На обширной поляне при выезде из города еще с обеда стоял, готовый к походу, целый караван повозок, набитых сундуками с золотыми украшениями, драгоценными камнями, съестными припасами, какими-то ненужными в дороге вещами вроде позолоченных ванн, чопорных одежд, зеркал, коллекций книг и громоздких часовых механизмов. В других повозках размещался обслуживающий персонал: конюхи, кучера, повара и другие сколько-нибудь нужные.

В отдельном наглухо закрытом фургоне в углах горели светильники. Посреди фургона стояла клетка для узников. В клетке на полу сидела вымытая и переодетая в чистое Альдонса Лоренцо, прислонившись спиной к холодным боковым прутьям и бездумно глядя перед собой. Вокруг несли дежурство трое. Они сидели на лавке и бдительно смотрели на юную, красивую пленницу.

Сопровождать это дефиле предстояло большому конному отряду из личной гвардии Лураса. В ожидании своего кардинала отряд разбился на группки. Кто-то перед ночной дорогой запасливо набирался сна под деревьями, нежась еще теплой осенней погодой и тихим щебетом птиц, кто-то, по-молодецки презирая будущую усталость, гарцевал по поляне и соревновался в обращении с холодным оружием, а кто-то весело балагурил с поварами, справедливо полагая, что их доброе отношение скажется на размере порции.

В повозке-кухне личный повар кардинала с молодым помощником хлопотали об ужине для хозяина, а личный астролог, ожидая ночи, развлекал их рассказами о небесных телах и о забавных курьезах древних времен, когда еще ученые мужи глупо спорили, из чего состоит свет — из карпускул или из волн — ведь очевидно, что свет состоит из лучей.

Показавшийся из городских ворот фургон Лураса нарушил непринужденную обстановку. По поляне прокатились командные окрики. Отряд встрепенулся. Все, кому положено, сели в седла и дисциплинированно выстроились для приветствия.

Личный фургон Лураса размерами походил скорее на спальный вагон, правда значительно красивее. Внешнее и внутреннее оформление фургона содержало черты изящной роскоши. Там снаружи и вензеля, и внешняя трехцветная роспись, и треугольные черные с золотом флажки, и вдоль по периметру ряд торчащих из-под крыши горизонтально декоративных конусов размером с локоть, агрессивно загнутых чуть вверх. В задней части веранда со столиком и стульями. Внутри фургона и обтянутые вышитой тканью стены, и мягкие диваны, и напитки, и предметы искусства. Но это всё выглядело уместно и гармонично, и никак не походило на тот ужас, что способны устроить люди, дорвавшиеся внезапно до денег и не сумевшие раздобыть чувство вкуса — богатую цветастую помойку фургон не напоминал ни снаружи, ни изнутри. Свет поступал через широкие окна, забранные в жалюзи. Мягкий ход фургону обеспечивала и особая подвеска, и дорога, что шла в Коллонж ровная, вымощенная, без ухабов.

Фургон остановился и на веранду вышли Лурас с Диппелем. Отряд по команде взревел приветствие и замер. Ветер набежал порывом, зашумев кронами деревьев. Из строя двинул коня вперед суровый командир отряда:

— Мой дон. Разрешите доложить, — сказал он спокойно, без бравой попытки выслужиться.

— Готовы?

— Готовы, мой дон, — ответил он и добавил, — тут один посторонний добивается встречи с Вами. Что прикажете?

— Добивается?! — удивленно произнес Лурас и сдвинул брови. — Ну, раз добивается, давайте его сюда.

Перед фургоном предстал молодой человек. Держался он независимо и даже гордо. Ясный прямой взгляд голубых глаз, расправленные плечи. Одет в чистое и белое, что несколько необычно: просторная рубаха навыпуск и штаны — всё из грубой беленой ткани. Лурас, оперевшись на поручни, смотрел величественно, как с трибуны.

— Ваше Высокопреосвященство, — проговорил молодой человек твердо. — Прошу Вас выслушать меня.

— Кто ты такой? — спросил Лурас. — Зачем мне тебя слушать?

— Разве важно это?! Я хотел донести до Вашего сведения…

— Именно это и важно!

— Я свободный человек. Странствую. Раньше жил в этом городе. Сейчас вернулся.

— Понятно. Ни денег, ни родни, — заключил кардинал. — Чем ты кормишься?

— Я знаю языки и пою песни, Ваше Высокопреосвященство.

— Все бродяги — воры и плуты, — сказал Лурас. — Честным трудом им не прожить. И я спрашиваю об этом.

— Я живу честно! — вздернув подбородок, ответил молодой человек.

— Ну допустим… И что же ты хочешь мне сказать, свободный, честный человек?

Диппель склонился к уху Лураса и шепотом предположил:

— Нест?

Лурас ответил Диппелю коротким неопределенным взглядом. Молодой человек мог иметь отношение к донне Альдонсе. Но идти прямиком в руки кардинала глупо.

Проситель собрался с мыслями и заговорил. Он сообщил, что вчера вечером разбил на этой поляне лагерь, а сегодня его бесцеремонно и грубо согнали с поляны люди кардинала. Неаккуратно сгребли его вещи и бросили во-о-он там, в кусты. При этом они сыпали насмешками и оскорблениями. И позволяли себе толкать сапогом молодого человека ниже спины. Такое поведение подчиненных бросает тень на кардинала в глазах подданных и в целом не благоприятствует хорошему отношению народа к правителям этой земли, вызывая недовольство, которое, как известно, имеет предел. К тому же имеет место естественное право свободных людей. И есть закон, определяющий, что в частности эта поляна не является феодом, а принадлежит городу и потому для всех горожан в равной мере общая. Кроме того, следует отличать свободных людей, способных сказать за себя слово, от зависимых крестьян, которые необразованны и не могут пока еще отстаивать свои права и свободы. Так вот, если кардинал намерен исправить возмутительную ситуацию и наказать своих подчиненных за грубое обращение и нарушение закона, то молодой человек укажет на нарушителей, которых, кстати говоря, он видит сейчас в строю перед Его Высокопреосвященством. В противном случае, если кардинал полагает, что сильные мира сего могут нарушать закон…

— Закон?! — переспросил Лурас.

— Да, закон, — ответил молодой человек с гордо поднятой головой.

— Кто тебя научил всем этим свободам?

— Я узнал об этом из книг! Это называется либерализм, Ваше Высокопреосвященство.

— Ясно… А в тех книгах ничего не было написано про гарантии? Кто и почему должен гарантировать твое право возмущаться, а после гарантировать твою неприкосновенность?

— Там было написано, что высшая ценность — это жизнь.

— Жизнь?! Чья жизнь?

— Жизнь каждого человека, Ваше Высокопреосвященство. Жизнь священна. Это называется гуманизм.

— Ясно, — сказал Лурас со вздохом сожаления. — Ну хорошо. Показывай, кто тебя обижал.

Молодой человек указал на троих из конного строя. Командир отряда быстрым жестом приказал им спешиться, подойти и встать рядом с молодым человеком.

— Властью, данной мне Господом! — подобно иерихонской трубе, заговорил Лурас. Голос звучал мощно, легко достигая ушей самого последнего конюха, заглушая шелест ветра и щебет птиц. — Закон и порядок, — продолжил Лурас с паузой, — обеспечиваю я, верховный кардинал Святой Инквизиции, дон Лурас! — он указал рукой на молодого человека. — Этот человек против порядка! Он глумится над нашей Верой! — Лурас набрал полную грудь воздуха. — Приговор — казнь через повешение! — и, обращаясь уже к троим обидчикам, стоящим рядом с молодым просителем, произнес: — Исполнять!

Молодой оппозиционер открыл рот и замер. На щеках пятнами проступил нездоровый румянец. Лурас смотрел с жестоким любопытством исследователя креветок, пытаясь уловить в синих глазах предсмертные движения души. Но синие глаза не выражали ничего, кроме непонимания. В книгах о свободе и равенстве не догадались написать про такой поворот, там не предупредили. Обычно креветки совсем не думают о своей смерти. Наиболее тупые лезут в кастрюлю сами. А некоторые в глубине души даже полагают, что будут жить вечно. Лурас позволил себе хмыкнуть молодому человеку на прощание.

Трое воинов, которые только что были опознаны, без особой радости, но быстро и умело скрутили молодому читателю руки за спину и поволокли, будто мешок, к ближайшему развесистому дереву. Там уже кто-то перекидывал веревку через нижний сук.

Кардинал Лурас, не интересуясь далее судьбой недавнего собеседника-либерала, отдал приказ начать поход и пригласил сеньора Диппеля проследовать с веранды обратно в закрытую часть фургона.

Начинался вечер. Осеннее, но еще теплое солнце потихоньку валилось вниз, медленно, будто с трудом протаивая ход в небе. Вперед ускакала группа дозорных. Высокоэстетично оформленный фургон Лураса, одекорированный черными с золотом флажками и деревянными рогами, тронулся в путь. Следом, вперемешку с конными воинами, на дорогу потянулись, как бусины на нитке, повозки с личными вещами кардинала Лураса. Уже давно голова колонны скрылась в густом лесу, уже даже перестал качаться в петле и повис неподвижно молодой борец за права и свободы в белых испачканных одеждах, а повозки, стартуя с поляны одна за другой, никак не заканчивались. Много личных вещей у кардинала — материальные потребности не имеют естественных ограничений.

Расположившись на диванах, дон Лурас и сеньор Диппель дегустировали вино и вели неторопливую беседу. Движение фургона почти не чувствовалось, лишь иногда вино в кубках слегка оживало, колыхаясь. Диппель сетовал, что Лурас учинил суд крайне быстро.

— Лурас Стремительный, — с кривой усмешкой сказал Диппель. — А насладиться? Он не успел даже раскаяться и попросить прощения.

— Времени жалко на этого дурака, — ответил Лурас. — А ты всё еще находишь в раскаяниях удовольствие?

— Находил, нахожу и буду находить. Возомнили. Права им подавай. Где они эти книги находят?!

— Это же коржи, Диппель!

Коржами они называли короткоживущих, в противовес нестареющим нестам. Короткоживущий или корж, — то есть обыкновенный человек, стареющий, страдающий старческими болезнями и умирающий от старости. Корж физически слаб, ткани почти не регенерируют. В будущее корж смотрит редко и недалеко, ясно представляет себе лишь завтрашний день, послезавтра видит уже смутно. Максимум, фантазирует на расстояние своей жизни — не дальше, чем на сто лет вперед.

— Ну и что, что коржи?

— У тебя к ним завышенные требования. Они же просто ресурс — куски живого мяса. Какая разница, что они думают?!

— Но ты же его повесил. Не безобидный он коржик. Этот — уже не мясо, этот спорить будет, людей смущать.

— Обещаю, что следующего не повешу. С собой возьмем, и будем перевоспитывать. Можем на спор. Спорим, что перевоспитаю? Станет покорным, забудет про свободу. А?! — спросил Лурас, подмигнув.

— Знаю я тебя, педагога. Не хочу спорить. Спать хочу.

Диппель удобно развалился на диване и закрыл глаза, а Лурас задумался о тех причинах, по которым собаку или лошадь жальче, чем коржа. Отношение нестов к коржам не просто равнодушное. Веками сложилась традиция, что коржей нужно держать под прессом террора. Коржи не понимают доброго отношения, воспринимая его, как слабость. Как только почувствуют слабину, тут же начинают борзеть, думать о равенстве, задают власти дурацкие вопросы, отказываются работать. Лошади так себя не ведут. Нет, коржей надо бить батогами, надо пытать, надо показывать им их место… и казнить время от времени прилюдно, в назидание. Чтоб видели силу. Чтобы не забывали, что смертны. Чтоб боялись.

Диппель открыл глаза:

— Что-то не спится. Пойдем к Альдонсе? Проведаем?

— Не терпится порезать на кусочки? — ехидно отозвался Лурас. — Пойдем, проведаем.

Они вышли на веранду. Колонна идет резво, со скоростью бегущего человека. Следом за фургоном Лураса пара лошадей бодро тянет фургон с пленницей. С боков прыгают в седлах конные бойцы. Деревья тесно обжимают дорогу, затемняя вечернее солнце. Чтобы перебраться в следующий фургон, несты просто спрыгнули, и, дождавшись, когда поравняется, вскочили на ступеньку. Кулак ударил в дверь, требуя, чтобы отворили.

Оказавшись внутри, Диппель подошел к клетке вплотную и молча уставился на Альдонсу. Лурас сел на скамейку к охранникам.

— Что делала? — спросил он у старшего смены.

— Ничего, мой дон, — ответил тот. — Сидит и сквозь нас смотрит. Ворожит, наверное.

— Не боитесь?

— У нас амулеты. Ни одна ведьма не пробьет.

— Не пробьет, говоришь?! Знаешь, сколько ей лет? — спросил Лурас. — Триста!

Альдонса Лоренцо фыркнула от этих слов, а охранники широко перекрестились.

— Вот тварь какая! — со злобой проворчал один. — Это сколько же она людей загубила? Сколько силы в ней? Кишки бы ей живьем выпустить!

— Вот именно, — сказал Лурас. — Но она должна доехать живой и здоровой. Ясно?! Покажите амулеты.

Охранники быстро подняли левые руки, с запястьев свисали маленькие серые пузатые мешочки.

— Годится. А сейчас выйдите. На крыше подождите.

Когда охранники удалились и в фургоне остались только несты, Лурас обратился к Альдонсе:

— Смотрите, как они Вас боятся. Ведьма! Порвать готовы.

— С чего Вы взяли, что мне триста лет?

— А сколько Вам?

— Неважно.

Вообще-то, действительно неважно. Коржи ненавидят и боятся нестов, невзирая на количество прожитых лет. Если становится известно, что человек является нестом, то его сжигают.

Несты не такие. Они отличаются. Они значительно сильнее, они не болеют и не стареют. Не устают и быстро восстанавливаются от ран. Даже от таких ран, которые делают коржа инвалидом — у неста вновь отрастают не только руки и ноги, но даже и глаза, и зубы. Уже только за это можно их нелюбить.

Еще несты обычно хитрее и умнее коржей, потому что живут дольше и опытнее. Нестареющие презирают короткоживущих, считают их низшими существами. Нестам не свойственны чувства чести, долга и достоинства — договариваться с ними невозможно. Нест — по сути предатель, а коржа вообще предаст при первой возможности.

Поэтому когда-то давно, когда нестов было много, стали популярны сказки, что они продали душу Сатане, что их вечная молодость поддерживается человеческими жертвами и мерзкими ритуалами. Несты — это ведьмы и ведьмаки. Чем дольше прожил ведьмак, тем больше сгубил человеческих жизней. И если его не остановить, то губить будет вечно, накапливая колдовскую и физическую силу. Вечно будет, сволочь, оставаться в этом мире и потому вечно будет избегать адских мучений, которые, как известно, суждены ведьмакам после смерти.

Может ли нест довериться коржу? Конечно нет. Это даже смешно. Доверчивые несты давно сгорели в кострах. Женщины-несты, ведьмы, горели чаще. Они чаще доверялись, влюблялись или неосторожно раскрывали свою суть, а дальше, из жалости или страха, не могли убить первыми. Итог предсказуем. Остались самые недоверчивые и жестокие.

Ловит ведьмаков-нестов как раз Святая Инквизиция, во главе которой стоит кардинал Лурас, сам нест — о чем он, конечно, не рассказывает. Лурасу не надо лишних нестов. Да сейчас их и нет почти. Костры же полыхают, потому что и удобно, и зрелищно: назвал неприятного человека ведьмаком, и на костер его. Настоящего неста поймать — редкость.

Разве что личные дети — все несты. Так чего их ловить? Вот же они, на виду. Пристукнуть тихо всегда можно, дождись только случая. Они молодые, глупые, доверчивые. Долг, честь, совесть гуляют в голове. Сыновняя любовь… Легкая добыча.

Настоящие ведьмы в последние века вообще перестали попадаться, но от этого только Диппель горюет. А чем больше горе, тем сильнее радость. И сейчас, глядя на пойманную, он не может скрыть ликования.

— А сколько лет сеньору Блёну? Тоже неважно? — хрипло спросил Диппель, держась как макака длинными руками за клетку. Альдонса холодно посмотрела на него снизу вверх и с расстановкой ответила:

— Не знаю никакого Блёна.

— Вот и славно, донна Альдонса, — наиграно ласково сказал Диппель и сел рядом с Лурасом. Ноги вытянул, ладони легли на колени. Звериное обезьянье лицо приобрело мечтательное выражение. — Значит детей у Вас нет? Не думали еще об этом? А я вот мечтаю о дочурке.

Альдонса стиснула зубы так, что заиграли скулы и раздулись тонкие ноздри. А Диппель, глядя на потолок, где ему рисовалось светлое будущее, мечтательно продолжил:

— Знаете… Была у меня одна несточка. И понадобился образец ее сердечной мышцы. Думал, отрежу кусочек и ничего страшного не случится — регенерирует. Перестарался. Летальный исход. Как я убивался, как ругал себя! Надо же было сначала еще женщин-нестов произвести, а потом уже лезть к сердцу. Не терпелось эксперимент провести, дураку. Руки чесались. Но с Вами у нас все будет по другому. По уму всё сделаем. Времени у нас много. Торопиться некуда.

— Что же вы за люди! — ответила Альдонса Лоренцо с презрением. — Неужели думаете, что я буду это терпеть?

— А как? — спросил Диппель. — Руки на себя наложите?

— Вынашивать ребенка и знать, что он попадет к папаше на разделочный стол?! Сеньор Диппель, Вы в своем уме?

— Значит Вы предпочитаете не знать, куда попадет Ваш ребенок? — вклинился в разговор Лурас.

— Глупый вопрос и разговор глупый, — сказала донна Альдонса. — Противно, что несты способны вообще так думать о собственных детях. Это что-то запредельное. Любое живое существо, любой зверь инстинктивно заботится о своем потомстве, желает ему добра. Даже самая распоследняя дрянь, даже выкидывая своего новорожденного в отвал, даже она обливается слезами. А вы смогли стать настолько чудовищами, что собственные дети для вас — совершенно пустое место.

— Ну мы не всегда такими были, — сказал Лурас с невинной улыбкой. — Я еще помню, как убивал первого сына. Было не по себе. А ты, Диппель?

— И я, — ответил Диппель. — Я своего первого убил, когда ему двести лет исполнилось. Такая хитрая бестия оказалась, чуть меня самого на тот свет не пристроил. Ха-ха! Но это всё в прошлом… Нет, донна Альдонса, и насчет зверей Вы тоже не правы. Очень даже хорошо звери свое потомство едят. Аж за ушами трещит!

Диппель театрально клацнул зубами два раза, изображая как кровожадные звери едят своих детей.

— Но вы же люди в конце концов! — воскликнула Альдонса. — Хотя что я вам доказываю?! Это идиотизм какой-то. Бред!

— Бред?! Рожать для известных мучений — бред, а для неизвестных мучений — не бред? — с усмешкой, спросил Лурас. — Вот я Вас и спрашивал, хотите ли Вы знать, как умрут Ваши дети? Или Вам не хочется об этом знать? Или Вам безразлична их судьба? — Лурас стал серьезным и произносил слова уже зло. — Вы же не можете повлиять на судьбу своих детей. Что будет с детьми, сердобольная донна?! А вот что: посмотрите вокруг — много счастливых? Когда-то их родили и они сейчас мучаются. Лучше не знать? Желаете рожать, но обязательно чтоб не знать, как именно будет мучиться Ваш ребенок? Вот где бред!

— Обычно родители могут влиять на судьбу детей. Да, бывают неприятности, но в целом люди живут счастливую жизнь. И умирают в достойной старости, — сказала Альдонса. — Не надо лукавить, дон Лурас.

— Это у коржей еще может быть счастливая смерть от старости, — заметил Диппель. — А несты своей смертью не умирают, дорогая донна Альдонса. Они умирают смертью насильственной. Умирают молодые, сильные и страдая от боли. На кострах горят. Вы не забыли, что рожать Вы можете только нестов?

— Да и у коржей не бывает никакого счастья, — добавил Лурас. — Это заблуждение, что коржи живут счастливо. До старости доживают далеко не все, умирают в расцвете сил. От голода, от болезни, от раны. А кто доживает до седой старости, тот редко может сказать, что пожил счастливо. Жил, работая как раб от рассвета до заката, прикованный к своей работе как заключенный в тюрьме — это счастье?! Всю жизнь исполнял чужую волю: шел, куда прикажут, охранял, кого велено, стоял под дождем, когда кому-то надо. Не жил, а будто готовился жить. Потом когда-нибудь пожить надеялся. И вот дожил — пришла старость, — Лурас тяжело вздохнул и продолжил. — Смерть от седой старости лишена достоинства. Старик умирает никак не достойно. Он умирает бессильным и отупевшим. Он идет по улице и боится, что его унизят сильные, молодые. Его можно безнаказанно толкнуть, залезть в карман, посмеяться над ним. Он не догонит и не даст сдачи. Старик становится подозрителен и недоверчив. Он не помнит, что делал вчера, не помнит, как зовут его жену. От тела дурно пахнет. Старик мучается от слепоты, глухоты и боли во всём теле. Ему не хочется женщину, не хочется сочного мяса, не хочется путешествовать. Ничто не впечатляет. Руки трясутся. Ноги, не слушаясь, подгибаются. Нет в старости ничего достойного. Мозг ослаб, тело одрябло. Ни памяти, ни ума, ни силы. Только немощь, беспомощность, боль и желание поскорее отмучиться. Так что коржи тут как и несты: рожают детей на мучения, а не для счастья. Вот так-то, донна Альдонса.

Повисла пауза. Снаружи глухо доносился цокот копыт, тихо поскрипывал деревянный фургон, изредка вздрагивая на неровностях дороги. Диппель продолжал витать в облаках, склонив голову набок и устремив взгляд в потолок. Альдонса, сидя на полу клетки, насупленно молчала, глядя в пол.

Лурас заметил, что на Альдонсу этот разговор произвел впечатление. Маска равнодушия плохо скрывала ее чувства. Вопрос о детях тревожил. Она желала им счастья. Мысли о горькой судьбе детей жгли душу. Это было видно и по колючим взглядам, которые она бросала то на Лураса, то на Диппеля, и по углубившемуся дыханию. Испанцы не умеют скрывать чувства, у них всё наружу.

Альдонса посмотрела Лурасу в глаза и спросила:

— Вам самому не кажется глупой Ваша проповедь? Вы призываете не рожать. Но если не будет потомства, человечество умрет. Вы призываете человечество к смерти? Вы против человеческого блага?

— Да рожайте на здоровье, дорогая донна Альдонса. Рожайте! Только не надо нам говорить о счастливой судьбе потомства. Сами, пожалуйста — верьте. Но нам не надо говорить, что женщина, родив, сделала что-то хорошее, что подарила новое существо миру, что принесла кому-то счастье. Никому никакого счастья она не принесла! Нам не надо это говорить, мы в это не верим, — сказал Лурас.

— Способность рожать заложена природой, дон Лурас. Хотите верьте, хотите нет, — ответила Альдонса.

— Опустим физиологию. Да, бывает, что рожать приходится против желания. Я говорю именно про желание рожать. Почему рожать — хочется? Хочется, потому что так воспитаны. Вас так воспитали окружающие. Это влияние культуры. Это уже не инстинкт. Вдумайтесь! Уже не инстинкт! Не надо упрощать свои желания до животного реактивного поведения. Это уже культурное влияние. Вы хотите счастья детям. Вы обманываете себя, что всё у них будет хорошо. В этом проявляется Ваша культура. А мы не обманываем себя, хорошо будет детям или плохо — нам без разницы.

Лурас несколько потерял контроль над эмоциями. Разговор скатывался в личное пространство, задевал тонкие струны. Но если пытаешься вывести собеседницу на душевную беседу, то приходится раскрываться самому. Теперь становилось тяжело противиться тому, что идет изнутри. Слова, будто сами, выходят изо рта, с легкостью преодолевая нежелание их говорить. Так всплывают пузыри воздуха, которые пытаешься задержать ладонью под водой — воздух всплывает, не замечая преграды из ладоней.

Но Лурас продолжил:

— Есть разные культуры. Ваша культура досталась Вам от короткоживущих. Они стареют и дохнут. Суровая правда такова, что если не рожать, то быстро вымрут. Кто не рожал, тот давно вымер. Остались те, кто рожал. Эти культуры выжили. Так у коржей. А нашу мы произвели уже сами. Нужды в потомстве не стало и нет нужды в теплых чувствах. Обе культуры могут существовать. Вы же видите, что мы со своей культурой существуем? Вы верите в счастье детей, в благо для человечества, а мы не верим. Вот и всё, и не надо никаких слов больше. Тем более про благо для человечества.

Альдонса оживилась, вероятно уловив нотку горечи в словах Лураса. Глаза блеснули в тусклом свете светильников.

— Вот как?! Вас расстраивает благо человечества? — спросила она с вызывающей насмешкой.

— Меня расстраивает его отсутствие, дорогая донна Альдонса. Конец виден. Через миллиард лет Солнце раскалится и поджарит нашу планету. Океаны выкипят. И все, кого вы нарожали, все те, кому Вы желаете добра, все сварятся. Кастрюля уже стоит на плите. А мы в ней — лишь креветки. И ничего нельзя сделать.

Альдонса задумалась. Игривый боевой задор улетучился, плечи опустились. Есть вещи, понятные всем, задевающие всех. Такие вещи объединяют. Действительно, ничего нельзя сделать с Солнцем. И думая про это, чувствуешь, как стирается грань разногласий с непримиримым врагом. Вы попали в общую кастрюлю, вас объединяет общая беда. Вы все чувствуете, как над вашей компанией склоняется огромная костлявая Судьба и обнимает всех сразу. Враг перестает быть врагом, начинаешь чувствовать к нему расположение, сострадание.

— Страшно жить с такими мыслями, дон Лурас. Думайте лучше о чем-нибудь хорошем, — тихо произнесла Альдонса Лоренцо.

— Вот именно. Всё, что нам всем остается — это думать о хорошем и не допускать дурные мысли, — поникшим тоном ответил Лурас.

Диппель встрепенулся на своей лавке и вмешался в разговор. Хриплый голос нарушил трогательную траурную грусть, чуть было не утвердившуюся в беседе:

— Ну нет, господа, не всё! Есть еще трансцендентный, сверхъестественный мир. Надо только научиться с ним обращаться. Найти подход.

— А! — отозвался Лурас, стряхивая неприятное переживание о неминуемом конце света. — Я так и знал, сеньор Диппель, что Вы собираетесь проковырять дыру в потусторонний мир и убежать от смерти. Для этого Вам и эксперименты!

Лурас кивнул на донну Альдонсу — вот кто поможет в трансцендентных опытах Диппеля.

— Ничего не получится, — сказала Альдонса.

— Это мы еще посмотрим, — потирая ладони, ответил Диппель. — Вот если не попробовать, то точно не получится.

Атмосфера оживилась, очарование единением улетучилось, каждый вспомнил свою роль и где находится. Альдонса снова нахохлилась, Лурас распрямил спину. По крайней мере теперь можно быть уверенным, что Альдонса Лоренцо переживает за детей, что она носитель культуры коржей. И её дети, которые сейчас взрослые несты, воспитаны в тех же семейных традициях. А это значит, что можно делать выводы о стратегии противника. Можно прогнозировать поведение этой семейки. Самое важное в теории игр — знать стратегию противника, уметь угадывать его реакцию. Всё остальное уже дело техники, уже акт Игры.

Игра еще не выиграна, еще можно проиграть, но правила Игры уже понятны. Уже понятно, что детишки обязательно постараются освободить маму, что Блён будет пытаться облегчить ее страдания. Это значит, что все они готовы пожертвовать своей жизнью во имя большой светлой идеи. В общем, это уже многое значит. И то, что Блён, сын донны, допустил казнь Авасио, сына кардинала Лураса, — тоже кое-что значит. Лурас улыбнулся и подмигнул Альдонсе. А сеньор Диппель от избытка радостного чувства, подскочил, ухватился за решетку и, энергично дергаясь всей рыжей тушей, будто пытаясь расшатать, прорычал что-то нечленораздельное и нетерпеливое:

— Ыыыы! Рррр-а!

Когда выплеск дикой эмоции Диппеля закончился и тот снова сел на лавку, Лурас, хмыкнув, заметил:

— Хорошо тебе, Диппель. У тебя потусторонний мир. Есть куда после смерти отправиться.

— Все туда отправимся! — отозвался Диппель, щерясь на Альдонсу и быстро-быстро сжимая пальцы в кулаки и разжимая обратно.

— Ты опытами своими живешь… Донна Альдонса в детях души не чает…

Альдонса мгновенно отреагировала на упоминание о любви к детям:

— Это Вам не поможет, дон Лурас.

— Поможет, — сказал меланхолично вновь погрустневший Лурас. — Сегодня еще кого-нибудь поймаем из Ваших детей. Я знаю, где они устроят засаду. Встречались когда-нибудь с засадой на засаду? Забавное зрелище.

Альдонса замолчала, гневно сузив глаза и сжав губы. Нет, у Лураса не было осведомителя в лагере семьи Лоренцо. Просто он заранее отправил в Коллонж стрижа с приказом. Приказ составлен с учетом тех мест, где по дороге можно устроить засаду, составлен с учетом времени, которое нужно для оповещения врага и организации засады, с учетом предполагаемого плана действий противника и его ресурсов. Когда отправлял, не был уверен, что угадал. Лурас вообще осторожный. Отправлял на всякий случай. А теперь, после разговора с Альдонсой, уверился, что правильно составил приказ. Сегодня ночью его орлы из Коллонжа поохотятся успешно. Давно нет Лурасу равных в стратегических играх. Лурас лучший. Нет достойного противника. Это и расхолаживает, и печалит. Нечем заняться, некуда приложить себя.

— Ну а ты чем живешь? — спросил Диппель, обращаясь к Лурасу.

— Ничем. Всё тлен, Диппель. Ничего интересного нет в жизни.

Альдонса, шевельнувшись, отозвалась из клетки:

— Так Вы эпикуреец, дон Лурас!

— Вряд ли, уважаемая донна Альдонса. Эпикур проповедовал счастливую жизнь.

— Но Вы же не верите в загробную жизнь. Это по Эпикуру. Он предлагал искать радость в этом мире и утверждал, что трансцендентного мира нет.

Фургон остановился, снаружи стихло мерное цоканье. Альдонса напряженно прислушалась к тишине.

— Не волнуйтесь, донна. Это остановка всего лишь на ужин. Нам пора заканчивать беседу. Но напоследок я отвечу про Эпикура. Его учение состояло из четырех пунктов. Он, во-первых, предлагал не бояться богов. Во-вторых, он советовал приучаться к мысли, что смерть не имеет к тебе отношения. В-третьих, он считал, что приятно только то, что разумно, нравственно и справедливо. И, в-четвертых, он говорил что важно воспитывать в себе созерцательность и безмятежность. Да, мы с Вами, донна, не боимся богов. Нам дозволено всё. Да, мы можем приучить себя к мысли, что смерть не имеет к нам отношения и можем презреть смерть. Да, мы часто ведем себя созерцательно и безмятежно, многие вещи мы полагаем тщетой и тленом. Но мы с Вами не считаем, что справедливость приятна. Мы индивидуалисты. Приятное для нас заключается в другом.

— И кто же мы, по-Вашему? — спросила Альдонса с язвительной улыбкой.

— Несмотря на то, что мы по разные стороны, мы похожи, донна Альдонса. Мы антигуманисты. Человечество для нас ничего не значит. Вы, как и я, используете и отдельных людей, и всё общество коржей, Ваша семья стремится занять территорию, которую сейчас занимаем мы, не обращая внимания на справедливость. Здесь не пахнет гуманизмом, это бестиализм. Мы богочеловеки, мы бестии — нам можно всё. Мы себе разрешили. Именно поэтому мы все стремимся к власти. И не зря коржи придумали жечь нас на кострах.

— Не все такие, как Вы, дон Лурас. Жизнь делает нас разными, — сказала Альдонса.

— А смерть — одинаковыми, донна, — ответил Лурас. — Но мы заговорились. Нам пора. Всего доброго.

С этими словами Лурас раскрыл дверь фургона и спрыгнул на землю. Диппель улыбнувшись на прощание, последовал примеру Лураса, оставив Альдонсу Лоренцо в одиночестве размышлять, бестия она или не бестия.