Стрельников закрыл ноутбук. С некоторых пор он чувствовал себя узником замка Иф. За неделю он сделал столько работы, словно работал над проектом целый отдел. Остался сущий пустяк и если посидеть еще ночь, то к завтрашнему вечеру он может спокойно возвращаться домой.

Он чертовски устал от узкого неудобного дивана, с которого мог свалиться среди ночи. И от угрюмого кабинета с портретами каких — то медицинских светил, заставленного старыми книгами. Но в этой старой квартире было на удивленье тепло и уютно. Здесь была женщина особой породы, которую он никак не мог понять, словно она прилетела откуда то с других миров. Иногда начинало казаться, что он просто мальчишка ничего не понимавший в этой жизни, кроме своей работы.

От этих мыслей он раздражался и злился на себя. Злился, что соглашался на вечерние прогулки. Вместо того, что бы работать, он бродил старым парком, переходящим в больничный сад. Он зачем — то знал, что с ранней весны до самой осени она пешком ходит на работу. И еще — боится темноты. Как же она сказала… во всех ее проявлениях в природе и человеке. Оттого зимой, когда рано темнее, она ездит в «коробченке». Не в машине, а именно в коробченке. Как принцесса лягушка.

Он сердился на себя, что вдался в длинное воспоминание о своей жизни, о частых переездах, друзьях. До этого, он ни с кем не говорил о личном, зная, что никому это не интересно.

Она брала под руку, подталкивала в бок, и он послушно сворачивал на какие- то дорожки. Отрывалась от него, размахивала руками, поскальзываясь на мокрой листве. Он только успевал подхватывать ее.

— …А я почти никуда с Москвы и не уезжала. Очень давно, еще в детстве жила в Ашхабаде, но не долго.

Жила — была лягушка в своем болоте…

Стрельников улыбнулся нелепому сравнению, потянулся и старый диван скрипнул, соглашаясь с нелепостью его мыслей…

Она действительно покидала Москву пару раз, да и то, ненадолго.

Новая семья матери, ее муж, его дети — все оказалось значительно серьезнее, чем думала пятнадцатилетняя Саша, летя в Баку. Семья матери была совсем чужой. К ней относились хорошо и заботливо, но…безразлично, что — ли. Мать днями пропадала в институте, отчим в министерстве. Собравшись за ужином, они по привычке обсуждали свои рабочие проблемы, между делом интересуясь делами в школе. Единственный человек, с которым можно было говорить — приходящая домработница.

Благодаря веселой, отзывчивой Айшхен, Саша узнала, хоть что — то о семье. Отчим, со слов Айшхен, человек серьезный, и редкий зануда, но без придирок. А уж Айшхен было с кем сравнить! Светлана Дмитриевна, то есть ее мать, кроме работы еще любит театр. И подруги к ней приходят, но в основном, когда Теймур Акифович в командировке. Не любит он посторонних в доме. Даже Айшхен и та убирается в доме только в его отсутствие. А ведь столько лет работает, можно сказать, свой человек в доме.

Возможно, она свыклась бы, научилась бы жить с матерью и отчимом, если б не болезнь…

Среди полного здоровья внезапно появилась непонятная слабость. Похудела, появились темные круги вокруг глаз и обмороки у доски стали привычным делом. Благодаря огромным связям Теймура Алиева, Шурочку консультировали лучшие светила медицины. За полгода ей сделали столько анализов, казалось, на жизнь вперед. Профессора не решаясь утверждать, что девочка, учитывая результаты обследования, вполне здоровая, только разводили руками. Прописывали безвредные витамины, настоятельно рекомендовали сменить обстановку. Только где взять время на смену обстановки Светлана Дмитриевна не знала. Отложив все дела и передав своих подопытных мышей старшему лаборанту, она все — таки решилась повезти дочь на отдых в «Ихтису», но в институте начался настоящий аврал — грянула министерская проверка. Но даже не это было главным. К министерским проверкам Светлана Дмитриевна давно привыкла. Главное — на кануне этой проверки начали дохнуть одна за другой подопытные мыши. Эксперимент по апробации новой вакцины дал совершенно неожиданные результаты. Какой отдых, когда все мысли в лаборатории. Поездку в санаторий Светлана Дмитриевна на время отложила.

А потом прилетел дед и мытарства по эскулапам окончилось…

На домашнем совете было решено Сашу временно, конечно, отправить в Москву.

Нет ничего более постоянного, чем временное. С тех пор прошло еще пятнадцать лет.

Стрельников открыл ноутбук. Стальная гладь блеснула надкушенным яблоком.

— …Когда я перечисляю памятные дни, то приезд тогда в Москву, один из самых счастливых в моей жизни. Помню, когда самолет поднялся, я во — всю разрыдалась и плакала с перерывами до самой Москвы. Нас бабушка встречала и когда увидела меня с опухшим лицом, думала в меня аллергия. Бабушка аллергологом была. Но это было счастье! Я даже ощутила на вкус счастье.

Он опять вспомнил ее мягкий бархатистый голос и свой неуместный вопрос о вкусе счастья.

— В каждого свой. Но у моего — точно соленый. Я до сих пор люблю свою квартиру, этот двор, соседей. Наш двор как семья. Ведь дом послевоенный Старый. Строили специально для врачей. Ой, я тебя совсем заболтала своими воспоминаниями.

— Уютно у тебя.

— Это не моя заслуга. Дед с бабушкой были очень счастливы. А когда люди счастливы, создается вокруг такая атмосфера. Атмосфера счастья. Дед умер через пол — года после бабушки. Поставил памятник. Потом себе заказал. И умер. Говорил, что бабушке там одиноко без него.

Он шел вслед за Сашей, неуклюже загребая ногами опавшую листву, веря, что счастье есть. Вот только где оно, это счастье?

Стрельников открыл последний файл и принялся за работу.

Причем здесь мифическое счастье в личной жизни. Его нет. И он знал на личном опыте. Это ей легко говорить о счастье. Может, у нее есть это самое «счастье, соленое на вкус».

В пятницу она вернулась домой раньше обычного. Не став искать ключи в бездонной сумке «на все случаи жизни», нажала на кнопку звонка.

Идея, провести выходные за городом, пришла внезапно. Она и так собиралась съездить на дачу, что бы «закрыть дом на зиму». Это значило — отключить свет, поставить в кладовую плетеные кресла, закрыть скрипучие ставни и главное — заплатить деньги сторожу, что бы присматривал зимой за домом. Красть там, кроме старой мебели, было нечего. Бомжам поживиться в доме тоже нечем. Это в былые времена бабушка оставляла варенье, закатывала огурцы, солила грибы. Но в те времена и бомжей, кажется, не было.

Но не только мысль, что кто — то чужой будет разгуливать по дому, бросит книги на пол или еще хуже, растопит ими камин или разобьет ее любимую чашку, заставляла ехать на дачу. Была и другая причина.

Без Стрельникова, на даче ей станет легче. Она займется работой по дому и перестанет постоянно думать о нем. А потом он вернется домой или к Лере. И все будет как раньше.

Из под колес летело месиво из первого мокрого снега. На Кольцевой, как ни странно, было почти пусто. Единичные машины покидали город. Надвигающаяся непогода оставила дачников и любителей природы в теплых московских квартирах.

И только, когда машину резко занесло в сторону, запоздало пожалела о поездке.

Она собрала дорожную сумку, готовая к поездке, как Стрельников затребовал взять его с собой. Он клялся, что не будет мешать ее воскресному отдыху, даже не взял ноутбук с надкушенным яблоком, и предастся полному безделью если не нужна будет его помощь. Золотая оправа блеснула на глазах и она не смогла отказать…

И вот теперь он сидел, еле втиснувшись в салон «коробченки». Она периодически видела его в зеркале. Большой, грузный, толи спящий, толи просто прикрывший глаза, он напоминал мультяшного бегемота, а вовсе не того серьезного Стрельникова с которым она изредка встречалась в Софьи.

Дом стоял на окраине поселка. Большой, деревянный, местами требующий ремонта, напоминал те дома, которые Стрельников видел только в кино. Широкие окна и открытая веранда со скрипучими половицами, всем своим видом говорили Стрельникову, что видели иную жизнь. Раньше, когда был жив хозяин, редко когда здесь по выходным не собирались гости. Пили, как и полагается для борьбы с атеросклерозом, водку, радостно шумели, жарили шашлыки, а поздним вечером пели песни. Зимой катались на санках, топили камин, спорили, пили чай.

— Дрова рубить умеешь?

— Думаю, справлюсь.

— Тогда за тобой дрова и печка, а я приготовлю ужин.

Стрельников, вдыхал полной грудью чистый морозный воздух. Сколько он не был за городом, что бы вот так приехать и ни о чем не думать. Последний раз ездили с Лерой. «Но когда ж это было, — силился вспомнить Стрельников.»

Лера принципиально не любила дачу. Считала мещанством. Хотя загородный дом Акулиных, с прилегающей территорией, бассейном и садом, дачей конечно не назовешь. А может, дело и вовсе не в доме, до которого полтора часа езды, а в родителях? Близости между членами семьи Акулина не было. Нинель Станиславовна каждый раз пыталась скрасить ситуацию. Намекала, что все, что имеет семья — это для будущих внуков единственной дочери. Ничего в этом предосудительного не было. Она давала понять, что принимает Стрельникова, в качестве зятя в свою не бедную семью. И каждый раз, Стрельников чувствовал себя неловко. А потом, под предлогом неотложных дел, и вовсе перестал ездить к Акулиным. Дел, действительно, было много.

Но, как бы там, ни было, Стрельников понимал, что иногда надо идти «на поводу» в Леры, приезжать на дачу, играть в эти игры, что бы получать очередное прощение за невнимательное отношение к ней. Хотя, по правде говоря, снисхождение Леры ему не очень — то и нужно было. Почти десятилетие холостой жизни, приучило Стрельникова относиться ко всем женщинам с опаской. Страх неудачного брака оказался довольно живучим. А, с другой стороны, он понимал, что Лера из тех женщин у которых претензии к любому мужчине никогда не окончатся. Таких женщин, как Лера надо боготворить ежедневно и ежечасно. А где время взять? Может и права Лера, называя его «неблагодарным трудоголиком». Непонятно, зачем он ей?

Стрельников со всей силы вогнал тупой топор в отсыревшее полено. Не ожидая ничего подобного, полено ухнуло и раскололось на две части.

Разберусь со всем дерьмом на работе и пойду в отпуск. Уеду к Софье. Буду ходить на рыбалку с Горским. Сяду на берегу, отключу телефон. Да вообще отключу на подъезде в Калинино. А, может, и брать не буду. А осенью буду ходить по грибы. Законные два выходных вдали от всех благ цивилизации. Раньше даже мыслей таких не было. Видать старею» — подвел итог своим размышлениям Стрельников, полной грудью вдыхая чистый пьянящий воздух.

Саша стояла на крыльце. Почему то она не могла оторвать глаз от этого сильного, большого и грузного мужчины, так легко рубившего дрова. От стука топора, нарушавшего сонную тишину поселка, от морозного воздуха на душе было спокойно. Так было всегда, когда вечером приезжал дед с друзьями. Она с бабушкой в такие дни готовили праздничный ужин. Запекали рыбу, мясо, резали салаты. В морозный вечер на улице пахло домашними пирогами и еще чем — то, сродни счастью. Потом, утолив голод, гости пили наливку, приготовленную бабушкой по специальному рецепту, играли в преферанс. Наливка была особенная. Глоток наливки разрешали даже Саше, как говориться, для стимуляции иммунитета.

Перед сном, прислушиваясь к смеху и разговорам, доносившимся снизу, она, лежа в теплой постели, мечтала о своем будущем счастье. И вот теперь смотрела на Стрельникова, одетого в нелепый дедов тулуп, как на героя придуманного романа. Давно забытое чувство защищенности и детской влюбленности окутывало ее с ног до головы.

Стрельников боялся всех женщин в мире. Скорее не женщин как таковых, а чувства, что он знает всю их сущность. Сущность всех старых и молодых, худых и толстых, красавиц и некрасивых, умных и откровенных дур. Он боялся и не доверял им. Даже самим близким, самим красивым и неопасным, вроде Леры. Он не доверял им, не позволял быть с ними самим собой, презирал их всех вместе взятых. Предательство Ирины научило бояться зависимости от своего чувства. И Стрельников ни от кого не зависел, ни за кого не нес своей персональной ответственности. Никого не ждал вечером с работы, ни кому не готовил по утрам, опаздывая на работу, кофе. И гордился своей независимостью. Женщин впускал в свою постель, но в душу — никогда. Дарил дорогущие подарки, но не себя. Да, по правде сказать, он, Павел Стрельников, ни одной из пассий и не был нужен, как таковой. Нужны были его деньги, тот уровень жизни, который он мог обеспечить любой из них, положение, побрякушки. Стрельников чувствовал всю фальшивость отношений и, особенно, чувств. И ни на кого не сердился. Возможно, женщина, способна просто любить, жила только в женских романах, которых Стрельников отродясь не читал.

Женщин в его жизни было много. Легкие, необременительные, главное, ни к чему не обязывающие отношения, вполне устраивали сорокалетнего Стрельникова. Отношения длились до момента, пока женские вещи потихоньку не начинали перемещаться в квартиру Стрельникова и занимать свои привычные места в шкафу и в ванной комнате, как в себя дома.

Это был первый сигнал, за которым вскоре следовал второй — окончательный. Молодые пассии норовили что- то переделать, переставить в квартире, поменять местами книги, видите — ли, лучший вид, когда совпадают цвета книжных переплетов. Даже одежда поддавалась критике. Стрельников нервничал, сдерживая раздражение, и… все шло по накатанному сценарию: накануне приезда родителей или тети, или двоюродного дяди, которому ну никак не мог отказать в доме, Стрельников отправлял очередную пассию в жаркие страны на отдых от пыльной Москвы, или морозной. Формулировка зависела от времени года в средней полосе России. А после приезда отношения стихали сами собой. То ли пассии понимали, что Стрельников ускользнул от брачных уз, то ли находили на теплых берегах себе более надежных и перспективных любовников. Но претензий не возникало никогда. Расставались друзьями.

Вот только с Лерой вышла неувязка. Не зря ж говорят: «И на старуху бывает проруха». Лера не спеша, не навязчиво, не обременяя своим присутствием, но достаточно прочно входила в холостую жизнь Стрельникова. А может, с возрастом, устав от частой смены подруг, Стрельников сам не противился постоянству женщины в виде Леры.

Но глаза с гусиными лапками, вдруг нарушили душевное равновесие, убеждения и холостяцкие устои. Память о прикосновении Сашиной руки вызывала забытое волнение, которое он уже и не помнил.

Он ничего не хотел, кроме того, что бы быстрее вернуться домой в свой привычный мир без вечерних прогулок и прикосновения ее теплых рук. С этим нарастающим чувством он боролся всеми силами. А бороться Стрельников умел. Нового, не весь откуда взявшегося волнения только ему и не хватало. В воскресенье вечером он доделает все, то немногое, что не успел из — за этой поездки и вернется домой.

Главное, он и ехать на дачу вовсе не хотел, да еще в желтой «коробчонке», но просьба сама собой сорвалась с губ. И она, вместо того, что бы отговорить от поездки, только посмотрела ему в глаза и взяла с собой.

Глупости всякие лезут в голову. Кислород так дурманит, что ли, — подумал Стрельников, еще сильнее ударив по полену. Щепки разлетелись во все стороны.

Саша хлопотала на кухне, и ему ничего не оставалось делать, как отправится на второй этаж. Здесь, как в старой квартире, почти все пространство занимали книги. И только на стене напротив шкафов висела, превышая размеры оригинала, репродукция Ван Гога. Светлые на светлом. «Подсолнухи», отражались в стекле книжных шкафов. Комната наполнялась особым желто — синим цветом, создавая ощущение не реальности.

Засмотревшись на картину, Стрельников, даже не заметил, как в дверном проеме застыла, рассматривая его, Александра. Только голос, тихий и немного грустный, заставил оторваться от картины.

— Нравиться?

Стрельников повернул голову, и желтые цветы отразились в стеклах очков. Теперь в комнате стало еще больше подсолнухов.

— Нравиться. Я видел картину в подлиннике. Но, представь себе, в Лувре она не произвела на меня впечатления. А здесь, просто чудо!

— Кто — то из пациентов подарил дедушке. Но дед, как истинный эстет, — с улыбкой вспомнила Саша, — не признавал репродукций. Говорил, что в репродукции нет, ни энергии, ни тепла. Картина должна быть живой. Так и оказалась на даче. А мне нравиться. Я обычно садилась вон в то кресло, — Саша грациозно повела рукой в сторону, напоминая экскурсовода в Лувре, — и смотрела на картину. Если долго смотреть на «Подсолнухи», то начинает казаться, что видишь глаза краба, а иногда улыбки. Я задумывала желание и всматривалась. Если увижу улыбку — значит, желание сбудется.

— И правду сбывались?

— Наверное. Это ж в детстве было. Желания были детские. Какие-то сбывались, какие — то — нет. Расскажи лучше о Лувре.

— Лувр надо видеть, — улыбнулся Стрельников. Говорить о Лувре ему расхотелось. Там он был не один. И ему казалось, что начни он рассказывать, как она все поймет.

— Ну, тогда прошу к столу.

На первом этаже было сыро и холодно, даже теплые полутона карельской березы не грели.

Во Франции Стрельников был с Лерой. Подарок к восьмому марта. И в Лувр ходили вместе, правда, только один раз. Потом, Лера, сославшись на усталость, отправила Стрельникова бродить по залам, а сама предалась столь любимому шопингу. Он и не возражал.

Ближе к ночи, наконец — то, сырые поленья разгорелись. В доме стало тепло. Запахло деревом и смолой.

— Саша, почему ты не замужем?

— Не сложилось.

От неожиданного вопроса Саша растерялась. А ты, почему не женат? Но спросить она так прямо не могла.

— В институте, — немного помолчав, продолжила Саша, — была первая любовь. Обычно первая настигает в школе. А я, видать, опоздала или не доросла тогда. В подружек была любовь, а в меня — нет. А вот в институте… Я даже замуж собралась. Счастья столько было. А потом, как в кино, ушел к другой.

— Подруга увела?

— Никто никого не уводил. Просто ушел. Нельзя увести человека. Глупость это все. И изменить нельзя.

— То есть, ты считаешь, что измены в принципе нет? — Стрельников, как гончая, принял стойку.

— Измену придумали романисты, что бы было о чем писать в своих романах. Как можно изменить человеку, которого любишь? Просто, когда это случается, мы питаемся оправдать в первую очередь себя. А все банально просто: встретились два совершенно чужих человека, и кроме как постель, толком ничего не связывает. Вот и у нас так случилось. Любви не было. Влюбленность — да. Но, это я позже поняла. А тогда была трагедия. Страдала. Мне повезло, что у меня мудрый дед. Он многое объяснил. Хотя легче не было.

— Все в тебя просто. Любовь есть. Измены нет.

Стрельников заводился. Обида давно приспанная, ожила и пучеглазо смотрела на мир.

— В каждого свое понятие любви и нелюбви. Опыт — то разный. И выбор разный. Женщина мужчину выбирает подсознательно.

Саша стала вдруг серьезной. И Стрельников понял, что она совсем не такая, как все другие женщины. Было в ней что — то от древней женщины. Может большие глаза с гусиными лапками, может открытость взгляда, может естественность. Встретившись с ее блестящими, черными глазами, он отвел взгляд.

— То есть, ты хочешь сказать, что выбирает и принимает решение женщина?

— Конечно. Если отбросить всю мелодраму. Развитие общества и его законы притупили древнее чувство или вообще вытеснили. И часто женщина в своем выборе руководствуется не инстинктом, а расчетом.

— А мужчина, значит, не имеет права выбора?

— Закон природы. Женщина вынашивает ребенка. И только она может чувствовать от кого ребенок будет жизнеспособным. Но это все я говорю в упрощенной форме.

— Значит, ни один мужчина не подошел под твои законы? — В вопросе Стрельникова сквозила ирония.

— Как видишь. Если не против, распределяем обязанности. Я — мыть посуду, а ты — подбрось дрова в печку.

Стрельников готов был на все условия, только б подальше от нее. Какое то непонятное или давно забытое чувство, как молодое вино, начинало будоражить кровь.

Уже, лежа в постели, он всматривался в подсолнухи. Хотелось увидеть в цветах улыбку, но на него смотрели глаза маленьких заспанных крабов. Он не хотел себе признаваться, что обидел ее специально, чтобы не услышать, что у нее кто — то есть, а любовь придумали неудачные романтики.

Саша уснула под утро. Обида вдруг накатила и слезы сами по себе покатись на подушку. А там, на втором этаже, в комнате с «Подсолнухами» во сне на диване ворочался Стрельников