Натягивая на себя тесный высотный костюм, Струев недовольно ворчал:
— Полет на полчаса, а одеваться целый час нужно. Не могут придумать ничего более удобного…
Игнатьич молчал, как всегда старательно прилаживая на летчике высотную одежду.
— Ну скоро вы там? — нетерпеливо прикрикнул на него Струев.
— Сейчас, сейчас, замок только застегну.
— Застегнешь, когда вернусь…
— «Вернусь», «вернусь»! — пробормотал Игнатьич. — А ну плюнь через левое плечо!
Струев расхохотался ему прямо в лицо:
— Вот уж не знал, Игнатьич, что ты у нас такой суеверный…
— При чем тут суеверный, не суеверный! А судьбу дразнить не надо. Она и отплатить может…
— Ладно, заканчивай, некогда мне с тобой вступать в дискуссию, — уже миролюбиво произнес Струев.
Но Игнатьичу, как говорится, наступили на любимую мозоль, и теперь он уже не мог остановиться:
— Все вам некогда… Все торопитесь. А того не понимаете, что на тот свет всегда успеть можно. Туда опозданий не бывает…
Струев шел к самолету, все еще посмеиваясь про себя над занятным стариканом. Он знал, что до недавнего времени в авиации прочно существовало суеверие. Иные летчики перед полетом старались не бриться, другие избегали летать в понедельник и, как от прокаженных, шарахались от фоторепортеров.
Струев принадлежал уже к тому поколению авиаторов, которые не верили ни в бога, ни в дьявола. Он верил в себя, и только в себя, в свое несокрушимое здоровье, в свою счастливую звезду. Особенно он уверовал в нее с того памятного случая в училище.
…Готовились летать в зону для очередной тренировки. Экипаж уже занимал свои места в кабине, как вдруг к самолету подкатил зеленый «газик» и оттуда выскочил молоденький чернявый лейтенант.
— Товарищ командир, комэск приказал мне лететь вместо курсанта Струева, в строй после отпуска вводиться! — доложил он.
Пришлось Струеву спуститься по стремянке опять на землю: против приказа, известное дело, не попрешь. Сел он на чехлы, грустными глазами смотрел, как тяжелая машина, натужно взревев мотором, уходила на взлет. Хуже нет, когда готовишься, настраиваешь себя, а тебе команда: «Отставить!»
Рядом опустился на чехлы и техник самолета, пропахший бензином и маслом, сказал утешающе:
— Не горюй. Я вон каждый день на земле остаюсь, так что, мне теперь волком выть? Вернется самолет — и ты полетишь.
А самолет не вернулся…
Помнится, он подробно описал этот случай в письме к матери, и от нее тут же получил ответ:
«Милый Львенок, так и должно быть, ведь ты у меня в рубашке родился…»
Может быть, поэтому Струев и летал так смело, размашисто, не раз позволяя себе в воздухе даже лихачество. Смотрите, мол, на меня, мне сам черт не страшен! «Ахтунг, ахтунг, в воздухе Струев!»
Червячок сомнения стал заползать в его душу лишь с тех пор, как Востриков ему заметил: «А ты не хвастайся. Просто тебе везет. У тебя никогда еще не случалось в воздухе критических моментов! Еще неизвестно…»
— Неизвестно! — перебил его тогда Струев. — Разные ЧП случаются с теми, кто не умеет летать!
Струев верил в это свято, так же свято, как и в свою счастливую судьбу. И лишь иногда что-то вроде нехорошего предчувствия закрадывалось ему в душу. Он чутко прислушивался к себе в такие минуты и каждый раз откладывал полеты, ссылаясь то на недомогание, то на что-нибудь другое.
Но сегодня никакого предчувствия он не ощутил. Как всегда, спокойно сел в кабину, закрыл фонарь…
Полет проходил на потолке. Отсюда земля казалась таинственной и необитаемой, теряющейся в голубоватой дымке. Очертания рельефа были неясны, размыты, как в акварели, казалось, что это вовсе не земля с ее реками и озерами, с ее многочисленными обитателями, а мертвая, застывшая лава.
Вскоре высотомер показал двадцать тысяч метров, но в маленькой кабине было по-домашнему тепло, и даже не верилось, что там, за тонкой прозрачной перегородкой фонаря, лежит иной мир — мир пустоты, вечного безмолвия и леденящего холода.
«Человек ко всему привыкает, — думал Струев, — и к стратосферной выси, и к невероятным скоростям, и к жестоким перегрузкам, способным изломать, раздавить, стереть в порошок. Но на то он и человек! Он создал своеобразный микроклимат там, где отсутствует всякая жизнь».
Бортовые часы показали, что с начала взлета прошло десять минут. Значит, скоро надо начинать…
Голос штурмана наведения с наземного локатора прозвучал чисто, словно человек был совсем рядом:
— Вы в зоне обстрела, работать разрешаю.
— Понял вас, нахожусь на боевом курсе, — доложил Струев и нажал на кнопки зарядки пушек.
Механизмы стали на взвод, и загорелись малиновые сигнальные лампочки: оружие к стрельбе готово.
Отстрел оружия на потолке — пустяковое дело для Струева. Это очень несложно — взлететь, выстрелить в белый свет, как в копеечку, и — на посадку! Просто надо проверить, как ведет себя двигатель при стрельбе из пушек на предельно большой высоте. Ни пилотажа тебе, ни скрупулезной обременительной работы с аппаратурой в кабине, когда с величайшей точностью необходимо выдержать, например, скорость, высоту, курс.
Струев еще раз оглядел показания приборов и указательным пальцем нажал на боевую гашетку.
Очередь казалась нескончаемо длинной, машину трясло в неуемной дрожи, и, когда, по расчетам испытателя, снаряды уже были на исходе, раздался совсем безобидный негромкий хлопок, и в следующее мгновение, не успел Струев даже ни о чем подумать, все тело его сдавила какая-то непонятная внешняя сила, противиться которой он, к своему удивлению, не мог. Одновременно из маски гермошлема в лицо под большим давлением хлынул чистый, прохладный кислород.
«Сработал высотный костюм, — догадался Струев. — Но почему? Неужели разгерметизация?»
А в кабину уже рвались тугие леденящие вихри воздуха, они бушевали вокруг него, наотмашь хлестали по плечам, груди, забирались к самым ногам и норовили вытянуть его из кабины, но привязные ремни, врезавшись в плечи, цепко удерживали его в кресле.
Струев посмотрел вверх и вместо прозрачного, чуть желтоватого плексигласа фонаря увидел над собой зияющую темно-фиолетовую пустоту.
«Неужели я забыл закрыть замки фонаря? — обожгла внезапная мысль. — Неужели? Да нет, не может быть, я делал все, как всегда…»
Рука инстинктивно потянула на себя рычаг оборотов двигателя. Он выпустил тормозные щитки и перевел машину на снижение. Только после этого он нашел время взглянуть на приборную доску, но ничего не увидел. Приборную доску лихорадило, и все стрелки метались как сумасшедшие. Ничего нельзя было разобрать.
Струев попытался сообщить на землю о случившемся, но едва открыл рот, чтобы сказать, как задохнулся от сильного напора кислорода. С трудом, напрягаясь всей грудью, ему удалось выдавить единственное слово:
— Сорвало…
— Что? Что сорвало?! Кто передал? — донеслось до него.
— Фо… о… нарь…
Дальше отвечать не хватало сил. Скорее, скорее вниз!
Холод пробирал насквозь. Незащищенная, открытая всем ветрам кабина походила на аэродинамическую трубу, через которую пропускали под большим давлением воздух. От сквозняка некуда было деться.
«Не хватало еще замерзнуть. Превратиться в сосульку… Вот тебе и в рубашке родился…»
Он почувствовал, что леденеет не только тело, но и все внутри. Сердце подкатилось куда-то к горлу и мешало дышать. А по щекам, несмотря на адский холод, скатывались мелкие струйки пота.
Сколько минут так продолжалось, Струев не знал, он потерял ощущение времени и действовал скорей машинально, чем осознанно.
Постепенно с груди спадали удушающие обручи, дышать стало свободней.
Ух! Теперь-то хоть можно объяснить земле, что все-таки у него произошло.
— У меня сорвало фонарь… Иду на посадку… Обеспечьте немедленно.
— Поняли вас, аэродром к приему готов.
От холода у Струева леденели руки и ноги, перехватывало дыхание — хоть прыгай из машины! А до аэродрома еще почти восемьдесят километров. Минуты тянулись мучительно, но приходилось тащиться на самой маленькой скорости, чтобы завихрения воздуха были не так значительны.
Вот наконец аэродром. Онемевшей рукой Струев с трудом выпустил шасси, затем посадочные закрылки. Когда машина, плюхнувшись на бетон, покатилась, он торопливо стянул кожаные перчатки и стал ожесточенно тереть руки.
— Тормози, выкатишься! — подсказали со стартового командного пункта.
«Ах да, еще тормозить…» — Струев так хватанул рычаг, что самолет клюнул на нос — и запахло горелой резиной.
На стоянке его уже дожидались люди, и посыпались обычные в таких случаях, когда все обошлось благополучно, шуточки:
— Без фонаря обзор, наверно, лучше?
— И не жарко, а мы тут паримся.
День действительно был теплый, но Струев не ощущал этого. Выскочив из кабины, откуда, как из холодильника, клубился еще морозный пар, он припустился бегом вокруг самолета. Странно было видеть его, такого неуклюжего, в высотном скафандре и в кожаной куртке, в круглом, как белый шар, гермошлеме, прыгающим, приседающим на корточки, размахивающим руками. Наконец он остановился, и его окружили. Расталкивая всех, к Струеву протиснулся Игнатьич.
— Как, сработал ВКК? — деловито осведомился старый кислородчик.
— Сработал.
— Выходит, пригодился костюмчик-то высотный?
— Еще как пригодился! Этот удав, можно сказать, жизнь мне спас.
— То-то! — самодовольно протянул Игнатьич. — А вы все недовольны. Дескать, обуза…