#i_002.jpg

Последняя жертва умерла, и Сайрион остался один.

Он сидел, прислонившись к стене, дыша сквозь влажные от слюны зубы. Зажатый в руке гладий стучал по испачканному палубному настилу. Его все еще била дрожь. Приятные отголоски смерти человека играли в его сознании. Настоящий страх. Настоящий ужас. Не то глухое марево боли, что осталось от астропатов и прочих жертв — на этот раз ему попался полный сил, стойкий мужчина, не желавший умирать. Сайрион лелеял взгляд его глаз, когда гладий резал и рубил плоть. Он испытывал страх и молил о пощаде до самого конца: до самой грязной, бессмысленной смерти на нижних уровнях корабля.

Он был нужен Повелителю Ночи как глоток воды умирающему от жажды после хладнокровного извлечения боли из пленных. О, эти последние минуты жизни члена экипажа, когда его слабеющие пальцы беспомощно скребли по лицевому щитку Сайриона! О, прекрасные последние штрихи — какая изысканная тщетность! Он ощущал почти осязаемую сладость того отчаянного страха как нектар на языке.

С его губ сорвался стон, вызванный волной возбуждающих химикатов, затопляющих мозг и кровь. Все-таки хорошо быть сыном бога. Даже несмотря на проклятие. Даже не смотря на то, что сами боги иногда наблюдали за ним слишком внимательно.

Кто-то где-то произнес его имя. Сайрион не обратил внимания. Он не собирался подниматься на верхние палубы и возвращаться к хирургической резне, которой нужно было заняться. Это могло и подождать. Прилив начал отступать, заставляя дрожать его пальцы.

Странное название — прилив. Он не мог вспомнить, когда впервые узнал название своего дара, но оно достаточно хорошо подходило. Скрытая психическая сила не была удивительно редким явлением в Восьмом Легионе — как впрочем, в любом из легионов, — но она оставалась источником тайной гордости. Сайрион не был рожден психически одаренным, или же прикосновение шестого чувства было настолько слабым, что так и осталось незамеченным на многочисленных испытаниях при принятии в Легион. Просто в течение многих лет, что они провели в Оке Ужаса, это стало происходить все чаще и чаще. Его чувство стало расцветать подобно цветку, раскрывающемуся в свете солнца.

Сначала бессловесный шепот на краю восприятия, ночь за ночью. Вскоре он стал улавливать смысл шипящих фраз, урывая слово здесь, предложение там. Каждая из них была ему странно знакома: это были полные страха невысказанные обрывки фраз — все от тех, кого он убивал.

Сначала он находил это не более чем забавным — слышать полные страха последние слова убитых им.

— Не вижу, что ты находишь тут забавного, — обвинял его Талос. — На тебя влияет Око.

— Некоторым достались проклятия и похуже, чем мое, — возражал Сайрион. Талос оставил его в покое и никогда более не возвращался к этому разговору. Ксарл же не отличался подобной сдержанностью. Чем сильнее становился его дар, тем меньше Сайрион пытался скрывать его, и тем больше презрения выказывал Ксарл в его присутствии. Ксарл называл это скверной. Он никогда не доверял псайкерам, независимо от того, какие силы благоволили к ним.

— Cайрион.

Звук собственного имени вернул его в настоящее, обратно к маслянистой вони металлических стен и свежим трупам.

— Что? — отозвался он по воксу.

— Малхарион, — прозвучал ответ. — Он… он пробудился.

— Ты шутишь? — проворчал Сайрион, поднимаясь на ноги. — Дельтриан же клялся, что ничего не выходит.

— Просто поднимайся сюда. Талос предупреждал тебя по поводу охоты в корабельных трюмах, когда нам нужно сделать дело.

— Временами ты такой же зануда, как и он. Мудрец войны заговорил?

— Не совсем. — Меркуциан прервал связь.

Сайрион пошел, оставив тела позади. Никто не будет скорбеть по отребью с нижних палуб, которое осталось лежать позади него в виде кровавых обрубков. Охотиться на нижних уровнях «Эха» было простительным прегрешением в отличие от эпизодических безумных убийств, которые совершал Узас на офицерских палубах, вырезая наиболее ценных членов экипажа.

— Привет, — произнес тихий голос где-то поблизости. Слишком низкий, чтобы принадлежать человеку, и до неузнаваемости искаженный воксом.

Воин посмотрел наверх: там, среди палубных стропил подобно горгулье сгорбился один из Кровоточащих Глаз. Сайрион почувствовал, как по его коже побежали мурашки — поистине редкое ощущение.

— Люкориф.

— Сайрион, — прозвучало в ответ. — Я размышлял.

— И по всей видимости, преследовал меня.

Раптор склонил свой покатый шлем.

— Да. И это тоже. Скажи мне, маленький Повелитель Улыбок, зачем ты так часто приходишь сюда за вонью страха?

— Это наши охотничьи угодья, — ответил Сайрион. — Сам Талос проводит здесь достаточно много времени.

— Может и так, — раптор резко дернул головой, то ли вследствие изъянов в системах его брони, то ли вследствие искаженной варпом генетики. — Но он убивает, чтобы выпустить пар, удовольствия ради и чтобы почувствовать бушующий в нем адреналин. Он был рожден убийцей, и поэтому убивает. Ты же охотишься, чтобы удовлетворить аппетит другого рода. Аппетит, который расцвел в тебе, а не тот, вместе с которым ты родился. Я нахожу это занятным. О, да.

— Думай как хочешь.

Маленькие изображения Сайриона отражались в раскосых миндалевидных линзах шлема.

— Мы следили за тобой, Сайрион. Кровоточащие Глаза видят все. Мы знаем все твои секреты. Да, знаем.

— У меня нет тайн, брат.

— Да ну? — наполовину каркнул, наполовину усмехнулся Люкориф. — Ложь не станет истиной только потому, что ты так сказал.

Сайрион не нашелся что ответить. Он внезапно осознал, что потянулся к болтеру. Должно быть, его пальцы дернулись, так как Люкориф засмеялся снова.

— Попробуй, Сайрион. Только попробуй.

— Чего ты хочешь?

Люкориф зловеще ухмыльнулся и искоса посмотрел на него.

— Почему ты думаешь, что в разговоре между братьями всем что-то от тебя надо? Неужели ты меряешь по себе и всех считаешь подлецами? Кровоточащие Глаза следуют за Талосом из-за одной древней аксиомы: он порождает проблемы всюду, где появляется. Примарх обратил на него внимание, и его интерес даже спустя века никого не оставляет равнодушным. У него своя судьба, так или иначе, и я хочу быть свидетелем этому. Ты, однако же, имеешь все шансы стать помехой. Как долго ты пожирал человеческий страх?

Прежде чем ответить, Сайрион медленно выдохнул, подавляя соблазн пустить волну химических стимуляторов в кровь из каналов на позвоночнике и запястьях.

— Долго. Несколько десятков лет. Точно не считал.

— Какая-то разновидность слабого психического вампиризма, — раптор выдохнул тонкую струйку пара через решетку вокализатора. — Хотя не мне судить о дарах варпа.

— Тогда зачем ты вообще меня расспрашиваешь?

Он осознал свою ошибку, едва его вопрос сорвался с губ. Промедление стоило ему преимущества. Из коридора, откуда он пришел, возник, передвигаясь на четвереньках, еще один из Кровоточащих Глаз и заблокировал путь к отступлению.

— Сайрион, — казалось, собеседник изо всех сил складывал звуки в слова. — Да-да.

— Вораша, — ответил он. Его нисколько не удивили еще три раптора, выползших из тоннеля впереди. Их скошенные демонические маски внимательно изучали его немигающими взглядами.

— Мы расспрашиваем тебя, — прохрипел Люкориф, — потому что несмотря на то, что я никогда бы не высказался против вызванных варпом изменений, я гораздо менее терпимо отношусь к предательству, что так близко к пророку. Стабильность сейчас жизненно необходима. Он планирует что-то тайное, что-то, чем он не хочет делиться даже с избранными. Мы все чувствуем это…как статические разряды в воздухе. Мы под гнетом бури, которая вот-вот разразится.

— Мы доверяем ему, — сказал один из рапторов.

— Мы не доверяем тебе, — закончил третий.

Голос Люкорифа был искажен улыбкой.

— Стабильность, Сайрион. Запомни это слово. А теперь поспеши и узри, как пробуждение Мудреца войны пошло не по плану. И запомни этот разговор. Кровоточащие Глаза видят все.

Рапторы разбрелись по тоннелям, пробираясь глубже внутрь корабля.

— Плохо, — сказал Сайрион сам себе в безмолвной темноте. — ВСЕ ОЧЕНЬ ПЛОХО

Он вошел в Зал Размышлений последним и почти полчаса спустя после того, как его позвали. Привычная кипучая деятельность замерла в сюрреалистичной неподвижности. Сервиторы не сновали, выполняя поручения, а десятки младших адептов Механикум пребывали в относительной тишине. Если они и переговаривались между собой, то делали это незаметно для легионеров.

Сайрион подошел к Первому Когтю, стоявшему полукругом возле шлюзовой входной двери в одном из вестибюлей. Сама дверь в стазисную камеру была открыта. Сайрион чувствовал что-то на краю восприятия, как маячившую на горизонте угрозу. Он прокрутил звуковые рецепторы шлема, перебирая даже едва уловимые инфразвуковые колебания независимо от частоты.

— Ты слышишь это? — спросил он Талоса.

Пророк стоял рядом с Меркуцианом и Узасом, не говоря ни слова. Вариель и Дельтриан переговаривались вполголоса у столов главной консоли адепта.

— Что-то не так? — спросил Сайрион.

Талос обратил к нему череполикий шлем.

— Мы пока еще не знаем наверняка.

— Но Малхарион же пробудился?

Талос повел его в стазисную камеру. Звук их шагов отдавался эхом от железных стен. Саркофаг Малхариона покоился на мраморном постаменте, прикованный цепями и поддерживаемый сотнями проводов, кабелей и трубок жизнеобеспечения, подобно медным нитям. Поверхность саркофага украшала сцена триумфальной гибели Малхариона: выполненное из золота, бронзы и адамантия изображение Повелителя Ночи, запрокинувшего голову и кричащего в звездное небо. В одной руке он держал украшенный хвостом шлем хана Белых Шрамов, в другой — шлем чемпиона Имперских Кулаков. И в довершение ко всему, его нога втаптывала в грязь гордый шлем лорда-капитана Кровавых Ангелов.

— Стазис-поле отключено, — отметил Сайрион.

— Да. — Талос кивнул, подойдя к второстепенным консолям, окружавшим постамент. Он нажал несколько пластековых клавиш, и с последней комната наполнилась мучительным воплем. Крики были живыми, человеческими, но с легким металлическим жужжанием. От громкости звука Сайрион вздрогнул. Системам его шлема понадобилась пара секунд, чтобы понизить громкость до приемлемого уровня. Ему не нужно было спрашивать, откуда исходили крики.

— Что мы с ним сделали? — спросил он. Талос отключил саркофаг от внешних динамиков и крики прекратились.

— Вот как раз над этим и работают Вариель и Дельтриан. Похоже, что полученные на Крите раны повредили его разум без надежды на восстановление. Неизвестно, что бы было, подключи мы его к шасси дредноута. Все что мы знаем, это то, что он бы обратился против нас.

Свои следующие слова Сайрион обдумывал с особой тщательностью:

— Брат…

— Говори, — Талос повернулся к нему.

— Я всегда поддерживал тебя, разве нет? Ты носишь титул нашего командира, но он не очень-то тебе подходит.

Пророк кивнул.

— У меня нет желания руководить. С трудом держу это в тайне. Разве ты не видишь, что я делаю все возможное, чтобы вернуть нашего настоящего капитана?

— Я знаю, брат. Ты — живое воплощение того, кто попал не в то место и не в то время. Но ты справляешься. Рейд на Тсагуальсу неплохо доказывает это, как и обращение в бегство Саламандр на Виконе. Мне все равно, что ты замышляешь; остальные либо доверяют тебе, либо просто убивают время. Но это…

— Я знаю, — ответил Талос. — Поверь мне, я знаю.

— Он герой Легиона. Твои жизнь и смерть зависят от того, как ты с ним поступишь, Талос.

— Я не слепой, — пророк провел рукой по выгравированному изображению на поверхности саркофага. — Я говорил им, что надо позволить ему умереть на Крите. Он заслужил отдых в забвении. Но Малек — будь он проклят, где бы он ни был, — отменил мой приказ. И когда Дельтриан обманным путем протащил саркофаг на борт, это все изменило. В конце концов, он не умер. Возможно, я ошибался, полагая, что он слишком угнетен жизнью в новом облике. Он ведь продолжает бороться за нее, хотя мог бы сдаться и просто умереть… Мы могли бы воспользоваться его наставлениями, Сайрион. Он должен снова встать с нами.

Сайрион положил руку на наплечник брата.

— Будь осторожней, Талос. От наших действий зависит будущее, — на несколько мгновений его взгляд задержался на саркофаге. — Что предложили Живодер и техноадепт?

— Оба полагают, что он не подлежит восстановлению. Но они оба также согласны и с тем, что он еще может быть грозным, хоть и нестабильным подспорьем в битве. Вариель предложил управлять им при помощи инъекций и контролируемого причинения боли.

Талос покачал головой.

— Подобно зверю, которого жестокие хозяева посадили на цепь и воспитывают палками.

Сайрион сам ожидал не меньшего от этих двух.

— И что ты предпримешь?

Талос колебался.

— А что бы сделал ты на моем месте?

— Честно? Я бы вышвырнул его останки в пустоту так, чтобы не узнал никто из Легиона и на их место поместил бы одного из тяжело раненых воинов. Пустил бы слух, что Малхарион погиб во время ритуалов воскрешения. И винить было бы некого.

Пророк повернулся к нему лицом.

— Как благородно с твоей стороны.

— Взгляни на доспехи, которые мы носим. Взгляни на мантию из содранной кожи, которую носит Узас. На черепа, свисающие с наших поясов, на содранные лица, растянутые на наплечниках Вариеля. В нас нет благородства. Нужда — все, что мы знаем.

Казалось, Талос смотрел на него целую вечность.

— Интересно, почему ты вдруг стал говорить как проповедник?

Сайрион подумал о Люкорифе и о словах Кровоточащих Глаз.

— Всего лишь проявление моей заботы, — улыбнулся он. — Так что ты будешь делать?

— Я приказал Вариелю и Дельтриану посмотреть, смогут ли они успокоить его при помощи химикатов и синаптического подавления. Возможно, так они еще смогут добраться до него.

— А если не выйдет?

— Когда не выйдет, тогда и буду разбираться сам. А сейчас настало время разыграть наш козырь. Настало время Октавии.

— Навигатор? Готова ли она к этому? — что бы под «этим» ни подразумевалось, добавил воин про себя.

— Ее готовность не имеет значения — сказал Талос. — У нее нет выбора.

«Эхо проклятия» неслось по волнам варпа на плазменной тяге, движимое живым сердцем в ядре корабля, следуя взору третьего глаза женщины, рожденной на родном мире прародителей человечества.

Талос стоял позади ее трона, закрыв свои глаза и слушая звуки вопящего моря. Корабль содрогался под обрушивающимся на корпус бесконечным потоком воющих душ, переплетенных с живой плотью самих демонов. Впервые за долгие десятилетия он действительно слушал этот вой и слышал в нем музыку, подобную той, что звучала в тронном зале его отца.

С его приоткрытых губ сорвался хриплый вздох. Исчезли сомнения. Исчезло беспокойство о том, как лучше всего вести горстку оставшихся с ним воинов, и как распорядиться жизнями рабов. Почему он не сделал этого раньше? Почему он никогда не замечал сходство звуков, пока Октавия не подметила это? Он знал все истории, что предостерегали не прислушиваться к песни варпа, но вскоре перестал обращать на них внимание.

Навигатор обливалась потом, безотрывно вглядываясь в тысячи оттенков черного. Тьма то вопила, выражая свою боль тысячей разрывающихся о корпус корабля душ. То она взывала к ней: безымянные сущности манили ее теми же когтями, которыми скребли по металлической обшивке.

Волны клубились и хаотично извивались как гнездо змей. Вспышки далекого неясного света то и дело сверкали между захлестывавшими друг друга варп-волнами. Был ли это далекий Астрономикон, или уловки демонов — Октавию это не волновало. Она направляла корабль на каждый пучок мерцавшего впереди света, прорываясь сквозь пустоту мощью и весом одного из древнейших боевых кораблей. Нос корабля рассекал волны нереальности, дрожащие вслед за ним и образующие формы, которые человеческий глаз не в состоянии был воспринять.

Само «Эхо» маячило на краю ее сознания. В отличие от угрюмого и своевольного «Завета», сердце «Эха проклятия» было большим и горячим. На Терре не было акул, но она знала о них из архивных хроник Тронного мира. Это были хищники древних морей, которым все время нужно было двигаться, чтобы не умереть. Такой образ жизни как нельзя кстати хорошо входил в концепцию «Эха». Оно ничего так не желало, как нестись во весь опор, сметая преграды варпа и оставляя материальный мир позади.

«Ты слишком долго и слишком усердно внимал зову варпа», — упрекнула Октавия корабль, обливаясь потом.

«Жги, жги, жги!!!» — отозвался он импульсом. — Больше мощности на двигатели. Больше огня в ядро».

Она ощутила, как корабль ускорился в ответ. Ее собственные инстинктивные импульсы пронеслись по нейрокабелям, подключенным к вискам и запястьям, сдерживая резкий скачок тяги. Первобытный азарт «Эха» огрызнулся, входя в тело через те же порты и посылая волну приятной дрожи.

«Спокойно, — Навигатор послала импульс, — спокойно».

Корабль ответил еще одной попыткой увеличить тягу.

Октавия представила команды рабов в гулких залах двигательных палуб, которые обливались потом, кричали и умирали, поддерживая работу генераторов так, как требовалось; на мгновение ей показалось, что она чувствует всех их так же, как и «Эхо»: подобно улью насекомых, зудящих в костях.

Навигатор отпрянула от мешанины чувств, отвергая примитивные эмоции корабля, и настраивая себя более жестко. Холодный поцелуй подаваемого в ее каюту воздуха коснулся ее мокрой от пота кожи, вызвав непроизвольную дрожь. Ей казалось, будто она задержала дыхание, погружаясь в бурлящую воду.

— Правый борт, — прошептала она в плавающую перед ней вокс-сферу. Половину черепа, переделанного в портативный вокабулятор, удерживали в воздухе крошечные суспензоры. Ее слова были переданы экипажу и сервиторам выше, на командную палубу. — Правый борт, три градуса, импульс маневровыми для компенсации плотности варпа. Осевые стабилизаторы…

Она бормотала это снова и снова, вглядываясь в тьму и разделяя управление судном с его экипажем и злобным сердцем самого корабля. Снаружи целый пантеон эфирных нечеловеческих сущностей свирепствовал, бросаясь на поле Геллера. Волна отскакивала, сгорая и стекая, всякий раз разбиваясь об идущее судно. Октавия едва ли думала о холодных разумах, скрывающихся в бесконечной пустоте. Ей требовалось все ее умение концентрироваться на узкой тропе, по которой она неслась сквозь Море Душ. Она могла стерпеть крики, ведь она родилась чтобы видеть то, что видеть невозможно, поэтому варп мало чем мог удивить ее. Но рьяная радость «Эха» угрожала ее вниманию как ничто другое прежде. Даже упрямое сопротивление «Завета» было проще преодолеть. Там требовались усилия. Здесь же нужна была сдержанность. Здесь нужно было врать самой себе, что она не разделяет той неистовой радости и не чувствует того желания распалить двигатели до опасного предела и нестись быстрее, ныряя глубже, чем когда-либо удавалось какой-либо душе — живой или искусственной.

Мрачный восторг «Эха» передавался по нейроканалам, приправляя ее кровь зарядом возбуждения. Октавия отстранилась от оков, силясь выровнять дыхание после того, как ее тело среагировало на симбиотическое удовольствие самым примитивным образом.

«Медленней, — выдохнула она, обращая к ядру корабля произнесенное вслух слово. — Поле Геллера колеблется».

«Это ты колеблешься, — отозвался безрадостный дух «Эха. — Рабыня разума»

Корабль вздрогнул в ответ на ее дрожь. На этот раз дрожь от напряженных мышц и сжатых зубов была короче, что говорило о самообладании и сосредоточенности, об обуздавшей дух корабля воле Октавии.

«Я твой навигатор, — тихо прошипела она. — И я веду тебя».

«Эхо проклятия» никогда не общалось при помощи языка: оно отзывалось импульсами, всплесками эмоций и призывами, в которых искать смысл силился только человеческий разум Октавии. Но даже сдаваясь, оно никогда не лгало ей, лишь отступало от ее силы воли, забирая с собой вызванные эмоции.

«Так то лучше, — она улыбнулась, залитая потом, как слезами. — Лучше».

«Уже близко, Навигатор» — отозвался корабль.

«Я знаю».

— Маяки, — пробормотала она вслух. — Маяки в ночи. Клинки света. Воля Императора, обретшая форму. Триллион вопящих душ. Каждый мужчина, женщина и дитя, когда либо отданные машинам душ Золотого Трона с самого расцвета единой Империи. Я вижу их. Я вижу звук. Я слышу свет.

Шепчущие голоса скользнули ей в уши. С палубы на палубу шел слух, передаваемый устами смертных, и поэтому так трогательно замедленный. Октавии не нужны были гололитические карты. Ее не волновали лязг и дребезжание ауспексов, сканирующих глубокий войд.

— Стоп, — прошептала она, шевеля яркими от слюны губами, — стоп, стоп, стоп.

Спустя минуту или час, или год, — она не знала точно, — на ее плечо опустилась рука.

— Октавия, — произнес низкий, очень низкий голос.

Она закрыла тайный глаз и открыла глаза человеческие. Они слиплись от гноя, и их защипало при попытке открыть.

Она ощутила мягкое ласковое прикосновение повязки, наброшенной на лоб.

— Воды, — попросила она скрипучим голосом. Ее слуги переговаривались поблизости, но руки, поднесшие к ее губам грязную флягу, были закованы в полночно-синий керамит. Даже малейшие движения пальцев сопровождались мягким гудением.

Она сделала глоток, отдышалась и сделала еще один.

Дрожащими руками она вытерла с лица холодеющий пот, а затем вынула из рук шланги капельниц. Кабели в висках и в горле пока что можно было оставить.

— Сколько? — спросила она наконец.

— Шестнадцать ночей, — ответил Талос. — Мы там, где нам нужно быть.

Октавия закрыла глаза и упала обратно в свой трон. Она уснула еще до того, как Вулараи укрыла ее дрожащее тело покрывалом.

— Она должна поесть, — отметила слуга. — Более двух недель… ребенок…

— Делай что хочешь, — сказал Талос забинтованному смертному. — Меня это не беспокоит. Разбуди ее через шесть часов и приведи в пыточные камеры. К тому времени все будет готово.

Она снова одела респиратор. Звук собственного дыхания теперь слышался ей низким и хриплым. Закрывавшая нос и рот маска скрадывала возможность ощущать вкус и запах, оставляя лишь пресный запах ее собственного дыхания с примесью хлорина, от которого защипало язык.

Талос стоял позади нее, отстраненно наблюдая за происходящим. Она спросила себя, не потому ли он там находился, чтобы не позволить ей сбежать.

Шести часов сна было катастрофически недостаточно. Октавия чувствовала себя вялой и ослабленной от усталости и физического истощения, будто кровь пульсировала в ее теле с замедленной скоростью.

— Сделай это, — приказал Талос.

Она не сделала. По крайней мере, не сразу. Сначала она ходила между скованных тел, между хирургических столов, на которых они лежали, протискиваясь мимо медицинских сервиторов, которым надлежало еще ненадолго продлить их жизнь.

Лежавшие на каждом столе останки едва ли были похожи на людей. Один был массой мышц и оголенных вен, и извивался в судорогах, лежа на хирургическом столе, проживая последние минуты своей жизни. Освежеванные выглядели немногим лучше, как и те, кому отрезали языки, носы, губы и руки. Разрушение было совершено над каждым из них — осквернение никогда не знало такого разнообразия. Она шла по живому монументу страха и боли: таково было видение Легиона, принявшее форму.

Октавия повернулась к Талосу, радуясь, что он все еще был в шлеме. Если бы она увидела хоть какую-то тень гордости в его глазах в тот момент, она бы никогда больше не смогла вынести его присутствия снова.

— Вопящая Галерея, — произнесла она, заглушая тихие стоны и писк кардиографов, — там было как здесь?

Повелитель Ночи кивнул.

— Очень близко к тому. А теперь за дело, — повторил он.

Октавия сделала глоток пресного воздуха и направилась к ближайшему столу, снимая свою повязку.

— Для тебя скоро все закончится, — прошептала она, обращаясь к останкам того, что когда-то было человеком.

Собрав последние силы, он обратил глаза к ней, поднял взгляд на третий глаз Навигатора и увидел там абсолютное забвение.