Как-то раз, когда Даута по обыкновению накачивался, к нему постучала мать. Зашла, села рядом.

— Что, мам?

— Вов, сходил бы ты в церковь.

— В церковь?!

Владимир Николаевич и сам уже подумывал, что куда-то сходить надо. Но что ему в церкви делать? Он в бога не верит. Был у них на блок-посту священник. Каждое утро вместо зарядки садился за крупнокалиберный пулемет «Утёс» и начинал борзо по горам поливать в адрес недруга, с удалыми криками: «С добрым утром, соседи!» Странный… попы вроде добрые должны быть, уравновешенные, кроткие. Только так сталкивался раньше Даута с православием.

— Сам себя ведь разрушаешь, — сказала мать. — А там люди. Может легче станет.

Церковь стояла неподалеку. Минут десять пешком. Колокольный звон утром и вечером доносился регулярно, но Владимир Николаевич тут раньше никогда не бывал, даже пацаном. На самом краю города, где парк переходил в лес, огорожен заборчиком кусок леса. Все постройки из бревен — под старину и экологию, а может, так дешевле просто.

Перед тем, как войти в храм, Владимир Николаевич немножко погулял по тропинкам. Солнышко уже не греет. Зима скоро, снег вот-вот выпадет. Тропинка песочком посыпана, шуршит под ногами. Птички чирикают. Зашел поглубже. «Они тут еще и живут, кажется», — один дом напоминает казарму. Туалет на улице. Сараи. Всё ухожено, подметено, людей не видно. «Ну пусть живут, не будем мешать», — подумал Даута и пошел обратно к храму.

В храме была, наверное, пересменка, никто на сцене не стоял и не бубнил… или как у них это тут делается? служба, которая? Бабушки в платочках поджигают по углам свечки и ставят в подсвечники. Тихо шепчутся. Женщина стоит, плачет. Даута тоже встал у стенки. Постоял. Закрыл глаза. Попробовал почувствовать что-нибудь. Ну какой-нибудь поток тепла там, или струю благодати… облегчение какое-нибудь… — нет: никакого потока, никакого облегчения. Чего он сюда пришел?! На что надеялся? Даута пошел к выходу. Дорогу ему перегородила сморщенная, но очень шустрая старушка.

— Постой-ка, — сказала старушка, уперев тонкую ручку ему в грудь и протягивая книжонку. — На вот. Почитай и приходи опять.

Даута взял брошюрку. Простая, бумажная. Называется «В помощь кающимся». Крестик нарисован.

— Это что? Агитация или пропаганда?

— К исповеди тебе надо готовиться. Вот почитаешь и приходи, — ответила бойкая старушка.

— А может мне не надо?

— Ты со стороны на себя посмотри. Черный весь. Тебе надо.

Даута вышел из храма на свет слегка в смятении. «Никакой я не черный», — думал он, складывая книжку пополам и засовывая во внутренний карман, — «Нет. Бабушка просто запугивает. Обычный психологический прием». Даута принялся размышлять на тему психологических приемов и тех людей, которые эти приемы используют. Из раздумий его выудил голос.

— Молодой человек!

Даута осмотрелся. Он оказался опять около казармы в лесу, хотя идти собирался домой, когда выходил из храма. К Дауте приближается невысокий, коренастый человек с пышной седой бородой, похожий на гнома.

— Молодой человек, можно Вас попросить о помощи?

— В чем?

— Ящик надо перенести в машину, — сказал мужчина и показал на казарму. — Одному мне тяжеловато.

Даута согласился. Пошли в казарму. Так просто, из вежливости, Даута спросил:

— Вы, значит, из местных?

— Из местных, — охотно ответил мужчина и зачем-то показал правую кисть, указательный палец оказался протезом из светлой пластмассы. — Дьякон я. — И в ответ задал вопрос, скорее утвердительно, — А Вы, стало быть, недавно оттуда.

— Откуда оттуда?

— С войны.

— Сильно заметно? — спросил Даута.

— Конечно.

Внутри казармы оказался светлый коридор с дверями. Пахло какими-то ароматическими маслами. У стены, сразу у входа, дожидался деревянный ящик с ручками.

— Далеко машина?

— Да нет, недалеко. За кельями, — ответил кряжистый дьяк. — Ну что, взяли?

Ящик оказался тежеленный. Даже для двоих. Пыхтя, вынесли на улицу и, вытянув, каждый, в сторону свободную руку, натужно отклонив тело от ящика, быстро, почти бегом побежали вдоль стены. Дальше оказались распахнутые воротца, за которыми скромно стояла старая белая Нива.

— Что это такое тяжелое? — спросил Даута, переводя дух, когда ящик поставили на землю. — Золото Церкви?

— Книги, — ответил дьяк, открывая багажник.

Они ухватили ящик и поставили в машину.

— Понятно. Раздаточный материал. «В помощь кающимся», наверное.

— Нет, это библиотека, — ответил дьяк. — Вы не очень торопитесь?

— В каком смысле?

— Да мне его еще выгружать надо. За час управились бы. Поедемте?

Даута набрал воздуха.

— Эээм… Мне просто интересно. Скажите, а если бы меня не оказалось? Как Вы один собирались его волочить?

— Надо попросить, и Он поможет. Я попросил. Вот Вас послал, — ответил дьяк и лучезарно улыбнулся.

У Дауты действительно день был свободен и в перспективе скучен, а тут хоть какое-то приключение. Они сели в машину и тронулись с места.

— Владимир Николаевич, — назвал Даута себя, — Можно Вова.

— Диакон Евстропий, — ответил дьяк, активно выкручивая руль, объезжая ямы на лесной дороге. — Можно Евстропом называть.

«Евстропий», — подумал Даута, но смешок удержал, лишь кивнул.

Листья с деревьев уже облетели, укутав землю желтым ковром с бордовыми крапинами, особенно сочным в лучах света, ярких, но холодных. Голые ветви напрасно тянулись за теплом к остывшему солнцу. На желтом фоне лесной земли среди черных стволов выделялись зеленые пятна елок. Всё выглядело неподвижным и хрустким.

— Почему Вы решили, что у меня есть свободное время?

Евстроп глянул на Дауту и улыбнулся.

— Так черный весь. У черных всегда время есть. Не знают, что с ним делать, — ответил он. — Давай на «ты»?

— Давай, — согласился Даута и посмотрел на руки. Нормальные белые руки. — Где я черный?!

— Внутри, — ответил Евстроп, продолжая ожесточенно крутить руль и смешно выставлять вперед бороду, вытягивая шею. — Мне тебя Бог послал, Вова.

— Зачем? Для коллекции?

— Не знаю пока. Но вот видишь — вместе едем, говорим. Значит так надо.

У Дауты имелась другая версия, почему он едет вместе с этим божественным прохиндеем. Версия отличалась тем, что не опиралась на сверхъестественное. Но надо признать, Евстроп не вызывал никакого раздражения. Его простота скорее умиляла. Тем более, он не просил ничего запредельного: час времени на «покататься» и перенести ящик — это даже приятно.

— А что с пальцем? Я не понял, к чему ты его показал, — спросил Даута, подогреваемый профессиональным интересом.

— А, — отозвался Евстроп. — Мне выше дьякона чин не положен. Увечье.

— Ясно теперь, — произнес Даута. — Сунул не туда? Палец-то?

— Точно ты сказал. Не туда, — ответил дьяк. — В плену побывал.

Вот так дьяк! В плену обычно указательные пальцы отрезали, если ты снайпер. Перед тем как расстрелять. Снайперов не любили, из плена не отпускали, всегда убивали. С того света вернулся Евстропий.

— Снайпер?

— Бывший, — ответил Евстроп. Машина справилась с лесной дорогой и выкатила из лесу на ровную, асфальтированную трассу. С одной стороны к трассе подступал лес, с другой стороны раскинулось светлое убранное поле.

— Меня бабулька в храме тоже черным назвала, — сказал Даута. — Вы сговорились, чтоб меня к исповеди подготовить что ли?

Евстроп цепко глянул на Дауту и вновь обратился к дороге. Впереди на трассе показалась пробка, которая двигалась со скоростью пешехода.

— Звала на исповедь?

— Ну.

— Рано тебе ещё исповедаться.

Пробка на дороге встала. Даута выразил озабоченность по этому поводу, но Евстроп его успокоил, сказал, что трассу ремонтируют, половину дороги перекрыли, пускают по очереди, сейчас подождем немного и поедем. Даута подумал и спросил:

— Что это за чернота такая внутренняя? Как вы ее видите? У вас у всех третий глаз что ли?

— Обычных глаз хватает, — ответил Евстроп. — Душа черная, больная. От этого человек мается, дергается. То замрет, то встрепенется. Нет одного стиля в движениях. Разлад этот хорошо видно.

— А исповедь, значит, душу очищает?

— Очищает покаяние. Исповедь есть свидетельство очищения.

Жиденький частокол деревьев справа начала действовать угнетающе, как бы нависая и подпирая внимание Дауты. Это что-то вроде забора, который раньше в суете не ощущался, а теперь, когда машина остановилась, вдруг этот забор проявился. Казалось, что деревья растут редко и взгляду сквозь них легко можно пробраться по желтому ковру листьев, но взгляд увязал в зазорах между стволами, между ветками, и в конце концов, пробираясь все дальше в глубину леса, взгляд уставал, терял силы и натыкался на серую стену. Ужасно захотелось перемахнуть своим взглядом через этот лес, пронзить его или разметать. Но лес осязаемо деревянный, прочно вросший корнями, фактический лес. Он стоял стеной справа от трассы и не пускал, нависая над Даутой, сдавливая и мучая.

— Мне не в чем каяться, — сказал Даута.

— А чего же ты тогда дергаешься, Вова? — диакон повернул свою пышную седую бороду в сторону Дауты и посмотрел с теплой грустью. — Нет, что-то душу тебе прищемило.

Даута опять вспомнил капитана, как тот советовал разговаривать с людьми, как после разговора тогда стало легче.

Убранное поле с левой стороны простерлось до горизонта. Над светло-желтым, почти белым, выцветшим полем, далеко в высоте натянуто голубое небо. А между верхом и низом огромный простор, такой, что кажется, если пустишь его в себя, если начнешь его вдыхать, то он никогда не закончится. Если захочешь его весь истоптать-избегать, то не выйдет, а если у тебя крылья, то излетать не получится. От поля веяло надеждой, свободой, кристальной ясностью и покоем. Поля много, его хватило бы на «всегда» и на «всё». Даута окончательно отвернулся от леса и уставился в поле. По трассе перестали ехать встречные машины. Скоро после этого пробка пришла в движение, разгоняясь.

— Бессмертие я хочу найти. Но не знаю как, — открылся Даута и тяжко вздохнул. — И людям оно не надо.

Машина разогналась до нормальной скорости. Евстроп спокойно рулил, следя за дорогой, и в ответ на слова Дауты только тихо сказал:

— Гильгамеш.

— Что? — спросил Даута.

— Есть легенда древних шумеров. Там герой Гильгамеш отправился на поиски бессмертия.

— Нашел? — спросил Даута оживившись. Тема интересная, хоть и сказка.

— Нашел он одного полубога, тот назначил испытание — не спать неделю. Сон ведь со смертью рядом. Гильгамеш выдержал и получил цветок бессмертия. После, чтоб освежиться и не заснуть, нырнул он в колодец. В это время Змей украл цветок и съел.

— Змей съел, говоришь? Что-то мне это напоминает.

— Да, есть сходство с Библией. Тоже Змей.

— Значит, Библию с этих шумерских сказок списали? Я слышал, что ее переписывали постоянно. Куски текста выкидывали.

— Нет, Вова. Библия — это священный текст. Ниоткуда ее не списывали и никаких кусков из нее не выкидывали. Это сейчас безбожники гадость творят со Священным Писанием, кривят всё. Под гомосексуалистов Библию адаптируют. А в давние времена лишь один раз было такое, когда все пророчества о Сыне Божьем стерли. Кумранские рукописи то обличают. Но тех наказал Господь, и этих накажет.

Машина свернула с трассы опять в лес, покатила по черному, свежему асфальту. Лиственные деревья сменились густым черно-зеленым ельником. Земля покрыта сухой хвоей. Под ёлками не растет даже трава, и казалось, что она не растет из-за белой хвои, что иголки ядовиты. Стало темно и неуютно. Дауте даже померещилось, что водитель Евстроп — сказочный боевой гном.

— А что дальше с Гильгмаешем случилось? — спросил Даута, переживая морок, ожидая чего угодно, даже, что Евстроп сейчас ответит на каком-нибудь гномьем языке, или за что-нибудь вдруг осерчает на чужака-человека и достанет секиру из-под сиденья. Но Евстроп оставался нормальным. Его голос развеял чары.

— А всё, Вова. Боги сказали Гильгамешу, что людям не нужно бессмертие.

— Боги? Бог ведь один.

— Бог один. Но есть ангелы и бесы. Встретишь кого-нибудь из них и всё напутаешь, если умом тёмен, — сказал дьяк Евстроп и добавил задумчиво, видимо наболевшее: — Оттого и процветает магия. Люди думают, что управлять могут ангелами и бесами. А бывает еще хуже: насочиняют, наделят душой. С машиной своей разговаривают или с деревьями, с чайниками и компьютерами… Смысл для людей имеет только то, что они могут почувствовать. Навыдумывают, наделят человеческим свойством какую-нибудь вещь, а то и похлеще — мысль бестелесную, и легче им. Вроде как понятнее жить.

Даута вспомнил, как на выходе из храма мысленно ругал книжицу, что не лезет в карман и придется вдвое складывать. Искренне же думал, что книжка слышит его мысли, понимает и расстраивается. Между тем ельник кончился, начался светлый бор.

— А те боги объяснили, почему людям не нужно бессмертие?

— Боги сказали Гильгамешу, что люди должны наслаждаться короткой земной жизнью: едой и семьей. У тебя жена есть?

— Нет. Не женат.

Евстроп оторвал взгляд от дороги, чтобы посмотреть на Дауту:

— Правильно, Вова, что ты со мной поехал. Я это сейчас ясно вижу.

— Ты куда меня везешь?! — озабоченно спросил Даута. — В женский монастырь?

— Привез уже, — ответил дьяк, ухмыльнувшись в бороду. Дорога повернула. За поворотом символически перегораживала путь новенькая, пестрая рейка шлагбаума. Рядом на столбиках возвышалась лаконичная вывеска: «автономное поселение ИРБОЧКА». Есвстропий притормозил машину.

— Добро пожаловать.

Автономные поселения или, как их окрестили в народе — автономки, стали появляться несколько лет назад. Это новое веяние родилось в ответ на повсеместную роботизацию. Роботы проникли во все сферы жизни. Рабочих мест лишались все: кассиры, водители, юристы, бухгалтеры. Безработица росла, а обещанного безусловного базового дохода от государства так и не дождались. Тогда люди начали объединяться в сообщества. Совместно закупали производственных роботов и организовывали заводик по производству «чего-нибудь нужного». Доход оказывался небольшой, но хватало, чтобы содержать не только себя, но и членов семей. Так образовывалось сообщество людей, которым не нужно ходить на работу. Сообщества стремились обособиться. Выкупались участки садовых обществ и дачных кооперативов. Сносилась рухлядь, строилось современное жилье. Поселение обрастало инфраструктурой и получалась автономка.

Кроме родственников в автономках порой проживают друзья, друзья друзей и вообще непонятно кто — это зависит от доброты управляющих и дохода образующего предприятия. Обычно, конечно, стараются приглашать людей полезных. Стать жильцом автономки считается большой удачей.

Даута в автономках никогда не бывал: врачи у них свои собственные и внешняя муниципальная скорая помощь в таких местах не требуется.

Шлагбаум поднялся радушно, с готовностью. Дорога пошла дальше. Через сто метров показались глухие ворота, высокий забор и будка КПП.

— Внутренний периметр, — сказал Евстроп.

За воротами бор кончился, открылась обширная территория автономки. Вдоль дороги стоят аккуратные двухэтажные коттеджи. Вольно стоят, не зажаты вплотную, заборами друг от друга не огорожены. Люди по тротуарам ходят. Вдали возвышается церковный купол с крестом. «Вот туда нам», — подумал Даута. С одной стороны, в просветах между коттеджами виднеется черное перепаханное поле. Дальше отсвечивает матовым гигантская стена сахарного цвета с красным кантом поверху, наверное, производственный цех. С той же стороны прилетают солнечные зайчики, отраженные от стеклянных крыш теплиц. Еще дальше, из-за цеха, выглядывают стройные ряды белых фантастических мачт, ажурно обвитых, словно по невидимому веретену, сверху вниз широкими белыми лентами. Ленты медленно вращаются вокруг мачты — это ветряки, Даута их узнал.

— Неплохо у вас тут, — прокомментировал он увиденное. — Альтернативная энергетика.

— Баловство. Зря мы их поставили, — ответил Евстроп, поворачивая на перекрестке спиной к ветрякам и заезжая на улочку между домиками. — Основную энергию получаем из газа и угля.

— Чего же их хвалят?

— Ну, если нужда только, чтоб чайник вскипятить, то ветряк годится, — ответил Евстроп. — А если завод рядом, то альтернативную энергетику городить ни к чему — дорого выходит. Газ дешевле.

Дауте пришла мысль, что непросто сняться с привычного места, где за тебя думают другие, и начать строить жизнь самостоятельно. Возможны ошибки. Вот как с этими ветряками. Можно потратить ресурсы впустую, можно вообще угробить всё дело. И никто тебе не будет виноват, что зимой вдруг нечего кушать, что холодно и пойти некуда. Ответственность только на тебе самом. Для таких дел нужно обладать смелостью.

Он с уважением посмотрел вокруг и подумал: «А почему я до сих пор фельдшер на скорой помощи? Где моя смелость?» В груди заворочалось беспокойство, кольнул стыд, бессильно шевельнулись гнилые крылья.

— Сколько у вас тут людей живет?

— Около семисот, — ответил Евстроп и продолжил, словно угадав мысли Дауты: — Дружно живем, вместе нам смелее. — Он сделал паузу, тяжело вздохнул и добавил: — Не то, что в городе: каждый сам за себя, вещами тешатся, себя обманывают. Потребители. Разве так можно?! Болит душа за них.

Дауте тоже не нравилось это повальное увлечение вещами, статусами и рейтингами. Он об этом тоже думал. Люди привыкли, что правильно это: хапать всё себе, потом ходить гоголем, хвастаться и задирать нос. Мелкая жизнь получается. Продают честь и достоинство, живут утилитарно: что полезно, то и морально — надо же додуматься! Если совесть мешает, то она аморальна. Чик — включил совесть, чик — выключил. Есть в этом утилитаризме что-то извращенное, бесчеловечное, сатанинское.

— Что поделаешь, — вслух произнес он. — Никто им не указ.

— Вот именно, — поддержал Евстроп, энергично закивав. — Совесть и стыд людям от Бога. А они гробят дар жизни. Иссушают душу, мыкаются, страдают. К психотерапевтам ходят. Эх, люди, никто вам не указ.

Даута примолк, пытаясь разобраться в Евстроповой логике. Получалось с трудом. Фразы по отдельности хорошие, но будто не связанные между собой, — рассыпаются в голове, как бусины без нитки. Хотя пробежал в животе холодок — смутно чувствуется, что связь вроде есть. Переспрашивать на всякий случай не стал.

Среди домиков показалась прореха. На пустыре, чуть поодаль от дороги, за сеточным ограждением красуется свежевырытый котлован. Тут же стопками лежат строительные плиты. Со дна котлована, словно пальчики, ровными рядками торчат бетонные короткие столбы. Шумно взрыкивая, роится строительная техника, возится с грунтом, выталкивая в небо струи черного дыма. Подъемный кран тащит по воздуху балку. В котловане копошатся небольшие тракторишки ростом с человека, орудуют манипуляторами, сверкают вспышками от сварки. Работа кипит, людей не видно.

Дьяк потеплел, махнул весело бородой в ту сторону и произнес:

— Вон, видишь, школу строим.

— А строители где?

— А вон в будке оператор сидит.

Прореха кончилась, снова пошли коттеджи. Даута подумал, что роботы, пожалуй, всюду могут человека заменить. Но на войне он их не встречал.

— Странно, — сказал он. — Почему на войне роботов редко используют?

— А куда девать тех, кто способен с голоду за оружие схватиться? Они же бардак тут могут устроить. Их копейкой и приманивают на войнушку. Сама-то жизнь ничего не стоит, особенно у горячих голов. Там, в армии, горячие головы и остывают. Зачем роботы там?!

— Н-да… — заключил Даута. — Здорово у вас тут. Необычно… Ирбочка.

— Поехали, экскурсию устрою? — оживленно предложил Евстроп.

— Поехали, — легко согласился Даута.

На работе у Дауты некоторые коллеги с ума сходили по этим автономкам: «У них там — и вот так, у них там — и вот эдак, да уровень жизни какой! да работать не надо…» Но одно дело, слушать вполуха восторженные рассказы, и совсем другое — видеть своими глазами. Действительно очаровывает. Порядок, чистота, детский сад в виде теремка, спорткомплекс с бассейном и стадионом — это само собой, это уже ожидаешь увидеть. И уже не очень удивляешься, проезжая «пэвэпэшку» — пункт бесплатной выдачи продуктов. Автоматические уборщики на улице почти как родные, — столько раз про них слышал. Хотя, конечно, чего скрывать, очаровывает. Но вот — не на картинке, не в интернете, а прямо перед тобой стоит здание, можно даже внутрь зайти, в котором бактерии производят пищевые компоненты. Те самые бактерии, которые восхищали Вовку в детстве! Еще оказалось, что в Ирбочке есть своя собственная лаборатория, где выводят новые бактерии, с новыми свойствами — и себе, и на продажу. И там люди работают не за деньги, а для души. Нравится им, видите ли, возиться с пробирками и в микроскопы глядеть, — построили себе лабораторию. Вот так, просто взяли и построили.

— Откуда у вас деньги на все на это?! — не скрывая удивления, спросил Даута.

Есвтроп неожиданно, не доезжая несколько домов до храма, завернул к коттеджу и остановился у гаража.

— Приехали, — дьяк улыбался. — Не очень уж и великие деньги. Дело в людях.

Даута, находясь под впечатлением, ошеломленно осмотрелся. Всё? Приехали? Будто вдруг на середине замолкла красивая мелодия.

— Я думал, мы в храм, — ответил он и принялся на ватных ногах выбираться из Нивы.

Ящик выгрузили в гараж. Пока тащили, Дауте казалось, что он стал легче. Физическую тяжесть уравновешивала тяжелая думка: «Вот, живут люди, что-то делают». Пока возились, Даута насупленно бичевал себя мыслью, что в последнее время занимался глупостями, что в своей жизни давно уже надо что-то менять.

Евстроп позвал в дом, познакомиться с Отцом Тритием.

— С кем?! — Дауте показалось, что он ослышался. — С Тритием?

— Пойдем, чаем угощу, — сказал со смехом Евстроп. — На обратную дорожку.

В доме, в прихожей, с ними поздоровался ласковый седой старичок, в обычной домашней одежде и с очень острым взглядом. Показалось, что взгляд этот проткнул Дауту словно огромный шприц и впрыснул что-то теплое, а может наоборот, что-то холодное вытянул из Дауты. Необычное ощущение: всего лишь посмотрел человек, а у тебя душа ёкнула, что-то прибавилось, что-то убавилось.

— Игумен Тритий, — величаво представился старичок.

— Владимир, — оробело ответил Даута, и подумал, что «игумен Тритий» — звучит по-египетски, что жил там в Египте когда-то Аменхотеп Четвертый и что до сих пор стоят в Египте огромные каменные пирамиды.

Разуваясь, Евстроп сообщил, что они ненадолго, только чаю испить. В ответ игумен развел руками и пригласил пройти в столовую.

— Чайник-то уж закипает, — по-доброму тепло сказал Тритий, идя по коридорчику первым.

За чаепитием разговорились. Тритий выспросил у Дауты, что у того на душе. Тот второй раз за день, хмуро поглядывая на невозмутимого Евстропа, признался, что хочет подарить людям бессмертие. Старичок помолчал немного, потом покачал головой, как бы соглашаясь, и вынес вердикт:

— Да, тяжела ноша. Если будешь носить ее, то навсегда один останешься. Для всех, Владимир, ты будешь чужой. Дать бессмертие — говоришь? Нет, это не дар. Ты хочешь не подарить, ты хочешь забрать у людей, забрать смерть. Вся человеческая культура стоит на смерти. Не нужен твой «дар» культуре.

— Но ведь люди хотят жить, а не умирать.

— Да, хотят. Ты представь на секунду, что человеческая культура — это деревянная палка: на одном ее конце написано «жизнь», а на другом «смерть». И ты хочешь у культуры отломать «смерть»? Какая же станет культура тогда? Покороче станет, но всё равно с двумя концами. Смерть культуре нужна.

— Зачем? — выдохнул в волнении Даута.

— Смерть антагонист жизни. Как слепой не знает радуги, так бессмертный не ведает жизни. Если нет смерти, то нет и жизни. Жизнь теряет смысл — ее не с чем сравнить. Ровный свет без теней.

— Извините, нет, — сказал Даута, поставил чай, откинулся на спинку, скрестив руки на груди и начал себя успокаивать ровным дыханием. Думал, что-нибудь интересное скажут. Все эти философии с палками и слепыми радугами ему неинтересны. Договориться можно до чего угодно.

Отец Тритий отхлебнул чаю и вздохнул.

— Потянешь за смысл — тут же тебе и чувства, а чувства заденешь — и смысл появляется. Чувства со смыслом связаны — это одно и то же: две стороны одной медали. Видишь, как тебя волнует бессмертие. И так всюду, так человек устроен: познает он мир через чувства и так осмысливает. Перестанет человек умирать, смерть перестанет чувствовать, и смысл пропадет — не понять ему станет, что за смерть такая, жизнь сравнить не с чем.

Даута поглядел недоверчиво и зло — кажется, ему есть, что ответить этому старикашке. И он ответил:

— Нет, человек не всегда чувства испытывает. Рациональное мышление обходится без чувств. В абстракциях человек смысл находит, но при этом ничего не ощущает. Не связаны чувства и смысл. Вот математика, например: смысл есть, чувств нет.

При упоминании математики, Отец Тритий медленно набрал воздуха в грудь, так же медленно выдохнул и зажмурился, что даже выступили слезы.

— Знаешь, Владимир, один японский математик, когда не смог доказать теорему Ферма, вскрыл себе живот ножом. Думаешь, это было без чувств?

Такой поворот разговора немного озадачил Дауту.

— Может он с ума сошел, — предположил он уже без напора.

— Сошел, наверное, — согласился Отец Тритий. — А может, не мог по-другому — темперамент не позволял. Математики очень хорошо чувствуют свои абстракции. Гладкость функции, острые углы треугольника, нежную, легкую гармонию доказательства, гудящую как поземный вулкан, силу определения.

— Чувствуют?! — удивился Даута. — А выглядят, как будто им все безразлично.

— Для человека безразлично то, что он НЕ чувствует. Читает человек Фихтенгольца про интегралы и спать хочет — не понимает, не живые у него объекты, не шевелятся, не цепляют душу. Надо время потратить, чтоб зашевелились, задачки с интегралами порешать, поработать своей головой и руками — тогда начнешь чувствовать немножко, у каждой буковки появляется лицо, характер — тогда только интерес появится.

Математики чувствуют там, в абстрактном мире. Настолько сильно, что могут вскрыть себе живот от горя. Хочешь что-то понять, тогда почувствуй это. Надели абстрактное множество физическими свойствами: твердостью, шероховатостью, жаром или холодом — тогда только начнет приходить понимание. Знаешь, зачем маленьким детям делают тактильные упражнения? Рецепторы им раздражают, чтоб набирались разных чувств, расширяют чувственный опыт — тогда и абстракции в голове быстрее появляются, мозг развивается, и сложные вещи маленький человек сможет понять. Так человек устроен: сталкивается с чем-нибудь непонятным и наделяет это человеческими, понятными свойствами. Поэтому и появились боги огня, поэтому люди разговаривают со своей машиной — не могут люди иначе осмысливать, все надо через себя пропускать. — Отец Тритий сделал паузу. — И ты свою идею через себя так пропустил, что тебе от нее больно.

Странный разговор получался, неожиданный. Даута думал, что его будут склонять покаяться и уверовать в Бога.

— Зачем Вы мне всё это рассказываете?

— Думаю, что тебе у нас остаться можно.

— У вас?! — искренне изумился Даута. Из окна на стол падал яркий солнечный свет. Пришло понимание, зачем Евстроп устроил экскурсию. — И мне для этого надо забыть про бессмертие?

— Много вещей есть на свете, с которыми человек согласиться не может, например эволюция — как с ней согласиться? Эволюция сделала много находок, но она их не распространяет. Одним животным дает замечательное зрение, а другим не дает. Акулам эволюция подарила зубы, которые восстанавливаются. А человеку не подарила. Эволюция разбазаривает свои находки — прекрасные глаза и волшебные зубы исчезнут вместе с биологическими видами. Вымрут акулы — и не станет зубов, никому по наследству не передадут акулы свои зубы. Да дело не только в эволюции. Много у человека несогласий с устройством мира. Многие знания — многие печали.

Твоя мысль тебя от людей отдаляет, а мы тут наоборот — стремимся людей объединять. Неискренно у тебя выйдет жить среди нас, и думать про бессмертие… Например, бывает, людям приходится смеяться, когда не смешно. Слышал такой смех? через силу, который? Вот и ты так будешь среди нас со своим бессмертием — и все вокруг будут видеть, что ты через силу живешь с нами, и самому тебе будет не сладко лицемерить и жить: смеяться по-нашему, когда хочется по-своему. Зачем так мучиться? Вера должна быть искренней, осмысленной, прочувствованной, тогда она удовлетворение приносит, а пустые, бессмысленные ритуалы — только раздражают.

«Ага», — подумал Даута, — «вот и на веру дедушка перешел», а вслух сказал:

— Я думал, это как-то по уму делается, какой-нибудь отбор кандидатов, собеседование. А вы случайного человека приглашаете.

— Случайный человек?! Нет, не совсем так.

— На что намекаете? Евстроп меня у церкви специально караулил, что ли? У вас и досье на меня есть?

— Нет, Владимир, с Евстропом ты встретился случайно. Вероятность вашей встречи околонулевая. Но вы встретились. Это то же самое, как кирпич на голову. Редкость, но кому-то суждено. Судьба.

Даута усмехнулся:

— От судьбы не уйдешь.

— Уйдешь. Для этого Бог дал свободу воли. Чтоб сам мог свою судьбу решать человек. Не случайный ты для нас человек.

Странное чувство. Неприятное. Как будто хвалят за то, чего ты не делал. Зачем им Даута? Обыкновенный, живущий как все.

— Почему я?

— Мы расширяемся и нуждаемся в людях. Почему бы не ты? Ты нам по душе подходишь, лег нам на сердце. С тобой легко говорить, легко понимать. Это же сразу чувствуешь — нравится тебе человек или не нравится, одного поля он с тобой ягода или нет. Я вот сейчас вижу, что тебе неловко, что подумать надо.

— Да, действительно. Надо подумать. Неожиданно всё это, — Даута встал из-за стола. — Спасибо за разговор.

— Да не за что, — ответил Отец Тритий. — Пойдем, провожу.

Даута вдруг подумал, что никак не хотел верить о математических чувствах к абстрактному. Пока шли в прихожую, он решил уточнить:

— Откуда Вы про математиков знаете?

— Я сам математик, доктор физико-математических наук. Но не только я так думаю. Великие примерно то же говорят. Почитай Пуанкаре, например. На русский его книжку «О науке» Понтрягин переводил… Самого Понтрягина мемуары, кстати, тоже в этом смысле интересны.

— Я думал, что наука и Вера не дружат.

— Все во что-нибудь верят. Без веры люди не живут. Смысла нет в жизни без веры. Вера смысл дает.

Даута обувался и вспоминал слова своего деда: «культура дает смысл жизни», а у Трития: «Вера его дает». Сам черт ногу сломит с этим смыслом. Евстроп уже взялся за ручку, уже выходить собрался, а у Дауты опять созрел вопрос к Отцу Тритию:

— Скажите, зачем вам надо людей объединять?

Отец Тритий улыбнулся:

— Вот вы сейчас с Евстропом ящик таскали тяжелый. Один бы он такой ящик не унес. Нужно объединяться. Вместе можно очень большие ящики таскать, масштабные задачи решать.

— Вы решаете масштабные задачи?!

— Собираемся.

Даута поблагодарил еще раз за прием, за гостеприимство. Сели с Евстропом в машину, поехали обратно в город. Разговор с Тритием, казался важным, но очень спорным во всем. Душа колыхалась. Не обращая внимания на прелести автономки, Даута думал о своем. Автономка уже казалась привычной.

— Слушай, Евстроп, — задумчиво произнес Даута, даже не замечая, что стал относиться к Евстропу, как к родному, близкому человеку. — Почему у него имя Тритий?

— Родители так назвали. В миру он — Тритий Лаврентьев. По паспорту.

— Вот же фантазия у родителей бывает… А ты когда понял, что я вам подхожу?

— Да сразу, как увидел — улыбнулся Евстроп в бороду. — Смотрю, идешь такой угловатый, грустный. Беда, думаю, у него. Мыкается. Ну-ка прокатимся. Поболтаем… Когда к человеку чувствуешь деятельное сострадание — это уже все значит. По первому чувству надо ориентироваться, оно на музыку тела смотрит. Если понятно, как человек двигается, не кажутся его движения странными, не отшатывает тебя от него — значит свой.

Даута поглядел на Евстропа с недоумением. Запредельный какой-то способ. Но что-то в этом есть. А как еще людей оценивать?! По одежде? По статусу? Какой он умный или сколько пользы может принести это знакомство? «Действительно же», — Даута отчетливо вспомнил: когда Евстроп попросил ящик тащить, он согласился сразу, не думая. А мог и отказаться, никаких моральных угрызений бы не испытал. Но Евстроп ему тоже пришелся по душе с первого взгляда, и хитринку Даута почувствовал сразу, и не обидно это было.

— А вы-то как относитесь к бессмертию? — спросил Даута.

— Нормально. Но дело не в личном отношении. Нам важно, какую нагрузку несет идея. Объединяет она или разъединяет людей.

— Что-то не понял.

Евстроп помолчал немного и начал рассказывать.

— Был у меня Там напарник. Звали Ирбатом. Бурят. И была у него одна особенность — цеплялся к словам и комментировал с точки зрения «эти слова к дружбе или к ссоре». Со стороны выглядело, будто он учит жить. Мужики плевались. А он никого он не хотел обижать, простой был. На мир так смотрел, игра такая. Как-то раз завели разговор про капитализм-социализм. Одни хвалят, другие ругают. У всех мнение есть. Ирбат в разговор влез: «капитализм — плохо». «Да чего плохого-то?!» «Там — всё сам. Сам в своей беде виноват. Каждый только себе. Это людей расталкивает», — ответил Ирбат. «А социализм?» «Социализм — хорошо. Там все друг за дружку. Сам погибай, товарища выручай. Это людей делает вместе». Ну, позаткнулись тогда все. Свернулся спор.

Евстроп грустно усмехнулся и продолжил:

— Мы с ним часто в эту игру играли. «Возьми от жизни всё» — всё себе, разъединяет, плохо. «Не будь лохом» — недоверие к ближнему, разъединяет, плохо. Что хорошо, а что плохо, легко понять, если совесть есть.

Даута попробовал понять про бессмертие — хорошо оно или плохо. Будет такая идея людей разъединять или объединять? Что-то запутался. Какая идея у бессмертия?! Никакой. Единственное, что пришло в голову, так это, что смертный бессмертному — не товарищ. А Евстроп сказал:

— Твое бессмертие я не могу через Ирбатову игру пропустить. Потому что оно вне культуры, снаружи. Но людей объединяет культура, а бессмертие культуре угрожает. Люди не пойдут за тобой, чужой ты им со своей идеей. Всем людям чужой. А значит одинокий. Мы же людей объединять пытаемся. Поэтому, Вова, мы твое бессмертие не поддержим.

Даута вздохнул и взялся за подбородок. «Значит, не помощники они мне».

— Зачем вы все это делаете?

— Что именно? Людей собираем?

— Да.

Евстроп рассказал, что их заботит будущее человечества. И не только их. Некоторые автономки объединены идеей действия — надо что-то делать, а не просто разговаривать. Просто жить и тратить ресурсы, тратить время — это безответственно по отношению к будущим поколениям.

В общих чертах уже выработан план защиты от будущих угроз: понятно, что надо делать, что исследовать, какие прилагать усилия. Ирбочку возглавляет Отец Тритий, там прогностический центр есть, сейчас копят ресурсы, собираются строить новые автономки.

— Надеетесь, что вместе получится? — спросил Даута. — Может зря? Люди слабы.

— Все войны, все мировые угрозы хорошо показывают, что могут люди, когда они вместе берутся за дело. Люди сильны. Это очень важно понять, что люди очень многое могут, когда объединяются. Беда в том, что сложно объединять. Во-первых, люди принимают проблемы будущего абстрактно, не лично. Поговорить готовы, но делать ничего не желают. Во-вторых, сейчас широко распространена культура «каждый сам за себя».

— Да… Интересно, откуда такая культура взялась? Кто-то специально ее насаждает?

— Не знаю. Но с одним человеком легче разобраться, чем с десятью — это факт. — Евстроп усмехнулся. — Помнишь детскую песенку про дружбу?

— Какую еще песенку? — Даута пугливо покосился на Евстропа.

— Да помнишь. Все помнят… Сейчас напою, — ответил Евстроп и запел:

— Если с другом вышел в путь, если с другом вышел в путь…

Даута улыбнулся и подхватил:

— Веселей дорога!

Евстроп прервал пение и энергично помахал протезом пальца, будто грозил кому-то впереди на дороге:

— Вот! Вот зачем дружба. Вместе веселее. Качество жизни лучше. Смысла в жизни становится больше с друзьями… И вся песня такая. Обожаю ее. Так просто, по-детски, сказано, почему вместе лучше, чем раздельно… — он опять улыбнулся и негромко с теплотой произнес еще строчку из песни: — Без друзей меня чуть-чуть, а с друзьями — много.

Потом завели разговор про свободу воли, про судьбу. Договаривали уже, когда подъехали к дому Дауты.

— Так что? Надо отречься от бессмертия, чтобы к вам попасть?

— Никто не неволит, Вова. Но так тебе будет легче.

— А Тритий не станет возражать?

— Не станет. Можешь хоть сегодня к нам перебираться.

— Так уверенно за него говоришь.

— Я его хорошо знаю. Тритий мой отец.

Даута поднял брови и отрицательно покачал головой:

— Не соскучишься с вами.

Потом достал телефон, вбил продиктованный номер Евстропа, сделал звонок. У Евстропа из кармана зазвучала музыка.

— Как же тебя назвать? — вслух спросил Даута, тыкая на кнопки в телефоне.

— В миру я — Евстроп Тритиевич Лаврентьев, — сказал, улыбаясь Евстроп.

— Что у вас за фамилия такая? — наигранно сокрушенно, еле сдерживая смех, отозвался Даута.

Посидели, помолчали. Пора расходиться. Или нет, еще чуть-чуть.

— Какой у тебя позывной был Там? — просил Даута.

Евстроп посмотрел серьезно, потом улыбнулся.

— Бомба. А у тебя?

— А у меня — Даута, — ответил с детской, бесхитростной улыбкой Даута.

— Почему даута? — Евстроп вскинул брови. — Что это значит?

— Фамилия у меня такая. Даута.

Евстроп посмотрел секунду, будто чуя розыгрыш, и расхохотался во все горло.

— Даута, блин! Ха-ха-ха!

Вовка расхохотался следом.

— На себя посмотри, Евстроп Тритьевич Бомба!

На том и распрощались. Бывает так, живешь рядом с человеком полжизни, а сказать друг другу нечего. Хотя вроде хороший человек, верный товарищ. А бывает, встретишь кого-то, и мгновенно искра проскочит, — душа родная, отпускать не хочется. Владимир Николаевич поднимался в лифте и, погруженный в мысли, осторожно водил ногтем по светящейся кнопке своего родного этажа.

Мать накрывала обед, с удовольствием поглядывая на ожившего сына. Владимир с отцом сидели за столом. Трапезу не начинали, дожидаясь, когда мать закончит и тоже сядет к ним. Владимир, оживленно жестикулируя, рассказывал про Ирбочку.

— И что ты решил? — спросила мать, садясь за стол.

Владимир съел первую ложку горячего супа, чуть ожегшись. Не остерегся в пылу рассказа. Выступили слезинки.

— Ух. Горячо, — сказал он. — Я еще не решил.

Отец, жуя, неодобрительно крякнул и произнес недовольно:

— Что тут решать?!

— А бессмертие?

— Вова, — с мольбой отозвалась мама, — какое опять бессмертие?

— Эликсир бессмертия.

Отец, отправляя ложку в рот, глянул на Владимира исподлобья. Мать вздохнула и принялась за еду. Владимиру тоже расхотелось говорить. Он ел насуплено, размышляя, что ему теперь делать, в каких интернетах и что искать. Вдруг вспомнил про двоюродного брата, Серегу Лурасеева.

— Мам, ты говорила, что Сергей сейчас в университете работает?

— Да, работает.

— С генетиками?

— На кафедре генетики.

— Какой у него телефон?

— Ты поешь сначала.

Владимир не пожелал доедать. Он стребовал телефон, созвонился с братом и, сообщив отцу, что машину он забирает, побежал в прихожую, одеваться.

— Вот в кого он такой упертый?! — сокрушенно воскликнул отец, с досадой кидая ложку на стол.

Мать ничего не ответила, но посмотрела на мужа очень выразительно.

Владимир выскочил на улицу и сел в машину. Резко уркнул стартер, разгоняя двигатель. Педаль газа как будто стала слабее, ушла в пол без сопротивления. Мотор, отзываясь, взревел на холостых оборотах. Дауте срочно нужно оказаться на другом конце города. И внутри уже разгорается огонь действия, он жжет, не дает стоять! Нет времени.

Стоп-стоп! Так можно оказаться совсем в другом месте. Вова вспомнил свой детский поход за жемчужницами. Так же рвался тогда. Он хмыкнул — молодость, блин, возвращается. Спокойнее. Вдох-выдох. Вдох-выдох. Владимир вырулил на проезжую часть и поехал в университет к брату Сергею.

Сергей получил образование генетика. Его взяли в исследовательскую лабораторию, но проработал он там недолго. Внезапно прекратилось финансирование и лабораторию расформировали. За рубеж убежать не успел, нужны были хоть какие-нибудь публикации. Долго сидел на шее у родителей, подрабатывая таксистом, зарабатывая только на сигареты, да и то не всегда. Почти весь извоз обеспечивали автоматические такси с автопилотом. Человеческому таксисту тут места не было. И вот полгода назад его взяли в университет преподавателем. Еще в университете имелась исследовательская часть, Сергей еще и туда зачислился.

Тогда, полгода назад, Владимиру Дауте эта история была, мягко говоря, безразлична. Он тогда вообще находился на войне, а по приезду впал в личное горе и мало кого хотел видеть. С Сергеем они и раньше встречались редко. У обоих — учеба и разный круг интересов. Отношения держались только на теплых воспоминаниях из детства. Об эликсире бессмертия Сергей отзывался не очень лестно и посмеивался над Даутой, авторитетно, как генетик, полагая, что задача нерешаема.

И вот Даута едет к Сергею, готовясь к получению новой порции яда в адрес своего убеждения. Хотя едет он за консультацией. Он еще не знает, за какой именно — четких вопросов, как таковых, нет. А те, что есть — на них Даута ответы уже знает: бессмертие — это фантастика. Сознание не скопировать в компьютер потому что неясно что такое сознание, у людей различны квалиа и потому объединенное суперсознание исключено, клетка делится пятьдесят раз и поэтому в биологическом теле бессмертию не бывать… теломеры-хреномеры… свободные радикалы, митохондрии, стволовые клетки… Но надо говорить с людьми, тогда ситуация проясняется, тогда хоть вопросы появляются… а четкий вопрос — это уже половина ответа.

Сергей встретил Дауту радушно. Быстро прибежал на телефонный зов к центральному входу. Провел по гулкому холлу, по коридору с портретами седых мужиков, завел в лаборантскую. В комнату вело несколько дверей, оформленных в разном стиле: одна огромная деревянная лакированная, другая, через которую они вошли из коридора, белая, аккуратная пластиковая, и было еще несколько дверей, совершенно разнокалиберных и в неожиданных местах, одна даже как-будто в подземелье — маленькая и на вид тяжелая, как от сейфа, покрашенная белой краской. Вдоль стен старые, еще деревянные, до потолка шкафы с пробирками, микроскопами и книгами. Столы на колесиках, какие-то приборы с проводами. Лампочки, стеклышки, линзы, лазеры. Ну университет, в общем. И пахнет даже будто книгами бумажными вперемешку со спиртом. Специфический запах, в каждой лаборатории свой. У окна в углу холодильник и спецстол — это для чая и питания. Только в этом углу можно едой трясти. Даута бывал в разных лабораториях, в некоторых кушать вообще не положено, но если стоит стол для еды, то главное правило — с едой и с чаем от стола не отходить — табу.

Сергей сел за стол, взял с блюда верхнее яблоко и хрумко откусил. Аппетитно жуя, указал откусанным яблоком на свободный стул и на яблоки, дескать, присоединяйся.

— Чаю налить?

— Давай.

Сергей подскочил ставить чайник. Даута сел и осмотрелся.

— Ну, рассказывай, — разрешил Сергей, возвращаясь на стул.

Даута не любил это дрянное начало разговора. «Что — рассказывай?! В ухо с разворота сейчас как расскажу! Устанешь слушать». По-барски, как-то звучит. Сверху вниз. Даута аккуратно выдохнул внутреннее напряжение.

— Да что рассказывать… Опять я про бессмертие.

— ШО? ОПЯТЬ?! — съёрничал Сергей и округлил глаза.

— Снова, — ответил Даута невесело, собираясь с мыслями. — В общем, мне надо с генетиками поговорить. А у тебя тут их целый табун. Посоветуй, с кем можно. Познакомь.

Даута потянулся за яблоком, взял ближнее, не выбирая, и принялся крутить в руках, разглядывая и поднося к носу, вдыхая аромат. Сегрей взглянул на часы.

— Через пять минут пара кончится. С лектором можно поговорить для начала. Мировой мужик, начитанный. Тезка мой.

— Сергей Иванович?

— Угу, — отозвался Сергей. — Ну как дела-то в целом? Я слышал, ты на скорой сейчас работаешь?

— Работаю, — ответил Даута бодро. — В автономке сегодня был. На экскурсии.

Сергей даже жевать перестал. Чайник ощутимо начал шуметь, закипая.

— Как это тебя туда занесло? Ты в какой был?

— В Ирбочке.

— Ого! Крутая автономка.

— Крутая? Почему.

— Ну наш университет у них биоматериал покупает. Они на весь мир известны. Ну и вообще. Матерая, в общем. Крепкая, живучая, денег полно. Слухи ходят, что расширяться собираются.

Щелкнул чайник. Сергей поднялся заваривать. Дауте показалось, что у брата какой-то алчный болезненный интерес к этим автономкам. Дальше решил не рассказывать. Тему лучше сменить — эти маньяки автономные Дауту уже измучили на работе.

— Я вот всё спросить хотел, — сказал он, вертя в руках яблоко. — Почему генетики до сих пор не вывели какие-нибудь деревья, чтоб вместо яблок, например, мясо росло, чтоб плодоносили круглый год. Или в ваннах выращивать то же мясо. А? Булькает себе вырезка в чане, зреет — не надо за коровой ходить три года, и убивать тоже не надо. С бактериями вон как хорошо выходит.

— Так ведь, Вова, бактерия одноклеточная, — сказал он через спину. — Одноклеточный организм предсказуемее, чем система клеток. Коцнул какой-нибудь ген у яблока, а оно возьми и побочку начни давать, откуда не ждешь. Гниет на корню или плоды сбрасывает сразу после цветения. Мороки много. Системные свойства. А одна клетка системными свойствами не обладает. Что вставил, то и получил, без последствий… Тебе сколько сахара?

В этот момент за стеной послышался гомон голосов и сразу отовсюду раздался веселый длинный громкий звонок. Владимир встрепенулся.

— Лектор!

— Да сиди. Он сейчас сюда зайдет. Вон куртка его висит… А с мышечной тканью — вообще огонь. Кормить ее надо очень аккуратно. Привередливая. Ферментов требует сложных, дорогих. То одних, то других. Отмирать постоянно хочет, зарядку ей делай. Чтоб она нормальной выросла — измучаешься.

Резко распахнулась монументальная деревянная дверь, и в лаборантскую комнату влетел мужчина в пиджаке. Дверь за ним с треском захлопнулась.

— Кто выросла?! Где измучились? — грассирующим, энергичным голосом спросил мужчина, кидая быстрый взгляд на Дауту, подходя к чайнику и на миг прикладывая твердую тонкую ладонь, испачканную мелом. — Горячий. Хорошо!

— Сергей Иванович, познакомьтесь, — сказал Серега. — Мой брат, Владимир Николаевич. По образованию врач. Хочет с Вами поговорить.

Серега представлял брата обстоятельно и с уважением. Приятно, когда тобой гордятся. Сергей Иванович на секунду остановил пронзительный взгляд на Дауте, вежливо кивнул и быстро произнес:

— К Вашим услугам. О чем Вы хотите со мной говорить?

Дауте показалось, что вопрос воткнулся в голову словно ледоруб. И не ожидал, что так быстро начнется разговор и не убежать теперь.

— О бессмертии…

— Вот как?! Любопытно. Что именно Вас интересует?

Серега пил чай в углу и с азартом поглядывал на происходящее. Даута собрался с мыслями, встал, и оперся рукой на стол.

— Вы, как генетик, наверняка сталкивались с вопросом бессмертия. И скорее всего у Вас сложилось мнение на этот счет… У меня два вопроса. Скажите, что Вы думаете, насчет высказывания: «человеческой культуре не нужно бессмертие». И второе: нужна ли нам эволюция.

Лектор пристально взглянул, энергично прошелся до стены, вернулся на прежнее место в центре комнаты и заговорил. Слова полетели, как дробинки.

— Какое бессмертие Вы имеете в виду? Бессмертие души? Бессмертие тела? Останется ли тело неизменным или Вы собираетесь сделать его металлическим? Допустимо оцифровать разум и засунуть в робота? Или в биологического клона? Или Вы хотите организовать бессмертное «энергетическое нечто», вроде сгустка света? А может быть, это бессмертие в каком-нибудь совершенно экзотическом смысле?

— Эм… Ну я пока не знаю, какую форму может приобрести решение этой проблемы. Поэтому решил не ограничивать себя заранее… Пожалуй, что всё-таки не душа и не сгустки.

— Хорошо, допустим. А какую культуру Вы имеете в виду? Есть культура взаимодействия полов, есть культура поведения в театре, культура мышления, которую некоторые подчерпывают в ВУЗах. Культурных разделов великое множество.

Речь лектора обладала удивительной особенностью. Каждое слово вылетало четко и понятно, будто твердое и имеет оболочку. Фраза как команда, как очередь трассирующими, нигде не вязнет, разбивает посторонние мысли, привлекает внимание: распугав всё лишнее, влетает сразу в сознание и остается там светиться.

Это и дисциплинировало собственные мысли, подстегивало, и гипнотизировало. Мир сужался, концентрировался на собеседнике. Никого кроме лектора больше не было. Всё остальное оказывалось неважным. Лектор продолжал:

— Кроме того имеется масса различных вариантов в каждом таком разделе. Вариант культурного раздела, это то, что позволяет нам выполнять какую либо функцию, решать какую-либо задачу: либо социальную, либо персональную. Взаимодействие, хорошее личное самочувствие и тому подобное. Причем дело не в том, чтобы выполнять задачу наилучшим образом — достаточно выполнять ее хоть каким-нибудь, достаточным, удовлетворительным способом. Способов масса, множество из них имеет право на существование. Таким образом, в каждом разделе также имеется великое множество культурных вариантов.

Ведь не обязательно вести себя как дворянин, не обязательно срывать скальпы, кушать теплую печень врага и танцевать боевой танец «хака». Итак будем полагать, что мы договорились: допустимых, приемлемых вариантов культурных разделов великое множество.

Далее. Говорим о разделах культуры, индифферентным к смерти. Если Вы публично покуситесь на смерть, то у многих будет действовать феномен культурной глухоты. Например, по следующим причинам: эта тема не лежит в области интересов, о смерти предпочитают не думать, проблема представляется нерешаемой — нерешаемые задачи никто не пытается решать, их приколачивают на видное место и помнят, что близко подходить не следует… Правда, потом забывая, почему именно не следует — так вероятно могут рождаться культурные табу.

Теперь о разделах культур, где смерть играет роль. Здесь хочется подчеркнуть одну особенность. Конечно, мы полагаем, что культура — полезный опыт, который накапливался долго и эмпирически, но сейчас мы обратим внимание, что в первую очередь в культуру входит еще и сохранение этого опыта. Добавим, что это основное отличие культуры от антикультуры. Тот, кто не дорожит фактами культуры, кто безразличен к их судьбе, является носителем антикультуры. А те, кто сознательно разрушают факты культуры называются вандалами и культурные люди вандалам всячески противодействуют. Вашу заявку на бессмертие остро почувствуют все, кто тесно связан с культурой смерти, кто о ней часто думает, часто с ней сталкивается: военные, врачи, верующие, старики и похоронные агенты. Имеется огромное количество культурных успокоительных приемов, которые служат только тому, чтобы избавить человека от страха неминуемо приближающейся смерти. Тут и желание умереть молодым от пули на поле брани, тут и скорбь по усопшим, и отрицание смерти как таковой, и различного рода умствования на тему способов существования в загробной жизни. Сошлемся на Фрейда: он полагал что «страх смерти» является мотиватором, ничуть не слабее общеизвестного «секса».

Лектор вдруг прервал свой энергичный монолог, посмотрел удивленно в пол перед ногами, поднес ко рту кулак и засунул костяшку указательного пальца в рот, закусив сустав зубами. После вынул кулак изо рта и быстро пробормотал под нос:

— …да-да, «секс» всем нравится, а «страх смерти» популярностью не пользуется… дихотомия по признаку, как будто…

Всё это время Даута завороженно смотрел на человека, который без слов-паразитов и без длинных задумчивых пауз, без «бэкания» и «мэкания», из логически непротиворечивых предложений на лету созидает цельную, весомую речь.

Лектор встрепенулся. Дауте показалось даже, что из лекторской головы донесся слабый щелчок.

— Так вот… на чем мы остановились? Да! Поэтому, если говорить о тех разделах культуры, в которой смерть присутствует, то найдутся такие, которые окажутся против, если Вы соберетесь их культуру уничтожить. Оберегать свою культуру — это первая заповедь любого культурного человека. Атака на культуру воспринимается лично и возможно весьма агрессивное противодействие.

И последнее. Культура зависит от тела и нет никаких сомнений, что вся культура очень изменится, если добавить в тело бессмертие. Вот в общих чертах всё.

— Прошу прощения, Вы полагаете, что призыв ко всеобщему бессмертию, будет выглядеть как атака?

— О, да. Допустим, что Вы собираетесь лишить общество какого-либо раздела культуры и заявляете об этом. Люди Вашу попытку расценивают очень лично, как намерение вырвать им зубы или отрезать руки. Посмотрите, как нормальные люди реагируют на идею трасгуманистов.

— И культура зависит от тела?

— Безусловно культура зависит от тела. У безногих или у слепых культура отличается. Они вынуждены жить иначе, им понятно то, что обычный человек не понимает — мой дед, трудовик, говорил: «я знаю технику безопасности как свои три пальца».

— Не понял. Что значит трудовик?

Лектор тепло улыбнулся чему-то своему.

— Трудовик — человек, который вел уроки труда в школах СССР. Тогда это было обязательно. В кабинете труда для мальчиков вместо парт стояли верстаки, а вдоль стен станки. Мальчиков учили сверлить, пилить, делать табуретки, а девочек учили пришивать пуговицы и варить борщи. Наготовят девочки салатов и идут кормить мальчиков, а мальчики им скалки вытачивают, — вот, кстати, пожалуйста, пример, как государство через школу внедряло определенную культуру взаимодействия полов. Так вот, работать трудовиком в школу шли обычно люди с производства, слесари, плотники, которые уже не могли работать на производстве, часто не могли из-за травмы, то есть трудовик без пальца — обычное дело.

— Как свои три пальца… — Даута переглянулся с Серегой и усмехнулся. — Теперь понятно.

— Да. Надолго запоминаешь технику безопасности. Культура поведения становится другой, понимаете. Безрукий человек не может питаться ложкой, ему приходится приспосабливаться. Как он отреагирует, если ему протянут вилку и нож? Наверное, никак, но понимаете же, что в культуре такого человека несколько другие радости и горести. Культурные ценности смещены. И Вы не всегда можете угадать, на какую мозоль ему наступили своим поведением, или почему он рассмеялся, слушая Вас.

У нас в теле масса рецепторов, мы щупаем ими действительность. Но они у всех разные. Разный болевой порог, разное количество палочек и колбочек в глазу, разное пищеварение. Немножко, но разное. Мы не всегда понимаем друг друга из-за этого. Мужчины не различают тонкие оттенки красного, женщины не могут контролировать агрессию. Но мы стараемся. Для этого, чтобы существовать вместе, нам тоже нужна какая-то культура поведения.

— Угу… Спасибо… Вы упомянули культурный феномен… Глухота. Что это?

— Феномен — культурная глухота. Всё, что в культуре не окрашено в зеленый или красный цвет, всё, что ни хорошо, ни плохо, всё то — не имеет значения. Люди к такому безразличны. Они так устроены. Задача не решается — ну ее к черту, выбрось, перестань о ней думать. Если задача не решаема, если проблема необорима, желание недостижимо, если конфликт непреодолим, то он не может стать важным для людей. Вот так, например, не имеет значения Ваше желание иметь крылья за спиной — задача не решаема, значит, в культуре она окрашена не будет — это не хорошо и не плохо. Следовательно, можете сколько угодно об этом говорить — всем безразлично. Людей интересуют не какие-то витания в облаках, им нужно знать методы решения. Нужно эти методы окрасить культурно — какие методы хорошие, а какие плохие. Как себя правильно вести в обществе. Людям важно только то, что помогает справляться с жизненными ситуациями: какой метод хороший, правильный, а какой неправильный. Правильно изменять мужу или неправильно — это важно. Как лучше: по-честному, тихо разойтись или со скандалом? А вот одной девочке понравился мальчик… можно с ним на первом свидании целоваться или нельзя? Как детей воспитать? Как относиться к родителям? Они дряхлые уже! Можно их в дом престарелых сдать? Всё это имеет решения, причем много решений: хороших и плохих, правильных и неправильных, культурных и отвратительных. А крылья за спиной… это, знаете… некогда нам. Люди глухи ко всяким этим перьям. Культурная глухота. И к бессмертию люди глухи. Не верят, что задача решаема. Задача социально не значима.

Лектор перевел дух. В воздухе на секунду зависла тишина.

— Подытожим вышесказанное. Совокупность культурных феноменов неотделима от тела. А так как тело смертно, то соответственно и культура этот факт учитывает. Все тела смертны, никто не ушел от смерти — это факт… Пожалуй что, реальная заявка на бессмертие — это самая масштабная, самая массовая атака на мировую культуру, — абсолютно всем приходится сталкиваться со смертью.

Но это еще не все. Кроме того, что культуре не нужно бессмертие, самому бессмертию не нужна культура смертных. Я бы в этом смысле хотел Вас предостеречь.

— От чего предостеречь?

— Если Вы всей душой желаете чего-нибудь такого, чего в нашей культуре нет, то со временем Вы можете начать отрицать и саму такую культуру. Это чревато тем, что общество выталкивает Вас, а Вы отталкиваете общество. Оно становится для Вас чужим. Вы меняете моральное отношение к окружающим со всеми вытекающими последствиями. Они для Вас становятся чем-то неодушевленным, как мухи или креветки. Первый шаг — отвергаешь культуру, второй шаг — перестаешь уважать людей. К примеру такова идеология уголовников и как ни странно космополитов.

— Космополитов?! — воскликнул Даута. — Они же считают себя людьми мира. Они наоборот уважают все культуры.

— Отнюдь. Космополитам свойственна антикультура. Они не считают, что существуют культурные ценности. Полагают, что ничего беречь не надо.

Так вот, возвращаясь к предостережению, Вы с идеей бессмертия можете оказаться в той же ситуации. Останетесь в одиночестве, окруженный чужими людьми. Тут Вам и депрессия. И мораль Ваша трансформируется так, что окажется допустимым любое преступление по отношению к окружающим.

— Ну не знаю, — с сомнением сказал Даута. — А почему человек вообще тогда ищет бессмертия? Тот же Гильгамеш?

— Человек всегда хочет чего-то, мечтает о чем-то. Это хорошо и правильно. Мечте нельзя отрывать крылья. И я не стану Вас отговаривать. Я только хочу Вас предупредить, что на Вашем пути будет не только культурная глухота и безразличие к проблеме, Вам встретятся агрессивно настроенные защитники смерти.

— А… если условия жизни влияют на культуру… то… какая станет культура у бессмертных?

— Очень интересный вопрос. Если я не ошибаюсь, то Бог устроил Потоп именно потому, что люди в те времена жили, хоть и не бесконечно, но очень долго — продолжительность жизни так повлияла на культуру, что пришлось массово утопить всех этих подонков-долгожителей. Однако, это если верить Святому Писанию и допустить такую его трактовку. Можно же и не верить. Признаюсь, не могу предположить что-либо внятное на тему, какой будет культура бессмертных — культура, не моя специальность.

— Ага. А скажите, Вы бы сами взялись решать такую проблему? Подарить людям бессмертие?

Лектор на секунду задумался, бросив взгляд в потолок и сжав губы, потом заложил руки за спину и так же четко и уверенно ответил:

— Нет. Я не верю, что задача решаема. Поэтому мне кажется более правильным — потратить время, отпущенное мне, на более продуктивные дела. В моем лице Вы как раз наблюдаете феномен культурной глухоты. Но подчеркну, что с абстрактной точки зрения, если Вы возьметесь за эту проблему и решите ее, я буду несказанно рад… Какой у Вас был второй вопрос?

— Про эволюцию. Нужна ли нам эволюция.

— Ах, да. Эволюция. Давайте перефразируем. Допустим, мы катимся с горки на санях. Наше скольжение вниз — это эволюция. Нужно ли нам это скольжение, Вы спрашиваете? Так другого скольжения у нас нет. Чего Вы хотите? Остановить сани или ехать быстрее? Может быть свернуть или вообще повернуть назад в гору и двигаться против силы тяжести?

— Я хочу встать с саней и идти пешком, куда мне захочется.

— Это потребует значительно больших усилий, чем просто сидеть в санях и смотреть по сторонам. Есть ли у Вас ноги, чтобы эти ноги ходили вместо эволюции? Ведь чем эволюция прекрасна — это метод решения любой задачи. Очень мощный метод. Она не решает уравнение, как делает инженер, не пытается прогнозировать будущее, она действует в настоящем. Причем как! Она просто разбрасывает во все стороны пробники. И какой-то пробник попадает в хорошую, правильную точку. Если бы речь шла об охоте, то инженер в утку стреляет пулей, а эволюция стреляет дробью сразу во все стороны. Инженер экономен, а эволюция расточительна. Инженер может неправильно прицелиться, не попасть куда он хочет. А эволюция вообще не целится и попадает: залп! и утка сбита. И так она решает любую задачу. Пока речь не заходит о ценности человеческой жизни, которую эволюция использует в качестве пробника, в качестве дробинки, эволюцией можно только восхищаться. Вам, чтобы встать с саней эволюции и идти самостоятельно нужно научиться очень хорошо целиться, Вы должны научиться решать такие задачи, которые человек не в силах решить. Я говорю сейчас в частности о генетике. Мы хорошо справляемся с одноклеточными, но предугадать по ДНК каким будет многоклеточный организм мы не можем — слишком сложная задача, очень много факторов как внутренних, так и внешних. Это во-первых. А во-вторых, эволюция это объективный процесс, это движение по законам природы. Законы природы не остановить.

— Но мы же научились летать. Хотя эволюция не дала нам крыльев. Мы сделали самолеты.

— Верно. Мы кое-что можем. Но я бы не стал говорить, что мы побороли эволюцию. Никуда она не делась. Она медленна и потому незаметна — вот это нам не нравится, мы хотим быстро. В этом смысле я согласен — ждать, пока эволюция нам что-то подарит, мы не хотим. И если мы можем, то мы и ускоряем наши сани, и поворачиваем их. Но мы мало можем.

Лектор взглянул на часы, потом на чайник.

— Однако мне пора. Рад, если оказался полезным. Всего доброго.

Он быстро кивнул, схватил свою куртку и вышел, не дожидаясь, когда с ним попрощаются в ответ.

Сергей смачно откусил яблоко и с иронией спросил:

— Ну как? Пообщался с генетиками? Или еще хочешь?

— Ничего себе он тараторит, — промаргиваясь, как после кинотеатра, пришибленно сказал Даута и сел обратно за стол. — Они все такие?

— Почти, — усмехнувшись, ответил Сергей. — Мне раньше казалось, что они красуются так. Типа, посмотрите, какой я умный. А сейчас понял, они живут там, в облаках своих.

— Очень познавательная беседа, — сказал Даута, глядя перед собой и сжимая кулаки. — Серега, как думаешь, почему до сих пор бессмертие никто не придумал?

— Да нет решения, потому что.

— А если есть?

— А если и есть, то не поднять это одному, Вова. Всё, что один человек решить может, то уже все давно решено.

— Один, говоришь, человек?! Объединились бы, ученые-то. Что мешает?

Сергей посмотрел на брата, как на неразумное дитя.

— Никто ни с кем объединяться не станет. Тут конкурируют. Бьются за финансирование и очки втирают, будто наукой заняты.

— Деньги, значит, пилите… лжеученые…

— О, нет, — Серега улыбнулся. — Это не лженаука. Это псевдонаука. Внешне всё прилично, формальности соблюдаются.

Даута поднял взгляд на Сергея и язвительно произнес:

— Да тут целая градация обманов.

— Конечно, — усмехнувшись, сказал Сергей. — Есть еще квазинаука.

— Да ну вас, — Даута махнул рукой. — Ясно в целом, ученые сами бессмертие не придумают.

Он попрощался с Лурасеевым и поехал домой. Уже темнело. Сумасшедший выдался день. «Ничего себе, послушался маму — сходил в церковь», — думал Даута, сжимая руль и погружаясь в себя всё глубже. Припарковав машину, он подошел к парадному ходу, остановился у скамейки и достал пачку с сигаретами. Оставалась половина. Посмотрев на нее угрюмо в последний раз, он сжал кисть. Пачка ломалась с ехидным хрустом, будто намекая, что сначала все так делают, а назавтра опять бегут за новой. «Нет-нет, пачка», — мысленно ответил Даута и аккуратно опустил ее в могильную тьму мусорной урны.

Дома ждал ужин. За столом родители осторожно поглядывали на тихого, задумчивого сына. А сын глубоко и равномерно дышал, механично жевал, смотрел в одну точку неподвижным взглядом и невпопад отвечал на робкие вопросы.

В Дауте вызревала решительная, непоколебимая уверенность в том, чему именно он посвятит свою жизнь. Он делал осознанный и окончательный выбор, как распорядиться своей жизнью. Больные обломки романтических крылышек отвалились, спина выровнялась, а в груди поселилось пламя. Оно набрало силу и ровно гудело, часто потрескивая маленькими злыми молниями, рассыпая искры. Настолько ощутимое пламя, что казалось, при выдохе сам воздух изгибался от жара. Даута будет жить для бессмертия.

Он лег в кровать и уставился в потолок, прокручивая в голове сегодняшний день. Когда глаза уже слипались, в тумане сна прошелестела последняя мысль: «…Отец Тритий Лаврентьев… Утром погуглю».