботизацию.

— Чтоб мотоциклы собирать, роботов придумали. Скоро всё будут роботы делать. Уже сейчас целые заводы построили. Ни одного человека там. Одни роботы. Всё делают. И компьютеры, и сотовые телефоны, и мотоциклы. Тоже дешево получается. Роботам ведь не надо зарплату платить. Только электричество давай и ремонтируй, если что.

— У меня дядьку уволили с такого завода, — подавал голос худенький паренек, задумчиво глядя в костер. — Его роботом заменили. Приезжал в гости. Ругал всех этих роботов. Орал. Говорил, что негде работать теперь.

— Да, есть такое дело, — соглашался Вовка.

— Их самих надо роботами заменить! — возмущались пацаны. — Этих капиталистов.

— А они не хотят. Но видят, что дело пахнет керосином. Поэтому сейчас думают, чтоб начать пенсию платить всем. Даже детям. Хочешь — работай, хочешь — не работай. Это называется безусловный базовый доход. Денег только сейчас нету. Ищут.

— Ага, пока они найдут, мы состаримся, — махали руками пацаны. — Не видать нам такого дохода.

— А коммунисты говорят, — иронично продолжал Вовка, — что надо опять всю власть им отдать, тогда проблемы не будет. Вроде бы коммунизму как раз с роботами по пути. Говорят, надо, чтоб роботы стали государственные, тогда и деньги появятся на безусловный доход.

У пацанов у самих компы были с интернетом, сами могли всё это узнать, но Вовка рассказывал как-то… больше, что ли, или складнее…

— Ишь, прохиндеи! — возмущались пацаны. — Нам по истории говорили про этих коммунистов. Их уже гнали. Житья не давали никому… Набуровили и опять лезут!

— Ага, — соглашался Вовка и хмурился. — А еще есть вариант, что людей всех поизведут! Под корень! — И Вовка зловеще проводил пальцем по горлу.

— Всех нас?! Кто?! — спрашивали пацаны с волнением.

— Хозяева жизни. Владельцы роботов, — вещал Вовка. — Им люди теперь без надобности. Это раньше им нужны были рабы и рынок сбыта. А теперь, когда есть роботы, то и без рабов, и без рынков хорошо. Вот они и придумают, как людей на планете поменьше сделать. Чтоб ресурсы не жрали. Оставят только тех, кто роботов умеет чинить…

— Во дела! — говорили пацаны и начинали рассказывать страшные истории. Вспоминали ужасы, легенды, да байки. Про местных колдунов и живых утопленников. Настращавшись, кто-нибудь самый смелый на спор отходил от костра в черный лес, — а ну как там леший?! или бандит, что с тюрьмы сбежал?! Потом друг за другом бегали с факелами. По домам расходились ближе к полуночи. Бабушка ругалась, что так поздно, а дед заступался:

— Да пусть побегает, пока пацан.

— Лукоша, да ведь не спим же из-за него, паразита, — говорила баба. Лукошей звала. Или Луконей. Чудно так. В деревне деда все по имени отчеству называли: Лука Ивольевич. Учителем был раньше, всю деревню переучил. Все взрослые через его руки прошли, уважали.

— Спи, ложись. Видишь же — пришел. Всё! гасите свет.

Потом брата привезли двоюродного, Серегу. Тоже погостить. Он на год помладше. Забавно: вроде братья, а фамилии разные. У деда фамилия Даута, у Вовки — Даута, а у Сереги — Лурасеев. Но это так, на пять минут забава.

Пошли по-братски за грибами. И как раз, только в самую даль забрались, Серега ногу и вывернул. Об корягу запнулся. Распухла, ступить не может. Потащил его Вовка до дому. Гнус донимает, руки заняты. Трава за ноги цепляется. Кусты обходить надо. В горку тяжело, с горки — еще и страшно. Не сахар, в общем. А как стемнело, Вовка заплутал. Думал, что ровно идет, а вышел к речке, да в незнакомом месте. Хорошо, что дед искать пошел — докричался. У Сереги оказался вывих. Вправили. Лежал потом в постели неделю.

Вообще в деревне не скучно. Бывает, что деду с бабой помочь по хозяйству надо. А чаще — не надо. Хочешь, за грибами ходи, хочешь — на рыбалку.

Обычно пацаны рыбачили на удочку. А тут кто-то бредень раздобыл, утащил у отца. Ясное дело, толпа собралась, пошли рыбу ловить. Раз протащили по дну, ведро целое поймали. Плотва да пескари. Мелочь, но много ее. Ура! Уху давай варить. Прямо тут, на берегу, в ведре.

А двоим неймется. Еще полезли, еще ловить надо. Вытянули на берег — опять ведро! а складывать некуда. Так они в траву кучей свалили и еще на один заход. Потом еще на один, да еще…

— Э! Хорош! — крикнул Вовка. — Испортится же.

— Наше дело, — ответил один. — Домой снесем.

— Да куда столько-то? Пузо треснет.

— Что не съедим, то выкинем.

Сильно Вовка разозлился на них.

— Что ж вы, заразы, такие жадные до халявы?! Прям всем мурлом жрать кидаетесь. Свиньи прямо натуральные, смотреть на вас противно…

Ну что, подрались, конечно. Пришлось отвечать за свиней. Ответил с удовольствием, с душой! Остальные пацаны, хоть в драку не лезли, на Вовкину сторону встали, жадность не одобрили.

Эти двое улов свой завернули в бредень и утащились домой. Ухи общей так и не отведали. Вечером бабушка бодягу к Вовкиным синякам прикладывала, а дед ухмылялся в бороду. Серега с кровати волновался. Огорчался, что без него Вовка бой принял. Так вот в деревне жить.

Потом город, осень, школа. Суета, дела. Вовка задумал стать юристом. А куда еще после школы? Оценки все хорошие, но душа ни к чему не лежит. Черт его знает, кем стать в жизни охота. Поговорили с отцом, и решили, что юрист — это неплохо.

Закончил школу, поступил на юридический. Пролетел первый курс. Без отличий, и без хвостов — средне. Учился честно, но без искры — не горела учеба, не манила.

Юристы оказались людьми бессовестными. И Вовку тому учили. Точнее, не так… Нельзя юристу по совести: перед законом равны все. Сильно порой возмущался Вовка, читая судебную практику. Видно же, что барахло-человек, а дело выигрывает. Как бы дал ему в рыло бессовестное! Но нельзя бить. Разбор надо вести по закону.

Потому что, если по совести, то вообще дрянь получается. Совесть у всех разная, и правда разная. И кто тогда прав? А тогда прав тот, кто сильнее. «Ах, сила?!» — смекали люди, и пошло-поехало государство в разнос. Давно это усвоили, до Древнего Рима еще: хочешь государство, хочешь мира — никакой совести, только закон! В общем, разочаровался Вовка в учебе — не хотел с совестью расставаться.

Второй курс пошел. Зимой после сессии к деду с бабой приехал погостить на пару дней. Соскучился.

В деревне снег белый, пушистый. Дорога скрипит под шагами. Тихо без машин. Воздух чистый, вкусный. Ветерок сыграет, дымом пахнёт древесным.

Сели вечером за чаем, разговорились с дедом. Баба в разговоры не лезла никогда, слушала рядышком.

— Ну, как учеба, внук?

— Да не очень, деда, — кисло ответил Вовка. — Поперёк она мне. Не увлекает.

— Чего ж ты в юристы-то пошел? Шел бы вон в генетики, или на программиста…

— Да ну, — Вовка махнул рукой. — В программисты никогда бы не пошел. Игры писать, виртуальность плодить… Глупо это. Только время зря.

— А куда его девать, время-то?

— Время надо с пользой проводить. Книжки читать только для дела. И никаких игр. Ни к чему эти пустые развлечения.

Дед хмыкнул:

— Ходить научился, а куда идти — не знаешь.

— В смысле?

Дед вздохнул и заговорил обстоятельно.

— В смысле, как жить правильно — знаешь, а что делать с жизнью — не знаешь. Беда это, Вовка. Плохо, когда человек киснет и живет как робот: сначала от сессии до сессии, потом от получки до получки… и так до могилы.

Дедовы слова отозвались у Вовки смутным беспокойством. Как будто понял, что потерял что-то. Неясно, что именно, но пропажи не хватает. Стало неуютно и тревожно.

— И как быть?

— Искать, внук. Книжки читай. Культура дает человеку смысл жизни.

Вовкино волнение обретало форму, сгущалось. У пропажи появилось имя — смысл жизни.

— Деда, а ты чего в жизни хочешь? О чем мечтаешь?

— Я-то?! — дед хмыкнул. — Молодым стать хочу. Не нажился я на этом свете.

Вот таким Вовка и вспоминал деда. Вспоминал уже на похоронах, через месяц, глядя на открытый гроб. В гробу лежал дед. Почти такой же, как раньше, только какой-то серый. Будто заснул.

Недавно же разговаривали! А сейчас его закопают. Полоска бумаги зачем-то на лбу. Типа венец бумажный… Оказывается, крест ставят в ноги покойного, а головой укладывают на запад. Копателям надо дарить куски полотна, на котором спускали гроб в могилу. Надо раздать всем платочки. И надо помянуть алкоголем. Еще что-то надо, за чем Вовка не уследил… Зачем это всё?! Глупо. Но что-то делать хотелось. Просто так закопать и уйти — казалось неправильным.

Вот тогда, на похоронах, после рюмки водки, что-то дзынькнуло внутри и слезы потекли сами. Вовка возненавидел смерть. Стало легко, словно отросли крылья. У Вовки появился смысл жизни. Он победит смерть, он найдет эликсир бессмертия.

С мрачной решимостью он объявил родителям, что летом бросит юридический и пойдет в медицинский. Мать отговаривала, мол, время теряется — потом пожалеешь.

— Не пожалею, — ответил он, играя желваками. Вовкины воображаемые крылья расправились за спиной. Крылья крепкие, мощные, почти осязаемые, требующие решительного дела. Он найдет лекарство от старости.

Вовке нравилось воображать, что смысл жизни выглядит как крылья. Он так чувствовал. Воображал, что взмахивая ими он будто бы взлетал над жизнью. Все становилось маленьким, далеким. И только цель впереди — яркая и четкая. Тебя ничего больше не волнует. Тебя невозможно остановить. Взмах, рывок, полет, и ты у цели. И полет прекрасен, и победа сладка. Жизнь полна, она гудит. Сил — немеряно! Вот так ощущал Вовка свой смысл жизни — как крылья за спиной, которые до зуда, до нетерпеливой дрожи хотели найти эликсир бессмертия.

Окружающие никаких крыльев не замечали. Внешне Вовка выглядел вполне нормально. Разве только казался слишком собранным, устремленным, сосредоточенным и непреклонным — странный, близко к нему подходить без дела не хотелось.

Не дожидаясь лета, Вовка забросил юридическую учебу и засел за медицинские книжки. Оказалось, что бактерии бессмертны. Они делятся пополам, но не умирают от старости! Вовкины крылья затрепетали. Но это не совсем то. Бактерии одноклеточные.

Неутомимо летая по интернету, он наткнулся на научную статью. Статья была про неотению. Его как громом ударило. Вот оно! Вовка заложил вираж и спикировал на новое слово. Неотения — способность некоторых организмов сохранять молодость, отодвигать смерть. В природе есть вечноживущие многоклеточные организмы! Задача бессмертия в природе решена! Вовка соколом огляделся по сторонам, выискивая, куда ему лететь дальше.

Он завел дома аквариум с бессмертными гидрами. Просто чтоб смотреть на них, наблюдать, ну и может быть для опытов. Гидры у него передохли. Что-то не то сделал. Надо было как-то ухаживать за ними правильно. Может, они хлорку не любили? Но ведь если бы правильно ухаживал, то они бы не сдохли. Никогда бы не сдохли. Они реально вечные.

Весной, как сошел лед, Вовка отправился к реке за жемчужницами. Раньше, пацанами, они этих речных мидий добывали из ила и жарили на костре. Жемчужницы, если их не жарить, тоже бессмертные. Мрут только от голода: вырастают большие, тяжелеют, не могут из ила вылезти и только тогда мрут. За ними и полез Вовка в ледяную воду. Жемчужниц не нашел, но схлопотал воспаление легких. Пока болел, настало лето. Он пытался еще достать голых землекопов. Не вышло — нигде, ни у кого не было, — только в Москве, но там не давали. А в Африку, где они живут на воле, за ними ехать как-то далеко. Так что бессмертными зверюшками обзавестись не вышло, но это было не главное, Вовка отдавал себе в этом отчет — это был фетиш, просто хотелось подержать в руках что-то бессмертное. А вот если станет действительно нужно, то добудет из под земли!

Поступил в медицинский институт. Хотел сразу взяться за генетику, но занятия только с третьего курса. «Не беда», — решил Вовка, — «к генетикам буду ходить дополнительно».

Учиться в медицинском оказалось своеобразно. Занятия проходили и в институте, и в больницах по всему городу. Квест! Рано утром просыпаешься в общежитии. На первую пару несешься на трамваях в областную больницу. Это далеко, на краю города. Успел? Еще не всё. Призовая игра: следующая пара на другом конце города! Поначалу такое активное перемещение по городу выматывает, потом привыкаешь.

Ко многому приходится привыкать будущему врачу. Как-то в морге их всем потоком подвели к трупу и буднично, без реверансов, произвели вскрытие. Половина потока убежала, некоторых вырвало в специальные тазики, которые раздали заранее. Звери. Вовка зло досмотрел до конца, стиснув зубы, сглатывая комок в горле, дурея от мерзкого формалина.

По вечерам в общежитии к нему в комнату приходили девчонки. Искали они не дружбы, нет. Они просили Вовкины вены — потренироваться. Уколы учились ставить на Вовке. Он не отказывал, заживало быстро.

Будущие врачи постепенно становились бездушными циниками с черным юмором. Это нужно для профессии, иначе с ума сойдешь. В холодильниках студенты хранили внутренние органы, на столах у них лежали кости предплечья и малые берцовые — всё муляжи. Нельзя осквернять настоящие останки человека, а учиться надо, так что всё это муляжи. А в холодильниках — это чтоб не испортились. Вовка вертел в руках муляж стопы и вспоминал, как тащил Серегу по лесу. Сейчас бы он вправил вывих сам.

Цинизм нанесен на врача тонкой коркой. Внутри, под коркой, врачи остаются обычными людьми: душевными, с прекрасным воображением и стадным инстинктом. Например, когда начался курс невралгии, все студенты поголовно начали жрать ноотропы — на лекциях сказали, что это очень полезно для нервной системы. Вовка поддался психозу, тоже жрал. Через месяц жор ноотропов пропал почти у всех: и надоело, и выяснились другие полезные препараты.

У врачей туго с математикой. Вовкины сокурсники проценты и дроби не понимали. Поэтому на лабораторных Вовка был божеством: милостивым, помогающим всем страждущим математического деления. Ему молились, его восхваляли в веках. Делить-то умел и калькулятор, а вот что на что делить — это только Вовка соображал.

Учеба подходила к концу. Осталось полгода. Вовкины крылья продолжали нетерпеливо рваться вперед. Всё время учебы они требовали эликсира бессмертия. Благодаря смыслу жизни учеба получалась на славу. Вова становился врачом, что называется, от бога. И это становление со стороны заметно было прекрасно.

Как-то раз седой профессор, который читал лекции по генетике, остановил его и спросил, зачем это студент Владимир Даута так старается в учебе. На что Владимир ответил, что хочет найти рецепт бессмертия. Профессор отрицательно покачал головой.

— Как личность я Вас понимаю. Но что Вы будете делать с эволюцией?

— Ничего, — ответил Владимир, насторожившись. — А что с ней нужно делать?

— Если все люди станут бессмертными, то им придется перестать рожать детей, верно?

— Ну, наверное, да, — согласился Владимир. — Иначе на планете случится перенаселение.

— Значит, люди буду жить долго, сами, и тела их не будут меняться, так?

— Так.

— Наш вид перестанет эволюционировать, перестанет приспосабливаться к изменениям на планете. Понимаете?

— Кажется, понимаю, — ответил студент Владимир. — На планете могут случиться изменения климата, несовместимые с жизнедеятельностью организма. Например, изменится состав атмосферы.

— И это тоже, — сказал профессор. — Но это случится нескоро. Я говорю о другой опасности. Есть кое-кто, кто мутирует очень быстро.

— Бактерии! — воскликнул Владимир.

— Именно. Болезнетворные бактерии, — с расстановкой сказал профессор. — Как с ними, изощренно изменчивыми, сможет справиться неизменный человеческий иммунитет?

— Ммм… не думал об этом, — признался Владимир Даута.

— Эволюция действует не только на нас. Она действует на всю биосферу. Человеческому виду нужна смена поколений, иначе человек отстанет в гонке вооружений. А Вы, Владимир, ищете способ затормозить эволюционное движение нашего вида, — заключил профессор. — Это приведет к нашему вымиранию. Эликсир бессмертия — это смерть вида. Подумайте над этим.

Вообще же седой профессор не старался специально разрушать детские мечты. Он не собирался отрывать Дауте крылья. Это случилось почти случайно, просто пришлось к слову. Профессор же помышлял предложить перспективному Дауте работу в его клинике, разумеется, после получения диплома.

Вечером этого дня Даута впервые напился. Он сидел в баре и лакал какое-то пойло в высоких стаканах. Сумрачно глядел в стену, пытаясь почувствовать свои крылья. На девушек внимания оскорбительно не обращал. А между тем, в барах принято обращать внимание на девушек, особенно если ты молодой, одинокий и красивый: блондин с синими глазами и медной бородой. Но ему было не до этого мира: живого, соблазнительного, подвижного. Не до этикета сейчас. «Как эта зараза-смерть ловко всё обставила!» — думал Даута, в тоске сжимая кулаки под столом. Его мутило, однако еще один стакан вылился в глотку. «Бессмертие не нужно и даже вредно…», — размышлял Даута. — «Но постойте! А эти… гидры, жемчужницы, голые землекопы? Им не надо, что ли, эволюционировать?!» Он вдруг понял, что эволюционный довод — это еще не приговор. Зря он раскис. Да, профессор авторитетен. Да, он логичен. Но есть и другая логика — зачем-то создала эволюция бессмертные организмы… «Что-то тут не так, с этой эволюцией». Даута посмотрел на девушек, те посмотрели в ответ. Он почувствовал, что привычный зуд возвращается. «Давайте сначала бессмертие сделаем, а потом будем разбираться с подстройкой тела под бактерии». Даута встряхнулся, попросил счет и вывалился из этого пошлого вертепа. «Ну нет, нас так просто не возьмешь. Будет вам эликсир».

Дойдя до угла по скрипучему снегу, Даута обрел былую уверенность и решимость. Крылья расправились. Смысл жизни возвратился на место, а ладонь легла на стену. Желудок он прочищал уже совершенно спокойно. Запинав снегом следы алкогольной интоксикации, Даута сплюнул в последний раз и пошел спать. Организму стало легко. Крылья он не даст больше в обиду никакой эволюции.

Конечно, крылья — это метафора, образ. Но Дауте этот образ нравился. Крылья он ощущал по-настоящему.

 

12. = = −

Итак, седой профессор-эволюционист предложил работать в своей клинике. Даута ликовал. Предстояло осваивать область регенеративной медицины! Именно это направление он считал самым перспективным в плане бессмертия.

В другом направлении, в геронтологии, он уже успел разочароваться. Геронтологи не лечили старость, не боролись с процессом старения. Они лишь выбирали способы лечения, подходящие именно для стариков. Это не то. Даута решительно отодвинул геронтологию на задний план и сосредоточился на регенерации.

Судьба-злодейка ударила буквально через неделю, откуда не ждали. Дело было в областной больнице. Утром отменили первую пару и отправили на уборку снега. Снега и правда, навалило много, дворники не справлялись. Группе вручили лопаты и скребки, наметили фронт работ. Четверке Дауты предстояло очистить один из входов: крыльцо и козырек. Двое на козырьке — скидывают, Даута с напарником внизу подбирают. Это по плану, но студенты — веселые, энергичные люди. Раздурились там, на козырьке, и свалились вниз. Неудачно свалились. В это время на крыльцо поднималась согбенная старушка. За лечением шла, еле ползла. Такая немощная, что Даута скребок отставил и помогать ей взялся, чтоб по ступенькам подняться. А тут сверху эти два клоуна обрушились. Прямо на бабушку. Самим хоть бы что, а бабушке сломали ногу и два ребра. Это на рентгене выяснилось, про переломы. Бабушка стонет-причитает из кабинета, а в коридоре эти четверо стоят понуро. Главврач снимки посмотрел на свет, потом глянул на балбесов и коротко, зло припечатал:

— Уроды.

Отчислили всех четверых. Без права восстановления. Врач не имеет права на беспечность. Если видел Даута потенциальную опасность, то должен был принять меры, а не тащить бабушку на крыльцо. «А четвертый вообще в стороне стоял. Его-то за что?» — «За всё!» Вот он какой, суд по совести.

Без диплома не светит теперь клиника. Прощай, регенеративная медицина. «И что теперь делать?» — спрашивал Даута у своих крыльев. Крылья свернулись трубочкой и молчали. В жизни наступил перелом, все планы порушились из-за какого-то диплома. Владимир стоял на жизненном распутье и смотрел в туман неизвестности. Он знал, чего он хочет — он хочет бессмертия, но не ведает как до него добраться.

Впервые Даута ощутил тяжесть на плечах. Не стало легкости, исчезло ощущение полета. Возникло неприятное тяжелое чувство, что теперь придется трудно и упорно грести — монотонно, бездумно, непонятно куда. Хрустнуло что-то в душе, что-то сломалось… стержень какой-то. Поникли крылья.

Ему что-то предлагали. Он, не думая, соглашался. Так и оказался фельдшером по контракту в горячей точке — как во сне: направили и он пришел, подписал какие-то документы. Выдали военную форму, посадили в самолет и вот: уже война кругом, настоящая — с грязью и кровью.

И на передовой работал, и в лазарете. Насмотрелся всякого. Иногда накрошат солдатиков, привезут в мед. пункт. Тогда работы много — про всё забываешь, носишься, как белка в колесе. А как затишье, так опять тоска. Тогда ходит Даута невесело, думает о своем. Курить начал.

Вышел как-то из перевязочной. Воздуха глотнуть да покурить. Курилкой назывались лавочки буквой «П» со вкопанным под бычки колесом. В курилке обычно людей хватает. Многие курят. Особенно выздоравливающие. А тут нет почти никого. Только капитан один сидит. Вчера привезли. В кисть осколочное у него. Сидит, покуривает. На небо смотрит, улыбается. Подошел Даута, сел, ногу за ногу, обнял себя и в землю смотрит. Покурили, помолчали.

— Чего это ты такой? — спрашивает капитан.

— Да так, — вяло отмахнулся Даута.

— У нас вот тоже — ходил один, всё думал. Потом зырк в угол, на автоматы, и как прыгнул, — капитан протяжно затянулся и выпустил струю дыма. — Ребята успели: навалились, вырвали автомат. Тот пеной брызгает и орет «перестреляю, твари!»…

— Боевая психическая травма, — угрюмо отвечает Даута. — Мне не грозит.

— А про экспедиционное бешенство слышал? — спрашивает капитан и смотрит в упор.

Даута глянул на капитана с любопытством. Каких только людей не встретишь на войне. Начитанный капитан. Экспедиционным бешенством называют психические расстройства в малых группах. Люди сначала замыкаются, а потом начинают друг на друга бросаться.

Некие личности из психологов пытались это явление притянуть за уши к агрессивности: дескать, агрессия заложена в природе, поэтому не судите строго садистов и прочую дрянь человеческую. Даута вспомнил, как кипятился лектор на этот счет. Бегал у доски и патетично потряхивал рукой со словами: «Сначала в личностное пространство с ногами залезут, а потом говорят, что агрессия у человека в крови течет!» — далее лектор успокаивался, — «Запомните, господа студенты. Агрессия — это реакция. Она — не причина. Это то же самое, что сунуть человека в воду, а потом утверждать, что бульканье заложено в его природе. Ищите саму воду, а не пузыри на воде!» Даута улыбнулся и посмотрел опять на капитана. Кажется, тот хотел сказать, что у Дауты депрессия, и до добра это не доведет.

— Да тебя выпишут завтра. Дотерплю, не загрызу, поди, — попытался отшутиться Даута.

Офицер глядел, не улыбаясь.

— Надо разговаривать. Не держи. Что у тебя?

Даута вздохнул.

— Бессмертие у меня.

— Смерти боишься?

— Нет. Я хочу найти способ сделать людей бессмертными, — криво усмехнулся Даута. — И не знаю, как искать.

Капитан сначала приподнял брови, а потом нахмурился.

— Я пацаном тоже хотел. Бессмертие и спецназовцем, — он коснулся груди забинтованной рукой. — Видишь, спецназовцем стал.

Даута хмыкнул в ответ:

— А я — фельдшером стал.

— Со смертью, значит, бьешься…

— Вроде того.

На сердце потеплело. Хотя, казалось бы — с чего? Просто пару слов сказали друг другу. Даута подумал, что давно ни с кем не разговаривал по душам. А капитан вздохнул и сказал:

— Да никому оно не надо, бессмертие это. Посмотри вокруг. Тут половина за адреналином приехала. Ходишь по краю, в спину костлявая дышит. Ух как живешь! На кураже!

— И ты? — тихо спросил Даута.

— Я… нет. Я тут по совести. Это нельзя, что «они» тут творят.

Посидели еще. По второй закурили. Капитан выпустил дым и продолжил:

— Говорят, что война — двигатель прогресса… Что думаешь? В первую мировую пенициллин придумали, вторая дала сверхзвуковые самолеты, а из-за угрозы ядерной люди в космос полетели, — он затянулся и добавил: — Медицина вообще на войнах обогатилась. Без войны люди не развиваются.

— Тоже слышал, — ответил Даута. — Не согласен.

— Ох ты!

— Думаю, рывок тогда происходит, когда люди вместе за дело берутся. А война тут сбоку. Она только заставляет объединяться. Нет в войне никакого прогресса. Смерть только.

— Смерть как кнут. Без нее остановятся. Прогресс подгонять надо, — добавил капитан.

— Не… Не остановятся, — задумчиво глядя перед собой, сказал Даута. — Люди не думают о смерти, а все равно картины пишут. Живут, будто бессмертные. Развитие — это не от страха.

Капитан выкинул окурок и встал, собираясь идти.

— Тогда удачи, фельдшер. Я тебя понял.

Даута улыбнулся и тихонько кивнул в ответ.

— Спасибо.

Часто потом вспоминал Даута этого капитана. Особенно, когда боролся за чью-нибудь жизнь. На блок-посту минометный обстрел, одному бойцу посекло ноги и пах, в кашу, кровь лезет зараза, жгут не наложить, боец смотрит, глаза детские — не довезти до мед. пункта, не успеть, встает смерть над бойцом — Даута злился на смерть, вспоминал капитана и думал: «И этому умирать нужно?!» — и стискивал зубы, — «Нет, подожди…»; брал две жерди — одну под спину, другую на живот — стягивал, прижимал аорту к позвоночнику через живот: нигде такому не учат. Даута вспоминал капитана — капитан не хотел, он через силу говорил, что смерть нужна — говорил, а сам не верил. Потому что не нужна она никому. Смерть эта. И Даута с ней боролся, как мог.

Но вот, чем дальше спасал жизни Владимир, тем больше понимал, что медицина вообще проблему бессмертия не решает. Для нее старость — это не болезнь. Медицина только «случайную поломку» устранить может, а «гарантийный срок эксплуатации» организма она не увеличивает. От этого становилось совсем тошно — зря с медициной связался. «Да и кому это бессмертие нужно?! Глупая затея» — думал Даута, и крылья за спиной горько звякали, как гири.

Что удивительно — и умирать не хотят люди, и жизнь не ценят. Беспечно живут. Беспечно до тупости. Технику безопасности нарушают. Правила дорожного движения им как будто спиртом написаны — быстро испаряются. Обычно, правда, ничем плохим это не заканчивается.

Как-то случай был. Уже перед отправкой домой, взял Даута двух бойцов, пошли порыбачить — гранатами рыбу глушить. Это почти в тылу. Но всё равно, перед рыбалкой надо место обойти, проверить — чужие-то нахаживают. Шли тихонько, слушали. Вышли к поляне, а там БТР стоит. Мирно так стоит. На броне солдатик лежит, спит на солнышке. Автоматик рядом на броне греется. С другого борта офицер в карту смотрит, карандашиком и линеечкой чертит, компас крутит. Остальных не видно. Свои. Но такое разгильдяйство надо наказывать — не на даче.

Даутин боец подполз тихонько и прибрал автомат с брони. Тут и Даута со вторым вышли, на прицел взяли этих зайчиков. Зайчики-то по форме одеты, а Даутовские в свитерах и бородами заросшие — не понять, чьи. «На колени! Руки за голову! Документы!» Выгнали экипаж на свет. Грустные все, ноги ватные. Неприятно это, когда тебя бородачи на мушке держат. Строго всё проверили, автомат отдали и пальцем погрозили на прощание.

Вечером пришли в расположение — вот он, знакомый БТР. Командир в палатку зовет с проверяющим знакомиться.

— А это наш фельдшер.

Проверяющий, тот самый, которого этот фельдшер пару часов назад допрашивал, как услышал про фельдшера, так сквасился. Он же из полковой разведки. И какой-то фельдшер потрогал его за боевое вымя! Даута каменным взглядом просигналил: «Обидно?! Радуйся, что это свои тебе встретились». Разговора не вышло. Про такое не очень разговаривают.

Это потом только Даута подумал, что сам рисковал, дурак, и бойцов еще потянул. Могли пострелять. Разведка, всё-таки. Зарекся на будущее от игрушек таких. Повзрослел Владимир, стал Владимиром Николаевичем.

Вскоре кончилась Даутина война. Поехал он домой. В город прибыли, отметились в части и пошли с товарищем по домам. Идут по парку, по нормальному городскому парку в нормальном мирном городе. Прохожих только нет никого. Пасмурно. Осенний воздух холодит. И вдруг товарищ тихо командует:

— Люди в лесу.

Рефлекс отработан: упасть, откатиться, автомат с предохранителя. А автомата-то и нету. Как — нету?! Паника. Потом только доходит, что это городской парк. Встали, стряхнули сухие листья, посмеялись нервно.

Поначалу без оружия в мирной жизни чувствуешь себя голым или как будто часть тела отняли. В спину дует. Кто ты без инструмента?! Кусочек мяса всего лишь, креветка беспомощная — любой сожрет.

Война отпускала не сразу. На войне свои привычки, быстро от них не избавишься. Там всё резко, рассуждать вредно. А гражданские двигаются медленно, неэкономно, бестолково, в облаках витают — это раздражало: «Чего ты такой вялый! Под ноги смотри! Шевелись быстрее! Тебя уже сто раз убили бы, недотепа! Что на проходе встал?! Мешаешь же другим, балда».

Владимир Николаевич вселился на первое время обратно к родителям и пошел искать работу. Военным фельдшером он больше не хотел. А кем хотел — уже не знал. «Бессмертие» больно мучило и не отпускало — как к нему подобраться, да и надо ли оно кому? Крылья за спиной висели мокрой тряпкой.

Устроился работать в бригаду скорой помощи. Никуда больше не брали. Адова работа. Жилье не дают и зарплата грустная. Придется пожить у родителей подольше.

Даута начал пить водку. Сядет с бутылкой в комнате, в бывшей своей детской, и пьет. Выпьет стакан, откинется на спинку. Смотрит. Вот стол, где он уроки делал. Пустой пыльный аквариум, в нем бессмертные гидры когда-то сдохли. Книжки по медицине на полках. Макет черепа. Потолок — «старый знакомый». Смотрит Даута на свое детство удалое и в горле сухо становится. Зачем жить? Чтоб вот так до старости на скорой работать? Всплывают слова деда, что смысл жизни человеку дает культура. «Да ну ее к черту, культуру эту. Допить бутылку и спать. Завтра на смену».

 

13. = = = (!)

Как-то раз, когда Даута по обыкновению накачивался, к нему постучала мать. Зашла, села рядом.

— Что, мам?

— Вов, сходил бы ты в церковь.

— В церковь?!

Владимир Николаевич и сам уже подумывал, что куда-то сходить надо. Но что ему в церкви делать? Он в бога не верит. Был у них на блок-посту священник. Каждое утро вместо зарядки садился за крупнокалиберный пулемет «Утёс» и начинал борзо по горам поливать в адрес недруга, с удалыми криками: «С добрым утром, соседи!» Странный… попы вроде добрые должны быть, уравновешенные, кроткие. Только так сталкивался раньше Даута с православием.

— Сам себя ведь разрушаешь, — сказала мать. — А там люди. Может легче станет.

Церковь стояла неподалеку. Минут десять пешком. Колокольный звон утром и вечером доносился регулярно, но Владимир Николаевич тут раньше никогда не бывал, даже пацаном. На самом краю города, где парк переходил в лес, огорожен заборчиком кусок леса. Все постройки из бревен — под старину и экологию, а может, так дешевле просто.

Перед тем, как войти в храм, Владимир Николаевич немножко погулял по тропинкам. Солнышко уже не греет. Зима скоро, снег вот-вот выпадет. Тропинка песочком посыпана, шуршит под ногами. Птички чирикают. Зашел поглубже. «Они тут еще и живут, кажется», — один дом напоминает казарму. Туалет на улице. Сараи. Всё ухожено, подметено, людей не видно. «Ну пусть живут, не будем мешать», — подумал Даута и пошел обратно к храму.

В храме была, наверное, пересменка, никто на сцене не стоял и не бубнил… или как у них это тут делается? служба, которая? Бабушки в платочках поджигают по углам свечки и ставят в подсвечники. Тихо шепчутся. Женщина стоит, плачет. Даута тоже встал у стенки. Постоял. Закрыл глаза. Попробовал почувствовать что-нибудь. Ну какой-нибудь поток тепла там, или струю благодати… облегчение какое-нибудь… — нет: никакого потока, никакого облегчения. Чего он сюда пришел?! На что надеялся? Даута пошел к выходу. Дорогу ему перегородила сморщенная, но очень шустрая старушка.

— Постой-ка, — сказала старушка, уперев тонкую ручку ему в грудь и протягивая книжонку. — На вот. Почитай и приходи опять.

Даута взял брошюрку. Простая, бумажная. Называется «В помощь кающимся». Крестик нарисован.

— Это что? Агитация или пропаганда?

— К исповеди тебе надо готовиться. Вот почитаешь и приходи, — ответила бойкая старушка.

— А может мне не надо?

— Ты со стороны на себя посмотри. Черный весь. Тебе надо.

Даута вышел из храма на свет слегка в смятении. «Никакой я не черный», — думал он, складывая книжку пополам и засовывая во внутренний карман, — «Нет. Бабушка просто запугивает. Обычный психологический прием». Даута принялся размышлять на тему психологических приемов и тех людей, которые эти приемы используют. Из раздумий его выудил голос.

— Молодой человек!

Даута осмотрелся. Он оказался опять около казармы в лесу, хотя идти собирался домой, когда выходил из храма. К Дауте приближается невысокий, коренастый человек с пышной седой бородой, похожий на гнома.

— Молодой человек, можно Вас попросить о помощи?

— В чем?

— Ящик надо перенести в машину, — сказал мужчина и показал на казарму. — Одному мне тяжеловато.

Даута согласился. Пошли в казарму. Так просто, из вежливости, Даута спросил:

— Вы, значит, из местных?

— Из местных, — охотно ответил мужчина и зачем-то показал правую кисть, указательный палец оказался протезом из светлой пластмассы. — Дьякон я. — И в ответ задал вопрос, скорее утвердительно, — А Вы, стало быть, недавно оттуда.

— Откуда оттуда?

— С войны.

— Сильно заметно? — спросил Даута.

— Конечно.

Внутри казармы оказался светлый коридор с дверями. Пахло какими-то ароматическими маслами. У стены, сразу у входа, дожидался деревянный ящик с ручками.

— Далеко машина?

— Да нет, недалеко. За кельями, — ответил кряжистый дьяк. — Ну что, взяли?

Ящик оказался тежеленный. Даже для двоих. Пыхтя, вынесли на улицу и, вытянув, каждый, в сторону свободную руку, натужно отклонив тело от ящика, быстро, почти бегом побежали вдоль стены. Дальше оказались распахнутые воротца, за которыми скромно стояла старая белая Нива.

— Что это такое тяжелое? — спросил Даута, переводя дух, когда ящик поставили на землю. — Золото Церкви?

— Книги, — ответил дьяк, открывая багажник.

Они ухватили ящик и поставили в машину.

— Понятно. Раздаточный материал. «В помощь кающимся», наверное.

— Нет, это библиотека, — ответил дьяк. — Вы не очень торопитесь?

— В каком смысле?

— Да мне его еще выгружать надо. За час управились бы. Поедемте?

Даута набрал воздуха.

— Эээм… Мне просто интересно. Скажите, а если бы меня не оказалось? Как Вы один собирались его волочить?

— Надо попросить, и Он поможет. Я попросил. Вот Вас послал, — ответил дьяк и лучезарно улыбнулся.

У Дауты действительно день был свободен и в перспективе скучен, а тут хоть какое-то приключение. Они сели в машину и тронулись с места.

— Владимир Николаевич, — назвал Даута себя, — Можно Вова.

— Диакон Евстропий, — ответил дьяк, активно выкручивая руль, объезжая ямы на лесной дороге. — Можно Евстропом называть.

«Евстропий», — подумал Даута, но смешок удержал, лишь кивнул.

Листья с деревьев уже облетели, укутав землю желтым ковром с бордовыми крапинами, особенно сочным в лучах света, ярких, но холодных. Голые ветви напрасно тянулись за теплом к остывшему солнцу. На желтом фоне лесной земли среди черных стволов выделялись зеленые пятна елок. Всё выглядело неподвижным и хрустким.

— Почему Вы решили, что у меня есть свободное время?

Евстроп глянул на Дауту и улыбнулся.

— Так черный весь. У черных всегда время есть. Не знают, что с ним делать, — ответил он. — Давай на «ты»?

— Давай, — согласился Даута и посмотрел на руки. Нормальные белые руки. — Где я черный?!

— Внутри, — ответил Евстроп, продолжая ожесточенно крутить руль и смешно выставлять вперед бороду, вытягивая шею. — Мне тебя Бог послал, Вова.

— Зачем? Для коллекции?

— Не знаю пока. Но вот видишь — вместе едем, говорим. Значит так надо.

У Дауты имелась другая версия, почему он едет вместе с этим божественным прохиндеем. Версия отличалась тем, что не опиралась на сверхъестественное. Но надо признать, Евстроп не вызывал никакого раздражения. Его простота скорее умиляла. Тем более, он не просил ничего запредельного: час времени на «покататься» и перенести ящик — это даже приятно.

— А что с пальцем? Я не понял, к чему ты его показал, — спросил Даута, подогреваемый профессиональным интересом.

— А, — отозвался Евстроп. — Мне выше дьякона чин не положен. Увечье.

— Ясно теперь, — произнес Даута. — Сунул не туда? Палец-то?

— Точно ты сказал. Не туда, — ответил дьяк. — В плену побывал.

Вот так дьяк! В плену обычно указательные пальцы отрезали, если ты снайпер. Перед тем как расстрелять. Снайперов не любили, из плена не отпускали, всегда убивали. С того света вернулся Евстропий.

— Снайпер?

— Бывший, — ответил Евстроп. Машина справилась с лесной дорогой и выкатила из лесу на ровную, асфальтированную трассу. С одной стороны к трассе подступал лес, с другой стороны раскинулось светлое убранное поле.

— Меня бабулька в храме тоже черным назвала, — сказал Даута. — Вы сговорились, чтоб меня к исповеди подготовить что ли?

Евстроп цепко глянул на Дауту и вновь обратился к дороге. Впереди на трассе показалась пробка, которая двигалась со скоростью пешехода.

— Звала на исповедь?

— Ну.

— Рано тебе ещё исповедаться.

Пробка на дороге встала. Даута выразил озабоченность по этому поводу, но Евстроп его успокоил, сказал, что трассу ремонтируют, половину дороги перекрыли, пускают по очереди, сейчас подождем немного и поедем. Даута подумал и спросил:

— Что это за чернота такая внутренняя? Как вы ее видите? У вас у всех третий глаз что ли?

— Обычных глаз хватает, — ответил Евстроп. — Душа черная, больная. От этого человек мается, дергается. То замрет, то встрепенется. Нет одного стиля в движениях. Разлад этот хорошо видно.

— А исповедь, значит, душу очищает?

— Очищает покаяние. Исповедь есть свидетельство очищения.

Жиденький частокол деревьев справа начала действовать угнетающе, как бы нависая и подпирая внимание Дауты. Это что-то вроде забора, который раньше в суете не ощущался, а теперь, когда машина остановилась, вдруг этот забор проявился. Казалось, что деревья растут редко и взгляду сквозь них легко можно пробраться по желтому ковру листьев, но взгляд увязал в зазорах между стволами, между ветками, и в конце концов, пробираясь все дальше в глубину леса, взгляд уставал, терял силы и натыкался на серую стену. Ужасно захотелось перемахнуть своим взглядом через этот лес, пронзить его или разметать. Но лес осязаемо деревянный, прочно вросший корнями, фактический лес. Он стоял стеной справа от трассы и не пускал, нависая над Даутой, сдавливая и мучая.

— Мне не в чем каяться, — сказал Даута.

— А чего же ты тогда дергаешься, Вова? — диакон повернул свою пышную седую бороду в сторону Дауты и посмотрел с теплой грустью. — Нет, что-то душу тебе прищемило.

Даута опять вспомнил капитана, как тот советовал разговаривать с людьми, как после разговора тогда стало легче.

Убранное поле с левой стороны простерлось до горизонта. Над светло-желтым, почти белым, выцветшим полем, далеко в высоте натянуто голубое небо. А между верхом и низом огромный простор, такой, что кажется, если пустишь его в себя, если начнешь его вдыхать, то он никогда не закончится. Если захочешь его весь истоптать-избегать, то не выйдет, а если у тебя крылья, то излетать не получится. От поля веяло надеждой, свободой, кристальной ясностью и покоем. Поля много, его хватило бы на «всегда» и на «всё». Даута окончательно отвернулся от леса и уставился в поле. По трассе перестали ехать встречные машины. Скоро после этого пробка пришла в движение, разгоняясь.

— Бессмертие я хочу найти. Но не знаю как, — открылся Даута и тяжко вздохнул. — И людям оно не надо.

Машина разогналась до нормальной скорости. Евстроп спокойно рулил, следя за дорогой, и в ответ на слова Дауты только тихо сказал:

— Гильгамеш.

— Что? — спросил Даута.

— Есть легенда древних шумеров. Там герой Гильгамеш отправился на поиски бессмертия.

— Нашел? — спросил Даута оживившись. Тема интересная, хоть и сказка.

— Нашел он одного полубога, тот назначил испытание — не спать неделю. Сон ведь со смертью рядом. Гильгамеш выдержал и получил цветок бессмертия. После, чтоб освежиться и не заснуть, нырнул он в колодец. В это время Змей украл цветок и съел.

— Змей съел, говоришь? Что-то мне это напоминает.

— Да, есть сходство с Библией. Тоже Змей.

— Значит, Библию с этих шумерских сказок списали? Я слышал, что ее переписывали постоянно. Куски текста выкидывали.

— Нет, Вова. Библия — это священный текст. Ниоткуда ее не списывали и никаких кусков из нее не выкидывали. Это сейчас безбожники гадость творят со Священным Писанием, кривят всё. Под гомосексуалистов Библию адаптируют. А в давние времена лишь один раз было такое, когда все пророчества о Сыне Божьем стерли. Кумранские рукописи то обличают. Но тех наказал Господь, и этих накажет.

Машина свернула с трассы опять в лес, покатила по черному, свежему асфальту. Лиственные деревья сменились густым черно-зеленым ельником. Земля покрыта сухой хвоей. Под ёлками не растет даже трава, и казалось, что она не растет из-за белой хвои, что иголки ядовиты. Стало темно и неуютно. Дауте даже померещилось, что водитель Евстроп — сказочный боевой гном.

— А что дальше с Гильгмаешем случилось? — спросил Даута, переживая морок, ожидая чего угодно, даже, что Евстроп сейчас ответит на каком-нибудь гномьем языке, или за что-нибудь вдруг осерчает на чужака-человека и достанет секиру из-под сиденья. Но Евстроп оставался нормальным. Его голос развеял чары.

— А всё, Вова. Боги сказали Гильгамешу, что людям не нужно бессмертие.

— Боги? Бог ведь один.

— Бог один. Но есть ангелы и бесы. Встретишь кого-нибудь из них и всё напутаешь, если умом тёмен, — сказал дьяк Евстроп и добавил задумчиво, видимо наболевшее: — Оттого и процветает магия. Люди думают, что управлять могут ангелами и бесами. А бывает еще хуже: насочиняют, наделят душой. С машиной своей разговаривают или с деревьями, с чайниками и компьютерами… Смысл для людей имеет только то, что они могут почувствовать. Навыдумывают, наделят человеческим свойством какую-нибудь вещь, а то и похлеще — мысль бестелесную, и легче им. Вроде как понятнее жить.

Даута вспомнил, как на выходе из храма мысленно ругал книжицу, что не лезет в карман и придется вдвое складывать. Искренне же думал, что книжка слышит его мысли, понимает и расстраивается. Между тем ельник кончился, начался светлый бор.

— А те боги объяснили, почему людям не нужно бессмертие?

— Боги сказали Гильгамешу, что люди должны наслаждаться короткой земной жизнью: едой и семьей. У тебя жена есть?

— Нет. Не женат.

Евстроп оторвал взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Дауту:

— Правильно, Вова, что ты со мной поехал. Я это сейчас ясно вижу.

— Ты куда меня везешь?! — озабоченно спросил Даута. — В женский монастырь?

— Привез уже, — ответил дьяк, ухмыльнувшись в бороду. Дорога повернула. За поворотом символически перегораживала путь новенькая, пестрая рейка шлагбаума. Рядом на столбиках возвышалась лаконичная вывеска: «автономное поселение ИРБОЧКА». Есвстропий притормозил машину.

— Добро пожаловать.

Автономные поселения или, как их окрестили в народе — автономки, стали появляться несколько лет назад. Это новое веяние родилось в ответ на повсеместную роботизацию. Роботы проникли во все сферы жизни. Рабочих мест лишались все: кассиры, водители, юристы, бухгалтеры. Безработица росла, а обещанного безусловного базового дохода от государства так и не дождались. Тогда люди начали объединяться в сообщества. Совместно закупали производственных роботов и организовывали заводик по производству «чего-нибудь нужного». Доход оказывался небольшой, но хватало, чтобы содержать не только себя, но и членов семей. Так образовывалось сообщество людей, которым не нужно ходить на работу. Сообщества стремились обособиться. Выкупались участки садовых обществ и дачных кооперативов. Сносилась рухлядь, строилось современное жилье. Поселение обрастало инфраструктурой и получалась автономка.

Кроме родственников в автономках порой проживают друзья, друзья друзей и вообще непонятно кто — это зависит от доброты управляющих и дохода образующего предприятия. Обычно, конечно, стараются приглашать людей полезных. Стать жильцом автономки считается большой удачей.

Даута в автономках никогда не бывал: врачи у них свои собственные и внешняя муниципальная скорая помощь в таких местах не требуется.

Шлагбаум поднялся радушно, с готовностью. Дорога пошла дальше. Через сто метров показались глухие ворота, высокий забор и будка КПП.

— Внутренний периметр, — сказал Евстроп.

За воротами бор кончился, открылась обширная территория автономки. Вдоль дороги стоят аккуратные двухэтажные коттеджи. Вольно стоят, не зажаты вплотную, заборами друг от друга не огорожены. Люди по тротуарам ходят. Вдали возвышается церковный купол с крестом. «Вот туда нам», — подумал Даута. С одной стороны, в просветах между коттеджами виднеется черное перепаханное поле. Дальше отсвечивает матовым гигантская стена сахарного цвета с красным кантом поверху, наверное, производственный цех. С той же стороны прилетают солнечные зайчики, отраженные от стеклянных крыш теплиц. Еще дальше, из-за цеха, выглядывают стройные ряды белых фантастических мачт, ажурно обвитых, словно по невидимому веретену, сверху вниз широкими белыми лентами. Ленты медленно вращаются вокруг мачты — это ветряки, Даута их узнал.

— Неплохо у вас тут, — прокомментировал он увиденное. — Альтернативная энергетика.

— Баловство. Зря мы их поставили, — ответил Евстроп, поворачивая на перекрестке спиной к ветрякам и заезжая на улочку между домиками. — Основную энергию получаем из газа и угля.

— Чего же их хвалят?

— Ну, если нужда только, чтоб чайник вскипятить, то ветряк годится, — ответил Евстроп. — А если завод рядом, то альтернативную энергетику городить ни к чему — дорого выходит. Газ дешевле.

Дауте пришла мысль, что непросто сняться с привычного места, где за тебя думают другие, и начать строить жизнь самостоятельно. Возможны ошибки. Вот как с этими ветряками. Можно потратить ресурсы впустую, можно вообще угробить всё дело. И никто тебе не будет виноват, что зимой вдруг нечего кушать, что холодно и пойти некуда. Ответственность только на тебе самом. Для таких дел нужно обладать смелостью.

Он с уважением посмотрел вокруг и подумал: «А почему я до сих пор фельдшер на скорой помощи? Где моя смелость?» В груди заворочалось беспокойство, кольнул стыд, бессильно шевельнулись гнилые крылья.

— Сколько у вас тут людей живет?

— Около семисот, — ответил Евстроп и продолжил, словно угадав мысли Дауты: — Дружно живем, вместе нам смелее. — Он сделал паузу, тяжело вздохнул и добавил: — Не то, что в городе: каждый сам за себя, вещами тешатся, себя обманывают. Потребители. Разве так можно?! Болит душа за них.

Дауте тоже не нравилось это повальное увлечение вещами, статусами и рейтингами. Он об этом тоже думал. Люди привыкли, что правильно это: хапать всё себе, потом ходить гоголем, хвастаться и задирать нос. Мелкая жизнь получается. Продают честь и достоинство, живут утилитарно: что полезно, то и морально — надо же додуматься! Если совесть мешает, то она аморальна. Чик — включил совесть, чик — выключил. Есть в этом утилитаризме что-то извращенное, бесчеловечное, сатанинское.

— Что поделаешь, — вслух произнес он. — Никто им не указ.

— Вот именно, — поддержал Евстроп, энергично закивав. — Совесть и стыд людям от Бога. А они гробят дар жизни. Иссушают душу, мыкаются, страдают. К психотерапевтам ходят. Эх, люди, никто вам не указ.

Даута примолк, пытаясь разобраться в Евстроповой логике. Получалось с трудом. Фразы по отдельности хорошие, но будто не связанные между собой, — рассыпаются в голове, как бусины без нитки. Хотя пробежал в животе холодок — смутно чувствуется, что связь вроде есть. Переспрашивать на всякий случай не стал.

Среди домиков показалась прореха. На пустыре, чуть поодаль от дороги, за сеточным ограждением красуется свежевырытый котлован. Тут же стопками лежат строительные плиты. Со дна котлована, словно пальчики, ровными рядками торчат бетонные короткие столбы. Шумно взрыкивая, роится строительная техника, возится с грунтом, выталкивая в небо струи черного дыма. Подъемный кран тащит по воздуху балку. В котловане копошатся небольшие тракторишки ростом с человека, орудуют манипуляторами, сверкают вспышками от сварки. Работа кипит, людей не видно.

Дьяк потеплел, махнул весело бородой в ту сторону и произнес:

— Вон, видишь, школу строим.

— А строители где?

— А вон в будке оператор сидит.

Прореха кончилась, снова пошли коттеджи. Даута подумал, что роботы, пожалуй, всюду могут человека заменить. Но на войне он их не встречал.

— Странно, — сказал он. — Почему на войне роботов редко используют?

— А куда девать тех, кто способен с голоду за оружие схватиться? Они же бардак тут могут устроить. Их копейкой и приманивают на войнушку. Сама-то жизнь ничего не стоит, особенно у горячих голов. Там, в армии, горячие головы и остывают. Зачем роботы там?!

— Н-да… — заключил Даута. — Здорово у вас тут. Необычно… Ирбочка.

— Поехали, экскурсию устрою? — оживленно предложил Евстроп.

— Поехали, — легко согласился Даута.

На работе у Дауты некоторые коллеги с ума сходили по этим автономкам: «У них там — и вот так, у них там — и вот эдак, да уровень жизни какой! да работать не надо…» Но одно дело, слушать вполуха восторженные рассказы, и совсем другое — видеть своими глазами. Действительно очаровывает. Порядок, чистота, детский сад в виде теремка, спорткомплекс с бассейном и стадионом — это само собой, это уже ожидаешь увидеть. И уже не очень удивляешься, проезжая «пэвэпэшку» — пункт бесплатной выдачи продуктов. Автоматические уборщики на улице почти как родные, — столько раз про них слышал. Хотя, конечно, чего скрывать, очаровывает. Но вот — не на картинке, не в интернете, а прямо перед тобой стоит здание, можно даже внутрь зайти, в котором бактерии производят пищевые компоненты. Те самые бактерии, которые восхищали Вовку в детстве! Еще оказалось, что в Ирбочке есть своя собственная лаборатория, где выводят новые бактерии, с новыми свойствами — и себе, и на продажу. И там люди работают не за деньги, а для души. Нравится им, видите ли, возиться с пробирками и в микроскопы глядеть, — построили себе лабораторию. Вот так, просто взяли и построили.

— Откуда у вас деньги на все на это?! — не скрывая удивления, спросил Даута.

Есвтроп неожиданно, не доезжая несколько домов до храма, завернул к коттеджу и остановился у гаража.

— Приехали, — дьяк улыбался. — Не очень уж и великие деньги. Дело в людях.

Даута, находясь под впечатлением, ошеломленно осмотрелся. Всё? Приехали? Будто вдруг на середине замолкла красивая мелодия.

— Я думал, мы в храм, — ответил он и принялся на ватных ногах выбираться из Нивы.

Ящик выгрузили в гараж. Пока тащили, Дауте казалось, что он стал легче. Физическую тяжесть уравновешивала тяжелая думка: «Вот, живут люди, что-то делают». Пока возились, Даута насупленно бичевал себя мыслью, что в последнее время занимался глупостями, что в своей жизни давно уже надо что-то менять.

Евстроп позвал в дом, познакомиться с Отцом Тритием.

— С кем?! — Дауте показалось, что он ослышался. — С Тритием?

— Пойдем, чаем угощу, — сказал со смехом Евстроп. — На обратную дорожку.

В доме, в прихожей, с ними поздоровался ласковый седой старичок, в обычной домашней одежде и с очень острым взглядом. Показалось, что взгляд этот проткнул Дауту словно огромный шприц и впрыснул что-то теплое, а может наоборот, что-то холодное вытянул из Дауты. Необычное ощущение: всего лишь посмотрел человек, а у тебя душа ёкнула, что-то прибавилось, что-то убавилось.

— Игумен Тритий, — величаво представился старичок.

— Владимир, — оробело ответил Даута, и подумал, что «игумен Тритий» — звучит по-египетски, что жил там в Египте когда-то Аменхотеп Четвертый и что до сих пор стоят в Египте огромные каменные пирамиды.

Разуваясь, Евстроп сообщил, что они ненадолго, только чаю испить. В ответ игумен развел руками и пригласил пройти в столовую.

— Чайник-то уж закипает, — по-доброму тепло сказал Тритий, идя по коридорчику первым.

За чаепитием разговорились. Тритий выспросил у Дауты, что у того на душе. Тот второй раз за день, хмуро поглядывая на невозмутимого Евстропа, признался, что хочет подарить людям бессмертие. Старичок помолчал немного, потом покачал головой, как бы соглашаясь, и вынес вердикт:

— Да, тяжела ноша. Если будешь носить ее, то навсегда один останешься. Для всех, Владимир, ты будешь чужой. Дать бессмертие — говоришь? Нет, это не дар. Ты хочешь не подарить, ты хочешь забрать у людей, забрать смерть. Вся человеческая культура стоит на смерти. Не нужен твой «дар» культуре.

— Но ведь люди хотят жить, а не умирать.

— Да, хотят. Ты представь на секунду, что человеческая культура — это деревянная палка: на одном ее конце написано «жизнь», а на другом «смерть». И ты хочешь у культуры отломать «смерть»? Какая же станет культура тогда? Покороче станет, но всё равно с двумя концами. Смерть культуре нужна.

— Зачем? — выдохнул в волнении Даута.

— Смерть антагонист жизни. Как слепой не знает радуги, так бессмертный не ведает жизни. Если нет смерти, то нет и жизни. Жизнь теряет смысл — ее не с чем сравнить. Ровный свет без теней.

— Извините, нет, — сказал Даута, поставил чай, откинулся на спинку, скрестив руки на груди и начал себя успокаивать ровным дыханием. Думал, что-нибудь интересное скажут. Все эти философии с палками и слепыми радугами ему неинтересны. Договориться можно до чего угодно.

Отец Тритий отхлебнул чаю и вздохнул.

— Потянешь за смысл — тут же тебе и чувства, а чувства заденешь — и смысл появляется. Чувства со смыслом связаны — это одно и то же: две стороны одной медали. Видишь, как тебя волнует бессмертие. И так всюду, так человек устроен: познает он мир через чувства и так осмысливает. Перестанет человек умирать, смерть перестанет чувствовать, и смысл пропадет — не понять ему станет, что за смерть такая, жизнь сравнить не с чем.

Даута поглядел недоверчиво и зло — кажется, ему есть, что ответить этому старикашке. И он ответил:

— Нет, человек не всегда чувства испытывает. Рациональное мышление обходится без чувств. В абстракциях человек смысл находит, но при этом ничего не ощущает. Не связаны чувства и смысл. Вот математика, например: смысл есть, чувств нет.

При упоминании математики, Отец Тритий медленно набрал воздуха в грудь, так же медленно выдохнул и зажмурился, что даже выступили слезы.

— Знаешь, Владимир, один японский математик, когда не смог доказать теорему Ферма, вскрыл себе живот ножом. Думаешь, это было без чувств?

Такой поворот разговора немного озадачил Дауту.

— Может он с ума сошел, — предположил он уже без напора.

— Сошел, наверное, — согласился Отец Тритий. — А может, не мог по-другому — темперамент не позволял. Математики очень хорошо чувствуют свои абстракции. Гладкость функции, острые углы треугольника, нежную, легкую гармонию доказательства, гудящую как поземный вулкан, силу определения.

— Чувствуют?! — удивился Даута. — А выглядят, как будто им все безразлично.

— Для человека безразлично то, что он НЕ чувствует. Читает человек Фихтенгольца про интегралы и спать хочет — не понимает, не живые у него объекты, не шевелятся, не цепляют душу. Надо время потратить, чтоб зашевелились, задачки с интегралами порешать, поработать своей головой и руками — тогда начнешь чувствовать немножко, у каждой буковки появляется лицо, характер — тогда только интерес появится.

Математики чувствуют там, в абстрактном мире. Настолько сильно, что могут вскрыть себе живот от горя. Хочешь что-то понять, тогда почувствуй это. Надели абстрактное множество физическими свойствами: твердостью, шероховатостью, жаром или холодом — тогда только начнет приходить понимание. Знаешь, зачем маленьким детям делают тактильные упражнения? Рецепторы им раздражают, чтоб набирались разных чувств, расширяют чувственный опыт — тогда и абстракции в голове быстрее появляются, мозг развивается, и сложные вещи маленький человек сможет понять. Так человек устроен: сталкивается с чем-нибудь непонятным и наделяет это человеческими, понятными свойствами. Поэтому и появились боги огня, поэтому люди разговаривают со своей машиной — не могут люди иначе осмысливать, все надо через себя пропускать. — Отец Тритий сделал паузу. — И ты свою идею через себя так пропустил, что тебе от нее больно.

Странный разговор получался, неожиданный. Даута думал, что его будут склонять покаяться и уверовать в Бога.

— Зачем Вы мне всё это рассказываете?

— Думаю, что тебе у нас остаться можно.

— У вас?! — искренне изумился Даута. Из окна на стол падал яркий солнечный свет. Пришло понимание, зачем Евстроп устроил экскурсию. — И мне для этого надо забыть про бессмертие?

— Много вещей есть на свете, с которыми человек согласиться не может, например эволюция — как с ней согласиться? Эволюция сделала много находок, но она их не распространяет. Одним животным дает замечательное зрение, а другим не дает. Акулам эволюция подарила зубы, которые восстанавливаются. А человеку не подарила. Эволюция разбазаривает свои находки — прекрасные глаза и волшебные зубы исчезнут вместе с биологическими видами. Вымрут акулы — и не станет зубов, никому по наследству не передадут акулы свои зубы. Да дело не только в эволюции. Много у человека несогласий с устройством мира. Многие знания — многие печали.

Твоя мысль тебя от людей отдаляет, а мы тут наоборот — стремимся людей объединять. Неискренно у тебя выйдет жить среди нас, и думать про бессмертие… Например, бывает, людям приходится смеяться, когда не смешно. Слышал такой смех? через силу, который? Вот и ты так будешь среди нас со своим бессмертием — и все вокруг будут видеть, что ты через силу живешь с нами, и самому тебе будет не сладко лицемерить и жить: смеяться по-нашему, когда хочется по-своему. Зачем так мучиться? Вера должна быть искренней, осмысленной, прочувствованной, тогда она удовлетворение приносит, а пустые, бессмысленные ритуалы — только раздражают.

«Ага», — подумал Даута, — «вот и на веру дедушка перешел», а вслух сказал:

— Я думал, это как-то по уму делается, какой-нибудь отбор кандидатов, собеседование. А вы случайного человека приглашаете.

— Случайный человек?! Нет, не совсем так.

— На что намекаете? Евстроп меня у церкви специально караулил, что ли? У вас и досье на меня есть?

— Нет, Владимир, с Евстропом ты встретился случайно. Вероятность вашей встречи околонулевая. Но вы встретились. Это то же самое, как кирпич на голову. Редкость, но кому-то суждено. Судьба.

Даута усмехнулся:

— От судьбы не уйдешь.

— Уйдешь. Для этого Бог дал свободу воли. Чтоб сам мог свою судьбу решать человек. Не случайный ты для нас человек.

Странное чувство. Неприятное. Как будто хвалят за то, чего ты не делал. Зачем им Даута? Обыкновенный, живущий как все.

— Почему я?

— Мы расширяемся и нуждаемся в людях. Почему бы не ты? Ты нам по душе подходишь, лег нам на сердце. С тобой легко говорить, легко понимать. Это же сразу чувствуешь — нравится тебе человек или не нравится, одного поля он с тобой ягода или нет. Я вот сейчас вижу, что тебе неловко, что подумать надо.

— Да, действительно. Надо подумать. Неожиданно всё это, — Даута встал из-за стола. — Спасибо за разговор.

— Да не за что, — ответил Отец Тритий. — Пойдем, провожу.

Даута вдруг подумал, что никак не хотел верить о математических чувствах к абстрактному. Пока шли в прихожую, он решил уточнить:

— Откуда Вы про математиков знаете?

— Я сам математик, доктор физико-математических наук. Но не только я так думаю. Великие примерно то же говорят. Почитай Пуанкаре, например. На русский его книжку «О науке» Понтрягин переводил… Самого Понтрягина мемуары, кстати, тоже в этом смысле интересны.

— Я думал, что наука и Вера не дружат.

— Все во что-нибудь верят. Без веры люди не живут. Смысла нет в жизни без веры. Вера смысл дает.

Даута обувался и вспоминал слова своего деда: «культура дает смысл жизни», а у Трития: «Вера его дает». Сам черт ногу сломит с этим смыслом. Евстроп уже взялся за ручку, уже выходить собрался, а у Дауты опять созрел вопрос к Отцу Тритию:

— Скажите, зачем вам надо людей объединять?

Отец Тритий улыбнулся:

— Вот вы сейчас с Евстропом ящик таскали тяжелый. Один бы он такой ящик не унес. Нужно объединяться. Вместе можно очень большие ящики таскать, масштабные задачи решать.

— Вы решаете масштабные задачи?!

— Собираемся.

Даута поблагодарил еще раз за прием, за гостеприимство. Сели с Евстропом в машину, поехали обратно в город. Разговор с Тритием, казался важным, но очень спорным во всем. Душа колыхалась. Не обращая внимания на прелести автономки, Даута думал о своем. Автономка уже казалась привычной.

— Слушай, Евстроп, — задумчиво произнес Даута, даже не замечая, что стал относиться к Евстропу, как к родному, близкому человеку. — Почему у него имя Тритий?

— Родители так назвали. В миру он — Тритий Лаврентьев. По паспорту.

— Вот же фантазия у родителей бывает… А ты когда понял, что я вам подхожу?

— Да сразу, как увидел — улыбнулся Евстроп в бороду. — Смотрю, идешь такой угловатый, грустный. Беда, думаю, у него. Мыкается. Ну-ка прокатимся. Поболтаем… Когда к человеку чувствуешь деятельное сострадание — это уже все значит. По первому чувству надо ориентироваться, оно на музыку тела смотрит. Если понятно, как человек двигается, не кажутся его движения странными, не отшатывает тебя от него — значит свой.

Даута поглядел на Евстропа с недоумением. Запредельный какой-то способ. Но что-то в этом есть. А как еще людей оценивать?! По одежде? По статусу? Какой он умный или сколько пользы может принести это знакомство? «Действительно же», — Даута отчетливо вспомнил: когда Евстроп попросил ящик тащить, он согласился сразу, не думая. А мог и отказаться, никаких моральных угрызений бы не испытал. Но Евстроп ему тоже пришелся по душе с первого взгляда, и хитринку Даута почувствовал сразу, и не обидно это было.

— А вы-то как относитесь к бессмертию? — спросил Даута.

— Нормально. Но дело не в личном отношении. Нам важно, какую нагрузку несет идея. Объединяет она или разъединяет людей.

— Что-то не понял.

Евстроп помолчал немного и начал рассказывать.

— Был у меня Там напарник. Звали Ирбатом. Бурят. И была у него одна особенность — цеплялся к словам и комментировал с точки зрения «эти слова к дружбе или к ссоре». Со стороны выглядело, будто он учит жить. Мужики плевались. А он никого он не хотел обижать, простой был. На мир так смотрел, игра такая. Как-то раз завели разговор про капитализм-социализм. Одни хвалят, другие ругают. У всех мнение есть. Ирбат в разговор влез: «капитализм — плохо». «Да чего плохого-то?!» «Там — всё сам. Сам в своей беде виноват. Каждый только себе. Это людей расталкивает», — ответил Ирбат. «А социализм?» «Социализм — хорошо. Там все друг за дружку. Сам погибай, товарища выручай. Это людей делает вместе». Ну, позаткнулись тогда все. Свернулся спор.

Евстроп грустно усмехнулся и продолжил:

— Мы с ним часто в эту игру играли. «Возьми от жизни всё» — всё себе, разъединяет, плохо. «Не будь лохом» — недоверие к ближнему, разъединяет, плохо. Что хорошо, а что плохо, легко понять, если совесть есть.

Даута попробовал понять про бессмертие — хорошо оно или плохо. Будет такая идея людей разъединять или объединять? Что-то запутался. Какая идея у бессмертия?! Никакой. Единственное, что пришло в голову, так это, что смертный бессмертному — не товарищ. А Евстроп сказал:

— Твое бессмертие я не могу через Ирбатову игру пропустить. Потому что оно вне культуры, снаружи. Но людей объединяет культура, а бессмертие культуре угрожает. Люди не пойдут за тобой, чужой ты им со своей идеей. Всем людям чужой. А значит одинокий. Мы же людей объединять пытаемся. Поэтому, Вова, мы твое бессмертие не поддержим.

Даута вздохнул и взялся за подбородок. «Значит, не помощники они мне».

— Зачем вы все это делаете?

— Что именно? Людей собираем?

— Да.

Евстроп рассказал, что их заботит будущее человечества. И не только их. Некоторые автономки объединены идеей действия — надо что-то делать, а не просто разговаривать. Просто жить и тратить ресурсы, тратить время — это безответственно по отношению к будущим поколениям.

В общих чертах уже выработан план защиты от будущих угроз: понятно, что надо делать, что исследовать, какие прилагать усилия. Ирбочку возглавляет Отец Тритий, там прогностический центр есть, сейчас копят ресурсы, собираются строить новые автономки.

— Надеетесь, что вместе получится? — спросил Даута. — Может зря? Люди слабы.

— Все войны, все мировые угрозы хорошо показывают, что могут люди, когда они вместе берутся за дело. Люди сильны. Это очень важно понять, что люди очень многое могут, когда объединяются. Беда в том, что сложно объединять. Во-первых, люди принимают проблемы будущего абстрактно, не лично. Поговорить готовы, но делать ничего не желают. Во-вторых, сейчас широко распространена культура «каждый сам за себя».

— Да… Интересно, откуда такая культура взялась? Кто-то специально ее насаждает?

— Не знаю. Но с одним человеком легче разобраться, чем с десятью — это факт. — Евстроп усмехнулся. — Помнишь детскую песенку про дружбу?

— Какую еще песенку? — Даута пугливо покосился на Евстропа.

— Да помнишь. Все помнят… Сейчас напою, — ответил Евстроп и запел:

— Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь…

Даута улыбнулся и подхватил:

— Веселей дорога!

Евстроп прервал пение и энергично помахал протезом пальца, будто грозил кому-то впереди на дороге:

— Вот! Вот зачем дружба. Вместе веселее. Качество жизни лучше. Смысла в жизни становится больше с друзьями… И вся песня такая. Обожаю ее. Так просто, по-детски, сказано, почему вместе лучше, чем раздельно… — он опять улыбнулся и негромко с теплотой произнес еще строчку из песни: — Без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями — много.

Потом завели разговор про свободу воли, про судьбу. Договаривали уже, когда подъехали к дому Дауты.

— Так что? Надо отречься от бессмертия, чтобы к вам попасть?

— Никто не неволит, Вова. Но так тебе будет легче.

— А Тритий не станет возражать?

— Не станет. Можешь хоть сегодня к нам перебираться.

— Так уверенно за него говоришь.

— Я его хорошо знаю. Тритий мой отец.

Даута поднял брови и отрицательно покачал головой:

— Не соскучишься с вами.

Потом достал телефон, вбил продиктованный номер Евстропа, сделал звонок. У Евстропа из кармана зазвучала музыка.

— Как же тебя назвать? — вслух спросил Даута, тыкая на кнопки в телефоне.

— В миру я — Евстроп Тритиевич Лаврентьев, — сказал, улыбаясь Евстроп.

— Что у вас за фамилия такая? — наигранно сокрушенно, еле сдерживая смех, отозвался Даута.

Посидели, помолчали. Пора расходиться. Или нет, еще чуть-чуть.

— Какой у тебя позывной был Там? — просил Даута.

Евстроп посмотрел серьезно, потом улыбнулся.

— Бомба. А у тебя?

— А у меня — Даута, — ответил с детской, бесхитростной улыбкой Даута.

— Почему даута? — Евстроп вскинул брови. — Что это значит?

— Фамилия у меня такая. Даута.

Евстроп посмотрел секунду, будто чуя розыгрыш, и расхохотался во все горло.

— Даута, блин! Ха-ха-ха!

Вовка расхохотался следом.

— На себя посмотри, Евстроп Тритьевич Бомба!

На том и распрощались. Бывает так, живешь рядом с человеком полжизни, а сказать друг другу нечего. Хотя вроде хороший человек, верный товарищ. А бывает, встретишь кого-то, и мгновенно искра проскочит, — душа родная, отпускать не хочется. Владимир Николаевич поднимался в лифте и, погруженный в мысли, осторожно водил ногтем по светящейся кнопке своего родного этажа.

Мать накрывала обед, с удовольствием поглядывая на ожившего сына. Владимир с отцом сидели за столом. Трапезу не начинали, дожидаясь, когда мать закончит и тоже сядет к ним. Владимир, оживленно жестикулируя, рассказывал про Ирбочку.

— И что ты решил? — спросила мать, садясь за стол.

Владимир съел первую ложку горячего супа, чуть ожегшись. Не остерегся в пылу рассказа. Выступили слезинки.

— Ух. Горячо, — сказал он. — Я еще не решил.

Отец, жуя, неодобрительно крякнул и произнес недовольно:

— Что тут решать?!

— А бессмертие?

— Вова, — с мольбой отозвалась мама, — какое опять бессмертие?

— Эликсир бессмертия.

Отец, отправляя ложку в рот, глянул на Владимира исподлобья. Мать вздохнула и принялась за еду. Владимиру тоже расхотелось говорить. Он ел насуплено, размышляя, что ему теперь делать, в каких интернетах и что искать. Вдруг вспомнил про двоюродного брата, Серегу Лурасеева.

— Мам, ты говорила, что Сергей сейчас в университете работает?

— Да, работает.

— С генетиками?

— На кафедре генетики.

— Какой у него телефон?

— Ты поешь сначала.

Владимир не пожелал доедать. Он стребовал телефон, созвонился с братом и, сообщив отцу, что машину он забирает, побежал в прихожую, одеваться.

— Вот в кого он такой упертый?! — сокрушенно воскликнул отец, с досадой кидая ложку на стол.

Мать ничего не ответила, но посмотрела на мужа очень выразительно.

Владимир выскочил на улицу и сел в машину. Резко уркнул стартер, разгоняя двигатель. Педаль газа как будто стала слабее, ушла в пол без сопротивления. Мотор, отзываясь, взревел на холостых оборотах. Дауте срочно нужно оказаться на другом конце города. И внутри уже разгорается огонь действия, он жжет, не дает стоять! Нет времени.

Стоп-стоп! Так можно оказаться совсем в другом месте. Вова вспомнил свой детский поход за жемчужницами. Так же рвался тогда. Он хмыкнул — молодость, блин, возвращается. Спокойнее. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Владимир вырулил на проезжую часть и поехал в университет к брату Сергею.

Сергей получил образование генетика. Его взяли в исследовательскую лабораторию, но проработал он там недолго. Внезапно прекратилось финансирование и лабораторию расформировали. За рубеж убежать не успел, нужны были хоть какие-нибудь публикации. Долго сидел на шее у родителей, подрабатывая таксистом, зарабатывая только на сигареты, да и то не всегда. Почти весь извоз обеспечивали автоматические такси с автопилотом. Человеческому таксисту тут места не было. И вот полгода назад его взяли в университет преподавателем. Еще в университете имелась исследовательская часть, Сергей еще и туда зачислился.

Тогда, полгода назад, Владимиру Дауте эта история была, мягко говоря, безразлична. Он тогда вообще находился на войне, а по приезду впал в личное горе и мало кого хотел видеть. С Сергеем они и раньше встречались редко. У обоих — учеба и разный круг интересов. Отношения держались только на теплых воспоминаниях из детства. Об эликсире бессмертия Сергей отзывался не очень лестно и посмеивался над Даутой, авторитетно, как генетик, полагая, что задача нерешаема.

И вот Даута едет к Сергею, готовясь к получению новой порции яда в адрес своего убеждения. Хотя едет он за консультацией. Он еще не знает, за какой именно — четких вопросов, как таковых, нет. А те, что есть — на них Даута ответы уже знает: бессмертие — это фантастика. Сознание не скопировать в компьютер потому что неясно что такое сознание, у людей различны квалиа и потому объединенное суперсознание исключено, клетка делится пятьдесят раз и поэтому в биологическом теле бессмертию не бывать… теломеры-хреномеры… свободные радикалы, митохондрии, стволовые клетки… Но надо говорить с людьми, тогда ситуация проясняется, тогда хоть вопросы появляются… а четкий вопрос — это уже половина ответа.

Сергей встретил Дауту радушно. Быстро прибежал на телефонный зов к центральному входу. Провел по гулкому холлу, по коридору с портретами седых мужиков, завел в лаборантскую. В комнату вело несколько дверей, оформленных в разном стиле: одна огромная деревянная лакированная, другая, через которую они вошли из коридора, белая, аккуратная пластиковая, и было еще несколько дверей, совершенно разнокалиберных и в неожиданных местах, одна даже как-будто в подземелье — маленькая и на вид тяжелая, как от сейфа, покрашенная белой краской. Вдоль стен старые, еще деревянные, до потолка шкафы с пробирками, микроскопами и книгами. Столы на колесиках, какие-то приборы с проводами. Лампочки, стеклышки, линзы, лазеры. Ну университет, в общем. И пахнет даже будто книгами бумажными вперемешку со спиртом. Специфический запах, в каждой лаборатории свой. У окна в углу холодильник и спецстол — это для чая и питания. Только в этом углу можно едой трясти. Даута бывал в разных лабораториях, в некоторых кушать вообще не положено, но если стоит стол для еды, то главное правило — с едой и с чаем от стола не отходить — табу.

Сергей сел за стол, взял с блюда верхнее яблоко и хрумко откусил. Аппетитно жуя, указал откусанным яблоком на свободный стул и на яблоки, дескать, присоединяйся.

— Чаю налить?

— Давай.

Сергей подскочил ставить чайник. Даута сел и осмотрелся.

— Ну, рассказывай, — разрешил Сергей, возвращаясь на стул.

Даута не любил это дрянное начало разговора. «Что — рассказывай?! В ухо с разворота сейчас как расскажу! Устанешь слушать». По-барски, как-то звучит. Сверху вниз. Даута аккуратно выдохнул внутреннее напряжение.

— Да что рассказывать… Опять я про бессмертие.

— ШО? ОПЯТЬ?! — съёрничал Сергей и округлил глаза.

— Снова, — ответил Даута невесело, собираясь с мыслями. — В общем, мне надо с генетиками поговорить. А у тебя тут их целый табун. Посоветуй, с кем можно. Познакомь.

Даута потянулся за яблоком, взял ближнее, не выбирая, и принялся крутить в руках, разглядывая и поднося к носу, вдыхая аромат. Сегрей взглянул на часы.

— Через пять минут пара кончится. С лектором можно поговорить для начала. Мировой мужик, начитанный. Тезка мой.

— Сергей Иванович?

— Угу, — отозвался Сергей. — Ну как дела-то в целом? Я слышал, ты на скорой сейчас работаешь?

— Работаю, — ответил Даута бодро. — В автономке сегодня был. На экскурсии.

Сергей даже жевать перестал. Чайник ощутимо начал шуметь, закипая.

— Как это тебя туда занесло? Ты в какой был?

— В Ирбочке.

— Ого! Крутая автономка.

— Крутая? Почему.

— Ну наш университет у них биоматериал покупает. Они на весь мир известны. Ну и вообще. Матерая, в общем. Крепкая, живучая, денег полно. Слухи ходят, что расширяться собираются.

Щелкнул чайник. Сергей поднялся заваривать. Дауте показалось, что у брата какой-то алчный болезненный интерес к этим автономкам. Дальше решил не рассказывать. Тему лучше сменить — эти маньяки автономные Дауту уже измучили на работе.

— Я вот всё спросить хотел, — сказал он, вертя в руках яблоко. — Почему генетики до сих пор не вывели какие-нибудь деревья, чтоб вместо яблок, например, мясо росло, чтоб плодоносили круглый год. Или в ваннах выращивать то же мясо. А? Булькает себе вырезка в чане, зреет — не надо за коровой ходить три года, и убивать тоже не надо. С бактериями вон как хорошо выходит.

— Так ведь, Вова, бактерия одноклеточная, — сказал он через спину. — Одноклеточный организм предсказуемее, чем система клеток. Коцнул какой-нибудь ген у яблока, а оно возьми и побочку начни давать, откуда не ждешь. Гниет на корню или плоды сбрасывает сразу после цветения. Мороки много. Системные свойства. А одна клетка системными свойствами не обладает. Что вставил, то и получил, без последствий… Тебе сколько сахара?

В этот момент за стеной послышался гомон голосов и сразу отовсюду раздался веселый длинный громкий звонок. Владимир встрепенулся.

— Лектор!

— Да сиди. Он сейчас сюда зайдет. Вон куртка его висит… А с мышечной тканью — вообще огонь. Кормить ее надо очень аккуратно. Привередливая. Ферментов требует сложных, дорогих. То одних, то других. Отмирать постоянно хочет, зарядку ей делай. Чтоб она нормальной выросла — измучаешься.

Резко распахнулась монументальная деревянная дверь, и в лаборантскую комнату влетел мужчина в пиджаке. Дверь за ним с треском захлопнулась.

— Кто выросла?! Где измучились? — грассирующим, энергичным голосом спросил мужчина, кидая быстрый взгляд на Дауту, подходя к чайнику и на миг прикладывая твердую тонкую ладонь, испачканную мелом. — Горячий. Хорошо!

— Сергей Иванович, познакомьтесь, — сказал Серега. — Мой брат, Владимир Николаевич. По образованию врач. Хочет с Вами поговорить.

Серега представлял брата обстоятельно и с уважением. Приятно, когда тобой гордятся. Сергей Иванович на секунду остановил пронзительный взгляд на Дауте, вежливо кивнул и быстро произнес:

— К Вашим услугам. О чем Вы хотите со мной говорить?

Дауте показалось, что вопрос воткнулся в голову словно ледоруб. И не ожидал, что так быстро начнется разговор и не убежать теперь.

— О бессмертии…

— Вот как?! Любопытно. Что именно Вас интересует?

Серега пил чай в углу и с азартом поглядывал на происходящее. Даута собрался с мыслями, встал, и оперся рукой на стол.

— Вы, как генетик, наверняка сталкивались с вопросом бессмертия. И скорее всего у Вас сложилось мнение на этот счет… У меня два вопроса. Скажите, что Вы думаете, насчет высказывания: «человеческой культуре не нужно бессмертие». И второе: нужна ли нам эволюция.

Лектор пристально взглянул, энергично прошелся до стены, вернулся на прежнее место в центре комнаты и заговорил. Слова полетели, как дробинки.

— Какое бессмертие Вы имеете в виду? Бессмертие души? Бессмертие тела? Останется ли тело неизменным или Вы собираетесь сделать его металлическим? Допустимо оцифровать разум и засунуть в робота? Или в биологического клона? Или Вы хотите организовать бессмертное «энергетическое нечто», вроде сгустка света? А может быть, это бессмертие в каком-нибудь совершенно экзотическом смысле?

— Эм… Ну я пока не знаю, какую форму может приобрести решение этой проблемы. Поэтому решил не ограничивать себя заранее… Пожалуй, что всё-таки не душа и не сгустки.

— Хорошо, допустим. А какую культуру Вы имеете в виду? Есть культура взаимодействия полов, есть культура поведения в театре, культура мышления, которую некоторые подчерпывают в ВУЗах. Культурных разделов великое множество.

Речь лектора обладала удивительной особенностью. Каждое слово вылетало четко и понятно, будто твердое и имеет оболочку. Фраза как команда, как очередь трассирующими, нигде не вязнет, разбивает посторонние мысли, привлекает внимание: распугав всё лишнее, влетает сразу в сознание и остается там светиться.

Это и дисциплинировало собственные мысли, подстегивало, и гипнотизировало. Мир сужался, концентрировался на собеседнике. Никого кроме лектора больше не было. Всё остальное оказывалось неважным. Лектор продолжал:

— Кроме того имеется масса различных вариантов в каждом таком разделе. Вариант культурного раздела, это то, что позволяет нам выполнять какую либо функцию, решать какую-либо задачу: либо социальную, либо персональную. Взаимодействие, хорошее личное самочувствие и тому подобное. Причем дело не в том, чтобы выполнять задачу наилучшим образом — достаточно выполнять ее хоть каким-нибудь, достаточным, удовлетворительным способом. Способов масса, множество из них имеет право на существование. Таким образом, в каждом разделе также имеется великое множество культурных вариантов.

Ведь не обязательно вести себя как дворянин, не обязательно срывать скальпы, кушать теплую печень врага и танцевать боевой танец «хака». Итак будем полагать, что мы договорились: допустимых, приемлемых вариантов культурных разделов великое множество.

Далее. Говорим о разделах культуры, индифферентным к смерти. Если Вы публично покуситесь на смерть, то у многих будет действовать феномен культурной глухоты. Например, по следующим причинам: эта тема не лежит в области интересов, о смерти предпочитают не думать, проблема представляется нерешаемой — нерешаемые задачи никто не пытается решать, их приколачивают на видное место и помнят, что близко подходить не следует… Правда, потом забывая, почему именно не следует — так вероятно могут рождаться культурные табу.

Теперь о разделах культур, где смерть играет роль. Здесь хочется подчеркнуть одну особенность. Конечно, мы полагаем, что культура — полезный опыт, который накапливался долго и эмпирически, но сейчас мы обратим внимание, что в первую очередь в культуру входит еще и сохранение этого опыта. Добавим, что это основное отличие культуры от антикультуры. Тот, кто не дорожит фактами культуры, кто безразличен к их судьбе, является носителем антикультуры. А те, кто сознательно разрушают факты культуры называются вандалами и культурные люди вандалам всячески противодействуют. Вашу заявку на бессмертие остро почувствуют все, кто тесно связан с культурой смерти, кто о ней часто думает, часто с ней сталкивается: военные, врачи, верующие, старики и похоронные агенты. Имеется огромное количество культурных успокоительных приемов, которые служат только тому, чтобы избавить человека от страха неминуемо приближающейся смерти. Тут и желание умереть молодым от пули на поле брани, тут и скорбь по усопшим, и отрицание смерти как таковой, и различного рода умствования на тему способов существования в загробной жизни. Сошлемся на Фрейда: он полагал что «страх смерти» является мотиватором, ничуть не слабее общеизвестного «секса».

Лектор вдруг прервал свой энергичный монолог, посмотрел удивленно в пол перед ногами, поднес ко рту кулак и засунул костяшку указательного пальца в рот, закусив сустав зубами. После вынул кулак изо рта и быстро пробормотал под нос:

— …да-да, «секс» всем нравится, а «страх смерти» популярностью не пользуется… дихотомия по признаку, как будто…

Всё это время Даута завороженно смотрел на человека, который без слов-паразитов и без длинных задумчивых пауз, без «бэкания» и «мэкания», из логически непротиворечивых предложений на лету созидает цельную, весомую речь.

Лектор встрепенулся. Дауте показалось даже, что из лекторской головы донесся слабый щелчок.

— Так вот… на чем мы остановились? Да! Поэтому, если говорить о тех разделах культуры, в которой смерть присутствует, то найдутся такие, которые окажутся против, если Вы соберетесь их культуру уничтожить. Оберегать свою культуру — это первая заповедь любого культурного человека. Атака на культуру воспринимается лично и возможно весьма агрессивное противодействие.

И последнее. Культура зависит от тела и нет никаких сомнений, что вся культура очень изменится, если добавить в тело бессмертие. Вот в общих чертах всё.

— Прошу прощения, Вы полагаете, что призыв ко всеобщему бессмертию, будет выглядеть как атака?

— О, да. Допустим, что Вы собираетесь лишить общество какого-либо раздела культуры и заявляете об этом. Люди Вашу попытку расценивают очень лично, как намерение вырвать им зубы или отрезать руки. Посмотрите, как нормальные люди реагируют на идею трасгуманистов.

— И культура зависит от тела?

— Безусловно культура зависит от тела. У безногих или у слепых культура отличается. Они вынуждены жить иначе, им понятно то, что обычный человек не понимает — мой дед, трудовик, говорил: «я знаю технику безопасности как свои три пальца».

— Не понял. Что значит трудовик?

Лектор тепло улыбнулся чему-то своему.

— Трудовик — человек, который вел уроки труда в школах СССР. Тогда это было обязательно. В кабинете труда для мальчиков вместо парт стояли верстаки, а вдоль стен станки. Мальчиков учили сверлить, пилить, делать табуретки, а девочек учили пришивать пуговицы и варить борщи. Наготовят девочки салатов и идут кормить мальчиков, а мальчики им скалки вытачивают, — вот, кстати, пожалуйста, пример, как государство через школу внедряло определенную культуру взаимодействия полов. Так вот, работать трудовиком в школу шли обычно люди с производства, слесари, плотники, которые уже не могли работать на производстве, часто не могли из-за травмы, то есть трудовик без пальца — обычное дело.

— Как свои три пальца… — Даута переглянулся с Серегой и усмехнулся. — Теперь понятно.

— Да. Надолго запоминаешь технику безопасности. Культура поведения становится другой, понимаете. Безрукий человек не может питаться ложкой, ему приходится приспосабливаться. Как он отреагирует, если ему протянут вилку и нож? Наверное, никак, но понимаете же, что в культуре такого человека несколько другие радости и горести. Культурные ценности смещены. И Вы не всегда можете угадать, на какую мозоль ему наступили своим поведением, или почему он рассмеялся, слушая Вас.

У нас в теле масса рецепторов, мы щупаем ими действительность. Но они у всех разные. Разный болевой порог, разное количество палочек и колбочек в глазу, разное пищеварение. Немножко, но разное. Мы не всегда понимаем друг друга из-за этого. Мужчины не различают тонкие оттенки красного, женщины не могут контролировать агрессию. Но мы стараемся. Для этого, чтобы существовать вместе, нам тоже нужна какая-то культура поведения.

— Угу… Спасибо… Вы упомянули культурный феномен… Глухота. Что это?

— Феномен — культурная глухота. Всё, что в культуре не окрашено в зеленый или красный цвет, всё, что ни хорошо, ни плохо, всё то — не имеет значения. Люди к такому безразличны. Они так устроены. Задача не решается — ну ее к черту, выбрось, перестань о ней думать. Если задача не решаема, если проблема необорима, желание недостижимо, если конфликт непреодолим, то он не может стать важным для людей. Вот так, например, не имеет значения Ваше желание иметь крылья за спиной — задача не решаема, значит, в культуре она окрашена не будет — это не хорошо и не плохо. Следовательно, можете сколько угодно об этом говорить — всем безразлично. Людей интересуют не какие-то витания в облаках, им нужно знать методы решения. Нужно эти методы окрасить культурно — какие методы хорошие, а какие плохие. Как себя правильно вести в обществе. Людям важно только то, что помогает справляться с жизненными ситуациями: какой метод хороший, правильный, а какой неправильный. Правильно изменять мужу или неправильно — это важно. Как лучше: по-честному, тихо разойтись или со скандалом? А вот одной девочке понравился мальчик… можно с ним на первом свидании целоваться или нельзя? Как детей воспитать? Как относиться к родителям? Они дряхлые уже! Можно их в дом престарелых сдать? Всё это имеет решения, причем много решений: хороших и плохих, правильных и неправильных, культурных и отвратительных. А крылья за спиной… это, знаете… некогда нам. Люди глухи ко всяким этим перьям. Культурная глухота. И к бессмертию люди глухи. Не верят, что задача решаема. Задача социально не значима.

Лектор перевел дух. В воздухе на секунду зависла тишина.

— Подытожим вышесказанное. Совокупность культурных феноменов неотделима от тела. А так как тело смертно, то соответственно и культура этот факт учитывает. Все тела смертны, никто не ушел от смерти — это факт… Пожалуй что, реальная заявка на бессмертие — это самая масштабная, самая массовая атака на мировую культуру, — абсолютно всем приходится сталкиваться со смертью.

Но это еще не все. Кроме того, что культуре не нужно бессмертие, самому бессмертию не нужна культура смертных. Я бы в этом смысле хотел Вас предостеречь.

— От чего предостеречь?

— Если Вы всей душой желаете чего-нибудь такого, чего в нашей культуре нет, то со временем Вы можете начать отрицать и саму такую культуру. Это чревато тем, что общество выталкивает Вас, а Вы отталкиваете общество. Оно становится для Вас чужим. Вы меняете моральное отношение к окружающим со всеми вытекающими последствиями. Они для Вас становятся чем-то неодушевленным, как мухи или креветки. Первый шаг — отвергаешь культуру, второй шаг — перестаешь уважать людей. К примеру такова идеология уголовников и как ни странно космополитов.

— Космополитов?! — воскликнул Даута. — Они же считают себя людьми мира. Они наоборот уважают все культуры.

— Отнюдь. Космополитам свойственна антикультура. Они не считают, что существуют культурные ценности. Полагают, что ничего беречь не надо.

Так вот, возвращаясь к предостережению, Вы с идеей бессмертия можете оказаться в той же ситуации. Останетесь в одиночестве, окруженный чужими людьми. Тут Вам и депрессия. И мораль Ваша трансформируется так, что окажется допустимым любое преступление по отношению к окружающим.

— Ну не знаю, — с сомнением сказал Даута. — А почему человек вообще тогда ищет бессмертия? Тот же Гильгамеш?

— Человек всегда хочет чего-то, мечтает о чем-то. Это хорошо и правильно. Мечте нельзя отрывать крылья. И я не стану Вас отговаривать. Я только хочу Вас предупредить, что на Вашем пути будет не только культурная глухота и безразличие к проблеме, Вам встретятся агрессивно настроенные защитники смерти.

— А… если условия жизни влияют на культуру… то… какая станет культура у бессмертных?

— Очень интересный вопрос. Если я не ошибаюсь, то Бог устроил Потоп именно потому, что люди в те времена жили, хоть и не бесконечно, но очень долго — продолжительность жизни так повлияла на культуру, что пришлось массово утопить всех этих подонков-долгожителей. Однако, это если верить Святому Писанию и допустить такую его трактовку. Можно же и не верить. Признаюсь, не могу предположить что-либо внятное на тему, какой будет культура бессмертных — культура, не моя специальность.

— Ага. А скажите, Вы бы сами взялись решать такую проблему? Подарить людям бессмертие?

Лектор на секунду задумался, бросив взгляд в потолок и сжав губы, потом заложил руки за спину и так же четко и уверенно ответил:

— Нет. Я не верю, что задача решаема. Поэтому мне кажется более правильным — потратить время, отпущенное мне, на более продуктивные дела. В моем лице Вы как раз наблюдаете феномен культурной глухоты. Но подчеркну, что с абстрактной точки зрения, если Вы возьметесь за эту проблему и решите ее, я буду несказанно рад… Какой у Вас был второй вопрос?

— Про эволюцию. Нужна ли нам эволюция.

— Ах, да. Эволюция. Давайте перефразируем. Допустим, мы катимся с горки на санях. Наше скольжение вниз — это эволюция. Нужно ли нам это скольжение, Вы спрашиваете? Так другого скольжения у нас нет. Чего Вы хотите? Остановить сани или ехать быстрее? Может быть свернуть или вообще повернуть назад в гору и двигаться против силы тяжести?

— Я хочу встать с саней и идти пешком, куда мне захочется.

— Это потребует значительно больших усилий, чем просто сидеть в санях и смотреть по сторонам. Есть ли у Вас ноги, чтобы эти ноги ходили вместо эволюции? Ведь чем эволюция прекрасна — это метод решения любой задачи. Очень мощный метод. Она не решает уравнение, как делает инженер, не пытается прогнозировать будущее, она действует в настоящем. Причем как! Она просто разбрасывает во все стороны пробники. И какой-то пробник попадает в хорошую, правильную точку. Если бы речь шла об охоте, то инженер в утку стреляет пулей, а эволюция стреляет дробью сразу во все стороны. Инженер экономен, а эволюция расточительна. Инженер может неправильно прицелиться, не попасть куда он хочет. А эволюция вообще не целится и попадает: залп! и утка сбита. И так она решает любую задачу. Пока речь не заходит о ценности человеческой жизни, которую эволюция использует в качестве пробника, в качестве дробинки, эволюцией можно только восхищаться. Вам, чтобы встать с саней эволюции и идти самостоятельно нужно научиться очень хорошо целиться, Вы должны научиться решать такие задачи, которые человек не в силах решить. Я говорю сейчас в частности о генетике. Мы хорошо справляемся с одноклеточными, но предугадать по ДНК каким будет многоклеточный организм мы не можем — слишком сложная задача, очень много факторов как внутренних, так и внешних. Это во-первых. А во-вторых, эволюция это объективный процесс, это движение по законам природы. Законы природы не остановить.

— Но мы же научились летать. Хотя эволюция не дала нам крыльев. Мы сделали самолеты.

— Верно. Мы кое-что можем. Но я бы не стал говорить, что мы побороли эволюцию. Никуда она не делась. Она медленна и потому незаметна — вот это нам не нравится, мы хотим быстро. В этом смысле я согласен — ждать, пока эволюция нам что-то подарит, мы не хотим. И если мы можем, то мы и ускоряем наши сани, и поворачиваем их. Но мы мало можем.

Лектор взглянул на часы, потом на чайник.

— Однако мне пора. Рад, если оказался полезным. Всего доброго.

Он быстро кивнул, схватил свою куртку и вышел, не дожидаясь, когда с ним попрощаются в ответ.

Сергей смачно откусил яблоко и с иронией спросил:

— Ну как? Пообщался с генетиками? Или еще хочешь?

— Ничего себе он тараторит, — промаргиваясь, как после кинотеатра, пришибленно сказал Даута и сел обратно за стол. — Они все такие?

— Почти, — усмехнувшись, ответил Сергей. — Мне раньше казалось, что они красуются так. Типа, посмотрите, какой я умный. А сейчас понял, они живут там, в облаках своих.

— Очень познавательная беседа, — сказал Даута, глядя перед собой и сжимая кулаки. — Серега, как думаешь, почему до сих пор бессмертие никто не придумал?

— Да нет решения, потому что.

— А если есть?

— А если и есть, то не поднять это одному, Вова. Всё, что один человек решить может, то уже все давно решено.

— Один, говоришь, человек?! Объединились бы, ученые-то. Что мешает?

Сергей посмотрел на брата, как на неразумное дитя.

— Никто ни с кем объединяться не станет. Тут конкурируют. Бьются за финансирование и очки втирают, будто наукой заняты.

— Деньги, значит, пилите… лжеученые…

— О, нет, — Серега улыбнулся. — Это не лженаука. Это псевдонаука. Внешне всё прилично, формальности соблюдаются.

Даута поднял взгляд на Сергея и язвительно произнес:

— Да тут целая градация обманов.

— Конечно, — усмехнувшись, сказал Сергей. — Есть еще квазинаука.

— Да ну вас, — Даута махнул рукой. — Ясно в целом, ученые сами бессмертие не придумают.

Он попрощался с Лурасеевым и поехал домой. Уже темнело. Сумасшедший выдался день. «Ничего себе, послушался маму — сходил в церковь», — думал Даута, сжимая руль и погружаясь в себя всё глубже. Припарковав машину, он подошел к парадному ходу, остановился у скамейки и достал пачку с сигаретами. Оставалась половина. Посмотрев на нее угрюмо в последний раз, он сжал кисть. Пачка ломалась с ехидным хрустом, будто намекая, что сначала все так делают, а назавтра опять бегут за новой. «Нет-нет, пачка», — мысленно ответил Даута и аккуратно опустил ее в могильную тьму мусорной урны.

Дома ждал ужин. За столом родители осторожно поглядывали на тихого, задумчивого сына. А сын глубоко и равномерно дышал, механично жевал, смотрел в одну точку неподвижным взглядом и невпопад отвечал на робкие вопросы.

В Дауте вызревала решительная, непоколебимая уверенность в том, чему именно он посвятит свою жизнь. Он делал осознанный и окончательный выбор, как распорядиться своей жизнью. Больные обломки романтических крылышек отвалились, спина выровнялась, а в груди поселилось пламя. Оно набрало силу и ровно гудело, часто потрескивая маленькими злыми молниями, рассыпая искры. Настолько ощутимое пламя, что казалось, при выдохе сам воздух изгибался от жара. Даута будет жить для бессмертия.

Он лег в кровать и уставился в потолок, прокручивая в голове сегодняшний день. Когда глаза уже слипались, в тумане сна прошелестела последняя мысль: «…Отец Тритий Лаврентьев… Утром погуглю».

 

14. = = +

Работала на скорой одна врачиха, Фрида Владимировна. За спиной шушукались, что у нее «черный глаз». Никто из фельдшеров не хотел попадать в ее бригаду. Если попадали, то всеми правдами и неправдами пытались убежать. Место фельдшера в бригаде Фриды Владимировны частенько пустовало.

Когда Даута только пришел работать на скорую, первую неделю к Фриде Владимировне его не назначали. Всех до него назначали, а его — нет. За это коллеги в шутку окрестили Дауту везунчиком. Он в глупые сказки, конечно, не верил и хмыкал в ответ. Тем более, что глаза у Фриды Владимировны — голубые. Сама красавица. И стройная, и моложавая. С людьми приветлива и даже ласкова.

На второй неделе что-то на небесах сошлось, а может испортилось, и ткнули наконец Дауту к Фриде Владимировне. Первый выезд. Солнечное утро, ранняя осень. Девятый этаж, у ребенка температура. Обычнейший вызов. Градусник, горлышко, укольчик. Вышли в соседнюю комнату, родителям инструкций надавать. А там оконная створка открыта. Ну проветривают люди, обычное дело. И котенок, пестрый такой, веселый живчик, по подоконнику гуляет. Гулял, гулял и вышел через открытую створку туда, наружу — по оконному карнизу гулять. Фрида Владимировна, увидев, вдруг заволновалась:

— Ой! Смотрите! Он у Вас на улицу вышел! Как бы не упал. Тут же высоко.

Хозяева квартиры улыбнулись и махнули рукой:

— Да он у нас уже месяц так гуляет. Все нормально.

— Да нет же. Как нормально?! Сорвется сейчас.

— Не переживайте.

Даута как раз в это время смотрел на котенка за стеклом и увидел, как тот неловко дернулся и скрылся вниз. Упал котенок с девятого этажа. Не выжил.

После этого случая, Даута начал немножко нервничать. Успокаивал себя, что в жизни бывает всякое. Но на следующей смене Фрида Владимировна, выходя из машины, чуть не была сбита мальчишкой на велосипеде. Еле разминулись. Она испуганно приложила руки к груди и жалостливо запричитала мальчишке вслед, что нельзя так быстро ездить, надо беречься, ноги можно переломать. Мальчишка, не обращая внимания, поднажал на педали, заложил крутой вираж на детскую площадку и налетел на детский спорткомплекс из металлических труб: старая дрянь с лесенками, дугами и перекладинами. Перелом на одной ноге оказался открытый с повреждением артерии. Даута останавливал кровь и накладывал шины на ноги, а в голове творилось черт знает что. На случайности такое списывать уже не получалось.

Она могла пройти мимо сотрудника и тревожно предупредить, что нельзя такой горячий чай пить, она очень волнуется — ведь если кружка выскользнет, то можно обжечься. И через секунду кружка действительно выскальзывала из рук. У Дауты, как у свидетеля, шевелились волосы от всего этого. Он страстно захотел в другую бригаду, подальше от Фриды Владимировны.

Как-то раз Фрида Владимировна, зайдя, где Даута заполнял бумаги, воскликнула:

— Ой, Вовочка, посмотрите как лампа на потолке странно светится. Не упала бы она на Вас.

Он в ужасе сорвался с места, побросав листочки. Ничего не произошло. Лампа, как лампа. Даута уже перевел дух и собрался было вернуться за стол. Но Фрида Владимировна сделала останавливающий жест. В эту секунду с потолка заискрило, лопнуло во все стороны, и на рабочее место обрушился массивный металлический крепеж с лампами дневного света и кусками штукатурки. Даута сделал глубокий вдох, набычился и перевел тяжелый взгляд на колдунью. Она же, будто не замечая угрожающего взгляда, расслабила напряженную спину и поднятые плечи, облегченно выдохнула и сказала:

— Слава Богу, обошлось. Как хорошо, Вовочка, что Вы послушались.

С той поры Даута перестал бояться «черного глаза». Он рассудил, что человек, который тебя предостерегает об опасности — это не злой враг. Таким человеком надо дорожить. Даута попытался расспросить Фриду Владимировну, как это работает. Она сама не знала. Говорила, что иногда чувствует особенно острую тревогу, от которой голос становится плаксивым. Рассказала, что в детстве увернулась так от кирпича, который летел ей на голову. Порой лишь одно ее присутствие как бы провоцирует то, что должно случиться несколько позже. Она очень переживала от этого, думала, что она проклята. Но потом заметила, что случись несчастье позже, в свое положенное время, то последствия оказались бы тяжелее. Можно судьбу чувствовать и менять ее.

В сегодняшнюю смену, после вчерашних событий, Даута шел с особым просветленным чувством. Как в последний бой, после которого обязательно наступит мир. Он еще не решил, когда именно уволится, но это уже было делом времени. Огонь внутри звал на подвиг ради бессмертия. Смысл жизни вновь обрел форму.

Весь день пролетел во вдохновенном порыве. Окружающие улыбались в ответ на его добрую улыбку. Фрида Владимировна, отметила, что, наверное, у Вовочки что-то случилось в жизни хорошее, раз он работает с таким энтузиазмом.

Ночью поступил вызов — бабушка без сознания. Приехали, зашли в квартиру. Пахнет старостью и чистой гордой бедностью. В прихожей толкутся вызванные полицейские, ждут медиков. Заплаканная полная женщина, на вопрос: «где бабушка», бессильным крылом махнула в сторону по коридору и продолжила телефонный разговор. Из обрывков телефонного разговора толстухи, Даута уловил, что речь идет о продаже квартиры. Стремительно прошли дальше, сдувая скорбную атмосферу похорон. В углу встрепенулись шептавшиеся люди. Две старушки на диванчике пугливо вздрогнули, отнимая платочки от красных носов. Одна только бабушка на панцирной кровати не отреагировала. Лежит сухонькая, сморщенная, в цветастом халатике. Глаза закрыты. Даута подскочил первый, проверил пульс. Нитевидный. Фрида Владимировна заглянула с фонариком в зрачки и кротко глянула на Дауту. Бабушка умирала. Даута ответил врачу прищуренными глазами и сжал челюсти. Он выхватил тонометр и быстро измерил давление — слабое, — в вену колоть уже не получится. Сзади послышались шаги. Даута обернулся — входили полицейские и заплаканная пампуха.

— Ну как? — спросил полицейский.

— Жива, — ответил Даута, ломая ампулу и набирая в шприц.

Фрида Владимировна не вмешивалась, но взглядом умоляла Дауту: «Не надо. Это старость. Уже не помочь». Он холодно взглянул в ответ: «Надо».

Если в вену уже не уколоть, то гидрохлорид адреналина колют в корень языка. Чтобы сделать такой укол, рот раскрывать не нужно. Шприц втыкается снаружи, в подбородок, в мякотку за нижней челюстью. Это больно. Люди в сознании такой укол переносят плохо. А бабушка без сознания.

Даута решительно просунул предплечье под шею бабушке и приподнял. Голова запрокинулась, открывая подбородок. Сделал укол, отошел и начал скидывать инструменты обратно, в свой ящик. Когда он с шумом захлопнул крышку, бабушка открыла глаза и села в кровати. Все охнули.

— Мама! — крикнула заплаканная пампуха и кинулась к бабушке.

— Что случилось? — слабым скрипучим голосом отозвалась бабушка, вяло отстраняясь от объятий. Она обвела цепким взглядом собравшихся и снова спросила: — Что происходит?

— Мамочка! — ревела пампуха, сидя на полу у кровати и заламывая руки.

— Уймись! — прикрикнула бабушка, крепнущим голосом.

Даута расправил носилки и хмуро глянул на часы. Осталось десять минут. Сейчас бабушкино сердце стучит только на адреналине. Последний рывок дряхлого тела. Потом она умрет окончательно. Нет лекарства от старости.

— Ложитесь, — сказал он бабушке. — Мы Вас забираем.

Полицейские помогли загрузить бабушку в скорую. Врач и фельдшер сели по бокам. Машина тронулась. Спешить было некуда, ехали без мигалок. Даута включил свет в салоне и, грустно насупившись, смотрел на бабушку. Фрида Владимировна, ссутулившись, украдкой вытирала слезу и изредка бросала на Дауту тревожный взгляд, как на сумасшедшего. Бабушка лежала между ними и умиротворенно рассматривала потолок.

— Доктор? — позвала бабушка Фриду Владимировну. — Это всё?

— Нет, еще не всё, — придав голосу твердости, соврала врач скорой помощи.

— А я чую, что всё, — сонно протянула бабушка. — Ну вот и славно. Пожила. Спать хочется.

— Поспите, поспите, — ответила врач и положила ладонь бабушке на лоб.

Бабушка закрыла глаза. Через минуту Фрида Владимировна коснулась бабушкиного горла, прислушалась и сказала:

— Всё. Пульса нет, — она медленно подняла взгляд на Дауту. — Зачем, Вовочка? Ведь это неуважение к смерти. Разве можно?

Даута поерзал на сидении и с брезгливой злостью ответил:

— А хоронить живую — можно? Собственная мать еще дышит, а она уже полицию вызывает, квартиру продает и похороны заказывает — это нормально?! Совсем у людей ничего святого не осталось. Всё можно им. Что за культура?! — он еле удержался, чтобы не плюнуть на пол.

— Но ведь это их жизнь. Не твоя. Нельзя так.

— Не могу на всё это смотреть, — сказал Даута и, помолчав, добавил. — Я уйду, Фрида Владимировна.

— Из-за этого?!

— Нет. Мне в автономке жить предложили. А это — просто совпало. Не сдержался, — он помолчал. — Хотите, я в автономке за Вас спрошу?

— А кто на скорой работать будет? Ты уйдешь, я уйду… Нет, Вовочка.

— Какой в этой работе смысл?! Мы не можем остановить старость. Люди всё равно умирают.

Фрида Владимировна тихо улыбнулась — одними уголками губ.

— Мы убираем боль, даем надежду. Помогать людям — это и есть смысл. Нельзя помогать тому, кого не уважаешь. — Врач посмотрела на бабушку. — Правильно, Вовочка, — уйти, для тебя лучше. А то сопьешься.

Даута вспомнил вчерашнего лектора с его предостережением. Неужели началось? Антикульура? Вот оно?!.. Неуважение?! Он потер дневную колючую щетину: «Да нет… Не может быть. Я же люблю людей, желаю им добра. Они мне не чужие, свои». Он подумал еще немного и признался сам себе, что любит людей странно — любит он их только всех вместе, как бы оптом, а по отдельности, каждого — чаще презирает. Хотя нет. Не человека презирает, а ту душевную гниль, что встречается скорее, чем человеческая чистота. Вот эту гниль и хотел Даута вычистить из зареванной пампухи. За этим и оживлял бабушку — чтоб пампуха одумалась… А Фрида говорит, что нельзя такое чистить, что нет права. Да и гниль ли это? Ну да, отметает пампуха формальности ненужные, понятно же что бабушка умирает — чего тянуть, к чему волокиту разводить? И вообще — хочет человек жить для себя, а не для других — что в этом плохого? Но что-то не давало согласиться с этим. Что-то внутри бескомпромиссно говорило: «Это — нельзя, это не по-людски». Не может Даута такое уважать. Не по нутру ему такие пампухи. Действительно, таким людям помогать сложно — тут Фрида права.

В голове звонко дзынькнуло, Дауту озарило: «Ну конечно! Пампуха попирала культурные нормы, а Даута агрессивно защищал культуру, наказывал попиральщицу. Вот оно как работает! Вот что защитники культуры чувствуют — запах гнили!»

Фрида Владимировна резко выпрямилась, тревожно покрутила носом по сторонам, прислушиваясь. Потом открыла окошко к водителю и плаксиво произнесла:

— Ой! Сереженька. Машинка что-то плохо едет. Не сломалась бы.

Водитель ответил недовольно, на повышенных тонах:

— Да вчера только на осмотре был, Фрида Владимировна! Нормально едет машинка!

— Серега, тормози! — крикнул Даута командным голосом. — На обочину! Живо!

Водитель сбавил ход и вильнул к тротуару. Под днищем хрустнуло. Машина клюнула носом. Пол ухнул вниз. Бабушкино тело скользнуло вперед с носилок, ударившись головой. Дауту самого дернуло, не успел придержать. Машина шатнулась, донесся звук хлопанья двери — это выскочил водитель. Даута, энергично сдвинул бабушку на место.

— Сейчас глянем, — сказал он Фриде Владимировне и поспешил наружу.

Поломка оказалась серьезной. Починить своими силами не получится. Фрида Владимировна связалась с диспетчером, в ответ сказали ждать. Врач уткнулась в планшет, водитель негромко включил радио, а Даута принялся строить план. Если ученые не могут решить проблему бессмертия по-отдельности, то надо их объединить. Для этого очевидным казалось — собрать их в автономке. Свободных автономок нет. Значит нужна своя. Как построить автономку? Нужны люди и средства. Нужны связи. Итак, для начала, надо искать людей. Надо их убеждать. Даута решил начать с того, как именно он будет убеждать. Люди будут возражать. Чтобы работать с возражениями, надо бы с ними ознакомиться и проанализировать.

Даута взял чистый бланк и, пристроившись за столиком, на обратной стороне выписал все известные ему возражения против бессмертия. Люди видели в этих возражениях нерешаемые проблемы. Получился какой-то разношерстный список — на разные темы. Тогда он взял другую бумажку и на ней выписал сами эти темы. Получалось как-то красиво. Тогда над списком он и вывел красивую надпись: «Задачи Бессмертных». «Задачи» — решил Даута — «это вам не проблемы». Слово «проблемы» ему не нравилось, он ведь собирался людей убеждать. Попробуй убеди человека взяться за дело, если оно неподъемное. Итак, получился такой листочек:

ЗАДАЧИ БЕССМЕРТНЫХ:

— ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЕ (замена эволюции);

— КОГНИТИВНЫЕ: сознание, память, опыт, острота ощущений, обучаемость;

— СОЦИАЛЬНЫЕ: перенаселение (связанная с ним любовь к деторождению), структура общества, социальные лифты и т. д.

— ПСИХОЛОГИЧЕСКИЕ: пассивная защита смерти (никуда от смерти не денешься, будем себя утешать, пореже вспоминать про смерть), активная защита смерти (смерть нужна, смерть подгоняет, заставляет творить, дает остроту чувству жизни, дает смысл жизни… жить полноценно и ярко а не влачить жалкое существование в веках);

— КУЛЬТУРНЫЕ: как изменится культура? Какая она будет у бессмертных?

Даута полюбовался на листочек, потом нахмурился и вычеркнул «психологические задачи». Им в этом списке не место — это не задачи бессмертных, это именно проблемы смертных, это как раз то, с чем Дауте придется столкнуться здесь и сейчас… как только он раскроет рот про бессмертие. И они, эти проблемы, не психологические, а культурные. Про них лектор и говорил вчера. Ну хорошо. Теперь надо на ком-то опробовать. Даута посмотрел на врача.

— Фрида Владимировна, можно Вас отвлечь?

— Да, Вовочка, — врач близоруко подняла глаза от планшета.

— Вот, посмотрите пожалуйста, — Даута протянул листочек с задачами бессмертных. — Что Вы об этом думаете?

Она отложила планшет, взяла листочек и пробежала взглядом. Нахмурилась и перечитала еще раз. На Дауту посмотрела удивленно.

— Вовочка, Вы всерьез думаете о бессмертии?!

— Да. А что?

— Не ожидала, — произнесла врач. — Нет, Вы не подумайте на свой счет. Просто, я тоже о нем думаю… Но у Вас получается конкретнее. — Она посмотрела на список и протянула обратно. — Мне кажется, что тут не хватает свободы воли.

Даута принял листок и, складывая его вчетверо, неуверенно спросил:

— Полагаете, что она тут нужна?

— Конечно!

— При чем тут она?! Ведь свобода воли — это увидеть, что впереди, и выбрать путь. Тогда это осознанный выбор.

Глаза Фриды Владимировны блеснули. Она набрала побольше воздуха и выпалила:

— Нет. Свобода воли — это немного не то. Недостаточно видеть, что впереди. Если видишь, чем дело кончится, ты выбор делаешь не всегда. Твои желания уже могут надиктовать тебе единственное решение. «Направо — царем стать, налево — голову сложить», — какой же тут выбор?! Это рельсы — встал на них и поехал. Выбора никакого нет. Выбор появляется тогда, когда желания начинают между собой спорить, когда они в человеке друг с другом борются. Чего больше хочешь: богатства или дружбы? Вот эта свободная борьба желаний и есть свобода воли.

— Ну хорошо. А при чем тут бессмертие?

— Вы, Вовочка, лишите людей выбора. Любой человек предпочтет бессмертие.

— А сейчас у них будто есть выбор?

— И сейчас нет. Но! Это этический вопрос: может ли один человек переводить стрелки на рельсах всего человечества? Вот если бы Вы предоставили им развилку, дополнительную возможность, чтоб они сами решали… Вы меня извините, но я в своих предсказаниях всегда даю человеку право решать свою судьбу самому. Нельзя покушаться на свободу воли.

Он не поверил своим ушам!

— Вы тоже меня извините, Фрида Владимировна, но… — Даута вдруг осекся. Хотел высказать, что люди вообще-то не слушают ее советов по дурости, что нельзя такую развилку давать, что это извращение — позволять людям калечиться, обжигаться и сидеть под падающими с потолка лампами. Но осекся. Перед ним же находится первый человек, который ЗА бессмертие. Это потенциальный союзник. Надо только как-то понежнее с этой свободой воли управиться, чтоб не мешала союзничать.

— Какие могут быть «но», Вовочка? Нельзя лезть помогать, если о помощи не просят, — тихо, но твердо сказала Фрида Владимировна, угадав направление, куда сыграла Даутина мысль. — Людей надобно уважать. Они не животные и не Ваша собственность.

Даута закрыл на секунду глаза и вдохнул полной грудью, заталкивая обратно в грудь те слова, которые рвались наружу.

— Я, кажется, Вас понял, — сказал он обреченно. — Мне нужно это обдумать.

Утром смена кончилась. Перед тем, как ехать домой, Даута нашел в телефоне номер своего нового друга и нажал на вызов.

— Привет, Вовка, — ответил Евстроп. — Надумал?

— Что надо делать?

— Приезжай и живи.

— Нет. Что я должен буду у вас делать, чтобы жить в автономке?

— Должен?! Ничего не должен.

— Не понял. В чем тогда подвох?

— Приезжай, обсудим.

Даута не спал сутки, но усталости не чувствовал, поехал в Ирбочку. Шлагбаум перед его машиной поднялся неожиданно приветливо: «Они меня уже в базу вбили, что ли?» Ворота внутреннего периметра тоже впустили без задержки. Людей на тротуарах показалось поменьше, чем вчера. Все встречные с любопытством оглядывались вслед незнакомой машине. Строительство школы шло полным ходом, на фундаменте уже монтировались стенные блоки первого этажа. Евстроп ждал на крыльце. Весело поздоровался, пригласил в дом, налил чаю.

— Странно тебе? — спросил Евстроп. — Представь, что мы тебя усыновили, приняли в семью. Жизнь в Ирбочке — это то же самое. Ты нам теперь свой. И жители автономки тебе теперь тоже все свои. Поэтому твой вопрос: «Что я должен» звучит не по месту. Но у нас есть одно условие.

— Какое?

— Не предавать.

Даута задумался и уточнил:

— А вдруг я что-нибудь сделаю, а вы подумаете, что я предал?

— А ты не делай.

— Как я узнаю, чего нельзя делать?

— А совесть тебе зачем? — спросил Евстроп и улыбнулся. — Да не волнуйся ты раньше времени. Мы отступников не убиваем.

— Ладно… Но я не понимаю. Зачем вам лишний рот?

— Есть несколько причин. Первая — ты гражданин, а значит, у тебя есть права. Чем больше прав в наших руках — тем больше с нами считается государство. Вторая — в следующем году выйдет новый закон, по которому для автономок сокращают площадь на человека. Для площади Ирбочки получается: или нужно больше народа, или плати штраф, или отдавай землю. То есть, нам нужно больше жителей. Третья причина — мы действительно думаем, что когда ты натешишься со своим бессмертием, мы сможем доверить тебе одно дело.

— То есть… Вы не против, чтобы я жил тут и занимался бессмертием?!

— Не против. Могу даже совет дать.

— Давай.

— Ты, если забирать у людей смерть собираешься, то дай замену. Просто без смерти жить — страшно, непривычно и непонятно. Определенность нужна. Есть у тебя замена?

Замены у Дауты не было. Поговорили еще. Евстроп объяснил, почему Дауте скоро надоест с бессмертием возиться:

— Жизнь у каждого своя, личная, и она кончается. И смысл жизни у каждого свой. Как уговорить людей сменить смысл жизни? Жизнь-то кончается, это он больше жить не будет. А ты лезешь в нее, мешаешь. Получается, будто ты его личность атакуешь. Поговорить с тобой — поговорят, но делать ничего не будут. Один ты в поле не воин, Вовка.

Дауте предоставили в соседнем коттедже две комнаты на втором этаже. Евстроп отвел его лично, познакомил с главным по коттеджу. Даута вежливо поздоровался, удалился в свои новые палаты, позвонил родителям, чтоб не беспокоились, и завалился спать. Проснувшись вечером, не сразу понял, где он. На новом месте всегда так поначалу. Неуютно. Надо привыкнуть. Спустился в столовую. Там как раз ужинали. За столом сидели трое, все мужчины. Приветливо пригласили к трапезе. Познакомились, разговорились. Компания Дауте понравилась — теплая, веселая, без фальши, без надрывного болезненного якания.

 

15. = + −

Даута подал заявление об увольнении со скорой помощи. Отговаривать его не стали, просто хмуро попросили поработать еще месяц — людей не хватает. За этот месяц он нашел с Фридой общий язык — со скорой увольняться не обязательно — уговорил, свозил ее на собеседование в Ирбочку. Там Фрида пришлась по душе. К ее способности притягивать и предугадывать неприятности отнеслись серьезно. Евстроп попросил её объезжать всю автономку раз в месяц и «чистить карму». Причем дали полномочия командовать в потенциально критических ситуациях. На возражения о свободе воли, о том, что каждый сам должен выбирать, Евстроп дал замечательный ответ: «Мы уже выбрали. Я от имени всех жителей осознанно прошу Вас вмешиваться в наши судьбы». Такое простое решение проблемы со свободой воли ошарашило Фриду. Она с сомнением поглядела на Евстропа, но возразить было нечего. В общем, договорились: Фрида переехала в автономку, продолжила работать на скорой и с удовольствием взялась «чистить карму» Ирбочке.

Даута же принялся бороться за бессмертие. Начал он с социальных сетей, создавая где только можно группы борьбы за бессмертие, наполняя контентом, сочиняя лозунги в стиле: «надо что-то делать со смертью, хватит терпеть смерть», с утра и до глубокой ночи таскаясь по интернету и приставая к людям. Дело не клеилось.

Неожиданно отозвались какие-то сумасшедшие с предложением за деньги заморозить труп Дауты или хотя бы его голову в жидком азоте до «лучших времен». Дауту так и подмывало ответить им: «Алё! Клоуны! Откуда возьмутся лучшие времена, если никто для этого ничего не делает?» Единственное, что останавливало от дискуссии, так это уверенность, что «клоуны» просто рубят деньги и плевать они хотели на «лучшие времена» — лохотронщиков нет смысла в чем-то убеждать.

Еще набегали неадекватные болтуны, желающие насильно научить уникальному своему взгляду на правильную жизнь. В обсуждениях приходилось биться именно с этими «философами».

«Смерть — необходимый элемент эволюции», — писали «философы», — «Она нужна для эволюционного развития вида». «Смерть нужна, чтобы освободить душу от бренной телесной оболочки, чтобы душа смогла попасть в рай». «Смерть заставляет задуматься о вечном и ценить каждый миг жизни — всё хорошее в человеке сформировано смертью». «Смерть побуждает людей к развитию, к творчеству. Без нее люди обязательно деградируют». «Чем больше смертей, тем лучше! Массовая смерть от войны заставляет двигаться научный прогресс». «Надо освобождать дорогу молодым. Старики уже пожили, пусть имеют совесть». «Подумайте о детях!» «Старики не способны переобучиться — бессмертные закоснеют и будут тормозить развитие». «Смерть сокращает сумму общего зла на планете, потому что злые люди умирают». «Вечная жизнь бессмысленна, люди не хотят жить вечно, они просто боятся умирать». «Жить вечно — это грустно. Бессмертные успеют всё попробовать, ощущения притупятся, всё надоест». «Бессмертные не смогут всё запомнить, всё не влезет в голову, станут маразматиками». «Вечная жизнь — это наказание». «Человек смертен, зато человечество бессмертно». И самое убийственное: «Всё, что родилось, всё должно умереть. Если есть начало, то должен быть и конец. Бессмертие нарушает гармонию вселенной». Н-да, ложь многолика, а правда одна.

Весь этот шабаш густо загаживался троллями и обсуждения низводились до уровня помойки. «Какой прогресс?!» — размышлял Даута. — «Посмотрите на себя, прогрессмены чертовы! Где вы и где развитие. Вы же лицемерите. Плевали вы на развитие».

Нашлось только двое-трое осторожно сочувствующих. Остальные, присоединившись к Даутиным группам, тупо молчали, не реагируя ни на какие запросы, никак не проявляя активность. Единого, цельного сообщества не выходило даже в интернете, хотя раньше Дауте казалось, что на любую дрянь там можно найти любителя.

Такие дела творились в соцсетях. В принципе Даута ожидал, что будет противодействие, однако не переставало поражать это удивительное единодушие — нет единомышленников в соцсетях. Где их искать?

Тут еще Серега Лурасеев проведал, что брат перебрался в автономку — начал звонить, проявлять вдруг интерес к бессмертию. Договорились встретиться в кафе, обсудить. «Ох, Серега. Знаю, что тебе надо обсудить».

Перед поездкой на встречу Даута подошел к Евстропу.

— У меня брат в Ирбочку просится, — промямлил он виновато.

Евстроп кивнул и предложил взять с собой на встречу Николая — одного специального человека, чтобы на месте собеседование провести.

— А сюда? Меня и Фриду вы чаем поили.

— Не, Вовка. Сюда его везти не надо. Ему там, на месте откажут.

— Даже смотреть не будете?

— Ну ты же сам его не хочешь тут. Фриду вон — сразу предложил. И глаза горели, готов был биться за нее. А брату ты просто отказать не можешь — это понятно. Поэтому поедет Николай, сделает всё вежливо. Не переживай за брата. Не умирает же он без Ирбочки?

— Вроде не умирает.

Поехали вдвоем с Николаем. Серега в кафе уже сидел. Ждал, правда, одного Дауту. Тот с порога представил спутника, пояснил про собеседование. Лурасеев быстро справился с неожиданным поворотом сюжета, сориентировался. Даже не стал егозить и глупо вышучиваться, как делают некоторые, застигнутые врасплох. По-деловому, быстро заполнил анкету, тест. Разрешил себя сфотографировать. Николай собрал бумажки в черную папочку, пообещал позвонить и вежливо попрощался, оставив братьев тет-а-тет — они же хотели поговорить.

— Возьмут? — спросил Серега.

— Нет, не возьмут, — честно ответил Даута.

— Ясно.

Они помолчали немного. Лурасеев хмыкнул и сказал:

— А резкие они ребята. Быстро всё. И культурно. Прям, уважение вызывают. — Он сделал паузу и грустно добавил: — Скажи Николаю, что звонить мне не надо. Я вежливых отказов уже наслушался за свою жизнь.

Пальцы Дауты медленно складывали салфетку пополам, аккуратно сплющивая сгиб, чтоб получилось остро. Потом еще раз пополам.

— Я бы тебя взял, — сказал он, кладя сложенную салфетку на стол.

— Да это понятно, — задумчиво произнес Серега.

— Ладно, пойду.

Даута начал подниматься из-за столика.

— Погоди. Что там у тебя с бессмертием-то?

Даута сел обратно, достал из нагрудного кармана ту самую, первую, бумажку: «Задачи Бессмертных». Лурасеев ознакомился.

— Мутаций не хватает.

— Да это в физиологию вписывается.

— Ну да. А ресурсы? Они же кончаются.

— Точно. Их не вписал. Забыл, — улыбнувшись, сказал Даута.

— А дальше что? — спросил Лурасеев, возвращая листок.

— Пока неясно. Пробую в интернете найти единомышленников.

Серега хмыкнул:

— Про бессмертие всем рассказываешь?

— Рассказываю.

— Ты не с того конца берешься. Не надо людям про бессмертие говорить. Смени риторику.

Плечи Дауты оживленно пошевелись, но тут подошла официантка, спросила, что принести. Заказали по чашке кофе.

— Какую риторику? — подавшись вперед, спросил Даута.

— Я бы про бессмертие не заикался. Я бы говорил про омоложение. Суть та же, эффект совсем другой. И еще — тебе надо создавать свою собственную автономку. На такое тоже людей ловить можно. Набегут сразу.

Вокруг будто посветлело. Разговор расцветал. Сочные темы запрыгали одна за другой. Азартно обсуждали все подряд: как заработать денег, как добиться популярности, что сейчас становится основным товаром. Серега утверждал, что сейчас, кроме еды, фетиша и развлечений, основным товаром становится рейтинг. Его можно производить, его охотно покупают. Человек хочет, если не быть, то хотя бы казаться нужным. Человеку нужна популярность и сама по себе, и ее можно конвертировать в деньги — через рекламу. Удовлетворение духовных потребностей и обретение смысла жизни — тоже товар, на этом тоже можно деньги делать, особенно сейчас, в современном разобщенном обществе. И главное, что Сергею кажется наиболее подходящим для Дауты, — деньги можно сделать на нежелании людей смотреть в сторону смерти.

— Они, конечно, не смотрят в сторону смерти ежедневно, — вещал Серега. — Но если попугать немного, если перед носом помахать смертью родителей или смертью детей, если ткнуть им в рожу старение нежнолюбимого, белого тела, то сразу появится холод в груди. Людей аж трясти начинает, — так хотят согреться от мыслей про смерть. Вот тут и надо капусту рубить.

— Что-то мерзковато звучит, Серега.

Тот делал большие глаза и шумно выпускал из себя струю воздуха, будто свечи на торте задувал:

— Твое омоложение тут как нельзя кстати. Ты же никого не обманываешь. Наоборот! Предлагаешь реальный путь, а не эскапизм. Надежду даешь! — говорил он, азартно потрясая руками, словно в них тарелка, полная драгоценной надежды. — Это не страхование, не дурацкое высмеивание смерти, не замещение проблемы посторонней картинкой. У тебя будет все серьезно.

— Ты прямо идеолог, Серега, — неуверенно хмыкая, отвечал Даута. — Погоди, нужно подумать с чего начать. Давай тайм-аут. Мне переварить это надобно.

Прощались они тепло, с чувством чего-то большого, общего, объединяющего. Дауте по крайней мере так казалось. Хотелось, чтоб так было. В общем, на прощание братья согласились, что надо чаще встречаться.

Следующий месяц Даута строил план строительства собственной автономки. Выбирал место в теплом климате, рассчитывал стоимость. И конечно же искал инвестиции. Подключил Фриду Владимировну. В соцсетях сменили вывеску — перестали заикаться о бессмертии и теперь собирали желающих решать проблему омоложения. План рисовался более-менее четко: организовать автономное поселение, устроить там исследовательский центр по омоложению.

Крупных инвесторов не находилось. Они, втроем с Фридой и Лурасеевым, перетряхнули все старые знакомства. Достали даже тех, кто уже и забыл как их звать. Всех попросили о содействии. Люди кивали, соглашались, что омоложение — вещь полезная и перспективная, но денег никто не давал — не было свободных денег: все на что-то копили, держали вклады под процентами в банках или устраивали какой-то свой бизнес. С другой стороны, желающие жить в автономке находились толпами, но денег у них не было вообще.

Такая ерунда тянулась до весны. Уже снег начал таять. Время от времени Даута встречался с Серегой: прикидывали как дело движется, обсуждали будущие шаги. Вместе расстраивались, вместе придумывали. Поддерживали друг друга. Серега к делу подходил с душой, искренне — чему поначалу, с непривычки, Даута продолжал пугаться.

Из соцсетей на счет Дауты капали пожертвования. Это говорило, что существовали на планете неравнодушные люди. Но деньги совершенно мизерные. Накапала сумма, такая, что можно было бы съездить на недельку отдохнуть на море, но на постройку автономки этой суммы не могло хватить никак. Слезы наворачивались.

— Это немыслимо! — возмущался Даута, снова встретившись с братом. — Если деньги будут поступать с той же скоростью, то строить автономку начнем уже через каких-то сто лет!

— Да уж, — хмуро отвечал Лурасеев. — Коржи, чтоб нам провалиться.

— Что? Какие коржи?

— Да я говорю, что жизнь у нас короткая. Мы — короткоживущие люди. Коржи.

— Нет, подожди. Что-то в этом есть, — напрягся Даута. — Короткая жизнь, говоришь?

— Да, мало живем… Не! По сравнению с другими обезьянами, живем мы много. Но видишь же — нам не хватает.

Даута вскочил и забегал кругами:

— Не-не-не. Погоди-погоди. Ты правильно говоришь! Коржи!

Серега следил за Даутой с ожиданием — «сейчас родит что-то интересное»:

— Ну?! Не томи, Вова. Чем тебя осенило?

Даута с размаху сел напротив и начал:

— Люди живут мало. Так?

— Ну.

— От срока жизни зависит культура людей. Так?

— Да, так, так. Хватит такать!

— Культура коржей! — воскликнул радостно Даута и указал пальцем в потолок.

Серега проследил, куда указывает палец, ничего там интересного не нашел и глянул на Дауту с сомнением. А тот, видя такую реакцию, жарко заговорил:

— Люди всегда думают только о личных проблемах. Далекие проблемы для них абстрактны. Они их не чувствуют. Ну о себе и о детях только заботятся. О внуках — уже так себе, а о правнуках даже не думают. Значение имеет только то, что в пределах твоей личной жизни. Только это они чувствуют и понимают. А то, что потом, что будет после смерти — это плевать. Ясно же?! Если увеличить срок жизни людей, то далекие проблемы будущего люди начнут воспринимать лично. Начнут дергаться активнее, когда речь начнет заходить о гибели человечества. Ясно теперь?!

Серега еще не понимал. Деревянно, медленно спросил:

— Что?

— Бессмертный человек должен воспринимать гибель человечества лично. Он животом будет чувствовать далекий конец света, — как собственную смерть. Область видимости расширяется! Рассеивается туман времени! Как мы, коржи, планируем, что скушаем сегодня вечером, точно так же — лично и с чувством — бессмертный будет планировать свою жизнь на тысячу лет вперед!

— Да задолбал ты, Вовка! Ну и что?

— Я иду к Тритию, вот что! Они как раз пытаются бороться с гибелью человечества. Только у них мало людей. И они собираются строить еще автономку! Всё сходится. Надо только убедить Трития в том, что именно культура коржей мешает ему объединить людей вокруг этой гибели.

— Ага… — ответил Серега и ухватил себя за нос. Потом рассмеялся и сказал: — То есть, ты хочешь, чтобы Тритий все бросил и начал решать задачу омоложения в первую очередь?

— Но ведь если эту задачу решить, если люди будут жить долго, то тогда люди сами начнут бояться конца света! И Тритию даже убеждать никого не понадобится. Это же очевидно!

— Ой, Вова. Это же бред, — сказал Серега с сомнением. — Я не верю.

— А ты можешь автономку построить? У тебя есть средства? — с вызовом спросил Даута. — Нету?! Вот и сиди! Твоя вера никому не интересна. Надобно, чтоб Тритий поверил.

Даута не спеша ехал домой, в Ирбочку. Тритий с Евстропом обозначили еще тогда, в самом начале, чтоб с бессмертием к ним не подходил. Но, кажется, лед тронуснул. Надо только подготовить нормальную речь, а то Серега вон, долго врубался. Конечно, когда вместо слов тебе суют невнятную кашу, кричат и машут руками — это неубедительно. Речь надо спланировать, расставить акценты. От этого разговора будет многое зависеть.

Отец Тритий и Евстроп, оба оказались дома. Радушно пригласили на чай. Расселись за широким, круглым, деревянным столом. Евстроп загадочно-торжественно, будто на церемонии, налил всем ароматный горячий напиток в огромные кружки, поставил тарелку с сушками на середину, рядом розочку с вареньем — для гостя, Даута любил малиновое. Отец Тритий как всегда смотрел ласково, скрывая улыбку в бороде.

Гостя не понукали, давали собраться с мыслями. Даута обнял кружку ладонями — горячая, — руки не терпят. Ухватил за ручку, поднес к губам и осторожно втянул чуть-чуть жидкости с самого верха вместе с воздухом — чтоб не обжечься. Ух, хорошо. Кружка стала на стол в сторонке, спина выпрямилась, корпус вперед, ладони прижались к столешнице. Даута вдохнул поглубже и принялся рассказывать. Его не перебивали, только время от времени обменивались взглядами. Даута закончил речь и облегченно выдохнул.

— У меня всё.

Тритий кивнул и обратился к сыну:

— Тропка, подай-ка карту.

Пока убирали со стола и расстилали карту, Даута сидел настороженно, замерев, ничего не понимая. Он ожидал разговоров, вопросов… согласия, наконец. А они карту расстилают. Зачем? Сейчас популярно, на пальцах покажут, куда ему идти?

— Ну что ж, — сказал Отец Тритий. — Время пришло. Созрел твой личный интерес.

Сухой, тонкий палец прижал точку на карте.

— Вот здесь, Владимир, — сказал Тритий. — Здесь ты будешь строить свой исследовательский центр.

Владимир Даута проглотил язык от неожиданности и взглянул на карту внимательнее. Попробовал прочесть названия населенных пунктов, или рек, или горных хребтов — ничего этого нет: ни рек, ни городов, ни хребтов. Тоненький ручеек без названия и круглые черные лужи по всей карте.

— Что это? — спросил Даута.

— Попигайская астроблема, — любовно ответил Тритий.

Дауте показалось, что он ослышался. Таких названий не бывает.

— Прошу прощения?

— Да, Владимир, — улыбнулся Отец Тритий, — сначала непривычно. Это далеко на Севере. — Тритий вздохнул. — На Рассоху и Пестрые Скалы нас не пустили, строить будешь восточнее.

— Подождите, — взволнованно сказал Даута, приглядываясь к карте. — Это ведь за Полярным кругом?!

Разулыбался Евстроп:

— Точно!

— Но… но я хотел на Юге, где тепло.

— На Юге тепло, верно, — согласился Тритий. — Но нам нужно заселить Попигай-реку. — Он обвел своим птичьим пальцем кусок Севера. Полководец, блин! Какой дурак поедет на Север?! Кто будет работать в исследовательском центре?! Пингвины? Или белые медведи?

Задачу Дауте поставили следующую: найти людей для заселения будущей Попигайки — попигайской автономки.

— Кто название придумал? — спросил Даута.

— А что?

— Если меня спросят где я живу, мне придется сказать: «В Попигайке». Слышите, какой звук? Не так поймут. А коли позову туда жить, так не поедут.

Евстроп крякнул и почесал ухо. Даута перевел взгляд на него.

— Твоя работа?

— Это временное. Может тогда — Попигаец?… — сказал Евстроп и, подумав, махнул рукой. — Переназови, как хочешь.

Даута сложил сверху на Евстропа гордый взгляд и, мысленно уже борясь с ледяными ветрами, сурово произнес:

— Я оставляю название прежним. Мы, попигайковские, шуток над собой не терпим.

— Юмор — это хорошо, — прокомментировал Отец Тритий этос исполненной миниатюры. — Пригодится.

В общем, будущее автономное поселение решили назвать еще проще: Попигай. Группа северных автономок создается для блокирования добычи ископаемых, для консервации. По закону нельзя вести добычу вблизи постоянных населенных пунктов. Людей должно быть больше двух тысяч — такое поселение уже не сковырнуть и не переселить законными способами.

— Как им не стыдно?! — воскликнул Даута. — Приходится защищать ресурсы такими методами.

Евстроп хмыкнул:

— Иначе не выйдет. Совесть — это для «своих», а «чужих» можно объединить только законом.

— Ну да. Закон или совесть. Свои или чужие.

Тритий пригладил бороду. Он следил за разговором, не вмешиваясь. Даута закончил мысль неожиданно:

— Я, кажется, понял, почему некоторые считают космополитов предателями. Ну… почувствовал.

Тритий негромко рассмеялся.

— Ладно, — сказал он. — Продолжим.

— Да, — сказал Даута. — Мы остановилось там, где мне надо найти две тысячи сумасшедших, готовых умереть на Севере.

— Ну нет, умирать там ни к чему. Ротация предусмотрена. И все две тысячи тебе искать не нужно. Давай-ка перейдем к деталям.

В деталях выяснилось, что автономка будет специализироваться на вычислительных расчетах и хранении информации, на геологической разведке, на археологических исследованиях и, как жаждет Даута, там будут проходить исследования, нацеленные на восстановление молодости человеческого тела.

— Твоя задача — организация медицинского обеспечения жизнедеятельности поселения в две тысячи человек.

Первая неделя пролетела, казалось, за час. Отец Тритий подобрал специфическую команду структурных исполнителей. У каждого был свой интерес, у каждого душа болела за общее детище. Не обходилось поначалу без шумных споров и даже ругани, но Тритий и Евстроп срабатывали как цемент среди камней — команда организаторов слаживалась. Дни проходили в планерках и совещаниях. Пока еще только «на бумаге», но росло и обретало объем новое поселение.

Дальше дело вошло в колею. У каждого четко очертился круг обязанностей, все занялись подготовкой к строительству Попигая. Планерки происходили теперь раз в неделю. Весна вошла в силу, деревья распустили молоденькие нежно-зеленые листочки, а в Ирбочке начали возводить пятиэтажный дом для временного проживания — здесь будут собираться партии для отправки на Север.

Строительство Попигая еще не начиналось. Ждали июня, когда вскроется Попигай-река. А сейчас там стоит лишь временный лагерь.

С медиками Дауте оказалось на удивление легко, нашлись сразу — уникальные люди, не надо уговаривать, готовы хоть у черта на рогах людей лечить. С оборудованием тоже нет проблем, если ты при деньгах. А вот для исследовательского центра по омоложению найти ученых оказалось непросто — избалованные оказались люди, теплолюбивые. То полярную ночь не любят, то медведей боятся, то удаленно и за деньги хотят работать. За деньги…

Лурасеев зато не отказался, сразу согласился ехать. Если бы не он, не найти бы Дауте вообще никого. Но всё равно — медленно ученые подбирались. Уже осень, уже Попигай построился, закрутилось там всё, а здание исследовательского центра стоит пустое — нервирует Дауту безлюдными комнатами и гулким эхом в коридорах. Еле-еле, лишь к зиме, насобирали двадцать человек.

Работа по омоложению не клеилась совсем. Год прошел, уже снова зима наступила, а результатов нет. Да и плана исследований, говоря откровенно, нету. Тыкаются, кто во что горазд, как слепые кутята. В стороне от генеральной линии наисследовали с анабиозом, к примеру. Но это всё не то. Начали ученые уставать, выдохлись, чаще стали брать отпуска на Юг.

Один позвонил оттуда и сказал, что не вернется. Нашел себе другое занятие, предатель.

— Что делать будем? — спросил Лурасеев удрученно.

Они с Даутой шли по скрипучему снегу из лаборатории в жилой модуль. Темно, звезды на небе, хотя по часам сейчас обед. Боже, как Солнца не хватает! Даута пнул сугроб. Разлетелся во все стороны снег. Снежинки, оседая, холодно засверкали в свете фонарей.

— Не сдаваться будем, — буркнул Даута в ответ. — Надо сосредоточиться на прибыли. Меняем парадигму.

— Что-то новенькое, — с горькой усмешкой сказал Лурасеев. — Ты что задумал?

Даута остановился, набрал воздуха и мощно выдохнул. Струя белого пара вылетела словно факел.

— Я задумал сформировать запрос общества.

— Что?! Запрос общества?

— Да. Его. Государство должно реагировать на запросы общества. Вот мы с тобой и подумаем, как сделать популярной задачу омоложения.

— Ты теперь за государство решил взяться? — весело спросил Лурасеев. — Бедное государство. Берегись. Вовка Даута до тебя дело имеет! Да плевало государство на общество вместе с его запросами.

— На маленькие запросы государство плевало, Сережа. Поэтому нам нужен большой, глобальный запрос общества, который не переплюнуть. Надобно, чтобы все заговорили о том, что нам до смерти требуется омоложение. Чтоб все граждане!

Даута рубанул ладонью воздух и пошел дальше. Серега засеменил следом вприпрыжку.

— Дяденька, — кривляясь, сказал он. — А дальше что?

— А дальше, малыш, — подхватывая шутку, ответил назидательно Даута, — дальше всё пойдет, как по маслу. Государство выделит нам деньги на создание омоложения. Из бюджета. А это совсем другие деньги и совсем другие возможности.

Они подошли к модулю. Даута открыл вход, выпустив в полярную ночь яркий искусственный свет. Быстренько юркнули в прихожую, скорее затворяя вход, по привычке экономя уютное тепло. В столовой ждал разогретый соседом обед. Лурасеев с ходу, не помыв руки, цапнул котлету, уселся, жуя, и вопросительно посмотрел на Дауту, дескать, продолжай.

— Надо, чтобы само занятие проблемой омоложения стало модным, в тренде, — сказал Даута, усаживаясь за стол. — Чтоб почетным стало. Чтоб ученого, который решает такую задачу, люди на руках носили и в попку целовали. Вот тогда дело пойдет! Ученые сами за нами бегать будут, чтоб поработать над проблемой, а не мы за ними.

— И поэтому ты решил сосредоточиться на прибыли?

— Ты же сам говорил, что рейтинг — это товар. Нам такой товар сейчас нужен, а значит — готовим деньги. Надо зарабатывать! Всё просто.

— Значит, врубаем анабиоз?

— Значит, врубаем анабиоз, Серега.

Коммерческое использование технологии погружения человека в анабиоз уже обсуждалось неоднократно. Спрос даже изучали, — нужная штука на рынке. Откладывали, потому что цель была другой. Теперь созрели. Возобновление исследований и доведение до ума технологии не требовало каких-то невозможных денег. Люди налицо, оборудование в наличии. Нужно только время. Опять время.

Провели испытания на мышках, потом на собачках, дошли до поросят и обезьян. Наступил полярный день. Лето. Снег растаял. И всё шло хорошо. Пока не уперлись в испытания на человеке. Закон запрещает.

— Да что за бред?! — кипятился Лурасеев и рвал на себе волосы. — Как вообще внедрить технологию? Без испытаний внедрять нельзя. Испытывать — тоже нельзя!

— Изобретатель может на себе испытывать. Есть такой закон, — отвечал Даута.

— Я категорически хочу жить. Я не полезу.

— А ты и не изобретатель. Чего ты волнуешься?

— Эй! Я принимал участие в разработке! Там везде моя фамилия в документах есть.

— Это да. Тут ты молодец. Фамилию протиснул.

С фамилиями и документами можно мухлевать. Можно выбрать любого и вписать его изобретателем, если все согласны. А все в принципе согласны. Все свои.

Страха особого не было, Лурасеев нагнетал. Просто кто-то должен стать первым. Даута уже собрался сам. Заснуть предполагалось на месяц. Но кто-то же должен руководить этим всем. И медицинское обеспечение Попигая тоже на Дауте. Начал он сдавать дела, делегировать полномочия.

Неожиданно добровольцем вызвалась Фрида Владимировна, пожелала принести себя в жертву, стать первой женщиной, побывавшей в искусственном анабиозе.

Всё получилось: «изобретатель» опробовал «свое изобретение» на себе на законном основании. Но на других людях всё равно нельзя. Очень хороший закон в стране. Свято блюдутся принципы гуманизма. Особенно, если надо дать взятку. Не подмажешь — не поедешь.

В мире прознали про готовую технологию. Сарафанный пиар сработал. Начали названивать и тихонько интересоваться, можно ли «как-нибудь так», не афишируя, залезть в саркофаг на пару лет. За деньги. Ну а что?! В анабиозе тело стареет медленнее, в мире сейчас ничего интересного. А лет через двадцать — это уже интересно: какая жизнь будет. И хочется к тому времени остаться еще «более-менее», — если не молодым, то хотя бы на ногах. Тут же нашлись спонсоры, дали денег и вопрос с законом решился. Медицинское назначение из документов вычеркнули, назначили технологии увеселительно-развлекательный статус, типа аттракцион такой, вроде гипноза или карусели — всё добровольно, о риске все участники предупреждены. Можно теперь оказывать услугу, государство не против.

В Попигае вырос корпус для коммерческого анабиоза, начали принимать клиентов. Среди богатых появилась мода на анабиоз. Проект стал приносить прибыль, да еще и какую!

Прошло полтора года и вот, наконец, настало время для второго шага, для пиара омоложения. Единственное, что сейчас расстраивало Дауту, так это медленность всего процесса. А раньше он даже рычал иногда от бессилия! Приходится ведь заниматься не тем, чем хочется: сначала анабиозом, теперь вот — пиаром. Ну, ладно. Выдохнули, начали.

 

16. = + =

Они собрались в богатом особняке на берегу теплого моря. Почему именно там, Дауте было не очень понятно. Какая-то культура проведения переговоров требовала именно такой обстановки: расслабленной, пляжной, легкой — как будто ничего серьезного, как будто люди просто отдыхают и походя болтают о пустяках. Они сидели в плетеных креслах на веранде, у бассейна белого кафеля с пронзительно голубой водой. От горячего, непривычного солнца их защищал белый тряпичный легкий навес. Золотая бахрома навеса лениво колыхалась на теплом ветру, — ощутимо влажном и тяжелом, по сравнению с воздухом Севера. Вокруг утомительно благоухала и цвела пестрая местная флора, с непривычки хотелось обратно, к милым елкам-недоросткам и серым мхам, скупым на подобное растительное буйство. Территория бассейна закачивалась мраморной балюстрадой с толстенькими, пузатыми как бутылки, балясинами. Из-за балюстрады густые зеленые кроны деревьев пушили свои макушки — особняк находился на горном склоне, и кроны деревьев, растущих ниже по склону, не могли закрыть море, ощутимо вздувшее бирюзовую блестящую спину к небу. «Конечно же — спину», — подумал Даута, — «ведь глаза у моря всегда направлены в себя, вниз».

Хозяин особняка, моложавый мужчина, спортивный, золотисто-загорелый и жизнерадостный, с белозубой улыбкой, сидел рядом и вежливо рассказывал северным гостям, как побывал однажды на Севере и как он там впечатлился. Молодец, в общем. Лурасеев глотнул соку из бокала и посмотрел на Дауту, передавая мысленно: «Я тут тоже впечатлился. Давайте уже к делу, а?!» Даута взглядом ответил: «И мне тоже тут поддавило уже, но видишь — тихо сижу, — пусть поговорит. Чего ты такой нервный? Расслабься, потерпи».

Откуда-то сбоку к бассейну вышла юная девица в желтом купальнике. Ну не совсем вышла, скорее — хореографично явилась на сцену. Так же пластично двигаясь, кинула махровое белоснежное полотенце на лежак, качнула копной светлых волос и, не глядя на якобы случайных зрителей, нырнула. Тут же со стороны донесся веселый женский голос:

— Подождииии!

С хохотом в поле зрения выскочили еще три девушки: одна в красном купальнике, другая в синем, третья в зеленом. Стараясь опередить друг друга, девушки наперегонки пронеслись к бассейну и с радостными визгами как попало попрыгали в воду. Начали там браздаться, подняли шум и веселье. «Купальники — это чтобы не перепутать» — философски подумал Даута, — «и называть, опять же, легче по цвету».

— О! — воскликнул хозяин в сторону бассейна. — Это наша креативная группа.

Сзади послышались легкие шаги. Хозяин обернулся, гости последовали его примеру. К ним приближался еще один мужчина, почти копия хозяина особняка. Шел он свободно и даже как будто пританцовывал. Спокойная естественная улыбка как бы говорила: «Как хорошо, что мы здесь сегодня все вместе».

— А вот и мой помощник, Эдуард, — сказал хозяин и представил помощнику гостей: — Знакомься, Эдик. Владимир Николаевич и Сергей Иванович.

Лурасеев и Даута встали с кресел и пожали по очереди руку прибывшему помощнику.

— Приступим, — сказал хозяин, когда все расселись по креслам. — Итак, как Вы ставите задачу?

Девушки к этому времени наплескались, вышли из бассейна и там же, рядом, упали на лежаки, ненадолго затихнув с закрытыми глазами, успокаивая дыхание.

— Формирование общественного запроса, — ответил Даута и прочистил горло.

Лурасеев, который Сергей Иванович, в это время задумчиво смотрел в сторону бассейна, поглаживая свою черную остроконечную, как у джина, бородку. Кажется, ему уже перехотелось формировать общественные запросы. Даута вздохнул и продолжил:

— Мы хотим, чтобы общество поняло, что человек может омолодиться по-настоящему. Речь идет не об омолаживающих кремах, не о косметических операциях. Речь не идет ни о каком другом обмане. Мы сейчас говорим о настоящем омоложении, понимаете?

— Ммм, — неопределенно протянул хозяин особняка и глянул на помощника. Эдуард пожал в ответ плечами и спросил:

— Об эликсире молодости?

— Да! — это слово вылетело из Дауты как пробка из бутылки. — Мы хотим, чтобы люди поняли: эликсир молодости можно соорудить, и он будет доступен всем!

— Хорошо. Только давайте мы не будем говорить «люди поняли», а будем говорить «люди поверили», — предложил хозяин.

Даута посмотрел на главного пиарщика с недоумением.

— Это важно — как именно говорить?

— Для нас важно. Понять — это одно, а поверить — это другое. Мы эти понятия различаем. Разные методы нужны для создания эффекта.

Даута продолжал молчать, и главный продолжил:

— Понимать — значит, речь идет об абстракции, а верить — значит, что о реальности. Вы же хотите, чтобы люди поверили в реальность эликсира?

— Так, — останавливающе сказал Даута. — Погодите. Вы хотите сказать, что на самом деле он не реален?

— Я хочу сказать, что нам без разницы, что реально. Мы эту реальность соз-да-ем. Это наша работа. И так же мы разрушаем реальность, выводя ее в область абстрактного, эфемерного, существующего вне тренда. «Понять» — значит, разрушаем тренд, «поверить» — тренд создаем. Мы будем создавать, а значит, говорить будем о вере.

Даута размял губы. Ему-то казалось, что понять и поверить — это одно и то же: надо почувствовать, прогнать через нутро. А тут что-то совсем другое говорят господа пиарщики. Ну хорошо, — пусть. Дело не в этом.

— Вообще тренд омоложения в обществе устойчив, — продолжил хозяин особняка. — И ваше особенное средство называется «эликсир молодости». Мне непонятно, почему бы Вам просто не запустить обычную рекламу. Дальше Вы будете бодаться с омолаживающими кремами, отобьете часть рынка себе — все, как обычно. Зачем Вам мы?

Даута отставил бокал и взялся за подлокотники. Корпус выпрямился, взгляд тяжело устремился на хозяина особняка. В воздухе будто похолодело, солнечный свет померк. Показалось даже, что на веранде засверкал иней. Хозяин напряженно отодвинулся. Помощник, Эдуард, замер, стерев с лица доброжелательную улыбку. А Лурасеев перестал глядеть на женщин. Даута же с расстановкой произнес:

— У нас нет эликсира молодости. Мы говорим не про рынок.

— Эм, — хозяин откинулся в кресле, сполз почти в лежачее положение и сцепил кисти на животе, устремив взгляд в тряпичный потолок. Немного помолчав, он произнес: — Так Вы хотите…

Даута резко встал, напугав Эдика так, что тот дернулся в кресле, и зашагал по веранде.

— Да! — сказал он. — Мы хотим, чтобы этот эликсир был создан.

— Так создавайте! — сказал главный. — Анабиоз же у вас получился.

— Мы не можем. Это задача совсем другого уровня. Это должно решать государство. Должно появиться министерство по борьбе со старением, статья бюджета «на исследование омоложения», должна появиться партия за омоложение, некоммерческие фонды… Волонтеры, хренотеры… Люди должны создавать общественные организации… Что там еще?! Марш стариков, — Даута энергично очертил руками в воздухе перед собой рамку, — «Нас убивает возраст!» «Медицина не лечит старость!» Средства массовой информации, интернет, социальная реклама! — он сделал паузу. — Мы к вам пришли за этой реальностью — нам нужен общественный запрос на омоложение. Такой запрос, чтобы государство отреагировало. И называйте это как хотите: «вера» или «понимание» — нам всё равно.

Главный продолжал сидеть на спине в кресле неподвижно и лишь глаза его следили за эволюциями Дауты по веранде.

— О-го-го, — протянул, наконец, главный пиарщик.

— Мы тоже так считаем, — ответил Даута. — Поэтому убирайте Вашу креативную группу, — Даута указал пальцем в сторону бассейна, — и давайте приступим.

Лурасеев приоткрыл рот, чтобы возразить насчет креативной группы, но осекся, встретившись с пылающим взглядом Дауты.

— Погодите, Владимир Николаевич, — миролюбиво сказал главный. — Нам нужно немного притушить эмоции. Креативная группа тут как раз к месту.

Девочки на лежаках о чем-то тихо переговаривались и мило хихикали, стреляя глазками в сторону веранды, где только что кипятился Даута. Главный принял в кресле нормальную сидячую позу и приглашающе помахал им рукой.

— Девушки, можно Вас отвлечь?

— Сейчас подойдем! — крикнула желтая в ответ и начала говорить что-то веселое и смешное своим разноцветным подругам.

Главный перевел взгляд на Дауту.

— Я вижу, что Вы этой идеей прямо горите. Хочу Вас спросить, Владимир. Почему Вы полагаете, что эликсир молодости создать можно?

Даута сел, взял бокал в руки и улыбнулся чему-то своему.

— Потому что природа уже создала такой эликсир. В природе есть животные, способные омолаживать свое тело. Это явление называется неотения. Есть настоящие долгожители! Но человека природа не наделила этим свойством. Вам не обидно за это?! Крыльев она нам тоже не дала, но ведь летать мы научились. Глядя на птиц, можно верить, что и для человека тоже полет возможен, надо только овладеть законом полета. И глядя на вечномолодые организмы, также можно надеяться, что в природе есть закон омоложения — надо только им овладеть.

— Хорошо. Существует неотения, — заключил главный. — Дальше. Почему Вы полагаете, что никто лекарства от старости не создает? А как же медицина? Как же государство, которое дает гранты ученым?

— Нет. Гранты просто проедаются. Ничего не создается, только делается вид. Ученые конкурируют, а не объединяются. Задача же слишком сложна, чтобы решить ее в одиночку — до сих пор ее не решили. Поэтому тут и нужно государственное влияние. А медицина старость не лечит вообще. Процесс старения для медицины не является болезнью.

— Допустим, что так, — сказал главный пиарщик. — И последнее. Зачем людям нужен эликсир молодости? Сейчас мы вполне выживаем без него.

— Это вопрос от имени культуры. Да, мы привыкли так жить. Рождаться, жить и умирать. И наша культура не желает изменений. Сейчас я все покажу на пальцах, — ответил Даута и устремил взгляд на входящих девушек.

Девушки подходили, смело глядя на мужчин. На лицах играют загадочные улыбки. Белые полотенца обернуты вокруг бедер, наподобие платьев. Они промурлыкали гостям приветствие, взяли себе плетеные кресла и, выбирая места где утвердиться, принялись рассаживаться, бросая взгляды то на широкие плечи Лурасеева и его бородку, то на синие глаза Дауты.

Дождавшись, когда все рассядутся, Даута обратился к девушкам:

— Девушки, вам нравится романс «Не для меня придет весна»?

— Нравится, — уверенно ответила желтая. Она поиграла спиной из стороны в сторону, как бы танцуя и с чувством, грустно запела, вытягивая слегка подбородок вперед:

— Не для тебя приде-о-о-от весна, не для тебя Дон разольё-о-отся…

Другие девушки азартно подхватили:

— И сердце девичье забьё-о-отся с восторгом чувств не для тебя.

Даута поднял руки вверх, как бы сдаваясь и успокаивая этот хор:

— Спасибо-спасибо. Да, эта песня.

Девушки, рассмеявшись, перестали петь. Лурасеев и Эдуард подхихикнули и переглянулись. Рыбак рыбака видит издалека.

— А вот второй вопрос, — продолжил Даута. — Вам нравится, что человеческое тело стареет? Можете представить свое тело через сорок лет?

На милых молоденьких личиках отразилось капризное выражение. Носики сморщились, на гладких лобиках прорезались морщинки.

— Не, — плаксиво сказала синяя. — Давайте не будем про это говорить.

Другие передернули плечиками и промолчали.

— То есть, — заключил Даута, — молодость?! Вы хотите оставаться молодыми. — Он повернулся к хозяину особняка, моложавому, но уже видно, что возраст начинает брать свое. — Все хотят оставаться молодыми. Все люди! Хотят оставаться молодыми, не хотят стареть и умирать, но обожают песни про смерть. С одной стороны — героизация смерти, с другой — желание жить.

На веранде воцарилась тишина. Слышно стало, как шевелится навес, как тихо шуршит ветер в кронах деревьев.

— Я отвечаю на Ваш вопрос, — сказал Даута, нарушая эту тишину. — Нам нужен эликсир молодости, потому что мы его хотим. Просто напросто — хотим. И этого аргумента достаточно. Но нам мешает его хотеть наша культура. Она убеждает нас, что эликсир нам не нужен. Мы занимаемся чем угодно, но только не изобретаем эликсир молодости. Мы уговариваем себя, что желать вечной жизни — это недостойно. Мы старательно кривимся на это желание, называя его гипертрофированным инстинктом самосохранения. Мы полагаем, что смерть на войне — это правильный, героический конец жизни. Наконец, мы верим, что в нас уже есть что-то бессмертное — душа.

Как только мы себя ни уговариваем! И перенаселение нас заботит, и любовь к детям, и совершенно немыслимые умопостроения. А всё потому, что мы безумно не хотим стареть и умирать. Но мы занимаемся какими угодно уговорами, но только не уговариваем себя создать этот эликсир. Да.

Девочки устремили взгляды, полные какой-то щенячьей надежды, на хозяина особняка. Тот энергично протер лицо ладонью сверху вниз, на секунду оскалил ровные белые керамические зубы, напрягая лицевые мышцы и сказал, глядя перед собой:

— Девушки, можно мы поговорим без вас?

Креативная группа испарилась с молниеносной готовностью, без слов. Когда они ушли, главный в сердцах произнес:

— Значит, еще и менять культуру?! Сочинять песни, снимать фильмы?! Еще и система образования?! У вас денег не хватит, Владимир Николаевич! А знаете, сколько это займет времени?

— Культуру менять не надо. Надо шатнуть окно Овертона, — ответил Даута. — Надо, чтобы государство выделило деньги и взяло под свой контроль решение этой задачи. Надо, чтобы для государства «эликсир молодости» стал первоочередной задачей. Культура поменяется сама. Она, мне кажется, уже морально готова к таким изменениям.

— А последствия?! Это будет не просто культурная революция. Общество тряхнет так, как никогда!

— Волков бояться в лес не ходить, — сказал Даута.

— Так может не надо нам в тот лес? — спросил главный.

— Надо. Если будем жить, как сейчас, то человечество вымрет. Ничто не вечно. Кончатся ресурсы, погаснет солнце. Об этом надо думать уже сегодня, и готовиться.

Хозяин особняка с силой надавил указательным пальцем себе на лоб и в таком положении уставился на Эдика.

— А ты что думаешь?

Эдик сидел, втянув голову в плечи. Он моргнул, покивал и мрачно ответил:

— Мне лично жить нравится.

Порыв ветра словно невидимой рукой провел по верхушкам деревьев. Даута, глядя вдаль, на море, сделал маленький глоток из бокала и только сейчас почувствовал вкус свежевыжатого сока. Лурасеев меланхолично развлекался, качая ногой. Паузу прервал главный пиарщик.

— Интересно, тянет ли это на национальную идею?

— Что? — рассеяно спросил Даута.

— Сейчас у политиков проблема — ищут национальную идею. Точнее, мы ищем. Нужна повышающая риторика, — ответил главный. — Надо про что-нибудь светлое говорить, про возвышенное.

— Странная проблема, — неожиданно отозвался Лурасеев. — Обычно обещают, что накормят всех. Все привыкли — в чем проблема?

— Вот в этом самом, — хмыкнув, сказал главный пиарщик. — В понижающей риторике. Вы слышали про длинные волны в экономике? Хотя, вам это, наверное, неинтересно…

— Интересно, — сказал Лурасеев и принял позу повышенного внимания.

— Когда-то давно в СССР взяли на вооружение понижающую риторику. Начали строить светлое будущее с обещаниями дать всем холодильник, телевизор, еды от пуза и много квадратных метров жилья. Воззвание к животу — это и есть понижающая риторика. Так вот. После этого, спустя тридцать лет, страна развалилась.

— А другие страны почему тогда не развалились?

— А в других странах случаются кризисы — длинные волны в экономике. Союз из-за социалистической специфики этой волной накрыло с особой силой… религия, опять же, была редуцирована… Так что время от времени надо говорить о чем-нибудь большом и светлом… Об омоложении?! А? — главный снова посмотрел на помощника. Эдик неопределенно пожал плечами. Главный махнул рукой в его сторону.

— На игру Ирбата похоже, — сказал Даута.

— На какую игру? — рассеяно спросил главный.

— В игре нужно определить, какой потенциал у высказывания: объединяющий или разъединяющий, — пояснил Даута.

— Может быть, может быть, — тихо ответил главный, задумчиво барабаня пальцами по нижней губе. Внезапно он хохотнул.

— Ха-ха! Представляете, если упор сделать на женщин?! Государство может решить задачу омоложения. Если они в это поверят, а?! — он залился жизнерадостным смехом. Смех разрастался, контролировать его уже не получалось. Главный упал сначала на правый подлокотник, потом на левый. — Ха-ха-ха!

Он смеялся так заразительно, что остальные подхватили. Сначала неуверенно захихикал Эдик. Подключился Лурасеев. Даута сурово крепился, но не выдержал и тоже загоготал.

— Они же нас всех живьем сожрут!

— Все нервы вытянут… ой не могу!

— Устроят сладкую жизнь!

Диафрагмы начали болеть от смеха, и мужчины усилием воли взяли себя в руки. Они сидели красные, тихо постанывая и отдуваясь. Наконец все пришли в себя, вновь напустив более-менее серьезный вид.

— Владимир Николаевич, — серьезно произнес хозяин особняка и торжественно встал с кресла, протягивая руку для прощания. Даута отреагировал ответным вставанием и рукопожатием. Эдик и Лурасеев тоже встали.

Продолжая сжимать ладонь Дауты, главный продолжил речь:

— Я так понял, что Вы в первую очередь не покушаетесь ни на культуру, ни на общественный запрос, а хотели бы убедить государство. Я предоставлю Вам такую возможность. Государство Вас выслушает. Эту услугу я окажу Вам бесплатно. Потом, если не получится, будем думать.

— Долго надо ждать? — поинтересовался Даута.

— О нет. Не больше недели.

Пожав друг другу руки, стороны переговоров попрощались окончательно. Даута и Лурасеев удалились восвояси — ждать скорого общения с «государством».

 

17. = + +

Ждать пришлось недолго. Уже через два дня позвонил Эдик и пригласил на таинственную встречу. Даута поспешил на зов. Такими приглашениями нельзя разбрасываться. Встреча планировалась опять у моря, опять на Юге. Поэтому Даута опять вышел из здания южного аэропорта под палящее солнце. Эдуард встретил и повез куда-то за город. Ехали по горному серпантину. С одной стороны отвесная скала, с другой обрыв. Каким-то чудом за эти камни тут цепляются жутко лиственные деревья, нависая над дорогой и сужая обзор, сбоку выпирая их пропасти и обманывая, будто там на обочине твердая земля. Постоянно надо поворачивать. Постоянно боишься, что из-за угла навстречу вылетит скоростной джигит на своем железном ведре, и такой джигит действительно время от времени вылетает, но опять почему-то не врезается, облетает мимо. «Слабоумие и отвага» — Дауте не нравились ни такие дороги, ни такая культура вождения.

— Он тоже по этой дороге катается? — спросил Даута.

— Он? — Эдик сначала не понял, о ком речь, но быстро догадался. — А, нет. Это не он! Они! Это не один человек, Владимир Николаевич, — и ответил на вопрос: — Там, куда мы едем, есть свой аэродром. По дорогам они не катаются.

Эдуард рассказал, что едут они на встречу с теми, кто обладает реальной властью в стране — к элите или к элитам — это, как хотите. Конечно, встреча эта не со всей элитой, а с малым кругом, с наиболее молодой и активной частью элиты. Это, Владимир Николаевич, не просто молодые люди — их родители сейчас занимают ключевые посты. Да, через какое-то время посты перейдут к ним, к молодым. Нет, отцы разговаривать с Вами, Владимир Николаевич, не будут вообще. От детей польза есть: вопросы они решают, властью обладают реальной… Что? Мы сейчас едем в один из загородных домиков… Они собрались для решения текущих вопросов… И Ваш вопрос тоже текущий, Владимир Николаевич… Для них — текущий. Что? Вообще-то, Владимир Николаевич, уже сам факт, что Ваш вопрос попал в область их зрения… Да, Владимир Николаевич, я передам шефу слова Вашей благодарности. Как? А! Их шестеро… Ну потому что элит шесть… Да, бывает. Часто ругаются. Обычно интересы пересекаются так, что с одной стороны промышленность и военные, а с другой банкиры и медиа. Да, еще двое — это чиновники и ученые. Их интересы?! У них нет четких интересов, они как обслуга — примыкают к тем, кто сегодня сверху. И судьи, да, — это тоже чиновники. Что? Культурные деятели? Нет, их тут не будет… Да, конечно, Владимир Николаевич, они уже в курсе… Мы почти приехали, осталось минут пять.

Картина Дауте нарисовалась безрадостная: какие-то молокососы сейчас будут решать вопрос с омоложением на уровне государства. Что они могут нарешать? Как себя с ними вести? Погремушки надо было захватить, чтоб им понравиться? Странно это всё. Даута заставил себя ощутить отвращение ко всей этой затее, заранее настраиваясь на неудачу. Он даже успокоился по поводу этого гипотетического поражения и принялся обкатывать в голове план «Б», который про общественный запрос.

Эдуард припарковался на площадке у высоких глухих ворот, сказал, что подождет здесь. Даута вышел из машины и бодро направился к воротам. Под ногами скрипит мелкий гравий, голову и плечи припекает солнце. Густая растительность вырублена на пять метров от забора и в этом коридоре растет газонная травка.

В воротах приглашающе открылась калитка, выглянул человек в костюме и галстуке, ничего не спрашивая, провел по территории, завел в дом. Даута с наслаждением окунулся в домашнюю тень и вдохнул прохладный воздух. Откуда-то из соседней комнаты доносились голоса. Один рассказывал что-то веселое, остальные слушали и вставляли комментарии. Человек завел Дауту в гостиную, когда слушатели дружно рассмеялись. В гостиной прямо на полу на подушках или на пуфиках развалились молодые люди. Рассказчик, довольный произведенным эффектом, обернулся, всё еще смеясь. Остальные тоже повернули головы в сторону Дауты.

Их было шестеро. Пять мужчин, и одна женщина. Не совсем уж и юные, лет тридцати. Одеты в теннисные костюмы — белые рубашки и белые шорты, на женщине, разумеется, юбка. Тела у всех спортивные, подкачанные, кожа без изъянов, золотится, лица гладкие, аж блестят, прически аккуратные. Смотрели они на Дауту, как на вещь в магазине — скучающе-пустым пресыщенным взглядом: купить или не купить? хочу или не хочу? Как на креветку. Что-то в этом духе Даута и ожидал. Он постарался вести себя индифферентно. Спокойно кивнул и произнес:

— Здравствуйте. Я…

Договорить ему не дали. Женщина как-то нетерпеливо и капризно обратилась к человеку, что привел Дауту:

— Это его мы тут уже целый час ждем?

— Да, его, — ответил человек.

— Свободен, — сказала женщина человеку. Тот развернулся и ушел.

Веселый рассказчик обратился к женщине:

— Не пугай ты его. Видишь, в обморок сейчас упадет. Ха-ха. — Он повернулся к Дауте и сказал: — Мы тебя вообще не ждали, врет она. Ха-ха-ха.

Даута начал закипать от всего этого. Не привык к подобному обращению. Он тяжело выдохнул и стиснул зубы, решив дотерпеть эту дрянь до конца и отвечать только на прямые вопросы.

— Ну?! — спросил басом еще один, здоровый, высокий и широкоплечий. — Че те надо? Че пришел?

Женщина закатила глаза и опять не дала Дауте слова:

— Ой не могу, тормоз какой-то. Мальчики, пойдем играть?

— Сейчас пойдем, — сказал весельчак. — Давай послушаем.

Подал голос очкарик:

— Он хочет эликсир молодости изобретать. Денег из бюджета ему надо.

— О, господи! — воскликнула женщина и подскочила на ноги. — Всё, пошли.

— Да, пошли, пошли, — вставая следом, пробасил здоровяк. — Вечно не даст послушать.

Они встали и пошли куда-то вглубь дома. Очкарик обернулся на стоящего Дауту и властно поманил рукой, как собаку:

— Ты тоже.

Ноги одеревенели. Первый шаг Даута сделал с трудом — думал, что упадет. Он шел по комнатам за этой компанией, а глаза машинально, сами шарили вокруг в поисках какой-нибудь палки или кочерги… может быть, ножа… или веревки. Эти люди ему очень не нравились. Это «вот это вот» — государство?! И внутренний голос отвечал: «Оно, родимое».

Из дому все вышли на теннисный корт. Женщина и веселый собрались играть пара на пару со здоровяком и молчуном, на вышку залез еще один очкарик, чуть потоньше, он будет судить. А этот, который Дауту манил за собой, остановился, дождался, когда подойдет Даута, и надменно спросил:

— Ты, и правда, собрался изобретать?

— Да, — ответил Даута, ощущая, что ответ неправильный.

Очкарик произнес раздельно и даже как-то зло:

— Никогда. Не надо. Ничего. Изобретать! Ясно?

— Почему? — удивленно спросил Даута.

Игроки выбрали себе ракетки и пошли на позиции. Собеседник ответил брезгливо, как неразумному дураку:

— Потому что нам нужна стабильность! Ясно, — я спрашиваю?!

— Ясно, — испуганно ответил Даута, которому ничего было не ясно.

— Хорошо, — немного смягчившись сказал очкарик. — Если это ясно, тогда поговорим. Посиди пока тут, подумай.

Закончив наставления, очкарик пошел на поле, следить за боковой линией. Играли они долго, Даута успел все передумать на несколько раз и соскучиться. «Элитам, значит, нужна стабильность. Изобретать ничего не надо. Если это ясно, то поговорят» — ну всё понятно, всё ясно. Неясно только, о чем тут еще говорить.

Игра закончилась, устали. Все вспотели до мокроты. Проиграли женщина с весельчаком. Идя с поля, она бурно выражала свое негодование, ругая и напарника, и противников, и корт. На краю корта уже ждали две девушки с полотенцами. Женщина выдернула полотенце из руки девушки и вдруг взвизгнула:

— Чо ты лупишься?!

Она размахнулась ракеткой и ударила девушку по лицу деревянным ребром. Девушка пошатнулась от удара, упала и схватилась за лицо. Даута вскочил и рванул туда.

На агрессивную женщину повысил голос здоровяк:

— Э! Не дома! Чо устроила?!

Дауту близко не пустили. Откуда-то сбоку подскочил мужчина, перегородил путь, отрицательно покачал головой. Девушку быстро уволокли. А компания тем временем как ни в чем не бывало продолжала общение.

— Это её жаба давит, ха-ха-ха, — сказал веселый напарник.

— Да не, — отозвался здоровяк. — У нее с собой просто нету.

Мужчины дружно заржали:

— С собой нету! Га-га-га!

Женщина еще немного постояла, насупив брови, потом ехидно улыбнулась им всем, и сказала веселому, обводя пальчиком обоих очкариков:

— Им тогда платить будешь ты.

— Чо это я то? Вместе же продули!

— Ну тебя же жаба не давит.

Теперь заржали лишь четверо. Веселый уже не веселился, смотрел на женщину. Очкарик сказал:

— Да, всё по закону. Никто тебя за язык не тянул.

Женщина показала весельчаку язык.

Даута вздохнул и сел на ближайший стул. Идиотство какое-то. На него сейчас же бросил взгляд прежний очкарик. Вспомнили про Дауту, слава тебе господи. Очкарик опять повторил свой жест со словами:

— Иди сюда.

Даута нехотя поднялся и вразвалочку подошел к этой мерзкой шестерке. Они спокойно и даже надменно ждали. Молчун спросил Дауту:

— Значит, культуру дернуть хочешь?

— Да понял он, — отозвался очкарик, и обратился к Дауте. — Понял же? Ну-ка, что я говорил?

Даута поджал губы и хмуро произнес:

— Не надо никаких изобретений.

— Молодец! — басом сказал здоровяк. — Всё должно быть тихо-тихо. Тссс…

Субтильный очкарик, который судил матч на вышке, включился в разговор, обращаясь и к женщине, и к веселому:

— Ну что? Один кирпич?

— Э! Не жирно ли вам? — возмутилась женщина.

— Нормально, — сказал здоровяк. — Один кирпич.

— На год! — вставил условие весельчак.

— Ты через год, думаешь, лучше играть будешь? — хмыкнул молчун. — Тренера найди нормального. Тоже мне, теннисист.

— Ну все, закрыли вопрос, — прежний очкарик закончил этот странный торг. — Один кирпич на год. — И повернувшись к Дауте спросил: — Осилишь ты за год один триллион рублей?

— За полгода осилю, — ответил Даута, пожав плечами.

Компания взорвалась хохотом. Женщина даже закрыла лицо ладонями.

— Он, кажется, шутить с нами хочет? — сказала она.

— Ну если пошутит, — сказал здоровяк, — ты ему ракеткой шваркнешь.

— Я и сейчас шваркну, — произнесла женщина, злобно глядя на Дауту.

— Уведите его, кто-нибудь, — сказал молчун. — Пока она не передумала.

Все опять заржали:

— А-ха-ха! Передумала!

Аудиенция закончилась. Его быстро проводили на выход. Опомнился Даута только в машине. Эдуард завел двигатель и вежливо поинтересовался:

— Ну как прошло?

— Я, если честно, не понял, — ответил Даута. — Что-то про триллион рублей говорили.

— А! Про деньги говорили?! Ну значит хорошо, — успокоил его Эдуард.

— Эдуард, Вам всё ясно. Поясните и мне, пожалуйста.

— Сейчас у Вас начнется другая жизнь, Владимир Николаевич. Вашу тему включат в бюджет. Будете сидеть в большом кабинете и делать вид, что тратите деньги на проблему омоложения.

— Делать вид?!

— Это же государство. А Вы хотели по-настоящему?

— Признаться, до сих пор хочу.

Эдуард вздохнул и произнес:

— Мы так и знали. Ну что ж… Деньги будут проходить через Вас. Не сразу, но будут. Свободу воли никто не отменял. Но Вы сильно рискуете…, и мы с шефом, видимо, тоже.

На следующий день Даута был уже в Ирбочке. Они собрались, как всегда, в столовой, с чашками горячего чаю. За широким деревянным столом сидели Тритий с Евстропом, Даута, Фрида и Лурасеев.

Даута подробно рассказал о разговоре с «государством», о роли пиарщиков. С ним уже связались — назавтра ждали в столице, вводить в государственную должность. И главное, конечно, Даута подчеркнул, что от него требуют исключительно одной только видимости работы, самим омоложением заниматься запретили.

— Но почему они это требуют?! — спросила Фрида Владимировна. — Я не понимаю.

Отец Тритий хмыкнул и ответил:

— На верхушке дерева трудно удержаться, если штормит. Те, кто наверху, очень не хотят падать, поэтому они против любого ветра. Они за штиль и стабильность любой ценой.

— Среди них же ученые! Правда, Вовочка? Они же за прогресс, за развитие!

— Ученая элита тоже не хочет никаких открытий, — сказал Лурасеев. — Чревато падением.

— Но это же преступление! Я не понимаю. Как они могут жить только личным интересом? А как же люди? Граждане?

Диакон Естропий горько усмехнулся:

— Понижающая риторика. Личный интерес… Римскую Империю именно он и развалил.

Все посмотрели на Евстропа, будто он вынырнул прямиком из Древнего Рима. При чем здесь Римская Империя?! Тот почувствовал суть этих взглядов и произнес в оправдание:

— Да просто читал недавно про страны, про империи. Извините… Ну а тут… Что сказать?! Тут всё понятно. Не поддерживаю. Лучше тебе, Вовка, сидеть тихо и не выступать. Они же тебя раздавят, как букашку. И тебя и всех помощников. Неразумно на рожон лезть.

— Я для себя уже все решил, — спокойно и как-то обыденно ответил Даута. — Я живу для омоложения.

Больше его никто отговаривать не стал. Обсудили только связанные вопросы. Даута едет в столицу, в Попигае на его место идет другой человек, Фрида от Севера устала, хочет с Даутой в столицу, будет там наводить ужас «черным глазом», Евстроп и Тритий — как обычно в Ирбочке, а Лурасеев… Лурасеев заготовил на рассмотрение целый бизнес-проект — расширять анабиозную коммерцию, открывать филиалы за границей: иностранные граждане тоже хотят. Средства они с Даутой скопили достаточные, можно хоть завтра начинать.

— А почему не сегодня? — спросил Евстроп.

— Сегодня билеты в Женеву уже кончились, — пошутил Лурасеев.

— В Женеву хочешь?

— Да, там удобно.

Евстроп переглянулся с Тритием.

— Ну, что скажешь? — спросил Евстроп у Дауты. — Можно ему?

Даута посмотрел на брата и кивнул:

— Можно.

— Так тому и быть, — заключил Тритий. — Вот и поговорили.

На следующий день Даута приехал в столицу, вступил в должность и приготовился исполнять свою непростую миссию — делать дело, изображая, будто ничего не делает. В жизни обычно бывает наоборот.

Очень скоро он понял, почему над ним смеялась «шестерка» — никакого триллиона ему не собирались давать и потому не было никакой возможности освоить сумму ни за полгода, как смело надеялся Даута, ни за год, ни вообще. Деньги потекли мимо, а Даута лишь сочинял лживые отчеты, как он тратит их на исследования. Кроме того, псевдодеятельность Дауты начала активно освещаться в средствах массовой информации. Помимо воли Дауты создавались некоммерческие фонды, собирающие деньги с населения на благородную цель — на борьбу со старением. Имя Дауты стало мелькать в новостях, якобы он — человек, ранее создавший анабиоз, теперь уже на государственном уровне руководит целой новой отраслью. Начитавшись новостей, Даута сам начинал верить, что еще чуть-чуть и человечество получит эликсир молодости.

Он звал Фриду Владимировну из приемной, показывал на экран и хмуро спрашивал:

— Как Вам это, Фрида Владимировна?!

С экрана вещал интеллигентный, благообразного вида, заместитель Дауты. Он рассказывал об успехах в работе и немножко касался трудностей. Успехи впечатляли.

Дауту из всех этих успехов особенно впечатляло, что у него, у Дауты, в реальности вообще нет заместителей, и этого человека на экране они с секретаршей Фридой сейчас видят впервые.

— Вовочка, — успокаивающе говорила Фрида, — не сердитесь на них. Здесь ничего не изменить. Надо терпеть.

— Вот это терпеть?! — горестно восклицал Даута. — Долго еще? Боже! Куда я вляпался?!

— Я слышала, что у них появилась нужда в картинке. На пустом месте врать уже не получается. Мне кажется, что скоро Вас профинансируют.

Его профинансировали через полгода. Лурасеев в своей Женеве уже начал складывать в анабиоз первых клиентов, а Дауте только-только выделили капельку настоящих денег: на создание показательного исследовательского центра — чтобы журналистов водить. Причем оказалось обязательным — построить новые футуристические здания. В обычных, в уже давно построенных зданиях нельзя заниматься новейшими исследованиями, картинка не та, ну и строители — тоже люди, тоже заработать хотят. В общем, надобно строить.

— Вот только самодеятельности не надо! — чиновник повышал на Дауту голос. — Не надо никаких роботов, никаких скоростных методов. Ген. подрядчик определен. Всё. Не переживай, у страны денег много.

Пошел второй год. В «шестерке» кто-то кому-то проиграл следующий кирпич. Кто и кому — Дауту в известность не ставили, его дело маленькое. Но всё-таки дело сдвинулось! Тонкий ручеек финансов потек в его руки. Задача — создать видимость настоящей работы.

Даута замер и напрягся, как пантера перед прыжком. Дождался. Пора набирать персонал. Первым делом, конечно, нужно пригласить научных светил с мировым именем. Просто для имиджа — работают светила, как и раньше, за границей, а тут только числятся. А кому какое дело?! Светила — вот они, в списках есть. А работать кто будет? Здесь Даута столкнулся с проблемой кадров. Теперь уже и деньги есть и условия мягкие — это уже не заполярный Попигай с бесплатным энтузиазмом. Всё есть, а кадров нет. Балбесов-то с дипломами полно, вон они статьи публикуют и гранты едят, а толковых не встретить — будто вымерли. Не нужны никому. Сидят тихо, колупают свою науку. Потихоньку, помаленьку, слушая ветер и шорохи молвы среди ученых, начал Даута искать этих настоящих специалистов, сманивать к себе.

О, какую красивую картинку создал Даута! Рай для журналиста! Исследовательский центр получился как настоящий. Высокий административный корпус. По коридорам стремительно ходят подтянутые собранные мужчины и женщины. В кабинетах сидят начальники и решают все вопросы! Все вопросы! В соседнем лабораторном приземистом корпусе люди в белых халатах. Они смотрят в микроскопы. На работе с девяти до восемнадцати! Всё строго! Вокруг сверкает чистота. Красота. Но… но путь к эликсиру непрост. Успехи есть, результатов пока нет. Вот так дело обстоит на поверхности, а в подвалах сидят специалисты, и не афишируя, давят в сторону омоложения, по-настоящему давят. Но получается, и правда, слабо.

Познакомился Даута с зарубежными специалистами. Есть и там люди, работают над проблемой. Пообщались, поделились осторожно опытом. Мало. Надо открывать филиалы в городах. Потихоньку взялся Даута за филиалы. За два года, еще два кирпича разыграли. Отломились от тех кирпичей крошки, попали в руки Дауты. Получился сначала один филиал, потом еще один. Снаружи — вообще красота! Ученые наступают на старение единым фронтом! Скоро! Только дармоедов среди этих «ученых» полно. Показуха сплошная — всё по плану. Приходится терпеть.

В телевизоре на ток-шоу полемика:

— В природе разума заложена смерть. Разум не развивается без смерти.

— Нет. Не только смерть мотивирует. Мотиваторов к развитию много. Разум может вообще любую абстракцию сделать чувственной, понятной, наделить смыслом.

— А я бы еще добавил, что смерть — никакой не мотиватор, она в основном демотивирует людей.

Правильно, об этом надо не молчать, разговаривать. Надо спорить. Почаще и побольше.

В Ирбочке умер Отец Тритий. Поехал Даута на похороны. Встретился с Евстропом. Тот постарел, осунулся. Сели, как прежде, в столовой, с чаем. Только теперь уже без Трития. Вдвоем. Посидели, повспоминали Трития.

— У меня стала получаться регенерация, — сказал Даута.

Евстроп посмотрел непонимающе, хмуро и отстраненно. Смысл начал доходить, брови полезли вверх, дернулась седая пушистая борода. Он переспросил ошеломленно:

— Что у тебя начало получаться? Регенерация?!

— Пока только на мышках, — добавил Даута. — Приходится секретничать.

— Вовка! — воскликнул Евстроп. — У тебя?! Начало?! Получаться?!

Он откинулся на спинку и посмотрел на Дауту, как на чудо. На постаревшем лице появился румянец, в глазах заблестели слезинки.

Голос Дауты задрожал:

— Рано, Тропа. Еще очень рано радоваться. Это только первый шаг, — сказал он. У него тоже потекли слезы. Он утер их и с шумом выдохнул.

— Дорога в тысячу миль, Вовка…

— Да, знаю, «начинается с первого шага»… Давай палец тебе восстановим?

Евстроп поднес к глазам пятерню с одним искусственным пальцем, посмотрел на нее, будто прощаясь, потом улыбнулся и тепло сказал:

— Давай, Вова.

— Надо бы тогда тут где-нибудь под боком лабораторию организовать. Ребята хорошие есть, денег вот нету.

— Давай в Ирбочке, — предложил Евстроп.

— А просочится?

— Хватит их бояться, — Евстроп хмыкнул. — В Ирбочке.

Дальше сидели уже веселее. Разговаривали о всяких разностях, смеяться начали.

— Как там Фрида? — спросил Евстропий. — Не собирается возвращаться?

— Нет, не собирается. Я там без нее, как без рук.

Попрощались. Даута улетел обратно в столицу, отправил к Евстропу пятерых молодых специалистов. Тот устроил им исследовательский рай в Ирбочке — организовал лабораторию. Палец восстанавливали полгода. Получилось. Евстроп самолично примчался в столицу — махал Дауте перед лицом свежим пальцем и радостно пританцовывал. Лабораторию в Ирбочке оставили: ребята прижились, и работать удобнее — не надо при каждой проверке под стол результаты прятать.

Даута ходил по краю. Рано или поздно это должно было случиться. Вот и случилось. Он сидел в кабинете, подписывал бумажки. Завибрировал телефон.

— Алло, это от Эдика, — раздался в трубке грубый голос.

— От какого Эдика? — спросил Даута.

— Эдик сказал позвонить и сказать што… они с шефом предупреждали. Началось.

— Это всё?

— Всё, — выплюнула трубка.

— Спасибо, — коротко ответил Даута и отключил связь.

Он встал и прошелся по кабинету, собираясь с мыслями. Встал посередине, бросил прощальный взгляд вокруг и вышел в приемную. В приемной сидела Фрида и что-то делала в компьютере.

— Фрида Владимировна, пройдемте со мной.

Она без разговоров последовала за Даутой в коридор. Как всегда стройная, подтянутая, на высоких каблуках.

— Что-нибудь случилось? — спросила Фрида.

— Да, Фрида Владимировна, всё случилось, — ответил Даута. — На выход. Только спокойно и без суеты. Отправьте красный код, пожалуйста.

Спокойным шагом цокая к лифту, Фрида водила пальцем по экрану телефона, а Даута пытался созвониться с Ирбочкой. Телефон Дауты уже не работал. Нажимая на кнопку лифта, он спросил:

— Ну как?

— Нет связи.

— Не успеваем, значит. Фрида Владимировна, положите пожалуйста телефон на пол. Эти аппараты нам больше не нужны.

Двери лифта разошлись в стороны с мелодичной музыкой. Даута уже занес ногу, чтобы шагнуть. И тут Фрида включила свой коронный испуганный голос:

— Ой, Вовочка! Не надо бы туда входить!

— Ага, — спокойно отреагировал Даута. Взяв ее за руку, он пошел дальше по коридору, дерзко заглядывая в объективы видеонаблюдения и переходя на бег. Фрида Владимировна, увлекаемая Даутой, неуклюже бежала следом, громко царапая металлическими набойками каменный пол и, время от времени, ойкая. Они сбежали по лестнице на один этаж, пробежали немного по пустому коридору, завернули за угол и остановились перед обычной дверью в подсобку. Окружающая тишина никак не гармонировала с решительными физическими действиями и быстрым бегом по коридорам. Никакой опасности видно не было — ни шума, ни людей. Однако Даута спешил. Не пробуя открыть, он с размаху высадил хлипкую дверь плечом. Сверху бесшумно заморгал маленький красный огонек.

— Вот так еще можно отправить красный код, — поглядев на огонек, сказал он и потащил Фриду внутрь.

Через два часа они шли по тихой улочке на окраине. Вечер. Лето. Вокруг стоят обветшалые двухэтажные дома, красного кирпича. Асфальт на тротуаре местами отсутствует, вместо него утоптанная сухая тропинка. Ямы на проезжей части кое-где засыпаны щебенкой. Глушь. Даута на ходу пытался звонить с нового телефона. Евстроп не отвечал, ребята не отвечали — никто не отвечал, все абоненты вне зоны действия. Он аккуратно положил засвеченный телефон на землю — кто-нибудь подберет.

Они завернули во двор одного из домов и подошли к припаркованной машине. Даута подергал ручку. Закрыто. Тогда он подобрал камень и разбил дверное стекло. Сигнализация не сработала. Он пригласил даму внутрь и, поковырявшись с замком зажигания, завел двигатель без ключа. Редкие прохожие с любопытством оглядывались и проходили мимо. Никто не возмущался. Даута газанул погромче, усмехнулся и тронул машину с места.

Еще через час они сидели в засаленной съемной почасовой квартире и мрачно ужинали беляшами перед телевизором. Тусклый свет, серый низкий потолок, грязные обои. По телевизору новости. Про Ирбочку. На экране толпа разношерстных фанатиков скандировала слово: «сатана». Мелькали плакаты с надписями: «Душа и дети». Бритоголовые подростки вместе с полоумными бабками в платочках, роняя пену, собирались ломать ворота внутреннего периметра. Даута смотрел молча, механично жуя. Фрида тихонько причитала.

Он дожевал последний беляш и с ненавистью произнес:

— Коржи. Как вы собираетесь выживать на этой планете?! Вы же не видите, что завтра будет, креветки тупые.

— Ой, Вовочка, — тяжело выдохнула Фрида. — Но ведь они люди. Они должны сами решать, чего хотеть.

— Вы же их сейчас не оправдываете, Фрида Владимировна? — спросил Даута, кивнув на экран.

— Нет, конечно нет, — ответила она. — Но свобода воли! Человек без свободы — это не человек.

Даута повернулся всем телом в сторону Фриды.

— Знаете, что я об этом думаю? Я думаю, что свобода воли очень похожа на эволюцию. Только эволюция раскидывает во все стороны наши гены, а свобода воли во все стороны раскидывает нашу волю. Мысли наши разбрасывает. И коли уж мы соберемся бороться с таким расточительным подходом, то следует быть последовательными. Если без свободы воли нет человека, то нам нельзя оставаться людьми.

Фрида Владимировна нахмурилась и ничего не ответила. Она мудрая женщина. С мужчинами никогда не спорила.

Через месяц эта парочка оказалась в Женеве. С Лурасеевым встречались как заговорщики, на конспиративной квартире.

— Да, Серега, мы опасная компания, — говорил Даута с усмешкой. — Ты правильно осторожничаешь.

— Что вы дальше хотите делать? — замирая, спрашивал Лурасеев.

— Догадайся, — смеясь, отвечал Даута.

— Не уймешься?! Жили бы себе на пальмах где-нибудь спокойно.

— Нет, Серега. План «Б». Будем формировать общественный запрос, — говорил Даута. — У меня и деньги есть.

— Деньги… Да за тобой интерпол бегает. Награду назначили. Тебе не высунуться.

— Правильно. Поэтому давай-ка ты нас сложишь в саркофаг лет на пять. А как уляжется, разбудишь.

Лурасеев рассмеялся:

— Ты непрошибаемый, Вовка. Я тебе поражаюсь, — он вздохнул и стал серьезен. — Это ведь ты меня зажег. Вот это всё, что у меня есть — это всё, глядя на тебя. Ты огонь.

Деньги Даута оставил Лурасееву: вдруг что случится в анабиозе. Жалко, если пропадут. Двадцать миллиардов всё-таки. Лурасеев аж посерел, от такой суммы. Очень много.

— А ты думал, почему интерпол за нами бегает? По попке похлопать? Ха-ха. Вот на них и будем формировать общественное мнение. Держи пароли, хранитель.

На следующий день укладывались в саркофаги. Лурас сам укладывал, никому не доверил тайну. В зале прохладно. Стены кафельные, белые. Яркий свет с потолка. Вокруг ящички на колесиках с кнопочками и шлангами, какие-то клавиатуры на подставках, экранчики с бегающими циферками. Всё как игрушечное, пластмассовое, беленькое или оранжевое, веселых расцветок, надутенькое такое, с зализанными уголками. Что-то из угла тихо, успокаивающе пикает. Фрида уже в саркофаге, уже спит, накрытая крышкой. Даута расслабленно лежит в соседнем, в потолок смотрит, пока Лурас ему иглу в вену вводит.

— Не знаю, Вова, — сказал Лурасеев, включив жужжащий аппарат. — Я не уверен.

— В чем не уверен?

— Люди никогда не управляли природой и никогда не будут.

Даута, лежа в саркофаге, улыбнулся:

— По-одному, да — не будут. Но я верю, что люди сильны. Сильны вместе. Люди — это не креветки.

— А по-моему — креветки, — угрюмо сказал Лурас. — Ладно, спокойных снов.

И он включил второй жужжащий аппарат.